Фургон заехал прямо на паром. Несколько вооруженных полицейских направили на нас автоматические винтовки. Больше никого вокруг не было. Нас схватили покрепче и повели по качающемуся трапу на корабль. В конце узкого коридора находилась камера, напоминающая тюремную. Нас втолкнули вовнутрь. Охранники показали винтовки и погрозили пальцем, давая понять, что если мы сделаем какую-нибудь глупость, нас пристрелят. Закинув внутрь коричневый бумажный пакет с бутербродами, они захлопнули дверь.
— Роджер, для чего все эти предосторожности? Нас что, считают серийными убийцами?
— Видишь ли, какое дело. Вчера вечером я предложил директору тюрьмы Мехуто миллион долларов за то, чтобы он помог мне бежать, и получил согласие. Я должен был свалить этой ночью, но, думаю, этот сукин сын испугался и меня выдал.
Несомненно, это все объясняло. И я гадал, в каких условиях мы окажемся теперь.
Через пару часов паром тронулся. С того терминала, куда нас привезли, паромы ходили либо в Валенсию, либо в Барселону — восемь часов пути. Роджер громко читал вслух свой карманный Новый Завет. Молился и молился. Просил Бога о помощи, но ничего не дождался. Мы съели бутерброды. В Роджере закипала злость:
— Уверен, это сукин сын Мойнихан меня подставил. Ты говорил, что ему нельзя верить, но я не думал, что он пойдет на такое. Я убью его. Я убью этого гребаного сукина сына!
— Это не по-христиански, Роджер.
— Ну и пусть! Я все равно хочу, чтобы он отправился на небеса. Сейчас. Прямо сейчас.
Несмотря на все попытки скрыть от широкой публики наш перевод из Пальмы, он перестал быть тайной к тому моменту, как мы сошли на берег в Барселоне. Я увидел Майкла Каца в окружении взбудораженной толпы телевизионщиков и фоторепортеров. Как он там оказался? Нас отвезли в печально знаменитую барселонскую тюрьму Модело, где перебывали все испанские гангстеры. Против обыкновения у нас не сняли отпечатки пальцев, не стали фотографировать, но забрали часы и остальные личные вещи. Выдали по бутылке воды и закрыли в отдельных камерах временного содержания довольно далеко друг от друга — не докричишься. Кроме меня и бутылки в камере больше ничего не было. Ни каменной скамьи, ни дырки в полу для отправления естественных надобностей. Дневной свет не проникал в мое узилище, равно как и звуки. Напрасно я драл глотку, добиваясь, чтобы принесли сигарет, еды, писчих принадлежностей, чтобы отвели меня в сортир — никакой реакции. Положив пластиковую бутыль под голову, я лег на кафельный пол и урвал немного сна. Помочился в углу. Коротать время таким образом несладко, но я знал, что это не продлится вечно. Просто надо потерпеть.
Прошло более суток. Меня отвели в небольшой двор, залитый светом огромных прожекторов, и разрешили погулять полчаса. Вернули сигареты и часы. После прогулки дали жареного цыпленка, отвели в один из тюремных блоков и закрыли одного в обычной камере. Кто-то заколотил в дверь.
— Como esta, Говард?
— Bien, gracias. Y usted? Habla Ingles?
— Si. Я говорю по-английски, Говард. Я ночной фунсионарио. Роджер в другой камере в этой же секции. Передает наилучшие пожелания. Завтра мой друг, из дневных фунсионариос поместит вас в одну камеру. Идет? Спокойной ночи, Говард!
— Марко Поло, quieres chocolate?
Имя, которым меня окрестило DEA, пошло в народ. Хотел ли я гашиша? Конечно! Лучшие идеи всегда приходили ко мне после косяка. Сейчас им было самое время явиться. Занимался день.
— Si, рог favor. Muchas gracias.
Из-под двери появились кусочек марокканского гашиша и пачка бумажек.
— Tienes cigarillos у cerillas?
— Si. Tengo.
Я свернул косячок. Неожиданно открыли все камеры, и более двухсот заключенных ринулись по проходу на улицу, на солнечный свет. Каждый прихватил из камеры стул. Я не знал, что и подумать. Массовый побег? Роджеру, очевидно, пришла в голову та же мысль. Он несся со стулом, озираясь по сторонам. Я схватил свой стул и последовал его примеру. Мы заблуждались. Никакого побега — заключенные спешили занять местечко в тени. Было воскресенье, день, когда арестантам разрешалось торчать на улице с утра до вечера. Мы с Роджером сели на солнцепеке рядышком. Через несколько минут вокруг нас толкались любопытные, угощали кофе, сигаретами и круассанами. Тут про нас все знали и засыпали вопросами. Правда ли, что я крупнейший контрабандист наркотиков в мире? Верно ли, что работал на британскую Секретную службу, ИРА и мафию? В самом ли деле Роджер предложил директору тюрьмы миллион долларов? Нам оказали великолепный прием и заверили, что Мод ело — местечко хоть куда: есть алкоголь, любая наркота, шлюхи ходят на семейные свидания, можно даже делать междугородние звонки. Осмотревшись, я и сам убедился, что режим в Модело довольно либеральный. Марокканцы, нигерийцы, испанские цыгане открыто играли на деньги, курили косяк за косяком. Вопили магнитофоны. Заядлые торчки прилюдно ширялись. Роджер стал расспрашивать, нельзя ли сбежать из тюрьмы. Ему посоветовали помалкивать, потому что вокруг полно чиватос — стукачей, — но Роджер упрямо продолжал расспросы. Мое имя выкрикнули по громкоговорителю. Меня ожидала встреча с адвокатом.
В кабине для свиданий сидел Кац. Я сел напротив. Нас разделяло стекло, но не такое звуконепроницаемое, как в Пальме. Когда Кац и Морель попытались навестить меня в прошлую пятницу, их спровадили, отделавшись отговорками. Кац догадался, что меня переправили на материк и полетел в Барселону. Арендовал автомобиль, встретил паром и доехал за фургоном до Модело. Чтобы добиться встречи со мной, он двое суток препирался с консульством Великобритании, тюремной администрацией и судьями. В конце недели получить свидание непросто. Джуди по-прежнему находилась в тюрьме Пальмы, но с ней и с детьми все было в порядке.
