4 июля 1941 года, утро. Третий Рейх, Восточная Пруссия, Ставка Гитлера «Вольфшанце».

Гитлер тупо смотрел на карту боевых действий на центральном участке Восточного фронта. Происходящее там активно ему не нравилось, но это никак не могло изменить положение дел. Группа армий «Центр», подставляя противнику борт, закрутилась на месте, будто панцер, у которого снаряд выбил одну гусеницу. Разумеется, эта аналогия не была полной, но фюрер германской нации понимал, что из его любимого детища, Блицкрига, жизнь вытекает с каждой минутой задержки. Германская армия еще в состоянии сражаться со всем неистовством тевтонской ярости, но большевики тоже оправляются от растерянности. Как бы ни была плоха их армия, по сигналу о всеобщей мобилизации русские в состоянии поставить под ружье просто огромное количество солдат – от пятнадцати до двадцати миллионов штыков. План «Барбаросса» подразумевал, что большевистское государств потерпит поражение еще до того, как окончательно завершится переброска войск из внутренних районов огромной страны (не говоря уже об окончательном завершении мобилизации), но то, что творилось сейчас, ставило на этой идее жирный крест.

Некто жестокий и безжалостный, встав за спиной у косоруких большевистских генералов, сейчас по самому выгодному для себя курсу менял жизни унтерменшей, которые и так должны были кануть в небытие на то время, что было необходимо для полного развертывания советской военной машины. Гитлер еще не знал, как может выглядеть этот «некто», скорее всего находящийся на гигантском корабле, вращающемся над землей на высоте четырехсот километров, но предполагал, что это не иначе как сам сатана или кто-то из его ближайших родственников. По сравнению с этим военным гением разом побледнела вся когорта прославленных немецких генералов. Вряд ли они смогли бы добиться такого успеха с почти неуправляемыми ордами русских большевиков. Напротив, имея в своем подчинении опытных и дисциплинированных германских солдат, его генералы потерпели тяжелое и унизительное поражение, равных которому еще не было на этой войне. Сорок шестой и сорок седьмой мотокорпуса второй панцергруппы погибли в полном составе. Уничтожены мотодивизия СС «Рейх» и моторизованный полк СС «Великая Германия», десятая и восемнадцатая панцердивизии вермахта, в предыдущих боях с большевиками понесшие тяжелые потери. Уцелевшие солдаты и офицеры, не представляющие собой реальной боевой силы, мелкими группами и поодиночке выходят из лесов на соединение с частями четвертой армии.

Еще раньше при передислокации с тыловых позиций к линии фронта погибла семнадцатая панцердивизия, уничтоженная ударом всего одного демона-бомбардировщика. Уцелела только двадцать девятая мотодивизия в Слониме (которая, хоть и потерпела поражение, вынужденно отступив за реку Щара, но сохранилась как боевая единица), а также находящийся в отрыве от основных сил двадцать четвертый мотокорпус – он, испытывая недостаток буквально во всем, ведет вялые бои на южных подступах к Минску. Разгромлены также тыловые учреждения второй панцергруппы, размещенные в Барановичах. Станции, мосты, железнодорожные пути – буквально все на железных дорогах от Волковыска до Слонима и от Ивацевичей до Барановичей – с максимальным тщанием разрушено и приведено в негодность. Срок восстановления, по оценке немецких железнодорожных специалистов – от двух недель до месяца, и это только в том случае, если не будет новых разрушений, например, от ударов вражеской авиации или действий групп диверсантов, оставшихся после ухода основных масс большевистских войск. А ведь эти войска, разгромив основные силы Гудериана, отступают в полном порядке, прикрываясь сильными заслонами, с обозами и артиллерией, а значит, продолжают представлять собой угрозу… В любом случае, провал наступления на Московском направлении вполне очевиден. Правый фланг группы армий «Центр» фатально отстает от левого, а выпадение второй панцергруппы ставит под вопрос не только сроки, но и само выполнение плана «Барбаросса».

И в то же время, все эти рассуждения в выполнении составленных ранее планов можно в настоящий момент считать излишними, ибо над головами у сражающихся, будто дамоклов меч, висит огромный космический корабль с красной пятиконечной звездой и надписью кириллицей на борту. Вождю германского народа уже сообщили перевод названия, но ни на какие умные мысли эта информация его не навела. Вполне обычное название, вид мелкого хищника, не брезгующего падалью, а также отличающегося повышенной сообразительностью и способностью выживать там, где любой другой его родич протянул бы лапки. В британском[18] флоте такое название дали бы легкому крейсеру-разведчику или лидеру эсминцев.

Но, с другой стороны, если это мелкий корабль, как на то намекает название, то как же тогда должен выглядеть их линкор или тяжелый крейсер? И еще один вопрос. А если это и вправду разведчик, то, быть может, следом за ним на орбите появятся действительно большие парни, которые не оставят от Третьего Рейха и камня на камне… Тогда сопротивление бессмысленно, как, впрочем, и сдача на милость победителя. И не только потому, что демоны-победители обязательно захотят его, Адольфа Гитлера, крови. Совсем нет. Он не трус и достойно примет то, что начертано на скрижалях судьбы. Новый Версаль (капитуляция Германии) будет означать окончательную гибель Германии без всякой возможности возрождения – и то, что такая же участь рано или поздно постигнет и прочие страны мира, послужит ему слабым утешением. Но должен же быть хоть какой-нибудь выход. Возможно, что с демонами, пришедшими с небес, все же удастся договориться, решить вопрос миром, заплатив отступного или поделив власть над этим миром. Ведь понятно, что лучше им иметь дело с аккуратными и дисциплинированными немцами, чем с разными унтерменшами. Впрочем, если демоны сделали свой выбор не случайно и если они действительно в родстве с русскими, то тогда он, как фюрер германского народа, сделал самую большую в своей жизни ошибку…

– Итак, господа, – обернулся Гитлер к ожидавшим его решения генералам, – должен сообщить вам пренеприятное известие. Вот уже несколько дней на востоке мы сражаемся не за жизненные пространства для нашего народа, не за бескрайние поля, источники нефти, месторождения каменного угля и железной руды. Теперь мы сражаемся за само существование германского народа, который в случае нашего поражения будет истреблен до последнего человека. Те, кто пришел на помощь большевикам и взял их под свое крыло, жестоки, безжалостны и лишены малейшего чувства сострадания. Наша с вами нация для них только прах, удобрение, на котором вырастет их потомство. К нашему счастью, их совсем немного; наткнись на нашу Землю большой корабль – мы все уже были бы стерты в прах. Сражаясь на востоке, мы должны предложить мир на западе. Пришельцы, раз они поддержали большевиков, являются угрозой всей европейской цивилизации…

Немного помолчав, Гитлер добавил:

– Может показаться, что все, что мы сейчас делаем, это напрасно, но на самом деле это не так. Наступайте, господа, наступайте. Пока есть такая возможность, мы должны как можно дальше отодвинуть рубежи обороны на восток. Это отвоеванное пространство понадобится нам для того, чтобы как можно дольше сдерживать вражеский натиск. Вы уже знаете, что там, где прошли демоны, живых немецких солдат не остается вообще. Они добивают раненых и не берут пленных. Но я верю, гений немецкого народа, тевтонская ярость его солдат и офицеров, сражающихся за свои дома и семьи, способны остановить любого врага. Мы победим хотя бы только потому, что не имеем права не победить. А теперь идите и делайте все возможное, германский народ надеется на вас, потому что больше ему надеяться не на кого.

Услышав эти слова, замершие было генералы потянулись на выход, и только Канарису Гитлер сделал жест, повелевающий остаться.

– Знаете что, Вильгельм, – сказал Гитлер, – не всем об этом надо знать, но, помимо обращения за помощью к Британии и Соединенным Штатам, нам необходимо посеять рознь между большевиками и их покровителями, чтобы они перессорились между собой. Мой добрый Вильгельм, это работа для ваших людей. Пусть они говорят, что пришельцы хотят поработить русских и снова посадить им на шею помещиков и капиталистов. Запомните, Вильгельм, раскол между русскими и их защитниками – это наш единственный шанс на выживание в сколь-нибудь длительной перспективе. Так что вы в свою очередь тоже делайте все что возможно и что невозможно. Знаете, каждый из нас с полной отдачей должен трудиться на своем посту, в противном случае Германия просто погибнет; и это не шутка и не преувеличение. Впрочем, погибнуть мы можем в любом случае, просто если мы будем биться с отчаянием обреченных, у нас хотя бы будет один-единственный шанс.

* * *

4 июля 1941 года, за час до полудня. Белорусская ССР, северо-восточная окраина Минска, место пересечения реки Слепнянки и Логойского тракта.

Младший сержант штурмовой пехоты Малина Фе

Третий день подряд мы деремся с дейчами на ближних подступах к местной региональной столице. Сначала тут была только одна наша рота, но потом наша гениальный главный тактик Ватила Бе сняла остальные роты с других участков фронта, где в них не наблюдалось острой потребности, и теперь наш батальон в полном составе усиливает собой оборону этого важного транспортного узла, а наша майор Ивана Эри состоит советником при местном командующем генерале Рокоссовском. Был он у нас тут вчера на позициях, лично смотрел, как мы воюем, сильно ли напирают дейчи и какова обстановка, а потом спрашивал, как у нас дела с питанием и боеприпасами.

Впечатления у меня о нем самые замечательные. Красавец мужчина, хороший командир, который заботится о своих подчиненных, и, говорят, вдобавок ко всему он прекрасный тактик. Как же иначе – ведь мне достоверно известно, что командующим в этот сектор его выбрала и сосватала сама Ватила Бе, а она плохого не посоветует. Местные командующие высшего ранга согласились с ее доводами, и в результате мы все имеем одного из лучших командующих из числа тех, что можно купить за местные деньги, а может быть, и просто лучшего из всех возможных. Среди наших ходят слухи, что товарищ Рокоссовский не просто тактик высшего класса, обнаруженный при тотальном психосканировании местных русских войск, а один из настоящих военных гениев. Когда он к нам приезжал, вместе с ним была его адъютант от наших, тактик-лейтенант Алиль Фа. Я впервые слышала, как темная эйджел говорит в превосходных степенях о ком-то, кто не относится к ее расе. Обычно они такие снобки и с пренебрежением относятся ко всем разумным, кроме представителей своего вида и императора; да, видно, только не в этом случае.

Кстати, о том, как мы тут воюем, лучше всего способны рассказать сгоревшие танки дейчей там, за рекой. Мы сожгли их очень много, и большинство из этих обгоревших коробок не годятся ни на что, кроме как на переплавку или там на сувениры. Но главное не в этом. Мы очень сдружились с местными солдатами. На этом участке мой расчет воюет вместе с приданной нам местной сводной стрелковой ротой. То ли мы ей приданы, то ли они нас поддерживают – одним словом, полный симбиоз, и никакой романтики. В этой роте, собраны солдаты, буквально всех родов войск. Есть и пехотинцы, и спешенные танкисты, и артиллеристы, оставшиеся без своих пушек, есть даже один летчик-сержант, сбитый в первые дни этой неудачной для местных войны. Есть и несколько резервистов территориальной обороны, призванных в армию уже после нападения дейчей и направленных на пополнение частей, защищающих их родной город.

Одним словом, кто и как вышел из окружения, тот так и попал в «нашу» роту, которой командует старший лейтенант Сергунцов, который тут считается бывалым, так как он воюет с дейчами уже девять дней. В местных условиях это очень много, большинство из тех, рядом с кем он вступил в свой первый бой, сейчас или погибли, или находятся в госпитале. Но это настоящая война; а на войне, хочешь не хочешь, бывают потери. Во время интенсивных боев бойцы и командиры по ранению или смерти выбывают значительно быстрее, чем поступают пополнения. И так всегда и везде. И на галактической войне, и на этой, которую местные называют Великой Отечественной.

Поэтому подразделение, которым командует старший лейтенант Сергунцов, ротой можно называть только формально. Четыре десятка бойцов с легким стрелковым оружием при одном станковом и двух ручных пулеметах, без минометов и артиллерии, на роту не тянут ни по местным, ни по нашим стандартам. Одно наше тяжелое лазерное ружье и антигравитационный мотолет при нем – это и серьезная огневая поддержка, и транспортное средство, а также хорошая подмога в случае рукопашных схваток. Даже одиночная бойцыца штурмовой пехоты наводит на дейчей священный ужас, а уж если нас сразу двое-трое, то они тут же позорно бегут, спасая свои жизни.

Я и второй номер расчета рядовая Адрина Хи состоим при тяжелом лазерном ружье, а водитель мотолета ефрейтор Алика Та отвозит в тыл тяжелых раненых, если таковые бывают, а обратно привозит емкости с обедом и боеприпасы, без которых не может обходиться местное оружие. Адрина у нас совсем молоденькая, это ее первый рейс после выпуска из учебной части, но она очень быстро учится быть настоящим бойцом штурмовой пехоты и в рукопашной дерется не хуже насквозь прожженных ветеранш вроде меня. А еще у нее очень много поклонников среди местных солдат, ведь, в отличие от большинства покрытых шрамами воительниц, несмотря на всю свою мускулистую фактуру, Адрина выглядит весьма свежо и невинно, из-за чего самцы хумансов, особенно такие же молоденькие, летят в ее сторону как мотыльки на огонь, даже несмотря на то, что она без особых усилий способна намотать на кулак любого из своих ухажеров.

Что же касается ефрейтора штурмовой пехоты Алики Та, то в самом начале нашего тут нахождения нашего водителя вместе с мотолетом попытались захватить диверсанты дейчей, переодетые в форму местной русской армии. Но Алика у нас умница, она смогла не только распознать врага и отбиться от нападения, но и доставила командованию одного из диверсантов живым, правда, с переломанными руками и ногами, чтобы не убежал. Она у нас не злая, просто сильно расстроилась из-за такого вероломства, и в результате у нескольких врагов оказались оторваны не только руки-ноги, но и головы. И только последнему из диверсантов, спохватившись, она нанесла не столь тяжкие телесные повреждения, чтобы его смогли допросить местные сотрудники службы безопасности.

Вот так мы тут и воюем. Местные – они вообще молодцы, остановили первый натиск дейчей еще до нашего появления, дав им как следует прикурить тем, что было под рукой. Ну а когда пришли мы, игра началась уже по-взрослому, ибо два, максимум три полусекундных импульса из тяжелого лазерного ружья с легкостью пробивают броню местных танков. Целиться при этом лучше в правую часть корпуса, под боеукладку, потому что в момент, когда взрывается боекомплект, экипаж погибает полностью, а сам танк превращается в металлолом. Кроме того, тяжелое лазерное ружье способно и на такие штуки, как приваривание башни танка к корпусу, из-за чего та перестает вращаться. А еще можно пережечь одну гусеницу, вследствие чего танк развернется бортом и тогда его можно окончательно добить, влепив несколько импульсов в борт, в то самое место, за которым расположены бензобаки. А это в нынешних условиях не лечится.

Кроме борьбы с танками, мы охотимся за расчетами вражеских пулеметов и легких пушек, доставляющих множество хлопот местной пехоте, а также отстреливаем вражеских офицеров, которые во время боя начинают размахивать руками и вообще командовать. А вот это, скажу я вам, совсем лишнее, и едва мы видим, как кто-то, неважно в какую форму он одет, начинает размахивать руками и суетиться, сразу же стреляем в такого из тяжелого лазерного ружья, и на этом, как правило, его деятельность заканчивается. Одна рука отлетает вправо, другая влево, а голова катится по земле как бы сама по себе.

Вот так мы и воюем, а когда приходит время рукопашной атаки, мы просим присмотреть за нашим ружьем кого-нибудь из бойцов, а сами лезем подраться в самую гущу, потому что так интересней. И летят тогда от дейчей пух и перья, потому что нас в полной экипировке очень трудно убить местным оружием, зато мы сами – это в буквальном смысле «смерть в каждой руке». Именно благодаря этому потери в «нашей» роте значительно ниже тех, какими они были до того, как мы к ним присоединились, а дейчи боятся с нами связываться. Кроме прочего, мы, бойцыцы штурмовой пехоты, можем то, что не под силу ни одному из местных самцов – например, стрелять с рук из пулемета Максима, отсоединенного от станка. Здоровенная штука, очень тяжелая и неудобная, но зато (пока не перекосило патрон) бешено скорострельная. К тому же, если в рукопашной кому-нибудь прилетит стволом от этой штуки, то мало ему не покажется.

Вот так мы тут и воюем. Врага удалось остановить, но думаю, что все только начинается. Сейчас дейчи явно копят силы, а потом начнется последний и решительный бой, через который мы все – и живые, и мертвые – обретем бессмертную славу, отголоски которое еще долго будут эхом метаться среди людей.

* * *

4 июля 1941 года, полдень мск. Околоземная орбита, высота 400 км, разведывательно-ударный крейсер «Полярный Лис».

Бывший рядовой вермахта Альфонс Кляйн.

Лежа на подстилке в полевом лазарете и успешно выздоравливая, я думал, что все потрясения, которые могли выпасть на мою долю, остались позади. Я очень быстро привык к огромным плечистым воительницам, похожим на ту, что пощадила меня и взяла под свою опеку. Я все время повторял про себя ее имя, которое назвал мне тот имперский воин, который немного говорил по-немецки. Боевые подруги и другие русские называли мою спасительницу геноссе гауптман Ария Таним, а для самых близких она была просто Ария… И с тех пор я стал называть ее про себя не иначе как «Моя любезная госпожа Ария». Я был ею просто восхищен – ведь она такая величественная, грозная и прекрасная, как валькирия из древнегерманского эпоса. К сожалению, я не мог сказать ей ни единого слова, ведь я не знал русского языка, а она не говорила по-немецки.

Ее имя не имело никакого отношения к арийцам, а было случайным совпадением. А может, и имело, как знать. Тот говорящий по-немецки человек по просьбе моей госпожи приходил ко мне еще несколько раз; он-то и рассказал мне о прирожденных имперских воинах-ариях с планеты Тардан, непревзойденных храбрецах и героях. Он же поведал мне об огромной империи, в которую входит множество разных народов и даже рас. Соплеменниц моей госпожи этот человек называл «Девами войны» и говорил, что они плохо понимают шутки и по природе несколько тугодумны, что, однако, не мешает им быть прекрасными боевыми товарищами, опасными для врагов на поле боя. Моя же госпожа, раз она смогла дослужиться до чина гауптмана, обладает просто замечательными для этого народа умом и сообразительностью.

Сама же Госпожа Ария, ввиду занятости, если изредка минут на пять и одаривала меня своим вниманием, общалась исключительно жестами и мимикой. По ее виду мне казалось, что она испытывает некоторое затруднение, не зная, что со мной делать дальше – и от этого мне становилось немного тревожно. Впрочем, в одном я был уверен твердо – жизнь моя находилась в безопасности, потому что для моей госпожи немыслимо передать ее личного пленника в руки большевистских властей, как и убить меня своими руками. Меня можно было только отпустить домой или отправить жить в поместье, которого у моей грозной госпожи Арии еще не было, потому что в той Империи поместьями офицеров наделяли только после отставки, за хорошую службу.

Что касается других соплеменниц моей госпожи, то их было здесь, очень много – этих грозных женщин, сделавших войну во имя своей Империи образом жизни. Когда они видели меня, то обдавали презрительно-насмешливыми, но, в общем-то, дружелюбными взглядами. Прошло всего несколько дней моего плена – и эти женщины перестали казаться мне исчадиями ада, какими они виделись вначале. Более того – я стал находить их весьма привлекательными. У всех у них были широкие плечи, мускулистые руки, но при этом очень большие груди, необыкновенные лучистые глаза и крепкие белые зубы. Они приятно улыбались, вовсе не походя при этом на злобных людоедок. Голоса их звучали мелодично, без всякого рыка и скрежета. Обычные женщины, хоть и несколько экзотические, на мой европейский вкус. Русские солдаты, которых эти женщины взяли под покровительство, относились к ним с некоторой робостью и пиететом. Но это и неудивительно: я бы тоже робел перед особой, которая способна запросто разорвать меня на куски голыми руками.

