Часть 14. Сражение с террором
30 апреля 1904 года. Острова Эллиота, пароход «Принцесса Солнца».
Писатель и журналист, Джон Гриффит Чейни, он же Джек Лондон.
«Сага о русских героях»
В тот день я стоял на обдуваемой всеми ветрами вершине холма, где располагался наблюдательный пункт всей армейской группировки русских, именуемой восточным отрядом. Это было прекрасное место для наблюдения. Впереди несла свои воды большая река; сливаясь со своим левым притоком, она разбивалась на множество рукавов. Там, на поросших лесом островах и на противоположном берегу были японцы – узкоглазые, макаки, кому как нравилось их назвать. А на военном языке они назывались коротко и сурово – враг. Они – враги европейской цивилизации, не понимающие идей гуманизма и человечности, враги, даже более чуждые нам, чем выдуманные марсиане Уэллса. Напротив, русские солдаты насквозь человечны и понятны, как какие-нибудь сыновья фермеров из Канзаса. Пока я сосредоточенно наблюдал за подготовкой к бою, они деловито сновали мимо, иногда бросая на меня взгляды, в мрачной сосредоточенности которых я легко угадывал выражение предвкушения предстоящей схваткой. «Что это? – думал я. – Неужели им совсем не страшно?»
И вправду можно было подумать, что они затевали какую-то игру, а не сражение с жестоким врагом. Рядом с нами на холме располагался артиллерийский наблюдательный пункт, где главным был офицер в белых перчатках и с жестким выражением лица. Он наблюдал за противоположным берегом в хороший полевой бинокль, при помощи полевого телефона уверенным голосом отдавая короткие злые команды. А там, на том берегу, к наплавным мостам бежали колонны одетых в темно-зеленую форму и белые гетры миниатюрных человечков… Над их головами густо распускались белые облачка русских шрапнелей, заставляющие этих человечков спотыкаться и падать под градом свинцовых пуль. А если человечки все же добегали до последней протоки и кто вплавь, кто на лодках, пытались переправиться к русским позициям, их там встречали уверенные залпы винтовок и короткие, но страшные в своей разрушительной силе штыковые контратаки. Я прекрасно видел, как одна волна яростно кричащих людей ударялась о другую, и одетые в белые рубахи русские солдаты смешивались с японцами в зеленых мундирах.
Что же касается ума и коварства, то тут счет, несомненно, будет в пользу русских. Мой старый знакомый, полковник Новикофф, который всего два месяца назад был майором, спланировал это сражение весьма гениальным образом. Пока японцы упорно штурмовали хорошо укрепленную Медвежью гору на нашем левом фланге, желая совершить обходной маневр, русские копили подходящие резервы на противоположном конце позиции – там, где рукава сливаются в единое русло и куда против течения могут подняться не очень большие корабли от устья реки. Собственно, окопавшись на Медвежьей горе, русские могли особо не беспокоиться. Для того, чтобы завалить трупами реку и русские позиции, у японского генерала просто не было нужного количества войск, а от того, что было (трое против одного), русские отбивались без особого труда. Кроме того, русский принц Михаил, приняв командование, полностью изменил диспозицию своих войск, что уже изначально существенно нарушило планы японцев. Могу догадываться, что все эти новые веяния идут от полковника Новикофф, который пришел к нам из двадцать первого века, а военное коварство в те времена после целого ряда жестоких войн должно было достичь своего совершенства… И полковник Новикофф успешно применяет эти свои умения на горе японцам и нашим заморским кузенам лаймиз.
Итак, в течение нескольких дней у меня была великолепная и счастливая возможность наблюдать за тем, как воины Страны Восходящего Солнца тщетно пытались влезть на Медвежью гору, при этом устилая ее склоны и подступы к ним своими телами. Те русские офицеры и генералы, что находились вместе с нами на командном пункте, видя упорство врагов, достойное лучшего применения, только посмеивались и шутили. Они делали это в добродушно-пренебрежительной, беззлобной манере, словно с высокой стены наблюдали за сворой обезумевших псов, бросающихся на запертые ворота. Полковник Новикофф даже снизошел до того, чтобы коротко объяснить мне причины веселья. Оказывается, при грамотном построении обороны по рубежу этой реки ее прорыв потребовал бы от японцев либо десятикратно большего количества войск с соответствующими жертвами, либо качественно иной осадной артиллерии. Ведь эту цепь гор, пролегающую по русскому берегу, можно воспринимать как естественную крепость. А крепости, как известно, берутся либо изнутри с помощью предательства, либо при помощи долговременной артиллерийской канонады и потоков пролитой крови.
В тот момент я наблюдал не только и не столько за боевыми действиями, но и за людьми, которые ими руководили. Людьми, которые в тот момент вершили историю… Из ТЕХ людей, пришедших из двадцать первого века, здесь только мой старый знакомый полковник Новикофф (я уже о нем говорил), который работает в паре с младшим братом русского царя Великим князем Михаилом (мысленно я обычно называю этого человека «принц Майкл»). Они вдвоем и руководят всеми действиями русских войск, являя собой наглядный пример совмещения несовместимого.
Каждый раз, когда полковник Новикофф появляется в поле моего зрения, я жадно вглядываюсь в его лицо. Оно удивительное, и могу смело заявить, что подобные лица встречаются только у русских. А сама необычность заключается вот в чем – черты этого типично славянского лица говорят о добродушии и даже будто бы о простоватости своего обладателя. Но то выражение, которое присутствует на нем… Видно, что этот человек – настоящий воин, опытный и решительный командир, опасный противник для своих врагов. В его глазах – блеск стали. Большие, чуть выпуклые, они смотрят с прищуром, и оттого взгляд кажется пронизывающим насквозь. Во всей его фигуре – неторопливая уверенность и могучая сила. Не отличаясь высоким ростом, он производит впечатление титана, даже рядом с Михаилом. У него крепкое, но не тяжеловесное тело; широкие плечи, длинные руки. Даже через одежду заметно, как перекатываются его мускулы. И при этом поступь его легка – такой упругой, пружинящей походкой обладают только молодые люди, которым не исполнилось еще тридцати. При этом я могу догадываться, что майору Новикову немного больше… Да, это еще раз подтверждает мое мнение о том, что ничто так хорошо не выдает состояние души человека, как походка. Точнее даже, не только души, но и человеческого духа. Видно, что этот человек послан в наш мир с какой-то высшей целью для того, что укреплять одни царства и разрушать другие. Возможно, Всевышний, прислав к нам своего сына Христа, решил, что дальше для улучшения это мира нужны не пророки (ибо все откровения уже сказаны), а воины, которые разрушат все ненужное, косное, отжившее. И только после этого сильные и честные люди сумеют построить царство Божие на Земле.
Принц Майкл же – человек совершенно другого типа. При своем чрезвычайно высоком росте он весьма худощав, но далеко не тщедушен. Движения его чуть замедленны, или, скорее, меланхоличны – впрочем, это свойственно почти всем высоким людям. Лицо его носит все признаки благородного происхождения – гладкий лоб, прямой нос, четко очерченный подбородок. Его глаза, светлые до прозрачности, смотрят на мир с выражением какого-то детского любопытства. Интересно наблюдать, как Михаил пытается придать своему взгляду, да и облику, подобающей случаю суровости. При этом мне понятно, что внутри он совсем не такой. Это тонкий и ранимый человек, который, чтобы не показаться слабаком, носит маску дерзкого ковбоя. В нем нет властности, которая обычно присуща представителям европейских правящих семей, и той жесткости, которая свойственна русским офицерам, пришедшим из двадцать первого века. Я вижу, что Михаил и вправду не создан быть императором. Но это ничуть не умаляет его достоинств. Он честен, справедлив, храбр, умен и даже остроумен. Его любят женщины и уважают мужчины, а подчиненные ему офицеры готовы идти за ним хоть в преисподнюю. И, осознанно или нет, но своим поведением и стилем принц Майкл все же старается быть похожим на полковника Новикофф. Если посмотреть на этих двоих внимательным взглядом, то сразу видно, кто из этих двоих ученик, а кто учитель. Когда у принца Майкла хорошее настроение, он так себя и называет – ученик воина.
Из всех окружающих меня людей принц Майкл и полковник Новикофф – единственные люди, которые говорят по-английски. Большинство русских офицеров, как это и положено русским дворянам, в детстве изучали французский, либо, в силу своего германского происхождения, немецкий. Со мной принц Майкл был очень дружелюбен, при встрече всегда перекидывался парой фраз. В то же время полковник Новикофф, хоть и не имел достаточного времени для бесед (что доказывает его ведущее положение в этой паре), при случайных встречах выказывал к моей персоне большое расположение, что весьма мне льстило. В этом человеке было нечто такое, что побуждает приглядеться к нему, узнать получше. К таким, как он, всегда тянутся люди. Его облик, стать, манеры, походка, взгляд – все это выражает доподлинную мужскую сущность. Таковы все мои герои – мужественные первопроходцы, покоряющие бескрайние дикие пространства. Полковник Новикофф отличается от них только тем, что защищает уже покоренную, подвластную его народу землю, и его врагом является не дикая природа и свирепые звери, а не менее свирепые люди, желающие поживиться чужим добром.
Что же касается других русских офицеров, то каждый из них тоже по-своему колоритен и интересен. И всех их объединяет одно – любовь к своему Отечеству и стремление всеми возможными способами защитить его от вражеского нападения, пусть даже и ценой собственной жизни.
Общаясь с этими людьми, я понемногу начинаю понимать, почему русский народ считается непобедимым. Это удивительно – но в них нет никакого индивидуализма. Цена собственной шкуры не имеет для них ровно никакого значения. Погибнуть за свою великую Родину они считают примером величайшей доблести, какая только может быть. Смерть не страшит их; гораздо важнее непреходящая слава Отчизны… Эти люди сражаются так, будто были рождены как раз для того, чтобы оказывать сопротивление врагам своей родины и славить имя ее в веках. Кажется, что они не испытывают ни страха, ни сомнений. И через сто лет они остались такими же… И, глядя на их мужество и самоотверженность, я задаюсь вопросом – какой еще народ может сравниться с ними в этом? И не нахожу ответа; да мне он, собственно, и не нужен. Русский народ – это в первую очередь героический народ. И теперь я знаю, что никогда народ этот не придет к вырождению. Никогда силам зла не удастся смести его с лица планеты, как бы ни мечтали об этом те люди, которые полученную прибыль считают важнее чести, совести, милосердия, доброты и верности собственному слову. Как бы ни стремилась нация ростовщиков к мировому господству, Россия будет лежать у них на пути несокрушимым бастионом чести и благонравия, сильная и в военном, и в духовном смысле. Страна, способная рождать героев, никогда не будет покорена!
3 мая 1904 года, вечер, Великобритания. Старинная усадьба XVII века в окрестностях Дувра.
Снаружи дома бушевала гроза, нередкая в начале мая. Громыхал гром, сверкали молнии, порывы ураганного ветра гнули деревья, потоки проливного дождя стеной рушились с потемневших небес; одним словом, стихия буйствовала во всю мощь. Но в уютной гостиной, перед пылающим камином, в котором жарко горят дорогущие буковые дрова, тихо и тепло. И лишь время от времени из-за плотно закрытых ставень и двойных рам чуть слышно доносятся отдаленные раскаты грома.
Одним словом, усадьба, в которой трое джентльменов собирались на свои тайные заседания, являлась полным воплощением британской идеи «мой дом – моя крепость». Но все имеет свой предел прочности. Стоит ветру еще немного усилиться – и он начнет срывать с крыши тяжелую старинную черепицу, за давностью лет поросшую мхом, потом под напором стихии как спички хрустнут дубовые стропила – и викторианское великолепие комнат зальют потоки дождя.
Вот так же и Британская империя. Пока происходящее в Желтом море, на полях Маньчжурии и в Корее ее не касалось, но может пройти совсем немного времени – и зародившийся там военный шторм обретет силу тропического урагана. А ведь сеяли джентльмены всего лишь ветер, вооружая, финансируя и науськивая японских самураев, чтобы те своим нападением слегка ослабили их вековечного врага. Пока в той войне на Тихом океане Британия не потеряла ни одного корабля, ни одного офицера, солдата или матроса. Но боевые действия между Россией и Японией набирали обороты; огромная Российская империя, проснувшаяся от спячки четвертьвековой мирной передышки, ставила под ружье новые и новые контингенты, и, самое страшное, после неудач, преследовавших их в первые недели войны, русские армия и флот вдруг стали одерживать одну знаменательную победу за другой.
И пусть знающие люди прекрасно представляли источник этих побед, но вмешательство извне («на грани божественного», как выразился Первый Лорд адмиралтейства Уильям Уолдгрейв, граф Селбурн) пугало их даже больше. И хоть между Россией и Британией не прозвучало еще ни единого выстрела, на темной стене начали уже проступать огненные письмена, а в завывании ветра за окнами и громовых раскатах джентльменам уже слышались зловещие крики баньши. Ощущение, жуткое до дрожи в коленях; а страх в человеческой истории уже не раз заставлял политиков делать непоправимые глупости. И никто из этих троих даже не мог представить себе того факта, что если пришельцы из далекого будущего разозлятся по-настоящему, то Англию не защитят ни Канал (Ла Манш), ни эскадры броненосцев, ни мужество воспетых Киплингом носителей бремени белого человека. Пока их пугало, если можно так выразиться, только общее развитие событий, то есть укрепление влияния пришельцев на некоторых представителей семейства Романовых – в частности на самого царя, его младшего брата и сестру.
Еще где-то там, возле пришельцев, пасся пронырливый до невозможности Сандро, и этот факт неопровержимо указывал на то, что где пришельцы, там и очень большие деньги. Меньше чем на несколько миллионов золотых гиней этот человек размениваться не будет. Упущенная выгода для джентльменов всегда значила не меньше нескольких проигранных сражений. Ведь шестерни и приводные ремни британской политики вращают не депутаты, засевшие в Вестминстере, и даже не политики с улицы Даунинг-стрит, а банкиры Сити, для которых важнее всего прибыль и которые набирают на службу всех вышеназванных – подобно тому, как набирают клерков и управляющих в свои банковские конторы. Если не справился, допустил убытки, то пошел прочь, и зачастую с волчьим билетом.
А убытки у истинных хозяев Британской Империи росли с каждым днем. Чего только стоили обесценивавшиеся на четверть японские бонды, а также потопленные и захваченные русскими блокадными дозорами британские торговые пароходы. Последний конфуз японцев в битве на реке Ялу привел к очередному ускорению падения курса японских бондов, которые неумолимо соскальзывали в разряд мусорных бумаг. Еще не было сделано ни одного выстрела, но тайная война между пришельцами и банкирами Сити была предрешена. Правда, эти банкиры пока не знали, что пришельцы вообще и господин Одинцов в частности, ведут свою войну за величие Российской империи именно против них и никого другого. С остальными вполне возможно договориться, а вот с людьми, ставящими прибыль впереди совести, чести, долга, милосердия и гуманизма, мира на этой Земле не может быть никогда.
– Нам точно известно, – проскрипел Первый Лорд адмиралтейства Уильям Уолдгрейв, граф Селбурн, – что младший брат царя, принц Майкл, поступил на обучение к одному из пришельцев в качестве ученика воина. Это он, вместе со своим наставником, самолично руководил русскими войсками во время злосчастной для японской армии битвы на реке Ялу. Из достоверных источников известно, что в результате того столь печально окончившегося сражения в плен к русским варварам попал наш военный агент при армии генерала Куроки, рыцарь Британской Империи, генерал-лейтенант королевской армии Ян Стэндиш Монтит Гамильтон, который не сумел подать японскому командованию правильно совета. А ведь он был одним из лучших наших армейских офицеров…
– Почему был, сэр Уильям? – спросил министр иностранных дел Ге́нри Чарльз Кит Пе́тти-Фицмо́рис, – вы же сказали, что русские только взяли его в плен. Они что, потом его убили? Если это действительно так, то это ужасающее варварство.
– Нет, сэр Генри, – ответил Уильям Уолдгрейв до крайности раздраженным тоном, – они его не убили. Но так получилось, что в своем высокомерии, не считая русских достойными противниками, он проиграл свою главную битву воину пришельцев, который стоял за спиной русских. Поэтому он БЫЛ одним из лучших наших армейских офицеров, а сейчас он уже не на таком хорошем счету, чего бы там ни говорил по этому поводу лорд Китченер. У тех наших морских офицеров, которые консультировали адмирала Того, для оценки ситуации были считанные минуты, к тому же их убивали самым лучшим оружием пришельцев, от которого нет спасения. У этого же болвана* было несколько суток для того, чтобы разобраться в происходящем, к тому же противостоящая ему русская армия была вооружена только самым обычным своим оружием. Но генерал Гамильтон не смог даже понять, что у русских сменилось командование, что в итоге и привело к тяжелейшим последствиям. Одно дело, когда против тебя выступает самодовольный варвар и лентяй, какими являются большинство русских генералов, и совсем другое, когда свирепый и смертельно опасный Воин пришельцев.
Примечание авторов: * в нашей истории Ян Гамильтон, тогда уже полный генерал, через двенадцать лет с треском профукал туркам и их германским советникам Дарданелльскую десантную операцию, что остановило его карьеру в британской армии. Так что оценка «болван» со стороны Первого лорда Адмиралтейства – не оскорбление, а диагноз. К тому же имеет место ревность морского офицера к армейскому штрафирке, не сумевшему победить, или хотя бы избежать поражения, даже в тепличных, с его точки зрения, условиях.
– И какой же вывод, – спросил премьер-министр Артур Джеймс Бальфур, – мы должны сделать из факта наличия в рядах пришельцев хотя бы одного первоклассного Воина?
– А точно такой, – с иронией ответил Первый Лорд Адмиралтейства, – какой мы должны сделать из наличия в их рядах Флотоводца, потопившего флот адмирала Того; Дипломата, который обретается сейчас подле русского царя; Политика, то бишь господина Одинцова, по своим качествам способного занять пост премьер-министра любой из Великих Империй, а также как минимум двух крупных специалистов по науке, которые в любой момент готовы перевернуть наши взгляды на окружающий мир. Конечно, большую часть пришельцев составляют, так сказать, рабочие особи, но вот эта великолепная пятерка Руководителей является квинтэссенцией их цивилизации.
– Вы, сэр Уильям, говорите о них так, будто это какие-то насекомые… – проворчал премьер-министр Артур Джеймс Бальфур. – И, кстати, почему пятерка, если, по вашим же словам, вместе с учеными их Руководителей семеро?
– Сэр Артур, я не считаю ученых настоящими Руководителями, – покачал головой Первый Лорд Адмиралтейства, – с моей точки зрения, они всего лишь высокоразвитые рабочие особи и не способны принимать самостоятельные решения. А что касается насекомых… Наш агент, побывавший в их базе на островах Эллиота, доносит, что все из них – что руководители, что рабочие особи – отличаются от нормальных людей примерно так же, как эти самые люди отличаются от высокоразвитых обезьян. Они докладывает, что они быстрее мыслят, быстрее двигаются, и даже рабочие особи способны в большом количестве генерировать новые идеи, а у их Руководителей эта функция является основной. И в то же время их общество очень сильно объединено и замкнуто на само себя. Пришельцы, особенно рабочие особи, стараются пор минимуму контактировать с окружающим миром, передоверяя эту функцию Руководителям.
– И это основание считать пришельцев насекомыми, сэр Уильям? – усомнился министр иностранных дел Ге́нри Пе́тти-Фицмо́рис. – Если хотите знать, то ваш агент просто сумасшедший. Впрочем, насекомые они или нет, по большому счету не важно. Мы с вами в самом деле не ученые, которые должны раскрыть научную догадку, а политики, которые просто обязаны устранить исходящую от пришельцев угрозу безопасности Британской Империи.
– В таком случае, – задумчиво произнес первый лорд адмиралтейства, – нам надо решить, что делать с конвоем, который еще вчера вышел из Гонконга, и в составе которого тридцать судов с вооружением и боеприпасами, предназначенными для непосредственного применения в ходе боевых действий. Первоначально, рассчитывая на победу японцев в битве на Ялу, мы планировали выгрузить всю эту амуницию в устье Ялу, на ее правом берегу, чтобы японским кули было проще доставлять эти грузы в зону боевых действий. Но теперь выяснилось, что японская армия разгромлена, а ее мелкие остатки под натиском казаков беспорядочно отступают на юг, в сторону Сеула и Фузана. Даже выгрузка в Цинампо кажется мне в определенной степени авантюрой, потому что русский авангард и конвой должны достигнут этого пункта почти одновременно.
– Конвой, – сказал британский премьер, – направляйте в Чемульпо, там мы будем собирать остатки отступающих японских войск, которым предстоит дать отпор наглым русским поползновениям на Корею. Линия раздела, как минимум, должна проходить по тридцать восьмой параллели. Но и это не главное. Самое главное предстоит людям нашего дорогого сэра Генри. Они, с одной стороны, должны будут выйти на русских революционеров-террористов и от имени нашей Империи предложить им всю возможную помощь в убийстве нынешнего русского царя, а с другой стороны, подготовить в Петербурге маленький дворцовый переворот, который свергнет с престола старшую ветвь Романовых, возведя вместо нее, к примеру, Владимировичей. Сто лет назад подобные действия уже спасли нашу империю от гибели. Если мы не можем победить пришельцев в открытом бою, то мы должны изолировать их от власти и тем самым обезвредить. Ведь сами по себе эти люди никто и ничто.
