44

Первый день на работе, я сижу спиной к панорамному окну, за которым когда-то возвышался Всемирный Торговый Центр, и думаю о том, что мир меняется, когда меняешься ты сам, и ни минутой раньше. Я борюсь с Торгу изо всех сил, но проигрываю.

Девять месяцев назад окно обрамляло пустоту. За стеклом разверзалось лишь небо. И сейчас оно кипит яростью. Я ощущаю полноту там, у меня за спиной, у меня за плечом. Если повернусь, то увижу насилие в их глазах. Но мне нет нужды поворачиваться, я и так знаю. Загляни однажды в глаза Торгу, и на тебя посмотрят умершие. Торгу сказал, он распахнет им дверь, а они откроют наши умы, вольются в нас, и это будет ужасно и прекрасно одновременно. От мысли об этом меня до костей пробирает дрожь отвращения, но и возбуждения, которого нельзя отрицать — я сама его ощутила.

Как-то в детстве меня отправили в летний католический лагерь, и одна монахиня там сказала, что Господь вкладывает Свой перст в человека, когда хочет, чтобы человек проснулся и узрел Его. Вот и мертвые тоже. Их бесчисленные пальцы коснулись меня. Но я еще сопротивляюсь.

После терактов «Час» на время переехал в вещательный центр на Гудзоне. Когда мы вернулись, я попросила кабинет без окон. Но многие продюсеры требовали того же, и они были выше рангом, поэтому меня затолкали в только что отремонтированное помещение с окном во всю стену и с видом на яму. Справедливо, подумала я, но придется как-то обойти проблему. Я позвонила управляющему здания, он повесил жалюзи, и за спиной у меня возникло мертвое белое полотно. Передо мной — телевизор и экран компьютера, а еще книжные полки, диван, лампы. А за мной — ничего. Остальные перешептывались, что от этого их жуть берет, что кабинеты без окон вышли из моды, что в них клаустрофобично и душно. Я такие разговоры ненавидела. Хватит с меня, обойдусь без старого под новым соусом.

Но, думая сейчас о том сентябрьском утре, я с абсолютной ясностью понимаю одно: тот день стал первой вехой на моем пути в Трансильванию. В тот день зазвучали шепотки у меня в голове.

До того как это случилось, я была счастлива. Мой опрометчивый и неразумный роман с моим тогдашним начальником в «Омни медиа», мистером О'Мейли, закончился — благодаря моей решимости. Мы с Робертом познакомились в баре «Маритайм» и понемногу сближались. Я ходила пешком двадцать кварталов от его квартиры в Вест-Виллидж на работу. За полгода до того с помощью мистера О'Мейли я заполучила место у Остина Тротты. Я сбросила десять фунтов на диете Эткинса и выглядела просто потрясающе, лучше, чем когда-либо после колледжа.

Через час после моего прихода на работу та благословенная счастливая девчонка умерла навсегда. Теперь я понимаю. Я услышала первый взрыв и сразу решила, что это теракт, хотя самолет мне в голову не пришел. Никому не пришел бы. Но мой дядя был во Всемирном Торговом Центре во время первого теракта в девяносто третьем и живо описывал, как люди спускались в дыму с восьмидесятого этажа. Я собрала друзей, заставив их выключить компьютеры и повесить трубки. Никто меня не назначал пожарным, но я повела их прочь от лифтов к пожарному выходу. Я всех вывела. Это я все сделала. Я была спокойна, как техасский пруд. Спустившись, мы пошли быстрее — по Либерти-стрит к Черч. Во внешнем мире царил хаос, метались копы, никто ничего не знал, северную башню скрывала южная, возвышавшаяся обычной своей безмятежной и сверкающей голубизной. Впереди поднимались клубы дыма, и мы поняли, что нас ожидает нечто ужасное: мы ведь журналисты, и такое в нашей жизни в порядке вещей. Но потом показался угол южной башни, и я была не готова. «Не смотри!» — крикнул Иэн. Но я работаю на телевидении. Мы всегда смотрим, и я посмотрела, и меня затопило странное чувство. Люди прыгали из окон. На площади внизу уже лежали тела, уже полыхали костры. Я подняла взгляд — счастливая девчонка на пороге последнего своего мгновения. Я чувствовала себя в ее теле, ощущала ее страх, ее горе, ее растерянность, ее воспоминания и неверие. Думаю, в то мгновение моя личность, внутреннее мое я — как бы там его ни называть — начало рушиться. Но этого было мало. За грех любопытства, за то, что я не отвела взгляда, мне показали еще. Пока перед моим внутренним взором вставали очертания моей новой жизни, второй самолет врезался в южную башню.

Меня увел Иэн… милый, милый Иэн. Он подталкивал меня, Стимсона и еще нескольких человек, и мы перебежали Черч-стрит, через финансовый квартал — не останавливались до самого Бруклинского моста.

Держась за руки, мы выбрались на середину, пытаясь дозвониться по сотовому до родных, оглядываясь со страхом. Оно было там, я была там, на мосту, когда первая башня рухнула в смерче пыли. Здание вторило тому, что уже свершилось во мне. Мне не нужны были ни страшные байки, ни анализ нашей психической травмы, не требовалось пережевывать случившееся, даже в первый день на старом месте, когда я вышла на Либерти-стрит и добралась до недавно открытой вновь станции подземки. Я занималась прежним делом, просто плыла по течению. Локайер сделал одолжение, не подбрасывая мне историй, связанных с тем терактом. Я делала свою работу, я создавала себе репутацию в «Часе», я приняла предложение Роберта.

Таков был мой маленький карточный домик.