Мне частенько приходилось наблюдать за ними. Помимо всего прочего, оказалось, что у этих женщин совершенно чудесные волосы… Несколько раз я видел, как они в перерывах между боями расчесывают их и заплетают друг другу косы. А особенно шикарные волосы были у моей госпожи – и этот факт наполнил меня тайной гордостью. Но она никому не доверяла делать себе прическу. Как-то раз она расчесывала волосы, сидя неподалеку от меня, и, конечно же, совсем не догадывалась, с каким удовольствием я за ней наблюдаю. Светлые, густые волосы ее, казалось, источают сияние. Они были такие длинные, что ей пришлось разложить их на траве рядом с собой. Я заметил, что она досадливо морщится, пытаясь привести их в порядок. Да, с такой копной справиться непросто без посторонней помощи… Но до чего же эти волосы были прекрасны! Судя по всему, воительницы их не стригли вообще. То ли у них такой обычай, то ли это так нужно – чтобы, уложенные под шлем вокруг головы, косы создавали дополнительную защиту от удара.

Молча я наблюдал за ее действиями. И вдруг мне нестерпимо захотелось подойти к ней и помочь… Я представил, как прикасаюсь ко всему этому великолепию – к ее волосам, нагретым солнцем, как нежно вожу гребешком от корней к кончикам, осторожно, не торопясь, вычесывая каждую прядь… А потом я бы заплел ей красивую косу – а я это умел: частенько дома, на ферме, просто от нечего делать, я заплетал в косички лошадиную гриву, всякий раз изобретая все более сложное плетение.

Казалось, эта моя мысль была совсем безобидной, но почему-то от нее меня бросило в жар, и, кажется, я даже покраснел. Я ощутил сильное возбуждение. Мне стало стыдно, хотя никаких неприличных помыслов у меня в голове не было. Я думал только о ее волосах… Как же иначе? Она была для меня едва ли не божеством. Я был ей благодарен за подаренную мне жизнь и за ее хорошее отношение. Но не только благодарность жила в моем сердце. То, как она поступила со мной на поле боя, выделяло ее из всех остальных, делало ее выше, лучше, привлекательней других…

Возбуждение не проходило, и я нервно ерзал на траве, не в силах отвести от нее взгляд. Я боялся, что она вдруг заметит, что я на нее смотрю, но и одновременно желал этого. Вот сейчас она взглянет на меня, лукаво улыбнется и скажет: «Ну, что смотришь, давай-ка помоги!» Я же умру на месте! Ну нет, конечно, не умру; мне придется подойти и… и мое желание исполнится… Так почему я так боюсь этого? Ну да, я боюсь, что она поймет, что со мной происходит, и поднимет меня на смех… А если нет? Если не станет надо мной смеяться? Тогда будет очень хорошо, просто замечательно. Тогда я могу рассчитывать, что она будет позволять мне время от времени делать что-нибудь приятное для нее… Хорошо, если позволит прикасаться к ней… Мне ничего больше и не надо. Она уже дала понять, что отныне я буду пребывать в статусе ее слуги. Что ж, я готов. Готов быть слугой. С радостью выполнять любые ее приказания…

Она так и увидела моих взглядов, а значит, не могла ничего понять… Сама причесалась, быстро заплела простую косу, заколола ее шпильками, обернув вокруг головы. Потом бросила на меня мимолетный взгляд, покровительственно улыбнулась… И ушла. Там у нее, должно быть, есть поклонники. У нее бывает такой мечтательный вид, что становится ясно – она думает о ком-то… Не знаю, кто он, ее счастливый избранник, но догадываюсь, что это кто-то из русских офицеров, в окружении которых я ее все время вижу. Я счастлив, что ей хорошо. Но еще счастливей я буду, когда она, наконец, позволит мне причесать ее и заплести волосы в косу…

Такие были у меня странные мечты. Я сам себе удивлялся. Я думал об этой женщине слишком много… Даже, пожалуй, больше, чем о своем возвращении домой. Да и будет ли оно, то возвращение? Я бы только хотел сделать так, чтобы мои родители знали, что я остался жив, благополучно избежав всех опасностей, и чтобы им было известно имя той, которая спасла их сына, чтобы они могли возносить молитвы Богу за госпожу Арию Таним, гауптмана имперской штурмовой пехоты и просто хорошую женщину.

Но однажды всему пришел конец… Снова пришел тот человек, который немного говорил по-немецки, и объяснил мне, что подразделение, которым командует моя госпожа, закончило тут свою миссию и теперь его перебрасывают на другой участок фронта. Из этого следовало, что мне теперь здесь больше не место и меня как личного пленника госпожи отправляют, как они тут говорят, «наверх» – то есть на их космический корабль, парящий над землей. Вот это был сильнейший удар – сильнее, чем попадание в плен. К своим кригскамрадам я не был привязан, мы были друг другу чужими людьми, но разлука с госпожой казалась для меня настоящей трагедией. Когда она сама подталкивала меня к двери так называемого шаттла, который должен был доставить меня в то место на небесах, я бормотал: «Нет! Нет! Я не хочу!» и едва ли не упирался. Хотя упираться было бесполезно, силища у моей госпожи была просто неимоверная. Если у нее когда-нибудь появится муж из обычных людей, то ему с ней лучше не спорить. Когда тебя толкает такая вот женщина, упираться и сопротивляться в общем невозможно. Она же, посмеиваясь, увещевала меня, что-то говорила; каким-то образом я понял, что она уверяет, что отлучает меня от себя временно – и вроде немного успокоился, после чего меня смогли завести внутрь аппарата и усадить в кресло.

В отличие от обычного самолета, в шаттле не было окон или иллюминаторов, из-за чего создавалось впечатление, что это чисто грузовое судно, временно переделанное для перевозки пассажиров. Я никогда не поверю, что обычный человек не захочет взглянуть на творящееся снаружи. Но имперских инженеров это, похоже, никоим образом не заботило. Вместе со мной летели еще несколько тяжело раненых русских, а также сопровождающие их медики – они с крайним неодобрением смотрели на мой мундир солдата вермахта, к которому я, надо сказать, уже привык. Было неуютно от их взглядов, но я постарался не обращать на них внимания и думать о своей госпоже.

Полет не оставил у меня впечатлений. Мы просто вошли в этот шаттл, люки закрылись и, когда они открылись через некоторое время, то обнаружилось, что аппарат уже стоит в ангаре со светло-серыми стенами. Выйдя наружу, я увидел на одной из этих стен изображение, соединявшее несоединимое. Там красовался ярко-алый геральдический щит, где был изображен золотистый двуглавый орел, над которым сияла, распространяя вокруг лучи, пятиконечная большевистская звезда. Отчего-то я засмотрелся на все это, невольно преисполняясь уважения к этому гербу. Ведь я уже убедился воочию, чего стоят солдаты империи, символ которой был перед моими глазами…

Итак, я оказался на корабле моей госпожи. На корабле, который просто висел в пространстве, вращаясь при этом вокруг Земли! Собственно, когда я ступил на его борт, то мог только догадываться об этом, так как там тоже не было иллюминаторов. А может, они и были, но только там, куда вход мне был пока воспрещен.

У двери шаттла меня встретила девочка, которая выглядела так, будто ей было не больше двенадцати-тринадцати лет. Впрочем, что-то наводило меня на мысль, что на самом деле она может быть несколько старше, чем кажется. Пропорции тела у нее были как у подростка, и в то же время обтягивающую темно-зеленую майку на груди оттопыривали вполне сформировавшиеся грудки, а в уголках рта и у глаз были видны тонкие морщинки. Но тем не менее она выглядела достаточно свежо. Ростом она была мне по плечо, и забавно было видеть, как, положив руки на бедра, она смотрит на меня снизу вверх, хлопая пушистыми ресницами, словно бы оценивая.

– Эри, – сказала она, ткнув себя в грудь указательным пальцем.

– Очень приятно… Альфонс Кляйн… – пробормотал я, машинально склоняя при этом голову, как и положено благовоспитанному юноше при знакомстве с фройляйн.

Девочка Эри кивнула, потом уверенно взяла меня за руку и повела за собой по коридору, что-то при этом щебеча. Я шел за ней будто в полусне, разглядывая окружающий интерьер, который, несмотря на свою необычность, был довольно скучен и однообразен.

Моя провожатая то и дело оглядывалась на меня и улыбалась – мне стало понятно, что я ей нравлюсь. Я тоже ее разглядывал, стараясь делать это не слишком откровенно. Она была смугленькой, круглолицей, с маленьким носиком и чуть раскосыми глазами, цвет которых я не мог определить в тускловатом освещении коридора. Прическу она носила смешную: темные волосы были разделены ровно пополам аккуратным пробором и стянуты в два причудливых узла – казалось, будто на макушке ее выросли две еловые шишки. Ладошка ее была приятно теплой, и она как-то так по-дружески, душевно сжимала мою руку, что я сразу проникся к ней симпатией и доверием… На ней была чудные короткие темно-зеленые шорты с желтыми полосками по швам и такого же цвета майка с желтой полосой на месте погон, при этом над ее левой грудью красовалась нашивка, где, вероятно, были обозначены ее имя и звание (все это напомнило мне униформу), а маленькие ножки ее украшали черные изящные сандалии-плетенки. Впрочем, все встречные носили аналогичную одежду, отличающуюся только цветовой гаммой. Встречные эти представляли собой по преимуществу таких же, как моя Эри. Но были и другие…

В первый раз увидев в противоположном конце коридора высокую темно-серую фигуру, плавной, кошачьей походкой шествующую навстречу, я непроизвольно вздрогнул и крепче сжал руку Эри. Сказать честно, я решил, что у меня галлюцинация. Лицо существа, одетого в обычную униформу, было матово-серым, и на нем ярко выделялись поблескивающие белками глаза. Лиловатые волосы мотались за спиной, собранные на затылке в пышный пучок, открывая уши с чуть заостренными кончиками… Черты лица странного создания были столь необычны, что не давали никакой возможности определить его расовую принадлежность. Помимо прочих устрашающих факторов, существо еще и помахивало хвостом… Хвостом – подумать только! Точно такие же я видал не раз у чертей, изображенных на фреске Кельнского собора, куда матушка несколько раз водила меня.

Свободной рукой я принялся судорожно креститься, пытаясь вспомнить слова молитвы. Моя же провожатая, замедлив шаг и обернувшись ко мне, улыбнулась и сказала что-то успокаивающим тоном. Но я, черт возьми, совсем не понимал ее! Я лишь убедился, что существо вполне реально, и что через несколько секунд оно пройдет в непосредственной близости от меня! Оно казалось мне порождением потустороннего мира, и по мере того как оно приближалось, мистический страх овладевал мной все больше; я чувствовал, как волосы шевелятся на голове… Я вцепился в руку моей проводницы и напряженно вглядывался в серое исчадие, плывущее в полумгле коридора. Впрочем, когда оно поравнялось с нами, я вдруг с большим облегчением понял, что это не черт и не Сатана. Это была женщина… Странная, неземная женщина с кожей цвета графита. По-своему даже привлекательная… Она скользнула по мне равнодушным взглядом и, не замедляя шага, прошла мимо.

Потом нам еще несколько раз встречались такие хвостатые женщины, и я даже смог неплохо их разглядеть. Пропорции у них были не как у обычных людей – тела их были словно вытянуты, а головы чуть укрупнены. Их гибкие, тонкие, словно текучие тела, казалось, неподвластны притяжению – эти женщины ходили, будто бы не касаясь ногами пола. Держались они весьма горделиво – видно было, что они относят себя к когорте лучших на этом корабле. Я подумал, что к ним вполне можно привыкнуть впоследствии, но отголосок мистического страха будет всегда давать о себе знать при встрече с ними…

Девочка Эри привела меня в маленькую каютку, больше похожую на ящик для хранения кукол; похоже, это место и должно было стать моим пристанищем на ближайшее время. Очевидно, это мне было положено как слуге моей госпожи. Что-то прощебетав на прощанье (очевидно, предложив мне осваиваться), малышка Эри вышла и затворила дверь, оставив меня одного. При этом остался при убеждении, что чуть позже мы опять увидимся.

Я осмотрелся. Собственно, в каюте не было ничего лишнего, и назначение всех предметов было мне понятно: жесткая койка-лежанка, откидной столик, встроенный в торцевую стену шкафчик, коврик на полу, умывальник, и над ним зеркало; напротив же умывальника – устройство для отправления естественных нужд. Все сделано из неведомого мне материала, при этом большинство предметов имеют серо-стальной цвет. Я сделал несколько шагов, встал на середину каютки. Разведя руки, я смог коснуться ладонями противоположных стен… Полежал на койке, которая оказалась мне коротковатой. Открыл шкаф… Там на полках, аккуратно сложенные, лежали несколько комплектов мужской одежды светло-серого цвета с желтой отделкой, подходящего мне размера. Немного подумав, я решил наконец избавиться от вызывающего здесь ненависть мундира солдата вермахта и стал переодеваться.

Переодевшись, я подошел к зеркалу. То, что я там увидел, очень мне понравилось. На мой взгляд, я выглядел как один из местных, только волосы у меня были растрепаны. Взяв расческу, я причесался. При этом обнаружилось, что волосы мои здорово отросли и торчат в разные стороны – это несколько огорчило меня.

Тут в дверь постучали – и в каюту нахально, как к себе домой, вошла Эри. Не обращая внимания на мой негодующий вид, он подошла ко мне и стала разглядывать со всех сторон, восхищенно цокая языком. Затем она стала что-то говорить, жестами показывая, чтобы я все снял с себя. Но как я мог это сделать при ней?! Да и зачем? Непонятно.

Впрочем, вскоре я понял, чего она хочет от меня. Она открыла прежде дверь, поначалу принятую мной за запертую дверцу шкафа – за нею оказалась компактная душевая. Действительно, не стоило надевать чистую одежду, не смыв с тела грязь многих дней существования под открытым небом.

Эри удивилась, когда я жестами попросил ее выйти. Однако, пожав плечами, она покинула мою каюту с несколько обиженным видом, а я приступил к увлекательному процессу мытья с использованием неизвестного мне оборудования. В результате я чуть было не обжегся и один раз окатил себя ледяной водой, а жидкого мыла использовал столько, что хватило бы вымыть, наверное, человек двадцать-тридцать, будь они даже так же грязны, как и я перед купанием.

Я едва успел вытереться и надеть новую одежду, как снова появилась Эри. Окинув меня придирчивым взглядом, она одобрительно кивнула, после чего снова взяла меня за руку, вывела из каюты и повлекла по коридорам. Наше путешествие окончилось в маленькой комнатке, где большую часть пространства занимало огромное, просто монументальное кресло. Возле него стояла высокая худая женщина с кожей светло-серого цвета (из тех, хвостатых), одетая в голубую униформу. Вообще все время мне сверлила мозг одна мысль: многовато у них тут женщин. И вправду, мужчин я видел только пару раз…

Внимательно и строго посмотрев на мою персону, серая в голубом указала мне рукой на кресло – чтобы я, значит, сам залез на него и расположился поудобнее. Сначала я не хотел выполнять это указание – мало ли чем все это могло закончиться; но серая была настойчива, а Эри толкала меня ладошками в спину, что-то быстро тараторя успокаивающим тоном. Этот ее щебет и в самом деле действовал на меня благотворно, но кресло пугало меня. К тому же я успел заметить, что от него отходят разные проводки, и запаниковал еще сильнее.

Но потом я обреченно подумал, что если буду слишком упрямиться, они могут позвать на помощь одну из соплеменниц моей госпожи, которая уж наверняка быстро убедит меня быть сговорчивее. Принуждать разных упрямцев делать то, что им не нравится, эти бой-бабищи умеют великолепно, сам наблюдал не раз. Осознав, что уготованной участи мне никак не избежать, тяжко вздохнув, я все же залез в это кресло, и, зажмурившись и дрожа, стал ждать адских пыток или чего-то в этом роде. Серая закрепила у меня на груди и запястьях штуки на проводках и надела на мою голову глухой шлем – вроде древнегреческого, только без дырок для глаз. При этом действовала она нежно и аккуратно, что весьма меня удивило. Руки ее были приятно прохладными…

А потом я просто выключился. Последнее мое ощущение – что мне неодолимо хочется спать; не в силах сопротивляться, я погрузился в черный сон без сновидений.

Сколько прошло времени, я не знаю. Когда серая сняла с меня шлем, первое, что я услышал, были ее слова:

– Ну, вот и все. Операция прошла штатно. Эри, передай, пожалуйста, глубокоуважаемой Арии Таним, что я была очень рада оказать ей услугу.

– Разумеется, уважаемая Тая, – услышал я знакомый голосок Эри, который теперь не был для меня бессмысленным набором чириканий, – я передам моей госпоже выражение вашей приязни. Эй ты, Альф! Давай скорее слезай с этой штуки и пойдем поговорим. Тебе сейчас надо много разговаривать, а то забудешь все, чему научился…

Последние слова, очевидно, относились ко мне. Повернув голову, я увидел маленькую нахалку – она смотрела на меня, уперев кулачки в бока. Я еще ничего не понимал, но уже знал, что слова, которые я сейчас услышал, звучали отнюдь не по-немецки. Каким-то образом, пока я спал, эта машина научила меня чужому языку! Ну и дела… Теперь, пока новый язык не забылся, мне надо много на нем разговаривать – так говорит малышка Эри… Ладно, поговорим – эта Эри выглядит так, будто разговоры являются ее любимым времяпровождением. Вон какая довольная! Стоит, ручки потирает, а глазки-то сияют…

Я нехотя стал выбираться из глубин этого кресла, чтобы отдаться в цепкие ручки Эри. И тут меня запоздало осенило, что теперь я смогу разговаривать не только с Эри. О счастье – я смогу побеседовать с госпожой Арией, когда она, наконец, выберет время, чтобы обратить на меня свое внимание…

* * *

Тогда же и там же. Ординарец капитана штурмовой пехоты Арии Таним сибха Эри

Сказать честно, я уже немного заскучала – пока товарищ Ария отсутствовала среди нас, воюя на поверхности планеты, мне совершенно нечем было заняться. Ну разве это работа – следить за тем, чтобы бытовые автоматы поддерживали каюту моего командира в идеальном порядке, а на тщательно вычищенные и выглаженные мундиры не села бы ни одна незаконная пылинка? Вести досужие разговоры с товарками-сибхами не входило в число моих любимых занятий – для этих дел я обычно предпочитаю юных самцов хумансов, с которыми мне интересней.

Поэтому я целые дни проводила за вязанием маленьких симпатичных куколок – специально для этого я взяла с собой целый тюк самых высококачественных ниток. Обычно после возвращения из похода я за приличные для сибхи деньги сдавала своих куколок в Новом Петербурге в модный магазин ручных изделий. Вполне, надо сказать, осязаемая прибавка к жалованию ординарца… Мы, сибхи, вообще склонны ко всякой деятельности, требующей терпения, аккуратности и скрупулезности, и плохо справляемся с работой, которая требует творческого порыва и полета фантазии. Однако у меня вполне получалось вязать таких незатейливых и милых куколок – их для своих детенышей покупали не только обеспеченные хумансы, но и некоторые эйджел. Моя обожаемая командир как-то сказала, что когда соберется обзаводиться детенышами, тоже купит у меня для них несколько таких игрушек. А такое признание с ее стороны стоит дорогого. В общем, занятие это доставляло мне удовольствие, при этом позволяя избавиться от скуки.