Кац положил передо мной портфель и открыл его. Прямо на меня смотрел объектив моей портативной видеокамеры Джи-Ви-Си.
— Они очень беззаботны, — сказал Кац. — Я включу камеру, а ты наговоришь сообщение детям.
Мне удалось сказать им несколько слов.
Кац думал, что скоро меня переведут в тюрьму Карабанчель, в Мадриде. Он все еще не знал точно, в чем обвиняют меня и Джуди, и не выяснил, что такое RICO. Слишком много времени уходило на то, чтобы установить, где я, и добиваться встречи.
В конце нашего разговора ко мне подошел заключенный, у которого только что закончилась встреча с его адвокатом.
— Ты тот самый Марко Поло?
— Пожалуй, да. На самом деле меня зовут Говард.
— Я знаю. А меня — Жак Канаваджио. Я с Корсики. Мы не знакомы, но теперь нас считают давними партнерами. Неделю назад меня арестовали на Коста-Брава с пятнадцатью тоннами гашиша. Газеты написали, что это твой гаш. Прости, если умножил твои проблемы.
Мы обменялись рукопожатием.
— Жак, тут нет твоей вины. Очень приятно с тобой познакомиться. Для меня это большая честь.
— Для меня тоже.
В тюремном дворе Роджер по-прежнему собирал толпы. Разглагольствовал про побег, восхвалял достоинства Южной Африки как центра выращивания марихуаны. Нам выдали воскресные газеты из Барселоны и с Мальорки. Одна из них, ссылаясь на «Тайме», утверждала: из Пальмы меня увезли, потому что боялись, что суд Мальорки даст слабину. Из большинства сообщений следовало, что наш тайный перевод вызван намерением Роджера совершить побег, подкупив тюремщиков. Все газеты предрекали, что в конечном счете мы окажемся в тюрьме Алькала-Меко, под Мадридом. Нам объяснили, что в этом нет ничего хорошего.
В Мадриде две мужские тюрьмы. Главная — Карабанчель, где установлен такой же режим, как и в Модело. Там можно получить все, что хочешь. В Карабанчеле содержится несколько тысяч заключенных, в том числе иностранцев, включая тех, экстрадиции которых требуют зарубежные страны. Тюрьму Алькала-Меко в окрестностях древнего университетского городка Алькала-де-Энарес построили недавно при помощи немцев для содержания террористов из группировки ЕТА. Порядки в ней царили спартанские.
Кольцо людей вокруг нас не редело, и мы по-прежнему получали подношения в виде кофе, сигарет и еды. Наконец сквозь толпу прорвались несколько фунсионариос, скрутив нам руки за спиной, отвели в двухместную камеру на третьем этаже и заперли дверь. Роджер взбесился, оторвал от стены раковину и трубы. В камеру хлынула вода.
Тюремщикам потребовалось больше получаса, чтобы нас выпустить. К этому времени на лестнице уже образовался водопад, захвативший несколько пролетов. Нас перевели с вещами в другой тюремный блок и не выпускали до следующего утра. Теперь у меня были марки и письменные принадлежности, и я воспользовался возможностью написать родителям, сестре, старшей дочери. Письма вышли грустными. Я представил, как больно станет родителям, когда они узнают про арест. Они-то уверены, что я покончил с прошлым. Эти обвинения для них окажутся ударом. И сестра... Ей уже тридцать семь, а она, вопреки советам медиков, впервые забеременела. Ей совсем ни к чему весь этот кошмар. И бедная Мифэнви. Предполагалось, что она поживет со мной в Пальме до своего шестнадцатилетия в августе. Мы так мало с ней виделись, а теперь будем видеться и того меньше, намного меньше.
Нас переводили из камеры в камеру. Я сбился со счета. Не разрешали звонить и разговаривать с остальными заключенными. Даже не выпускали на прогулку во двор, как установлено законом.
Во вторник 2 августа, дверь камеры открылась, на нас надели наручники и отвели к полицейскому фургону, больше похожему на танк. Перед фургоном стояла патрульная машина, битком набитая полицейскими с винтовками. Еще одна машина стояла сзади, и по меньшей мере четыре полицейских мотоцикла тарахтели за ней. Картину дополняли два полицейских вертолета. Роджер приуныл.
В фургоне уже сидели Жак Канаваджио и двое его подельников. Три копа проверяли наручники.
— Вот мы и снова встретились, Марко Поло. Думаю, все вместе отправимся в Мадрид. Сегодня мы пьем шампанское, завтра носим браслеты. Такой у нас бизнес. Но мы еще выпьем шампанского, уверен.
Удостоверившись в крепости оков, копы повезли нас из Барселоны в Мадрид. Подобное путешествие обычно занимает девять часов. К полудню мы чувствовали себя, как грешники на сковородке в аду. Орали что было мочи, требуя остановки. Нестерпимо хотелось глотнуть свежего воздуха, холодной воды, чего-нибудь съесть. Тюремный фургон и конвой остановились у бензоколонки. Двери открыли, повеяло свежестью. Роджер лихорадочно оглядывался, но бежать было невозможно.
— Podemos comer? Tenemos hambre. Водители принесли нам несколько бутербродов.
— Господи, как пива хочется! — сказал Роджер.
— Давай попросим — предложил Жак Канаваджио.
Мы попросили полицейских приобрести нам несколько банок пива. К нашему удивлению, они не просто согласились, но купили ящик. И вот пятеро особо опасных заключенных и три вооруженных водителя, открыв банки с пивом, завязали непринужденную беседу, а конвойные в машинах, на мотоциклах и в вертолетах, круживших над головами, — солидный отряд спецназа — терпеливо ждали, когда мы промочим глотки. В Испании такое бывает, в Англии или Штатах — никогда.
