«После посадки в Бриджтауне всем экипажем собрались в номере у командира воздушного судна, или КВС, как принято называть в авиации, — рассказывала Лу.

Дай вина! Здесь не место пустым словесам. Поцелуи любимой — мой хлеб и бальзам. Губы пылкой возлюбленной — винного цвета. Буйство страсти подобно ее волосам.

КВС процитировал своего любимого Омара Хайяма и махнул доверху заполненную рюмку столичной. Я скромно отвернулась, чтобы не встречаться с его лихорадочно горящим призывным взглядом. У меня не возникало интереса к мужчине, которого не надо было завоевывать, все уже лежало готовое на «блюдечке с голубой каемочкой». Я не соблюдала режима и терпеть не могла строго назначенного времени для приема пищи. Именно в это время у меня и пропадал аппетит. Меня больше прельщало есть тогда, когда очень хочется, пусть даже глубокой ночью. Часто мужчины казались мне слишком простой пищей. Я любила деликатесы. Рано овдовевший КВС очень понравился Танечке, приятной во всех отношениях молоденькой стюардессе, и я не собиралась вставать на ее пути, даже в угоду своему азарту, если бы он возник. В подобных ситуациях мой азарт останавливался как вкопанный, словно автомобиль перед красным светом.

Сомов съедал меня глазами, перекладывая содержимое большого блюда рыбного ассорти к себе на тарелку и не оставляя ни кусочка остальным. Решался вопрос о том, кто завтра сядет за руль большого джипа, благодаря которому мы смогли бы объездить каждую пядь острова и ознакомиться с местными достопримечательностями. Мужчины, а их было семеро в экипаже, бестолково галдели, обсуждая завтрашний день. Только один из них помалкивал, смешного вида инженер, к которому все обращались не иначе, как Майк. Он произнес единственную фразу: «За руль сяду я».

Я не без иронии посмотрела на него, большого, толстого, неуклюжего, с темной гривой волос, с карими глазами, один из которых немного косил, и подумала, что имя Миша очень ему соответствует. Как выяснилось позже, он был трижды медведем — Михайлов Михаил Михайлович, так звучало его полное Ф.И.О.

— Это бесполезно, он целомудреннее тургеневской барышни, — ухмыльнулся Сомов, решив, что меня заинтересовал бортинженер. — Я с ним уже два года летаю. Преданный семьянин. Женщин избегает. Одни железки на уме.

Лучше бы он этого не говорил, потому что из меня, как змееныш из скорлупы, стал проклевываться мгновенно созревший азарт. Но я понимала, что для победы мне нужно тщательным образом этот свой азарт скрывать.

— Лу, пойдем искупаемся. — Сомов фамильярно обнял меня за плечи, ясно давая понять остальным, что нас связывает нечто большее, чем служба в одном экипаже.

Я словно невзначай, мельком взглянула на Майка. Мне показалось, что он смутился… А может, просто показалось?

Я мягко отстранила от себя Сомова — его демонстративная раскованность по отношению ко мне вовсе не входила в мои планы. Но из общения с ним я могла бы извлечь практическую пользу, то есть получить полезную информацию о Майке. Я быстро облачилась в купальник и уже через десять минут окунулась в объятия Атлантического океана. Сомов крутился рядом, прижимаясь ко мне в воде и пытаясь снять с меня трусики.

Я едва не захлебнулась соленой водой.

— Валерка, оставь меня, я хочу спокойно поплавать!

Я обожала океан! Здесь я чувствовала себя частичкой природы, свободной, молодой, здоровой и неуязвимой. Я ложилась на спину, доверяя себя этой огромной непостижимой стихии, сильной и прекрасной. Я ни о чем не думала, ни о чем не волновалась, я просто уходила в другое измерение. Океан смывал даже мой наркотический азарт.

— Лу! Я балдею от тебя, Лу! — возбужденно хрипел Сомов, возвращая меня в действительность. Его руки крепко прижимали к себе мои бедра, и пенистая волна накрыла нас с головой. Я отчаянно гребла руками, как ластами, чтобы глотнуть воздуха. Воспользовавшись этим моментом, Сомов вошел в меня с каким-то неистовством и замер. Не способная оказать ни малейшего сопротивления, я ощущала себя беспомощной мошкой, попавшей в сеть огромного паука. — Лу, у тебя там все так здорово, — выплескивая воду изо рта, отрывисто говорил Сомов. — Я еще не встречал такую, чтобы и такая классная была, и там, внутри, то же так чудненько. Я всю тебя чувствую. Всю. У тебя так плотно там облегает и сжимает мое естество, что у меня получится, даже не двигаясь.

