Эдгар По написал несколько стихотворений, в которых важную роль играет словесная игра. Самое известное из них, конечно, «Ворон» — это романтическая баллада, построенная на внутренних рифмах и аллитерациях. Она может нравиться или не нравиться — вопрос в другом. «Ворон» переведен на десятки языков, и переводчики во всем мире, работая над этим стихотворением, задавались одним и тем же вопросом — как сделать, чтобы единственная фраза, которую произносит ворон — знаменитое «nevermore» — звучала как настоящее воронье карканье.

Это очень длинное и невероятно известное стихотворение, но я все-таки процитирую последнюю строфу на английском:

And the Raven, never flitting, still is sitting, still is sitting On the pallid bust of Pallas just above my chamber door; And his eyes have all the seeming of a demon’s that is                                                         dreaming, And the lamp-light o’er him streaming throws his shadow                                                      on the floor; And my soul from out that shadow that lies floating on                                                      the floor Shall be lifted nevermore!

Достаточно просто прочесть вслух эти: «never flitting, still is sitting, still is sitting» и «On the pallid bust of Pallas» и дальше в таком же духе до самого «nevermore», рифмующегося с «door» и «floor», и заметить аллитерацию на[fl] — «flitting», «floor», «floating», «lifted»… Все это написано ради звукописи.

Существует несколько русских переводов, сделанных известными поэтами-символистами — Бальмонтом и Брюсовым, есть переводы на немецкий, финский, шведский, польский, чешский языки, есть знаменитый перевод на португальский, выполненный в 1924 году Фернандо Пессоа, приведу последнюю строфу из него:

Е о Corvo, nanoiteinfinda, está ainda, está ainda, No alvobusto de Atena que hápor sobre os meus umbrais. Seuolhar tem a medonha cor de umdemônio que sonha, E a luz lança-lhe a tristonha sombra no chao mais e mais. E a minhalmadessa sombra que no chaohá mais e mais, Libertar-se-á… nunca mais!

Даже не зная португальского, понимаешь, что Пессоа выстроил свой текст по той же ритмической и звуковой схеме, которая заложена в английском тексте, и что, если какие-то детали при дословном переводе не совпадут, это не имеет значения, потому что при переводе с английского на португальский сохранено главное — то, ради чего этот текст написан, а именно — звукопись. Потому что именно от звуковых повторов возникает это наваждение, из них, из этих повторов, рождается сам ворон — мрачный образ смерти. И все русские переводы и немецкие, все без исключения, ставят себе задачу тем или иным способом это передать. Сам ритм и форма, которую Эдгар По создал для этого стихотворения, не существуют в готовом виде ни в каком другом языке — это новая, ни на что не похожая форма, но во всех переводах, которые я читал, так или иначе, каждый раз с какими-то своими особенностями, именно эта уникальная форма воспроизводится на другом языке, средствами другой литературы. Любой перевод — это усвоение нового, открытие, попытка воссоздания.

* * *

Это стихотворение, конечно, переведено и на французский. И, прямо скажем, не какими-нибудь второсортными литераторами. Первыми его перевели, как известно, Бодлер и Малларме.

Вот как выглядит последняя строфа у Бодлера:　

Et le corbeau, immuable, est toujours installé, toujours installé sur le buste pâle de Palias, juste au-dessus de la porte　 de ma chambre; et ses yeux ont toute la semblance des yeux d’un démon qui rêve; et la lumière de la lampe, en ruisselant sur lui, projette son ombre sur le plancher; et mon âme, hors du cercle de cette ombre qui gît flottante sur le plancher, ne pourra plus s’élever, — jamais plus!

Да, от звукописи остался «buste pâle de Pallas», но из остального переведен только смысл (с несколькими искажениями, на которых я не буду останавливаться, потому что пишу не об этом).

А вот что у Малларме:

Et le Corbeau, sans voleter, siège encore — siège encore sur le buste pallide de Pallas, juste au-dessus de la porte de ma chambre, et ses yeux ont toute la semblance des yeux d’un démon qui rêve, et la lumière de la lampe, ruisselant sur lui, projette son ombre à terre: et mon âme, de cette ombre qui gît flottante à terre, ne s’élèvera — jamais plus!

Это проза. От строф и рифм не осталось и следа. То есть Бодлер и Малларме, вместо того чтобы разыгрывать эту историю, как в английском тексте, а также — в португальских, русских, немецких и многих других переводах, ее пересказывают. Но ведь… Сказать по правде, если вообще были во Франции поэты, умеющие играть со звуком искуснее, чем это делал по-английски Эдгар По, то это как раз Бодлер и Малларме. И если уж они не перевели того, ради чего, собственно, и было написано это стихотворение, хотя выбрали его по собственной воле, значит, дело не в том, что они не смогли этого сделать, а в том, что не захотели.

* * *

Почему же не захотели? Потому что, с их точки зрения, во французской литературе стих предназначен только для поэзии, которая изначально задумывалась на французском, и ни для чего больше. Потому что во Франции, по традиции, не принято переводить стихами — ведь стихами, для простоты, признается только александрийский стих.