Но вязание тоже стало мне надоедать, когда вдруг на горизонте забрезжило хоть какое-то разнообразие… Дело в том, что моя командир решила отправить сюда, на борт, своего личного пленника, которого она, должно быть, по какому-то капризу, пощадила во время жестокой схватки. В послании товарищ Ария, как обычно, не вдаваясь в подробности, попросила меня позаботиться об этом хумансе. Собственно, позаботиться можно было по-разному; но за несколько лет я уже привыкла к тому, как Ария излагает в голосовых посланиях свои мысли, и поэтому научилась «читать между строк», как остроумно выражаются хумансы. И на этот раз мне стало ясно, что к пленнику следует проявить настоящую заботу – а это подразумевало следить за его здоровьем и внешним видом, много с ним разговаривать, подробно отвечать на его вопросы. При этом я абсолютно не представляла себе, как может выглядеть этот хуманс и кто он вообще такой. Поэтому я принялась размышлять над вопросами, кто этот пленник, откуда он и почему моя начальница оставила его в живых.

Конечно, можно было догадаться, что пленник ее – один из тех «дейчей», с кем они там сражаются, помогая стране Эс-Эс-Эс-Эр. Но все же, хорошо зная свою командиршу, я сомневалась до последнего. Это казалось немыслимым – чтобы капитан Ария Таним взяла личного пленника, да еще и послала его сюда, на корабль, поручив моим заботам… Просто чудеса какие-то. Нет, штурмовая пехота иногда берет пленных во время боя, в обычном, так сказать, порядке, но личный пленник, особенно хуманс – это не столько собственность, сколько ответственность. Объявив этого хуманса своим личным пленником, моя командир обязалась, что под ее руководством он превратится из врага в полезного гражданина Империи. Вот это и удивительно. Капитан Ария Таним слишком сурова даже для того, чтобы оставить врага в живых, не говоря уже о том, чтобы взять над ним опеку. Что же такого необыкновенного в этом дейче? Мерзавцы – они и есть мерзавцы, а он – один из них. Мы уже знаем, что все они – захватчики, грабители и убийцы, и никто из них не заслуживает пощады…

Словом, мне хотелось поскорее взглянуть на этого уникального хуманса. И я в нетерпении топталась в ангаре, ожидая прибытия шаттла, который должен был доставить на борт мое новое задание.

Когда же я наконец его увидела – бледного, взлохмаченного, напряженно озирающегося, в помятой и не совсем чистой унылой серой форме – то просто растерялась на мгновение. Он и вправду вызывал сострадание и ничуть не походил на тот образ кровожадных дейчей, который я себе успела составить, посещая политинформации. Этому мальчишке было не больше шестнадцати-семнадцати лет, и он выглядел почти так же, как те юные самцы хумансов, с которыми нам, сибхам, дозволяли «играть», потому что девочки-хумансы в таком возрасте еще не дозрели до таких занятий. В этом юноше просвечивало что-то детское, наивное. И когда я на него смотрела, я мысленно хвалила свою командиршу за то, что она не лишила его жизни. Он явно не мог быть злонамеренным убийцей. Но как ОНА это почувствовала? Ведь в пылу боя она едва ли различала, кто из дейчей достоин пощады, а кто нет. Да, хотелось бы мне знать, как ему удалось избежать смерти… Ну, ничего, немного терпения – очень скоро я смогу выяснить все, что мне нужно, и он сам мне об этом расскажет.

Мальчишка был высокий и худенький, и очень светлокожий. Его волосы носили чуть рыжеватый оттенок. А глаза у него были синие… Вот прям такие синие-синие; первый раз я видела у хуманса такой цвет глаз. И у меня внутри что-то дрогнуло, когда я заглянула в его глаза, и повлекло меня к нему с неимоверной силой… Мне даже стало немного не по себе от этого. Мы, сибхи, очень легкомысленные и оттого влюбчивые, а потому нам постоянно надо с этим бороться… Я постаралась ничем не выдать своего состояния. Да, хуманс этот и вправду необычный. И очень красивый… Черты лица у него резкие, будто бы заостренные. На подбородке ямочка… Легкий пушок над верхней губой… Отчего-то он очень грустный. Ну ничего… Я уж позабочусь о нем – во всех смыслах этого слова. Думаю, что мне удастся его взбодрить. Похоже, что этот мальчик совершенно не имеет сексуального опыта… Я всегда точно могу это определить, потому что уж у меня-то опыт большой. Его молодой и крепкий организм распространяет вокруг себя гормоны… феромоны… и прочее, отчего в голове такой приятный туман, который, однако, вовсе не мешает мне ясно мыслить.

Постаравшись ничем не выдавать своих далеко идущих намерений, я представилась ему; в ответ он тоже назвал свое имя. Я сразу решила, что буду называть его на свой манер. Мы, сибхи, не любим длинные имена… Для меня он просто Альф – и точка.

Затем я повела его в предназначенное для него помещение, держа при этом за руку, как ребенка. Но он не возражал. Забавно было наблюдать, как он вздрагивает при виде попадающихся нам навстречу темных эйджел. И ничего они не страшные, просто выглядят немного необычно для таких, как он… Но потом вроде бы Альф к ним немного привык и больше не размахивал руками, когда навстречу попадались пилоты отдыхающей смены или же тактики.

Показав ему его каюту, я вышла, чтобы юноша мог освоиться. Но через некоторое я подумала, что надо бы объяснить ему, что да как, и вернулась обратно. Что поделаешь – у меня совсем не было опыта в том, как обращаться с пленниками моей командирши…

Хоть он и выразил неудовольствие тем, что я зашла в его каюту без разрешения, но все ж вернулась я не зря. Он даже не смог найти душевую, чтобы наконец смыть с себя грязь, а вместо этого стал примерять одежду… Пришлось ему малость подсказать, что где находится. Я бы с удовольствием осталась и посмотрела бы, как этот красавчик раздевается, а потом еще и потерла бы ему спинку, но он так настойчиво меня выпроваживал, что пришлось выйти. Я слышала, что хумансы Старой Земли очень застенчивы, и вот теперь смогла лично в этом убедиться. Однако это еще больше меня раззадорило. Я непременно соблазню этого юного красавчика! Уж наверняка Ария рассчитывает на это, желая, чтобы ее пленнику было хорошо и комфортно здесь, на корабле.

И еще раз зашла я в его каюту, рассчитав так, чтобы уже застать его одетым. Он опять сердито на меня посмотрел и укоризненно покачал головой. Но я пропустила все это мимо своего внимания – что поделаешь, раз он такой дикарь! Ничего, перевоспитаем… но это уже после, а сейчас нам предстояло наиважнейшее дело. Я должна была отвести его в гипнопедический кабинет для того, чтобы с ним провели первый урок русского языка.

Бедный Альф! Как же он испугался, оказавшись в кабинете, где его уже ждала медтехник Тая Лим. Можно было подумать, что ему предлагают сесть на электрический стул, а не в гипнопедическое кресло! Он не мог знать смысла предстоящей процедуры, а если б знал, то не боялся бы. Ведь ему наверняка хотелось общения… Что ж, после сеанса никто не помешает нам разговаривать хоть часами напролет. Тем более что я ДОЛЖНА буду говорить с ним – хоть о чем, так как ему следует приобретать навык использования чужого языка.

Тяжко вздохнув и обреченно склонив голову, он все же садится в кресло. Ха-ха, наверное, подумал, что если будет упираться, его запихают туда силой…

Пятнадцать минут – и сеанс окончен. Альф просыпается, по-детски протирает глаза, сонно озирается. Затем его взор устремляется на нас с Таей, и он принимается растерянно моргать, пытаясь осознать тот факт, что понимает каждое слово нашего с ней разговора. Я предлагаю ему пойти поговорить… Он кивает, осторожно слезает с кресла и выходит вслед за мной, пробормотав Тае напоследок что-то вроде: «Благодарю вас, уважаемая фрау…»

– Ну, как самочувствие? – уже в коридоре вкрадчиво осведомляюсь я. При этом я нежно беру его за локоток, показывая, что не против того, чтобы немного сблизиться. Однако он чуть отстраняется – я удивлена и слегка раздосадована. Впрочем, это он, возможно, от шока – так уговариваю я себя. Ведь он и подумать не мог, что можно за несколько минут освоить чужую речь… Тем не менее мне приходится убрать руку с его локтя и взять, как раньше, просто за руку, по-дружески.

– Прекрасное самочувствие… – тихо произносит он с акцентом, при этом с изумлением вслушиваясь в звучание собственных слов.

– Тогда говори! – весело приказываю я ему. – Говори немедленно! Иначе все забудешь, и тогда тебе придется вскрывать мозги и вкладывать знания прямо туда…

– Что? – он чуть приостанавливается, бледнеет и принимается моргать, хлопая светлыми ресницами – милый такой дурачок, совсем юмора не понял. – Что вы иметь в виду?

– Ну, Тая возьмет большую пилу и распилит тебе череп… – вдохновенно юморю я. – А потом насыплет внутрь белого порошка – и тогда ты никогда уже не забудешь русский язык! Понятно?

Несколько мгновений он потрясенно молчит, наблюдая за моим лицом, которое я из последних сил сохраняю серьезным.

– Вы шутить над меня… – наконец с облегчением говорит он и улыбается.

Я начинаю смеяться.

– Конечно, шучу! А ты поверил?

– Да, – кивает он; в его глазах пляшут веселые искорки.

– Нет, пила нам точно не понадобится, – говорю я, – а вот ножницы нужны позарез! – Я окидываю его критическим взглядом.

– Ножницы? – удивляется он. – Зачем? – И тут же, просияв, запускает пятерню в свою буйную шевелюру. – Резать это!

– Не резать, а подстригать, – сурово поправляю я.

– Да-да… Под-стри-гать… – охотно кивает он и принимается шевелить губами, пытаясь привыкнуть к произношению. – Вы уметь?

– Умею, – говорю я. – Я хоть и выгляжу маленькой, но умею все, солнце мое… – Говоря это, я провожу языком по губам.

Но он будто бы не замечает моего откровенного заигрывания. Почесав в затылке и несколько секунд подумав, он разводит руками.

– Солнце здесь нет, фройляйн Эри… – растерянно говорит он.

– Да и пусть нет! – говорю я, досадуя, что он не поддается на мой флирт; тупой дейч, не понимающий нашего русского юмора. – Идем, буду приводить в порядок твою голову…

Стригла я Альфа в его каюте. Мы, сибхи, были все обучены основам парикмахерского искусства. Ножницы звонко щелкали; Альф, храня серьезное выражение лица, смотрел на себя в зеркало. Летели во все стороны его светлые волосы… А я, прикасаясь к нему, чувствовала, как возбуждаюсь. До чего он нравился мне, этот синеглазый дейч! Такого чувства я еще никогда не испытывала за свои двадцать три года, хотя у меня прежде было много парней. Но никто из них не вел себя так, как Альф! Приходя ко мне, они точно знали, чем мы должны заниматься, а это прямо как какой-то котенок…

Со стрижкой он стал еще красивее, чем прежде. Вид у него теперь был такой аккуратный, ухоженный, он стал казаться как будто бы взрослее. Он долго крутился перед зеркалом, расчесывая себя и так, и эдак, и видно было, что он доволен.

Наконец он положил расческу на полочку и, повернувшись ко мне, слегка поклонился со словами:

– Спасибо, фройляйн Эри! Мне очень нравится стрижка.

– Пожалуйста, Альф, – ответила я.

– О, мне нравится, как вы меня называть… – сказал он, по-детски счастливо улыбаясь.

– А я тебе нравлюсь? – вырвалось вдруг у меня.

– О… конечно… – Он покраснел и занервничал, отводя взгляд.

Возник щекотливый момент. Я интуитивно чувствовала, что не стоит быть слишком напористой – ведь они, обитатели Старой Земли, не такие, как мы. У них свои обычаи относительно интимных отношений… К сожалению, я знала об этих обычаях крайне мало – ну, можно сказать, что совсем ничего не знала. И потому я заставила себя сменить тему.

– Ладно, пойдем я покажу тебе корабль… – И. взяв моего Альфа, по обыкновению, за руку, я повела его по коридору.

* * *

4 июля 1941 года, поздний вечер. Москва, Кунцево, Ближняя дача Сталина.

Просматривая сводки с фронта, вождь вместе с чувством глубокого удовлетворения испытывал обидную досаду. С одной стороны в положении дел наблюдалась огромная разница по сравнению с теми временами, когда фронтом командовал генерал Павлов, который даже свою задницу двумя руками не мог найти, а не только противника или собственные войска. Доклады от Болдина, Рокоссовского и Жукова поступали своевременно и описывали ситуацию, которая в полном объеме была дана им в ощущениях, а не некие абстрактные бредовые фантазии. Исходя из этих докладов и данных разведки, можно было сделать уверенный вывод, что германский блицкриг, разогнавшийся на всех парах по направлению к Москве, вдруг получил подножку – и даже не то что затормозил, а закувыркался через голову.

Успех войск генерала Болдина, сумевших сначала отрезать, а потом и разгромить оторвавшуюся от основных сил вторую танковую группу немцев, предопределил успех минской группы генерала Рокоссовского, которой пока удается удерживать танки генерала Гота на ближних подступах к столице советской Белоруссии. Там же в полном составе сражается и батальон штурмовой пехоты с «Полярного Лиса», и генерал Рокоссовский не может нахвалиться на боевые умения мускулистых воительниц, их физическую силу и безудержную отвагу. Если верить предоставленной имперцами «Синей книге», в другой, неизмененной реальности, к исходу четвертого числа немцы уже подходили к Днепру, а тут их части все еще топчутся под Минском и Барановичами… И каждый выигранный день позволяет Жукову построить по Днепру по-настоящему прочную оборону. Дела у немцев на московском направлении, видимо, настолько плохи, что, по данным орбитальной разведки, 41-й мотокорпус генерала Рейнхарта срочно снялся с позиций на Западной Двине в районе Крустпилса и форсированными маршами движется на юг в район Минска. А это может означать только то, что наступление на Ленинград выпало у верховного командования вермахта из списка ближайших задач, потому что потрепанный под Даугавпилсом 56-й мотокорпус полностью утратил свою пробивную мощь и способен только обороняться на существующих позициях, и не более того.

С другой стороны, следует подумать о том, что всего этого могло бы и не быть, что РККА, несмотря на все свои недостатки, с самого начала могла начать войну правильно, и тогда события пошли бы совсем по иному сценарию. Основную массу войск в таком случае требовалось бы сосредоточить в Минском УРе и на рубеже реки Щара, а территорию Западной Белоруссии использовать как предполье, предназначенное для ослабления вражеского удара и лишения его фактора внезапности. Тогда никакой помощи с небес и не понадобилось бы, ибо оборона, опирающаяся на боеготовые укрепрайоны, оказалось бы достаточно прочной для того, чтобы, как и четверть века назад, загнать немцев в клинч позиционного тупика. Как раз это обстоятельств и порождало собою досаду, ибо недосмотрели все: от чекистов, прохлопавших заговор, до военного командования, не сумевшего определить болевые точки будущей войны, и политического руководства, которое просмотрело разложение и неблагонадежность на уровне одного из самых высоких эшелонов власти.

Но чувство досады мимолетным; вскоре его сменила тревога. Ведь факторы, приведшие генерала Павлова к предательству, продолжают действовать, и неизвестно, кто станет их жертвой в следующий раз. Морально неустойчивых генералов в РККА еще много, так что в любой момент при наступлении критической ситуации следующий персонаж такого рода выбирая между предательством и ответственностью за ошибки, может выбрать предательство. Имперцы, пришедшие на помощь Советскому Союзу, тоже не всесильны. Они смогли только снять остроту кризиса первых военных дней и указать на самые очевидные ошибки, а все остальное советское руководство должно сделать само. И в первую очередь – очистить себя от скверны…

Вождь вспомнил, как вчера к нему на прием явился Лев Мехлис, обеспокоенный, как он сказал, катастрофическим положением на Западом фронте. Из завязки разговора стало ясно, что Мехлиса перед этим визитом талантливо «накрутили», превратив в слепое и не рассуждающее орудие возмездия, на самом деле призванное замести следы провалившегося заговора, ибо заговорщики сами испугались того, что они натворили. Из «Синей Книги» вождь знал, что точно так же было и в прошлой версии истории, тогда Мехлис уехал на Западный фронт с драконовскими полномочиями, после чего истина относительно причины того поражения оказалась надежно захоронена в могилах исполнителей. Но тут имперцы успели раньше, вскрыв беднягу Павлова как банку с сардинами, а Мехлис произносил перед вождем свою пылкую речь так, будто это был прошлый вариант истории. У Сталина даже рука потянулась за листком бумаги и знаменитым двухцветным карандашом, чтобы выписать мандат с полномочиями «копать» от забора и до обеда… Стряхнув оцепенение, вождь скептически посмотрел на Мехлиса и с прорезавшимся вдруг акцентом резко спросил:

– Лев, ты дурак? Не Павлов с Коробковым, не Кузнецов, и не тот человек, который тебя ко мне подослал, а именно ты?

В ответ Мехлис, перед которым обычные партийный и прочие начальники трепетали как перед вершителем их судеб, только ошарашено посмотрел на Сталина и ничего не сказал.

– Понимаешь, Лев, – немного смягчившись, после взгляда на экран профориентационного комплекта, сказал вождь, – мы ведь уже все знаем, в том числе и то, почему Павлов открыл врагу фронт и кто при этом стоял за его спиной. Мы знаем и то, что эти люди не ведали что творят и не понимали, с чем играли, а, следовательно, оказались дураками, что ничуть их не извиняет. Я догадывался даже о том, что ты или еще кто-то придете ко мне требовать скорейшего и самого сурового наказания для непосредственных виновников катастрофического успеха германской армии. Я склонялся к тому, что наверняка это окажешься ты, Лев – самый суровый, самый неподкупный, самый справедливый из моих соратников. Имей в виду – тот, кто тебя послал, рассчитывал, что ты примчишься на Западный фронт, пылая жаждой мести, и в кратчайшие сроки свершишь свой суровый приговор, поставив всех виновных в разгроме фронта к стенке. За тобой, мол, не заржавеет. Так вот – тот, кто тебя сюда послал, подразумевал только то, что надо как можно скорее замести мусор под ковер и прикрыться трупами непосредственных исполнителей. А ответственным за все будет не он, а как раз ты. Это ты выскочишь с шашкой поперек наших органов, которые уже работают над этим делом, и примешься рубить направо и налево; ты, а не он. Его-то имя в связи с этим тухлым делом и вовсе не будет упомянуто ни с какой стороны. И если бы не некоторые обстоятельства, о нем никто бы и не вспомнил. После всего этого еще раз спрашиваю тебя, Лев – ты дурак?

В ответ Мехлис, не зная, что сказать словами, только пожал плечами и развел руками, будто говоря этой пантомимой: «Да, Коба, я дурак! Такой большой дурак, что только сейчас это понял.»

– Ладно, Лев, – махнул рукой Сталин, – Павловым уже занимается Лаврентий и такие люди, что им помогать – это только дело портить. Мне сейчас от тебя другое нужно. Необходимо съездить на Кировский завод и разобраться с Зальцманом. Слишком много нареканий у наших военных по поводу новых тяжелых танков. Первые сражения показали, что сами танки хороши, слова нет, и немцы от них в ужасе, но вот качество изготовления техники крайне поганое. Не должен танк ломаться даже раньше, чем в его баках закончилась первая заправка. Только вот оно что. Расстреливать там, на Кировском заводе, никого не надо, сейчас не время. Ты их просто напугай так, чтобы они взялись за ум и принялись думать головой, а не тем, чем обычно. Нашей армией нужны танки – как можно больше числом и как можно лучшего качества.