Сидя за рабочим столом, я пишу эти мучительные заметки, и меня омывают волны тоски и томления. Мне хочется очутиться за тридевять земель отсюда. Я жажду оказаться кем-нибудь другим. Эти мысли — передышка от усиливающейся болезни, умаление напряжения у меня за спиной. Я способна сдерживать свою жажду крови. Но образы меня не оставляют. Я — та девушка, я — тысячи девушек, я чувствую их жар. Я в западне, сложенной из них. Я на этаже одной из башен, и пол уходит у меня из-под ног. Я — Клемми, и она стоит у окна, а температура растет. Материальный мир словно расплывается. Шум мира загробного оглушает. В Румынии я ощущала близость убийств — пятидесяти-, сто-, двухтысячелетней давности так, будто бы они случились вчера. Они лучатся торжественным жизнеподобием. Здесь, на двадцатом этаже, я слышу рев серого моря.

Неудивительно, что Торгу так скверно выглядит. Неимоверный груз его знания сломал бы кого угодно. Знание разъедает как ржавчина, смыть которую может лишь кровопролитие. Людям не полагается ощущать знание в себе. Мне не полагается. Беря себя в руки, я оглядываю кабинет. Панорама заставляет на мгновение собраться. Висящая на ручке двери сумочка из радужных ленточек от «Кейт Спейд» словно придумана и изготовлена в стране, где никто никогда не плачет. Я купила ее в свой последний рабочий день перед Румынией. Я потратила на нее недельную зарплату, но ни разу не носила.

На картотечном шкафу погибли мои кактусы. Пока меня не было, моим столом пользовались другие, но растения не поливали. И кактусы съежились и усохли до жалких пеньков. Вот фотография, на которой мы с Робертом за пару месяцев до помолвки. У меня надменно-счастливый вид. У некой версии меня — иного слова не подобрать. Та версия меня развеялась. Наверное, есть и другие. Мама не раз повторяла, что в шесть лет я была совершенно другим человеком. Я вижу гладкие черные волосы, скрывающие завитки, как куколка скрывает бабочку. Я вижу одежду, которую носила бы раньше: темно-синий брючный костюм и блузка. Я вижу шоколадно-карие глаза, но теперь за ними — призрак. Роберт раньше целовал мои губы. А теперь берет мои руки в свои и целует костяшки пальцев. Куда подевалась его любимая?

Я чувствую присутствие Торгу на этаже. Больше я его не видела, но ящики выдают его с головой. Он привез с собой свой музей, безделушки разгромленных миров. Как он это называл? Своей авеню бесконечного мира? А еще он называл их своей силой. Без этих предметов он не способен накладывать чары. Или, может, они его утешают? Я рискнула зайти в тот коридор, меня инстинктивно влекло к его вещам, мне хотелось узнать больше, меня подталкивал гомон голосов в голове. Умершие последовали за ним, к нам. А что, если они изначально были тут и позвали его через океан? Он не мог сопротивляться зову стольких людей, убитых разом. Сознает ли он, что я тоже тут? Думаю, да. Мы с ним на пороге великого единения.

Остановившись перед ящиками, я положила ладони на холодные доски. Мне показалось, предметы под ними загудели, заговорили со мной, и я поняла их назначение. Эти вещи хранят собственные песни, собственные голоса: они как аккумуляторы. Но прежде чем они смогли нашептать мне свои секреты, нам помешали: явилась Джулия Барнс.

Я сказала что-то неловкое. Кажется, у нее возникла догадка, что я имею в виду. Она хотела поговорить со мной, а я попыталась улизнуть. Ну как объяснить ей, что у меня на уме? Я убийца. Даже если она считает, будто знает, ей ни за что не постичь истинного смысла происходящего.

А потом она вдруг застала меня врасплох:

— Торгу его настоящее имя? — спросила она, когда я уже выходила из коридорчика.

— Не знаю, о чем вы.

Она заступила мне дорогу.

— Можете мне довериться. — Слова слишком поспешно срывались с ее губ. Ей было страшно. — Может, я расскажу вам кое-что, что вам неизвестно. Может, мы сумеем друг другу помочь.

Я заставила себя двигаться медленнее. Если я метнусь прочь, у нее зародятся подозрения. Но что она может заподозрить? Она шла за мной до монтажного отдела, и мы едва не наткнулись на летящего по коридору Боба Роджерса. Он на нас не посмотрел, словно бы не заметил, что я вернулась, бросил лишь торопливое: «Привет, дамы» и исчез в темноте у нас за спиной.

— Мы тут в осаде, — пробормотала Джулия Барнс, понизив голос, чтобы никто ее не расслышал. — Нам нужна ваша помощь.

Я избавилась от нее.

Я тоскую по Иэну. Будь Иэн жив, он бы понял. Он ужаснулся бы моей похоти и ожесточенности, но не отвернулся бы от меня. В этой самой гадкой из шуток он нашел бы толику юмора. Что могло случиться? Какая дурацкая тьма? Проходя мимо его кабинета, который передали другому продюсеру, я долго мешкала в коридоре, вспоминая своего друга, вспоминая, как мы виделись в последний раз. Стим там был. Иэн уже был болен.

В коридоре никого, я посмотрела в обе стороны. Как обычно, двадцатый этаж опустел под конец весны, жил невидимой жизнью. Вчера Остин позвонил мне домой и рассказал про совещание Боба Роджерса, про то, что все сотрудники «Часа» за следующие несколько дней вернутся с различных заданий и приключений по всему земному шару, чтобы узнать важную новость, но пока я слышала лишь тишину, притаившуюся в каждом закоулке. Я слышала, как по вентиляционным шахтам конвульсивно струится воздух, борется с великой жарой, задушившей вполне приличный нью-йоркский май.

С Иэном я познакомилась в первый же день, как только стала ассистентом продюсера при Локайере. Я еще не догадывалась, насколько тяжелым человеком окажется мой начальник, и с радостью и гордостью распаковывала в своем кабинете немногие личные вещи, когда — без приглашения и объявления — с вальяжным видом вошел Иэн. Одет он был с обычной элегантностью: темный костюм, начищенные черные туфли из итальянской кожи, агрессивный красный галстук. Мне он показался чересчур формальным. Устроившись на моем диване, он заявил:

— Мне воистину тебя жаль.

Сейчас это воспоминание вызывает у меня редкую теперь улыбку.