Немного помолчав, британский премьер подвел итог:
– На этом все, джентльмены. Беремся каждый за свою работу, и пусть пребудет с нами Всевышний и дух королевы Виктории, воспитавшей в нас всех неутомимую решимость действовать на благо нашей любимой Великобритании, над которой никогда не заходит солнце. Аминь!
5 мая 1904 года, полдень. Швейцария, Женева, угловой дом по улице Кандоль за №2, ресторан и пивная «Brasserie Landoldt»
Борис Викторович Савинков, революционер, террорист, литератор.
Ресторация братьев Ландольт давно и прочно была облюбована российскими эмигрантами-революционерами в качестве своеобразного клуба. Тут они ели, выступали с докладами, вели дискуссии и жаркие споры, а также с нетерпением ждали, когда же оно рухнет, это проклятое самодержавие. А самодержавие от одной только агитации и само по себе рушиться не собиралось, из-за чего господа революционеры скучали, ссорились и делились на различные фракции, непримиримо воюющие уже между собой, а не только с далеким царем.
Именно поэтому бежавший из ссылки бывший подельник г-на Владимира Ульянова* Борис Савинков в Женеве присоединился не к эсдекам, а к эсерам, являвшимся сторонниками активного и осмысленного обрушения этого самого самодержавия. Правда, эсеры, в отличие от эсдеков, боролись в основном не за права рабочего класса (сдался им этот рабочий класс), а за освобождение из-под действия законов Российской империи одного небольшого, но очень деятельного народа, представители которого к началу календарного двадцатого века фактически захватили власть над мировой финансовой системой. Поэтому и денег эсерам перепадало не в пример больше, чем эсдекам, и именно с ними сотрудничали западные спецслужбы, в первую очередь британские, французские, а в последнее время еще и японские.
Исторические справки:
* В 1898 году Савинков входил в социал-демократические группы «Социалист» и «Рабочее знамя». В 1899 арестован, вскоре освобождён. В том же году женился на Вере Глебовне Успенской, дочери писателя Г. И. Успенского, имел от неё двух детей. Печатался в газете «Рабочая мысль». В 1901 году работал в группе пропагандистов в «Петербургском союзе борьбы за освобождение рабочего класса»**. В 1901 году был арестован, а в 1902 выслан в Вологду, где непродолжительное время работал секретарём консультации присяжных поверенных при Вологодском окружном суде. В июне 1903 года Савинков бежал из ссылки в Женеву, где вступил в партию эсеров и вошёл в её Боевую организацию.
** «Союз борьбы за освобождение рабочего класса» – политическая организация социал-демократического направления. Создана В. И. Ульяновым в конце 1895 года. Руководила революционным и стачечным движением в Петербурге, а также распространением нелегальной литературы. Разгромлена полицией 1896 году, распущена в 1897 году.
Савинков, как человек тщеславный, любящий яркую красивую жизнь и громкую славу, на которую так падки молоденькие девочки, чувствовал себя в терроре как рыба в воде. Ему было все равно, кого и за что убивать, лишь бы все это было красиво, ярко, громко, интересно, и чтобы о нем еще долго писали все мировые газеты. Это было тем более интересно, потому что это самое самодержавие сопротивлялось террористам плохо и беспорядочно, в то время как местечки, разбросанные по западным губерниям Российской империи, генерировали одну волну беспощадных убийц за другой. Их, конечно, по большей части ловили, после чего вешали или отправляли на каторгу, но как правило, уже после того, как они сделали свое дело. Борис Савинков их не жалел, ведь желающих занять вакантные места взамен выбывших террористов было хоть отбавляй. Чуть позже, после возвращения в Россию, не будет жалеть он и молоденьких девочек, сначала соблазненных его мужским обаянием, а потом брошенных в горнило политического террора. Сколько из его сиюминутных любовниц сгинули на виселице и каторге, потеряли здоровье и сломали себе жизнь! И все это во имя болезненно обостренного чувства собственной важности одного маленького человека, возомнившего себя вершителем мировых судеб.
Но в настоящий момент всего этого еще не было. Борис Савинков только собирался отправиться в Россию, чтобы осуществить свои грандиозные планы, а пока сидел в ресторации братьев Ландольт, поглощая свежие сосиски с тушеной капустой и запивая все это крепким местным пивом. Донельзя скучное занятие. И в этот момент за столик к Савинкову подсаживается лощеный, и в тоже время какой-то бесцветный молодой человек. Шляпа-котелок, костюм в клеточку, светлые усики-стрелочки – одним словом, этакий преуспевающий молодой человек (явно англосаксонской национальности), которого не отличишь от другого такого же преуспевающего молодого человека.
– Ви есть Виктор Савинофф? – спрашивает этот молодой хлыщ, снимая с идеально прилизанной головы котелок и принимая из рук гарсона высокий стакан с пенящимся светлым пивом.
– Не Савинов, а Савинков, если вам будет угодно, – проворчал в ответ Савинков, дожевывая сосиску.
При этом он подумал, что ему ужасно хочется, даже не вставая из-за стола, всадить этому нахальному типу в живот пару свинцовых маслин из лежащего в кармане пиджака автоматического пистолета Браунинга образце тысяча девятисотого года… Но нельзя – не наступили еще те времена, когда он спокойно сможет пристрелить любого не понравившегося ему человека. А ведь так хочется! Охранкой не охранкой, но какой-то государственной службой от этого прилизанного щеголя несло за версту, на нормального революционера он был похож не больше, чем пингвин на Папу Римского.
Тем временем «прилизанный щеголь», даже не подозревая, что сейчас его могли без церемоний представить самому Святому Петру, кивнул и с серьезным видом произнес:
– О, йес, разумеется, вы Борис Савинкофф, я есть оговориться. У вас очень сложный язык и если начинать учить его серьезно, то очень запросто можно угодить в Бедлам. Да. Но дело не в этом…
– Вы мне зубы не заговаривайте! – прошипел в ответ Савинков. – Говорите, кто вы такой, что вам надо, а если нет, то проваливайте на все четыре стороны.
– Ви меня не дослушать, – укоризненно сказал хлыщ, – я и так собираться вам это сказать. Я Джон Доу – то есть, по-вашему, аноним. Мой настоящий имя вам знать не надо. Вредно для здоровья. Делая это разговор, я представлять много очень серьезных людей, которые тоже хотеть остаться неизвестными. Вас мне рекомендовать один наш общий знакомый, господин Парвус. Он сказать, что ви человек дела и способен сделать то, за что мы готов заплатить миллион швейцарский франк золотом.
По старому русскому обычаю Борис Савинков уже было хотел послать собеседника в очень длинное пешее эротическое путешествие, но последние слова заставили его прикусить язык. Миллион швейцарских франков золотом – это сколько же будет в рублях?! Но, с другой стороны, не врет ли этот нахальный рыжий тип, и есть ли у него вообще такая сумма, астрономическая для любого среднестатистического человека?
– Я не врать, – сказал нахальный рыжий тип, протягивая Савинкову заполненный банковский бланк, – деньги уже лежать в банк «d’Espine, Fatio & Cie» на безотзывный аккредитив на предъявитель. Ви сами можете сходить и навести справка. Швейцарский банкир – самый честный банкир в мире. Вы предъявлять этот документ и забирать в банке деньги. Единственный условий – работа должен быть сделан в полный объем и не позже чем в оговоренный срок.
– Хорошо, черт побери, – в сердцах сказал Савинков, – говорите, что это за работа и проваливайте ко всем чертям. Чего бы вы ни пожелали, за такие деньги я сделаю это в самом лучшем виде.
– Вот это дельный разговор, – обрадовался анонимный собеседник Савинкова. – Мы платить миллион швейцарский франк золотом за то, чтобы вы убить русский царь Николай Второй не позже, чем закончиться ваша война с Япония. Не спрашивать, зачем это требуется, просто сделать это и получить деньги.
На этот раз Савинкову, тоже по русскому обычаю, захотелось дать собеседнику в морду – чтобы зубы по полу веером и прочие побочные эффекты. Ведь он считал себя идейным бойцом с самодержавием, солдатом будущей революции, а тут его, похоже, держат за простого наемника, который просто должен сделать свою работу и даже не интересоваться тем, кому и зачем нужна смерть жертвы. К тому же речь идет о самодержце Всероссийском, добраться до которого не в пример сложнее, чем до какого-то министра*. И вообще – а будет ли кому получать деньги после такой акции? Не захотят ли господа хорошие и Николашку грохнуть, и самого Савинкова, чтобы не платить ему такие огромные деньги? Но, с другой стороны, это же какая слава – убить царя и самому остаться в живых и на свободе… А миллион швейцарских франков – это достойный приз за достойное дело по продвижению революции.
Примечание авторов: * Все русские цари из династии Романовых-Голштейн-Готторпских по странному совпадению умирали либо при сомнительных обстоятельствах, либо насильственной смертью. Петр III – проколот вилкой после свержения с престола; Павел I – получил апоплексический удар табакеркой; Александр I – сомнительная смерть при минимуме свидетелей в Таганроге; Николай I – сомнительная смерть то ли от яда, то ли от позора; Александр II – взорван народовольцами; Александр III – смерть от сомнительного нефрита, больше похожая на отравление медленным ядом; Николай II – расстрелян вместе с семьей в подвале Ипатьевского дома.
Выслушав сомнения Савинкова по поводу осуществимости дела и честности заказчиков-нанимателей, его визави вздохнул и медленно, почти по слогам, ответил:
– Или ви думать, что за такой большой сумма вам предложить какой-нибудь простой и маленький работа? Как бы не так. Как у вас говорят, хотеть кататься, хотеть и саночка возить. Сразу должен сказать, чтобы ви не обращаться за помощь к господин Азеф. У нас есть сведения, что он давно работать на ваш департамент полиция. Он очень способный человек и там его использовать в свой интрига, убивать тот русский чиновник, который мешать его хозяин. Но русский царь – однозначно нет, там на такое никогда не идти. Поэтому стоит господин Азеф узнать о вашем деле, и полиция вас сразу поймать. Ви говорить ему, что будешь убивать господин Плеве, на который он иметь свежий заказ, а сам убивать русский царь. Если ви меня не послушаться, то в тюрьма пенять сам на себя. Как у вас говорить – если пьяный, это на время, если дурак, то это навсегда.
С этими словами странный собеседник Савинкова отодвинул от себя лишь чуть пригубленный стакан с пивом, после чего встал и, надевая котелок, произнес:
– Моя надеяться, что тебе будет удача и мы больше никогда не увидеться. Бонжорно бамбино! Пока-пока, крошка.
Англичанин ушел, а Савинков продолжал сидеть за своим столиком, будто ударенный по голове пустым пыльным мешком. Во-первых – его ошарашивало известие о предательстве Азефа. Собеседник сообщал об этом как о достоверно известном факте, который бесполезно оспаривать, а требуется принимать к сведению. Во-вторых – впервые в жизни с ним разговаривали как с какой-то продажной девкой, кокоткой, которая за деньги согласна исполнять «номера» с кем угодно и в какой угодно позе. А ведь он, Савинков, считал себя одновременно свободным художником и генералом от революции, а тут с ним обращались, как с последней дрянью; и последние слова англичанина, заключавшие в себе максимально возможную дозу оскорбительного пренебрежения, это подтверждали. «Но, Бог Мой! – подумал он, – миллион франков и всемирная слава революционного героя, уничтожившего величайшего из тиранов – не достойная ли эта плата за все мыслимые и немыслимые оскорбления? Тем более того, что наговорил этот нахал, не слышал больше никто, а оскорбления, сказанные с глазу на глаз, можно и перетерпеть. Ради великой цели возможно все, а сейчас он близок к ней как никогда. Нет, уж если вино налито, надо его пить.
Расплатившись с гарсоном, Савинков натянул на голову кепку велосипедиста и вышел из ресторана. Сперва нужно было зайти в банк, уточнить, не дурит ли ему голову этот странный мистер Доу, а потом уже можно будет планировать операцию. Если все взаправду, то и Николашка тоже уже обречен, ведь его дело попало в руки к лучшему во все времена убийце кровавых тиранов.
7 мая 1904 года, утро. Санкт-Петербург, Николаевский вокзал
Коммерческий директор АОЗТ «Белый Медведь» д.т.н. Лисовая Алла Викторовна
Перед поездкой мне пришлось морально подготовить себя к тому, что в пути до Санкт-Петербурга мы будем находиться целых полтора месяца, поскольку Кругобайкальская дорога еще не достроена. Подумать только – целых полтора месяца дороги! Ну, может, плюс-минус неделя. Это ж ужас просто… Столько времени трястись в вагоне… А еще оставалось смириться с мыслью, что путешествие будет проходить в три этапа – сначала мы доедем до Байкала, там обогнем это озеро на бричках, и после этого снова сядем на поезд, теперь уже до самой столицы Российской империи…
Естественно, я предполагала, что наша поездка будет скучной, и уже заранее размышляла над тем, чем я займу себя в дороге. Как-то поделилась этими мыслями с Марией Петровной, и она предложила взять с собой вязание. Эта идея показалась мне отличной. Так-то я владела навыками вязания на спицах, вот только все начатое почему-то бросала. Наверное, из-за постоянной занятости и вечной нехватки времени. Наверное, все же мне просто не хватало терпения, да и времени тоже особо не было, ведь большую часть своей жизни я посвящала работе. Но на этот раз полутора месяцев ничегонеделания мне должно было хватить, чтобы связать себе какой-нибудь шарфик или шапку… Или, может быть, шерстяные носки на зиму? Хотя какая там зима, впереди у нас лето. Ладно, потом придумаю, что связать, до зимы времени как раз хватит.
Маша оказалась столь любезна, что раздобыла мне целый набор спиц. Ну и ниток целый мешок… Правда, как выяснилось, нитки оказались французского производства. Огромная империя в эти времена не могла наделать себе не только хороших броненосцев, но и качественных шерстяных ниток. Оказывается, русских баранов (четвероногих) стригли, шесть за бесценок скупали ушлые предприниматели, везли ее во Францию, там перерабатывали (в том числе в великолепный цветной мохер), а потом ввозили обратно по таким ценам, что глаза на лоб лезли… Ну, как говорится, погоди, брат мусью… Вот развернется наша корпорация как следует, лишим тебя и этого жирного бизнеса.
И вот наше путешествие началось. Садясь в Дальнем в вагон поезда, я испытывала какие-то странные и непривычные ощущения… Я не припоминала, чтобы в той, прошлой жизни, в двадцать первом веке, мне доводилось путешествовать подобным способом. Может быть, только в раннем детстве, с родителями, когда мы ехали на электричке на дачу. И это были не самые лучшие впечатления, потому что в переполненном вагоне всегда было душно и плохо пахло. По работе я часто ездила в командировки, но, разумеется, пользовалась исключительно услугами авиакомпаний. В тот раз из Петербурга во Владивосток мы долетели за восемь с половиной часов – сев в самолет в аэропорту Пулково, я устроилась в кресле поудобнее и закрыла глаза, а проснулась только тогда, когда мы уже приземлились во Владивостоке; и теперь лишь оставалось, забрав ручную кладь, собираться на выход.
И поневоле я ожидала, что и эта поездка из конца в конец огромной страны будет далекой от комфорта. Однако, как выяснилось позже, думала я так совершенно зря. Рассказ о поездке надо начать с того, что нашей команде был выделен отдельный мягкий купейный вагон. Четыре больших купе с роскошнейшей отделкой, дамская комната, комната для мужчин и маленькая каморочка для проводников… Повсюду полированное дерево, темное бронза, позолота и прочая роскошь – прямо как на яхте миллиардера, отделанной в стиле ретро. Ощущение «ретро» дополнял и усиливал запах угольного дымка, который пропитывал местную железную дорогу, а также уютное пыхтение паровоза, время от времени фыркающего паром. Надо добавить, что следом за нашим вагоном был прицеплен еще один, просто жесткий купейный. Там находился наш багаж, необходимый для продвижения научного прогресса, а также ехали обеспечивающие нашу безопасность два десятка русских военных моряков, командовал которыми мичман с известной всему миру фамилией Пилсудский. Оказалось, что Пилсудских в Польше много, и не все из них революционеры-террористы; попадаются и вполне приличные люди.
Словом, весь этот вагонно-поездной антураж меня приятно удивил, и перспектива провести «на колесах» почти шесть недель показалась уже не столь мрачной. Ездят же люди ради отдыха в морские круизы; а это тоже круиз, только железнодорожный, через всю Российскую империю по диагонали. Ехать, не спеша смотреть по сторонам, впитывать в себя красоты необъятной страны и думать о том, как сделать ее еще краше и сильнее… Конечно, отдельный вагон, прицепленный к курьерскому поезду, это не отдельный литерный состав, на котором в Питер умчался капитан Иванов со товарищи, но тоже весьма неплохо по сравнению с тем, что было раньше, еще совсем недавно, до постройки Великого Сибирского Пути (Транссиба) – с Дальнего Востока в Центральные губернии (европейскую часть) России надо было добираться не менее полугода, а то и больше. Весной выехал, к осени как раз приехал. Да уж, были же времена…
В так называемом «дамском» купе нас ехало четверо – я, Катя, Лейла, ну и еще одна женщина примерно моих лет из группы медицинского обеспечения нашего эксперимента, единственная в этой группе представительница женского пола. Звали эту особу Нино Иосифовна, но лично для меня, в силу близкого возраста и социального положения, она очень скоро стала просто Ниночкой. Раньше наше знакомство было так, шапочным – она обитала в своем мире, а я в своем, и даже провал в другой мир не изменил этого положения. И только в этой поездке мы смогли по-настоящему познакомиться и даже подружиться. У Ниночки, помимо добродушного и компанейского характера, была необычная, безусловно, привлекательная внешность – крупные черты лица, прямой и ровный тонкий нос, удивительно белая кожа, черные вьющиеся волосы и большие, блестящие глаза разного цвета – зеленого и карего.
«Мутация! – весело сообщила Ниночка, видя, что глаза ее привлекли наше внимание, – Да-да, разный цвет глаз – это генная мутация, к счастью, самая безобидная из них. Готова поспорить, что вы этого не знали!»
И она принялась рассказывать об удивительных открытиях в области генетики, причем так увлекательно, что мы просто заслушались. Видно было, что это большая энтузиастка своего дела – впрочем, как и все мы. В дальнейшем я очень сдружилась с Ниночкой и жалела, что не пыталась еще раньше узнать ее получше; а ведь мы, как я уже говорила, нередко сталкивались там, на корабле, но просто проходили мимо друг друга, едва поздоровавшись.
«Я, знаете ли, вообще-то нелюдимка, – говорила Ниночка, вздыхая и разводя руками, – но тут я едва не одичала, и потому очень рада общению с вами».
Словом, всем нам, обитательницам женского купе, повезло в том, что никто никого не раздражал. По вечерам, потягивая чай из граненых стаканов, мы вели долгие разговоры, делясь своими воспоминаниями или просто рассуждая на разные темы. Питались же мы в поездном вагоне-ресторане – это было предусмотрено изначально. Там были изысканные блюда и прекрасное обслуживание. Среди абсолютного преобладания мужчин мы чувствовали себя прекрасными и желанными нимфами, тем более что большинство из этих мужчин, вынужденно находящихся как бы не у дел, были галантны и предупредительны с нами. О, это было просто восхитительно! Мое мнение о поездах стремительно менялось.
Кроме всего прочего, я стала находить удовольствие в том, чтобы наблюдать из окна за видами природы. Я вдруг стала понимать, что теряла очень многое, предпочитая воздушный транспорт. Поистине картины, пробегающие перед моим взглядом, будили в моей душе поэтическое начало. Порой мы проезжали через такие места, что мне казалось, будто я попала в сказку. Я видела таинственную чащу, в которой, казалось, прячется Леший, хмуро наблюдая за проносящимся поездом… Или перед моим взором возникала чудная полянка с густой россыпью невиданных цветов… А то изредка вдруг вынырнет маленькая деревенька – бревенчатые избы, коровы и козы; и мальчишки в белых рубахах свистят и машут руками вслед нашему поезду… Словом, я полюбила смотреть в окно; меня непреодолимо притягивали эти вечно изменяющиеся пейзажи; они будили во мне что-то забытое, сокровенное, что-то родом из детства… И мне казалось, будто я уже не прежняя Алла Лисовая, а какой-то другой человек – с более тонкой душой, способный испытывать чувства, прежде неведомые… И еще я ощущала, что и судьба моя будет теперь не такой, какой должна была быть. Меня, как выразился бы писатель женских романов, «томило смутное предчувствие» – и было оно скорее радостным, чем тревожным.
И вот первая часть поездки подошла к концу. Я уже так привыкала ехать, что мне казалось, будто я провела в поезде всю жизнь. И когда мы, наконец, достигли Байкала и вышли на его берег, тело мое продолжало жить в ритме дороги. Ногам моим все время чудился перестук колес, и самой мне казалось, что земля под ногами движется. Оказалось, что подобное происходит не только со мной. «Это так всегда бывает, – авторитетно заявила Ниночка, – организм привык компенсировать стук колес и покачивание пола, а теперь ему этого не хватает. Точно так же штормит моряков, только что сошедших на берег, хотя под ногами у них твердая земля, а не качающаяся палуба корабля.»