Наша веселая компания уже погружалась в пучину Атлантики. Сомова, казалось, это нисколько не смущало.

— Отпусти меня, — просила я, продолжая бороться с волной руками, которыми не могла оттолкнуть темпераментного Сомова. Он еще сильнее прижался ко мне, напрягся, дернулся и я почувствовала, как внутри меня заработал мощный насос, заливающий в меня горячую струю. Нас снова накрыло волной, и в этот момент я уперлась ему в грудь, сумев вытолкнуть из себя его раздувшееся пульсирующее естество.

Я вышла на берег, боковым зрением чувствуя, как Майк отводит глаза в сторону. А может, просто его косящий глаз производил на меня такое впечатление. Не знаю. От моей упругой походки не осталось и следа, ноги дрожали от напряжения и слабо, неуверенно ступали по песку.

Ко мне подошла та самая Ольга, на глазах у которой зарождался наш роман с Северцевым, самая старшая из нас, трех стюардесс в экипаже, и к тому же самая мудрая и самая опытная. Самым выдающимся недостатком была ее зависть, которую она умело маскировала, но которая в конечном итоге змеей выползала из ее ушей, ноздрей и из всяческих других отверстий. Говорят, что «ревность переживает из-за своего добра, зависть из-за чужого». К своему добру Ольга тоже относилась очень трепетно.

— Послушай, Григорьева, ты не боишься простудиться, делая такие заплывы? — спросила она полушутливо, полусерьезно, одним словом двусмысленно.

Я уловила скрытый сарказм в ее словах, а наутро забилась в кашле. Сглазила меня Ольга. Хотя я в это и не верила никогда. Все очень просто объяснялось, мой хронический бронхит возник на почве переутомления. Я все лето работала почти без выходных.

Да, если бы мой любящий папочка в свое время не отправил меня, шестилетнюю дочь, в няньки в подмосковный город к своей бедной сестре, родившей мальчика от такого же бедного мужа, моя иммунная система не подвела бы меня так не вовремя. Я, тогда еще ребенок, ненавидела своего крошечного двоюродного братика. Каждое утро я грела ему бутылочки с молоком, кормила, пеленала, только что пеленок не стирала. В мои обязанности входила еще и прогулка. Тетя Валя жила на последнем этаже, в кирпичной пятиэтажке без лифта. Иногда соседи помогали спустить тяжелую коляску, в то время как я несла на руках запеленатого двухмесячного младенца. Если же некому было помочь, то все эти действия осуществлялись мною в два приема.

Немного позже задача облегчилась, я познакомилась с мальчиками и девочками во дворе, и они всячески помогали мне, находя в моих прогулках с братцем нечто вроде развлечения. Мальчишки, к примеру, любили разбегаться с коляской, из которой доносился дикий рев, затем отпускать ее, соревнуясь, кто толкнет дальше.

Как и всякому ребенку, мне хотелось бегать, прыгать, играть с такими же, как и я, детьми, фантазировать и читать сказки. Я ненавидела этого ни в чем не повинного малыша, для которого нужно было просто найти взрослую няню или устроить его в ясли. Папе ничего не стоило бы помочь своей бедной родственнице, заплатив за няню, ведь помогал же он совершенно чужим людям. Но в отношении своих близких у него выработались собственные принципы, понятные только ему одному. Иногда, оставаясь в одиночестве, я бросалась на колени и плакала, сложа руки и глядя вверх, желая увидеть там ангела.

«Мамочка, любимая, прошу тебя, забери меня отсюда поскорее, я не могу так больше жить, я просто умру скоро», — шептала я. Но моя прекрасная мама, внучка дворянина (дед-картежник, правда, немного подпортил корни), прекрасно играющая на фортепьяно и завораживающая своим контральто, беспрекословно слушалась пролетария-папочку, но все же не выдержала и ушла от него к воспитанному в культурных русских традициях доценту. Папа не отдал меня маме, невзирая на ее мольбы и горькие слезы, а я тогда не понимала, что теперь весь его гнет обрушится на меня.