Не доезжая до Мадрида, мы свернули с автострады и покатили через холмы, мимо живописных испанских деревушек. Затем пейзаж стал мрачным, голым и унылым. Мы увидели указатель на Торрехон, огромную американскую авиабазу, а затем свернули на дорогу, ведущую к самой уродливой тюрьме из всех, что я видел. Ее окружали сторожевые вышки, высокий забор с пущенной по верху колючей проволокой и по всему периметру надземные переходы для часовых. После нескольких остановок на бесконечных контрольно-пропускных пунктах мы вывалились из фургона. Фунсионарио, ведающий приемом заключенных, снял с нас наручники. Он был очень дружелюбен:
— Ah! El Marco Polo de las drogas. Bienvenudo a Alcala-Meco! Conoces a Jorge Ochoa? Es mi amigo.
— Я знаю Хорхе Очоа, — выпалил Роджер, прежде чем я успел ответить. — Этот ублюдок задолжал мне десять миллионов долларов. Он сидел в вашей тюрьме? Я думал, здесь держат только террористов.
Хорхе Очоа был сыном колумбийского скотовода Фабио Очоа, который в середине 1970-х годов начал экспортировать кокаин в Соединенные Штаты. Хорхе превратил семейный бизнес в многомиллионную корпорацию, но не попадал в поле зрения DEA до 1977 года, когда в аэропорту Майами задержали тридцать килограммов кокаина, якобы принадлежащего ему.
В ноябре 1981 года колумбийские партизаны, принадлежащие к Движению 19 апреля (М-19), похитили сестру Хорхе, Марту. В ответ Хорхе, его отец и их соратники образовали организацию MAS (Muerte a Secuestradores — «Смерть секвестраторам!»), которая убивала похитителей и расправлялась с десятками активистов М-19. Марта Очоа была освобождена.
Так состоялось объединение экспортеров кокаина, которые до той поры соперничали за раздел мирового рынка. Хорхе Очоа, Карлос Ледер и Пабло Эскобар образовали альянс, как Медельинский картель. Вскоре после этого Роджер стал работать у Очоа пилотом. Во время последней сделки Очоа его жестко кинул.
В 1984 году, после убийства проамерикански настроенного министра юстиции Колумбии, под сильным давлением США, президент Бетанкур попытался избавить свою страну от экспортеров кокаина, пригрозив им экстрадицией в Штаты. Президент Панамы Мануэль Норьега предоставил убежище Хорхе Очоа и прочим лидерам Медельинского картеля. Вместе с Гильберто Родригесом по кличке Шахматист, впоследствии главой всемогущего картеля Кали, Очоа отправился из Панамы в Мадрид. На основании требования США об экстрадиции оба были арестованы испанскими властями в ноябре 1984 года.
Очоа избежал экстрадиции, убедив власти Колумбии предъявить ему обвинение и потребовать у Испании его выдачи. США вменяли ему в вину импорт кокаина, Колумбия — экспорт. По существу, одно и то же. Если две страны требуют экстрадиции за одинаковые преступления и одна из них является страной подданства обвиняемого, ей отдают предпочтение. У Испании не оставалось иного выбора, кроме как отказать Соединенным Штатам. В 1986 году Очоа был выдан Колумбии, где вышел на свободу.
Тюремщик объяснил нам, что, хотя в Алькала-Меко содержится много баскских сепаратистов, ими одними дело не ограничивается. В здешних стенах «гостили» не только Очоа и Родригес, но также дон Танино, Гаэтано Бадаламенти, крестный отец сицилийской мафии, который руководил «Сетью пиццы», общенациональным героиновым синдикатом, и был выдан Испанией США. Фунсионарио, похоже, гордился тем, что его тюрьма, которая уже отправила за океан Очоа и Бадаламенти, самых крупных контрабандистов кокаина и героина, теперь пошлет следом Марко Поло, крупнейшего контрабандиста марихуаны и гашиша. Немало знаменитостей преступного мира, опасных и склонных к побегу заключенных, с которыми не смогли справиться другие тюрьмы, сидело в Алькало-Меко. В пределах тюрьмы действовали три режима: общий, усиленный и строгий, по артикуло 10 (статье 10). По причинам фунсионарио — не известным для Роджера, Жака Канаваджио и его подельников установили общий режим содержания, для меня усиленный. Мне стало худо. Мы пожали руки и разошлись.
Обстановка в моей одиночной камере была аскетической. Перемещать я мог бы только маленький пластиковый стул и поролоновый матрац. Раковина и туалет из пластика, все остальное либо из бетона, либо из стали. Окно выходило на огромную белую стену. Личные вещи пока проходили проверку у тюремной охраны. Меня уверяли, что в надлежащий срок я получу все дозволенное. Каждые два часа, повинуясь крику: «Recuento», — я должен был подниматься, чтобы меня обозрели через смотровое отверстие в стальной двери.
После дня и двух ночей полной изоляции — обычная практика в тюрьмах строгого режима большинства стран — мне позволили провести несколько часов в тюремном патио с остальными заключенными, содержащимися по усиленному режиму, в большинстве своем испанцами, хотя среди них и затесалось несколько нигерийцев и пара французов, грабителей из Марселя. Французы и испанец по имени Сакариас, который выглядел как Фрэнк Заппа, со мной познакомились. Снабдили опекунской посылкой с едой и сигаретами, а заодно и марокканским гашишем.
Я отправил телеграмму Маше в Пальме, чтобы сообщить, где нахожусь. Подал заявления о свиданиях с семьей, Машей, Бобом Эдвардесом и Дэвидом Эмбли. Скурил косяк и отправился спать.