Ну а дальше… Дальше началось самое интересное. Причем не просто интересное, а захватывающе интересное. Там, на станции Таванхой, расположенной на берегу Байкала, прибывший поезд уже ожидали ямщики – вроде бы именно так называются эти суровые бородатые мужики с различными повозками, запряженными лошадьми. Те, что были предназначены для перевозки багажа назывались телегами (открытые) и фургонами (закрытые), а то, на чем возили пассажиров, Алексей Иванович (Тимохин), обошедший это изделие по кругу, назвал тарантасом – причем не в качестве оскорбления, ведь именно так и назывался этот полузакрытый экипаж для перевозки четырех пассажиров. Эдакий гужевой аналог междугороднего такси. Тарантасы, ломовые телеги и фургоны для потребностей пассажиров содержала железная дорога, подряжающая местных жителей работать ямщиками. Эх, прокатимся! Раньше-то я такое только в кино могла видеть.
Не успели пассажиры до конца выгрузиться из поезда, как ямщики стали наперебой предлагать нам свои услуги, расхваливая достоинства своих кляч и колесных экипажей. Было их тут с лихвой, так что те, котороые не найдут себе седоков, пойдут домой не солоно хлебавши, а удачливые заработают копеечку для своей семьи. А вот если бы транспорта было меньше, чем пассажиров – вот тогда бы, и к гадалке не ходи, началось бы самое веселое веселье, как в старые и добрые (для нас) времена советского дефицита. Тут же все совершенно по-другому – все есть и очень недорого, только плати. Тот же Алексей Иванович сказал, что это оттого, что две трети российского народонаселения живут натуральным хозяйством, прозябая в нищете, и неспособно вообще ничего покупать, даже самого необходимого. Но стоит хоть немного поднять их благосостояние, как эта благодать изобилия моментально закончится и начнется битва с дефицитом.
Итак, наш багаж – весь, что был – сложили в отдельный фургон, на котором, помимо ямщика, должны были ехать четыре вооруженных матроса из нашей охраны, а пассажиров рассадили по четырем тарантасам. Нас, «девочек», подсадили к довольно молодому ямщику; даже густая борода медного оттенка не могла скрыть того факта, что молодому человеку от силы лет двадцать пять-тридцать. Этот ямщик, носящий сказочное имя Михайло Потапович, с еле скрываемым любопытством и некоторой настороженностью всю дорогу посматривал на нас своими лазурно-голубыми глазами. Наверное, прежде ему еще не приходилось возить таких странных дамочек, которые то и дело обменивались между собой репликами – вроде бы и на русском языке, но все равно совершенно непонятными* простому человеку. А иногда эти сумасшедшие дамочки вдруг принимаются заливисто хохотать – и совершенно непонятно, над кем и по какому поводу. Бедняга так сильно задумался, что это было видно и без всякого миелофона, по пролегшей меж бровей глубокой складке.
Примечание авторов: * К непонятным репликам пассажиров молодой человек наверняка привык, потому что господа и барыни, чтобы их не понимало всякое простонародное мужичье, между собой могли изъясняться и по-французски, и по-немецки и на мове просвещенных мореплавателей. И с носителями других диалектов русского языка Михайло Потапович по своей работе тоже мог сталкиваться. Просто сама компания была до невозможности странная, и люди в ней походили на обитателей начала двадцатого века не более чем Камаз на своего дикого предка – ломовую телегу.
А ведь нам и вправду было весело. Такое приключение мы испытывали впервые – трястись на тарантасе по дороге вдоль величественного Байкала, у берегов которого уже плещется сияющая бирюзовыми и синими переливами вода, а все прочее пространство до самого горизонта еще занимает самый крепкий на планете лед*. Цокают копыта лошадей, вокруг совершенно дикая и невыразимо прекрасная природа… Пахнет какой-то волнующей свежестью – это запах деревьев, что окружают дорогу, запах прибайкальской земли, травы, цветов… И мы, все четверо, чувствуем себя так, словно выпили по бокалу крепкого вина. И оттого нам так хорошо, и весело, и волнительно; и мы смеемся просто от радости, что вот едем навстречу новой удивительной жизни. И молодой широкоплечий красавец-ямщик, то и дело бросая на нас взгляд через плечо, стегает свою лошаденку и кричит на нее какие-то смешные, нелепые слова, которые заставляют нас снова и снова заливаться беззаботным смехом…
Примечание авторов: * чем чище была вода, тем крепче после замерзания окажется пресноводный лед, а Байкал славится самыми большими запасами самой чистой воды на планете. По одним сведениям, этот лед оказывался не по зубам специально построенным для Байкала паромам «Байкал» и «Ангара», по другим они все же справлялись задачей, но только в начале зимы, когда лед еще не набирал всей своей толщины и прочности.
За день мы проезжали по два-три десятка верст, и на ямских станциях, расположенных друг от друга на расстоянии полусуточного перехода, меняли ямщиков вместе с их лошадьми. Лошадей ямщики использовали своих, а вот экипажи были казенные. Рядом с каждой такой станцией обязательно имелся трактир с отдельным помещением (как здесь говорят – «для чистой публики»), а также постоялый двор, в котором можно не только снять комнату на предмет переночевать, но и за малую денежку попросить истопить настоящую русскую баню. Для нас, городских уроженок двадцать первого века – это тоже экзотика и особый предмет удовольствия, в котором мы, естественно, не смогли себе отказать. Ну, и как приятный и существенный бонус – чистота, которая, как известно, залог здоровья.
А сколько разных людей довелось нам повидать во время этого путешествия! Порой даже бывало страшно – а что если на нас нападут разбойники? До моих ушей долетало, что они тут нет-нет пошаливают. Примерно в этих местах расположены самые страшные каторги Российской империи, а там тянут срок не только политические борцы с режимом, среди которых тоже хватает самого отъявленного зверья, но и разного рода уголовники. А за мелкое правонарушение на каторгу не пошлют; только если человек оказался отборным злодеем, убийцей, разбойником, грабителем и насильником. И так уж иногда случается, что каторжные, несмотря на всю свирепость охраны, с этой каторги бегут, чтобы заняться своим прежним ремеслом. И хоть местные стражники и забайкальские казаки их ловят, но отнюдь не сразу и далеко не всех… Однако Бог миловал. А может быть, все дело было в вооруженной охране, ведь помимо урядника с четырьмя стражниками, сопровождавшего караван, с нами был взвод вооруженных матросов – а это уже совсем другие игры. Наверное, именно поэтому, несмотря на то, что везде, абсолютно везде мы ловили на себе хмурые взгляды обитателей этих суровых краев (многие из которых являются потомками каторжников вышедших на свободу да так и оставшихся в этих краях), местные сторонились нас, не желая связываться с охраной и с возможными неприятностями…
И еще не могу не отметить бушевавшие во время нашего путешествия весенние грозы… Они случались довольно часто, и порой застигали нас в пути между ямскими станциями. И тогда нам приходилось накрываться грубыми брезентовыми дождевиками и сидеть, плотно прижавшись друг к дружке, вздрагивая при каждом громовом раскате. Да, сибирские грозы – это нечто! К счастью, они редко бывают продолжительными. Налетит стихия, побесится, потопает ногами, погремит громом, посверкает молниями; а потом снова тишь да гладь, да Божья благодать. И потом, когда тучи уходили, с каким наслаждением мы вдыхали тот дивный аромат послегрозовой свежести, слушали счастливое щебетание птах и грелись на выглянувшем солнышке…
Это путешествие сплотило нас настолько, что мы стали как четыре сестры. Сидя в предбаннике после парилки, замотанные в белоснежные льняные простыни, мы потягивали ядреный кедровый квас (чисто сибирский рецепт) и делились друг с другом своими мечтами и планами. Ниночка мечтала построить в Санкт-Петербурге больницу и еще, может быть, основать институт генетики. Лейла хотела преподавать в университете. Катерина вдруг заявила, что хотела бы приобрести имение и заняться разведением лошадей. Ну а я… я сказала, что хочу выйти замуж за влиятельного человека и еще, возможно, заняться политикой и благотворительностью. И мы от всей души пожелали друг другу исполнения наших желаний и поклялись всегда дружить между собой.
Завершив увлекательное и долгое путешествие вокруг пресноводного сибирского моря, которое некоторые народы называют священным, мы достигли станции Байкал на противоположном берегу озера. Там мы вновь сели на поезд, который был таким же роскошным, как и тот, на котором мы совершили первый этап нашего путешествия. И снова – перестук колес, вечерние чаепития, сказочные виды из окна… Интересно было наблюдать, как меняется природа. Какой-то отрезок нашего пути проходил по степи. Весной степь похожа на одну огромную клумбу без конца и края, до самого горизонта покрытую разноцветным цветочным ковром. Это потом, летом, под лучами беспощадного солнца, вся эта красота выгорит и степь станет желтым и унылым пространством, наполненным зноем и тишиной, пополам со стрекотом кузнечиков. Ниночка сказала, что как раз здесь, в самом сердце Евразии, расположены природные очаги черной чумы. И что ни в коем случае не рекомендуется есть мясо сусликов и сурков, а также носить одежду, сшитую из их шкур. После этого мы все дружно посмеялись, потому что нам в голову не пришло бы ничего подобного. По мере того как наш поезд, распугивая этих самых сусликов своим гудком, мчался на запад, в степи – сначала редко, а потом все чаще и чаще – стали попадаться березовые рощицы, которые тут назывались колками. И вот однажды утром, когда наступил восход, мы вдруг обнаружили, что поезд снова мчит как бы в коридоре между двух лесных стен и солнечные лучи весело просвечивают через ветви с молоденькими листочками.
И вот – долго ли, коротко ли – Россия, которую мы пересекли по диагонали, осталась позади, а впереди была столица Российской империи, город Санкт-Петербург, и ее главные ворота – Николаевский железнодорожный вокзал… Осталось всего несколько часов, последняя ночь перед завершением нашего путешествия. По мере приближения поезда к Северной столице мы становились как-то молчаливей и задумчивей. И как раз сейчас почувствовалась усталость от этого долгого пути, и хотелось поскорее почувствовать ногами твердую землю, нормально помыться и уснуть в нормальной кровати… То и дело кто-то из нас спрашивал у проводника, скоро ли приедем, на что тот, бодро подкрутив ус, неизменно отвечал: «Скоро-с, любезные барышни, не извольте беспокоиться, поезд прибывает строго по расписанию!» – и его официально-благообразная ряшка расплывалась в лучезарной улыбке.
Наш курьерский должен был прибыть в столицу Российской империи рано утром. Конечно же, уже в пять часов утра мы были на ногах – полностью готовые, причесанные, подобающе одетые. За окном накрапывал слабый дождик, но настроение было приподнятым, почти праздничным. Вот и он на горизонте – Санкт-Петербург начала двадцатого века… К сожалению, на мало что удалось разглядеть из окна. Над городом стелился утренний туман, смешивающийся с дымком из сотен печных труб. Дома в этом мареве вырисовывались смутными силуэтами; город производил впечатление какого-то сказочного, заколдованного места… Поезд замедлил ход, приближаясь к дебаркадеру Николаевского вокзала. Как нас тут встретят, почти за семьдесят лет до моего собственного рождения? Вроде бы и знакомый город, и в то же время совсем чужой, не знавший ни революционных событий, ни блокады, ни постсоветского периода…
Но, как оказалось, волновались мы совершенно напрасно. На перроне нас уже ждали двое мужчин в черных флотских шинелях, одним из которых оказался наш особист лейтенант Мартынов, а второй был представлен нам как капитан первого ранга Александр Федорович Гейден, флигель-адъютант государя-императора Николая Второго.
– Не извольте беспокоиться, дамы и господа, – сказал нам он, – все вопросы вашего прибытия и размещения уже обговорены и устроены. На площади перед вокзалом вас ожидают комфортабельные экипажи, которые доставят вас во дворец Великого князя Александра Михайловича; его супруга, Великая княгиня Ксения Александровна, с радостью примет вас как своих гостей. Единственная плата, которую она с вас возьмет, будет рассказ о том, как там поживает ее дорогой и любимый супруг, свет ее очей и отрада для ее слуха. А сейчас идемте – как любят говорить ваши товарищи, «время не ждет»!
три часа спустя. Санкт-Петербург, Набережная Мойки дом 106, семейное гнездо Великого князя Александра Михайловича и Великой княгини Ксении Александровны.
Коммерческий директор АОЗТ «Белый Медведь» д.т.н. Лисовая Алла Викторовна
Семья Александра Михайловича обитала во дворце на набережной Мойки, в котором в наше время располагался институт физической культуры имени Лесгафта. Физическая культура в круг моих интересов не входила, но мимо этого дворца, бывая в Петербурге по делам, я проходила. Сейчас все тут было почти как в наше время – и кованая решетка, отделяющая территорию дворца от набережной Мойки, и ворота в ней, и сквер, отделявший дворец от решетки, в котором аккуратно подстриженные деревья и кусты кудрявились молодой зеленью. Отсутствовала только статуя Лесгафта в позе Роденовского «Мыслителя», сидевшего перед главным входом, да и сам фасад дворца выглядел чистенько и аккуратно, а не имел тот потерто-замызганный вид, как в наше время.
Великая княгиня Ксения, вышедшая встречать нас на ступени дворца, выглядела воплощением обаяния* и любезности. Было видно, что она действительно рада людям, прибывшим в этот мир из далекого будущего, а потом еще и преодолевшим всю Россию из одного края до другого. Я тут подумала, что на основании наших дорожных впечатлений можно будет написать большую книгу «Десять тысяч верст по Великому Сибирскому пути». Но это так, к слову, потому что Великую княгиню не интересовали наши дорожные приключения, ее интересовал только один предмет на свете – ее единственный, любимый и ненаглядный муж Сандро.
Примечание авторов: * князь Феликс Феликсович Юсупов так писал о Великой княгине Ксении:
«Самое большое достоинство – личный шарм – она унаследовала от матери, императрицы Марии Фёдоровны. Взгляд её дивных глаз так и проникал в душу, её изящество, доброта и скромность покоряли всякого».
Чтобы ей не скучно было ждать начала нашего разговора, я отдала Ксении целую стопку писем, которые с нами для нее передали супруг Сандро, брат Михаил и сестра Ольга. Корреспонденцию, предназначенную для Царского села, забрал с собой граф Гейден, а те послания, которые Михаил и Ольга написали своей матери, лейтенант Мартынов обещал самолично завезти в Аничков дворец. В результате саквояж с почтой у меня совершенно опустел, и теперь эту тару можно будет использовать для чего-то более полезного.
Но прежде чем начать расспросы, как всякая добропорядочная хозяйка, по древнему русскому обычаю, Ксения Александровна должна была распорядиться, чтобы нам выделили комнаты, накормили, напоили, сводили в баньку, а уж потом можно приступать к разговорам. Чай, не с соседней улицы люди пришли в гости. Еще нашу милую хозяйку немало удивило то, что я оказалась старшей во всей нашей команде, в которую, помимо четырех женщин входило еще аж целых восемь мужчин.
Пришлось объяснять милой Великой княгине, что мужчины, тем более если это высокоученые профессора и доктора наук – существа изначально беспомощные и в бытовом плане не способные ни к каким осмысленным действиям, особенно в условиях дальнего путешествия. За ними нужен глаз да глаз. Да она и сама это знает, поскольку в этот дом вхожи мэтры современной российской науки, вроде профессора Менделеева. А у меня большой жизненный опыт, в нашем проекте я уже много лет пасу эту научную бражку, выбиваю финансирование, обеспечиваю условия для проведения экспериментов и проживания персонала…
Короче, как раз поэтому наш бессменный куратор Павел Павлович Одинцов назначил именно меня исполнять обязанности старшего команды, а не того же профессора Тимохина, который за пределами своей узкой специализации – человек беспомощный и чудаковатый. Остальные – то же самое, за исключением самых молодых членов нашей команды, но не станешь же ставить лейтенанта начальствовать над адмиралом. Мы же, женщины, существа изначально заботливые и ласковые – и накормим, и обогреем, и проследим, чтобы подшефный мужчина надел теплую куртку и не простудился…
Одним словом, два часа спустя вымытые, переодевшиеся в чистую одежду, посвежевшие и отдохнувшие, мы все сидели в одной из гостиных и вместе с хозяйкой пили крепкий черный чай с плюшками и брусничным вареньем. При этом попутно удовлетворяли любопытство нашей хозяйки по поводу ее дорогого и ненаглядного Великого Князя Александра Михайловича, домашними величаемого просто Сандро.
Ну а что – по мне князь как князь, симпатичен, с нижестоящими не груб и не заносчив, умственные способности выше среднего по местно элите, которая, как и в наши времена, от продолжительного безделья несколько отупела и отписки-отмазки выдает за деятельную работу. В результате муж нашей очаровательной Ксении со своими идеями бьется в этих чиновничьих тенетах как несчастная муха. А главным пауком в этой паутине работает еще один дядюшка Ксении по родне, генерал-адмирал по должности, любитель французских балеринок по сексуальным пристрастиям – короче, солнце российского флота (которое никогда не светит), Великий князь Алексей Александрович, по прозвищу «семь пудов августейшего мяса». Мозга там, по словам моих знакомых моряков, вообще нет, один жир.
У нас Сандро просто отдыхает душой, потому что у Одинцова все, что задумано, делается с необычайной быстротой и в полном объеме. Таких деятельных начальников у России не бывало со времен князя Потемкина, остальные, даже очень хорошие и гениальные, любили посибаритствовать и потянуть время. Работа, мол, не волк, в лес не убежит. Вот и Сандро – где что-то у Одинцова перенимает, где сам добавляет своих талантов в общую копилку, зарабатывая себе место одного из ключевых акционеров в нашей корпорации, ибо понимает, что когда мы развернемся во всю ширь с нашим потенциалом и возможностями, то Морган и Рокфеллер просто удавятся от зависти. Одним словом, сказала я Ксении, насколько я понимаю, в Питер Великий князь Александр Михайлович приедет уже после войны – вместе с Михаилом, Ольгой, Одинцовым и всем нашим цыганским табором, ибо курицу, которая несет золотые яйца, из рук обычно не выпускают, а холят и лелеют.
Потом пару слов сказала наша Ниночка, добавившая, что ненаглядный Ксенин Сандро здоров как конь, ни на что не жалуется и выглядит цветуще, после чего хозяйка и вовсе расцвела как роза. Бедолага она – насколько я помню, этот самый красавец Сандро довольно быстро к ней остынет и уйдет из семьи, а она будет любить его всю жизнь, переживет на двадцать семь лет, и все эти годы будет скорбеть над его могилой. Ну да ладно! Все мужики – истинные кобели (или почти все), и скорбеть по этому поводу – все равно что жаловаться на то, что вода мокрая, а огонь обжигает. Бог даст, и или Александр Михайлович вразумится и поймет, что гулять от такой красивой, милой, доброй и благонравной жены – невероятная глупость, или сама Ксения (с нашей помощью) найдет счастье своего сердца и сможет свысока смотреть на выкрутасы своего благоверного и ненаглядного.
Одним словом, когда рассказы «о Сандро» закончились, Ксения встрепенулась и извинившись, что с дороги утомила своих гостей, отправила нас отдыхать. Кроме этого, она сказала, что никуда нам для установления контактов ходить не придется. Все люди по списку, которых перечислил ее уж, и так посещают этот дом, так что встречи с ними можно будет провести совершенно незаметно для посторонних. Ну зачем британским шпиона и конкурентам знать то, что представители господина Одинцова уже прибыли в Санкт-Петербург и начали действовать? На этой оптимистической ноте наш разговор закончился и мы отправились по своим комната отдыхать с дороги. Покоя мне, покоя и только покоя – дня три и никак не меньше; а потом начнем так, чтобы и чертям стало тошно.
9 мая 1904 года, около полудня. Царское Село, Александровский дворец.
капитан первого ранга Иванов Михаил Васильевич.
Сегодня исполняется ровно сорок дней с тех пор, как из этого мира ушла императрица Александра Федоровна. С одной стороны смотреть на несчастного вдовца и его сироток – это, как говаривал ослик Иа, самое настоящее душераздирающее зрелище, с другой стороны, каждый сам кузнец своего несчастья, в том числе и коронованные особы. Николай Александрович – наглядное подтверждение этой истины; хоть в той нашей истории, хоть сейчас. Бедолага из бедолаг, что бы он ни делал, от его действий положение всегда только ухудшается.
Единственный член семьи, который в этой ситуации излучает плохо сдерживаемый оптимизм – это вдовствующая императрица Мария Федоровна. Насколько я понимаю из наших с ней душеспасительных бесед, старший сын – это наибольшее разочарование в ее жизни, средний сын – наибольшая потеря, младший сын – самая большая надежда. При этом обеих дочерей Мария Федоровна воспринимает как бесплатное приложение к сыновьям, а единственную невестку не выносит ни в каком виде, считая, что та испортила ее сыночку жизнь, влюбив в себя и сбив с истинного пути. Впрочем, сегодня вместе с темными траурными одеждами и черной вуалью, вдовствующая императрица нацепила на себя подобающую случаю маску скорбящей благопристойности. Траурные поминальные мероприятия – не место и не время выяснять, кто и в чем виноват.