Немного помолчав, вождь добавил:

– А если тебя будут спрашивать по тому делу, то ты знаешь, что нужно ответить этим людям. Говори, что следствие уже идет и что все виновные понесут всю полноту ответственности. Тем более что это действительно так. На этом у меня к тебе все. Прочие вопросы потом. Иди, Лев, и сделай так, чтобы я слышал о тебе только хорошее.

Когда Мехлис ушел, вождь позвал к себе товарища Малинче Евксину, обосновавшуюся в маленькой соседней комнате, и долго разбирал с ней линии судьбы советского Торквемады. Получилось, что Мехлис человек – безусловно, честный, но даже имперская социоинженерия не смогла найти в нем созидающих талантов. Если вам что-то надо снести до основания, разломать в прах и оставить на этом месте чистое поле, то тогда, пожалуйста, товарищ Мехлис на выход. И то его еще придется придерживать на поворотах, чтобы не наломал лишних дров. А если вам нужно что-то построить, поддержать или укрепить, то ищите другую кандидатуру с созидательным, а не разрушительным модусом.

Вообще за эти два дня в кабинете вождя перебывали практически все наркомы, а также прочие члены Политбюро ЦК ВКП(б), не имевшие такого статуса. Весь Центральный Комитет (а это 71 действительный член и 68 кандидатов) пропустить через кабинет Сталина за пару дней не представлялось возможным, да и не было так необходимо. Все важнейшие решения в любом случае принимались в ближнем кругу вождя, и там же кипели страсти интриг.

Если наркомов (в большинстве) товарищ Малинче одобрила, сказав, что это не самые худшие представители вида хумансов, хотя некоторые и не без изъянов, то некоторые члены Политбюро вызвали у нее, мягко выражаясь, вопросы.

Во-первых – Ворошилов, явно переросший свой уровень и превратившийся в свадебного генерала (точнее, первого маршала). При невысоком уровне интеллекта этого динозавра от советской политики более молодые и более продвинутые товарищи в своих интригах с легкостью использовали втемную.

Немного подумав, товарищ Малинче выдала рекомендации: «Почетная отставка с пенсией и мундиром, пожизненное (и посмертное) почетное звание первого маршала, мемуары, встречи с молодежью и ни грамма реальной власти, также никаких практических поручений. Вследствие интеллектуальной ограниченности и умственной лени этот хуманс способен добросовестно завалить даже самое простое задание…»

Услышав это, Сталин задумался. Прежде из Политбюро уходили только ногами вперед. Кто умирал сам, а кого перемалывал репрессивный аппарат, заточенный на поиск врагов и заговорщиков. Возможно, это было неправильно, и для таких товарищей всех уровней, достигших своего потолка и превратившихся в балласт и нужна такая почетная отставка с пенсией и мундиром, как в старые времена. Меньше будет оснований интриговать, спасая свою шкуру во время очередных чисток.

Правда, таких вышедших в тираж деятелей среди членов и кандидатов Политбюро больше не наблюдалось. Была группа «полезных» в составе (по убыванию полезности): Берия, Молотов, Калинин, Косыгин, Маленков, Жданов, Андреев; и группа «фрондеров»: Хрущев, Каганович, Микоян, Булганин… И за каждым из этих деятелей, в той или иной степени, тянулся шлейф из друзей, знакомых, бывших подчиненных и прочих клиентов, которых эти люди по законам жанра тянули вслед за собою наверх, чтобы те поддерживали их в аппаратных играх.

Товарищ Малинче сказала, что «фрондеры» сами по себе зло, особенно те, что составляют первую тройку, ибо ради власти они готовы втоптать в прах и Идею, и Страну, но гораздо хуже то, что им сопутствуют эти связанные круговой порукой бюрократические объединения, сильно напоминающие кланы эйджел, только без связывающего их кровного родства. Пройдет совсем немного времени (с точки зрения эйджел) – и власть в государстве окажется в руках одного из этих серых и безликих функционеров, занимающих сейчас самые нижние этажи в чиновной и партийной иерархии…

Фрондеры ориентированы на захват власти, и на то же будут нацелены их соратники и последователи, идущие вслед. Спасение от этого только в скорейшем официальном введении профориентации, хотя бы для тех уровней властной пирамиды, где принимается основная часть жизненно важных решений. Людей, которые делают карьеру ради карьеры или стремятся к власти ради самой власти, необходимо отсечь от такой возможности раз и навсегда. В противном случае нельзя будет вести речь не только о преобразовании страны Эс-Эс-Эс-Эр в Империю; неизбежен и крах уже существующей системы.

Сталин задумался. Мало ему было идейных врагов, правых или левых уклонистов, боровшихся против него, потому что они считали, что он губит Революцию. Теперь его врагом становились люди, которые из чисто карьерных соображений колеблются вместе с линией партии, имея целью власть (и все, что к ней прилагается) саму по себе. К тому же надо учесть, что на каждом витке этой спирали, с каждым новым поколением руководителей, качество власти будет только ухудшаться… А тут уже и в самом деле недалеко и до реставрации капитализма. И неважно, что он этого уже не увидит. Достаточно и того, что он будет знать, что однажды дело всей его жизни может рухнуть, а он не сумеет этому помешать. Эта война, которую он, Сталин, ведет сейчас вместе со всем советским народом – она, помимо прочего, и за то отдаленное будущее. Мало просто победить сейчас фашистов – надо сделать это так, чтобы Советский Союз окреп настолько, чтобы его не смогли сломать ни внутренние неурядицы, ни внешние невзгоды, пусть даже для этого он должен превратиться в Советскую Империю, как на этом настаивают пришельцы из другого мира. А пока необходимо приступить к устранению тех, кто способен помешать этому усилению.

И первым на очереди будет Клоун, единственный из республиканских партийных секретарей, входящий в Политбюро ЦК ВКП(б). Но сделать все требовалось таким образом, чтобы ни у кого не возникло и тени сомнения в естественном и случайном характере его ухода хоть из политики, хоть из жизни. Не время сейчас охотиться за ведьмами и устраивать политические процессы. И вообще, товарищ Малинче считает, что такими вещами заниматься противопоказано. Таких, как Клоун, от высших эшелонов власти должны отделять не бдительное око органов и страх возмездия, а непроницаемые барьеры профориентации, чрез которые они никогда не сумеют проникнуть. Именно об этом он говорил на XVIII съезде партии два года назад, когда требовал отказаться от отживших установок, на преимущественный прием в партию только рабочих и крестьян, говорил о необходимости привлекать в партийные ряды новую советскую интеллигенцию, чтобы сделать партийную и государственную машину более умной, образованной и интеллектуальной. Теперь главное – продолжить этот курс, скорректировав его в правильном направлении.

* * *

5 июля 1941 года, ранее утро, Брестская область, райцентр Ляховичи.

Командир 7-й танковой дивизии, а также командующий автобронетанковыми частями зафронтовой группы войск – генерал-майор Семен Васильевич Борзилов (48 лет).

После недели упорнейших боев за Ивацевичи мы снова отступаем на восток. Но сейчас это отступление совсем не похоже на тот уныло-безнадежный драп, какой имел место, когда войска Красной армии по приказу генерала Павлова бежали от Белостока к Слониму. Теперь мы отходим только по приказу, огрызаясь и осаживая вражеские авангарды, а с неба нас надежно прикрывают белоснежные аппараты с красными звездами на крыльях. Да, защищая Ивацевичи, мы понесли большие потери, но и врагу досталось ничуть не меньше, а может, и больше. В отличие от первых дней войны обстановка резко изменилась, потери теперь несем не только мы, но и пытавшиеся выбить нас с позиций немцы, а подходящие подкрепления и та и другая сторона бросают в бой с ходу. И в результате мы свою задачу выполнили, а фон Клюге, несмотря на то, что ему удалось принудить нас оставить Ивацевичи – нет.

Ведь даже отступив из района Слоним-Ивацевичи, весь вчерашний день бывшая Слонимская группировка под непосредственным командованием генерала Болдина вела арьергардные бои по рубежу реки Щара, где опять попила немало крови у немецкой пехоты. Весь день по рубежу белорусской реки гремело ожесточенное сражение, и кидающаяся в атаки вражеская пехота несла тяжелые потери. Весь день наши бойцы держались под их натиском, а после заката организованно отошли по приказу, так как задачу выиграть еще один день они выполнили в полном объеме. Даже отступая, мы побеждаем, а враг несет поражение – ведь это совсем не та война, на которую он рассчитывал, планируя нападение на СССР. Опомнившееся от первоначальной растерянности и получившая неожиданную помощь Красная Армия бьется с яростным ожесточением, заставляя противника платить потоками крови за каждый шаг по советской земле.

Но война – это не только успехи, случаются на ней и довольно неприятные вещи. Широкоплечие имперские воительницы больше не поддерживают нашу зафронтовую группу – и наше, и их командование посчитало, что помощь имперской штурмовой пехоты больше нужна при обороне Минска. Покинула меня и моя любезная Ария Таним, отправившаяся вместе со своей ротой на другой участок фронта. Она у меня такая замечательная, что просто нет слов, а я, дожившийся до седых волос, рядом с ней чувствую себя балбес балбесом. Наше прощание вышло нежным и страстным, хотя никто и не пролил слез; мы обещали друг другу ждать окончания войны, чтобы окончательно решить свои сердечные дела.

Единственное, что меня немного смутило, так это то, что моя Ария где-то на поле сражения подобрала себе раненого молоденького немчика и объявила его своим личным пленником. Для Красной Армии это поступок немыслимый, а вот в Империи с ее феодальными замашками такие вещи вполне в ходу. За разъяснениями я обратился к капитану Вуйкозару Пекоцу – что он был чуть ли не единственным из имперцев, с кем я мог поговорить как мужчина с мужчиной.

– Не бери в голову, Семен Васильевич! – выслушав, весело сказал он, при этом дружески похлопав меня по плечу. – Не тот человек твоя Ария, чтобы заводить себе постельную игрушку для удовлетворения своих нужд – тебя же это больше всего беспокоит? Если она сказала, что любит только тебя, значит, так оно и есть, и иное просто исключено. Это у нее скорее взыграл материнский инстинкт, потребность любой женщины воспитывать и опекать. Назвав этого Альфонса своим личным пленником, она как бы взяла на себя обязательство превратить его из врага в полезного гражданина Империи. Ничего иного этот статус не подразумевает. Так что не переживай!

Вот я и не переживаю, да только все равно как-то беспокойно. Правда, от дурных мыслей хорошо спасает война – когда идет бой, становится не до страданий юного Вертера. Пока основная группировка генерала Болдина сдерживала врага по рубежу реки Щара, моя подвижная бронегруппа вместе с егерями капитана Пекоца немного прошвырнулись до Барановичей, на предмет пощипать расположенные там немецкие тылы. Снова будто бы вернулись времена недельной давности, когда мы стремительно продвигались по территории, которую немцы уже считали своей, и щипали их жирных тыловиков, не ожидавших, что движущаяся среди бела дня танковая колонна вдруг окажется советской. Снова были шик, блеск, красота, летали по воздуху пух и перья, а наши освобожденные пленные, ранее входившие в состав разгромленных в боях под Барановичами 121-й, 143-й и 155-й стрелковых дивизий РККА, вновь брали в руки оружие и вставали в строй.

И только послушав рассказы освобожденных пленных, я понял каково пришлось нашим бойцам, которые с одними винтовками встали на пути у германской танковой лавины и какую серьезную поддержку нам оказали расчеты тяжелых лазерных ружей, которые с легкостью жгли германский бронехлам на любых дистанциях боя. Что такое двенадцать сорокопяток на дивизию, когда немецкие танки прут сотнями; а пушка, даже легкая, это не лазерное ружье, и погибает после второго-третьего выстрела, после чего бойцы остаются против бронированного врага только при ручных гранатах и бутылках с жидкостью КС. Ну ничего, отлилися уже кошке мышкины слезки, и отольются еще. И за все ответили немецкие тыловики, пребывающие в уверенности, что им ничего не угрожает, так как между нами и ими стоит генерал Гудериан с двумя моторизованными корпусами. А вот нет больше вашего Гудериана! И мотокорпусов тех тоже больше нет, наша взяла!

В самих Барановичах мои орлы захватили тыловые учреждения второй танковой группы. Вообще-то, когда явились имперцы, Гудериан с этого рубежа уже готовился к рывку на Минск (потом, правда, планы несколько поменялись), а тылы оставил на прежнем месте. Немецкие госпитали я приказал не трогать, а вот прекрасно оснащенные танкоремонтные батальоны по совету Вуйкозара Пекоца забрал с собой. Ведь стыдно же при каждой поломке танка вызывать «сверху» серых из ремслужбы «Полярного Лиса», чтобы те устранили неисправность. Своих-то ремонтников и до войны в дивизии не хватало, а потом, в ходе безумного бегства из Белостокского котла, ремонтное оборудование бросили как якобы ненужное, а люди из не боевых подразделений потерялись кто куда: кто в пехоту, а кто и в дезертиры, к местной бабе под юбку. Такие, говорят, тоже имеются.

Но у имперцев оказалась такая штука – называется «ошейник принуждения». Человек, на которого это надето, будет послушен как паинька, потому что малейшее неповиновение причиняет ужасную боль. Сами соотечественники капитана Пекоца говорят, что этого устройства не любят и возят его с собой только на крайний случай, когда пленные особо упрямы, а времени на их убеждение нет. Как раз про наш случай. Ремонтники у немцев отличные, да только добровольно они на нас работать не желают ни за что. А это значит, что они будут трудиться в тех самых ошейниках принуждения, тем более что они ничуть не противоречат пролетарской солидарности. Примечательно, что там, у них в Империи, многие ответственные и уважаемые личности начинали свою карьеру таким вот образом, в ошейнике. Так что теперь я нашей бронегруппы имеется своя ремонтная часть, плюс пополнение вражеской отремонтированной техникой, которую еще не успели вернуть в боевые части. У немцев с этим шустро. Поврежденный танк, если он не требует заводского ремонта, восстанавливают в срок от трех дней до недели, в отличие от нас, возвращая в строй до восьмидесяти процентов техники.

Кстати, вчера вечером нам зачитали благодарственное послание товарища Сталина – на него несколько дней назад партия и правительство возложили обязанности Верховного Главнокомандующего. Оказывается, сражаясь за Ивацевичи, мы на целую неделю задержали продвижение вражеских войск вглубь советской территории и сорвали выполнение плана молниеносной войны. Потом, после нас, этих немцев еще раз задержат и отоварят в Минске, который как раз успели подготовить к обороне. В итоге немецкие генералы отныне могут забыть о том, что они намеревались за шесть недель пробежаться до Москвы. Теперь германская армия должна приготовиться к тяжелой и упорной позиционной войне – а таковая у немецких генералов считается синонимом поражения, потому что один раз они такую войну уже проиграли. К тому же Советский Союз, вооруженный самой передовой в мире коммунистической теорией – это им не Российская империя, хотя и та тоже была далеко не сахар. О последнем я могу заявить со всей ответственностью – сам во время Германской три года воевал на Западном фронте в составе тяжелой артиллерийской батареи.

Капитан Вуйкозар Пекоц, который у них, в Империи, как раз закончил Военную Академию, на пальцах разъяснил мне, что дейчи, то есть германцы, рассчитывали взять нас на опережение в развертывании. У них была полностью боеготовая, прошедшая несколько боевых кампаний армия, вплотную придвинутая к границе. Зато у нас даже первый стратегический эшелон оказался растянут в глубину чуть ли не пятьсот километров, и войска в мирное время располагались не там, где необходимо с точки зрения отражения вражеского вторжения, а там, где имелся свободный казарменный фонд. Поэтому германские генералы рассчитывали, что хотя численность армий у нас примерно одинакова, а по мобилизационному потенциалу СССР превосходит Германию в несколько раз, но за счет опережения в развертывании и быстрого продвижения вглубь советской территории в каждый конкретный момент немецкие войска будут многократно превосходить части Красной Армии. Теперь, когда военная машина Германии потеряла темп, а Советский Союз получил возможность перегруппировать второй стратегический эшелон и провести мобилизацию, это запланированное немцами преимущество обратилось в ничто.

– Гордитесь, Семен Васильевич, – сказал Вуйкозар, – ведь это вы и ваши солдаты удержали дейчей за хвост, когда они рвались на восток. И вы продолжаете удерживать их и сейчас. Ведь пока ваши танки висят над дорогой Брест-Минск, никакого серьезного продвижения дальше у них быть не может. Ведь если тактик дейчей фон Клюге зарвется, то в Барановичах вполне возможно проделать тот же примем, что и в Ивацевичах, то есть, собрав в кулак отступающие в этих лесах войска, еще раз ударить по ключевому пункту снабжения. Они еще от предыдущего раза не отошли, а вы уже грозите им продолжением банкета.

Да уж, моя бронегруппа – чуть больше пяти десятков машин (если не считать трофеев), это все, что осталось от шестого, одиннадцатого и тринадцатого мехкорпусов. Правда, все машины – это Т-34 и КВ-1, все с опытными, выжившими в боях экипажами, все подверглись переделке имперскими инженерами с улучшение ходовой части и бронирования и все оборудованы генераторами защитного поля (то есть могут игнорировать вражескую артиллерию). Но на этом преимущества заканчиваются и начинаются вопросы. Положим, у нас получилось снабдить мехтягой всю артиллерию, а также удастся рейсами шаттлов перебросить с Большой Земли достаточное количество боеприпасов. Но одними танками и артиллерией удар не нанести, приставшие к нам кавалерийские подразделения из состава распущенного генералом Никитиным кавкорпуса вместе с егерями используются для разведки и флангового охранения, а пехоты в моей бронегруппе осталось всего ничего. Сказались потери, понесенные в ожесточенных боях под Ивацевичами. Там же осталась большая часть легких танков, на которые имперцы смотрели как на разменный материал, поэтому ни БТ, ни Т-26 серьезным модернизациям не подвергались. Большая часть бойцов и командиров несколько дней отражавших ожесточенный натиск врага, сейчас в отдаленных тыловых госпиталях (спасибо имперским шаттлам), а меньшая уже находится в земле. Мы потому и отошли, что сил для удержания той позиции стало недостаточно, заканчивались снаряды и топливо. Так что идея вернуться в Барановичи и снова поставить все на карту кажется мне сомнительной, о чем я и говорю капитану Пекоцу.

– Так ведь, Семен Васильевич, – пожал плечами хитрый венед, – никто вас на эти Барановичи и не гонит. Попытка провернуть один и тот же прием второй раз подряд была бы невероятной глупостью. Но вы подумайте и о том, с чем будут работать вражеские тактики, испытывающие дефицит достоверной информации и один раз уже наступившие на грабли. Им же неизвестно, сколько у вас после боев под Ивацевичами осталось людей, боеприпасов и топлива, и какие возможности пополнения. Для них главное, что вы находитесь здесь и сохраняете возможность нанести предполагаемый удар. Как у вас говорят – обжегшись на молоке, тактики дейчей начнут дуть на воду. Вы уже нанесли им тяжелые потери и поэтому вас боятся. Кроме того, их тактикам неизвестна точная численность вашей группировки… А у страха, как говорится, велики не только глаза…

Немного помолчав, Вуйкозар Пекоц добавил:

– У нашего командования есть данные, что армия дейчей за номером четыре, уже понесшая серьезные потери в боях с вами, будет направлена на преследование вашей группировки и недопущение такого флангового удара, а для наступления на Минск враг досрочно вынужден разворачивать в районе Барановичей перебрасываемую из резерва армию за номером два. А если учесть разрушенные вами на всем протяжении рельсовые дороги, то такая перегруппировка займет у дейчей дополнительное время. Все, что вы сейчас должны делать – это менять территорию и жизни людей на время. Ибо время – это то, чего сейчас не хватает стране СССР для победы. И у вас это хорошо получается. Именно потому наш общий будущий император смотрит в вашу сторону с такой приязнью и одобрением. Гордитесь этим, Семен Васильевич.