На следующий день рано утром приехал Майкл Кац. В моей одежде с головы до ног. И с моим портфелем. Я ничего не имел против, но удивился. Он видел Джуди в тюрьме Пальмы вскоре после того, как ее навещали дети. Свидание с ними лишило бедняжку последних сил. У Каца создалось впечатление, что Джуди о нем невысокого мнения. Он был прав. Джеффри Кенион также по-прежнему сидел в тюрьме Пальмы. Дела в Барселоне и Пальме помешали Кацу заняться RICO. Американцы все еще не сообщили ему обвинений против нас. В средствах массовой информации появилось множество сообщений о моем деле. Майкл привез газеты и деньги, чтобы положить их на мой тюремный счет. Я попросил его найти в Мадриде лучшего адвоката по делам об экстрадиции и направить ко мне как можно скорее. Написал доверенность, открывающую ему доступ к моим счетам в Цюрихе.
Вернувшись в камеру, я лег на голый поролоновый матрас и просмотрел газеты. «Обсервер», где все еще работал Дэвид Лей, и «Санди тайме» предлагали историю моего нашумевшего ареста.
В начале 1986 года агент DEA Крейг Ловато, работавший в Испании в сотрудничестве с испанской полицией по делам о наркотиках, прослушал записи моих телефонных разговоров и посчитал, что я занимаюсь контрабандой наркотиков. Испанцы не поверили, что я нарушаю их законы. Преодолев сопротивление начальства, Ловато изучил мою биографию и прочитал все обо мне написанное.
Жена Ловато, Венди, тоже работала на DEA. В это время она во Флориде помогала Скотленд-Ярду искать деньги от сбыта слитков, похищенных из хранилища Бринкс-Мат. Ей в руки попали «Счастливые времена» Дэвида Лея, настольная книга Ловато. Британскую полицию заинтриговали изыскания Крейга. Она предложила помочь. В результате DEA и Скотленд-Ярд повели против меня совместную операцию под названием «Эклектик». Немногим позже к ним примкнули копы Канады, Нидерландов, Пакистана, Филиппин, Гонконга, Таиланда, Португалии и Австралии.
Я слабо понимал, почему испанская полиция решила прослушивать мой телефон, но все остальное имело смысл.
В прессе упоминался RICO — Закон о коррумпированных и находящихся под влиянием организациях, но никаких объяснений я не нашел.
В статье еженедельника «Ньюсуик», занимавшей целую полосу, отмечалось, что я не лил крови. Журнал «Пипл» заявил, будто за голову Мойнихана, который жил теперь под защитой властей Соединенных Штатов, обещан миллион долларов. В другой публикации заявлялось, что Мойнихана на меня натравил суперинтендант Тони Лунди, самый сомнительный детектив Скотленд-Ярда, которому впоследствии пришлось выйти на пенсию. Это совершенно не сочеталось с тем, что я знал о предложениях Арта Скальцо, агента DEA.
Фунсионарио возвратил мои заявления на свидания. Бобу Эдвардесу и Дэвиду Эмбли со мной встретиться не разрешили. Только семья и свояки. Я скурил косяк.
В интервью «Санди тайме» Ловато сказал, что презирает меня, что я отличаюсь слабым характером. Он переходил на личности. Может, мстил? Интересно, не ошибся ли Кац, заявив, что Ловато не имел права меня допрашивать? Я заполнил ходатайство о встрече с ним. Он не смог бы устоять против соблазна приехать и допросить меня и таким образом еще раз преступить американский закон, нарушить действующие в Испании правила свиданий во время судебного разбирательства. Игра стоила свеч. В качестве адреса Ловато я указал посольство США в Мадриде.
Неожиданно меня снова вызвали на свидание. На этот раз за стеклом сидел Густаво Лопес Муньос-и-Ларрас, один из лучших криминальных адвокатов Испании. Он говорил на превосходном английском, и в его манерах было больше от англосакса, нежели от испанца. Бернард Симоне и Кац независимо друг от друга попросили его повидаться со мной. Густаво заявил, что услуги его недешевы, но, определенно, он самый опытный в делах об экстрадиции адвокат Мадрида. Он готов был приезжать ко мне, сколько потребуется. Поддерживать непосредственную связь с Майклом Кацем и Берни Симонсом в Лондоне и Луисом Морелем в Пальме. Густаво родился на Кубе, а его семья занималась юриспруденцией во Флориде. На следующей неделе он улетал отдохнуть в Майами. Много времени провел в Соединенных Штатах. Если я хотел отправить весточку Джуди или кому-то еще, минуя тюремную почту, то мог бы сделать это через Густаво.
Несколько следующих дней я в основном проводил в патио вместе с Сакариасом, Клодом и Пьером — грабителями банков из Марселя. На улице стояла ужасная жара, но можно было освежиться под холодным душем. Нигерийцы, сбившись в кучу, играли на деньги и тайком курили наркотики. Несколько баскских террористов играли в шахматы. Молодые испанские качки активно упражняли мускулатуру. Мы прогуливались.
— Марко Поло, хочешь сбежать? — спросил Клод, лучше всех говоривший по-английски.
— А кто не хочет? Глупый вопрос?
— Мы втроем планируем сорваться отсюда в конце месяца. Хотим, чтобы ты к нам присоединился. Отсюда многие бежали. Это не так сложно. Деньги нам не нужны, но, возможно, ты смог бы достать нам поддельные паспорта после побега. Сакариас знает, где спрятаться в Испании.
Сакариас передал мне косяк. Он редко принимал участие в разговоре. Когда же нарушал молчание, говорил с грубым мадридским акцентом.
— Si, Marco Polo. Fuga es posible, chavalo. Es muy facil, — сказал он.
— Никто не пострадает? — спросил я.
— Только если они сделают какую-нибудь полную глупость. Скоро я тебе все расскажу. Сейчас не время спрашивать, Марко Поло. Но, пожалуйста, подумай об этом.
Сакариас отломил два кубика от своего куска марокканского гашиша. Один дал мне, другой прикрепил резинкой к электрической батарейке и перекинул ее через крышу тюремного блока за пределы двора.
— По другую сторону патио для заключенных, содержащихся по артикуло 10, — объяснил Клод. — Мы заботимся о них как можем. Там очень жестко.