По этой же причине Великим князьям Владимиру и Алексею Александровичам дали понять, что сегодня их присутствие в Царском селе нежелательно. Покойнице они были никто и ничто, и их «любимый» племянник также не желает видеть их мерзкие рожи. Тем более что семипудовый генерал-адмирал со своей Балеттой отирается сейчас в Париже, а «дядю Володю» отсюда, из Царского села, вдовствующая императрица не так давно уже «посылала», разве что не матом. Стервятник-с! Да и еще не хватало, чтобы этот наглый тип в своей обычной язвительной манере прокомментировал бы меню поминального обеда. Прежде он чиркал свои заметки карандашиком, но совсем недавно, обзаведясь «вечным» Паркером с золотым пером, начал пользоваться им. А что написано пером, того, простите, не вырубишь топором.
Из царских дядей (Великих князей) на траурное мероприятие были приглашены только Великий князь Сергей Александрович с супругой Елизаветой Федоровной (и то в основном из-за того, что последняя была родной сестрой умершей). Эта несчастная женщина, зная о фамильной болезни королевы Виктории, так и не набралась храбрости родить своему мужу ребенка*. Впрочем, это уже их семейное дело. Романовых в России и без того стало слишком много, не то что сто лет тому назад, когда в их число входили только дети императора Павла Первого, а в начале двадцатого века куда ни плюнь – непременно попадешь в Романова.
Историческая справка: * Что такое гемофилия, Великая княгиня Елизавета Федоровна, в девичестве принцесса Элла Гессенская, знала не понаслышке. В то время когда ей было восемь с половиной лет, от внутреннего кровотечения, вызванного падением из окна, в возрасте двух с половиной лет умер ее младший брат Фридрих, который являлся любимцем гессенской королевской семьи. Данное событие, скорее всего, и стало причиной психотравмы, из-за которой Элла Гессенская поклялась никогда не иметь детей.
Принцессе Алисе, будущей императрице Александре Федоровне, на тот момент было чуть меньше года и поэтому смерть брата не вызвала у нее сколь-нибудь серьезных переживаний. Теоретически она знала, что такое гемофилия, а практически смерть от нее близкого человека воочию не наблюдала.
Одним словом, поминовение усопшей, на котором присутствовали только ее домашние (включая семью, фрейлин, домашнюю обслугу и семью Великого князя Сергея Александровича), прошло тихо и благопристойно. Соболезнования были искренними, а молитвы о даровании вечного покоя беспокойной душе Александры Федоровны – горячими. А душа у нее была мятущаяся – я сам с ней соприкоснулся, можно сказать, рикошетом – и то заметил тот нервный огонь, который сжигал императрицу изнутри. А теперь – покойся с миром, Алиса Гессенская, и не беспокойся, мы постараемся разгрести все, что ты наворотила, начиная от последствий того злосчастного брака в виде брачных торжеств посреди государственного траура и коронационной Ходынки, заканчивая идущей нынче русско-японской войной, вызванной, кроме прочего, еще и тщеславием покойной. Она считала, что победа над азиатами будет легкой, а ее любезный Ники за счет маленькой и победоносной войны сумеет прославиться и возвыситься.
Но вслух об этом я сейчас не скажу ни слова. О покойной можно говорить либо хорошо, либо никак. Как говорят понимающие в этом вопросе люди – в любом случае, после того как ее дух покинет эту плоскость существования, прекратится и его влияние на близких ему людей и связанные с ними события. Александре Федоровне, Алисе Гессенской, Господь пусть дарует вечный покой, которого эта женщина не имела при жизни, а нам -сил и терпения делать тут, на земле, свою тяжелую и грязную работу ассенизаторов, очищающих мир от скверны. А работы этой у нас хоть отбавляй, и в этом деле у нас есть как помощники, так и противники.
После того как Елизавета Федоровна, вместе с мужем, укатила в Петербург, а остальные разошлись заниматься своими повседневными делами, на горизонте появилась вдовствующая императрица и дала понять, что жаждет очередной порции откровений.
– Знаете, Михаил Васильевич, – сказала Мария Федоровна, – вместе с моей невесткой мы хороним целую эпоху в жизни нашей семьи. Не скажу, что покойница мне сильно нравилась как член семьи и как человек… но вместе с тем, вы знаете, мне страшно. Страшно оттого, что любой из нас может быть, как выражается ваш господин Мартынов, изъят из обращения. Это просто ужасное ощущение – чувство бессилия перед божественным произволом…
– А вы, ваше императорское величество, – ответил я, – постарайтесь сосредоточиться на том, что Господь – он еще и Творец всего сущего, а также наш небесный Отец, сотворивший нас и вдохнувший бессмертную душу. И, как всякий отец, любит своих детей, ибо видит в них свое продолжение. Творец любит все человечество, а нас с вами особенно, поскольку мы являемся самыми лучшими и послушными его детьми. Вы только расслабьтесь, отрешитесь от бытовой суеты, загляните внутрь себя и тогда вы почувствуете, как греет вас господня любовь.
Видимо, слова мои были убедительны, потому что Мария Федоровна вдруг замерла, прикрыв глаза и приложив руку к груди. Потом глаза ее раскрылись, грудь сделала глубокий вздох, и вдовствующая императрица посмотрела на меня каким-то глубоким взглядом.
– Михаил Васильевич, вы были правы, – тихо сказала она. – Господь нас любит и не желает нам зла, потому что мы его послушные дети. Я это чувствую. Но, – ее голос стал тверже, -ЕГО любовь для нас совсем не повод опустить руки и плыть по течению. Необходимо предпринять все меры, чтобы исключить любые случайности при передаче власти. Хотим мы этого или нет, но добровольный отход моего старшего сына от дел пошатнет Основы. Слишком много желающих тянут руки к трону с желанием либо забрать его себе либо устроить в России республику по французскому образцу. Но главное заключается в том, что перед тем, как передавать власть, необходимо подобрать для Ники должность, достойную его нынешнего положения, ведь император всероссийский не может просто так уйти в частную жизнь, как какой-нибудь отставной американский или французский президент.
– Ваше Императорское Величество, – сказал я, – если бы это было возможно, я бы короновал не вашего сына Михаила или дочь Ольгу, а именно вас. Вы самим Богом созданы для того, чтобы выполнять эту работу.
Кажется, вдовствующую императрицу мой комплимент не столько обрадовал, сколько обеспокоил.
– Михаил Васильевич, – спросила она меня встревоженным тоном, – вы и в самом деле считаете, что я могу домогаться Российского трона? Да ни за какие блага мира, я не возьмусь за это дело, на котором буквально сгорел мой Сашка! А ведь он был настоящий богатырь, не чета всем остальным.
– А я ничего и не говорил про «домогаться», Ваше Императорской Величество, – ответил я, – так уж повелось, что зачастую обязанности первого лица лучше всего исполняет тот, кто стремится к этой должности только из чувства долга перед страной, а не из жажды личной власти. Таким людям власть сама по себе не нужна, она только инструмент для того, чтобы усилить страну, улучшить жизнь населяющих ее людей, а также защитить их от различных внешних и внутренних угроз. Берут эту власть такие люди крайне неохотно, только из тех соображений, что если они этого не сделают, то в любимой ими России наступят хаос и разорение.
– Но тогда, – воскликнула Мария Федоровна, – почему бы все же не возвести на престол моего младшего сына? Вы же сами говорите, что то, что он не желает трона своего брата, не является такой уж большой бедой. Стерпится-слюбится.
Вот настырная женщина – если ей в голову втемяшилась какая-то мысль, то она долбит ее с настойчивостью дятла. С другой стороны, вполне возможно, что когда Михаил отбивается от престола, не желая становиться куклой-марионеткой в руках опытных кукловодов, он имеет в виду как раз собственную мать. Эта женщина способна проесть плешь любому, а не только своему немного безалаберному и легкомысленному младшему сыну. А тот, быть может, и не разделяет некоторых воззрений своей мамаши, и не желает, чтобы они были вколочены в его голову при помощи упорных материнских сентенций, которые могут довести до Кащенко кого угодно. Отсюда вывод – все зло от баб. Александра Федоровна нас покинула, зато ее свекровь осталась. Но, как говорил товарищ Воланд, подобное лечится подобным, и зло, причиненное своей матерью, вполне способна исправить императрица Ольга Великая. Вот такой вот парадокс – ничуть не хуже, чем у Эйнштена.
– Ваш младший сын, – ответил я вслух, – не просто не желает трона, но еще и активно от него отбивается. В таких условиях пытаться сделать его царем – это русская рулетка, в которой нельзя будет понять даже то, кто и когда нажмет на курок. К примеру, начнет Николай передавать Власть, а Михаил не примет. Вот радость-то будет господину Гучкову и революционерам всех мастей. В общей для нас истории подобный афронт, когда Константин, Михаил и Николай Павловичи перекидывались троном как горячей картошкой, уже приводил к стоянию на Сенатской площади. В нашей истории, которую вы пока не знаете, в феврале семнадцатого Николай власть сдал, а Михаил не принял, в результате чего рухнули и династия Романовых, и сама монархия. Из этого проистекло столько бед для всех, что я могу сказать в ответ на подобную идею только «нет». Попытка возвести на трон Михаила чревата большими бедами, в первую очередь для него самого, и поэтому она никогда не должна быть предпринята.
Мария Федоровна глубоко и горестно вздохнула, после чего произнесла:
– Хорошо, пусть будет по-вашему. Только сразу должна предупредить, что наше высшее общество в это деле будет упираться сразу всеми четырьмя копытами. Первыми начнут бунтовать Владимировичи, которые следующие в линии наследования. Виданное ли дело – баба на императорском троне.
– Виданное, виданное, – заверил я вдовствующую императрицу, – и в России в восемнадцатом веке виданное, и у наших заклятых друзей британцев, совсем недавно. Да и в те, наши времена, которые мы покинули, в Букингемском дворце сидела тоже, с позволения сказать, «баба», британская королева Елизавета Вторая. Так что Ольга Первая в Российской Империи тоже будет вполне к месту.
Мария Федоровна игриво слегка стукнула меня веером по руке и произнесла:
– Вы, Михаил Васильевич, так упорно продвигаете мою дочь, что можно подумать, будто в этом деле у вас есть какой-то собственный интерес.
– Никаких собственных интересов у меня быть никак не может, – ответил я, – мой интерес только в том, чтобы в России правил сильный, умный, волевой и патриотично настроенный человек. Что же касается личных предпочтений, то я уже говорил, что предпочел бы видеть на троне вас, потому что вдобавок ко всем положительным качествам, которые есть у вашей дочери, вы еще обладаете отсутствующим у нее жизненным опытом. Но, к сожалению, этот фарш уже невозможно провернуть назад, а посему мы будем делать из Ольги вашу улучшенную и дополненную копию. Что же касается достойного места для вашего старшего сына, то пусть он свободно и без всякого принуждения с чьей-нибудь стороны выберет его для себя сам. Вот тогда и поговорим. И, вообще, возможность уставшему от абсолютной власти императору уйти в частную жизнь стоит, как мне кажется, очень дорогого. Главное, чтобы этой возможностью не пользовались любители дворцовых переворотов, желающие и власть поменять, и руки не испачкать.
– Ладно, – снова вздохнула вдовствующая императрица, – пусть все идет так, как вы задумали с господином Одинцовым. Ольга написала мне, что видела некий вещий сон, который предрекает ей власть над Россией, а Михаил пообещал, что во всем и везде будет ее поддерживать. Наверное, так оно и будет, и я напрасно сопротивляюсь очевидному.
Еще немного подумав, Мария Федоровна добавила:
– Ладно, так тому и быть! Я тоже поддержу кандидатуру Ольги на престол и постараюсь сделать так, чтобы противников этого решения было как можно меньше. На этом, Михаил Васильевич, как говорится, до свидания. Надеюсь, что следующая наша встреча состоится по не столь мрачному поводу, как похороны моей невестки.
11 мая 1904 года, около полудня. Царское Село, Александровский дворец.
Коммерческий директор АОЗТ «Белый Медведь» д.т.н. Лисовая Алла Викторовна
На пятый день нашего пребывания в Петербурге в сопровождении старшего лейтенанта Мартынова я приехала в Царское Село встретиться с капитаном первого ранга Ивановым (который тут кем-то вроде нашего посла), чтобы обговорить некоторые особенности нашей миссии. Увидев само Царское село, могу сказать, что это место мне безумно понравилось. Там, в «своем» времени мне довелось побывать здесь однажды; и даже тогда этот величественный дворец и чудесный парк произвели на меня впечатление. Я представляла, как когда-то по этим чистеньким дорожкам ходил последний из Российских Государей… Думая об этом, я размышляла о трагических перипетиях, которые стали причиной гибели Николая II, а также о тех превратностях судьбы, которые привели к столь печальному концу. Ведь многие забывают, что в ходе тех трагических событий погиб не только бывший русский император вместе со своей семьей, но и несколько миллионов его подданных; а вдесятеро большее их количество стали изгнанниками и эмигрантами.
Теперь у меня были несколько другие чувства. Все здесь, в Царском селе начала двадцатого века, было живым и настоящим, а совсем не музейным. Здесь жила царская семья и обслуживающие ее люди… Они ходили по этим дорожкам, дышали этим воздухом, и жизнь тут била ключом. И пусть одно печальное событие уже произошло (смерть Александры Федоровны), но в целом все оставалось по-прежнему, как было десять, двадцать, пятьдесят или сто лет тому назад, и все это еще можно было спасти… Спасти, не проливая рек крови и не устраивая жестокой диктатуры наподобие Пиночетовской, как это предлагают некоторые. Во мне росло убеждение, или даже уверенность, что Павел Павлович, так хорошо начавший работу над историческими ошибками, не допустит кровавых эксцессов и поможет Ольге построить в России уникальный государственный строй, сочетающий достоинства Российской империи, Советского Союза и Российской Федерации образца 2017 года. и при этом лишенный недостатков этих трех систем. Со все большей очевидностью мне открывалось, что, ведомые волею Провидения, мы явились сюда именно для решения этой эпической задачи…
С капитаном Ивановым мы встретились в дворцовом парке. Зачем разговаривать о делах, сидя в душном помещении, даже при открытых настежь окнах? Эти дела гораздо лучше обсуждать во время прогулок, на свежем воздухе, пользуясь чудесной и ласковой весенней погодой. Что мы и сделали. Обговорив все наши вопросы, мы просто беседовали, не спеша гуляя среди деревьев, вдыхая дивный аромат листвы, цветов и трав. То был волнующий запах весны… Он будоражил и будто бы призывал к каким-то переменам, обещал что-то новое и прекрасное… Тропинки – точнее, дорожки – посыпанные мелким гранитным щебнем, прихотливо извивались среди высоких деревьев и гладких, как темное зеркало, прудов. Просто замечательно, что я смогу еще не раз приезжать сюда. Ведь нынче я вовсе не праздная туристка; нет, я деловая женщина и я приехала сюда, собственно говоря, как раз по делам.
Вышли мы в парк еще утром. В листве огромных деревьев чирикали-заливались птички. Мое лицо обдувал приятный ветерок. Радовали глаз рассаженные на клумбах яркие весенние цветы – тюльпаны, гиацинты, нарциссы. Оглушительно пахло сиренью, совсем недавно распустившей свои первые соцветия. Уютно в этом парке. Уютно и безмятежно. Понимаю, почему царская семья так любила, то есть любит, это место… И вправду, душа здесь отдыхает, в голове ясно и легко, а мысли текут спокойно и неторопливо.
Но вот самого хозяина этого места – ну, то бишь Императора – мне увидеть пока не довелось. Товарищ Иванов вскользь поведал, что со дня смерти супруги тот стал очень нелюдимым, стал часто замыкаться в себе и уединяться.
– И где же он уединяется? – посмела полюбопытствовать я.
– Да обычно бродит где-то здесь, – ответил Иванов, кивая головой вглубь парка. – Где-нибудь подальше от дворца. В кабинет свой он с того дня так и не заходил. – Он немного помолчал, обводя окрестности задумчивым взглядом. – Что-то, Алла Викторовна, опасаюсь я за его душевное состояние – как бы он совсем не сломался. Так-то на людях вроде и держится, но вот иной раз такое в глазах промелькнет… Даже не по себе становится. Поневоле думаешь – а что если пулю себе в лоб пустит? Или еще что-нибудь такое эдакое сотворит…
– Да что вы, Михаил Васильевич… – встревожено покосилась я на своего собеседника, – неужели все настолько… ээ… печально?
– Ну я не знаю, насколько все серьезно… – покачал головой Иванов, – но у него очевидная депрессия – это могу вам сказать, даже не являясь дипломированным психологом. Любой хороший командир должен иметь способности к психологии, а в дипломатии без них вообще никак. Влюблен он в нее был как Ромео в Джульетту, с первого дня их знакомства, ведь женился на ней когда-то вопреки всем обстоятельствам. А теперь… вообразите только – все мечты о счастье, планы, надежды пошли прахом. И вдобавок к тому он теперь знает, что если бы его жена не умерла, их семейное счастье все равно было бы отравлено медленным ядом смертельной болезни их единственного сына-наследника. Не зря Господь прибрал ее, ох не зря.
– Но у него же есть дочери! – воскликнула я. – Целых четыре дочери, которые любят своего отца! Можно ведь жить ради них…
– Э, Алла Викторовна… – как-то досадливо отмахнулся Иванов. – Это вам не двадцать первый век, и Николай II не является обычным обывателем. Сын, особенно если он единственный – это центр внимания и смысл существования для своих родителей, ведь он наследник, продолжатель рода и так далее… А дочери – это так, бесплатное приложение к сыновьям; все равно рано или поздно их распихают замуж и вздохнут облегченно, потому что забота о них с того момента возляжет на мужей. Неудивительно, что после этой трагедии Николай считает, будто его жизнь кончена. Сейчас это не человек, а какое-то привидение. Наверное, он бы уже свел счеты с жизнью, если бы не боялся Божьего Суда – а боженька-то такие вещи совсем не одобряет, потому что считает дезертирством, побегом с фронта…
Михаил Васильевич невесело усмехнулся и добавил:
– Даже если Николай это и преодолеет, то у него будет только одна дорога – в монастырь. Ибо прежним ему, я думаю, не стать уже никогда.
После этих слов мне вдруг стало так жаль этого несчастного царя… А ведь я неизбежно встречусь с ним однажды. Как же мне общаться с ним? Ужасно сложно общаться с малознакомыми людьми, которые потеряли кого-то из своих близких и горячо любимых. Страшно становится от той неизбывной тоски, что застилает их глаза и темной тенью ложится на лицо. Не знаешь, как себя вести, что сказать… Понимаешь, что все слова поддержки и утешения будут скудны и убоги для того, чтобы в полной мере выразить соболезнование и участие… Но рано или поздно я все равно столкнусь с ним – с Николаем II. И все-таки лучше узнать побольше перед тем, как встретиться лицом к лицу…
Мы с Ивановым свернули на узкую тропинку, ведущую вокруг Фасадного пруда. Собственно, нам еще было о чем поговорить, кроме наших служебных дел. Кроме всего прочего, мой спутник знакомил меня с географией этого прекрасного парка, объясняя, что где находится. Похоже, за сорок с лишним дней своего пребывания в Царском селе он исходил это место вдоль и поперек.
Таким образом, беседуя, мы по берегу обогнули Фасадный и Детский пруды, после чего углубились в такую часть парка в которую, похоже, совсем не часто забредали люди. Деревья здесь росли густо, и представляли собой почти настоящий лес. Тут даже было как-то прохладней, чем в любом другом месте вокруг Александровского дворца…
Мы шли по узкой тропинке, петляющей между деревьями, и каперанг Иванов увлеченно излагал мне историю Царского села, его дворцов и окружающих их парков. Мне было безумно интересно, но внезапно мой спутник остановился и с напряженным выражением лица принялся смотреть куда-то вперед. Я проследила за его взглядом и заметила мелькающий за деревьями силуэт приближающегося к нам человека. Дополняла силуэт винтовка, висящая на плече у незнакомца.
– А вот и он, собственной персоной, – будничным тоном произнес Иванов, многозначительно посмотрев на меня.
– Кто – он? – я почему-то сделала вид, что не поняла, о ком он говорит.
– Николай Александрович, Император Всероссийский, кто же еще! – ответил каперанг Иванов, сосредоточенно наблюдая за приближающимся человеком.
Я последовала его примеру. В голове проносились мысли: «Неужели вот сейчас, через несколько минут, я собственными глазами увижу настоящего, живого Императора всея Руси?! И даже смогу с ним поговорить? И, если захочу, даже… его потрогать?» Ничего я собой не могла поделать – вот имелся у меня некий пиетет перед личностью Всероссийского Самодержца, хотя и фигура его в истории была крайне неоднозначной. В школе, помнится, нам внушали, что это был кровавый деспот, тиран, виновник Ходынки, Кровавого воскресенья, Цусимы, Ленского расстрела и вступления России в абсолютно ненужную ей Первую мировую войну. И свергнут он был даже не восставшим народом, а назначенными им же министрами и генералами. Но потом я узнала подробности зверского убийства бывшего царя и его семьи в 1918 году, и мое отношение к этой личности несколько изменилось. Это говорило во мне что-то женское, жалостливое – ведь никто не заслуживал такой ужасной смерти, особенно дети! Тем более никого лично ни царь, ни его жена с дочерьми не убивали; Николай, очевидно, просто был, мягко выражаясь, не очень хорошим правителем… Словом, я очень волновалась перед встречей с последним из русских царей. Вот сейчас он выйдет прямо нам навстречу! Настоящий Николай II, живой и вполне здоровый!