* * *

5 июля 1941 года, полдень, Смоленск, штаб Западного фронта.

Присутствуют:

Командующий Западным фронтом – генерал армии Георгий Константинович Жуков;

Начальник штаба фронта – генерал-лейтенант Василий Данилович Соколовский;

Помощник командующего по АБТВ – генерал-майор Дмитрий Карпович Мостовенко.

Когда генерал-майор Мостовенко зашел к командующему Западным фронтом, комфронта и его начальник штаба внимательно разглядывали экран выносного терминала имперского тактического планшета[19]. Нет, разумеется, первым в начальственный кабинет тихонько просочился адъютант Жукова, вполголоса доложил о прибытии новоназначенного помощника командующего по автобронетанковым войскам, и так же тихонько дал тому знак, что он может заходить. Так что к моменту его появления в кабинете и командующий фронтом, и его начальник штаба уже прервали свое занятие и смотрели в сторону вошедшего так внимательно, будто к ним на огонек забежала знаменитость мировой величины. Генерал-майор Мостовенко от такой встречи даже несколько растерялся. А дальше было еще хлеще…

– Вот, смотри, Василий Данилович, – сказал Жуков, – мы с тобой голову ломаем, что да как, а тут на ловца и зверь бежит. Свидетель как-никак…

– Очевидец, Георгий Константинович, очевидец, – ответил генерал Соколовский, – свидетели, сам знаешь, в каких делах бывают. Ты же не хочешь сказать, что Иван Васильевич (генерал Болдин) совершил что-то предосудительное?

– То, что он совершил, – сказал Жуков, – у меня никаких нареканий не вызывает. А вот то, как он это сделал и с чьей помощью – уже вопрос. А товарищ Мостовенко, в отличие от нас с тобой, уже имел на этой войне дело с немцами – как до появления этих наших новых союзников, так и при их участии. Надеюсь, Дмитрий Карпович, ты сможешь объяснить нам, как выглядела реальность, данная тебе в ощущениях. А то в верхах развели, понимаешь, секретность, и молчат как рыбы об лед. И скажи – как мне командовать фронтом в условиях, когда эти, с позволения сказать, союзники действуют в моей полосе ответственности, а я совершенно не представляю себе, кто они такие и на что способны?

– Для начала, товарищ генерал армии, – ответил Мостовенко, – мне проще сказать, на что наши новые союзники НЕ способны. Мертвых они оживлять, да уже бывшее сделать не бывшим не могут, а остальное для них в пределах возможного. Чего-то они способны добиться сами, а чего-то – только с нашей помощью; но, в общем-то, возможно все. С двадцать второго по двадцать шестое июня нас, отступающих от Гродно, с утра до вечера одолевала германская авиация, а двадцать седьмого все эти юнкерсы и мессершмитты как корова с небес языком слизнула. При этом так называемые белые защитники дали нам возможность лично полюбоваться процессом публичной порки, под бурные аплодисменты расколошматив одной парой три девятки немецких бомбардировщиков. Это, так сказать о том, что я видел лично. К сожалению, наш корпус как активная единица на начальном этапе не представлял собой ничего интересного с их точки зрения, и поэтому товарищ Ватила обратила свое основное внимание на генерала Болдина и связанную с ним смешанную группировку, отступавшую по дороге Волковыск-Слоним. Я в тех событиях участия не принимал и знаю о них только по рассказам очевидцев. В то время мой корпус выполнял приказ вашего предшественника, генерала армии Павлова, на всеобщее отступление, и мы искали такое место, где при минимальном противодействии противника была бы возможность переправить через Щару еще имевшиеся у нас танки и артиллерию. Вспомнили о нас уже тридцатого числа, когда бронегруппа генерала Борзилова захватила Ивацевичи и оседлала танковую магистраль Гудериана…

– Погоди, Дмитрий Карпович, – прервал рассказчика Жуков, – поясни, шо це таке танковая магистраль и с чем ее едят?

– Термин «танковая магистраль», – ответил тот, – она же «взлетная полоса» и «роллбан», по-немецки означает дорогу, идущую вдоль направления основного удара подвижного соединения. Или, если быть точным, этот удар наносится вдоль этой дороги, потому что уходящие в прорыв танки нуждаются в непрерывном снабжении. Именно по этой дороге вслед за танковым авангардом движутся мотопехота на грузовиках, артиллерия на мехтяге, автоколонны снабжения, а в обратном направлении в основном везут раненых. Это у нас удары планируются от забора и до обеда «примерно в том направлении», и зачастую оказываются неудачными только потому, что по придуманному штабом маршруту без противодействия противника не могут пройти даже танки, не говоря уже о мотопехоте с артиллерией, а немцы такие вещи секут жестко. Но, с другой стороны, стоит перерезать такую магистраль в удобном месте, и у немцев начинаются большие проблемы. Правда, и резать эту магистраль надо тоже умеючи, желательно в месте, удобном для обороны и в зазоре между наступающей пехотой и оторвавшимися от нее танками.

Немного помолчав, генерал добавил:

– Бронегруппа Борзилова потому и одержала победу, что выполнила оба этих правила и смогла сдержать атаки оказавшихся в окружении танков, которые начали испытывать дефицит топлива и боеприпасов, а затем, с другого направления, натиск многократно превосходящей вражеской пехоты. Разумеется, при этом союзники оказали нам всю возможную помощь, но и без наших бойцов и командиров тоже ничего не получилось бы. Но опять же должен сказать, что лично меня там не было; маневренная группа, сформированная из остатков бронечастей моего корпуса, приняла участие в том сражении только на завершающем этапе, нанеся удар во фланг и тыл второй танковой группе Гудериана, потерявшей подвижность и боеспособность. Итог вы знаете. Гудериан в плену, подчиненные ему войска уничтожены, группировка Болдина-Борзилова вышла из окружения с техникой и артиллерией.

Командующий Западным фронтом и его начальник штаба переглянулись, после чего Жуков уже значительно мягче сказал:

– Теперь хоть что-то понятно, – он бросив косой взгляд на терминал планшета, – а то тут такие советы приходят, что я даже не знаю, что это – то ли верх глупости, то ли гениальное тактическое озарение…

– Товарищ генерал армии, – сказал Мостовенко, – должен вам сказать, что, как мне объяснили, тактики темных эйджел просто физиологически не способны испытывать состояние озарения. Все рекомендации, которые они дают, создаются на основе подробнейших разведданных и точнейшего расчета. Чем старше тактик, чем больше у нее опыта, тем точнее и смертоноснее ее рекомендации…

– Погоди, Дмитрий Карпович, – прервал Мостовенко Соколовский, – ты сказал «нее». Эта самая товарищ Ватила – она что, баба?

– В первую очередь, она, Василий Данилович, темная эйджел, а значит, генетически приспособлена для решения тактических задач, – ответил Мостовенко. – Ну и потом – ей больше двухсот лет, и, в конце концов, она главный тактик крейсера, и за ее плечами опыт нескольких столетий противостояния таким же тактикам темных эйджел, а по сравнению с ними наши нынешние германские оппоненты – просто малые дети. И мы, кстати, тоже. Таких как Гальдер, Йодль или Браухич она кушает на завтрак вместо овсянки. Бабой же она будет в свободное от служебных обязанностей время в койке с приятным ей мужчиной. И не иначе.

– Ну, товарищ Мостовенко, – сказал Жуков, чуть качая головой, – уел ты Василия Даниловича. А теперь, если хочешь, вводная…

– Сегодня утром по этой штуке, – сказал Соколовский, кивнув в сторону лежащего на столе терминала, – поступила информация, что в связи с подходом к Минску пехотных дивизий девятой германской армии, высвободившиеся подвижные соединения противника получили приказ покинуть позиции и двигаться на восток. Тридцать девятый моторизованный корпус в составе двадцатой танковой и двадцатой моторизованной дивизий должен двигаться по направлению к Борисову, пятьдесят седьмой моторизованный корпус в составе двенадцатой и девятнадцатой танковых, а также восемнадцатой моторизованной дивизий – к Лепелю. Навстречу врагу рекомендуется выдвинуть пятый и седьмой мехкорпуса. Седьмой мехкорпус к Борисову, пятый к Лепелю. Но не для нанесения контрудара, как это предписывает советская военная доктрина, а для организации активной обороны с последующим отступлением на рубеж Витебск-Орша-Могилев. Танковые засады и все такое… Ну как вам это нравится?

– Василий Данилович, – вздохнул Мостовенко, – наша военная доктрина предписывает нам много такого, что в настоящий момент неосуществимо на практике. Поверьте человеку, который уже водил мехкорпус в подобный контрудар. Не та матчасть, не та подготовка командного состава и экипажей, не та слаженность и качество связи, не та тактика, в конце концов. Да и немцы не особо жаждут, чтобы им навязали встречное танковое сражение. При малейшей угрозе такого развития событий они тут же оттягивают свои танки назад и прикрываются противотанковой артиллерией, которая у них традиционно сильна. В результате мы теряем танки, а противник нет. Кстати, у немцев в их танковых дивизиях около половины составляют средние танки моделей «три» и «четыре»; а сколько в наших двух мехкорпусах аналогичных им танков Т-34 и КВ?

– Примерно по пятьдесят единиц каждой модели, – хмуро произнес Соколовский, – а остальные – это Т-26 и БТ разных выпусков.

– Вот, – сказал Мостовенко, подняв палец, – только эти танки можно использовать в активных действиях, контратаках и маневренных боях, а остальные – только из засад с последующим отходом на следующий рубеж. Выигрываем время, жжем их танки, а потом снова выигрываем время и снова жжем танки. К линии стрелковых корпусов противник должен доползти обессиленным и потерявшим пробивную мощь. Тем временем стрелковые корпуса на основной линии соприкосновения должны так глубоко зарыться в землю, чтобы немцы их потом до зимы выковырнуть не могли. А наши танки, сожженные в таком сражении, будут потеряны не зря, тем более что от Т-26 и БТ все равно надо будет избавляться. Слишком слабые у них броня и вооружение… Впрочем, если вы не верите мне, то через эту же штуку возможно связаться с товарищем Ватилой и получить консультации по любому вопросу.

– Вот видишь, Василий Данилович, – иронически усмехнулся Жуков, – ты хотел боевого опыта – получи и распишись. И еще. Необходимо срочно распорядиться, чтобы мехкорпуса немедленно получили приказ на выдвижение к Борисову и Лепелю. Пусть до темноты передовые отряды будут в Лепеле и Борисове и сразу же приступят к оборудованию позиций. Время не ждет.

– Да и с товарищем Ватилой поговорить тоже будет невредно, – кивнул Соколовский, утративший весь свой былой скепсис, – надо договориться с ней о воздушном прикрытии, и вообще, вдруг на поверхность выскочат еще какие-нибудь перлы мудрости, которую мы тут упустили…

Между строк при этом читалось: «Вон Болдин и Борзиловым – хоть посредственности оба, прислушались к истине, вняли, победили врага, и теперь обласканы и любимы. А мы можем еще лучше. Вот увидите».

* * *

6 июля 1941 года, утро. Минск, ул. Советская, дом 18, штаб обороны Минска.

Генерал-майор Константин Константинович (Ксаверьевич) Рокоссовский.

Идут шестые сутки, как я возглавляю оборону Минска. Шесть дней сплошных боев в тисках двух все теснее сжимающихся полуколец. При этом с запада, со стороны Ракова на территорию, контролируемую войсками моей армейской группы, вливаются (в основном ночами) части, уходящие из минского котла, что образовался к востоку от города. Зато на восток, где свободными остаются только железная и шоссейная дороги, ведущие к Бобруйску, эвакуируется гражданское население и по возможности вывозятся материальные ценности. С выходящими из окружения военнослужащими все просто: их тут же ставят в строй, отправляя на пополнение обороняющих Минск частей, сгоравших в этой битве буквально на глазах. Туда же направляются и призванные по мобилизации бойцы и командиры запаса. Только эти подкрепления, плюс воздушная поддержка со стороны «защитников», позволяют нам удерживать оборону, планомерно отходя с рубежа на рубеж.

С эвакуацией гражданских все значительно сложнее. В первую очередь, согласно приказу, следует любой ценой вывезти из Минска семьдесят тысяч евреев, что до войны составляли почти треть населения города. Азохен вей[20], что тут началось, как только мы объявили об этом решении! Эти упрямые и недалекие люди никак не хотели уходить из своих домов, считая, что такая «цивилизованная» армия, как германская, не сделает им ничего плохого. Если основном народ уходил и уезжал из города молча, настороженно вслушиваясь в грохочущую вокруг Минска канонаду, то евреи голосили за всех остальных вместе взятых, оглашая окрестности мольбами, жалобами и проклятиями. Но раз советская власть сказала: «эвакуация» – значит, все должны подчиниться этому указанию и отправиться на восток по единственной дороге жизни, ибо остальные пути перерезаны врагом. Ради того, чтобы держать этот путь открытым, сейчас сражаются и умирают бойцы Красной Армии и имперской штурмовой пехоты. Бои вокруг коридора жизни по своему накалу ничуть не уступают попыткам штурма города, производимым в основном с Заславльского и Логойского направления. Поэтому бойцы НКВД, которым предписывается обеспечить эвакуацию, были безжалостны. Если человек не хочет спасать свою жизнь добром, его принудительно потащат на веревке.

Скорбь по оставляемому имуществу и домам, в которых родилось не одно поколение этих людей, перевешивала у них страх за собственную жизнь. Мы предлагали им бросить все, что было «нажито непосильным трудом» и уходить в неизвестность, а им хотелось верить, что если они останутся, с ними не произойдет ничего страшного. Рассказы о том, что с ними сделают фашисты, когда ворвутся в город, они воспринимали с недоверием, как коммунистическую пропаганду, тем более что евреи-коммунисты, которые считались в основной местечковой массе отщепенцами, уехали в первых рядах и повлиять на настроение масс никак не могли. Как самые политически подкованные, они уже знали, что готовит их народу новый немецкий порядок, и стремились всеми силами увеличить расстояние между собой и фронтом. Зато разные юркие личности пытались затаиться, спрятаться, в том числе и в подвалах домов, чтобы переждать там бои за город, и вылезти наружу уже при немцах. Как говорится, нет предела человеческой глупости.

Тактик-лейтенант Алиль Фа, которая со своим чемоданчиком сопровождала меня повсюду (за исключением, естественно, сортира), сказала, что если эти люди останутся в своих домах после ухода Красной Армии, то никто из них не доживет до освобождения, как бы скоро оно ни наступило. Такова нацистская идеология – делить людей на высшие и низшие расы. Хотя она, как темная эйджел, ничуть бы не скорбела по утрате столь некачественного человеческого материала, который упирается даже когда его спасают. Ведь в этой толпе почти нет потенциальных граждан даже третьего класса, преимущественно одни будущие пеоны, но ради того, чтобы спасти их никчемные жизни, бьются и умирают действительно стоящие люди.

– Ведь ваши солдаты, – говорила она, – призванные в территориальное ополчение, дерутся яростно, ничуть не уступая в упорстве кадровым воинам, и именно их жизни, после выполнения основного задания я бы спасала в первую очередь, как ядро будущего боевого соединения. Нашей новой империи понадобится своя штурмовая пехота, свои ударные части, которые смогут разжевать врага и со смехом выплюнуть его кости. Новые Девы Войны еще не скоро будут у нас в достаточном количестве; много воды утечет в местных реках, пока этот легион будет сформирован заново. Но штурмовая пехота – это не только физическая сила, но и способность переносить любые трудности, это упорство, это мужество глядеть в глаза невозможному, а также безудержный героизм, который делает обычных людей равными вашим древним богам. Все эти качества у ваших солдат уже есть или их можно развить, а потому те, кто выживут в этой мясорубке, станут воистину незаменимыми.

Выслушав все это, я, собственно, впервые за эти дни, задумался над тем, что представляет собой та Империя, из которой прилетел межзвездный корабль. Раньше она мне казалась каким-то подобием павшей в прах империи Романовых, с небольшими внешними улучшениями, но теперь я усомнился в таких выводах. Алиль Фа оценивала людей не по тому, из какого социального слоя или класса они происходили, и даже не по тому, кем они являлись сейчас, а по тому, кем они могли стать, полностью реализовав свой потенциал. К тем, у кого этого потенциала не было совсем, Алиль Фа относилась с легкой жалостью – как к убогим от рождения, к тем же, у кого он имелся, но не был ими раскрыт – с откровенным презрением; и самое главное, она не представляла, как это государство может не дать реализовать потенциал. Любому человеку, в каком социальном слое он бы ни родился, система профориентации тамошней Империи предоставит все возможности для этого…

Той Империи нужны лучшие солдаты, лучшие генералы и адмиралы, лучшие тактики и эти, как их, социоинженеры… а если не можешь приносить пользы, то твоя участь – быть пеоном и не более того, в какой бы в высокой семье ты ни родился. С другой стороны, ценится не только результат, но и старания по его достижению. Взять тех же Дев войны, из которых комплектуется штурмовая пехота. Их функция – исключительно грубая сила при весьма скромных интеллектуальных способностях; их даже выводят специально, скрещивая каких-то там самок горхов с обычными людьми. Я уже знаю, что из-за неполной совместимости родителей часть из них умирает в детстве, а еще какое-то количество достигших взрослого состояния не проходят отбор либо по физическим, либо по умственным кондициям. Но тем больше разного почета и привилегий достается тем из них, что смогли освоить курс офицерского училища, а потом сумели командовать подразделениями. Пример того – майор Ивана Эри, командующая батальоном штурмовой пехоты. В наступлении я бы ей доверил полк, а в обороне бригаду. Уж две своих майорских шпалы она точно заслужила.[21] Несколько раз за время этой обороны только ее опыт и отвага ее бойцыц выручали наши войска из весьма трудных ситуаций, так что я плюну в рожу любому, кто будет утверждать, что они не совсем люди и не достойны полного уважения. В этом смысле имперский внеклассовый интернационализм мне полностью импонирует.

В империи Романовых, напротив, от людей требовалось только оставаться в рамках своей социальной страты. Выходец из низов продирался в верхи со страшным скрипом, указ «о кухаркиных детях» отсекал от гимназического, а значит, и от высшего образования девять десятых населения, и это при нехватке образованных и подготовленных специалистов во всех областях. Но если социальные лифты (как их называют имперцы), поднимающие таланты из низов наверх, со скрипом, но работали, то система, которая должна была скидывать с верхов накопившийся там шлак, отсутствовала напрочь. Вырождение, воинствующая некомпетентность, и тут же – буржуазия, активно разлагающая отжившую свое феодальную систему. Результат налицо – вялый, безынициативный царь, отпустивший вожжи, голод периодично вспыхивающий то тут, то там, две проигранных войны и смена социальной формации.

В космической империи, как сказали мне Алиль Фа и Ивана Эри, ничего подобного быть не могло, даже кандидаты в наследники регулярно проходят там профориентацию, и несоответствие нормативам их моральных и деловых качеств вызывает их немедленную отставку. Их, так называемая, ненаследственная аристократия на самом деле должна являться меритократией – то есть классом лучших, который и был в той империи правящим. Попав из своего мира в наш, они решили переделать его по своему образцу, чему я не могу не высказать полного одобрения. И, наоборот, в ближайшем будущем большая часть бесталанных власть имущих восстанет и пойдет на пришельцев беспощадной войной. И пришельцам следует быть к этому готовыми. Я не уверен, что где-нибудь в Москве уже не зреет заговор, ставящий целью свернуть непонятную и опасную деятельность. А как же иначе, ведь Советский Союз построен на руинах Российской империи по старым лекалам и унаследовал от предшественника не только достоинства, но и недостатки…

Хотя рассуждать сейчас преждевременно; сначала требуется победить врага, а потом решать, какой облик будет иметь государство-победитель.