— Мы знакомы? — спросила я.

— Считай меня наблюдателем по правам человека от ООН. Если кто-то ущемит тебя как личность, обращаться надо ко мне. Помочь тебе или спасти я не сумею, но, возможно, смогу сбрасывать посылки с продовольствием. И, несомненно, оповещу о твоей боли и страданиях весь офис.

Мне не раз доводилось позднее вспоминать эти слова, но тогда он произнес их с ухмылкой, и я могла лишь посмеяться такой напыщенности.

— Меня зовут Иэн, — сказал он, протягивая руку, которую я не пожала.

— Юрисдикция ООН сюда не распространяется. К тому же эта организация насквозь продажна.

— Господь любит продажных. Не будь их, мы стали бы акулами или волками, которые пожирают прочих животных — без свойственного людям издевательства. Если тебе нужна моя помощь, делай в точности, как я говорю. Ты позволишь покупать тебе выпивку и забрасывать тебя вопросами о твоем начальнике и начальнике твоего начальника. Так у нас положено. Взамен я буду действовать в твоих интересах, чтобы срывать планы твоих преследователей. По сути, страница из учебника для мафии.

— Возможно, тебе это покажется наивным, но я считаю, мне страшно повезло, что я сюда попала.

Качнув головой, он одарил меня доброй улыбкой.

— Труд освобождает? Такой у тебя девиз?

— Вроде того.

— Ну да, ну да.

— Можно спросить, что ты ко мне привязался?

— По двум причинам. Нет, если честно, по одной. Ты довольно красивая.

Я была настолько очарована, что еще какое-то время с ним пикировалась. Я спросила, что он делает в программе, а он сообщил, что формально он летчик ведомого самолета при одном из продюсеров Скиппера Блэнта, но Блэнт дал ему шанс продюсировать один сюжет самому, и он сразил всех наповал (его собственные слова), и он не без основания надеется стать полноправным продюсером с настоящим окладом, как только откроется вакансия, то есть как только один из нынешних продюсеров Блэнта или будет уволен, или сам уйдет от разочарований.

— Мне просто хочется, чтобы ты знала, где оказалась, — завершил он. — Это не офис. Это страна. По классификации ООН она известна как Страна Клыков, и чтобы получить паспорт, нужно только одно: способность терпеть. Поздравляю. Сдается, ты будешь тут очень счастлива.

Наш разговор завершился, как и начался. Он встал, еще раз предложил мне шанс доносить на Локайера за выпивкой и вразвалочку вышел. Он стал продюсером, а мы — друзьями.

Его кабинет находился на пересечении света и тьмы, еще омываемый естественными лучами с Гудзона, но близко к тому месту, где начинался один из катакомбных центральных коридоров. Там было окно, выходящее на воду. Из него не видно было кратера на месте Всемирного Торгового Центра, и потому он мне нравился. Когда мы вернулись на двадцатый этаж, я все больше и больше времени проводила там. Это казалось таким естественным: вот сейчас я переступлю порог, а он жив. Наши кабинеты опустели приблизительно в одно время. Мне в голову пришла эгоистичная мысль: Иэн отказался от собственной жизни, чтобы отправиться на поиски моей. Милый Иэн. Ему следовало бы заправлять «Часом». Он воплощал лучшее, что было в программе.

Я подняла руку постучать. Помешкала. Справа и слева солнце лилось в окна соседних кабинетов, и весь коридор мерцал, словно окутанный ярким сияющим облаком.

Я постучала. Никто не ответил, но внутри скрипнул стул. Приложив к двери ухо, я прислушалась, но различила лишь монотонный шум. Голоса у меня в голове на мгновение смолкли, или я перестала обращать на них внимание. Если я войду в кабинет, возможно, мне будет больно… Вероятно, даже больнее, чем кажется сейчас. Что, если там не будет и следа человека, которого я знала и любила? Там ведь уже давно водворился другой продюсер. Я слышала ритмичное шипение генератора шума — такими обычно маскируют приватные разговоры. Иэн отнекивался, когда ему предлагали установить такой генератор, считал это смешным.

Я толкнула дверь. За столом сидел мужчина. Лицом к компьютеру. Спиной ко мне.

— Извините, — пробормотала я. — Я думала… я думала, тут никого нет.

— Лина! — Мужчина повернулся и встал.

От потрясения я будто окаменела. Он был одет в привычную крахмальную белую рубашку, агрессивный красный галстук, синий пиджак и подтяжки. Темно-русые волосы тщательно зачесаны назад. Какая радость видеть его здесь! При одном только взгляде на этого благожелательного задиру каждый в офисе улыбался. В его тщеславии не было жестокости. Вот в чем дело. Ямочка на подбородке не свидетельствовала о ложной чопорности, а скорее насмехалась над самой ее идеей. Я подшучивала, что она продукт провалившейся пластической операции, а он парировал, что своими большими глазами я обязана осеменению инопланетянами в правительственной лаборатории в Неваде.

И вот, пожалуйста, он здесь, развеваются полы пиджака.

— Ох, Иэн! — вырвалось у меня.

— Обними меня, Лина.

Только Иэн звал меня так. У меня возникло дурацкое чувство, что мои руки пройдут сквозь него, словно он из воздуха, но когда я его коснулась, он был материальным и плотным, и какое меня озарило счастье! Он повел меня к дивану, усадил.

— Ты отрастила кудри, — сказал он. — Не стану утверждать, что это плохо, но поражает. Ты всегда была наименее кудрявой в офисе. Такое отсутствие изгибов почти пугало.

— А ты сумасшедший, но все равно спасибо.

— Не за что. Так здорово тебя видеть. Тонкую Синюю Линию.

— Назвал бы меня ради разнообразия настоящим именем.

Тут он поморщился.

— Только не это. Следовало бы расстрелять твоих неверующих родителей за то, что так тебя назвали. И вообще в песне оно не так произносится. — И он напел, как делал это сотню раз раньше: «Эванджелин из Маритайм медленно сходит с ума».