Иногда я надевала белый халат (тетя Валя работала в лаборатории, и у нее всегда висела в гардеробе пара накрахмаленных халатов), брала в руки иголку, смазывала ее спиртом и говорила, удовлетворяя свои садистские наклонности: «Врач пришел, будем делать укол». Ребенок однозначно реагировал на белый халат, заходясь от плача. Тетя Валя с дядей Петей вызывали работников санэпидемстанции, решив, что причиной красных точек на пухленькой попе их дитяти были укусы заведшихся в доме клопов. Я торжествовала!

Теперь между мной и братом дружеские и теплые отношения. Он всегда готов помочь мне в трудную минуту и в ответ на мои слова благодарности говорит: «Ну что ты, Лу, ведь ты когда-то воспитывала меня, я всю жизнь перед тобой в долгу». В такие минуты мне становится стыдно за свои давние проделки.

Единственной отдушиной в те годы были редкие вечера, когда меня отпускали на каток. С четырех лет я занималась фигурным катанием, которое мне приносило самую большую радость.

Я росла послушным ребенком, но однажды холодным зимним вечером своим долгим отсутствием подняла на ноги весь подъезд тетиного дома. Стоял страшный мороз, мои заиндевевшие ноги в коньках не сгибались и походили на тонкие застывшие сосульки, тело лихорадило, о мое лицо можно было зажигать спички. Тетя Валя тогда по-настоящему испугалась, увидев на термометре отметку сорок. Целый месяц я провалялась в больнице, подхватив двустороннее воспаление легких. Когда меня выписали, зима еще отстаивала свои права. Я умышленно сбежала на каток и снова заболела. После этого папа забрал меня домой, а я приобрела хронический бронхит, мучивший меня ежегодно при повышенной влажности. Спустя год с того момента, как я начала свою летную деятельность, мой бронхит с позором сбежал от меня, испугавшись высоты и сухости воздуха. И все-таки он скучал по мне, изредка возвращаясь в мою измученную плоть при влажной погоде.

— Лу, ну прошу тебя, поедем, — просила меня симпатичная Танечка следующим утром. — У нас такие грандиозные планы! Весь остров сможем объехать, все посмотреть.

— Не могу, Танюш. Кажется, температура поднимается, — просипела я. — У меня, вдобавок ко всему, еще и горло заболело. Обидно, конечно, но два дня придется проваляться в постели.

— Бедная Лу, — пропищала Танечка, жалостливо глядя на меня круглыми голубыми глазами.

Они все не уезжали, то один приходил уговаривать, то другой. А мне становилось все хуже и хуже. «Уж скорее бы они уехали», — думала я, устав от их уговоров. Я прикрыла глаза, почти уверенная в том, что взятый в аренду экипажем джип отъехал от гостиницы.

И вдруг кто-то тихо вошел в комнату и присел на краешек моей кровати. Черные глаза Майка встретились с моими светлыми и тут же метнулись в сторону.

— Доброе утро, Луиза. Я принес сильнодействующее лекарство, мне в аптеке посоветовали. Через пятнадцать минут тебе станет легче, и, может быть, тогда ты к нам присоединишься, — сильно кося левым глазом, который к тому же еще и задергался, произнес Майк.

Я улыбнулась, он по-прежнему казался мне смешным. Позже я узнала, что идея купить лекарство принадлежала Майку, только принести его ко мне в номер он отказывался, но на этом настоял Валерка Сомов, надеясь, что уж Майку-то я не откажу.

И действительно, спустя полчаса мы всем экипажем уже мчались по направлению к сталактитовым пещерам. После прогулки по благоухающему разнообразием ароматов ботаническому саду, поражавшему огромным количеством причудливых деревьев и редких растений, мы отправились на дикий пляж. Жаль, что мне нельзя было отведать холодного пива, я изнемогала от жажды. Пришлось выпить водки, вопреки страшной жаре и моей нелюбви к этому зелью. Не пил только Майк. И опять все тот же Майк, в минуту страшной опасности, когда наш джип навис над пропастью, осторожно вылез из-за руля и, рискуя упасть вниз, уперся крепким плечом в переднее колесо, сумев сдвинуть машину на несколько нужных сантиметров. После этого поступка он уже не казался мне таким смешным, как прежде. Говорят, что трагедия — это место, где трусы умирают, а герои погибают. Майк был похож на героя. И мне совсем не хотелось, чтобы он погибал.

Незадолго до заката мы вернулись в гостиницу. После ужина Сомов предложил мне сделать оздоровительный массаж, но я отказалась, представляя, какого рода массаж он будет делать. Сомов психанул и ушел спать.