* * *

6 июля 1941 года, полдень. Подмосковье, аэродром Кратово.

Командир 212-го дбап[22]Подполковник авиации Александр Евгеньевич Голованов.

За первую неделю войны мой 212-й дальний бомбардировочный понес тяжелые потери. К двадцать восьмому июня из семидесяти двух самолетов Ил-4, положенных нам по штату, в строю осталось всего семнадцать боевых машин. Остальные были сбиты истребителями противника и его зенитной артиллерией, или же получили существенные повреждения. Одна из причин потерь была в том, что командование посылало наша самолеты на бомбардировки вражеских войсковых колонн днем, мелкими группами и без истребительного прикрытия. Это же обуславливало невысокую эффективность произведенных нами бомбардировок. Бомбежка танковых колонн стокилограммовыми бомбами с высоты в семь километров не способна нанести противнику серьезного ущерба из-за весьма значительного рассеивания падающих бомб. Мы просили дать нам истребительное прикрытие или перевести нас на ночную работу, назначив соответствующие нашему профилю цели в глубоком вражеском тылу, но в этом нам отказали. Однако, несмотря ни на что, наши экипажи дрались, как положено советским бойцам и командирам – так, воздушные стрелки нашего полка, отражая атаки вражеских истребителей, сумели сбить восемнадцать самолетов.

А с двадцать седьмого числа у нас началась не жизнь, а малина. Наконец-то появилось истребительное прикрытие, да такое, от которого мессершмитты шарахались как черти от попа с ведром святой воды. Еще на подходе к линии фронта сильно уменьшившуюся полковую формацию брали под крыло стремительные стреловидные аппараты; они сопровождали нас до цели и обратно, почти до аэродрома. Каждый раз в таком случае пилоты защитников выходили на связь с нашими экипажами и мелодичными женскими голосами на чистом русском языке спрашивали: «Позвольте вас проводить, мальчики?»

И провожали, потому что отказавшихся не было. Кто же откажется от защиты, после появления которой потери в полку упали почти до нуля? И всех мучил вопрос, что за таинственные девушки сидят в кабинах этих стремительных и смертоносных машин, одним своим видом внушающих ужас асам люфтваффе. Сегодня эта загадка, наконец, разрешилась, но об этом немного позже… А вообще, даже несмотря на появившееся в последние истребительное сопровождение, потери в полку к тому дню уже зашкаливали и без пополнения техникой и экипажами, он уже не представлял собой такой грозной силы какая была у него ранним утром двадцать второго июня[23]…

И вот пятого июля, на четырнадцатый день войны, когда лихорадочное напряжение первых дней немножечко спало, меня неожиданно вызвали в Москву в штаб ВВС. Там замученный дежурный с красными от недосыпания глазами сказал мне, что подполковника Голованова срочно хотел видеть товарищ Сталин, который в данный момент находится на Ближней Даче в Кунцево. Еще час езды на машине по московским улицам – и вот я в святая святых советского государства.

Товарищ Сталин не изменился: тот же спокойный вид, та же одежда, та же трубка, те же неторопливые движения, запомнившиеся еще с моих посещений Кремля до войны.

– Ну, как у вас дела? – спросил Сталин, здороваясь.

Я кратко доложил обстановку и рассказал, что за это время сумел сделать полк.

– Очень хорошо, товарищ Голованов, – выслушав, сказал Сталин, – вашему полку действительно требуется пополнение и переформирование, но этим займется ваш начальник штаба майор, если я не ошибаюсь, Богданов. У вас же, как у человека, пользующегося абсолютным нашим доверием, пока будет совершенно иное задание, причем особой важности.

В этот момент за моей спиной скрипнула открывающаяся дверь – и Сталин, усмехнувшись в усы, сказал:

– А кстати, вот и ваше задание, товарищ Голованов; обернитесь, пожалуйста…

Без всякой задней мысли я повернулся и увидел высокую худощавую женщину в иностранной военной форме сине-черной расцветки; на воротнике ее красовались советские голубые петлицы ВВС с тремя «шпалами», обозначающими звание подполковника (как и у меня). Первое, что мне бросилось в глаза – ее высокий рост. Во мне самом около двух метров, а эта дама превосходила меня в этом параметре не менее чем на голову. Этакая коломенская верста. Второе разительное отличие от всего привычного – это цвет кожи, у этой женщины он был серым с каким-то металлическим оттенком. Я точно знал, что такой кожи не может быть ни у негров, ни у мулатов. И эта кожа вступала в контраст с ярко-рыжими, почти оранжевыми волосами. Третьей ее частью тела, которая заставила меня онеметь, был тонкий гибкий хвост с кисточкой пышных рыжих волос на конце. После этого хвоста можно было не обращать внимания ни на иностранный мундир с советскими знаками различия, ни на серую кожу, ни на высокий рост, ни на заостренные уши и зубы… И ведь самое главное, что эта странная женщина находилась в кабинете у товарища Сталина, а тот вел себя так, как будто все шло так, как и должно.

– Знакомьтесь, – сказал вождь, вдоволь насладившись моим изумлением, – это товарищ подполковник Илер Ота, военно-космический флот, командир эскадрильи тяжелых бомбардировщиков. В ближайшее время вы будете взаимодействовать с ней самым непосредственным образом…

Тут мне стало еще непонятнее. Ладно иностранное имя, национальную принадлежность которого мне сейчас трудно идентифицировать, исходя из ее экзотического внешнего вида; я бы больше удивился, если бы товарищ Сталин назвал эту женщину Машей Ивановой. Но откуда у Советского Союза вдруг взялся военно-космический флот – вот это в первый момент мне было абсолютно невдомек. И только потом пришло понимание – «защитники»!!! Если у них есть истребители, которые сумели разогнать по углам все люфтваффе в полном составе, то почему бы быть у них не быть и бомбардировщикам… Так, черт возьми, кто же они на самом деле такие и откуда?

– На самом деле, – сказала Илер Ота, отвечая на мой невысказанный вопрос, – это самая большая тайна страны Эс-Эс-Эс-Эр, над которой, не покладая мозгов, бьются разведки всех тех стран, где они вообще есть, и в то же время это, как у вас говорят, секрет Полишинеля. Истина находится на поверхности. Мы как раз та точка опоры и одновременно рычаг, которые помогут вашему руководству перевернуть мир в нужную сторону.

– Есть мнение, – сказал Сталин, – что вас, товарищ Голованов, нужно направить в эту тяжелобомбардировочную эскадрилью нашим специальным представителем. Ваша цель – установить взаимодействие и повысить собственную квалификацию. А теперь слюшайте меня внимательно…

Вот так, из уст самого товарища Сталина, я узнал о существовании космической империи, о ее дружеском настрое и о том, что экипаж этого конкретного корабля подписал соглашение о присоединении, которое позволит ему участвовать в войне за будущее СССР. От всех этих новостей у меня даже голова, честное слово, заболела. А доказательство слов вождя стояло рядом, помахивало хвостом и сверкало белоснежными, чуть заостренными зубами. И ведь попробуй не поверить – товарищ Сталин, который иногда не прочь подшутить, сам шуток совсем не понимает.

И вот я стою на аэродроме в Кратово, куда пару часов назад опустились десять тяжелых бомбардировщиков с комического крейсера «Полярный Лис». Огромные стреловидные машины типа «Белый лебедь» даже со сложенными крыльями заняли почти все летное поле. Эти машины действительно похожи на этих сильных и гордых птиц, летающих на дальние расстояния. Даже наши дальние и высотные ТБ-7, гордость советских ВВС, выглядят рядом с «лебедями» как-то невзрачно и, можно сказать, сиротливо. Сейчас этих белоснежных красавцев с красными звездами на плоскостях и хвостовых оперениях, подобно муравьям облепили их имперские техники и наши вооруженцы, которые занимались очень важным делом – подвеской наших бомб в бомбоотсеки, предназначенные совсем под другие типы боеприпасов… Сначала я беспокоился о том, как это вообще возможно, но подполковник Илер Ота заверила меня, что их техники, которых они почему-то зовут «серыми», в случае необходимости способны просто творить чудеса. А если серьезно, то для имперских бомбардировщиков были изготовлены новые, специальные узлы подвески, которые позволяют применять всю номенклатуру производимых в Советском Союзе авиабомб.

Сегодня перед нами стоит задача – нанести удар по центру Берлина, по той улице, где расположены все важнейшие вражеские министерства и ведомства; нужно это для того, чтобы сбить спесь с тамошних нацистских бонз и намекнуть им на тот конец, который в ждет их впереди. По-другому и быть не может, ведь каждый такой имперский тяжелый бомбардировщик способен поднять в воздух и донести до цели на сверхзвуковой скоростью и высоте около двадцати километров по семьдесят тонн бомб каждый. Как раз бомбовая нагрузка довоенного полка наших Ил-4 на дальний вылет.

Правда, надо признать, что для некоторых из известных нацистов после этого налета уже не будет никакого «потом», ибо бомбы, которые грузят в бомбоотсеки «лебедей», имеют самые крупные в СССР калибры: в тысячу и две тысячи килограмм. Такие пробивают многоэтажные здания насквозь вместе с фундаментами и взрываются уже после, заставляя конструкции дома складываться, будто это не многоэтажные строения из кирпича и бетона, а карточные домики. И только потом на руины обрушатся десятки тысяч мелких фосфорных и термитных зажигательных бомб. Конечно, с применением новых типов боеприпасов, которые только планируют производить наши завод, разрушительный эффект мог бы быть значительно выше, но к сожалению, для того, чтобы разработать и внедрить в производство новую бомбу, даже максимально близкую к нашему техническому уровню, может потребоваться не один месяц.

Хотя имперские бомбовозы предназначены исключительно для стратегических бомбардировок в глубоком тылу противника, они способны и к нанесению ударов по колоннам танков и пехоты противника. Я с удивлением узнал, что на счету «лебедей», уже имеются две танковые дивизии вермахта и одна мотопехотная дивизия СС, так что теперь Гитлеру придется формировать их заново. Такие потери вынудили вражеское командование отказаться от одновременного перемещения больших масс танков, и это резко уменьшило пробивную способность вражеских подвижных соединений и снизило темпы их продвижения вглубь советской территории. А это, по отзывам товарищей, воюющих на земле, стоило дорогого.

Разумеется, нас также гоняли бомбить колонны немецких танков и мотопехоты – в тщетной надежде хоть немного замедлить тевтонский натиск на восток, но мы и близко не подошли к решению этой задачи. Правда, такого разрушительного эффекта имперские бомбовозы в тот раз добивались, применяя свое умное высокотехнологическое оружие, которое к тому же оснащено мощной взрывчаткой. Но товарищ Илер Ота, которая стоит рядом со мной, говорит, что и с нашими бомбами они также способны добиться подобного успеха, но только в том случае, если вражескую колонну атакуют все десять имперских бомбардировщиков вместо одного. Такую концентрацию сил способна привлечь к себе только вражеская танковая дивизия, компактными колоннами перемещающаяся в лесном массиве или по горным ущельям, которые будут сковывать ее маневренность.

Товарищ Илер Ота объясняет мне, что и для чего делается, ну а я внутри себя совершаю важную работу, занимаясь переоценкой ценностей. В первую очередь я меняю свое отношение к самому слову «империя», а во-вторых – моя собеседница перед моим внутренним взором постепенно превращается из ужасного межпланетного чудовища в надежного боевого товарища, готового сражаться с нашим общим врагом в любой ситуации. И это главное. Как сказал товарищ Сталин – в итоге враг обязательно будет разбит, а победа останется за ними. Я знаю, что мы добились бы этого и без посторонней помощи, но теперь мы достигнем этого значительно быстрее и с значительно меньшими жертвами.

* * *

6 июля 1941 года, 16:00. Подмосковье, аэродром Кратово.

Командир 212-го дбап Подполковник авиации Александр Евгеньевич Голованов.

Если налегке «лебеди» приземлялись на аэродром Кратово строго вертикально, подобно дирижаблям, то с полной бомбовой нагрузкой на борту они были вынуждены взлетать как обычные самолеты, разбегаясь по взлетной полосе, которая на одном из лучших советских аэродромов была бетонированной и имела протяженность в два с половиной километра. Если верить словам товарища Илер Ота, этот режим взлета в имперских ВВС применялся редко, но все пилоты осваивали его в обязательном порядке.

Все готово к вылету. Шесть «лебедей» загрузили тяжелыми фугасными бомбами калибра от пятисот килограмм до тонны, еще на три машины подвесили ротативные кассетные бомбы[24] и кассеты-корзины, снаряженные мелкими зажигательными бомбами и литровыми жестяными ампулами с жидкостью КС, а самый последний бомбардировщик нес агитационные бомбы[25], набитые листовками.

Кстати, я видел эти листовки. Типичный образчик темноэйджеловской агитации. На одной стороне крупным готическим шрифтом по-немецки написано: «Берегитесь, мы идем!», на другой: «Вы все умрете!». И все. Хорошая приправа к уничтожающему все бомбовому удару, и в то же время злостное хулиганство, от которого товарища Мехлиса хватит удар. Ну а как же, ведь в этой листовке ничего не сказано о классовой борьбе и пролетарской солидарности, которую германские трудящиеся должны проявить по отношению к первому в мире государству рабочих и крестьян.

Но так как местом для сброса агитматериалов предполагался центр Берлина (в котором отдельно взятый трудящийся мог появиться только случайно), то, думаю, это имперское хулиганство будет как раз к месту. Все власть имущие в нацистской Германии должны знать, что однажды мы придем в Германию и спросим с них за все мерзости по полной программе. А нынешняя бомбежка – это как обещание банкета и способ уничтожить как можно больше германских высокопоставленных чиновников, пока они еще не успели испугаться и попрятаться по углам. Ведь имперские бомбардировщики прежде не наносили ударов по территории Третьего Рейха и мало ли какие иллюзии могли возникнуть по этому поводу у нацистских бонз.

Но вот – все дела закончены, бомбы подвешены; створки бомболюков бесшумно закрылись, едва слышно чавкнув замками, и товарищ Илер Ота зовет меня подняться в кабину головного «лебедя», у которого над тактическим номером «610» теперь было крупно выведено «Иосиф Сталин». Как я знаю, вчера, когда «лебеди» совершили посадку в Кратово, этой надписи еще не было. Остальные машины эскадрильи тоже обзавелись личными именами. Правда, мне подборка этих имен показалась странноватой. Из героев гражданской войны присутствовал только маршал Буденный, остальные же восемь машин носили имена древнерусских князей, царей, царских генералов, а также сказочных персонажей – таких как Алеша Попович, Добрыня Никитич и Илья Муромец. Нет, конечно, я не спорю, Александр Васильевич Суворов или Михаил Илларионович Кутузов были великими полководцами, как и Петр Великий, Александр Невский и Владимир Мономах – но что скажут на такую самодеятельность наши славные политработники?

– Плевать на политработников, – ответила мне, товарищ Илер Ота, направляясь к лифтовой шахте, – социоинженеры говорят, что эти имена из вашей истории должны внушать страх врагам Империи и гордость вашим солдатам. Я лично выбирала их из предоставленного списка в соответствии с заслугами…

Последние слова прозвучали откуда-то издалека, потому что ноги моей темноэйджеловской визави исчезли в лифтовой шахте, будто ее туда затянуло пылесосом[26]. При этом никаких признаков засасывающих воздушных потоков я не ощутил и находился в некотором недоумении по поводу способа подъема. Но настоящий мужчина и советский командир не должен испытывать в подобных случаях никаких колебаний. Вот и я, широко открыв глаза, шагнул в шахту лифта, чтобы без всякой кабины и усилий с моей стороны вознестись на высоту главной палубы «лебедя», проходящей над бомбоотсеками, и оказаться в узком выкрашенном серой краской коридорчике, главной достопримечательностью которого являлись дверцы вделанных в стены шкафчиков.

У одного из этих шкафчиков стояла товарищ Илер Ота и быстро, но без суеты раздевалась. По крайне мере, эти серые эластичные ленты чуть светлее цвета ее кожи, обвивающие сухощавое и мускулистое тело, проходящие через самые «интересные» места, одеждой не счел один самый завзятый авангардист. Полураздетая темная эйджел уже меньше напоминала человека, а больше была похожа на хищного и смертельно опасного зверя, вроде гибкой человекообразной пантеры. В этот момент я впервые мысленно пожалел немцев, поняв, какая страшная сила ополчилась против них в этой войне. Становилась понятной беспощадная точность и разрушительные последствия наших воздушных ударов, а также страх, который немецкие летчики испытывали при виде стремительных белокрылых истребителей. Совмещение человеческого, или даже сверхчеловеческого, разума и инстинктов хищного зверя должно было дать воистину разрушительный результат.

Закончив переоблачение, подполковник Илер Ота окинула меня пристальным взглядом и сказала:

– Поскольку в этом рейде ты только пассажир, то переодеваться тебе не надо. Сойдет и так. К тому же вы, самцы хумансов, ужасно стеснительны, а ваше мужское естество очень сложно спрятать под боевую сбрую… Поэтому перестань глазеть на меня, как какая-нибудь деревенщина, и иди за мной в кабину.

Кабина в «лебеде», в общем, напоминала такую же в наших самолетах, отличаясь при этом разве что большим комфортом и большим количеством приборов, шкалы которых отображались на двух больших экранах. Часть информации выводилась в виде подсветки на лобовое стекло, которое, как мне объяснили, не было никаким не стеклом, а тоже являлось экраном. У меня аж глаза разбежались в поисках привычных мне указателей скорости, высоты, крена и тангажа…

Пока я осматривался, Илер Ота заняла свое место в левом кресле, а потом сделала то, от чего у меня в очередной раз отвисла челюсть. Если наши пилоты первым делом подключают шлемофоны к разъемам СПУ, то темная эйджел, чуть склонив голову и отодвинув в сторону хвост рыжих волос, вставила аналогичный разъем прямо в гнездо на своем черепе. Щелк – и готово.

– Теперь, – сказала она странно изменившимся голосом, повернув голову в мою сторону, – мы с кораблем составляем единое целое. Мне не нужно двигать штурвал или рычаги газа, хотя они тоже присутствуют на этой панели управления – мысленные команды и быстрее, и надежнее. Единственное, на что мы стараемся не полагаться, так это электронные или механические автоматические устройства, не контролируемые ничьим сознанием…

Ну ни буя ж себе, подумал я, устраиваясь в правом кресле, которое оказалось вполне удобным даже для моей широкоплечей фигуры. Потом мимо меня ловко, как змея, проскользнула бомбардир «лебедя» штурман-лейтенант Силена Кси, нырнувшая на свое место впереди и ниже пилотских кресел; а еще один член экипажа, стрелок-оператор Мала Фе, помогла мне справиться с привязными ремнями и надела на голову гарнитуру с наушниками и микрофоном. Покрутив головой, я увидел, что все они подключились к управлению таким же образом, что и командир корабля.

– Лифтовая шахта втянута, люк задраен, – услышал я в наушниках незнакомый мне доселе голос, – технические параметры в норме, корабль к взлету готов.

– Это бортинженер Тяня Фем, – пояснила мне Илер Ота, чуть повернув голову в мою сторону, – единственная «серая» в нашем экипаже. Раньше, при кланах, в корабль вживляли живой мозг, отделенный от тела, но первый император Шевцов запретил это безобразие, а всем таким кораблям с уже вживленными мозгами дал свободу, признав за ними права личности…

– Какой хороший у вас был император, – вырвалось у меня, – но неужели никто из тех, кто лишился таким образом своей собственности, не возмущался и не бунтовал?