Старая игра, мы играли в нее десяток пьяных вечеров в барах.

— Что сделано, то сделано, Иэн.

— Ты именно это сказала, убив подругу?

Его слова пронзили меня как нож. Мне хотелось ответить. Я начала заикаться.

— Ты… ты знаешь…

— Ну да. Но мы ушли от темы. От твоей новой кудрявости. Очень привлекательно. Очень сексуально. А как кудри нашему мастеру поварешек?

Его вопрос не был шуткой. Прозвучал шутливо, но таилась за ним серьезность. Как только я посерьезнела, он тоже изменился. Такой уж он человек.

— Плохо ему, Иэн.

Вздох — словно по вентиляционной шахте пронесся порыв ветра. Он обнял меня за плечи.

— Я видел, что они с ним сделали. Я тут был.

— Они? — Он глубоко меня задел. Иэн, этот бессмысленный плод моего воображения. — Он же пытался покончить жизнь самоубийством. Не говори гадостей.

Взглядом он дал мне понять, что я ошибаюсь.

— Они — такие же, как ты. Они забрали у него кровь, Лина. Но не убили его.

В голове у меня стало пусто.

— Кто?

— Твои друзья, — терпеливо ответил Иэн.

Я долгое время не отрываясь смотрела на призрака, но все-таки сказала наконец:

— Ты знаешь, что со мной случилось, Иэн?

— Я слышал, он зовет тебя Блудницей Вавилонской, точно старозаветный проповедник.

— Ты знаешь, что я сделала?

Лицо его стало печальным. И на мою ярость пролилось облегчение. Кто-то еще (пусть этот кто-то обитает лишь в моем воображении) знает, что со мной случилось.

Он коснулся пальцем своей груди.

— Это разбило мне сердце.

— Как мне больно, что тебя нет.

Иэн мягко улыбнулся.

— Но я же здесь.

Согнувшись пополам, я закрыла лицо руками. Я рыдала у него на плече. Он растирал мне шею. И заговорил неожиданно мягко:

— Когда при мне кто-то говорил, как ему хочется вырваться из наезженной колеи, из своей жизни, я никогда, по сути, не понимал. Мне, наоборот, хотелось погрузиться в нее глубже. Я никогда не искал выхода. Ни на минуту. Какая досада, что я мертв.

Боль вырвалась из меня почти криком.

— Но и ты тоже изменилась, Лина. Ты тоже умерла.

— Разве?

— Определенно. И не раз.

— Значит, я призрак.

— Черт, нет. Нечто много худшее.

— Что?! — воскликнула я. Я правда желала знать.

— Ты то, что раньше называли богиней — в самом страшном смысле этого слова.

Его слова глубоко проникли в меня, успокоили. В этом весь Иэн. У меня не было причин ему верить. Но я позволила себе верить, что он существует и наделен особой мудростью. Я села прямее, и он протянул мне носовой платок.

— Я кое-что должна у тебя спросить, Иэн.

Он кивнул, точно мы подошли к самой сути разговора.

— Они ведь меня ждут, так?

Иэн кивнул.

— Они как кошки. Раз их покормишь, и они от тебя не отстанут. Всегда будут ошиваться поблизости. — Он ткнул себя пальцем в грудь. — Они будут тут до последнего дня, последнего часа. Разве ты не знала? Двадцатый этаж — их дом родной.

— Царство Торгу.

— Он использует их желания, как использует желания всех, кто когда-либо был убит. Использует их жажду быть услышанными. Все умершие хотят говорить. Он это знает. Ему ведом их ужас перед тишиной.

— Я знаю, как его уничтожить, Иэн.

— Не сомневаюсь.

— Но хочу я другого.

— Знаю.

— Это дурно?

— Ужасно.

— Но это дурно, учитывая, кто я есть?

— Ты теперь убийца. Это тебя тревожит?

— Отвечай!

— У тебя есть выбор. Стань таким, как он, или предоставь умерших их собственным печалям.

Мне вспомнилась Клементина, еще один призрак (такое топорное и бесполезное слово!), с которым я вела беседу. Теперь я понимаю, почему она ко мне пришла. Я была ее любовницей и ее убийцей, у нее остались незаконченные дела на земле. Но почему со мной разговаривает Иэн? Крови я не пила. Может, для умерших иные законы.

— Как-то я сказала одной подруге, что стенки между мирами истончились, что, протянув руку, я могу оказаться в иной реальности. Я ведь именно это сделала, да? Я перешла из одной реальности в другую, где ты все еще жив. Я прошла сквозь стену.

— Сквозь несколько.

Тут я осознала, что голос у меня в голове, картинки в моем мозгу исчезли. Это показалось мне подозрительным.

— С чего это ты со мной разговариваешь? Тебя послал Торгу?

— На этом этаже все перемещается из реальности в реальность. Стены между ними исчезли. Мертвые ходят бок о бок с живыми, и живые чувствуют их, слышат их шаги, впитывают их, но пока не видят. Но увидят. Все сливается. Вот почему ты так легко тут очутилась, Лина. Основа реальности рушится. Это твой шанс. Уничтожь Торгу, и освободишь умерших, предоставив их самим себе. Ты ведь освобождена. Последуй за ним, и совершенно себя потеряешь. Превратишься в него. Нет, ты будешь хуже него, станешь истинной королевой проклятых.

Он провел рукой по волосам — так у него всегда проявлялись первые признаки беспокойства.