Через крышу в наш патио перелетела обратно та же самая батарейка с запиской. Гашиш получили. Отправлять еще один снаряд было небезопасно.
Я пребывал в растерянности из-за того, что не получаю писем, ответов на телеграммы. Всем остальным заключенным приходила какая-то почта. Наверняка со мной уже хотел кто-нибудь связаться помимо адвокатов. Я находился в Алькало-Меко больше недели. Я уже начинал волноваться, когда меня вызвали на свидание.
Входя в комнату для свиданий, я ожидал увидеть Каца или Густаво, но вместо них за туманным стеклом я разглядел лица родителей — безнадежность в глазах и теплые улыбки облегчения. Мы не могли прикоснуться друг к другу — только смотрели. Нас била дрожь. Я осознал весь ужас происходящего: если они не проживут сто лет или мне не удастся выбраться из кошмара, мы никогда уже не увидимся на свободе. По моему лицу катились слезы.
— Говард, bach, cadw dy ysbryd! Мы только что разговаривали с Машей. И Джуди, и дети в порядке. Ну, не совсем в порядке, но держатся, — сказала мама, тоже не сумевшая сдержать слезы.
— Мы сделаем все возможное, — добавил отец.
— Мама, папа, мне ужасно жаль.
— Ты получил наши письма, bach?
— Нет, мама.
— Говард, bach, я должна задать тебе один вопрос. Мы с папой сделаем все, что бы ты ни совершил, но скажи: ты имел дело с тяжелыми наркотиками или оружием?
— Нет, мама, конечно, нет. Такой бизнес я ненавижу. Американцы и газетчики просто сошли с ума.
— Я не верю газетам. Знаю, чего от них ждать. Напишут что угодно, лишь бы продать свою стряпню. Когда мы заходили, снаружи стоял человек из «Дейли миррор». Хотел с нами поговорить. Я отказалась. Никогда не прощу им того, что они нагородили в семьдесят четвертом. Нет, я никогда слова не скажу газетчикам, — заявила мама.
— Я тоже не доверяю американцам, — заметил отец. Не обращай внимания на газеты! Сущий вздор вся эта история про то, что ты крупнейший в мире наркоконтрабандист и владеешь судами и банками.
— Теперь насчет каннабиса, — продолжила мама. — Мы знаем, что ты немного penstyff в этом отношении. По какой-то причине всегда был на нем помешан. Знай я, что дело только в этом, чувствовала бы себя гораздо лучше.
— Только в этом, мама.
— Кстати об американцах, что за парень этот Кац? — поинтересовался отец. — Чудной какой-то. Попросил у меня денег. Я сказал, что сначала хочу с тобой встретиться.
— Да, отец, он странный. Я обещал ему заплатить.
— У тебя еще есть деньги, Говард?
— Думаю, да, но я не знаю сколько.
— Вот Густаво нам очень понравился, — вставила мама. — Сам привел нас сюда сегодня утром, чтобы убедиться, что мы смогли с тобой встретиться. Здесь много бюрократизма, разве нет, bach? Сейчас он разговаривает с директором тюрьмы, узнает, можно ли нам передать тебе кое-что — книги и уэльские пирожные, Говард, bach. Он сказал, это возмутительно — то, что сделали с тобой и Джуди. Сказал, есть надежда. Папе он тоже понравился.
— Да. Я выписал ему чек на пять тысяч фунтов. Мы с Бобом Эдвардесом договариваемся, чтобы заплатить Луису Морелю.
— Уверен, что у меня хватит денег ему заплатить, — успокоил я.
— Ну, мы с мамой хотели это сделать. Еще мы положили денег на твой счет здесь. Мы позаботимся по мере сил, чтобы Маша и дети не остались без денег. Кто этот парень, Найджел?
— Машин жених.
— Он ее устраивает?
— Думаю, да. Я с ним едва знаком.
Двадцать минут быстро закончились. Родители собирались навестить меня снова на следующий день. Меня отвели в патио. Охрана пропустила уэльские пирожные. Я поделился ими с Сакариасом и двумя французами. Пожаловался, что свидание длилось недолго и что мне не разрешили обнять родителей. Сакариас сказал, что может договориться о семейном двухчасовом свидании на завтра: один из старших охранников, отвечавших за свидания, был его другом. Сакариас и сам ожидал семейного свидания следующим утром, а значит, имел шанс все устроить. Я щедро отблагодарил его.
Сакариас сдержал слово. На следующий день меня отвели не в кабинку, а в большую комнату, обставленную креслами и столами. Мои родители сидели среди прочих посетителей и заключенных, которых те навещали. После объятий и поцелуев я сел с рядом со своими стариками. Шум стоял невыносимый. Я обменялся часами с отцом: носить «Одемар Пике» в тюрьме глупо. Сакариас, совершенно открыто куря косяк, подошел к нам и спросил, не хотим ли мы подняться наверх, в свободную спальню — там намного спокойнее. Приятель Сакариаса отвел нас туда. Я посмотрел на широкую кровать. Если бы Джуди выпустили, она могла бы повидать меня здесь. Какая цивилизованная тюрьма. Мы присели на диван, поговорили обо всем, вспомнили старое время. Родители собирались приходить как можно чаще, по крайней мере раз в месяц, если позволит здоровье.
Вместо того чтобы отконвоировать назад в патио или в камеру, меня отвели в кабинет Хефе де Сервисиоса, человека, отвечавшего за безопасность тюрьмы. Кроме него присутствовал молодой фунсионарио в очках, говоривший по-английски.
— Здесь газетчики. Они хотят поговорить с тобой. Ты не должен, не обязан этого делать.
— А что за газеты? — спросил я.
— Испанская «Эль Пайс», английская «Дейли миррор» и французская «Пари-Матч». Ты не должен с ними разговаривать, если не хочешь.
— Я совсем не против с ними встретиться.
— Firma aqui, — буркнул рассерженный Хефе, давая мне анкету на подпись.
