Масленицу в Фоминке справляли широко. В каждом доме стряпали пельмени, пекли блины, пили брагу. Молодежь строила горки-катушки. С утра до вечера катались на санках. Люди позажиточней запрягали лошадей в расписные кошевки, подвешивали под дугу бубенчики и катались — на зависть другим.

По вечерам пьяные парни у катушки дрались, рвали друг другу губы. Слышались визг, треск выламываемых заборов.

Иван на кружке, хитровато прищурясь, сказал:

— И нам бы покататься…

— У Лавриенко нашего — лошадь. У Краюхина — лошадь. У Лаптева… — подсчитал Павел.

— Немцов школьную запряжет. Вот и две кошевы.

— В гривы ленты вплетем!

— Девок, парней от катушки по очереди катать будем…

— Ты, Емка, — холостой, Немцов — холостой…

— И ты, учитель, холостой! Не вздумайте «Чем Русь славна» петь. Писарь с Удавом до сих пор ищут, кто на святках это пел, — смеясь, предостерегала Стеша.

Немцов смотрел на нее исподлобья.

— А может, ты со мной поедешь? — спросил он ее.

Женщина вздохнула:

— А меня ты тоже агитировать хочешь? Я только место в кошевке зря займу.

— Я скажу тебе: Стеша, дорогая, сердце ты мое вынула! — Немцов подвинулся к ней ближе.

— Смотри, я обратно его задвину…

Набрав полную кошеву девушек и парней, Иван важно уселся на передке, лихо присвистнул на лошадей.

Девушки взвизгивали от быстрой езды. Иван гнал к реке по искристой дороге, время от времени оглядывался на седоков. Все разрумянились. Девичьи лица, обрамленные цветными полушалками, были хороши и свежи.

Иван крикнул париям на катушке:

— Что же вы девушек на санках катаете? Или на лошадь не заработали? Заняли бы у Удава лошадку.

Ребята засмеялись, отмахиваясь:

— Даст он… Мы ему уже несколько лет за хлеб должны.

Детей у катушек стало больше, взрослых меньше: все катались на лошадях. Драки прекратились.

…Снег начал незаметно темнеть. Дороги днем оттаивали, с крыш падали звонкие капли. Ветер посвежел, насыщенный запахом мокрого снега, прошлогодней травы, неуловимо возбуждающим и тревожным.

За учителем установилась слежка. Ухищрения Филата Реутова всех смешили.

Прятать мешочки с литературой в снег уже было опасно: вытают, выдадут. Женщины долго советовались о месте для них, наконец радостно сообщили Ивану:

— Нашли, нашли, где хранить литературу. Не догадаться ни в жизнь! Сегодня, как стемнеет, мы спустим мешок в отдушины фундамента магазина. Когда надо — вытянем. Немцов с гармошкой караулить будет…

Хозяйка выставила в этот день зимние рамы. Ночная свежесть проникла в избу.

Учитель сидел у окна, прислушивался, не раздастся ли гармошка: это будет сигналом — все благополучно.

В небе мигали звезды. За рекой, в прозрачно-мутноватом лунном свете дымилась и темнела спящая тайга. В тишине громко стучали часы. Хотелось вырвать из них звук, чтоб он не мешал.

Хозяйка в кухне говорила протяжно:

— Проходи, Филатушка, проходи!

«Филатушка?!» Уж не тот ли, с висячим носом, шпик проклятый?»

— Пройду! — писклявым голосом отозвался тот. — Тоскливо вечерами-то. А квартирант-то дома ли?

— Дома. Уснул, наверное.

— И чего он в свободное время делает?

— Все читает да пишет.

И вот запела упоенно гармошка.

Иван чуть не рассмеялся от счастья. Реутов говорил:

— Это конюх школьный Немцов завел опять. Голова большая, а безмозглая.

А гармонь, надрываясь, пела. Ивану хотелось плакать, смеяться.

«Удалось! Удалось!» И было досадно слушать, как Реутов говорил громко, почти кричал:

— Как разведет голубы-то меха, себя забудешь! Гуляет, не женится. А уж перестарок. Появились, Таисья Васильевна, такие охальники: листки и подметные письма пишут, что царя им не надо! Да я бы сам таких раздавил.

Иван понимал, что кричит Реутов, стараясь разбудить его, но упорно притворялся спящим.

Курчавились озимые. Из-за пашен всплывало солнце. Небо было видно все, словно покрывало только этот один кусок земли. Сквозь посевы еще два дня назад виднелась серая земля, а сейчас вся пашня оделась в густую поросль.

В огородах копошились женщины, копали гряды. Слышались голоса:

— С лука сеять не начинают. Посей-ка его первым — весь год будет горький!

Малышев радовался приближавшимся каникулам: обязательно нужно съездить в Верхотурье, связаться с товарищами, запастись литературой.

Внимание, с каким слушали его крестьяне, обязывало знать много и глубоко.

Все больше приходило на занятия людей.

Малышев и братья Кочевы расширяли свое влияние.