— Он прибыл сюда ради них. Смерть притягивает смерть. Таков был исходный импульс. Но и ты тоже его притянула. Можно сказать, спровоцировала. Я слышал твою историю. Он рассказывает ее умершим, словно это детская сказка на ночь. Он говорит, что ты воспользовалась своей живой плотью, дабы совершить кощунство, попрала его достоинство, а такое прощать нельзя. И эта история до чертиков пугает слушателей. За столетия одиночества и скудной добычи у себя на горе он слегка повредился рассудком. Такой нытик. Я слышу его по ночам, когда в офисе пусто. Люди ушли с его горы. Он устал ждать. Поэтому он приехал сюда, с твоей помощью нашел место, где ему поистине вольготно, место рядом с огромной ямой в земле, где погибли тысячи людей. Это место уже богато смертью, и он хочет использовать эту силу, чтобы впустить в мир свои армии. Он хочет песней дать бытие историям их жизни. Наверное, проще всего считать его самой странной знаменитостью на свете. В Румынии негде развернуться, слишком узкий сегмент рынка, поэтому он перебазировался, а сейчас пиарит себя направо и налево. А когда станет известен всем, мертвецы поселятся в нас, дабы мы узнали их насилие и ярость. Между нами говоря, есть одна старая поговорка: за последним словом приходит буря. Настало время для последнего слова.

— Но что это значит, Иэн? Что значит их приход? Так ли уж будет плохо?

В его взгляде светилось ужасное предостережение, впервые я увидела, что он всерьез на меня рассержен.

— Если они придут, человечеству настанет конец. Мы утратим единственный свой благословенный дар — нашу животную способность забывать. Те, кто живет ради мертвых, сами становятся умершими, что бы они ни говорили. Последние двое выживших напитаются памятью крови и разорвут друг друга на части.

У меня вырвалось неожиданное возражение:

— Господи Боже, Иэн, но разве нет в этом чего-то невыразимо прекрасного?

— Изысканная красота горящих домов, — горько улыбнулся он.

Иэн тускнел, словно я просыпалась ото сна, или призрак готов был удалиться. Он протянул мне руку, предлагая встать вместе с ним.

— Кому можно доверять?

Я теряла его голос как прерывающийся сигнал мобильного телефона.

— Никто не в силах тебе помочь. Остин Тротта за прошедшие годы делал кое-что по мелочи, но нынешнее ему не по зубам. Даже если расскажешь ему о том, что знаешь, кто ты есть, он тебе не поверит. Ты меня поняла?

— Стим?

Взгляд у Иэна стал печальный и раздраженный одновременно.

— Он такой же, как ты.

Горе помогло мне прозреть истину. Меня захлестнула ярость.

— Он напал на Роберта.

— Торгу намерен убить всех на этом этаже. Он каждому перережет горло. А после откроет дверь и впустит мертвецов. Пора принимать решение. Пора облачаться в доспехи. Ты меня слышишь?

Иэн открыл дверь, собираясь уйти. Я же осталась, будто за порогом таилась опасность.

— Сделанного я не повторю, Иэн. Не стану танцевать для него.

Он растворился в солнечном свете. В его бывшем кабинете я сидела одна.

Господин, у меня был пугающий разговор, о котором вам следует знать. Это случилось полчаса назад. Договорившись о встрече с Троттой, я взялся за тяжкий труд моих обычных обязанностей: регистрировать пленки, возиться с архивами, отыскивать лицензии, хотя следует сказать, что последних под конец мая обычно немного, и даже самые усидчивые ассистенты по производству работают спустя рукава. Тем не менее в плане у меня значилось несколько пунктов на следующий год, и я принялся за дело. Я перетащил на свой стол видеорекордер и начал отсматривать материалы с Олимпийских игр 1972 года в Мюнхене. И вдруг появилась она. Я говорю про Эвангелину Харкер. Это было нападение. Она расшвыряла кассеты, она смахнула папки и вообще учинила дикий хаос. Никто не пришел ко мне на помощь. В коридорах было пусто. Она же стояла и смотрела на меня, прожигала меня взглядом. Она все еще прекрасна. Я попросил ее быть поосторожней с кассетами, если она повредит пленку, я не виноват. Это замечание вызвало взрыв. Она нажала кнопку «Выброс» на рекордере, вырвала из него кассету и швырнула аппарат о стену. То есть физически вырвала его из сети, подняла над головой и изо всех сил ударила им о противоположную стену. Тут настала моя очередь выйти из себя.

Стимсон

— Да что на тебя нашло? — крикнул я, рассчитывая поднять достаточно шума, чтобы немедленно положить конец этому безобразию, но, как я говорил, большая часть работающих вернется лишь завтра, и ни одна живая душа не встала на мою защиту. Далее цитирую ее:

— Почему? — спросила она.

Ни на минуту я не усомнился, что не обязан ей отвечать, но она не отступалась. Прикончив рекордер, она взялась за телевизор. Она подняла его и с грохотом уронила на пол. По экрану побежали трещины. Схватив со стола кассеты, она запустила ими мне в голову. Я никогда не видел ее такой. Следы моего былого чувства ответственности взяли свое. Стыдно признаться, но я разволновался.

Тут мне хотелось бы отвлечься и сказать несколько слов в мою защиту. Я излагаю вам все это, поскольку знаю, что вы все равно вытянете из меня все, а еще, чтобы напомнить о моей бесконечной вам преданности. Мне нет нужды что-либо говорить. Я мог бы заставить вас потрудиться, чтобы узнать о случившемся, но такого не будет. Информацию я передаю добровольно.

Она закатила мне пощечину, и я разрыдался.

— Взгляни, какие у тебя зубы, Стим. Ты их видел? Они становятся его цвета.

— А у тебя, Эвангелина? — парировал я, указывая на очевидное. — Какие они у тебя?

Она прекратила громить мой кабинет.

— О чем ты?

Я вытер глаза. Я не ответил. Будь у меня при себе нож, все обернулось бы иначе. Но ножа при мне не было.

— Ты ведь не получала моих писем, верно? — спросил я.

Прижав руки к груди, она закрыла глаза. Такой прекрасной я ее никогда не видел.

— Боже, Стим, — сказала она.

Тут я понял, что это мой шанс, и вы бы мной гордились.

— Но ведь он не так плох, правда? Наш господин. Он весьма любопытная личность, согласна?

Протянув руку, она коснулась пальцем моего подбородка, будто я маленький мальчик и сказала:

— Он воплощение бойни, и ты это знаешь.

