Малышев не сказал жене и матери, что воспользоваться предоставленным ему отпуском не может: новая беда тревожила большевиков: белочехи заняли Челябинск и с боями двигались на Курган, на Екатеринбург.

Хохряков создал особый красногвардейский отряд в триста человек и направился с ним в Тюмень. Гарнизоны Екатеринбурга были приведены в боевую готовность.

Малышев, назначенный командующим Златоусто-Челябинского фронта, встретил в отрядах знакомых по дутовскому походу.

Девушки-добровольцы из Союза молодежи шумели вокруг него:

— Иван Михайлович всегда с нами!

Здесь и Ленька Пузанов. Но теперь он ехал не крадучись под нарами, а открыто, независимо бродил между бойцов.

На каждой остановке бойцы выскакивали из вагонов, углублялись в лес. Девушки собирали цветы. Миша Луконин все уединялся: прильнет к земле где-нибудь в холодке, недалеко от станции, и лежит.

Штаб войск Златоусто-Челябинского фронта — на станции Златоуст в служебном вагоне. Командных кадров недостает: Малышеву пришлось быть комиссаром и командующим.

Скачут, скачут конники к штабу. Их двое. Лошади в мыле, без седел. Малышев помог всадникам взобраться в вагон: еле двигались от долгой езды. В бородах видны только носы да глаза.

— Я вот — Дмитрюк… А он — Пикунов Степан… — начал один. — Из села Рождественского мы.

— Это в шестидесяти верстах от Челябинска, — вставил Пикунов.

В Пикунове почудились Малышеву знакомые черты: вдавленный лоб, впалые тонкие губы, в круглых глазах — ум, осторожность. Напрягая память, командир не сводил с него глаз.

Пикунов продолжал:

— Я-то сам из Златоуста. С работы выгнали, переселился к жениной родне. За Советскую власть мы, все село у нас за Советскую власть! Жили, забитые и голодные, сердце да слезы. После Октября выгнали из Советов кулаков, разогнали волостное правление. Бедняки и фронтовики — вот наша сила была. А потом мы обложили кулаков заданием…

— Чтобы помощь оказать семьям погибших фронтовиков… А тут — чехи!

— С утра до ночи митинги, чтобы знали, чего белые банды добиваются… что они сделают и с нами, коли удержатся! Ревком создали, добровольцев начали принимать, коней мобилизовали.

— Со всего Южного Урала добровольческие отряды — к нам. Два партизанских отряда сколотили.

— Послали конников, чтобы с вами соединиться, а они исчезли. Нет их нигде. А пешие-то партизаны вот с нами.

Живые, беспокойные глаза мужиков с упорством разглядывали Малышева. Он спросил:

— Каково состояние отряда? Хорошо людей разместили?

— Да в бой рвутся! Ненавистью горят! А разместились? Так сейчас под любым кустом — постель.

Нет, определенно встречал Иван этого человека, видел этот вдавленный лоб, слышал этот голос. Но где?

— Вот смотрите, — развернул он перед мужиками на столе карту. — Екатеринбургское и Златоустовское направления друг от друга оторваны. Мы должны соединить эти два участка, иначе враги могут свободно перебрасывать свои силы с одного направления на другое, а мы об этом и знать не будем. Хорошо бы в этот треугольник Екатеринбург — Челябинск — Златоуст бросить подвижную группу, которая сообщала бы нам о каждом перемещении врага, о настроении войск и населения в тылу и держала бы связь.

— А где ей становиться? — спросил Пикунов.

— Лучше около вашего села. Там узел дорог. Вот вы и возьмите на себя это… Подберите из своих партизан человек пятнадцать, продумайте маршрут. Завтра доложите.

— Сделаем! Верьте нам, товарищ командующий.

И вдруг вспомнил Иван Михайлович звонкий майский день, политического, вышедшего из тюрьмы, разговор его с отцом. Вспомнил все: задубевшие, в ссадинах, ноги арестанта, он, Иван, сбрасывает с себя новые сапоги «на вырост» и протягивает их арестанту, и ту радость, которая охватила намучившегося человека, и гневно вздернутые брови отца. Командир рассмеялся.

— Вот здорово!