– У императора Шевцова не побунтуешь, – хмыкнула в ответ Илер Ота, – я помню те времена, и должна сказать вам, молодой человек, что это был тот человек, который, в отличие от большинства вас, хумансов, был одновременно справедлив, суров и милосерден. Сдавшись ему на милость, враги давали клятву верности. Первоначально это было вынужденным шагом, но потом, увидев, что он ведет свои дела честно и у него никто не остается обиженным, мы становились его самыми верными соратниками. Мы, темные эйджел, не только чтим свои клятвы, но равным образом ценим и добро и зло. Для нас честь – быть членами такого большого и могущественного клана как Империя. А сейчас давай закончим разговор, ибо ваше начальство сообщает, что пора на взлет.

Раздумывая над услышанным, я еще раз впал в состояние, близкое к ступору. Ведь из рассказа товарища Сталина следовало, что государство, основанное в том мире императором Шевцовым, просуществовало больше двухсот лет. Это все равно как если бы у нас кто-нибудь заявил, что лично участвовал в Северной войне против шведов и здоровался за руку с императором Петром Первым и его сподвижниками. А тут заявлено на голубом глазу, и таким тоном, как будто в этом невозможно усомниться.

– Да ты не сомневайся, хуманс, – услышал я в наушниках голос штурман-лейтенанта Силены Кси, – мамочка у нас очень старая и действительно помнит времена до начала Империи. К тому же, в отличие от нас, грешных полукровок, она чистокровная темная эйджел – как тут у вас говорят, девяносто девятой пробы.

– Мамочка?! – переспросил я.

– Это мы ее так называем, – хихикнула со своего места Мала Фе, – экипаж корабля – это клан в миниатюре, а в каждом клане обязательно должна быть матрона. Вы хоть у Тяни, спросите, хотя раньше серых не считали членами клана…

– Умолкни уже, балаболка! – хмыкнула бортинженер. – Если вспомнить старые времена, то полукровок сразу после рождения кидали в конвертор, а о квартеронках, как эта трещотка, речи и вообще не шло…

В этот момент изображение на «лобовом стекле» дрогнуло и стало двигаться. Это «лебедь» двинулся с места и порулил на старт. При этом в кабине не чувствовалось никакого шума и вибрации, было лишь слабое ощущение движения. В этот момент мне удалось обнаружить на экранах прибор, заменяющий «лебедям» указатель оборотов двигателя. Полоски указателей мощности четырех «двигателей» едва оторвались от нуля и показывали три-пять процентов от номинала. У начала полосы «лебедь» чуть притормозил; крылья, до того прижатые к фюзеляжу, раскрылись на максимальный угол, после чего члены экипажа по очереди доложили о готовности к взлету…

Потом мощность «двигателей» быстро, секунд за десять (а может, и быстрее) перевалила через отметку в сто процентов и уперлась в ограничитель с надписью «форсаж». Появилось ощущение, что кто-то пришпорил бешеного тигра. Перегрузка, правда, была весьма умеренной, но, судя по сменяющимся цифрам на спидометре, скорость нарастала стремительно. Скосив глаза на Илер Ота, я увидел, что она сидит совершенно спокойно, расслабившись и закрыв глаза, а руки ее, не касаясь штурвала, свободно лежат на подлокотниках. В момент отрыва от полосы, когда «лебедь подпрыгнул на трамплине и круто полез в небо, я было подумал, что скорость отрыва у этой тяжелой машины примерно такая же, как максимальная скорость Ил-4 (на самом деле больше, но в данном случае это не важно). Земля провалилась, куда-то далеко вниз, перегрузка, навалившаяся на грудь, ослабла (набор скорости уменьшился, трансформировавшись в набор высоты).

Если раньше, сменяя друг друга, мелькали числа на спидометре, то теперь то же самое изображал альтиметр; он будто бы пел: «все выше и выше и выше». «Лебедь» лез на высоту, как истребитель МиГ-3, под углом градусов тридцать, не меньше. И это – тяжелая машина, до отказа груженая крупнокалиберными бомбами. Интересно, что после такого старта подумали товарищи, оставшиеся на земле? Вслед за нами, как я понимаю, по очереди должны стартовать и остальные машины эскадрильи. Интересно, как бы этот «лебедь» набирал высоту при половинной бомбовой нагрузке, неужели прямо с места и вертикально?

Громадная машина на мгновение вздрогнула, будто прорываясь через упругий невидимый барьер, и в кабине стало заметно тише… Вроде бы это означает, что «лебедь» взял звуковой барьер и теперь летит, обгоняя создаваемый им звук. Я скосил глаза вправо на экран бокового обзора. Крыло, ранее торчавшее к фюзеляжу почти под прямым углом, ощутимо отогнулось назад, на угол около пятидесяти-шестидесяти градусов. Я перевел взгляд на экран, изображающий приборную панель. Скорость перевалила за полторы тысячи, высота подбирается к десяти километрам. Под левым крылом Вязьма, под правым (в некотором отдалении) – Ржев[27]; цифры на альтиметре и спидометре уже прекратили бешеное мелькание, и теперь медленно сменяют друг друга.

Насколько мне известно, полет должен проходить на высотах около двадцати километров и скоростях три с половиной тысячи километров в час. Подлетное время до Берлина в таком режиме – около сорок минут, внезапность удара абсолютная, ибо обнаружить ударную формацию немцам просто нечем. А если гитлеровские посты ВНОС[28] даже увидят невооруженным глазом или в бинокль инверсионные следы от группы высотных скоростных целей, то просто не успеют передать эту информацию штабу берлинской ПВО для объявления воздушной тревоги. А это значит, что все важные лица и серая канцелярская скотинка, которых планируется уничтожить в первую очередь, останутся на своих рабочих местах, а не спустятся в бомбоубежища[29].

А те, кто выживет в этот не по-европейски жаркий летний день, после позавидуют мертвым. Потому что мертвые не несут ответственности, а живым придется ответить за все. При этом мне уже известно, что на борту космического крейсера имеется некоторое количество очень мощных боеприпасов, способных разом испепелить Берлин дотла, но от этой идеи категорически отказались как командир крейсера товарищ Малинин, так и советское руководство. При нанесении удара по Берлину требовалось убить только тех, кто этого заслуживал и чья смерть могла привести к дезорганизации вражеского государства. И имперцам, и советскому руководству претили убийства ради убийства, если, конечно, этого можно было избежать. Другое дело – дивизия СС, накрытая на марше где-нибудь в чистом поле. Чтобы втоптать в землю и уничтожить этих тварей всех до единого, не жалко никаких боеприпасов.

Я так глубоко погрузился в размышления, что не заметил, что товарищ Илер Ота открыла глаза и, повернув голову, смотрит в мою сторону. Видимо, управление машиной, набравшей скорость и вышедшей на эшелон, уже не требует такого приложения внимания, как процедура взлета и набор высоты и скорости.

– Да, это так, – ответила она на мой прямой вопрос, – взлет перегруженного корабля – частью на антигравитаторах, частью на аэродинамике – похож на цирковую эквилибристику, когда под ногами у тебя натянутый канат, а на плечах мешок с зернами. Балансировка антигравитационных импеллеров в таком случае – чистейшей воды фокус, схожий с искусством жонглирования. Ну а потом, когда скорость и высота уже набраны, полет на аэродинамике можно сравнить только с ездой по рельсам. Но до этого еще требуется дожить… Шучу. Сейчас для меня это не сложнее, чем обычная ходьба. Ведь вы же можете неспешно прогуливаться и вести беседу с интересной вам самкой. Вот и я сейчас точно так же могу поговорить с вами на интересующую вас тему. Ведь вы, как и я, тоже не без талантов к полетам…

И тут меня прорвало… Все вопросы, которые прежде копились внутри меня, разом вылезли наружу.

– Товарищ Илер Ота, – сказал я, – честно должен признаться, что я ничего не понимаю. При этом что мое непонимание того, как ваш корабль мог попасть из одного мира в другой, так сказать, нормально. Пожалуй, что без специальных пояснений с вашей стороны этого не поймет даже Альберт Эйнштейн. Нормально так же, что я не понимаю, какие силы движут сейчас тот, как вы говорите, корабль, внутри которого мы сейчас находимся. Этот вопрос лучше растолковывать советским физикам: товарищам Капице, Иоффе и Ландау. Гораздо хуже, что я не понимаю, каким образом могла существовать ваша пресловутая Империя, какие совершенно немарксистские силы удерживают вместе столь разнородное население. И самое главное – почему ваши капиталисты, которые у вас, как я уже знаю, есть, не пытаются захватить власть, чтобы заставить остальных работать в их интересах, а ваш Император из Отца Народов и справедливого судьи не превращается в тирана и эксплуататора? Официальное объяснение заключается в том, что такая необычная социальная гармония царит в вашем обществе только благодаря профориентации, которая предоставляет всем и каждому равные возможности при равных талантах…

– Такие вопросы, – хмыкнула Илер Ота, – следует задавать социоинженерам. Это они удерживают баланс нашего общества, не давая ему распасться на враждующие фрагменты. Но если вы хотите знать лично мое мнение, то по своему опыту могу сказать, что ничего хорошего в племенной раздробленности нет. При Кланах мы, темные эйджел, считались привилегированной расой. Конечно, у «светлых» на эту тему было свое мнение, но они все немного сумасшедшие. Мы летали в своих кораблях от звезды к звезде и от планеты к планете, и были свободны в маневре в отличии от этих гордячек, прикованных к поверхности. Но каждый клан был сам за себя в своем корабле, и в каждом рейсе большинство из моих сестер рисковали жизнью и свободой. Слабый клан очень легко мог оказаться уничтоженным или захваченным в плен и проданным в рабство. Мы почти никогда не принимали к себе побежденных, потому что для наших матрон важнее всего была их кровная родня, и принимать в свой клан чужаков, какие бы выгоды это ни сулило, им даже не приходило в голову. Потом пришел ваш император Шевцов, который сначала победил клан Багряных листьев, а потом не уничтожил их и не сделал рабами, а разрешил матроне Зейнал принести клятву верности, и принял их всех в свою Империю. Вместе с ними он принял в граждане всех сибх и горхинь, которые, хотя и не приносили такой же клятвы, как эйджел, но все равно получили все гражданские права… С тех пор в нашей жизни наступили разительные перемены. Оставаясь самими собой, мы по-прежнему летаем среди звезд, но теперь наш клан – это Империя; корабли, на которых мы покоряем пространство, стали значительно мощнее, а самое главное – теперь за нами стоит Империя, и обида, нанесенная одной из нас, это обида для всего нашего громадного клана. Теперь, после нескольких наглядных уроков, даже с малыми частными кораблями, несущими позывные Империи, просто никто не связывается. Есть, конечно, Непримиримые, но они еще более сумасшедшие, чем доимперские «светлые», потому что решили, что аморфное скопище их кланов может хоть в малейшей степени противостоять единой Империи, которая есть светлое будущее объединенного человечества, хуманс. Разумеется, это утверждение верно, если для строительства этой Империи взята правильная идейная и культурная основа. А у нас она правильная, можешь поверить моему опыту. Мы тут все как один – один за всех и все за одного.

М-да, после такой обширной проповеди даже вопросы задавать неприлично. Вроде бы все сказали и объяснили, но желание понаблюдать своими глазами никуда не делось, даже наоборот, усилилось. Ну что же – дальше, по старой русской поговорке, буду есть пирог с грибами и держать язык за зубами, то есть на все смотреть и ни во что не вмешиваться. Ибо как раз такое поведение темные эйджел должны понять и одобрить.

* * *

Сорок минут спустя. Воздушное пространство над Берлином, высота 12.000.

«Белые лебеди» подошли к Берлину с севера, быстро снижаясь, с импеллерами, включенными на торможение. Хлопки обратного перехода через звуковой барьер прозвучали над районом Панков, расположенным на севере Берлина. В момент выхода на боевой курс и сброса бомб тяжелые корабли должны были поддерживать скорость на уровне трети от звуковой. Разумеется, штурманы-бомбардиры темных эйджел не вглядывались в окуляры оптических бомбовых прицелов, не крутили верньеры тонкой настройки и не давали пилотам команды на коррекцию курса. Все это за них делала глобальная система позиционирования и позитронные баллистические вычислители – эти устройства позволяли с максимальной эффективностью применять даже такое примитивное оружие, как свободнопадающие фугасные бомбы, имеющие весьма несовершенные аэродинамические характеристики. Штурманам и пилотам темных эйджел оставалось только контролировать этот процесс, вкладывая в него хищные инстинкты своей расы.

Люди, копошащиеся сейчас внизу, своими делами и помыслами лишили себя права на всяческое сочувствие и скорбь, и воспринимались экипажами бомбардировщиков исключительно как законная добыча. Возмездие, что принесли на немецкую землю белокрылые ангелы мщения, было праведным и своевременным. Вот бесшумно открылись створки бомболюков, и гроздья фугасок подслеповато глянули на проплывающие внизу городские кварталы. Стремительно утекали секунды. Подполковник Голованов чувствовал, как воздух в кабине наэлектризовался и будто бы стал твердым. Когда до нанесения удара остались считанные секунды, лицо подполковника Илер Ота вдруг приобрело выражение хищника, изготовившегося к прыжку, и она стала читать стихи, которые за ней эхом повторяли и другие члены экипажа:

Под крылом горят кварталы,

Смотрят в небо тыщи глаз,

Вам пространства было мало,

Мы пришли – встречайте нас…

И едва прозвучал последний слог, стали расцепляться замки бомбодержателей – и первые тяжелые бомбы со свистом полетели вниз головой вперед. Каждые четверть секунды вниз срывалось по бомбе, доставляющей огненный коммунистический привет большим и малым творцам и исполнителям плана «Ост», операции «Барбаросса», а также иных больших и малых пакостей. Баллистика бомбометания на больших скоростях и с больших высот устроена так, что первые бомбы начали отделяться от бомбодержателей еще тогда, когда «Иосиф Сталин» находился над Веддинг-штрассе, в пяти километрах от моста через Шпрее, с которого начиналась знаменитая Вильшельмштрассе, главная правительственная улица Германии (что при кайзере, что при Адольфе Гитлере).

Лишь семнадцать секунд космический бомбардировщик метал свою тяжеловесную «икру»… Первым бомбам оставалось падать еще пятьдесят пять секунд, когда Илер Ота, закончив бомбометание, заложила крутой вираж, взяв курс ровно на восток и переключив импеллеры в режим максимального набора скорости. Собственно, облегчившиеся чуть ли не вдвое бомбардировщики рванули вперед, набирая высоту, как пришпоренные, и грохот первых бомбовых разрывов совпал с хлопками уходов на сверхзвуковую скорость. Если бы удар наносился плазменными (термоядерными малой мощности) боеприпасами, то в такой торопливости был бы смысл, ибо никто не хочет попадать под поражающее воздействие собственных бомб, но в данном случае все объяснялось тем, что темные эйджел в своей деятельности даже еще больше хумансов подвержены воздействию шаблонов. Стандартный маневр ухода от цели, по которой наносится удар – он въелся у экипажей в плоть и кровь. А тем, кто копошится сейчас внизу, в момент, когда начнут рваться бомбы, будет уже все равно.

Тем временем в кабинах «Иосифа Сталина» и других имперских бомбардировщиков, удаляющихся от цели, царила деловая рабочая атмосфера. Секундомер, отсчитывающий расчетное время падения бомб, исправно оттикал оставшиеся сорок пять секунд – и на экране обзора кормовой полусферы стала видно, как по городским кварталам побежали полосы разрывов, оставляющие за собой рваный шрам из разрушенных зданий, тут же занявшийся пламенем пожаров.

– Есть накрытие, мамочка, цель поражена, – во всеуслышание и с удовлетворением в голосе произнесла штурман-бомбардир Силена Кси, – мы сделали это, гнезда врага разрушены и объяты пламенем.

– Мы все молодцы, – согласилась с ней подполковник Илер Ота, – точно вывели эскадрилью на цель и сами отбомбились как надо. Древние бомбы тоже не подвели. Хотя я предпочла бы что-нибудь более совершенное, пусть даже изготовленное на местной технологической базе. Но тем не менее поздравляю вас, моя команда, мы все молодцы. Во славу Империи и во имя товарища Сталина, ура!

После этих слов Голованов подумал, какая, должно быть, каша в голове у этих темных эйджел, раз они в одной здравице, не моргнув глазом, упоминают Империю и товарища Сталина. А потом, как человек, не имеющий идеологических комплексов, за исключением преданности своей стране и лояльности Вождю, он подумал, что, может быть, теперь только так и надо. Впрочем, спросить у Илер Оты про новые бомбы он решил в обязательном порядке; особенно хороши они будут в том случае, если их получится применять не только с космических бомбардировщиков, но и с обычных самолетов. Ну и, естественно, он непременно доложит о результатах этого разговора вождю.

* * *

тогда же. Берлин, Вильгельмштрассе и окрестности

А тем, кто внизу, действительно было уже все равно. Система ПВО Берлина, привыкшая отражать налеты тихоходных французских и британских легких бомбардировщиков, в данном случае воздушный удар просто пропустила. Ни тебе звука моторов, слышного за десятки километров, ни тебе армад в сотни машин, ползущих на небольшой высоте, ни тебе предупреждения от наблюдательных постов, вынесенных за многие десятки километров от Берлина[30]. Ничего.

Поэтому взрывы прозвучали раньше сирен тревоги, а зенитные батареи принялись терзать ни в чем не виноватое небо Берлина только тогда, когда сделавшие свое дело бомбардировщики уже улетели. Немецкие звукометристы напрасно вслушивались в небо, вращая раструбы своих аппаратов, а дальномерщики и наблюдатели с биноклями впустую обшаривали горизонт в поисках вражеских самолетов. Очень трудно искать черную кошку в темной комнате после того, как та оттуда улизнула. Будто бы для очистки совести в тот момент, когда все уже закончилось, завыли сирены воздушной тревоги, и в белый свет как в копеечку ударили зенитные батареи. Зенитчики как будто оправдывались за то, что они прозевали налет; можно подумать, что они могли его не прозевать…

Улица Вильгельмштрассе была разгромлена, уничтожена, вбита в прах и объята пожарами. Сначала ее перепахали бомбами массой в одну и две тонны, потом по развалинам прокатился вал «пятисоток», а уже потом руины, богатые обломками мебели и деревянных конструкций, были обильно посыпаны «зажигалками». И, как вишенка на торте – облако листовок, которое ветру предстояло разбросать на половину германской столицы. Естественно, гестапо и СД попробуют изъять все эти листовки, и, может быть, у немецких работников госбезопасности это даже получится, да только пресечь распространение панических разговоров, вызванных сегодняшними событиями, не выйдет даже у них. И чем больше они будут стараться, тем хуже будет ситуация. Впервые с начала войны германская столица почувствовала себя обнажено-беззащитной. Ее не смогли защитить ни зенитчики, ни «эксперты» на своих «фридрихах» и «эмилях», не говоря уже о том, что Германию не в силах был уберечь и гений великого фюрера, который не предусмотрел, что, начав военную кампанию на Востоке, германская нация откроет шкатулку Пандоры с ее ужасными сюрпризами.

Разумеется, ситуация была немного смягчена тем, что знаменитые своей оперативностью берлинские пожарные и кареты скорой помощи быстро прибыли к эпицентру бедствия, хотя и они мало что смогли сделать. Проходящие параллельно улице пожарные магистрали оказались повреждены взрывами тяжелых бомб, и вода бесполезно хлестала из множества порывов, мутными потоками растекаясь по мостовой. Те дойчебюргеры, которые выжили под бомбами в момент удара, но были ранены или не могли выбраться из руин по какой-то другой причине, теперь отчаянно завидовали погибшим, ибо сгореть в огне заживо – это то еще адское наказание. И ведь среди жертв этого налета было очень мало женщин и совсем не было детей, ибо разрушению подверглись в основном административные здания. Жертвами этого удара стали только взрослые половозрелые мужчины, авторы и исполнители людоедских планов по установлению на земле доминирования германской нации.