Невольно я прихорашивалась. Рукой пригладила волосы (яркость которых изрядно побледнела за пару месяцев, проведенных в 1904 году) и одернула блузку. Пожалела, что не напудрила лицо. Ну ничего, зато реснички накрасила… Боже, о чем я думаю! Нужны ему мои реснички! Да он на меня и не посмотрит. Так, скользнет рассеянным взглядом, как по предмету пейзажа – и все. Человек же в депрессии, не до любезностей ему…
Словом, я изрядно нервничала в ожидании неизбежной встречи с Николаем II. Оставалось лишь надеяться, что этот мой мадраж не будет так уж сильно заметен со стороны.
И вот погруженный в свои мысли Николай вышел на нашу тропинку, и, похоже, только тут он заметил, что оказался не один в этой части парка. Кажется, на его лице промелькнуло что-то, похожее на досаду – какого черта, мол, они сюда приперлись? Впрочем, скорее всего, мне и вправду это показалось.
Одет император был в простеганную подпоясанную тужурку и штаны цвета пожухлой травы, а надетая на голову черная кубанка сидела на его голове чуть набекрень. Ружье висело на его плече совершенно естественно, как будто было таким же привычным, как часть тела. Словом, если бы я не знала точно, кто этот человек, то приняла бы его за обыкновенного охотника.
Пока он приближался, я жадно его разглядывала. Поразительно! Он был мало похож на свои изображения, которые мне доводилось видеть. Нет, конечно, сходство присутствовало, но фотографии и картины не передавали и половины той яркой индивидуальности, которая была четко отпечатана на внешности последнего русского императора. На самом деле у него были глубокие глаза мыслителя – сейчас подернутые дымкой печали, но все равно живые и выразительные. Лицо казалось немного осунувшимся, остро выступали скулы, и под глазами залегли темные тени. Да, он выглядел очень несчастным, каким-то заброшенным, отрешенным, одиноким, впавшим в фрустрацию. Но вот ведь что удивительно – несмотря на все это, он показался мне привлекательным мужчиной. Я отметила для себя, что на картинах и фотографиях почему-то не заметно, какая у него на самом деле ладная фигура. Да, собственно, не так уж много я видела этих фотографий… Но в реальности Николай II, безусловно, оказался лучше в плане внешности, чем я ожидала – как-то мужественней и благороднее, что ли… И даже печаль была ему к лицу – она придавала его образу мрачного очарования, делая его похожим на какого-то романтичного Темного Рыцаря, заколдованного злыми чарами…
Тьфу ты, ну и мысли лезут в голову! И с чего бы? Покашляв от смущения, я постаралась придать себе благообразный вид, соответствующий случаю. Знаковый момент! Вот Николай II подошел совсем близко. Поздоровался с Ивановым и затем только обратил свой взор на мою скромную персону. И тут он застыл. Я отчетливо увидела, как волна бледности залила его лицо. Он смотрел на меня, не отрываясь, и я не могла понять, что это значит. Николай совсем не был похож на сумасшедшего… Скорее это выглядело, как если бы ему в голову при виде меня пришла какая-то потрясшая его мысль.
Мне становилось все более неловко от этой странной паузы. Я кинула на Иванова обеспокоенный взгляд. Но, кажется, он и сам был изрядно озадачен.
– Эгхм… – вежливо покашлял он для начала. – Николай Александрович… Как ваше самочувствие?
– А? – встрепенулся Николай. Только сейчас он оторвал от меня взгляд; на его лицо вернулся нормальный цвет; он глянул на Иванова и ответил: – Самочувствие? Спасибо, Михаил Васильевич, вполне хорошо… Прекрасное утро, не правда ли… А я вот… Ходил по парку, утренний моцион, так сказать… – Император поправил висящее на плече ружье и как-то виновато произнес, выдавив смущенную улыбку: – Не могу больше их стрелять… Так с того дня и не могу.
На мой изумлено-испуганный взгляд Иванов поспешил тактично прояснить ситуацию.
– Ну и не надо их стрелять, Николай Александрович… – произнес он умиротворяющее, – тоже ведь, поди, твари Божьи, хоть и вороны.
Николай кивнул, соглашаясь, а затем виновато промолвил:
– А вот без ружья мне все равно как-то несподручно… без него будто не хватает чего-то, как голым из дома вышел… Вот и прогуливаюсь пока с ним вместе… Потом, может, и отпустит.
– Понимаю, Ваше Императорское Величество – сказал Иванов и добавил: – Позвольте представить вам доктора технических наук Аллу Викторовну Лисовую, нашу спутницу по попаданию в ваше время, в настоящий момент коммерческого директора нашей корпорации…
– Алла Викторовна, значит… – пробормотал Николай, разглядывая меня с каким-то жадным интересом. – Приятно с вами познакомиться, госпожа Лисовая…
Теперь император смотрел на меня уже не тем пугающим взглядом ожившего зомби, а с простым человеческим интересом, к которому примешивалось еще что-то, мною пока не опознанное. Это длилось минуту или две.
Наконец Николай встряхнул головой и тихо пробормотал:
– Надо же, Господи… До чего ж вы похожи на… – Не договорив, он решительно отвернулся от меня и махнул рукой. – Впрочем, господа, это все неважно. Пойдемте в дом. Обед, наверное, уже подан…
После этой встречи я то и дело мысленно возвращалась к странным словам Николая. Как и любую женщину, меня томило любопытство – да на кого же я похожа? Попросить подсказки у кого-либо из домашних Николая Александровича я как-то стеснялась. Да и вряд ли они смогли бы мне помочь. Они ведь могли и вовсе не знать того человека, сходство с которым нашел во мне Хозяин Земли русской…
После обеда, закрывшись в своей комнате, я села перед зеркалом. С некоторых пор я полюбила эти огромные зеркала в резных рамах, которые в эту эпоху являлись атрибутом роскоши и престижа. Может быть, дело было в том, что как раз с тех же пор я стала нравиться себе? Что ж, за последние пару месяцев я и вправду, как говорят здесь, «посвежела». С удовольствием я убеждалась, что выгляжу довольно неплохо, и к тому же весьма моложаво. А уверенность в себе и удовлетворение жизнью добавляли мне привлекательности. Эх, я ведь вполне дам фору местным сверстницам… Глядишь – скоро и женихи побегут свататься толпами, метлой потом от них не отобьешься… Но меньше чем на генерала, я не согласна, и не надейтесь,господа…
Эти мысли меня рассмешили. Я смотрела в зеркало на свое улыбающееся лицо, на светящиеся глаза, и понимала, что отныне будет все так, как я сама захочу, и даже лучше. Впрочем, все это не помогло мне разгадать загадку, невольно заданную Николаем.
Но все же мне удалось ее разгадать… Произошло это чуть позже и совершенно неожиданно. Ближе к вечеру я совершала очередную экскурсию по дворцу, и в одной из галерей наткнулась на портрет. На холсте была изображена императрица Александра Федоровна, покойная супруга Николая. Немного постояв рядом с портретом и оценив мастерство художника, я уже хотела было идти дальше. Но что-то заставило меня задержаться перед картиной. Я внимательно вглядывалась в черты изображенной женщины, которая смотрела на меня с каким-то отстраненно-печальным выражением. Казалось, в ее глазах прячется вселенская скорбь. По картине хорошо было заметно, что императрица не отличалась легким и беззаботным характером, ее вечное беспокойство и неудовлетворенность отчетливо проступали на этом портрете. И тем не менее… Овал лица, форма глаз… Губы, брови… Так вот на кого я похожа!
Я подошла к картине почти вплотную. Странные чувства одолевали меня. Удивительное совпадение! С одной стороны, мне это льстило, так как Александра Федоровна в эти времена считалась красивой женщиной, а с другой стороны, не хотелось бы, чтобы меня с ней отождествляли… Впрочем, за последнее можно было не опасаться, ведь пока что сходство заметил только Николай. Наверное, дело в том, что на моем лице не лежала печать роковой обреченности, которая искажала черты последней русской императрицы. Да почему, собственно, последней… Если мы сохраним монархию, только придадим ей современный облик (а почему бы и нет), то в России еще будет много-много императриц.
Постояв перед портретом еще немного, я пошла в свою комнату. Легла на кровать и попыталась думать о делах. Но мне это не удавалось. Словно кто-то нарочно заставлял мой разум сполна прочувствовать и проанализировать все то, что произошло сегодня – встреча с Николаем, его слова, а потом еще и этот портрет…
За окном уже начали сгущаться сумерки, когда в мою дверь постучали. Стук был тихий и робкий. Иванов или кто-либо из «наших» не могли так стучать… Вскочив с кровати и машинально прихватив волосы резинкой, я торопливо подошла к двери. Почему-то я даже не спросила: «Кто там?»; откинула щеколду и открыла дверь…
Там стоял он – Николай II, пока еще Император всея Руси. По его виду сразу становилось понятно, что он очень долго собирался прийти ко мне, а потом еще какое-то время мялся у двери, не решаясь постучать. Но отчего-то меня несказанно обрадовал его визит. Словно подсознательно я ждала чего-то подобного.
– Я прошу прощения за поздний визит… – тихо произнес он, делая усилия воли, чтобы не выдать своего волнения, – Алла Викторовна… Не будете ли вы любезны прогуляться со мной по саду перед сном?
13 мая 1904 года, вечер. Царское Село, Александровский дворец.
капитан первого ранга Иванов Михаил Васильевич.
Господин фон Плеве оказался человеком хоть и неглупым, но, мягко выражаясь, упертым и зацикленным лишь на том, чтобы закручивать гайки до упора, держать и не пущать. А ведь в поддержании надлежащего уровня государственной безопасности – это только одна сторона медали. Или даже не сторона, а ее небольшой фрагментик. Как донести до сознания этого человека, что если преследовать за любую критику как за потрясение основ, то можно доиграться до тяжелых последствий – вроде крестьянских бунтов и революций? Бунт любого масштаба вообще-то должен считаться ЧП как минимум губернского уровня, с разбором полетов на уровне монарха, посадками и отставками. А если заметать мусор под ковер (как это делается сейчас), то не успеешь оглянуться – и здравствуй, Семнадцатый Год, сперва Февраль, а потом сразу Октябрь.
Конечно, императрица Ольга, когда придет к власти, эту лабуду сразу поменяет, ведь, как говаривал генерал Куропаткин в своей прошлой жизни: «…она у нас с краснинкой». Но сколько воды утечет до тех пор и сколько людей погибнет, в том числе и сам господин Плеве, которого эсеры уже собрались покритиковать при помощи динамита. А ведь это неправильно, когда динамит остается последним и единственным способом критики. Умные люди все понимают, но никто ничего не может изменить, потому что изменений не желает сам император Николай. А зачем менять, если пока все худо-бедно работает? Или все просто – не понимая в принципе, как функционирует государственный аппарат, Николай по максимуму пытается зафиксировать стабильность, достигнутую при прошлом царствовании. Недаром же и люди в его окружении – в основном из отцовской команды; но то, что работало при Александре Третьем, выглядит совершенно нежизнеспособным при Николае Втором. Десять лет у власти привели его к позору проигранной русско-японской войны, следующие десять лет приведут на порог абсолютно ненужной России Первой мировой, потом еще три года до Революций Семнадцатого года, еще год – и Ипатьевская Голгофа.
При всем при этом имеет место загадочный парадокс. Господин фон Плеве и его предшественники, закручивая гайки, создали фактически полицейское государство, где давление правительства на общество дошло до максимума. За малейшее проявление протеста против собственников предприятий, а также властей рабочих арестовывают, сажают в тюрьму и отправляют в ссылки. Если разобрать случаи протестов, бунтов и мятежей, то все они проистекают исключительно из мелочной жадности владельцев предприятий. Это только потом, когда ситуация уже накалена, к делу подключаются революционные агитаторы. Там, где люди довольны жизнью, им ловить нечего.
И в то же время контрразведка и режим секретности отсутствуют напрочь, иностранных шпионов развелось как тараканов у нерадивой хозяйки на кухне, а высших эшелонах нельзя плюнуть, чтобы не попасть в масона или агента влияния – по преимуществу французского, но попадаются и англичане. Каждая уважающая себя аристократическая семья, начиная с правящего семейства, стремится обзавестись для своих детей настоящей английской бонной. И это притом, что последние полвека викторианская Великобритания на случай возможной войны являлась вероятным противником №1. Что делать Стране, если элита сошла с ума и сама мастерит себе гильотину и воспитывает своих палачей?
Хорошо хоть фон Плеве понимал, с кем он сейчас разговаривает, иначе было бы недалеко до беды. Вячеслав Константинович – человек жесткий и властный, при этом со своими противниками поступает весьма круто. Вон, полковника Зубатова, который умнее его во сто раз, загнал в ссылку в захолустный Владимир. И ведь точно – ни одна мысль из тех, что мы со старшим лейтенантом Мартыновым пытались донести до Плеве, не находила отклика в его сознании. Держать и не пущать – и все тут. Если вы имеете цепного сторожевого пса, то бесполезно учить его охоте на белок или поиску взрывчатки. Он просто не воспримет ваших команд. Так и будет сидеть и гавкать на прохожих, чтобы не ходили тут и не мешали нести службу.
Единственный вопрос, при обсуждении которого Вячеслав Константинович оживился, была борьба с террором. На этом вопросе, начиная с убийства народовольцами царя Александра Второго (то есть за последние двадцать лет) он уже, можно сказать, собаку съел, и это единственная тема, в которой его модус операнди является оправданным. Но и тут не все так просто, как хотелось бы. Система давала сбой, как только речь заходила о классово близких особах, особенно о шпионах, действующих под прикрытием занятием крупным бизнесом. Попробуй арестуй такого – с миллионами фунтов в кармане; а ему эти фунты нужны как раз для финансирования террора и подрывной деятельности.
– Вы поймите, Вячеслав Константинович, – говорил Плеве старший лейтенант Мартынов, – терроризм и шпионаж нынче ходят по одной узкой тропке и зачастую террористы работают по указке иностранных заказчиков, подготавливая убийства русских адмиралов. Вместе с японской разведкой против нас, так сказать, глобально, сейчас действуют британские, а также германские и даже французские разведслужбы. При этом на местном, так сказать, уровне, в Финляндии особо активны шведы, жаждущие реванша за Полтаву и Гангут, а на Кавказе и Туркестане турки, которым в прошлом тоже немало досталось от русского солдата.
И снова все впустую – с тем же успехом старший лейтенант Мартынов мог бы раскрывать тонкости контрразведывательной работы перед чурбаком, на котором тешут кол. Никакой разницы с головой господина фон Плеве. Этот человек был свято уверен в существовании некой внутрироссийской группы главных революционных заговорщиков, после ареста и устранения которых все проблемы с террором и революционными выступлениями решатся сами собой. Это уже, простите, не вопрос тех или иных фактов, которые можно обсуждать, а вопрос веры, или, скорее, суеверия…
Когда господин фон Плеве, напоследок окинув нас тяжелым взглядом, ушел, в комнату, где мы вели переговоры, зашли вдовствующая императрица и император. Сморщившись от плавающего слоями табачного дыма и взмахнув несколько раз веером, разгоняя особо нахальные клубы, Мария Федоровна вздохнула и задала только один вопрос, который, в общем-то, был уже не нужен, потому что и она, и ее сын слышали весь разговор до последнего слова.
Я честно ответил, что Вячеслав Константинович обнаружил качества человека, безукоризненно преданного России, престолу и императору лично, но на этом все положительные качества заканчиваются, а все остальное они слышали сами. Тут надо что-то делать, иначе даже со всем нашим противодействием вполне может случиться повторение пройденного материала.
Николай нахмурился и сердитым тоном сказал:
– Господин Иванов, вы же сами сказали, что господин фон Плеве безукоризненно предан нам и России, и мы считаем неправильным выгонять нашего верного слугу только потому, что он недопонимает какие-то там ваши теории…
– Ваши императорские величества, – поднял руку старший лейтенант Мартынов, – не надо никого выгонять, тем более Вячеслава Константиновича. Для обеспечения государственной безопасности требуется спецслужба, отдельная от других ведомств и независимая от МВД, которая будет напрямую подчиняться первому лицу государства и которой в итоге будет дело до всего, что может повредить этой самой государственной безопасности. Собрать туда лучших молодых специалистов от департамента полиции, отдельного корпуса жандармов, налогового ведомства, а самое главное – армейских и флотских офицеров, имеющих соответствующие склонности, – и поставить перед ними ясную и четкую задачу. Пусть делают что хотят, но угрозы существованию Российского государства должны быть устранены. И вот когда господа, сидящие по Лозаннам, Бернам и Женевам и рулящие оттуда террором в России, узнают, что им под задницу тоже могут подсунуть полкило динамита… Ну вы меня понимаете. А за МВД оставить городовых, уголовный розыск и прочее городское и сельское благочиние – на радость добропорядочным обывателям.
– Я вас понял, Евгений Петрович, – кивнул император, – такой вариант, наверное, будет наилучшим. Но скажите, как вы предлагаете назвать эту вашу спецслужбу и кого назначить ее руководителем?
Старший лейтенант Мартынов пожал плечами.
– Поскольку, Ваше Величество, – сказал он, – желательно, чтобы аббревиатура была благозвучной, назвать эту структуру можно Службой имперской безопасности, сокращено СИБ, или министерством государственно безопасности, то есть МГБ… Возможно, до уровня министерства служба дорастет не сразу, но начинать бороться с врагом всерьез требуется немедленно, иначе мы рискуем прозевать следующую волну террора. А руководителем этой спецслужбы я бы предложил назначить полковника Зубатова. Он умен, предан Вашему Величеству, имеет практический опыт работы и, самое главное, находится в контрах с господином Плеве, а следовательно, не будет сговариваться с ним за вашей спиной.
– Зубатов… – несколько разочарованно протянул Николай, – как же, помню такого. Кажется, он возился с какими-то там прожектами рабочих экономических обществ… Стоит ли вообще доверять такому человеку?
– Но, Ники! – воскликнула Мария Федоровна, – полковник Зубатов – это один из твоих самых преданейших слуг.
– К вашему сведению, Ваше Величество, – поддержал я вдовствующую императрицу, – когда в нашей истории полковник Зубатов узнал о вашем отречении от престола, он тут же застрелился, понимая, что все, чему он служил, прекратило свое существование и ему теперь незачем жить. А что касается идеи господина Зубатова о создании подконтрольных правительству рабочих профсоюзов, то должен напомнить вам очень простую и древнюю истину – то, что вы не можете победить, необходимо возглавить. Подконтрольные правительству профсоюзы сделают то, что не в силах сделать будет никто, то есть исключат стачки из числа методов конкурентной борьбы…
– Вот видишь, Ники, – сказала сыну вдовствующая императрица, – соглашайся. В конце концов…
– В конце концов, маман, – сказал Николай, – в самом ближайшем будущем я собрался уходить на покой, так что это будет уже не мое дело, а дело моего преемника или преемницы. Но я согласен, что Службе Имперской Безопасности быть, и немедленно дам указание вызвать сюда господина Зубатова. И если господин фон Плеве вздумает противиться Моему указанию, то пусть пеняет на себя. Впрочем, на этом все, господа. Пойдемте, маман, нам еще много чего надо обсудить.
16 мая 1904 года, вечер. Царское Село, Александровский дворец.
Надворный советник (подполковник полиции) Зубатов Сергей Васильевич.
Три дня назад, около полуночи, в дверь дома в котором я квартировал, громко постучали. Грешным делом я подумал, что, даже запихав меня сюда, в захолустную глушь Владимира, господин фон Плеве не успокоился и решил загнать меня еще дальше на восток, в какой-нибудь Тобольск или Туруханск. Однако когда я открыл, то увидел, что это всего лишь местный почтмейстер – существо безобидное, деликатное, хотя по вечерам и очень сильно пьющее. Бело видно, что совсем недавно с беднягой произошло нечто такое, что заставило его разом протрезветь. По крайней мере, на это указывали бледный вид и крупные капли пота на лбу.
– Вам телеграмм-мма, – пробормотал почтмейстер, протягивая мне сложенный вдвое бланк, на лицевой части которого был вытиснен большой двуглавый императорский орел, – императорская, от самого государя-императора Николая Александровича. Получите, распишитесь.
Итак, находясь в состоянии изрядного замешательства, я принял бланк из почтмейстерских рук, разорвал заклейку и, развернув бланк, прочел:
– «Уважаемый господин Зубатов. Мы повелеваем, чтобы получением сего вы незамедлительно прибыли к Нам в Александровский дворец Царского Села за получением нового служебного назначения. Любую попытку помешать вам в этом мы будем считать нарушением Нашей священной монаршей воли. Подписано собственноручно: Николай.»
Сказать честно, в первый момент я был ошарашен так же, как и несчастный почтмейстер, который, получив такую телеграмму, в верноподданическом экстазе решил самолично отнести ее адресату. А то как бы чего не вышло. А ведь что-нибудь обязательно выйдет, потому что, узнав об этой телеграмме, господин фон Плеве будет натурально взбешен. И выплескивать свое бешенство он станет на подчиненных, которым придется провести несколько неприятных деньков. И хоть прежде я принял твердое решение окончательно отойти от дел и более не играть в эти игры, у меня даже мысли не возникло о том, чтобы не выполнить повеление Государя. Если я ему нужен, то требуется бросить все и бежать на зов. Причем не в рассуждении собственной карьеры, а исключительно исходя из государственной пользы. И плевать на господина фон Плеве. Конечно, он может попробовать устроить мне дополнительные неприятности, но они ничего не стоят по сравнению с вызовом от самого Государя.