В хорошо меблированном конференц-зале я провел три часа, отвечая на вопросы — пристрастные, от «Дейли миррор», деликатные, от «Пари-Матч» и сочувственные, от «Эль Пайс». Испанские журналисты никак не могли поверить, что речь идет лишь о контрабанде гашиша и марихуаны. Все представители прессы посчитали возмутительным арест Джуди. Журналистка «Пари-Матч» сказала, что во Франции я уже прослыл героем. Корреспондент «Эль Пайс» сообщила, что ее коллеги очень сильно интересовались моим делом и меня еще много раз попросят дать интервью и сфотографироваться, пока я нахожусь в Алькала-Меко.
Я снова испытал на себе притягательную силу публичности, но на этот раз решил извлечь из нее выгоду. Может, если я стану из раза в раз напоминать общественности о тяжком положении Джуди, либо испанцы, либо американцы устыдятся и отпустят ее на свободу. И я вновь потребовал освободить мою жену.
Подарив мне на прощание блок сигарет, журналисты покинули зал. Вошли Хефе, его англоговорящий друг и четверо фунсионариос. Мне велели раздеться и забрали все вещи. Я предположил, что это проверка на предмет того, не дали ли мне журналисты чего-нибудь недозволенного, но ошибся.
— Говард, тебя надлежит содержать по артикуло 10. Это постановление вступает в силу с настоящего момента и до следующего заседания хунты общенациональной коллегии главных тюремных бюрократов, где будут рассматривать поведение всех заключенных, содержащихся по артикуло 10. Сейчас тебя отведут в блок, предназначенный для таких заключенных. На неделю ты останешься в полной изоляции. Тебя будут на двадцать минут выводить в патио на прогулку, в одиночестве. Ты не должен смотреть на других заключенных или подавать им сигналы. Через неделю тебе будет разрешена часовая прогулка с другими заключенными и одно десятиминутное свидание через стекло в неделю. Личные и семейные свидания исключаются. Ты вправе получать шесть книг, ежедневную газету и еженедельный журнал, сигареты. Отправлять и получать письма и телеграммы. Раз в месяц семья может передать тебе еду и одежду. Не разрешается сидеть на кровати с семи утра до одиннадцати вечера. Ты понял условия?
— Почему меня перевели на строгий режим? Что я сделал не так? Встретился с журналистами?
— Хунта объяснит это тебе на своем заседании. Ты понял условия?
— А когда состоится заседание?
— В декабре. Говард, ты понял условия?
— Нет, не понял.
— Я зачитаю их тебе еще раз, Говард. Если и тогда не поймешь, придется еще больше ужесточить условия содержания: ни сигарет, ни книг, ни свиданий...
— Я понял условия.
— Хорошо. Подписывай здесь!
Блок строгого режима оказался мрачным, пустым и темным. Грязные камеры кишели тараканами. Свирепые фунсионариос, держа наготове дубинки и баллончики со слезоточивым газом, дважды в день раздавали непотребную еду Из окна открывался вид на патио, куда по очереди выводили на прогулку группы заключенных. Кроме меня по меньшей мере двум заключенным возбранялось общаться с остальными. Когда пришло время моей одиночной прогулки, из камер в патио глядели десятки глаз. Пара ребят мне помахали. Я махнул в ответ и получил за это нахлобучку от фунсионариос.
Тюремные будни тянулись невыносимо долго. В один из таких унылых дней мне исполнилось сорок три. Почты не было. Очевидно, ее утаивали. Мать уж наверняка заблаговременно отправила не меньше трех поздравительных открыток. Я не имел ни свиданий с Кацем или Густаво, ни известий от них и пребывал в отчаянии. Почему мне изменили режим содержания? В чем обвиняют? Где Джуди? Как она себя чувствует? Все ли нормально с детьми? Снял ли Кац деньги с моего счета?
Неделя полной изоляции окончилась. Я получил большую передачу с газетами, письмами и открытками в основном от семьи и друзей. Джуди все еще держали в Пальме. Просить о назначении залога оказалось некого, потому что суд Пальмы в течение августа не работал. Джеффри Кениона перевезли в Алькала-Меко и поместили в один блок с Роджером. Президент Пакистана Зия-уль-Хак погиб в авиационной катастрофе. Этот таинственный взрыв в воздухе мог плохо сказаться на Малике.
От Каца пришел большой конверт — копия обвинительного акта. Впервые я соприкасался с законом Соединенных Штатов, и это требовало немалого присутствия духа.
Как правило, в Великобритании обвинительный акт — это доходчивый документ на одну страницу. Американцы же состряпали сорок страниц малопонятной канцелярщины. По существу, меня обвиняли в том, что с 1970 под 1987 год я руководил организацией, которая проворачивала операции с каннабисом и отмывала деньги. Отдельным пунктом шло обвинение в сговоре с целью создания такой организации. Именно его признавал преступлением так называемый Закон RICO. Еще мне вменялось в вину огромное число эпизодов, от операции с аппаратурой рок-групп в 1973 году до отмывания денег в 1987 году. Многое из того, что мне инкриминировали, было совершенно безобидным, как поездка из Лондона в Рим в 1973 году и телефонные переговоры в Пальме в 1986 году. Обвинительный акт объявлял эти деяния неправомерными, поскольку они «способствовали функционированию преступной организации». Джуди и фактически всех остальных двадцать фигурантов обвиняли в сговоре с целью ввоза пятнадцати тысяч пятисот килограммов гашиша в Соединенные Штаты в 1986 году. А некоторых еще и в сговоре с целью ввоза нескольких тонн тайской марихуаны в Канаду.