Зато члены семей государственных чиновников и партийных функционеров, попавших под бомбовый ковер, раскатанный беспощадными темными эйджел, сбегались со всего города, и, стоя за полицейским оцеплением, смотрели на тщетные попытки пожарных и медиков спасти их мужей и отцов из-под пылающих руин, в то время как на их головы падал жирный черный пепел… Пепел несбывшихся надежд на тысячелетний Рейх, на новое жизненное пространство на востоке, на бескрайние поместья с послушными славянскими рабами, и вообще на хоть сколь-нибудь благополучный исход восточного похода. Если до этого сюда доходили только глухие и невнятные слухи о тех проблемах, что постигли германскую армию через несколько дней после начала войны, то сейчас война пришла прямо сюда – В Берлин.

Сыпался пепел и на улицу Унтер-ден-Линден, проходившую под прямым углом к Вильгельмштрассе. Еще недавно это место, полное роскошных магазинов и ресторанов, считалось оплотом богатства и тщеславия германской нации, а теперь она вся была засыпана осколками выбитых взрывной волной витрин и оконных стекол. Вид был такой, будто в Берлине снова случилась Хрустальная ночь[31], на этот раз предвещающая уничтожение не еврейскому, а немецкому народу. Бесцельно слоняющиеся среди всего этого разгрома важные герры, богатые фрау и их обслуживающий персонал понимали, что неведомые бомбардировщики, так внезапно и страшно нанесшие свой удар, хоть улетели, но могут вернуться в любой момент – и вот тогда целью удара может стать как раз тусующаяся по Унтер-ден-Линден финансовая и промышленная элита Третьего рейха, а также их детки, жены, любовницы и т. д. И тогда пощады не будет никому из тех, кто окажется в неподходящий момент в неподходящем месте. Поэтому, думали они, требуется как можно скорее свернуть дела и под благовидным предлогом выехать – кто в Швейцарию, кто в Швецию, а кто прямо в Чили с Аргентиной. От греха подальше.

* * *

7 июля 1941 года, утро. Третий Рейх, Восточная Пруссия, недалеко от города Растенбурга, Ставка Гитлера «Вольфшанце».

Трудно сказать, какое чувство превалировало сейчас в Гитлере: бессильная ярость или безграничный ужас. Удар бомбардировщиков пришельцев по Берлину был не только невероятно наглым и крайне болезненным доказательством их технического превосходства, но и ясно выраженным намерением отделить правящую верхушку от немецких народных масс. Несмотря на то, что «белые дьяволы», оставаясь вне досягаемости зенитной артиллерии, бомбили с огромных высот, ни одна сброшенная бомба не легла дальше ста метров от проезжей части улицы Вильгельмштрассе. Зато в этой полосе все здания и сооружения были перепаханы на совесть. В некоторых местах от величественных правительственных зданий остались лишь бесформенные груды дымящихся обломков. Погибли почти все партийные функционеры, офицеры СД и гестапо, а также правительственные чиновники, находившиеся в тот момент на своих рабочих местах; сгорели миллионы страниц бесценных документов, благодаря которым осуществлялось управление государственной машиной Третьего Рейха.

И приправой к этому разгрому были вороха листовок, засыпавших половину Берлина и его восточные пригороды. В отличие от большевиков, напиравших на классовую солидарность и интернациональное братство, пришельцы из глубин космоса были весьма суровы. В своих листовках они писали: «Берегись, мы идем!» и «Вы все умрете!». Гитлер знал, что первая фраза была вольным переводом боевого клича викингов, которым они смущали своих врагов перед тем, как кинуться на них в сокрушающую атаку. Вторая фраза логически вытекала из первой, потому что итогом такой атаки могла стать только смерть побежденных. В боях на Восточном Фронте, на стороне обреченных русских воевала закованная в броню тяжелая пехота пришельцев, солдаты которой каждый раз с маниакальной жестокостью добивали выживших врагов. Исключения из этого правила делались только для старших офицеров, так как имело смысл допрашивать их с целью получения секретных сведений. Остальных же немецких солдат, вышедших на бой с чудовищным врагом, ждала жестокая и беспощадная смерть – или в бою, или сразу после него.

И вот теперь пришельцы принесли смерть прямо в Берлин. Во время их налета, находясь на своих рабочих местах, достоверно погибли Иоахим Риббентроп, доктор Геббельс, адмирал Канарис и Генрих Гиммлер. Их обезображенные тела уже извлекли из-под обломков и достоверно опознали. Пропал без вести Мартин Борман, которого не удалось обнаружить ни среди живых, ни среди мертвых. Не исключено, что одна из тяжелых бомб, поразивших Рейхсканцелярию, разнесла его тело на мелкие клочки, не поддающиеся идентификации. Военных сие буйство ярости почти не затронуло, ибо с началом войны большую часть управляющих структур вывели с территории Берлина. Серьезно пострадало только Рейхсминистерство Авиации. Да что там «пострадало»… Оно было практически уничтожено бомбами. При этом погибли не только его руководители Эрхард Мильх и Эрнст Удет, но и многочисленные администраторы и технические специалисты, обеспечивающие процесс конструирования новых самолетов, производство авиатехники и запчастей, а также снабжение многочисленных воздушных эскадр.

Правда, на фоне катастрофических потерь, постигших люфтваффе на Восточном фронте, проблемы снабжения уже не выглядят такими острыми, какими они были еще десять дней назад. И технические специалисты, какой бы высокой ни была их квалификация, в любом случае не смогут преодолеть ту техническую пропасть, что разделяет нынешние немецкие самолеты и стреловидные «белые дьяволы». Стремительные, бесшумные и безжалостные. они властвовали в небе над Восточным Фронтом, лишая вермахт поддержки с воздуха, при этом поддерживая большевистские войска бомбовыми и штурмовыми ударами.

Только вчера вечером, уже зная о том, что случилось в Берлине, Гитлер разговаривал с знаменитым асом Вернером Мельдерсом, чья знаменитая 51-я истребительная авиаэскадра подверглась почти полному уничтожению в боях над Белоруссией. Сам Мельдерс чудом спасся, когда луч смерти откромсал у его истребителя левую плоскость. Дальше был затяжной прыжок. Купол парашюта раскрылся над самыми верхушками деревьев, что помешало «дьяволу» расстрелять свою жертву в воздухе. Территория, над которой «демоны» сбили Мельдерс, по счастью, уже контролировалась германскими войсками, так что это позволило ему избежать уничтожения после спуска на землю.

Потом последовали несколько дней, потраченных на полное мытарств путешествие автомобильным транспортом по запруженным войсками дорогам – и оберстлейтенант (подполковник) Мельдерс вернулся на свой аэродром в Седельце, где к тому времени базировалось всего несколько самолетов. Оттуда он и попал на доклад к Гитлеру, из первых рук жаждавшему узнать, что происходит на одном из самых опасных участков советско-германского фронта. Немецкие войска сгорали там как хворост в огне, зато части большевики после каждого боя возрождались подобно птице Феникс. Кровавая мясорубка на том направлении длится уже десять дней, она сожрала два моторизованных корпуса (и черт его знает сколько войск россыпью), и до сих пор не думает прекращаться. Русские фанатики дерутся отчаянно, в присутствии тяжелой пехоты пришельцев делаясь совершенно непобедимыми.

Кроме всего прочего, фюрер узнал от Мельдерса еще один шокирующий факт. Оказалось, что «дьяволы» и «демоны» между делом переговариваются не только с большевиками на русском, но и с пилотами люфтваффе на плохом немецком языке, в основном приглашая их присоединиться к своему Рейху (Империи); в случае отказа они осыпали тех столь вычурными оскорблениями и насмешками, что им позавидовал бы любой фельдфебель вермахта. И голоса у «демонов» действительно женские, а их острые языки, когда они не хотят убивать, способны доводить взрослых мужчин до белого каления. Будто стайка наглых девчонок-подростков, дразнящих взрослого дядюшку с такой позиции, с какой он им ничего не сделает. Случаев перехода пилотов люфтваффе на сторону врага еще не было, или же изменники пока числятся погибшими в бою.

При этом фюрер обратил внимание на то, чему сам Мельдерс не придал особого значения. По-немецки пришельцы разговаривали на очень архаичном диалекте, отличавшемся от литературного хохдойч примерно так же, как и некоторые баварские наречия. В то же время, если верить докладам функабвера (радиоразведки), с русскими демоны переговаривались при помощи вполне современного русского литературного языка (отдельные крепкие выражения и непонятные термины при этом не в счет). Это значит, что где-то там, у себя, пришельцы общаются с примитивными древнегерманскими племенами – быть может, нанимая германских воинов к себе на службу, как это делала Восточная Римская Империя, а быть может, и захватывая в рабство. Ужасная участь для любого немца – быть рабом у славянина. Фюрер считал, что лучше бы все было наоборот. Отсюда, думал он, презрительное отношение ко всем германцам, как к народу отсталому и не способному на творческий порыв души. Русские у них, наоборот, вполне современные, а потому много знающие и стоящие на высокой социальной ступеньке общества. Но сейчас было важно совсем не это…

– Мой добрый Вернер… – вкрадчиво произнес Гитлер, – скажите, во время этих ваших, гм, переговоров, вы не задавали своим, так сказать, собеседницам, вопроса, почему они, достойные стать частью расы господ, воюют за этих грязных русских унтерменшей? Неужели такой вопрос никогда не приходил вам в голову?

– Мой фюрер, – печальным голосом ответил Мельдерс, – такой вопрос я задал им при первой же возможности, и их ответ меня шокировал.

– И что же они вам такого сказали, мой добрый Вернер, что могло вас шокировать после той бойни, которую вы уже видели? – удивленно спросил Гитлер.

– Мой фюрер, – ответил Мельдерс, – вы меня простите, но они мне сказали, что с местными русскими они один народ, одна кровь и одна душа. И драться за них они будут как за самих себя, с яростью и отчаянием. Сразу после этого меня сбили, и больше я ничего не слышал…

После таких слов Гитлер на пару минут в ошеломлении задумался, но не успел он задать следующий вопрос, как Мельдерс решился сказать о том, что в данный момент волновало его больше всего:

– Мой фюрер, вы совершенно правы. Там, на востоке, в воздухе творится сущий ад. Мы тычемся во все стороны как слепые беззубые щенки, а враг делает с нами что хочет. Большевики и то успешней сопротивлялись нашему вторжению, чем мы нашествию пришельцев. Таких разовых потерь как двадцать второго июня наша эскадра не знала ни в польской, ни во французской, ни в британской кампании. Мы их упредили, но русские летчики, даже понеся тяжелые потери, все равно дрались яростно, до тех самых пор пока гусеницы наших панцеров не раздавили их аэродромы. Они злы, упрямы и до отчаяния храбры. Поэтому теперь, когда у них нашлись ТАКИЕ старшие братья, я считаю, что ничего хорошего теперь нас на этой войне больше не ждет. Разумеется, как истинные германские воины, мы будем сражаться до конца, да только победы в этой войне нам не видать. Мощь пришельцев и знаменитое русское упрямство не оставят нам ни малейшего шанса на победу…

Отпустив Мельдерса, который, очевидно, от всего произошедшего совершенно пал духом, Гитлер на какое-то время задумался. История явно скакала галопом – и совсем не в том направлении, в каком ему было нужно. Еще немного – и люфтваффе станет чисто теоретическим понятием, не способным защитить территорию Германии даже от налетов англичан. Вон пришельцы уже показали, что они будут бомбить в Германии что захотят и когда захотят, наплевав на зенитные орудия, аэростаты заграждения, истребители и прочие средства защиты от воздушного нападения. Тревога, объявленная уже после взрывов бомб, говорит только о том, что ПВО Третьего Рейха не способно даже обнаружить приближающиеся бомбардировщики, а не то что отразить вражеское воздушное нападение. В общих словах рассказы очевидцев свелись к двум моментам: а) Сначала все было хорошо. б) Потом все взорвалось. И никаких догадок о том, каким образом можно предотвратить внезапное появление «белых дьяволов» в окрестностях стратегически важных объектов в Германии и Европе.

Впрочем, от действий пришельцев потери понесло не только люфтваффе. Битва за Минск превратилась в кровавую мясорубку, ежедневно перемалывающую по несколько тысяч немецких солдат. В германских полевых госпиталях остро не хватает буквально всего: от йода и бинтов до обезболивающих лекарств и пронтозила[32]. Перед началом этой войны в медицинской службе вермахта никто и не предполагал, насколько жестокой и кровопролитной окажется эта война. Войны в Европе были совсем другими, почти игрушечными, с минимумом потерь и отсутствием ожесточения. А тут с первых же часов немецкая кровь потекла рекой, к чему в вермахте никто готов не был. Появившиеся позже пришельцы поставили этот процесс на высокотехнологичную основу, и теперь германские военные врачи не знали, что им делать со свалившимися им на голову десятками тысяч раненых.

Впрочем, фюрера в хорошем смысле неожиданно удивил Рейнхард Гейдрих. Его людям удалось выйти на радиоконтакт с пришельцами, поэтому в тот момент, когда на Берлин сыпались бомбы, Начальник Главного управления имперской безопасности на своем личном истребителе подлетал к Вольфшанце. Первый факт Гитлера порадовал – в мясорубке бомбового удара по правительственному кварталу уцелел хоть кто-то из дорогих ему соратников, однако то, что Гейдрих хотел ему доложить, радовало его значительно меньше. Гейдрих посетил Вольфшанце уже после Мельдерса, потому фюрер германской нации в каком-то смысле был готов услышать главное.

Пришельцы, с которыми, наконец, удалось вступить в контакт, облучая их корабль узконаправленными радиолучами, наотрез отказались вести переговоры о чем-нибудь кроме безоговорочной капитуляции. Мол, вы сдайтесь на милость победителя, сложите оружие, а потом и поговорим о том, кому, чего и сколько. Мирное население, правда, обещали не убивать без необходимости, да и на военных (вплоть до майоров-подполковников) при отсутствии вины в военных преступлениях смотреть сквозь пальцы; но всем остальным никто ничего обещать не будет. По подвигу будет и награда.

– Мой фюрер, – козлиным голосом блеял Гейдрих (не от испуга, а просто потому, что такой голос у него был от рождения), – будущее Германии за их Рейхом, который они собираются построить на нашей Земле. Мы можем подчиниться им, а можем умереть, и это ни на грамм не изменит их намерений, потому что они возьмут наших детей и воспитают их в нужном им духе. Решение принято, и в его исполнении они будут безжалостны и неумолимы. Кровь для них ничто или почти ничто, и в этом они сходятся с большевиками. Как и большевики, главными факторами они считают Дух и Идею, и именно на этих понятиях зиждется их многорасовое общество, сжатое в единый идейный кулак.

Для Гитлера это была катастрофа. Он придерживался прямо противоположных взглядов, считая, что его Тысячелетний Рейх станет раем на земле именно для германской нации, а для всех остальных оборотится кромешным адом. Вот что писал он в своей программной книге «Майн кампф» (моя борьба) еще до того, как созданная им национал-социалистическая партия пришла к власти:

«Когда мы говорим о завоевании новых земель в Европе, мы, конечно, можем иметь в виду в первую очередь только Россию и те окраинные государства, которые ей подчинены.

Сама судьба указует нам перстом. Выдав Россию в руки большевизма, судьба лишила русский народ той интеллигенции, на которой до сих пор держалось ее государственное существование и которая одна только служила залогом известной прочности государства. Не государственные дарования славянства дали силу и крепость русскому государству. Всем этим Россия обязана была германским элементам – превосходнейший пример той громадной государственной роли, которую способны играть германские элементы, действуя внутри более низкой расы… В течение столетий Россия жила за счет именно германского ядра в ее высших слоях населения. Теперь это ядро истреблено полностью и до конца. Место германцев заняли евреи. Но как русские не могут своими собственными силами скинуть ярмо евреев, так и одни евреи не в силах надолго держать в своем подчинении это громадное государство. Сами евреи отнюдь не являются элементом организации, а скорее ферментом дезорганизации. Это гигантское восточное государство неизбежно обречено на гибель. К этому созрели уже все предпосылки. Конец еврейского господства в России будет также концом России как государства. Судьба предназначила нам быть свидетелем такой катастрофы, которая лучше, чем что бы то ни было, подтвердит безусловно правильность нашей расовой теории».»

Кстати, говоря о национал-социализме, Гитлер имел в виду, что немецкие капиталисты должны перестать эксплуатировать немецких рабочих, но зато они должны получить возможность самой безудержной эксплуатации рабочих других наций, которых по его плану следовало превратить в рабов. И вот тут неожиданно поблизости от его детища, ведущего тяжелую войну за завоевание жизненного пространства, появляется родственная большевикам сила неодолимой мощи, зиждущаяся на прямо противоположном принципе, и заявляет ему: «Сдавайся и умри». Если бы национал-социалистическая расовая теория была верна, то этой силы не могло бы быть в принципе… Он почти все рассчитал правильно, и ошибся лишь в одном. Тысячелетний Рейх будет (не может не быть), но на его алом знамени, развевающемся над планетой, будет красоваться не черная свастика в белом круге, а золотой двуглавый орел, осененный лучами пятиконечной звезды. Бойня будет страшная, и побежденные в этой войне будут втоптаны в прах.

Отпустив Гейдриха, Гитлер погрузился в длительные размышления. Внезапно объявившиеся пришельцы разнесли в пух и прах все его теоретические построения, что означало крах дела всей его жизни. При этом одна мысль сильнее остальных свербила ему мозг, не давая покоя: самое страшное в сложившихся обстоятельствах заключается в том, что немецкая нация, как таковая, эту войну переживет, но навсегда окажется в подчиненном положении у русских, как это было во времена Российской Империи. Эта противоестественная держава, крупнейшая в истории, по большей степени была создана трудами немцев, и многие из этих немцев забыли о том, что они принадлежат к великому германскому народу и искренне считали себя русскими. Но сейчас это будет выглядеть еще страшнее, потому что теперь под пятой этого огромного монстра окажется весь земной шар.

Нет уж, решил обиженный художник-недоучка, немцы не должны иметь возможность предать сами себя. Если уж им не суждено стать расой господ, то германской нации лучше прекратить свое существование. Отныне цель этой войны – полное и окончательное уничтожение германского народа, чтобы тот, пресмыкаясь перед победителями, не смог опозорить своих славных предков. По счастью, пришельцев совсем немного, так что выиграть одним сокрушающим ударом они не сумеют, а у большевиков уйдет какое-то время на то, чтобы перенять их ухватки и освоить выпуск новейших вооружений. Поэтому война будет затяжной и очень кровопролитной. Если нельзя победить, то можно правильно проиграть. До этого дня он собирался ввергнуть в ад все другие народы, назвав их унтерменшами, теперь он ставит целью сделать так, чтобы и белокурая раса господ не пережила созданного им государства. Тотальная война повлечет за собой тотальное уничтожение всего и вся, и победителям, вместо цветущей и богатой Европы, достанется залитое кровью дымящееся пепелище.

Но никому об этих планах говорить нельзя. Ни генералам, ни уцелевшим в мясорубке берлинского налета соратникам. В противном случае неизбежны трусость и предательство, за которыми последует крах плана утащить за собой в могилу весь германский народ. Пусть остальные думают, что все идет по плану, и надеются на то, что он, гениальный фюрер германского народа, непременно найдет путь к его спасению даже в такой безумно сложной ситуации. Да, спасение возможно, но он на него никогда не пойдет, потому что это будет означать полный крах его идей. Нет, решено – пусть лучше смерть укроет своим саваном немецких мужчин, женщин и детей; чем они покроют себя позором унизительного подчинения пришельцам, которые испытывают просто противоестественную страсть к славянам и прочим унтерменшам.