Через Тагил строился мост, далеко неслись звуки пил, словно в траве стрекотал кузнечик.

Мужики, завидя учителя, бросали пилы и топоры. Школьные читки, посиделки и слухи о том, что он «политикан», сделали его известным в Фоминке.

Сидя на бревне, Иван рассказывал о пермяках, о их революционной борьбе:

— Не только рабочие проснулись. Знаете, что рабочий — брат крестьянину. Их одинаково давят.

— Постой-ка, Иван Михайлович, помолчи… — распорядился в этот раз мужик с пегой бородой и огляделся, выдернул взглядом из толпы молодого парня: — Ты, Егорша, посмотри за дорогой. Покарауль. Я потом все тебе расскажу.

Парень скрылся, мужики плотнее придвинулись к Малышеву.

— Ну, говори… Все говори.

Тот рассказал о том, как крестьяне некоторых районов Урала начали захватывать помещичьи земли, леса, луга.

— В районе Каслинского завода башкиры захватили заводской лес. В Монастырской волости, Верхотурского уезда, крестьяне объявили, что земли, которыми они пользуются, принадлежат им, а не горнозаводчику, и отказались платить арендную плату.

Иван достал из кармана старый номер «Искры», бережно развернул на коленях, прочитал:

— «Администрация дачи графа Строганова начала борьбу с порубками в лесах. Крестьяне громадной толпой двинулись, лесную стражу разогнали. В результате восемнадцать человек сидит в Перми, остальные по уездным тюрьмам…»

Малышев пытливо оглядывал толпу:

— Все уже понимают, что если у них отобрать землю, леса и небо, то жить нельзя. А у нас здесь Кислов задавил людей… а Филат Реутов шпионит… Сколько вы им должны?

— Да что там! Работаем от зари дотемна за долги!

— Начнем и мы. Большой путь с первого шага начинается, — заговорили мужики.

…Первое мая. С верховины текли ручьи, умывая землю. Речки вздулись, тайга струила хмельной запах. Летели косяками птицы.

Дети кричали:

— Весть несут! Весть несут!

Костлявые коровы бродили по дорогам.

По реке Тагилу шли лодки одна за другой, переполненные людьми. Кое-кто крадучись пробирался берегом, углубляясь в лес.

Было приятно Ивану и жутко от сознания, что делаешь что-то опасное и вместе с тем хорошее.

Пикеты — неожиданно возникающие из кустов парни — у каждого спрашивали пароль. На поляне, у костра, слышались голоса:

— Вот он, Иван-то Малышев!

— Это он…

— Совсем молодехонек!

— Ему верьте!

Эти слова обязывали. Сердце переполняла надежда.

Вскинув голову, Иван произнес:

— Товарищи!

На поляне стало тихо, точно и люди, и высокие кедры сдвинулись ближе, образуя плотный круг.

— Цель у нас с вами высокая, благородная… И чтобы ее достичь, надо понять, что силой мы будем тогда, когда объединимся!

В глазах людей он видел: его понимали, ловили и разделяли его мысли.

Сорвав с себя красную косынку, Стеша взмахнула ею и затянула:

Кочев Евмений выкинул красное полотнище, и оно зашелестело над головами. В голове Малышева забилась радостная мысль: «Начали! Начали!»

Люди пели:

На каникулы Иван уехал домой.

Молча смотрел он на мать, обняв ее за плечи. Ссутулилась, подряхлела Анна Андреевна. Губы ее высохли, собрались оборочкой. Теперь ее лицо напоминало Кирилла Петровича. У того тоже рот был собран в мелкие складки, как будто бледно-розовый цветок гвоздики.

В день приезда Иван направился по любимым местам — к Туре, к Кликун-Камню. Но что-то беспокоило его. Раза два оглянувшись по сторонам, он заметил притаившегося за углом высокого человека в соломенной шляпе.

«Понятно… Маевку в Фоминке помнят».

Верхотурье менялось. Ощущение, что дома врастали в землю, а улицы становились уже и короче, каждый раз в последние годы огорчало Малышева.

В гору поднималась девушка. Ведра, полные воды, на коромысле клонили ее к земле. Красивое чернобровое лицо искажено напряжением, покрыто потом.

— Помочь вам?

Чернобровая метнула на Ивана злой взгляд и прошла мимо. Но к ней немедленно подскочил человек в соломенной шляпе:

— Что он тебе сказал?

«Тоже! Такого верзилу следить за мной заставили: его за версту видно! — Иван ворчал на себя: — А я-то — хорош! Хотел помочь девушке! Да ее родители изобьют: на людях с парнем остановилась. Неволя, неволя и порабощение на каждом шагу. Порабощение и ханжество! И долго, очень долго от этого человеку не освободиться! Даже когда мы свергнем царя, полное освобождение людей придет не сразу. Начнется другая борьба. Борьба за человека, за его выпрямление, за освобождение от вековых привычек, от предрассудков. И кто знает, не будет ли та борьба труднее этой?!»