Я решил выложить карты на стол.

— Я любил тебя и что угодно ради тебя сделал бы. Вот о чем были мои письма. Если бы ты их получала, то, возможно, поняла бы, как я дошел до такого.

Но она так жестока.

— Я бы удаляла их не читая, Стим.

Ее искренность слишком меня ранила, и я не ответил. Она бы их удаляла. А ведь вы меня предостерегали. Уронив голову на стол, я заплакал от унижения. Я плакал, пока слезы не залили стол. Сомневаюсь, что кто-либо в «Часе» когда-нибудь плакал так долго и горько, как я. Почему она удаляла бы мои письма? Почему? Я велел ей уходить, но нет, она не оставила меня в покое, она начала понукать мной.

— Ты должен сказать мне, где он, Стимсон. Ты должен рассказать мне все, что знаешь.

И в последний раз мне хочется оправдаться в моей минутной слабости. У меня был выбор. Я мог бы послать ее ко всем чертям. Но не послал. Она еще обладает властью над моим сердцем. Скажите мне, что нужно сделать, и я сделаю. Прикажите, и будет исполнено. Хотите, чтобы она умерла? Только произнесите слово. Но в то мгновение я сдался. Я сломался. Я рассказал ей, что знаю. Но что именно я знаю? Понимаете? Не так уж многое мне известно.

— Где он прячется? — спросила она.

— Понятия не имею, — сознался я. — Но после полуночи он всегда в центральных коридорах. Он расхаживает и вздыхает и распаковывает свои пожитки.

Это я ей рассказал, и да, от всего сердца раскаиваюсь.

— Что он тут делает? Он тебе объяснил?

Тут мне повезло. Одно дело — задавать вопросы. Совсем другое — знать, какие именно нужно задать, и она этого не знала.

— То же, что и всегда. Он слушает. Он поет.

Следующий вопрос пришелся ближе к цели:

— Но где он берет кровь, Стим? Они не приходят к нему, если он не пьет кровь.

Я молчал.

— Ну?

По моему лицу нельзя было прочесть ничего конкретного. Но она поняла достаточно.

— Ты ради него убиваешь, тварь ты несчастная.

Я кивнул. Я кивал, а она трепетала от возмущения, и я собирался сказать, как горжусь вами, когда она схватила меня за голову и со всей силой ударила ею о стол, сломав мне один зуб.

— Это за Роберта, — сказала она. — Если бы я думала, что это что-то изменит, убила бы тебя собственными руками. Но это работа Торгу. Когда все закончится, он перережет тебе горло от уха до уха. Просто не сможет удержаться. Лучше беги отсюда.

И в качестве последнего унижения, она придвинулась совсем близко и совершила низость, которая вызвала бы отвращение у прежней Эвангелины. Она запустила свой теплый язык мне в ухо и прохрипела похотливо:

— Передай ему кое-что, что он уже знает. Скажи ему, танец жизни сильнее песни смерти. Не забудь.

А потому я передаю вам эти нелепые слова, а с ними мою мольбу. Поймите мою растерянность. Вы говорили, что никогда с ней не встречались. Это буржуазная условность, и со всем уважением к вам, но, получается, вы мне солгали, и, как докажет это электронное письмо, я ни в чем не виновен. Без сомнения, у вас были причины солгать, и сейчас, когда мне известен протокол, я понимаю, что определенные решения принимаются в силу необходимости и не сообразуясь с обычными правилами, но мне это представляется нарушением доверия. И поскольку я всегда считал нас друзьями, хотел бы просить вас принять во внимание мое уязвленное самолюбие, когда будете рассматривать этот вопрос.

Ваш всегда правдивый

Стимсон, увы, это мое последнее письмо. Последуй совету наложницы. Беги из этого места. Если я найду тебя, никакие извинения не будут предложены и не будут приняты.

Я.

К черту Эвангелину Харкер, решила Джулия Барнс. Пора брать дело в свои руки, пора переходить к решительным действиям. Прошло по меньшей мере лет тридцать пять с тех пор, как она в последний раз вспоминала своего поставщика боеприпасов Флеркиса. В те дни она встречалась с ним почти регулярно, и он ни разу не сдал ее властям, даже сам, насколько ей было известно, не попал в поле зрения федералов. Вот насколько он шифровался. И существовало целое сообщество подобных ему американцев. Они сформировали истинный мир подполья, альтернативную вселенную с банками, магазинами, пекарнями и пансионами для тех, кого идеализм толкнул на сопротивление правительству США. Оглядываясь назад, Джулия думала, что такой образ жизни противоречит здравому смыслу, но три года сама так жила, торчала на богом забытых явках по окраинам городков «ржавого пояса» — Джерси, Утика, Вифлеем — и ждала звонка, чтобы уехать в другой городок, где меньше шрамов капитализма, где намечается какая-нибудь акция, взрыв здания по окончании рабочих часов, или еще что-нибудь. Тогда обходилось без человеческих жертв, но страдали сотни офисов. В те дни она вращалась в кругах, к которым ее нынешние коллеги по «Часу» отнеслись бы с глубочайшим презрением или над которыми от души посмеялись бы — жизнь тривиальна как брюки-клеш. Может, все дело в том, что они слишком молоды, чтобы понять? Они, вероятно, спросили бы: «Уэзер Андеграунд» — это что, какой-то сайт о погоде? Она не обижалась, ведь сама оглядывалась на ту эпоху со смешанными чувствами — в лучшем случае со смешанными. Но за три десятилетия она ни разу не испытывала столь острой потребности возродить это прошлое ради личных целей.