Мужики переглянулись. Пикунов повторил:

— Говорю, верь нам, командующий.

— Верю, верю. Значит, мои сапоги тебя с правильной тропки не свели? Здорово?

Долго Пикунов смотрел на командира. Только когда тот напомнил о Верхотурье, всхлопнул руками:

— Да неужто это ты, тот мальчишка востроглазый? Уж как ты выручил меня тогда!

Исполненные ответственности, мужики ушли. Маленький отряд партизан покинул Златоуст.

На осине заливисто щебетали малиновки, и точно от их нежного свиста листья дерева дрожали. Вдалеке раздельно куковали кукушки. Готовая ко сну повилика свертывала листья. Видно озерцо. У быстрины одиноко качался селезень в брачном наряде. Мир неба и воды.

С затаенным дыханием слушал Иван Михайлович шорохи растрепанной травы. Садилась на землю роса. Пчелы спешили укрыться от нее, чтобы не отяжелели крылья. Солнце скрылось за дальней сопкой. В осоке звенели комары, трещали кузнечики. Над болотом поднимался туман. Отчетливо, вот здесь, рядом, всплыло перед глазами командира Верхотурье, детство, седой отец, песенная мать…

В перерывы между боями бойцы учились прицельной стрельбе.

Малышев присутствовал на занятиях, наблюдал за ходом обучения.

А то направлялся проверять посты. В лесу пылали костры. Кто-то бросил в огонь желтую сосновую корягу. Она затрещала, обнялась с огнем. Яркий свет отогнал темноту и запрыгал на смуглых лицах. Доносились звучный хохот, песни. А эхо в лесу откликалось и на смех, и на песню.

«Как Кликун-Камень… Вайнера бы сюда, только без войны. Посадить его на кумыс, пусть лечится!»

Спокойную ясную тишину нарушил нарастающий стук.

К станции подходил поезд.

Ехала на фронт надеждинская рота. Бойцы на полустанке перемешались, здоровались. Послышался среди шума знакомый Малышеву говорок:

— Дутова добивали. Ему стервятник, наверное, и глаза уже выклевал! Теперь будем беляков бить…

Ну конечно: Немцов Семен! Все тот же большеголовый, плечистый зубоскал с надломленными бровями, только волосы поредели, да в глазах появился суровый блеск.

— Здорово, земляк!

Немцов долго всматривался в статного военного, наконец, радостно привскочил.

— Здравствуй, Иван Михайлович! — гаркнул он и, стукнув каблуками, схватил Малышева за плечи. — Ты что тут делаешь?

— Командую.

— Ну, гора свой вес знает.

— А где Стеша?

Немцов приосанился:

— Меня в Надеждинске ждет. Сына растит.

— Здорово!

— Пропускай нас, друг. Дальше следуем. Поговорили бы с тобой, да, авось, увидимся еще.

Поезд пропустили. Паровоз выбросил в обе стороны пар, будто распахнул белую шубу. Багровый свет нового дня прорезал небо, как рана.

Две встречи. Всколыхнули они прошлое, разволновали родством с людьми. Казалось, снова ведет молодой учитель Малышев в лес первых большевиков села Фоминки, снова с Немцовым прячут они литературу. И столько вопросов встало, которые надо бы выяснить: где Дашутка-сирота? жив ли самодур Кислов? как живут браться Кочевы?

…Выбивали беляков из поселка, они за спиной красных отрядов сразу поднимали мятежи, жгли дома Советов, убивали большевиков. Перерезали телеграфную линию между Златоустом и Уфой. Так было на Бакальском руднике, на Саткинском заводе.

Преследовали их на конях.

Беспорядочно отстреливались, согнувшись, прячась за случайные прикрытия, белые бежали к мосту. «Максим» вдогонку посылал одну очередь за другой.

Сырые клубы дыма от шрапнельных разрывов уплывали в редкие кусты. Хлестали пули.

Рыжик нес командующего уверенно, красиво подняв голову.

Взрыв страшной силы оглушил Малышева. Огнем вспыхнула земля. Заржав, конь упал вначале на колени, затем на бок, пытаясь подняться, тихо застонал.