Той ночью я никак не мог заснуть и проворочался до первых признаков рассвета. Меня мучили размышления о том, для чего же я понадобился Государю. Но, несмотря на все мыслительные усилия, я так и не пришел ни к какому определенному мнению. Для должности министра я был человек молодой и малозначительный, а чиновниками ранга ниже министра Государь, скорее всего, лично не занимается.
Утром, перед тем как отправиться на вокзал, я заехал в Полицейское городское управление на Девическую улицу в дом 19, к Владимирскому полицмейстеру, коллежскому асессору Иванову, которому вменялось контролировать мое пребывание во Владимирской ссылке, и с некоторым чувством злорадства продемонстрировал ему послание государя-императора. Тот, конечно, уже был проинформирован о факте получения мною таковой телеграммы, но не имел даже малейшего представления о ее содержании. В выражении его лица, когда он читал повелевающие строки императорского послания, смешались ужас и благоговение; несколько раз он бросил на меня удивленно-недоумевающий взгляд из-под развесистых бровей.
Благоговение проистекало из того, что за весь срок его службы такому мелкому чиновнику, как коллежский асессор, еще не доводилось (да и, наверное, не доведется) держать в руках телеграмму, можно сказать, собственноручно отправленную государем-императором, а ужас был вызван тем, что эта телеграмма принуждала полицмейстера нарушить строгие указания, данные ему вышестоящим начальством. После некоторых колебаний (ибо господин фон Плеве имеет очень тяжелую руку и дурной нрав) полицмейстер встрепенулся и сообщил мне, что я, разумеется, обязан исполнить повеление государя-императора, но при этом мне (под мою личную ответственность) запрещается отклоняться от маршрута, вступать в контакты с моими бывшими сослуживцами, а также посторонними лицами. Ну, ничего иного он сказать и не мог.
Разумеется, я понимал, что стоит мне выйти из присутствия, как полицмейстер отправит господину фон Плеве телеграмму о случившемся чрезвычайном происшествии, но даже тот, с учетом неповоротливости бюрократического аппарата МВД, не успеет ничего предпринять до тех пор, пока я не прибуду в Царское село.
Так оно и получилось. Телеграмму Государя в пути мне больше предъявлять не пришлось. В Москве я с минимальной задержкой пересел в поезд, идущий до Санкт-Петербурга (ибо между двумя столицами ходили они так же часто, как и вагоны конки), ночь провел в пути, утром пересел на поезд до Царского села и около полудня с телеграммой в руках стоял уже перед Александровским дворцом.
Государь, как это ни странно, принял меня незамедлительно. Причем разговор происходил не в рабочем кабинете, а в одной из гостиных дворца. Помимо меня и Его Императорского Величества, там присутствовали еще два человека в мундирах русских флотских офицеров. Воинская выправка обоих, некоторые специфические обороты речи и манера держаться говорили о том, что это действительно офицеры военно-морского флота – один в чине капитана первого ранга, другой в чине лейтенанта; но некоторые мелкие – точнее, мельчайшие – детали заставляли меня в этом усомниться. Самым ярким моментом, вызвавшим эти сомнения, было то, что два этих человека, несмотря на значительную разницу в возрасте и чинах, держались между собой почти НА РАВНЫХ – чего в русском императорском флоте БЫТЬ НЕ МОГЛО в принципе. Скорее кобыла извозчика закукарекает по-петушиному, чем господа морские офицеры поведут себя подобным образом. Такие отношения скорее свойственны революционным кружкам, внутри которых отсутствует жесткая вертикальная иерархия, а старшие товарищи служат для молодежи не командирами, а скорее учителями-наставниками.
Кроме того, как опытный полицейский чиновник я сразу заметил, что «неправильным» является не только их отношение к государю-императору, но и его отношение к этим двоим. Кто такой для самодержца Всероссийского обыкновенный флотский лейтенант, каких тысячи? И в то же время Государь называет этого лейтенанта Евгением Петровичем, а тот через раз называет его то Вашим Императорским Величеством, то просто Николаем Александровичем. Причем слова «Ваше Императорское Величество» произносятся без должного пиетета, как-то обыденно и дежурно, что тоже наводит меня на определенные мысли. И, самое главное – государь-император спокоен и расслаблен, и не обращает внимания на эти нарушения этикета и плохие манеры, будто тут, рядом с ним, стоят полноправные представители дружественной силы, равновеликой всей Российской империи, или же находящиеся в России инкогнито иностранные принцы крови. Но второй вариант я никак допустить не могу, поскольку для иностранных принцев эти двое имеют слишком уж русские манеры. О том, что это могла быть за сила, которую тут, в Царском селе представляли эти двое, я старался не думать, потому что додуматься тогда можно было черт его знает до чего.
Видимо, мои сомнения каким-то образом отразились у меня на лице, так как «лейтенант», которого государь называл то господином Мартыновым, то Евгением Петровичем, вдруг удовлетворенно кивнул и произнес загадочную фразу:
– Вот видите, Николай Александрович, а вы нам не верили. Господин Зубатов раскусил нас с первого взгляда, хотя многим умникам из вашего окружения мы морочим головы уже больше полутора месяцев. Божий дар, как и мастерство, как говорится, не пропьешь.
Государь-император смущенно пожал плечами и ответил не менее загадочными словами:
– Да, Евгений Петрович, вы опять оказались правы, и я вынужден признать превосходство ваших суждений. Господин Зубатов действительно вполне подходит для той работы, которую вы ему подобрали. Пора начинать вводить его в курс дела, пока он не решил, что вы какие-нибудь революционные агенты, которые пробрались в Царское село, захватили власть над Императором Всероссийским и крутят им как хотят.
– Это Ваш верноподданный, Ваше Императорское Величество, – ответил «лейтенант», – вы и вводите. А мы тут рядом постоим и, если что, поправим.
С каждой новой фразой «лейтенанта» и Императора Всероссийского недоумение мое все больше возрастало. Это какую же «работу» для меня подобрали эти двое, и кто они, черт возьми, вообще такие – посланцы Господа или Князя Тьмы, поскольку лица с меньшим статусом никак не могли вести себя подобным образом с государем-императором. И ничего не значит отсутствие при этих двоих нимбов, крыльев, рогов и хвостов; в конце концов, это атрибуты ангельской или демонической сущности являются чисто внешними и легко могут быть скрыты от человеческих глаз при надлежащем усилии их владельцев. По крайней мере, мне так кажется.
– Господин Зубатов, – сказал мне император Всероссийский, – Мы вызывали вас сюда для того, чтобы представить вам Михаила Васильевича Иванова и Евгения Петровича Мартынова – здесь, в Царском Селе, они представляют силу, которая на Тихом океане помогает нам сейчас и в хвост и в гриву громить японцев. Что же касается этих двух господ, то они, соответственно, оказывают Нам помощь в наведении порядка в нашем собственном доме, а также в правительстве. Именно они указали на необходимость создания Службы Имперской Безопасности, которая была бы отделена от Министерства Внутренних Дел и подчинена Нам напрямую, минуя всяких посредников. Они же и указали на вас, как на возможно руководителя этой службы, настояв при этом на проведении этого испытания, которое вы с блеском выдержали. И теперь Мы, государь-император Всероссийский, повелеваем вам занять должность директора этой Службы Имперской Безопасности и исполнять ее со всевозможным тщанием.
Вот, обращаясь ко мне, Николай Александрович снова заговорил так, как и положено государю говорить с верноподданным. Но все же я не мог не задать вопрос, касавшийся моих будущих взаимоотношений с господином фон Плеве.
– А причем тут господин фон Плеве? – с некоторым раздражением ответил государь-император. – Вы будете подчиняться напрямую только Нам, а с господином фон Плеве вы будете только раскланиваться при встречах, как один наш верноподданный с другим. Или не раскланиваться – это как вам будет угодно. При этом в обязанности вашей службы будет вменяться не только борьба с революционным террором и политический сыск, а также оказание давления на людей, желающих насильственным путем изменить форму государственного устройства Российской империи, но и борьба со шпионами и агентами влияния иностранных держав и, конечно же, предотвращение попыток государственных переворотов. Кроме этих политических задач, ваша служба должна будет способствовать поимке крупных мошенников, которые могут действовать на территории Российской империи. Пока это все, но со временем в деятельности вашей службы могут появиться и другие, дополнительные направления… Как говорил Наполеон – сперва требуется ввязаться в бой, а там будет видно.
После этих слов государь-император вздохнул и, бросив на «лейтенанта» внимательный взгляд, и добавил:
– Евгений Петрович, введите, пожалуйста, Сергея Петровича до конца в курс дела, а Мы, господа, вынуждены вас покинуть, потому что Нас, наверное, уже ждут.
Вот так исполнились все мои сокровенные мечты натянуть нос господину фон Плеве, одновременно доказав правильность своих методов работы.
16 мая 1904 года, вечер. Царское Село, Александровский дворец.
Коммерческий директор АОЗТ «Белый Медведь» д.т.н. Лисовая Алла Викторовна
Задержавшись тогда в Царском селе допоздна и оставшись ночевать в гостевых апартаментах, я как бы сама вынесла себе приговор. После того вечернего визита Николая и речи быть не могло о том, чтобы я вернулась жить во дворец Великого князя Александра Михайловича. Самодержцам не перечат. Естественно, что в обыкновение для нас с Николаем вошли и вечерние прогулки вдвоем по парку. Утром я садилась на пригородный поезд и ехала в Петербург по делам, а вечером возвращалась обратно. Всякий раз, как только за окном начинали сгущаться сумерки, я принималась ждать этого тихого стука в дверь. В ожидании я садилась перед зеркалом и расчесывала свои волосы. Странное дело – они как будто погустели за эти два с половиной месяца. Рыжина изрядно вымылась, и теперь волосы имели цвет тусклой меди. Мне больше не хотелось их подкрашивать. Я вдруг обнаружила, что натуральный их цвет – вовсе не «мышиный», как мне казалось ранее, а пепельно-русый. Теперь мне почему-то казалось, что этот цвет мне к лицу. А может быть, дело было в том, что и внутренне я тоже изменилась, и чтобы привлечь к себе хоть какое-то мужское внимание, мне больше не требовалось быть похожей на пожар.
Мы с Николаем как-то очень быстро и легко стали добрыми друзьями – нам было хорошо рядом друг с другом. Мой царственный спутник заметно преображался в моем обществе. Я видела в глазах его огонек жизни, свидетельствующий о том, что этот человек вновь испытывает интерес к происходящему вокруг. Я, конечно, умолчала о том, что обнаружила в себе сходство с его покойной женой. Он должен был признаться в этом сам…
Но вечерами между нами всегда возникало нечто большее, чем дружба – нечто такое, что с трудом поддается определению…
В тот самый первый вечер я вышла к нему в джинсах и легкой куртке-ветровке из моего собственного гардероба. Я вообще предпочитала носить свое и не собиралась ассимилировать под местных женщин. Мне категорически не нравились их чопорные и тяжелые одеяния с множеством юбок, с длинными рукавами и воротничками под горло. А уж прически! Это, на мой взгляд, был вообще какой-то кошмар. Из волос плели нечто совершенно чудовищное, и потом укладывали все это так, чтобы голова принимала какую-то невообразимую форму. Особенно портили эти прически молоденьких девушек – они казались значительно старше своих лет, и лишь в исключительно редких случаях прическа гармонировала с внешностью своей обладательницы. Ну, не знаю, как относились к этому другие из «наших», но на мой субъективный взгляд все это было именно так. Мне вообще их мода казалась в целом совершенно нелепой, но я, конечно, благоразумно держала эти соображения при себе. И при этом, если случай позволял, старалась одеваться исключительно в «наше» – ведь женская одежда двадцать первого века так удобна и красива, она призвана подчеркивать достоинства и скрывать недостатки. Но все же многие из этой эпохи находят ее не совсем приличной, и это весьма прискорбно. Мне оставалось в этом смысле лишь надеяться, что под нашим влиянием взгляды на моду все же скоро изменятся в сторону простоты и удобства.
Словом, когда я выпорхнула на крыльцо Александрийского дворца – в узких джинсиках, в курточке с капюшоном бледно-зеленого цвета, в белых кроссовках – Николай одарил меня таким взглядом, что я покраснела, будто девочка-подросток на первом свидании. В глазах императора явственно вспыхнуло то выражение, что, независимо от эпохи, всегда показывает влечение мужчины к женщине – и это невозможно скрыть никакими способами. Ну, может быть, это выражение было чуть более усиленным, потому что к чувствам Николая при виде красивой и стройной меня примешивалось еще и нечто такое стыдливое – о, штаны в обтяжку, всю попу обрисовывают! о, какой вырез на блузке! Ну да, вырез – это я раньше малость стеснялась своих «выдающихся достоинств», а теперь в некоторых случаях даже расстегиваю лишнюю пуговку – ну, разумеется, далеко не для каждого такая честь…
В общем, я поняла, что заколдованный Темный Рыцарь вполне может избавиться от чар… Тут, наверное, лишь вопрос времени и моего сердечного участия. Что ж, я готова. Мне бы не хотелось, чтобы этот блестящий мужчина на веки вечные запер себя в монастыре… А ведь он, насколько я знаю, собирался это сделать – после того, как сдаст, так сказать, свой пост.
Волосы мои так и остались схваченными ярко-фиолетовой резинкой. Вообще-то я обычно раз в месяц подрезала свои волосы, но здесь как-то бросила эту привычку, и они изрядно отросли, вместе с челкой, которая теперь задорной, чуть волнистой прядью ложилась наискосок моего лба.
О, я отчетливо видела, как он наблюдает за мной, пока я спускалась по ступенькам… А я делала это в какой-то игривой девчачьей манере – с легкой припрыжкой, благо удобная обувь мне это позволяла. В ритм моим шагам подпрыгивали собранные в хвост волосы… И Николай смотрел то на мои ноги, то на волосы, то на мое лицо. И мне было несказанно приятно от этого его взгляда; оттого, что он оживился и эта темная тень трагической отрешенности отступила с его чела.
Он галантно предложил мне руку, и мы не торопясь отправились вглубь парка. Похрустывал гравий под ногами, шелестела темная листва. Синие сумерки придавали таинственности этому парку – казалось, сейчас он наполнен сказочными существами, которые, прячась за деревьями, отовсюду наблюдают за нами. Проснулись ночные птицы – то и дело где-то высоко, среди ветвей, слышались их тревожные вскрики. И тогда я вздрагивала и непроизвольно крепче сжимала локоть моего кавалера – и он другой, свободной рукой, слегка прикасался к моей руке успокаивающим жестом. Вся эта наша первая прогулка вдвоем носила отпечаток какой-то сказочности. Мы долго молчали. И в это время каждый из нас слушал собственное сердце… И в это время между нашими душами происходило какое-то интимное общение без слов – мы привыкали к близости друг друга и к тому трепетному влечению, которое сразу же, с первого взгляда, возникло между нами. Мне казалось, что я слышу мысли Николая. Да-да – мысли его отчетливо воспринимались обращенной к нему частью моей души. Я, не глядя, чувствовала, что у него шевелятся губы… То, что он думал в этот момент, он должен был непременно мне сказать – пусть и не сейчас, пусть позже; и я была уверена, что так и будет. «Вы так похожи на мою покойную жену… – потрясенно думал он, бросая украдкой взгляд на мой профиль, – наверное, это непостижимый промысел судьбы, которая дала мне возможность познакомиться с вами… Мне так легко с вами, и так хорошо, и меня тянет к вам… Но только сейчас свежа еще рана от той трагической потери, и я не могу позволить себе признаться вам в том, что вы мне нравитесь… Наверное, это не совсем хорошо… А может быть, я и ошибаюсь. Ведь не бывает случайностей. И, наверное, Провидение послало мне вас, чтобы возродить к жизни мою омертвелую душу… Может быть, Господу неугодно, чтобы я падал слишком глубоко на дно скорби своей; может быть, он уготовил для меня нечто иное, нежели монашеские ризы… Я подумал об этом, как только увидел вас и узрел ваше удивительное сходство с моей незабвенной Алики…»
Потом он заговорил. Конечно же, разговор наш начался с вопросов, предписываемых правилами хорошего тона – он спрашивал, как я себя чувствую в этой эпохе, что думаю о ней. Нравится ли мне Царское Село и этот великолепный парк. Стоило начать беседу – и мы немного раскрепостились. Николай стал интересоваться «нашей» эпохой. Он сказал, что мечтал бы там очутиться хоть на несколько минут.
– А что именно вы хотели бы увидеть, Николай Александрович? – спросила я.
– Все эти чудеса, о которых ваши люди много рассказывают – самолеты, космические ракеты… Ну и вообще – увидеть, какой стала Россия через сто лет. Какой там народ… Чем он живет, о чем мечтает, к чему стремится…
– Ну, Николай Александрович, за несколько минут вы этого не узнаете, – ответила я. – Люди в России разные, у каждого свои представления о жизни. И сама жизнь тоже… не сказать, что идеальная. Много есть и неприглядного, и чудовищного, на ваш взгляд, но давайте пока не будем о плохом… Пока не будем, потому что мы как раз и явились в этот мир для того, чтобы это плохое никогда не случилось.
Он кивал в такт моим словам.
– И все-таки хотелось бы глянуть хоть одним глазком… Будущее! Оно так притягательно…
Он задумался, очевидно, представляя себе мир двадцать первого века. Наверняка он идеализировал его в своих представлениях – что ж, человеку это свойственно. А тем временем стало прохладней. На небе высыпали звезды… Что-что, а уж звезды здесь – не то, что там, в нашем времени. Здесь они яркие и близкие – очевидно, потому, что атмосфера в ЭТОЙ эпохе существенно чище. Такие звезды я раньше видела только в горах…
– Я вот думаю… – подал голос Николай, – родись я там, в вашем времени – чем бы мог я заниматься?
– О, вы наверняка нашли бы применение вашим талантам, – охотно подхватила я эту тему. – Вы могли бы стать, к примеру, инженером или архитектором… Ну не знаю… Политиком же вы не хотите быть?
– Пожалуй, нет, – немного подумав, ответил он. – Впрочем, честно говоря, не знаю. Но если я не справился с ролью императора, то, думаю, мне не стоило бы вообще ступать на эту стезю. – Говоря это, он как-то горестно хмыкнул и добавил: – Я с первого дня чувствовал, что быть императором – это не мое призвание. Но отказаться было немыслимо, и я тащил тот груз, который взгромоздила на меня судьба у смертного одра моего отца. Сначала я думал, что со временем станет легче, что я научусь быть настоящим императором, но становилось только тяжелее и тяжелее, а об остальном, Алла Викторовна, вы уже знаете.
Я не стала возражать. Немного помолчав, я мягко произнесла:
– Николай Александрович… Скажите, как вы собираетесь дальше жить? Я же вижу, какой груз вы носите в душе. Чувство вины и горечь потери, крах всех надежд – это и вправду тяжкое бремя для любого человека. Поделитесь со мной, я не осужу вас. Расскажите, что тревожит вас. Может быть, я смогу вам чем-то помочь…
Мне и вправду хотелось ему помочь. Я прекрасно видела, что он ни с кем не может поделиться своими тяжкими думами. Почему так? Наверное, потому, что на самом деле у него не было такого близкого человека, который понял бы его до конца. И я надеялась, что, может быть, мне удастся стать таким человеком. Просто выслушать по-дружески, поддержать его упавший дух… Очень он был мне симпатичен, этот русский император-неудачник. Тянулось к нему мое сердце, в котором расцветали нежность и сопереживание. Я так хотела его расколдовать, этого Темного Рыцаря…
Каждый вечер мы подолгу бродили по аллеям. Мы разговаривали. Точнее, говорил он. Я же не решалась вставить даже слово, боясь, что его порыв остынет. Он говорил со мной так, как если бы рассуждал сам с собой. Но при этом он чувствовал мою теплую руку на своем локте… И от этой близости, от этой его откровенности и открытости я все больше ощущала, как крепнет между нами некая невидимая связь. Связь, которую было трудно теперь оборвать… И я знала, что теперь это станет нашей доброй традицией – каждый вечер прогуливаться по парку. Я остро чувствовала, что нужна ему, что он придает большое значение нашему общению и видит в моем появлении некий высший промысел… Впрочем, так оно, скорее всего, и было на самом деле.
19 мая 1904 года, утро. Санкт-Петербург, Варшавский вокзал
Борис Викторович Савинков, революционер, террорист, литератор.
Варшавский экспресс, в котором я путешествовал в вагоне первого класса, прибывал на вокзал ранним утром. Долой все предосторожности – благодаря содействию мистера Джона Доу, я теперь не русский подданный Борис Савинков, а состоятельный британец Гленн Форман, прибывший в Петербург по торговым делам. Ну, здравствуй, Питер, здравствуй, дорогой, ждут меня здесь вскорости великие дела… Такие великие, что у меня учащается пульс, когда я начинаю думать об этом. Последний раз подобное свершилось почти четверть века назад, когда народовольцы ликвидировали Александра Второго. Теперь мне предстояло повторить подвиг, который прежде совершили Рысаков и Гриневицкий.