Вина, которую возводили на Джуди и некоторых других, была абсурдной, однако формальные обвинения против меня, в общих чертах, оказались справедливыми, хотя и несколько утрированными. Я проводил сделки с наркотиками и отмывал деньги с 1970 года. Мне показалось несправедливым, что меня вновь собирались притянуть к ответу за операцию с музыкальными колонками 1973 года. Удивляло и то, что в обвинительный акт включили эпизод с канадскими поставками, но я предположил, что толковый американский адвокат без труда уладит эти недоразумения. Все прочее еще требовало доказательств. Мне предстояло изучить их и дать им свое истолкование. Я уже проделывал подобное раньше. Пока же я не получил доступа к доказательствам, оставалось только штудировать американское право и испанский закон об экстрадиции. Я написал сестре, попросив прислать основные труды об американском законодательстве, и обратился к Кацу за разъяснением подробностей статутов, упомянутых в обвинительном акте, и наказаний за их нарушение.
Каждый час пятеро заключенных, содержащихся по артикуло 10, отправлялись на прогулку в патио. Для того чтобы не завязывались знакомства, состав пятерки постоянно меняли. Я свел дружбу всего с двумя арестантами: испанским цыганом из Андалусии, по имени Хуан, который сидел в соседней камере, и Дарином Буфалино из Бостона, штат Массачусетс. Оба недавно совершили побег из испанских тюрем. Дарин был внуком Расселла Буфалино, главы одного из пяти преступных кланов Нью-Йорка, которого обвиняли в том, что он приказал убить руководителя профсоюза транспортных рабочих Джимми Хоффу. Штат Массачусетс требовал выдачи Дарина за вооруженное ограбление бронированного автомобиля, а тот даже не думал бороться против экстрадиции. Он мало что знал о RICO. Слышал только, что отвести обвинения по его статьям довольно трудно.
В конце августа меня навестил Густаво. Джуди перевели в Мадрид, в центральную тюрьму Есериас, где держали женщин. Густаво собирался с ней встретиться в тот же день и зарегистрироваться как ее адвокат. Тюремное начальство сказало Густаво, что режим содержания мне ужесточили, потому что я планировал побег. Он пришел в ярость и собирался сделать все возможное для пересмотра этого решения. Ему тоже удалось получить копию обвинительного акта и текст американского закона о реформировании практики вынесения приговора. Он объяснил, что этот закон, вступивший в силу в ноябре 1987 года, отменяет условно-досрочное освобождение, ограничивает пятнадцатью процентами число осужденных, которые могут быть помилованы за хорошее поведение, и предусматривает очень длительные сроки заключения за преступления, связанные с наркотиками. Но поскольку закон довольнотаки спорный, его конституционность оценивается Верховным судом Соединенных Штатов.
Вновь оказавшись в камере, я стал разбирать в тусклом свете тексты зловещего закона. Меня мороз подирал по коже. Если Джуди признают виновной, она сядет, самое меньшее, на десять лет, и не сможет рассчитывать на условное освобождение. Для меня признание виновным по любому из главных пунктов обвинительного акта грозило обернуться пожизненным заключением. Пожизненное означало на всю жизнь. Никогда уже я не стал бы свободным человеком. И проживи я хоть сто лет, все равно умер бы в федеральной тюрьме. Никогда бы не смог пойти в бар или ресторан, на дискотеку, концерт или вечеринку, в магазин или офис, домой. Никаких больше деревенских прогулок, видов на море и громкой музыки. Удовольствия выкурить гашиша со старыми друзьями. Никаких разгульных ночей в столицах Европы и Азии. Я потерял бы право воспитывать своих детей или даже просто наблюдать, как они растут. Ни объятий, ни эмоций. Ни капли счастья. Никаких стремлений. Никаких занятий любовью.
В ту ночь я услышал плач моих детей, вскочил с кровати, кинулся к двери и уперся в холодную сталь.
Несколько недель я провел почти без сна, мучаясь от горя, сходя с ума. Письмо от Джуди не помогло. В какую школу пойдут мои дети? Как годовалый Патрик обойдется без своей мамочки? Почему ее не выпускают под залог? Неужели нужно быть настоящим преступником, чтобы воспользоваться подобной привилегией? Разлука с детьми, с Машей, с друзьями и суровые условия тюрьмы Есериас брали свое. Джуди задавалась вопросом, сможет ли и дальше так жить. Я не посмел написать, что ее ожидает, самое меньшее, десять лет тюрьмы.
Будущее не сулило ничего, кроме разочарования, неуверенности и одиночества. Президентом Соединенных Штатов должен был стать Джордж Буш, а это не обещало никаких послаблений относительно наркотиков.
С первой попытки Густаво не удалось добиться освобождения Джуди под залог. Не преуспел он и в том, чтобы выхлопотать для меня смягчение режима и свидание с женой. Скотленд-Ярд отказался вернуть Кацу имущество, изъятое из нашей квартиры в Челси и «Международного туристического центра Гонконга». Испанский суд не поддержал иск к полиции Пальмы о возвращении Маше автомобиля и вещей, конфискованных в Пальме.
Американцы активизировали процесс экстрадиции и включили новое требование о выдаче конкретно за операцию с колонками 1973 года. Оно пришло из федерального окружного суда Невады, который стал четвертым независимым органом власти, инкриминировавшим мне одно и то же преступление. Ловато не попался на мою удочку. Не приехал, чтобы тайком со мной встретиться и незаконно допросить. Вместо этого он и заместитель федерального прокурора Боб О'Нил официально обратились к испанским властям через Комисьбн Рогаториа, Комиссию судебных поручений — правовой институт, которым пользуются правоохранительные органы разных стран для получения свидетельских показаний под присягой, документальных доказательств или допроса граждан на территории иностранного государства. Национальный суд охотно удовлетворил ходатайство. Густаво ответил встречным ударом, обратившись за разрешением допросить Ловато и О'Нила, пока те находятся в Мадриде. Аудиенсиа Насиональ отвергла этот запрос, не объясняя причин.