Еле высвободив из-под него ногу, Иван Михайлович приподнял морду коня. Изо рта тонкой струйкой текла кровь. Ореховые глаза уже начали мутнеть.

— Убили, гады! Рыжик! Рыжик!

Косые лучи солнца слепили и жгли.

Медленно, прихрамывая, опираясь на винтовку, командующий направился вслед отряду, поминутно оглядываясь. От струящегося знойного марева казалось, что Рыжик шевелился.

Наступила напряженная, полная ожидания тишина. Люди шли и шли по сухой земле. «Упасть и уснуть, уснуть… Сколько я ночей на спал?» — пронеслось в голове Малышева.

Придорожные кусты, казалось, оторвались от земли и плыли, кружась, опоясывая отряд. От этого их кружения рябило в глазах. Плыли носилки с ранеными и убитыми. Кто убитые? Кто раненые? Все было как в тумане, непрочно и шатко. «Не упасть бы… не упасть…»

Усилием воли Малышев опередил отряд. «Чтобы не думали, что сдал… Чтобы не думали…»

Деревня Куваши ничем не отличалась от других деревень Южного Урала. Только как-то особенно отчужденны и непроницаемы были люди. Но Малышев верил: пусть хоть один человек что-то вынесет из встречи с красными, и это будет победой.

— Крестьяне! Вас запугали и вас обманывают. Верьте только большевистской партии и Советской власти! Они принесут вам волю и землю. Только они освободят вас от кулака-мироеда. Боритесь за Советскую власть! Вступайте в ряды партии большевиков!

Стоящий вблизи безбородый мужик с красными кроличьими глазами все время покусывал свой огромный кулак. Неожиданно он спросил:

— Это в которую партию? Это в ту, в которой бабы общие будут?

— Не верьте этому, мужики!

— Ваша революция в деревнях-то все заборы разобрала!

Контузия и бессонница давали себя знать. В голове стоял утомительный звон. Лица крестьян сливались, кружились, плыли. Кружилось солнце над головой, небо в белых барашках. Болело все тело, ноги казались чужими, не слушались.

Савва твердил о том, что здесь собрались кулаки, что вся деревня Куваши — кулацкая, что он ненавидит всех.

Малышев рассеянно спросил:

— Так-таки всех ненавидишь?

Савва вдруг успокоился, весело рассмеялся:

— Ну, зачем же всех? Только врагов.

Он не отходил от командующего ни на шаг, все с большей тревогой следил за ним. Разведка донесла, что белобандиты заняли Кусинский завод, взорвали железнодорожный мост. Движение между Златоустом и Екатеринбургом прекратилось. Надо было восстановить связь. Иначе противник окружит весь Златоустовский фронт.

Малышев повел отряд на Кусу.

Недалеко по линии на железнодорожную будку напали белые. Восемнадцать красногвардейцев, засевшая там разведка, были убиты. Документов при них не оказалось. Лица изуродованы. На теле вырезаны пятиконечные звезды.

— Шапки долой!

— Мясники, а не воины, — сказал кто-то сквозь зубы.

Степь дымилась: ее подожгли белобандиты. Дым качался меж пологими холмами, ел глаза.

Кто-то говорил Леньке:

— Лезешь ты под самый огонь! Не сносить тебе головы.

Ленька совсем по-взрослому пошутил:

— Без тебя шагу не сделаю!

Пусть шутят люди. Шутят — значит уверены в себе.

Небо стало розовым. Близ дороги, в маленьких березовых колках, тосковали куропатки. Невысокие степные березки, одетые клейким листом, задумчиво стояли, сияя белизной коры. Пахло перегноем полыни, дикого клевера. Ветер слепил глаза, шел с шумом по чащам, весело трепал молодую травку.

— Ветер-то в ногу с нами идет, — прервал кто-то гнетущее молчание отряда.

— Не с нами, а навстречу.

— Препятствия — лучший союзник воли. Держись, как бы ветер тебя не сшиб.

Прискакал Пикунов, донес:

— Кругом бандиты. Пройти к Кусе можно болотом.

— Пройти надо, — жестко сказал Малышев и повторил: — Пройти надо.

Пикунов ускакал.