Схожу с поезда и прогулочным легким шагом иду по перрону с одним легким саквояжем в руке. Там тугая пачка фунтов и аккредитивы на предъявителя. Это пока еще не тот миллион швейцарских франков, который мне обещали в качестве вознаграждения, а всего лишь оружие, необходимое в нашей борьбе. Обычно полиция не обращает внимания на одетых с иголочки состоятельных господ. В понимании городовых и филеров, революционер – это бедный, плохо одетый человек с голодными глазами. Они совсем не ждут, что бомбу в царя или его министра может бросить хорошо одетый и подстриженный по последней моде господин. Помимо конспирации и свободы перемещения, которые обеспечивает респектабельный внешний вид состоятельного господина, деньги в моем саквояже сами по себе являются оружием. Они отпирают прежде закрытые двери и помогают найти друзей там, где их отродясь не было.
Кроме того, респектабельный господин с британским паспортом вполне может зайти в оружейную лавку и закупить пистолет для самообороны от городской шпаны, которой в столице Российской империи предостаточно. Вплоть до самого современного браунинга образца 1903 года. Убойная, скажу я вам, вещь, способная вдребезги разнести любую мишень, к тому же красивая и приятно лежащая в руке. Хоть наш руководитель Евно Азеф, по поводу которого меня предупреждал мистер Джон Доу, считает, что мы должны действовать исключительно при помощи динамитных бомб, но я предпочитаю быть готовым к любым случаям. В конце концов, бомба может просто не сработать и при взрыве цель остается в живых – вот тогда стрелять в нее из надежного пистолета гораздо удобнее, чем колоть кинжалом. Человек, когда его режут живьем, визжит и дергается, и из него во все стороны брызжет кровь. Нет, уж лучше с некоторого расстояния из пистолета, а чтобы наверняка – головки мягких браунинговских пуль крест-накрест надрезаются острым ножом, чтобы те сами «тюльпанчиком» раскрылись в теле.
Итак, прохожу между колоннами дебаркадера и выхожу на Измайловский бульвар. На перроне полно явных видимых всем городовых и тайных полицейских шпиков, но на такого респектабельного меня не обращает внимания ни одна дрянь. Зато обращают внимание женщины облегченного поведения, но они мне сейчас неинтересны. Видя мое чуть брезгливое выражение лица, жрицы платной любви возвращаются на свои исходные позиции. Такой респектабельный господин, как я, никогда не будет снимать шлюх на вокзалах. Подруги по борьбе в этом смысле обходятся значительно дешевле и от них почти нет риска заразиться нехорошей болезнью, тем более что почти все они сами вешаются мне на шею. Этих подруг я меняю так часто, что все они стали для меня на одно лицо, и я почти не отличаю одну от другой. А может, это и к лучшему. Превратности революционной жизни велики, и поэтому меняются мои временные подруги достаточно часто. И хоть внутри нашего сообщества взаимоотношения достаточно интимные (в смысле, духовно-доверительные), я не хочу привязываться ни к одной из своих временных подруг. Ведь они – всего лишь хворост, которому предстоит сгореть в огне революции, а меня ждет великое будущее.
Выйдя на бульвар, оглядываюсь по сторонам. Стоит великолепная погода, как раз под мое сегодняшнее настроение. На мне – шляпа-котелок и серый костюм в мелкую полоску, в руке то самый саквояж, через руку аккуратно перекинут плащ, а кончики подкрученных усов воинственно торчат, всех как на портретах германского императора Вильгельма второго. Иду я, молодой и удачливый; с виду обычный человек, но на самом деле – вершитель истории… И барышни – не те, что на вокзале, а совершенно обычные – чуть дольше задерживают на мне взгляд, и улыбаются игриво, и строят глазки, и поправляют свои шляпки. Но и такими барышнями у меня сейчас заниматься совершенно нет времени. Требуется подготовиться к тому подвигу, что мне предстоит совершить. Совершить во имя Революции, прославив в веках свое имя… Дело это совсем не пустяковое, и потому нужно тщательно обдумать все детали и учесть малейшие нюансы.
Я поднимаю руку в призывном жесте, и ко мне тут же подлетает лихач. Коляска у него лаковая, колеса на эллиптических рессорах, а серый в яблоках конь буквально лоснится от сытости и здоровья. Я сажусь в коляску на мягкое сиденье, ставлю саквояж на колени и командую: «В «Националь!»»
Дорогой я продолжаю размышлять о грядущем деле. Я не могу проколоться. Просто не имею права. И я смогу… Непременно смогу это сделать – убить русского царя Николая II. Этого кровавого сатрапа, проклятого своим народом. Я осчастливлю Россию, освободив ее от мучителя. Мы давно уже планировали это сделать, но появление мистера Доу с его деньгами ускорило воплощение наших планов. И ведь именно мне выпала такая честь – устранить императора… Мне, разумеется, несказанно польстило, что мистер Доу обратился не к кому-то ко мне, но, конечно, в одиночку мне не справиться с этим поручением. И потому я прибыл первым и с деньгами, в первую очередь, для того, чтобы обосноваться – снять конспиративные квартиры и мастерские, в которых будут изготовлены бомбы. Я же говорил, что деньги – это тоже оружие. Остальные члены моей группы подъедут позже. Но, кроме того, мистер Доу дал мне еще несколько явок и назвал пароли, которые сидят теперь у меня в голове.
Однако наибольшая ответственность все же лежит на мне. Это именно я должен придумать план ликвидации царя Николая. И план этот должен сработать наверняка, что особенно сложно в связи с тем, что, по сведениям мистера Доу, с момента смерти императрицы царь ни разу не покидал Царского села.. Ну что ж, у меня был хороший учитель – Азеф, и будет вполне закономерно, если я во всем его превзойду. О, они там, в Боевой Организации, еще не знают всех моих возможностей… Вот он – шанс показать себя! Когда Азеф услышит о моем подвиге, он будет рвать на своей голове остатки волос от досады – как же это, его обскакали и даже не поставили в курс дела…Тут может быть два варианта. Либо Азеф действительно является агентом охранки – и тогда они его арестуют по подозрению в причастности к этому убийству, либо он не является агентом – и тогда для него все пройдет как обычно. Он скроется от преследования, заляжет на дно, а потом снова объявится в Швейцарии, собирать очередную группу для очередного дела. Провокатор Азеф или нет, но все равно все должно быть сделано с особым тщанием. Но я еще обдумаю все детали, когда на снятой мною конспиративной квартире соберутся остальные участники нашей группы…
Пока же копыта лошади цокают по питерской брусчатке, а мною все сильнее овладевает знакомое возбуждение… Так всегда бывает перед «делом». Кажется, будто какая-то сила приподнимает меня над землей, и при этом мозг словно озарен светом некоего откровения. И в этот момент я сильно, неистово люблю жизнь – люблю как раз за то, что она так восхитительно коротка, что она может закончиться в любую минуту… Мне бы не хотелось становиться стариком. Учитывая род моей деятельности, можно предполагать, что едва ли я умру в своей постели, при враче и нотариусе. Нет; жизнь моя пронесется по небосклону Мироздания ослепительной вспышкой… Но долго еще на Руси будут помнить мое имя; его занесут в анналы истории как имя героя и спасителя России. А может быть, как злодея и душегуба; мною будут пугать детишек, чтобы они не баловались… Впрочем, все это неважно. И Революция неважна. Важно только мое место в ней и та слава, которую я оставлю после себя. Мне нравится моя жизнь, мое дело, и сам я себе нравлюсь, вот такой, какой есть – умный и коварный, упрямый и обворожительный… А ведь в душе я поэт и романтик – наверное, именно поэтому женщины тянутся ко мне. Нет, я никогда не читаю им своих стихов, но эту вторую мою суть они видят в глубине моих глаз. Ведь неоднократно мне приходилось слышать, что у меня «удивительный взгляд»…
Почему же я выбрал путь террора? Я талантлив, я мог бы писать повести и стихи, издавать книжки… А потому, что быть просто писателем – скучно. Скучно и неинтересно. У писателя должен быть обширный жизненный опыт… Я не умею фантазировать. Но красиво и убедительно складывать слова могу. И когда-нибудь, если проживу достаточно долго, непременно напишу мемуары, в которых опишу свою деятельность. Опишу так, что многие захотят повторить мой жизненный путь… А путь мой – это борьба за социализм. Я чувствую в себе огромный потенциал. О, я мог бы изменить весь мир… И я постараюсь это сделать. Обязательно постараюсь. Смерть русского царя послужит началом великих перемен, и эти перемены обязательно будут носить мое имя. Пройдет сто лет – и этот город будет носить мое имя, а на каждом углу тут будут стоять мои памятники. Ну конечно, мои – не Азефа же, который толстый, страшный, и к тому же еще полицейский провокатор.
21 мая 1904 года, полдень. Санкт-Петербург, Владимирский дворец, кабинет ВК Владимира Александровича
Главнокомандующий гвардией и пожизненный регент Российской империи Великий князь Владимир Александрович
После сытного обеда, по закону Архимеда (то есть исходя из заведенных в его доме порядков), великий князь взял со стола меню и удалился к себе в кабинет, чтобы там, в тишине и покое, собственноручно сделать на нем пометки о своих впечатлениях относительно вкуса блюд. Для Великого князя это было весьма ответственное дело. Он обладал огромной коллекцией таких заметок – благодаря им он мог в точности описать каждый свой обед. Нам – людям, привыкшим питаться для того чтобы жить – не понять тех, кто жил для того, чтобы есть…
За этим благородным занятием и застала третьего сына императора Александра Второго его супруга, Великая княгиня Мария Павловна, урожденная Мария Александрина Элизабета Элеонора, дочь великого герцога Мекленбург-Шверинского Фридриха Франца II и Августы Рейсс-Шлейц-Кестрицской.
Эта блистательная женщина шкафообразных габаритов, на квадратном лице которой застыло вечно брезгливое выражение, свойственное обычно базарным торговкам, среди Романовых была вечно второй по влиянию после вдовствующей императрицы Марии Федоровны, но зато прочно удерживала звание первой интриганки Российской Империи. Современники отмечали, что супруга Великого князя Владимира Александровича была крайне амбициозна и считала, что занимаемое ею место не соответствует ее происхождению и талантам*. Как раз поэтому с того момента, как стало известно о возможном самоустранении Николая Второго, Владимирский дворец неизбежно становился эпицентром проанглийского заговора, у руля которого стоял не сибаритствующий Великий князь, а его деятельная и неудовлетворенная своим статусом супруга.
Историческая справка: * Придворный чиновник генерал А. А. Мосолов писал о ней в своих эмигрантских мемуарах: «Не существовало в Петербурге двора популярнее и влиятельнее, чем двор великой княгини Марии Павловны, супруги Владимира Александровича».
Явная слабость Николая как правителя, неизлечимая болезнь Георгия и стойкое нежелание Михаила занимать трон вот уже больше десяти лет подпитывали эти амбиции надеждой, что однажды на престол Российской империи взойдет или ее супруг, Великий князь Владимир Александрович (следующий в линии наследования после Александра III), или один из их сыновей. Такими она и воспитала своих детей – избалованными, живущими в вечном ожидании того, что однажды на кого-то из них свалится манна небесная в виде царского трона и прилагающихся к нему молочных рек с кисельными берегами. Помимо всего прочего, вступая в брак, Мария Павловна наотрез отказалась принимать православие; а по законам Российской империи, даже бы если открылась такая вакансия, права на престол детей, рожденных от не православной матери, становились сомнительными и могли быть оспорены*…
Примечание авторов: * С точки зрения Марии Павловны, одно другому не мешало. В нашем прошлом она даже благословила союз своего сына Кирилла с британской принцессой Викторией-Мелитой, которая: во-первых – тоже отказалась принимать православие; во-вторых – была разведена; в-третьих – приходилась Кириллу непозволительно близкой родственницей, ее мать была родной сестрой отца Кирилла; в-четвертых – исходя из первых трех пунктов, император Николай II наложил свой категорический запрет на этот брак. Таким образом, потомки Кирилла Владимировича и Виктории-Мелиты, называющие себя Домом Романовых, к настоящим Романовым не имеют ровным счетом никакого отношения. А их попытки пристроить к Кремлю для себя некое сооружение, чтобы после обозвать его троном Российской империи, и вовсе выглядят по меньшей мере смешно.
Ворвавшись в кабинет своего мужа, Мария Павловна уперла руки в боки и, возведя очи горе, возопила, как иерихонская труба:
– Вольдемар! Как ты можешь заниматься такой ерундой, когда нашему мальчику грозит ужасная опасность?
Великий князь, за тридцать лет брака привыкший к поведению своей супруги, поднял голову от своих записок, хмыкнул и задал вполне резонный вопрос:
– Какому из наших мальчиков, моя дорогая, как ты говоришь, грозит ужасная опасность?
– Как какому?! – вскричала Великая княгиня, – конечно же, Киру. Когда тот собрался выехать из этого ужасного Порт-Артура для поправки расшатанных войной нервов, этот ужасный Мишкин, который как с цепи сорвался, приказал снять его в Мукдене с поезда, арестовать, якобы за дезертирство, и посадить в каталажку вместе ворами и убийцами. А когда Боб явился выручать своего брата, он был обезоружен, избит и помещен под арест в соседнюю камеру*. Вольдемар! Ну не сиди же здесь как остолоп, делай что-нибудь. Иди к Ники и потребуй, чтобы наших мальчиков немедленно освободили, а этого негодяя Мишкина наказали за своеволие.
Примечание авторов: * Из врожденной скромности Мария Павловна забыла рассказать, что ее ненаглядный сын Борюсик пытался стрелять в Михаила из револьвера, но от удара по руке, нанесенного полковником Новиковым, пуля ушла в потолок. После чего и наступили вышеописанные последствия. Характеристика, которую при этом Новиков дал Борису Владимировичу, звучала коротко: «Невоспитанный говнюк».
– Так, – сказал Владимир Александрович, – а я-то думал, что это Андрей вляпался в какую-то дурацкую дуэль из-за своей разлюбезной Малечки, которую, между прочим, успела перепользовать уже половина Великих князей.
– Вольдемар! – воскликнула Мария Павловна, – да как ты можешь такое говорить?! Наш мальчик посещает эту женщину только для того, чтобы сбросить свое мужское напряжение. Я сама дала ему на это разрешение, чтобы он не обращался к совсем уже падшим уличным женщинам.
– И это напряжение, – громогласно съязвил Великий князь, – сейчас он сбрасывает в компании своего кузена Сергея Михайловича. Интересно, они записываются к Кшесинской на прием по очереди, или шпилят Малечку вдвоем, по-гусарски, сразу в два смычка?
– Да как ты можешь такое говорить, Вольдемар! – топнула ногой Мария Павловна, – наш сын всего лишь культурно отдыхает в компании интеллигентной женщины. Кстати, давно пора его женить на достойной его положения девушке из Европы…
– Женить пора всех троих наших оболтусов, – проворчал Владимир Александрович, – а то повадились, понимаешь, «отдыхать» с певичками да с актрисками. Ты мне лучше скажи, что там тебе принесла на хвосте эта сорока из британского посольства мистер Роджерс? Я же видел, как вы шушукались между собою во время обеда, – голос Великого князя посуровел. – Только вот что, моя дорогая – говори мне всю правду, ничего не утаивая и не приукрашивая. Я ведь тоже не сижу в полном неведении. В Манчжурии тоже имеются офицеры гвардии, и многие, если не все, считают своим долгом проинформировать своего командующего о происходящих событиях.
Владимир Александрович похлопал рукой по пухлой, набитой бумагами папке и с гордостью произнес:
– Вот они, телеграммочки, благодаря которым, сидя тут, в своем кабинете в Санкт-Петербурге, я осведомлен о делах, происходящих в Манчжурии и ее окрестностях всяко не хуже твоего мистера Роджерса. Грози нашим мальчикам настоящая опасность, я бы давно уже предпринял для ее устранения надлежащие меры. Ты мне, душа моя, лучше скажи, это твоя телеграмма «Бросай все, немедленно выезжай в Петербург» заставила его сорваться с места и сесть на поезд, даже не утруждая себя выправлением отпуска, на который он, как Великий князь, несомненно, имел право?
Из Марии Павловны будто выпустили пар. Неловко переступив с ноги на ногу, словно ей нечего было сказать, она только растерянно кивнула.
– Вот видишь, сама виновата, – нахмурился Владимир Александрович. – А теперь скажи мне, что должен был подумать Михаил, который сейчас, несомненно, является Наследником-Цесаревичем, когда сразу после смерти императрицы наш оболтус сел в поезд и рванул в Петербург? А я тебе скажу, что он должен был подумать, понимая, что его брат немочен и в любой момент может отказаться от престола. Он подумал, что, пока он воюет с японцами, у него пытаются увести его законное место наследника-цесаревича, а в итоге и сам престол Российской империи, и что за этими попытками стоим мы с тобой, моя дорогая. А это даже не дезертирство с фронта, это заговор с целью узурпации престола. Тут давненько такого не было – лет двести, со времен поддельного завещания Петра Второго, но могу тебя заверить, что у Ники даже в таком болезненном состоянии хватит решимости и воли засунуть всех причастных к этому делу в казематы Шлиссельбурга и забыть о них навсегда. Это в обычных делах он тютя тютей, но когда хоть кто-нибудь хоть в чем-нибудь начинает перечить его монаршей воле – вот тогда, моя дорогая, жди настоящих неприятностей.
– Но, Вольдемар, – всплеснула руками Мария Павловна, – мистер Роджерс заверил меня, что уже в самом ближайшем будущем твой несносный племянник либо последует за своей супругой, либо отречется от престола и уйдет в монастырь.
Великий князь Владимир Александрович выпрямился в кресле и уставился на жену взглядом голодного василиска.
– Так-так, – медленно произнес он, – так, значит, подозрения Михаила были не беспочвенны, и ты, моя дорогая, со своими глупыми амбициями впутала нашу семью в историю, которая рано или поздно может привести всех нас даже не в Шлиссельбург, а на плаху. Никогда не думал, что на старости лет я доживу до такого позора. Хочешь узнать, что чувствует человек, которому топором перерубают шею? Ничего, в скором времени у тебя появится такая возможность, жаль только, что вместе с тобой, глупая курица, сгинем и я, и все наши дети.
– Но, Вольдемар, – расплакалась Мария Павловна, – я же не думала ни о чем таком, а только хотела как лучше. Мистер Роджерс, он сам ко мне пришел и сказал, что мой старший сын должен стать новым русским царем…
– И ты, как та глупая мышь, полезла в мышеловку за кусочком сыра, – вздохнул Великий князь, – сколько лет с тобой живу, Мария, и все не устаю удивляться. Вроде и умная ты у меня женщина… ну да ладно. Если этот Роджерс сам к тебе пришел, может, дела и в самом деле не так плохи. Съездим с тобой вместе в Царское село, покаемся перед Ники, может он и простит, потому что никогда не может долго держать зла. Что стоишь столбом, давай быстрее собирайся. И не беспокойся за Кирилла с Борисом – посидят немного на офицерской гауптвахте; Михаил лично меня заверил, что ничего с ними не случится. А Кирюха, быть может, еще и излечится от своего пьянства – все, как говорится, на пользу.
24 мая 1904 года, утро. Санкт-Петербург, ул. Жуковского, дом 31.
Дора Бриллиант, революционерка, террористка, еврейка и жертва режима.
В детстве мне часто снился один и тот же прекрасный сон – я, взрослая, в расшитом блестками обтягивающем трико, с сияющей, украшенной перьями, диадемой на голове, несусь на черном жеребце вдоль арены цирка. Сияя невозмутимой улыбкой, я выделываю на спине лошади смелые, головокружительные трюки; публика ахает, замирает – и разражается аплодисментами. И вот я, грациозно спрыгнув со спины коня, выхожу на середину арены и раскланиваюсь перед восхищенными зрителями, посылая во все стороны воздушные поцелуи. Сердце мое яростно стучит, на щеках горит румянец, грудь вздымается; все мое тело объято пьянящим ощущением абсолютного счастья…
Только во сне я испытывала такое чувство, но в реальности – никогда. В жизни я была робкой и застенчивой полной девочкой, с которой никто не дружил. В период отрочества моя внешность и вовсе испортилась – все мое лицо покрылось ужасающими прыщиками… Я тяжело переносила насмешки сверстников, хоть и старалась не показывать виду. Я сутулилась и одевалась во все темное, стараясь быть как можно менее заметной. И только во сне я перевоплощалась в необыкновенно прекрасную стройную циркачку, которой восхищались, которой рукоплескали… «Дора Бриллиант, королева цирка!» – так меня представляли там, в этом мире несбыточных грез; и слова эти еще долго продолжали звучать в моем сознании, когда я, уже проснувшись, лежала в своей постели с мокрыми от слез глазами…
Трудно не фантазировать о собственном величии, если имеешь такое красивое, звучное имя – причем настоящее, невыдуманное. Но кто я была на самом деле? Некрасивая девочка, которая, повзрослев, стала ненамного краше. Полнота, конечно, ушла, но мне все еще казалось, что окружающие смотрят на меня с насмешкой. Я старалась перебороть в себе это чувство, идущее из детства, и порой мне даже казалось, что это у меня получается. Прекрасные сны, к большому сожалению, перестали посещать меня, и я сильно скучала по тому упоительному ощущению собственной значимости. Но мое имя… Оно словно требовало использовать свой потенциал. И это несоответствие имени и моего места в жизни все время мучило меня – оно скребло непрестанно, не давая забыть о нем ни на минуту.