Флеркис жил рядом с Гранд-Конкорс в Бронксе, и свои дни проводил, развозя на автобусе детишек из нью-йоркских школ по домам. Он никогда не входил ни в одну организацию, не связывался ни с «Пантерами», ни с радикалами. В те дни в Южном Бронксе было множество акупунктурщиков, любивших Хо Ши Мина, проповедников с пушкой в кармане, ветеранов Вьетнама, практиковавших буддизм — сплошь приятели Джулии, но отбросы общества для Флеркиса, который днем водил автобус, а по вечерам торговал оружием и взрывчаткой. У него было четверо детей от жены с Ямайки по имени Джейзи, и всех их надо было кормить. Джулия относилась к нему как к данности, кубику в конструкторе реальности, которого темные силы предпочитают избегать или игнорировать — это было одной из главных причин (в дополнение к ее умению монтировать кино), почему ее так ценили воротилы движения. «Пора брать дело в свои руки», — говорили ей, когда наступало время. Фамилия Флеркис была псевдонимом и, по всей очевидности, подделкой под афроамериканцев.

Но сбежав под палящее солнце в тот майский полдень, когда кондиционеры плевались с натуги и текли от ужаса, она не смогла найти никаких следов своего поставщика. Поспрашивала в округе. Несколько старушек вспомнили «африканского джентльмена» и его жену Дейзи, хотя фамилия Флеркис им ничего не говорила. Конечно, она была настоящей не более, чем ее собственная, то есть так называемый Флеркис напрасно искал бы так называемую Сьюзан Киттенплен.

День клонился к вечеру. Сыновья уже, наверное, вернулись домой. Мужу требуется ужин и общество. Нельзя вечно слоняться по Бронксу, преследуя фантом. Джулия сама понимала, насколько тщетны ее поиски. Ей нужно было приободриться, и Флеркис тут бы помог. Он напомнил бы ей о том времени, когда она шла на крайние меры, чтобы залечить жестокие раны. Деморализованная, Джулия вернулась на вокзал. В семь вечера температура на Гранд-Конкорс поднялась почти до девяноста пяти градусов по Фаренгейту. «Что за жалкая планета, — думала Джулия. — Убейте нас, и делу конец». Попрошайки распадались в жарком мареве. Шелест голосов накатывал и стихал шипением, клацаньем и лязгом шумного и умирающего дня. Урча, подкатил по рельсам поезд. Она моргнула. В последнее время, закрывая глаза, она видела страшные вещи, поэтому старалась не смыкать веки. Поезд втянулся на станцию, двери открылись, Джулия потерла глаза. Кто-то тронул ее за плечо.

— Сьюзан? — поинтересовался престарелый «африканский джентльмен».

22 МАЯ, 10:15

Скоро придет Торгу, поэтому необходимо успеть записать эти мысли.

Никак не могу стряхнуть ощущение, что это, возможно, мое последнее утро на белом свете. Глупость какая. Когда я был ребенком, у меня случались такие ложные предчувствия. Я рассказывал маме, а она винила учителя, что он растравливает мою природную мрачность книжками с несчастливым концом. Каким-то образом я это перерос. Позже, во Вьетнаме, я недолгое время дурачил себя, будто наделен даром предвидения и могу предсказать час и минуту собственной смерти. Я умел выискивать знаки, как одна моя незамужняя тетушка, и в голове вдруг вспыхивало озарение: я умру в кустах; я умру в пятницу; я никогда не увижу ту или эту женщину. Потом, как в детстве, игра в угадайку утратила свою власть. Но сейчас с удвоенной силой вернулась, поэтому спешу составить новый вариант последней воли и завещания.

Настоящее завещание, конечно, уже существует, все мое имущество (вино, книги и произведения искусства) отойдут бывшей жене и детям. Юрист по правам наследования — мой хороший друг, он составил вполне законный юридический документ, поэтому мне не надо бояться, что данный дневник как-то его аннулирует, разве что в психологическом плане. По материалам дневника у моей семьи наверняка сложится неоднозначное обо мне впечатление, которое останется с ними надолго, на некоторое время он их расстроит. У них зародится подозрение о надвигающемся маразме, и эта мысль терзает меня. Тело мое сдает, но разум крепок, и мне неприятна мысль о наследии, основанном на обмане и дезинформации. Проще было бы сжечь дневник целиком и упокоиться в молчании, но такой путь пошел бы вразрез принципами безукоризненной журналистской честности, которых я придерживался десятилетиями. Поэтому родным и близким придется немного пострадать. Но если быть честным, последний рассказ о моих мыслях перед встречей с этим психопатом (я решился все-таки на план Джулии Барнс) предназначен не для членов моей семьи. И не для массового зрителя, который последние сорок лет видел меня по телевидению, из них тридцать — в «Часе». Он — для горстки друзей и доверенных лиц, которые составляли мой круг общения в этом городе. И возможно, ради горстки других — городских снобов и сумасшедших, которые не слишком меня любили в силу моей профессии и которые уже не слишком высокого мнения обо мне, хотя я никогда не поддавался на их насмешки над телевидением, хорошо послужившим и мне, и аудитории. Читая эти строки, они получат все нужные средства, дабы прикончить мою репутацию, саму память о том, чего мне удалось достичь, и погрести их под грудой критиканского мусора. Но пусть только попробуют. Я плюю в коллективное лицо этой своры провинциалов большого города.