Чуть свет Малышев прошел перед рядами бойцов. Лица желтые, глаза ввалились. У многих головы, руки, ноги были упакованы в заскорузлую марлю. Он сказал просто:

— Мы сейчас смотрим смерти в глаза. Мы ее не боимся, потому что мы революционеры и отстаиваем интересы народа. Мы умели бороться, сумеем и умереть. Славные орлы! Будем отбиваться до последнего человека или постыдно сдадимся? Милость врага мы уже видели у железнодорожной будки. Решайте!

— Проскочим! Загоним их в зыбун-болото!

Сберегая силы, Малышев остановил отряды перед незащищенной лощиной, приказал командирам перейти лощину разреженной цепочкой.

На холме, в сосновом лесу, враги встретили отряды огнем «максима». Миша Луконин сел, привалился к сосне.

— Садануло? — спросил Малышев.

Миша посмотрел на командующего злыми глазами:

— Буду вот теперь сидеть, как гиря на прилавке…

Где-то в стороне, хлеща уши, сыпалась брань. Упал один боец, другой, упала медсестра.

Не приняв боя, белогвардейцы рассеялись. Отряд шел дальше. Дорога уже не текла, как расплавленная, все чаще болото преграждало ее. Наконец всюду, куда хватал взгляд, стоял рыжий камыш, торчали мохнатые кочки, поросшие яркой осокой, поблескивала ржавая ряска. Слышалась брань: у кого-то с кочки соскользнула нога.

Отдыхали, поймавшись за камыш, и снова брели, спугивая болотных птиц. Мокрая одежда отяжелела, давила тело. Но оружие и патроны сохраняли, навьючив ими лошадей. Лошади, которых вели в поводу, все чаще останавливались, тяжело дыша.

Пошел дождь.

По пояс в воде день, ночь. Третьи сутки. Третьи сутки кипели дожди. Чавкала под ногами черная жижа. Солнце спряталось в мутной пелене. Не ели. Из фляжек высосали воду до капли.

Ленька то и дело черпал пригоршнями вонючую болотную жижу и пил.

— Смотри, парень, свалит она тебя, — предупредила его Шура Лошагина.

Малышев отметил про себя, что голос у нее стал жалобный, тихий.

Бойцы обросли щетиной, словно от мокряди она лезла, как трава. Глаза и щеки у всех ввалились. Разговоры иссякли, даже падая, бойцы не ругались: не было сил.

Девушки брели кучкой, шатаясь от усталости и голода, все чаще стояли у камыша, отдыхая.

«Перейдем ли? Выдержат ли?» — кружились в голове командующего тревожные мысли.

От взбаламученной жижи поднималась вонь, затрудняла дыхание. Падали все чаще, поднимались все труднее.

Малышева шатало. Вдалеке увиделся ему какой-то город, радостное заревное небо. Тут же видение исчезло. По лицу командира стекали капли. Он боялся совсем потерять силы, боялся за людей.

Неожиданно он запел:

Голос показался ему чужим, тоненьким, как у ребенка. Кое-кто оглянулся на него с испугом и жалостью. Набирая воздух, стараясь овладеть голосом, он уже увереннее повторил слова:

И изо всех сил поднял припев:

Нужно петь. Нужно петь. Только песня сейчас может спасти людей.

И стало легче идти, и люди приободрились, даже заговорили. Девушки подхватили припев:

Послышался смешок: уж слишком большое несоответствие между словами песни и их положением.

Малышев весело продолжал:

Припев подхватили все, с присвистом, с гиканьем:

Только Ленька не пел, схватившись за живот, он еле плелся позади всех. За ним брела Шура, что-то сердито говоря и поддерживая его за локоть.

Почувствовав под ногами твердую землю, люди тут же пали мертвым войском. Как-то сразу кончились дожди. Одинокие тяжелые капли, отрываясь с деревьев, лопались, как мыльные пузыри. И снова шли и шли, все в одном направлении — к Кусинскому заводу.

Сзади отряда на телеге везли больного Леньку.

Воздух душен. Алые облака жгучи. Куры разевали клювы, лежа в тени, раскинув крылья.

