Шла война. Царский манифест, мобилизация, проводы солдат на фронт, молебны, патриотические демонстрации с хоругвями заполняли жизнь обывателей Екатеринбурга.

Улицы не мощены, не освещены. Выдирая ноги из грязи, Малышев спешил в магазин Агафуровых еще затемно. В конторе ждали его молодые продавцы. Старшие же конторщики сухо встречали нового коллегу.

— В чем дело, не пойму, — недоумевал Иван.

— А чего тут не понять? — судили товарищи. — Ты много знаешь, не им чета! Не пьянствуешь, не материшься и не егозишь перед ними.

— Читаешь нам газеты, сводки о военных действиях.

— И каждый раз вставишь такое, от чего Евдокимов белеет! — Служащие сдержанно смеялись.

— Он анекдот любит, а ты ему: «Себя не пожалеем на войне, только не знаем — за что воюем!»

Как всегда, для начала Иван читал им рассказы Салтыкова-Щедрина, Льва Толстого. Как-то младшие продавцы не выдержали:

— Это мы и сами можем прочитать. А о том, как идет борьба в нашем городе, мы не знаем. Об этом расскажи…

— Откуда мне знать? — развел руками Малышев. — Я всего полгода здесь. А до этого, после Тюмени, по разным местам болтался… Отстал…

В магазин вошел Евдокимов, главный бухгалтер магазина.

Малышев, нарочно севший так, чтобы виден был вход, сказал:

— Хорошие девушки, одна другой лучше!

— Что собрались спозаранку? — спросил подозрительно Евдокимов.

— Пораньше лучше, не опоздаешь! — отозвался Иван, усмехаясь.

Евдокимов оглядел подчиненных студенистыми глазами. Высокий, начинающий тучнеть, с длинным серым лицом, он был недоверчив к служащим и по-собачьи предан хозяевам.

Иван, глядя на него, вспоминал Николая Баринова. «И сравнивать этих двух нельзя! Интересно, победил ли Баринов страх свой перед революцией?»

Большой магазин братьев Агафуровых по Успенской улице темен и тесен. Место Малышева у окна, позади «самого» Камалетдина Агафурова. На красном затылке хозяина толстая складка жира казалась еще толще под черной заношенной тюбетейкой.

Хозяин сидел сложа руки. Читать он почти не умел; когда Евдокимов угодливо подносил ему бумаги, еле-еле подписывал их; но газетными новостями интересовался.

Как всегда, хозяин и сегодня пришел с пачкой газет в руках. И сразу к Малышеву:

— Почитай сводки, — с этой просьбой он чаще всего обращался к нему: Иван читал лучше, разборчивее других.

Бегло пробежав сводку глазами, Иван начал перечислять пункты, которые оставили русские войска, число раненых и убитых. Огромная цифра ошеломила всех. Но Малышев, не останавливаясь, перешел к стихам:

— А вот тут еще стихи… ответ на первые… — Не давая слушателям прийти в себя, Иван продолжал:

— Не может того быть, что стишки такие напечатали! — воскликнул Евдокимов, бросаясь к Малышеву и вырывая газету.

— Смотрите сами! — недоуменно протянул тот — Видите, черным по белому.

В руках у Евдокимова оказалась какая-то новая газета. Он, помахав ею, с гневом прочитал: «Уральская группа социал-демократов».

— Что это такое, я спрашиваю? «Хищники и паразиты стремятся отвлечь внимание рабочих и крестьян от борьбы за свои интересы, натравить их на их же братьев, живущих в другом государстве» Что это?

Он резко повернулся к Малышеву. На лице у того было столько недоумения и растерянности, что Евдокимов замолчал.

— Хозяин принес… Не знаю, где он взял.

— А я что… я ничего, — развел руками Агафуров. — Видимо, к газете приложение…

— Временно кое-кому надо забыть вражду с правительством. Теперь у всех с ним одна цель защищать отечество. Мы не выпустим из рук винтовку, пока Родина в опасности!

Сердце Ивана болезненно сжалось, эти слова вы крикнул Игорь Кобяков, конторский служащий, высокий красавец. У него был баритон, и он хорошо владел им. Малышев с гневом посмотрел на него.

Целый день Иван не мог успокоиться, уж очень тяжело переживал он предательство и измену. А слова Кобякова звучали изменой. Ведь Кобяков был близок к большевикам, сочувствовал им.

А уходя вечером домой, Иван посмеивался:

«Что бы сделали они, бухгалтер Евдокимов и сам Агафуров, если бы узнали, что у них под боком существует нелегальная организация, первая после разгрома, и что я ее председатель? Как бы вытянулись у них лица, если бы они узнали, что мы с товарищами проводим на заводах Урала забастовки!»

Вспомнил он сейчас, как перед войной забастовали рабочие на Верх-Исетском заводе, как выбрали стачечный комитет, обсудили требования к администрации отдельных цехов и всего завода, наметили делегатов для переговоров. Делегаты с переговоров вернулись ни с чем; директор правления удивился:

— Восьмичасовой рабочий день? Расценки повысить? А особняк на каждого не хотите? — Он тут же сел в пролетку и уехал. Лошади были горячие, сытые, бока их лоснились, упряжь блестела медными насечками.

Грубость главного директора, его несправедливость и равнодушие, хоть и были знакомы рабочим, каждый раз оскорбительны.

— С нами и разговаривать не хотят! Язык у него отломится.

— Нечего тянуть: бастуем.

Вереницей брели к заводскому двору лошади, запряженные в двухколесные таратайки. Во дворе по узкоколейке катили вагонетки с чугунными чушками или кипами листового железа.

Как в обычный день, завод дышал, звенел, лязгал.

Рано утром в больничной кассе собрался комитет. Входили все новые люди, опасливо переговаривались.