— Лу, как ты себя чувствуешь? — вдруг невпопад спросил Майк, возможно вдохновленный моим отказом Сомову.

Я отметила, что он впервые назвал меня «Лу», и мне это было приятно.

— Спасибо, Мишенька, лучше, только нос сильно заложило, — ответила я и уже собралась пожелать ему «спокойной ночи».

— Я могу научить тебя точечному массажу, хочешь? — робко спросил Майк.

— Нет, спасибо, пока я научусь, насморк сам по себе пройдет, — усмехнулась я.

Он переминался с ноги на ногу, пытаясь еще что-то сказать, но так и не сумел. Чувствовала себя я не лучшим образом, и мой азарт меня покинул. В любом случае у меня были выработаны свои правила игры — мужчина должен делать шаг первым. Я считалась со своим самолюбием. Чувство собственного достоинства никогда не позволяло мне оступиться.

— Спокойной ночи, до завтра, — прервала я затянувшуюся паузу.

Всю ночь я перечитывала свою любимую «Джен Эйр» и рассталась с ней незадолго до того, как забрезжил рассвет, протягивая ко мне нежные лучи сквозь неплотно закрытые шторы.

До обеда меня никто не беспокоил, а потом началось… Как я скучала иногда по одиночеству, если только можно по нему скучать.

— Лу, ты почему ничего не ешь? Ни на завтраке я тебя не видел, ни на обеде, — барабаня в дверь, громко говорил Сомов. — Ну открой же, я тебя не съем.

— Заходи, только, пожалуйста, без своих штучек, — предупредила я.

— Ну как ты? — с не свойственной для него нежностью в голосе, спросил Валерка.

Я удивленно взглянула на него, не веря своим ушам. Наверное, Сомов понял, что становится для меня неинтересен, и решил поменять тактику. Во всяком случае, я не очень верила в искренность его слов. Я поспешила закрыться в ванной, где переоделась, чтобы пойти на пляж.

— Лу, — восхищенно сказал Сомов, остановив свой взгляд на моей груди, купальник был довольно открытый. — И почему русские женщины не ввели в моду купаться без верха? То ли дело немки.

— Пожалуйста, только не трогай меня, — испугалась я, почувствовав на себе его руки. Я быстро схватила пляжную сумку и выскочила из номера.

К счастью, Сомов после сытного обеда остался лежать на серебристом песке, поглаживая живот и поглядывая за мной, резвящейся в воде. Я обожала плавать с маской и трубкой, наблюдая за таинственной подводной фауной. Расфуфыренные осьминоги, прозрачные медузы, причудливые рыбки разных форм и оттенков, прячущиеся среди колоритной растительности, просто завораживали меня, я оставалась в море по два часа кряду. Меня пошатывало, когда я выходила на берег, и он казался мне неустойчивым.

Кажется, я заснула, иначе услышала бы, как ко мне подкрался Сомов. Под видом массажа он на самом деле стал ласкать меня, вызывая во мне чувственность и желание. Я хотела возмутиться, но он шепнул: «Никого нет, все в море». Он прикрыл меня полотенцем, и его вздрагивающая рука поползла под купальник. Мурашки покрыли мое тело, и Сомов наверняка понял их происхождение. Одним пальцем он нежно массировал набухающий бугорок, а другим, безошибочно поняв момент, погрузился в мое увлажненное лоно. Его нервные пальцы еще некоторое время поглаживали потаенные места, тем самым продлевая во мне спазматические конвульсии. А через минуту Сомов застонал, прижав мою ладонь к своей изнемогающей напрягшейся плоти.

— Ты… просто фантастика, — прерывисто шептал он.

— А ты… ты просто самец, — заикаясь, сказала я.

— Только с тобой, — смеясь, парировал он. — А теперь пошли купаться.

Сомкнув скрещенные ладони, Валерка с Майком предложили мне использовать их вместо мостика для ныряния. Я вставала на их сплетенные руки и бросалась в воду. В такие минуты я впадала в детство, заливисто смеясь, радуясь солнцу, морю, волне, ласкающей меня, радуге, распластавшейся в небе. Мне вспоминались тютчевские строчки, и при этом я ощущала себя Иридой, богиней радуги.

О, в этом радужном виденье Какая нега для очей! Оно дано нам на мгновенье, Лови его — лови скорей!