Город разбросан по отрогам. К широкому пруду стекались, трепыхаясь по каменному грунту, несколько речонок. В лесу — пестро. Берег усыпан желтыми цветами.

Склоны спокойных гор опоясывали узкие звериные тропы. Дожди часты и здесь: утонет туча меж гор и мечется, бьется неделями, поливая землю.

…Савва настаивал, чтобы комиссар после контузии лег в госпиталь. Но Иван хотел участвовать в освобождении арестованных в Кусинском заводе советских работников.

Сбили пузатый замок у сарая. Начали выводить людей. Идти самостоятельно никто не мог. Бойцы плакали от вида освобожденных. Измученные, избитые, в разорванной, окровавленной одежде, шли они из сарая, шатаясь, поддерживая друг друга.

Раненых и измученных советских работников присоединили к раненым бойцам (набралось свыше ста человек), вагон с ними прицепили к штабному вагону Дали медсестру и двадцать красноармейцев для охраны. Внесли на носилках Леньку. Еле ввели упиравшегося Мишу.

— Не поеду! Я в бой хочу!

— Надо подлечиться, Миша!

Вечером Малышев сопровождал раненых в штаб фронта, в Уржумку.

В штабном вагоне был Савва Белых и молодой рабочий завода Злоказова Потушин, красивый черноволосый парень.

— Что же нам мешает, товарищ командующий фронтом? Не можем мы сразу врагов прикончить? — допытывался Потушин.

— Прикончим. Сейчас везде создаются рабочие дружины.

— Все большевики встают под ружье, — вступил в разговор Савва.

Иван Михайлович произнес:

— Да… и это очень дисциплинирует боевые отряды. Хоть и опасно оголять заводы.

После короткого разговора с ребятами мысли командующего занимало одно.

Чудилась ему многомиллионная армия людей по всему миру, верящих в одно, идущих к одной цели, заветной цели.

«Проберутся к нам, будут среди нас и маловеры, и люди шаткие, боязливые и подленькие. От каждого шороха на земле они будут болтаться из стороны в сторону, как пустой ковыль.

Проберутся к нам и люди грубые, злоупотребляющие властью, и завистливые, которые будут вытаптывать свежее и новое, чтобы уничтожить все, что исходит не от них. И много еще будет зла на земле!

Но армия большевиков останется во веки веков, как бы ее ни дробили! Идеи большевизма не убьет никакая демагогия, никакая неправда. Россия будет страной сбывшихся мечтаний, счастья и разума!»

Так он думал. Так он верил. И за эту веру готов был на все. Есть только одна правда на земле. И эта правда — правда его родной партии.

Полночь. Парни в тамбуре тихо переговаривались, смеялись. Савва затянул:

Голос у него был верный и сильный, он приглушал его. Песни этой Малышев никогда не слыхал, выпрямился, прислушиваясь. Потушин вполголоса подхватил:

Вагон сильно тряхнуло. Поезд остановился. Раздались выстрелы. Пуля, визжа, разбила окно вагона. Накинув шинель, Малышев вышел в тамбур. Опережая его, выскочил Савва. И тут же упал, раскинув руки.

От близких взрывов под ногами вздрагивала земля.

Июньские ночи светлые. В окружившей вагон толпе Иван Михайлович узнал лицо мужика из деревни Куваши с красными кроличьими глазами. Тот покусывал огромный свой кулак и скалил в улыбке зубы. Над толпой блестели топоры. Лунный свет отблескивал на рогах вил. Из вагона раненых неслись крики о помощи, стрельба, звон сабель. Там уже шла расправа.

Малышев выхватил наган, рванулся туда, но толпа бандитов сомкнулась.

— Главарь попался!

— Вот этот и есть Малышев!

— У нас он Совет создавал, всех голодранцев пригрел, — свистящий шепоток будто послужил сигналом к расправе.

Несколько выстрелов не свалили Малышева. Взрыв гранаты обжег тело.

…Мигают звезды. Шепчется лес. Кажется командующему, что Кликун-Камень развергся, исторгая из своей толщи отряды задорных людей. Они шли и шли, неся пламенеющие знамена; они пели счастливые песни.

Поднимаясь на локте, Иван закричал им:

— Люди, вперед!