— У нас одни требования: «Долой царя!»

— За этот лозунг люди в каторге гнили, на плаху шли, и нам от него отступить нельзя!

Прогудел гудок. Комитетчики быстро покинули кассу. Перед заводом уже стояла шумная толпа.

Гудок прозвучал вторично, возвещая начало митинга.

Малышев протискался вперед.

Черные трубы не дымили, это так необычно, что каждый невольно оглядывался на них.

…Несколько дней тогда на работу никто не выходил. Только у закрытых ворот завода толпился народ да сновали мимо полицейские. На всякий случай члены комитета по ночам скрывались в чужих квартирах.

Малышев не раз в те дни просил у Агафурова отпуск без содержания на день, на два, часто ночевал в лесу, на чьем-нибудь покосе, на берегу.

После, когда хозяева удовлетворили требования рабочих и пошли на уступки, Иван часто вспоминал душистые ночи, пруд, исколотый звездами, словно заранее знал, что никогда больше не будет тишины, что всю жизнь он проведет в битве за справедливость и счастье на земле. И сейчас часто звучали слова: «Долой царя!» Только теперь меньше замечалось страха в глазах рабочих, собравшихся на митинг. Лозунги большевиков вызывали надежду: к ним прибавлялись требования кончать войну.

Все больше людей появлялось на митингах. Иван отмечал, что немало мелькало в толпе и молодых людей.

…Вот и на днях две гимназистки стояли у самой тумбы, которая служила трибуной, и не сводили с Малышева глаз. Обе в формах и с длинными косичками. Одна высокая, чернобровая. Черты лица точно выточены. Другая — бледнолица, белозуба, со вздернутым носиком.

Окинув любовным взглядом колыхающуюся толпу, Иван начал:

— Долго мы терпели и ждали. Больше сил нет. Вся трудовая Россия поднялась. Мы задыхаемся в дымных цехах, создаем богатства капиталистам, увечимся. Хватит! Прекращаем работу, пока хозяева не удовлетворят наши требования!

Ему напыщенно ответил длинный человек в очках, с редкой бородкой клинышком:

— Мальчишки пытаются решить судьбу России! Долой его! Святое служение Родине хочет обесчестить!

На площади поднялся гневный шум:

— Да что ты его слушаешь, Михайлыч?

С митинга Малышев шел какими-то переулками, не решаясь оглянуться. За ним слышались отчетливые шаги.

«Веду хвоста! Неужели возьмут?» — он мысленно перебирал содержимое карманов. Там все было незначительно, не выдавало. А вот в нагрудном кармане — текст листовки. «Достать небрежным жестом около харчовки, будто проверяю, со мной ли деньги… Приостановиться? Нет, еще рано…»

Ровным шагом, обычной размашистой походкой он продолжал путь.

А шаги все ближе. Легкие шаги, открытые. Это не шпик, нет. У того шаги крадущиеся, как у кошки, то исчезают, то возникают. А эти — честные, как у детей. Идут двое.

Малышев даже услышал голоса. От сердца отлегло, но он продолжал путь походкой занятого человека.

Шаги совсем рядом. Вот и харчовка. У коновязи стоит лошадь.

— Господин Малышев, — послышался сзади нежный девичий голосок.

— Не господин, не понимаешь, что ли, Вера? — и громко: — Товарищ Малышев!

Он обернулся спокойно. Перед ним стояли две гимназистки.

— Слушаю, девочки…

Те наперебой заговорили:

— Мы давно хотим…

— У нас в гимназии кружок.

— Тише ты… Мой отец Степан Смолин, он сослан сюда… А меня звать Светлана.

Малышев строго посмотрел на девочек, не желая поддерживать этот разговор на улице. Смуглянка указала на подругу:

— А это — Вера Краснова. А мама литературу распределяет.

— Что же, родители докладывают тебе, чем они заняты?

— Ой, что вы… Нет. Я сама узнала. Но я тоже с вами… У нас кружок…

— А если я не Малышев, а вы, девочки, выдаете и папу, и маму, и кружок в гимназии чужому человеку?

— Ой, что вы!.. — В коротком смешке беленькой даже послышалось презрение: — Мы уже умеем конспирироваться, а вас мы не раз слушали…

— Да мы вас из тысячи узнаем…

— Ну хорошо, и чего же вы хотите от меня?

— Работы.

— Работы, Иван Михайлович!

Он медленно направился дальше. Девушки шли рядом. Около полицейской будки они взяли его с обеих сторон под руку. Беленькая, не меняя голоса, продолжала:

— Я так рада, что ты, наконец, приехал… А как там дядя живет? А уж мама обрадуется!

Иван понял: девчонки доказывают, что, действительно, умеют конспирироваться. Весело сказал:

— Дядя живет по-прежнему, а маму я уже видел.

Полицейский пост остался позади. Девушки упоенно продолжали рассказывать «новости».

— У нас был бал в гимназии…

— Мы делали кружечный сбор в пользу раненых!

Иван Михайлович размышлял: «А что, и эти пичужки помогут… вестовыми будут…»

— Наверное, листовки переписываете, размножаете? — спросил он, вспоминая Пермь, Юрия Чекина.

— Ой, верно! А как вы знаете?

— Знаю. Наверно, снимете листовку с забора, перепишете и расклеиваете вместо одной — сотню?

— Верно! Все верно! Но откуда вы знаете?

— Знаю… Ну, вот что, девочки, все мы выяснили: «дядя» здоров, «мама» знает. Если хотите помогать делу, передайте записку по адресу.

Остановились. Малышев набросал в блокноте несколько строк, объяснил, где найти нужный адрес.

— Там вам дадут дело… Учиться будете…

Девочки, счастливые, тотчас же его оставили.