* * *

Первый полный перевод на французский сочинений Шекспира, который сделал в конце XVIII века Пьер Летурнёр, был прозаическим. Немецкие поэты, переводя Шекспира, обновляли поэтический язык и стихотворные формы немецкой литературы, и с этого началась, я бы сказал, не просто новая эпоха в немецкой литературе, а новое представление о Германии как таковой — и произошло это, когда был воссоздан на немецком языке стих елизаветинской драмы, тот самый пятистопный ямб, который потом прозвучит у Лессинга, а потом у Шиллера и многих других. Французы же переводят прозой — и полностью отгораживаются от всех стихотворных форм, которых не было в традиционной французской метрике. Так обошлись с пьесами Шекспира, и с поэзией Байрона, с теми самыми стихами, которые, после того как Жуковский перевел их, соблюдая форму оригинала, положили начало русской романтической поэзии. Так было и с Мильтоном, которого Шатобриан перевел прозой.

Да и Нерваль тоже перевел «Фауста» прозой, зарифмовав только песни (потому что это песни). Французская поэзия традиционно отгораживалась от всего, что от нее отличалось. Утверждая это, я просто констатирую факт, это не хорошо и не плохо, это историческая реальность, против которой, конечно, можно протестовать — но это то же самое, что протестовать против дождя или солнца. Протестуй, если тебе так хочется…

* * *

Можно попробовать разобраться, почему так вышло, — но от этого тоже не будет особой пользы. Такое впечатление, что Франция, будучи центром мира, просто не нуждалась в переводах, потому что все вокруг говорили по-французски. И точно так же Франция не нуждалась в том, чтобы переводили ее литературу. В XVIII и даже XIX веке не очень-то много переводили Мольера и Расина, ведь все образованные люди в Европе читали по-французски. Я уже где-то недавно говорил об этом: например, шиллеровский перевод «Федры» 1805 года в высшей степени спорен — он перевел эту драму не прозой и не александрийским стихом, которым она написана, а пятистопным ямбом, то есть он «ошекспиривает» или «германизирует» Расина, как будто бы доступными ему средствами борется против всесилия Наполеона. Я думаю, в Германии этой теме посвящено много исследований…

* * *

Вернемся к «Ворону». Существует несколько французских переводов, но самый интересный из них и практически не известный — это перевод Армана Робена, опубликованный в 1940 году в его первой книге «Моя жизнь без меня» в галлимаровской серии «Метаморфозы». Это выдающаяся книга: в ней есть собственные стихи Робена и его переводы, ничуть не менее «собственные» (из Есенина, Маяковского, Рильке, Тувима, По, Чехова и бретонского поэта Каллоха); Франсуаза в своей диссертации подробно анализирует бесконечные отражения и переклички, связывающие его собственные стихи и переводы Робена, они неотделимы друг от друга, и на самом деле иногда кажется, что именно переводы — это в еще большей мере его собственные стихи.

Вот как Арман Робен перевел последнюю строфу «Ворона»:

Et le corbeau, toujours raidi, siège depuis, siège                                                       aujourd’hui Juché sur le buste pâle de Pallas juste sur ma porte Et son regard, c’est bien celui du démon qui rêve ma vie, Son ombre sous ma lampe fuit, sombre à mes pieds,                                                    flottante encore, Et hors de cette tombe d’ombre mon cœur ne prendra                                                             plus essor Avant ni même après ma mort.

Здесь все не так — в том смысле, что дословным этот перевод не назовешь, но, главное, сразу понимаешь, что он очень точен, потому что оправдан всем своим звучанием и еще этой удивительной фразой «le démon qui rêve ma vie» (букв.: «демон, которому снится моя жизнь») — хотя у По сказано просто «a demon that is dreaming» («демон, который спит»). И в самом деле, что еще может сниться этому демону, как не жизнь его персонажа, который, следовательно, уже и не он сам, ведь он просто снится демону… И то, как Робен придумал не переводить знаменитое «nevermore» (никогда), а сохранить его звучание, «more», передав его французским словом «mort» («смерть») — и да, это то самое нужное слово, и тот слог («or»), самый значимый для звучания оригинала, словом, здесь есть мысль, есть поиск, по-моему, перевод великолепный.

* * *

И тем не менее, я почти уверен, что если в вашем книжном шкафу нет первого издания этой книги Армана Робена 1940 года или его сборника «Ecrits oubliés II» («Забытые тексты II»), который Франсуаза опубликовала в 1986 году в издательстве «Ubacs» (закрывшемся чуть ли не больше двадцати лет назад), то вы не видели этого перевода. Почему? Потому что при подготовке первого посмертного издания Робена его издатель Ален Бурдон, перерабатывая книгу 1940 года, просто выкинул из нее все переводы. Он оставил только собственные стихи Робена. Потому что раз он поэт — значит, печатать надо только его стихи.

Франсуаза год за годом доказывала цельность наследия Робена, один за другим отыскивала тексты и заново их публиковала (я еще напишу об этом в другой хронике). И в конце концов, в издательстве «Галлимар» согласились с тем, что, когда разойдется тираж того ужасного томика Робена «Le monde d’une voix» («Мир одного голоса») из серии «Poésie/ Gallimard», томика, составленного на скорую руку, в котором тексты кое-где были просто обрезаны, надо переиздать книгу 1940 года, добавив в нее «Fragments» («Фрагменты»), сборник, который Франсуаза подготовила для галлимаровской «Белой серии» в 1992 году. И вот когда момент переиздания настал, Андре Вельтер предпочел просто допечатать тираж того злосчастного томика, и теперь его, конечно, хватит уже на веки вечные. И вы так никогда и не прочтете книгу, которую написал Арман Робен.

Это тоже портрет Франции.