Но однажды все это прекратилось. Это произошло благодаря знакомству с людьми, идеи которых так точно соответствовали требованиям моей души, что я, войдя в их круг, испытала почти настоящую эйфорию. Первое время я даже не могла спать от радостного возбуждения – я нашла смысл своего существования! Этим смыслом стала революционная борьба. Теперь все встало на свои места… Революция! Она была как раз тем черным жеребцом, на спине которого я, улыбаясь, бесстрашно выделывала опасные трюки… Мой сон воплотился – таким вот неожиданным образом… Революция! Пылкие речи моих соратников по борьбе с самодержавием заставляли мое сердце биться горячо и вдохновенно. Теперь я жила полной жизнью. Теперь я видела в своем существовании великий смысл. Чувство собственной значимости, что давала мне наша организация, приподнимало меня над землей – я ощущала себя точно так же, как в том сне, когда была прекрасной и ловкой наездницей и ловила на себе восхищенные взгляды. Теперь я носила свое имя с гордостью, и про себя часто повторяла: «Я Дора Бриллиант – королева революции!» – и тихонько смеялась от счастья. О, теперь весь мир должен был рукоплескать мне! И он будет… Непременно будет… Ведь трюки, которые мне предстоит выполнять, и вправду смертельно опасны…
Я полюбила революцию горячо и страстно. Я полюбила товарищей, что рассказали мне о ней. Они относились ко мне с уважением и симпатией – так, как никто прежде не относился. И однажды среди этих людей, товарищей, я встретила ЕГО… В его глазах бушующим пожаром светился неукротимый фанатичный огонь, бледная кожа его была холодна и длинные пальцы нервически подергивались, когда он, глядя куда-то в пространство перед собой, излагал свои идеи. Он тоже любил революцию, но делал это с каким-то мрачным фатализмом; и для меня он стал ее олицетворением, ее героем и ее символом. И сразу я потянулась к нему всей своей душой, и невидимые нити связали меня с ним накрепко, на веки вечные… Все исчезало для меня, когда он останавливал на мне свой взгляд. И взгляд его менялся при этом. Он становился каким-то более человеческим, что ли… Фанатичный огонь в них притухал, и вместо него зажигалось нежное и трепетное пламя, будто от свечи…
Он находил, что я красива. Он любил целовать мои глаза… И влечение мое к нему было каким-то болезненно-неутолимым, словно тяга к кокаину. Странно, но, оставаясь наедине, мы с ним почти не разговаривали. Мне нравилось ощущать, как руки его, лаская меня, становятся теплыми. С упоительным наслаждением я ловила его дрожь, слушала его сбивчивое дыхание и неразборчивый шепот… Наши ночи были полны мистического ощущения какого-то непостоянства, какой-то трагической мимолетности, непрочности, балансирующей на краю небытия… Но я знала, что мы с ним – одно. Где бы он ни оказался впоследствии, я неизменно окажусь рядом. О, это я говорю так о наших душах… Они проросли в друг друга, образовав единое целое, неразрывное и вечное…
И мы оба были готовы отдать наши жизни во имя революции… «Дора, моя драгоценность… – говорил он мне, бывало, заглядывая в глаза и проводя пальцем по моей щеке, – что такое смерть? Это всего лишь небытие. Нет никакого загробного царства. Мы просто перестанем существовать, но деяния наши останутся в веках! Они изменят историю и принесут благо народу… Мы будем жить в сердцах тех, ради кого мы отдали свои жизни… О Дора… Знай всегда, что я люблю тебя. Ты прекрасна, Дора Бриллиант…»
Он погиб нелепо и… совсем не героически. Бомба, которую он снаряжал в ночь перед делом, взорвалась у него в руках. Он нечаянно сломал стеклянную трубку, что запускала смертоносный механизм – и прогремел взрыв, разорвавший его тело на части… Всему виной была просто дурацкая случайность, от которых никто не застрахован. Смерть его стала большой потерей для нашей организации.
Я же не чувствовала, что его больше нет со мной. Мне казалось, что он никуда не ушел. Я даже не оплакивала его смерть – я думала, он может обидеться на то, что я считаю его мертвым. По ночам мне отчетливо слышался его голос: «Ты прекрасна, Дора, Бриллиант…» И тогда я замирала в предвкушении его прикосновений… Но ничего не происходило, и я напоминала себе, что его больше нет. Но не могла, не могла по-настоящему поверить в это! Странно – я безоговорочно верила ему, когда он говорил, что смерть – это небытие; а теперь я была убеждена в обратном. Я знала, что, хоть он и умер, но он существует! Где-то там, за гранью нашего мира. Он ждет меня. Он любит меня и хочет быть со мной. Он – мой единственный любимый, первый и последний мужчина; никогда у меня уже не будет других…
Я отдам свою жизнь во имя революции. Я отдам ее ради твоей памяти, любимый! Я приду к тебе и буду с тобой навеки, где бы ты ни находился сейчас. Вот только придет срок… Только чтобы не зря… Чтобы наверняка…
Я долго ждала этого шанса. Я старалась быть примерным членом нашей Боевой Организации. Я хотела настоящего дела…
Наконец мне сообщили, что меня хотят задействовать в чрезвычайно важном мероприятии. Предстояло убить очень важную персону… Кого именно, мне, правда, не сообщили. На конспиративной квартире, которая находится в этом доме, мне предстояло встретиться с руководителем нашей группы Борисом Савинковым. Он должен был объяснить мне мою роль и задачу в готовящемся деле. Тогда-то мне и предстояло узнать, кто будет нашей жертвой…
26 мая 1904 года, вечер. Санкт-Петербург, съемная конспиративная квартира по адресу: ул. Жуковского, дом 31 кв. 1.
Через неделю после своего прибытия в Петербург и за день до приезда Доры Бриллиант Савинков-Форман по объявлению в «Новом времени» снял для своей группы меблированную квартиру у одной немки, содержавшей пансион. Он сам продолжал быть богатым англичанином, агентом велосипедной фирмы, Дора играла роль его любовницы-содержанки и бывшей певицы варьете «Буфф», Сазонов был лакеем, а Ивановская – их экономкой. Мацеевский, Каляев и Дулебов снимали углы в других местах и встречались с Савинковым в городе под видом то торговцев папиросами, то разносчиков пирожков, то чистильщиков обуви.
Азеф наезжал в Санкт-Петербург непредсказуемо и со своей приметной рожей почти никогда не появлялся на конспиративной квартире группы Савинкова. С самим Савинковым Азеф при этом встречался в разных людных местах, варьете или ресторанах. И Савинков во время этих встреч каждый раз пытался угадать, прав ли был Джон Доу, говоря о его провокаторстве, или это наглый поклеп на честного человека. Если Азеф провокатор, то тогда и самому Савинкову в любой момент грозит арест. Но пока Бог миловал – слежки за собой Савинков ни разу не обнаружил и был почти уверен, что шефа оклеветали. Открыться же ему мешал миллион швейцарских франков, которыми в таком случае явно придется поделиться, отдав львиную долю.
А в квартире на Жуковской конспиративная жизнь группы Савинкова была разработана в мельчайших подробностях, согласно правилам все того же Азефа, как чрезвычайно опытного террориста. При этом ничего не вызывало у окружающих подозрений. Дора Бриллиант даже получила от квартирной хозяйки предложение сменить содержателя – мол, есть более выгодное предложение от человека, который усыплет красавицу-еврейку бриллиантами с ног до головы. Сазонов, честный и непьющий, подружился со швейцаром, был на хорошем счету у старшего дворника, а также являлся завидным женихом для всех молоденьких (и не очень) горничных в доме. Сазонов буквально прописался в швейцарской, Ивановская подружилась с дворничихой, в результате чего старший дворник по утрам пил кофе у них на кухне, а Савинков с Дорой уходили «гулять» на весь день, а на самом деле – имитировать подготовку к ложному покушению на Плеве и готовить настоящее покушение на Николая Второго.
Но вся эта конспирация Савинкова и его людей была из разряда «гремя ведром, тихо и незаметно ползет слон по посудной лавке». Дело в том, что старший лейтенант Мартынов, вместе с прочими аксессуарами привез с Дальнего Востока такую занятную книжку, как «Воспоминания террориста» авторства все того же Савинкова. И хоть к тому моменту, как в Царское Село с покаяниями явились Великий князь Владимир Александрович и его супруга, новорожденной Службе Имперской Безопасности было всего пять дней, все закрутилось почти немедленно. Слишком уж впечатлила государя-императора Николая Александровича кающаяся Михень, а это само по себе еще то зрелище. А если серьезно, то даже малейший намек на то, что в деле замешаны англичане, заставил его вспомнить о судьбе несчастного Павла Первого. Более того, он был уверен, что его дядюшка, король Эдуард VII (женат на сестре его матери) не был даже осведомлен о планируемой акции, проводимой по инициативе высшего эшелона британской номенклатуры.
Тут надо сказать, что умирать Николай Александрович больше не хотел и, совершая душеспасительные прогулки в обществе Аллы Лисовой, даже потихоньку начал строить планы на то время, когда он уже отойдет от дел и станет частным лицом. Кроме того, как добрый семьянин, Николай Александрович не хотел, чтобы его безвременная кончина усложнила жизнь его ближайшим родным или стала поводом для их безвременной смерти. Если начнется схватка за престол без правил, то никто не сможет гарантировать жизнь его сестрам, брату и матери, вдовствующей императрице Марии Федоровне. На троне требовалось продержаться ровно столько, сколько требуется для того, чтобы в Петербург явился его брат Михаил, овеянный славой победителя японцев, вместе с новообразованной на полях Маньчжурии лейб-кампанией. А дальше – примет он власть сам или уступит ее Ольге, всей силой своего авторитета поддержав сестру при восхождении на царство – Николая устроит любой вариант, лишь бы все прошло тихо и мирно, без попыток цареубийств, дворцовых переворотов и народных бунтов.
По этим причинам формирование штата Службы Имперской Безопасности, которое до того момента шло со среднеарифметической для этих времен скоростью, получило мощный электрический импульс в район ягодиц. Проще говоря, все забегали как укушенные. Указ Николая Второго о формировании Службы предусматривал изъятие в ее пользу из системы МВД Особого отдела Департамента Полиции, который становился руководящей структурой службы и всех охранных отделений, становящихся ее представительствами на местах. Кроме того, из системы МВД в пользу имперской безопасности изымался летучий отряд филеров под руководством Евстратия Медникова, а из состава ОКЖ к новому ведомству полностью отходила загранразведка. Также директор Службы получил право переводить или прикомандировывать к себе на неограниченный срок любого понадобившегося ему офицера или чиновника, к какому бы ведомству тот ни принадлежал.
В общем, структура новорожденной имперской спецслужбы, согласованная с Зубатовым и утвержденная Николаем Вторым, в общих чертах повторяла структуру КГБ СССР, разумеется, с некоторыми разумными изменениями. Так, например, четвертый отдел занимался борьбой не с антисоветскими, а с революционными и национал-сепаратистскими элементами, а «пятерка» противостояла не идеологическим диверсиям (дурацкое занятие для госбезопасности, этим должны заниматься другие службы), а обыкновенному террору. В остальном же все находилось на своих местах: первый отдел – загранразведка; второй – контрразведка; третий – армейская контрразведка; шестой – экономическая безопасность (мошенники, фальшивомонетчики и прочее), седьмой отдел – наружное наблюдение, основу которого составили люди Евстратия Медникова; восьмой – правительственная связь и девятый – охрана правящей фамилии и высших чиновников. Не все появилось сразу, и не все сразу заработало, но первые операции новой спецслужбы последовали почти сразу после начала ее формирования.
Первыми арестам подверглись отнюдь не революционеры, а замешанные в интриги с эсеровскими боевиками чиновники МВД, причастные к формированию «заказа» на убийство Плеве: бывший чиновник МВД Петр Рачковский, а затем, исходя из его показаний, и сам директор Департамента Полиции действительный статский советник Алексей Александрович Лопухин. При первых же допросах Зубатов и Мартынов успешно разыграли тактику «доброго» и «злого» полицейского. Зубатов, естественно, был добрым, а Мартынов злым. Рачковский даже ползал в ногах у Зубатова, умоляя о прощении, но все было в пустой след. Зубатов, которого при назначении император повысил сразу на два ранга (до статского советника) и помыслить не мог ни о каком прощении. Иудин грех – предательство интересов службы – непростителен.
Кстати, после первого допроса Лопухина ниточка в деле о заказе на фон Плеве потянулась дальше, к почти всесильному Сергею Юльевичу Витте, но тревожить это осиное гнездо было преждевременно. Хватало и других забот. Например, с господином фон Плеве, у которого все-таки хватило наглости явиться к императору Николаю и потребовать объяснений по поводу возвышения Зубатова и ареста Лопухина. Николай не стал выгонять наглеца, а просто бросил перед ним на стол протоколы допросов Рачковского и Лопухина, приправив это действо следующими словами: «Если вы, Вячеслав Константинович, оказались таким сундуком, который было невозможно сдвинуть с места никакими усилиями в течение полутора месяцев, то Мы, своей монаршей волей, сами предприняли все необходимые меры для того, чтобы уберечь ваше бренное тело от разрывания на мелкие кусочки». Читая эти протоколы, Плеве сначала покраснел от гнева, потом побледнел от ужаса – это когда до него дошло, какой клубок скорпионов и ехидн он умудрился пригреть на своей груди. Нельзя сказать, что господин министр остался доволен изъятием из сферы своей деятельности Особого отдела Департамента полиции, а также охранных отделений и права запрещать или разрешать различные политические структуры, но его протесты после таких откровений выглядели в значительной степени формально.
Для содержания подследственных новорожденной Службе Имперской Безопасности была выделена вся Петропавловская крепость, внутри которой в качестве внутренней охраны и силового обеспечения разместился лейб-гвардии 2-й стрелковый Царскосельский батальон под командованием генерал-майора Сергея Ивановича Кутепова*. Одновременно лейб-гвардии 1-й стрелковый батальон, шефом которого являлся сам император, был переподчинен девятому отделу Службы. По плану впоследствии этому батальону предстояло быть развернутым в полк, в обязанности которого войдет явная и тайная охрана и оборона Царского села и его окрестностей – и, стало быть, охрана царствующей фамилии. Но это так, лирическое отступление.
Примечание авторов: * Не путать с «героем» Белого Движения Александром Павловичем Кутеповым, который в настоящий момент только готовится к выпуску из Санкт-Петербургского пехотного юнкерского училища.
Таким образом, не успел Савинков со своей бандой поселиться в доме на Жуковского, как был плотно взят в опеку филерами Медникова. Один из агентов даже устроился в дом младшим дворником, в силу чего мог исправно осведомлять свое начальство о времени ухода или прихода постояльцев. Таким образом, все было готово к захвату, ждали только появления Азефа, который непременно должен был появиться там к концу мая. И вот удача – вечером двадцать шестого числа в сопровождении трех слуг в квартиру на Жуковской вошел важный господин, в котором по широкой роже, носу картошкой и вывернутым наружу губам за версту можно было опознать Азефа. Такую приметную харю не загримируешь, а до пластических операций и липосакций тут еще не додумались. Собственно, Азеф был неуловим только потому, что работал сразу на две стороны, и обе считали его «своим». Возьмись охранка за его поиски всерьез – с такой приметной внешностью он был бы пойман в самое короткое время.
Тут надо сказать, что старший лейтенант Мартынов, когда планировал эту операцию, отнюдь не собирался ограничивать себя средствами, характерными для 1904 года. Отнюдь нет. Если террористы чего-то там химичат у себя на кухнях, то почему бы не похимичить и гебистам? Тем более что Х.А.Ф. (хлорацетофенон), в просторечии именуемый «черемухой», был синтезирован немецким химиком Гребе еще аж в 1871 году. Весьма полезное изобретение – особенно в свете того, что в ближайшее время эсеры от тактики индивидуального террора могут перейти к инспирированию массовых волнений. Была бы в нашем прошлом «черемуха» в распоряжении полиции – не пришлось бы войскам залпами стрелять в народ, не было бы и никакого Кровавого воскресенья. Разгон слезоточивым газом мирной демонстрации тоже, конечно, выглядит некрасиво, но все же не является преступлением против собственного народа, как та кровавая бойня, что была устроена по приказу уже упоминавшегося тут Великого князя Владимира Александровича.
Кроме слезогонки, быстрым образом почти на коленке можно было смастерить светошумовые гранаты. Плотный провощенный картон для корпуса и магний с нитратом аммония – вещества, в начале двадцатого века отнюдь не дефицитные. Запал можно смастерить терочный, пороховые замедлители уже известны – и вот граната на коленке готова. Кстати, можно совместить первый пункт со вторым и сделать так, чтобы после разрыва гранаты в воздухе дополнительно осталось бы облако слезоточивого газа. Правда, боевой порыв Мартынова был остановлен Зубатовым, который после испытания одной такой светошумовой бомбочки напомнил, что вообще-то у террористов на этой конспиративной квартире могут быть запасы динамита. Как сдетонирует разом пара пудов этой дряни – сопли с кишками обывателей разлетятся аж до Лиговки и Литейного.
Мартынов подумал и ответил, что динамит Савинкову вроде должны были привезти позже и хранить в другом месте, а Покотилов подорвался на собственной бомбе, потому что он как раз снаряжал ее в номере гостиницы перед терактом, да и конструкция детонатора у него была сделана через задницу… Одним словом, действия следующие: светошумовая граната в окно, следом, в случае оказания вооруженного сопротивления, дымовушка с «черемухой» – и вперед, на штурм. Только вот досада – в группе силовой поддержки ни одного бойца с альпинистской подготовкой (такие дикие времена), а особая штурмовая рота только приступила к тренировкам. Ломиться можно было только через дверь, или лезть в окно по лестнице, тем более что главная комната, в которой злодеи проводят свое совещание, имеет выступающее на улицу окно-фонарь.
На том и порешили.
Когда стало известно, что все птички уже в клетке, группа захвата выступила на дело, тем более что от Петропавловки до дома номер 31 по улице Жуковского всего четыре версты, как говорится, по спидометру. Даже на конной тяге – не более четверти часа ходу. Стучать в дверь с сакраментальной фразой «вам телеграмма» никто не стал. Просто дюжий полицейский унтер, отслуживший срочную в гвардейских гренадерах, привстал в пролетке и сначала бросил в центральную секцию фонаря крупный камень, а потом поданную напарником светошумовую гранату. Звон рушащихся на мостовую стекол потонул в оглушительном хлопке взрыва. Вспышка внутри от взрыва была такая, что все уличные зеваки, остановившиеся поглазеть на это дело, на какое-то время «словили зайчиков» и выпали в осадок.
Группы захвата вломились в квартиру сразу с трех сторон – высадив домкратами двери парадного и черного хода, а также по раскладной приставной лестнице через начисто выбитое взрывом окно. Полицейские-штурмовики, помимо своих обычных мундиров, были экипированы мотоциклетно-автомобильными очками-консервами и влажными повязками-банданами, закрывающими рот и нос, а также грубыми кожаными перчатками. Фантасмагорическое зрелище! Пименять слезогонку не потребовалось, потому что все присутствующие в большой комнате, где Азеф и Савинков совещались со своими подручными, мало того что были контужены и дезориентированы, но еще и жидко обделались. И из-за этого в квартире воняло не только сгоревшим магнием, но и человеческим дерьмом.
Руководители операции, следственная группа из бывших сотрудников охранки, Зубатов и Мартынов входили в квартиру последними, когда задержанные уже были выложены на полу в рядок мордами вниз, со скованными за спиной руками. Отдельно, рядом, лежало тело старушки Ивановской, являвшейся экономкой террористической группы.
– Не выдержало сердце, Евгений Петрович, – вздохнул командовавший штурмовиками полицейский фельдфебель, – уж больно сильный состав вы намешали.
– Ничего, Акимыч, – вздохнул Мартынов, – на войне, как и на море, всегда неизбежны случайности. Тот, кто взялся кидать бомбы или пособничать бомбометателям, всегда должен быть готов к тому, что его самого взорвут или пристрелят к чертовой матери.
– А рази ж мы на войне, господин поручик? – спросил фельдфебель.
– На войне, Акимыч, на войне, – ответил Мартынов, – Только там, в Маньчжурии, фронт с японцами, а тут с террористами. И непонятно, где тяжелей. Ясно?
– Так точно, вашбродь, – бодро откликнулся фельдфебель, – совершенно ясно.
Тем временем Зубатов подошел к распластавшемуся на полу Азефу, слегка ударил его в толстую щеку носком лакового ботинка и, пригнувшись, произнес:
– Ну, Толстый*, вот мы и свиделись. Привет тебе от господ Рачковского и Лопухина. Помнишь таких? Ну ничего, как встретишься с ними на очной ставке, так сразу вспомнишь. А теперь извиняй, если что, потому что теперь-то пришел к тебе настоящий амбец…
Примечание авторов: * Толстый – агентурная провокаторская кличка Азефа в департаменте полиции