Вот что я хотел бы оставить для протокола. В конце лета и начале осени прошлого года ассистентка одного из моих продюсеров, мисс Эвангелина Харкер пропала в Румынии, в предгорьях восточных трансильванских Альп. У меня есть все основания полагать, что она была похищена, что над ней было совершено какое-то насилие международным преступником, известным как Йон Торгу. Торгу утверждает, что обладает засекреченной информацией о правительствах эпохи холодной войны и якобы спасается от наемных убийц, посланных спецслужбами стран бывшего Восточного блока. По словам Торгу, он лично имел доступ к химическому и/или биологическому и психологическому оружию, с каким я никогда не сталкивался и не слышал раньше. Торгу как будто питает вражду к нашей программе, суть которой я попытаюсь раскрыть ниже. Мы сочли Эвангелину Харкер умершей. К нашему удивлению и радости, она объявилась через полгода, хотя и не в состоянии рассказать о периоде своего исчезновения. Мои гипотезы о ее встрече с Торгу основаны на догадках, и не более того, но эти догадки ошеломляют. Приблизительно в момент ее исчезновения из Румынии пришла посылка с пленками неизвестного происхождения. Эти пленки не содержали почти никакой визуальной информации и прибыли без предварительного запроса или договоренности. Их сняла не группа нашей сети, и они не относились к какому-либо из запущенных в работу сюжетов «Часа». Ни один продюсер не заявил на них своих прав. Тем не менее по причинам, которых я не в состоянии понять, какой-то монтажер их оцифровал и тем самым внес этот непроверенный материал в банк видеоданных, которым пользуется весь офис. Посредством неизвестного мне процесса оцифрованный материал инфицировал всю монтажную и записывающую систему каким-то аудиовирусом. Пленки оказали странное побочное действие на тех, кто их просматривал, вызывая разлагающую летаргию, которая подобно болезни распространилась на монтажеров и еще нескольких сотрудников двадцатого этажа. Есть также основания полагать, что пленки порождают насилие. Я сам испытал несколько вспышек слепой ярости, одна из которых едва не привела к гибели моей собаки. Также до моего сведения дошло «самоубийство» при загадочных обстоятельствах одного сотрудника программы. Жених Эвангелины Харкер подвергся нападению, едва не приведшему к фатальному исходу. К моему стыду и раздражению, ни один врач не смог поставить диагноз этому коллективному заболеванию, и нашим чудесным, незаменимым людям пришлось самим защищаться от силы, не поддающейся пониманию. Я искренне полагаю, что эти мужчины и женщины подвергаются все усиливающемуся воздействию химического и/или биологического оружия, распространяемого посредством записей. По словам Джулии Барнс, на данный момент по меньшей мере десяток монтажеров не являются на работу.

Эти ничем не подкрепленные утверждения весьма зловещи, но есть и много худшие. В начале сего года, вскоре после отключения электричества из-за сильного снегопада, мой уважаемый коллега Эдвард Принц пришел ко мне с сообщением, что получил эксклюзивное интервью с тем самым Ионом Торгу. Тогда фамилия меня встревожила, но Принц заверил, что своим интервью раз и навсегда засадит румына за решетку. Вместо того чтобы вызвать полицию и сорвать коллеге важный сюжет, я игнорировал голос здравого смысла и ждал результатов. Интервью Принца с Торгу обернулось совсем не тем, что ожидал мой коллега. Принц стал практически узником в собственном кабинете, бредящим безумцем до мозга костей, и оба эти обстоятельства как-то связаны с Торгу, который теперь через омерзительного посредника потребовал встречи со мной. По этой причине я заново перечислил мои подозрения. Я не надеюсь остаться в здравом уме после этого разговора. Для протокола: я не связался с властями, поскольку не питаю надежды, что власти мне поверят. Будучи журналистом, я знаю разницу между обоснованной жалобой и недоказанной теорией заговора. В свете вышеизложенного я остаюсь при убеждении, что мы подвергаемся нападению и что наш враг намерен нас изничтожить и претворить в жизнь какой-то грандиозный план, суть которого мне в настоящий момент неведома. Так или иначе, я беру на себя полную ответственность за решение встретиться с этим человеком и за любые последствия, которые могут возникнуть. И да простит меня бог моих отцов, если я потерплю поражение в этих трудах. Никто больше ничего не предпримет.

Джулия возвращалась домой с мыслью приготовить запеченную курицу — любимое блюдо ее сыновей. К пяти она была уже дома, возилась на кухне.

Поставив в духовку противень, она спустилась в подвал, где с жутковатым возбуждением раскрыла стоявшую на бетонном полу картонную коробку. В молодости она любила бомбы. Сама себе в этом признавалась. Другие подростки любили бенгальские огни, но ее тянуло к серьезным вещам. В коробке в оливковой оберточной бумаге хранились шесть брусков пластида «Си-4», каждый длиной с фут. В мешке рядом с коробкой лежал набор из десяти самодельных запалов.

Флеркис свел ее со своим племянником, у которого оказался готовый к применению килограммовый комплект взрывчатки, невостребованный заказчиком из-за изменившихся в последнюю минуту планов. Комплект был приготовлен не специально под нее, что Джулии не нравилось, но придется обойтись и этим. В свое время она прошла через фазу увлечения этим видом взрывчатки. Все ветераны Вьетнама, кого она знала, просто обожали «Си-4» и использовали для всего на свете: от разогревания обеда, до выкорчевывания деревьев и взрыва шахт. Для акции, план которой наполовину сложился у нее в голове, она заложит один брусок, может, два, подожжет запал и убежит. Племяннику Флеркиса она про свои планы ничего не сказала, и ему это пришлось по душе. Старая добрая игра. Он ничего не гарантировал, но одарил ее полной надежды улыбкой. Джулия предложила полцены, а племяннику слишком хотелось, чтобы товар не залеживался дома. Возник вопрос хранения. Джулии не нравилось держать взрывчатку рядом со своими детьми, сквер напротив дома подходил больше, вот только там на нее мог наткнуться бездомный и украсть или подорваться. Ни один из ее экс-радикальных друзей помочь не мог. Старая сеть подполья давно уже перестала функционировать.

После странного разговора с Эвангелиной в коридоре говорить было больше нечего. Девчонку, очевидно, изнасиловал их общий враг, нанес страшную травму, которая теперь вынуждает ее к молчанию. Женщине в ее состоянии прятать взрывчатку недопустимо.

Придется отнести бруски в офис. Заранее натянув резиновые перчатки, Джулия погрузила все в продуктовую сумку. Надела свободную оранжевую футболку и легкие брюки — городская мамаша идет на сверхурочные. В последнюю минуту она оставила сумку в вестибюле, под бдительным оком консьержа и бегом вернулась проверить, как там курица, которой, как оказалось, еще полчаса стоять в духовке. Спустилась, перебросила сумку через плечо, опустила на нос солнечные очки, купленные году в семьдесят пятом и вышла под палящий зной умирающего дня.