Я по инерции еще ныряла, не замечая, как Майк смущается при частом соприкосновении наших тел в воде. Для меня показалось бы забавным, если бы я это заметила.

По берегу лениво ходили местные чернокожие жители, стройные, молодые, сильные с замысловатыми, разнообразными прическами из тонко сплетенных косичек. Они с интересом наблюдали за нами и ждали, когда мы закончим резвиться и выйдем на берег. Они с восторгом смотрели на мои длинные светлые волосы и в знак восхищения показывали большой палец. Это были удивительные люди! Я много летала по Африке и нигде не видела таких красивых, искренних и удивительно добрых негров. На берегу можно было оставить что угодно, никто не брал чужого. Я вспоминала Сомали или Танзанию, с диких пляжей которых мы часто уходили раздетыми — в том, в чем выходили из воды.

«Да здравствует черное прошлое Африки!» — говорил в таких случаях стюард Костя, который никогда не терял чувство юмора. «Здравствуй, солнечный город Аден», — произносил он ласково, спускаясь по трапу в этот зной и ужас. Само название города происходило, наверное, от слова «ад»…

Вдоль дороги, по которой мы возвращались с пляжа в гостиницу, располагались небольшие аккуратные коттеджи с цветущими садами, облагораживающими даже заборы, за которыми они цвели. В этих чудесных домиках жили европейцы, видимо, полюбившие этот экзотический остров так, что остались здесь навсегда.

— Лу, смотри какие интересные растения! — Таня показала на широкие листья с белыми цветами.

— Давайте сорвем, ведь издавна считается, что ворованные цветы приживаются лучше, — предложила Ольга.

Мы, не раздумывая, воспользовались ее предложением, и через мгновение, благоухая ароматами, в наших руках уже красовались причудливые цветы.

А через секунду раздался страшный крик:

— It is a private garden (Это личный сад)! — злопыхало за забором солидное брюшко с блестящим черепом. Сильный, знакомый мне с детства акцент выдавал в нем немца.

— You got angry with us. We ere to blame (Вы рассердились на нас. Мы виноваты), — трогательно пролепетала симпатичная Танечка.

И сказала это совершенно зря. Ее нежный лепет еще сильнее разозлил частного собственника. Он кричал, что ему наплевать на наши извинения, и что цветы стоят денег, и что он намерен вызвать полицию.

Сомов встал в боевую стойку и уже собирался набить морду наглому иноземцу, но тут Майк спокойно спросил:

— Чего он хочет?

— Сейчас узнаю, — сказала я и перешла на чистейший берлинский диалект.

Брюшко от неожиданности притихло и уже членораздельно сообщило нам свои требования. Я усмехнулась, вспомнив о различии в наших менталитетах.

— Он хочет денег, Миш, — сказала я.

Майк достал из кармана двадцатидолларовую купюру и протянул пострадавшему. Конфликт был исчерпан, а Майк еще больше вырос в моих глазах.

Вечером хозяин гостиницы устроил нам настоящий праздник с морскими блюдами и живой музыкой. Когда оркестранты разошлись, мы продолжали веселиться, танцевать и петь под караоке.

— I am a woman in love, — пела я по-английски песню из репертуара Барбары Стрейзанд, и глаза мои искрились и метали молнии, которыми я хотела поразить Майка.

Кажется, это мне удалось. То краснея, то бледнея, Майк все же осмелился пригласить меня на танец. Когда моя ладонь оказалась в его ладони, я ощутила какой-то импульс, а может быть, это просто рука партнера немного вздрагивала. Во всяком случае, в моем азарте появился незнакомый мне привкус.

В середине танца Сомов разъединил наши руки, нагло сказав:

— Разрешите пригласить вашу даму:

— Что ты себе позволяешь! — зашипела я.

— Слушай, Лу, я разгадал твои маневры. Ты им увлеклась. Но ты хоть знаешь, сколько ему лет?

— А что это меняет? — с вызовом ответила я.

— Он моложе тебя почти на пять лет, — зло бросил Сомов. — Ты, конечно, выглядишь, как девочка, но все-таки прекрати развращать парня.

— К твоему сведению, я развращала и более молодых юношей, — дразнила я Сомова.

— Я убью тебя, если уйдешь к нему, — процедил он.

Мне стало страшно. Не за себя, за Майка. Заведенный Сомов был способен на многое. Он очень сильно напился в тот вечер. Только благодаря этому я избежала скандала».