К Кликун-Камню Малышев не пошел, чтобы не показывать верзиле место собраний. Повернул к дому. Шпик, прикрываясь шляпой, следовал за ним по пятам.

У Маши заплаканы глаза. Иван увлек ее в огород.

— Что с тобой, сестра?

— Ничего, — сквозь сжатые зубы произнесла она. А глаза медленно наполнялись слезами.

— Нет, ты мне скажешь, дорогая.

Маша покачала головой. Все они такие, Малышевы: бодры, веселы, откровенны, только в горе замыкаются, уходят в себя, чтобы не ранить никого.

Встревожила Ивана Михайловича и мать. Она что-то знала, ее глаза испуганно следили за дочерью.

— Что с сестрой, мама?

Анна Андреевна вздохнула:

— Да ничего…

— Нет, мама, ты знаешь… скажи…

Мать всхлипнула:

— Не хотела я тебя тревожить, Ваньша.

Внутренне сжавшись весь, он уже не просил, а требовал:

— Говори.

— Полюбился ей парень один, наш, верхотурский. Да и она ему, видать, тоже. Давно это тянется. Осенью еще в прошлом году его женить хотели. Полгода отказывался, Машу называл: с ней, дескать, хоть сейчас в церковь. А старики — против. Присмотрели, вишь, ему богатенькую. А недавно вот и женили. Прибегал к нам он, в ногах у Маши валялся, а она, знаешь ведь, со смехом этак ему и сказала: «Поднимись, я ведь тоже другого полюбила!» Поднялся он и ушел. А она — реветь. Спрашиваю: «Для чего наврала?» — «Чтоб, говорит, ему легче переживать было». А сама вон — окаменела. На улицу не выходит. Все в огороде. И вышивание бросила.

Чтобы отвлечь сестру от горя, Иван попросил ее переписать отдельные ленинские брошюры, программу РСДРП. Программа была у Ивана, переписанная его рукой, но ее он подарил отцу.

Часто Иван говорил с Машей по азбуке глухонемых, напоминая первую фразу, сказанную ею знаками:

— А небо-то какое красивое!

Внимание и забота брата успокаивали. И все-таки однажды Маша заявила с обидным спокойствием:

— Поеду обратно, в школу. С глухонемой позанимаюсь.

Ее не удерживали, понимая, что здесь ей тяжелее.

Вскоре уехал и Иван.

Снова знакомой дорогой везет его степенная лошадка. Только встретил его теперь другой конюх: Немцов выполнил свое намерение и уехал в Березовск.

Новый конюх, седобородый старик, всю дорогу зевал, крестил рот и молчал, время от времени бросая косые взгляды на чемоданы, которые еле взвалил на телегу.

— Это верно, что ты политикан? — неожиданно спросил он.

— А что это значит?

Старик долго молчал, затем так же хмуро пояснил:

— Ну-у, значит, против царя и бога и совести.

— Нет, не верно. Против совести я не иду.

Иван Михайлович думал о том, что Машу незаслуженно обидела жизнь, что хорошо бы им работать вместе, что отец седеет, мать сутулится… оба глядят печально и скорбно. И жаль, что не будет в кружке веселых прибауток Немцова, не будет гармошки, не будет рядом товарища по борьбе.

По мере приближения к Фоминке Малышев успокаивался. Все радовало его. В молодых побегах хмеля плясала мошка. Еще недавно безжизненные сучки деревьев цвели зеленью, почки налились, как любопытные глазки.

Сердце всколыхнулось при виде первых домов Фоминки. У околицы, напротив дома Кочевых, Иван попросил возницу остановить лошадь и подождать.

Братья выскочили навстречу, вмиг перенесли чемоданы во двор.

Пока они выгружали книги, Иван громко говорил им, как бы сопротивляясь:

— Да куда вы чемоданы поперли? Я хочу хозяюшку мою скорей повидать… Отдайте мои чемоданы. Я после к вам зайду.

Пустые чемоданы Кочевы опять поставили на телегу.

Кучер равнодушно смотрел на их возню.

Хозяйка не ждала Ивана:

— А я думала, что успею до тебя и огород убрать.

— Вот я и приехал, чтобы вам помочь.

Конюх схватился за багаж и только тут с подозрением посмотрел на учителя: чемодан легко взлетел в его руке.

Толкнув чемоданы под кровать, Иван сказал:

— Таисья Васильевна, я убежал. Приду к обеду.

Широкой размашистой походкой Малышев направился к Кочевым: нужно проверить, как они распорядились литературой.

Когда он вернулся к обеду, все в доме было перерыто, навстречу ему жандармы выносили связки записей и дневников. Его заставили подписать протокол.

Хозяйка, злобно глядя на квартиранта, кричала.

— Змею какую пригрела! Опозорил дом!

— Да, попался теперь на голый крючок, — вторил ей Филат Реутов, который топтался посреди избы, торжествующе потирая руки.

«Вот так… поздравляю тебя с хорошей погодой!…» — мысленно сказал себе Иван и горько усмехнулся.