После сорокадневной отсрочки правительство Соединенных Штатов представило требование об экстрадиции, присовокупив к нему доказательства, необходимые для возбуждения дел против Джуди, Джеффри Кениона и меня. Ловато составил ряд аффидевитов, письменных показаний под присягой, образчиков грамматически некорректных измышлений DEA. Он лично установил более ста шестидесяти членов моей организации. Включая Роджера Ривза, моего «агронома». Согласно Ловато, Джуди «отдавала распоряжения членам организации для поддержки их незаконной деятельности. Эти распоряжения касались перевода денег, согласования поездок и связи между членами организации. Джудит Маркс была полностью осведомлена обо всех вымышленных именах [sic!] и шифрах, используемых организацией, и таким образом [sic] могла передавать распоряжения в отсутствие мужа, Денниса Говарда Маркса не хуже, чем он сам».
К запросу прилагались десятки сводок расследований, прослушки телефонных разговоров и наблюдений, которые DEA вело в Пальме, Нью-Йорке, Бангкоке, Калифорнии, Маниле, Флориде и Карачи (при активном содействии Майкла Стивенсона, сотрудника Управления таможенных пошлин и акцизных сборов в Пакистане). Таможенное ведомство Ее Величества также вело слежку в Лондоне. Сводки создавали впечатление, что нигде из перечисленных мест никто не видел и не слышал ничего противозаконного, но Ловато преодолел эту преграду посредством многословных и нудных объяснений того, что скрывалось между строк и происходило за кулисами. По его мнению, мы все были контрабандистами, а следовательно, вели разговоры исключительно о сделках с наркотиками, занимались исключительно операциями с наркотиками и отмыванием денег. Весьма сомнительное умозаключение, хотя в большинстве случаев его догадки о сути происходящего оказывались верны. Однако не всегда. Хватало и ошибочных выводов, нелепых предположений.
Помощник федерального прокурора Боб О'Нил также представил письменные показания под присягой, пытаясь разъяснить американский закон. Эта попытка провалилась, в значительной степени из-за того, что выражения вроде «уголовный преступник», «большое жюри», «предприятие организованной преступности», «образец рэкетирской деятельности», «мошенничество с использованием электронных средств коммуникации», «отмывание денежных документов» и «одалживание денег под ростовщический процент, по крайней мере, вдвое выше вынужденного процента», в Европе считалось просторечием. Ни Густаво, ни я до сих пор так и не усвоили, что такое RICO.
Национальный суд, однако, не испытывал подобных трудностей. Он нашел, что документы в полном порядке, и приготовился продолжать процедуру экстрадиции, если мы не станем возражать против явки в суд. При наличии возражений слушание дела отодвигалось на новый год. Мы подали возражение.
В октябре самый младший брат Джуди, Маркус, и его жена распростились с домом и плотницким бизнесом в Дордони. В обмен на прожиточный минимум они дали согласие переехать в Мадрид, навещать Джуди и меня, сколько позволят, и поддерживать связь между нами, нашими адвокатами, адвокатами соподсудимых, нашими друзьями и семьями. Они привезли Эмбер, Франческу и Патрика на свидание со мной. Хотя я был счастлив повидать их, убедиться, что они в порядке, услышать, какую поддержку оказывают им Боб Эдвардес, их школа, это десятиминутное свидание через стекло ввергло меня в уныние. А встреча с родителями лишь усилила депрессию. Меня заставляли смириться с неизбежностью утрат. Я уже потерял власть над всем. Больше не нуждался в свиданиях. Не хотел отвечать на горы писем, которые получал от знакомых и не знакомых доброжелателей. Даже увидев Джуди на слушании об экстрадиции, просто онемел и не мог выдавить ни слова. Отчаяние и упрек читались в ее глазах. Почему я не прекратил заниматься контрабандой, когда она об этом просила? Как мог позволить, чтобы с ней так поступили? Почему разрушил жизнь наших детей? Все было потеряно.
Меня скрутило вконец. Началась зима. Заключенным, содержащимся по артикуло 10, не полагались отопление и горячая вода. Меня трясло от горя и страха. Что будет с моей семьей? Что ожидает меня? Жалкое существование в камере до конца дней? Я прожил достаточно, чтобы довольствоваться подобным.
Я не собирался покончить с собой, но больше не питал иллюзий. Я никогда не выйду из тюрьмы. Никто не придет мне на помощь. У меня нет даже той надежды, которая поддерживает заложника. Я никому не могу помочь; я ни с кем не вижусь. Мне некого любить, не к кому прикоснуться. Возможно, я это переживу. Прочту множество книг. Но зачем? Я никогда не смогу применить то, что узнаю. Я мог бы поддерживать физическую форму, делать миллион отжиманий в день. Но для чего? Чем здоровее я стану, тем дольше протянутся мои мучения. Ближайшим знаменательным событием будет смерть. Может быть, после нее дела наладятся. Боже ты мой! Почему же я до сих пор не выяснил, один ли раз дается нам жизнь? Перевидал столько храмов, соборов, монастырей в своих странствиях, но так ничего и не понял. Если бы впереди ожидали дни получше, я бы смог это пережить. Ведь Элвис и Джон Леннон все еще где-то рядом, разве нет?
А как же Иисус Христос? Милосердный Иисус, если Ты действительно перешагнул через смертный приговор, если Тебе известно, что впереди много счастливых дней, сделай так, чтобы и мы, кого Ты любишь, об этом узнали.
Я прочитал Библию. Ветхий Завет меня ужаснул. Все эти войны, убийства. Бог оказался гораздо непригляднее, чем нам проповедовали в уэльской часовне. Уж не был ли он случайно американцем? Святой Павел разочаровывал своим неизменным повиновением власти. Но Иисус был великолепен.
Ну, а что насчет всей этой индуистской и буддийской бодяги? Диковинные божества, чудища, множество жизней. Может, поразмыслить над этим? Иисус не говорил, что перевоплощений не бывает. Не подготовить ли мне себя к следующим жизням, пока в этой я только зритель?
Сестра прислала мне книгу по йоге. Я вспомнил, как йога помогла мне во время первой отсидки. В этот раз условия оказались намного хуже, но все равно попробовать стоило. По нескольку часов в день я выполнял асаны, дыхательные упражнения, медитировал. Я подолгу постился, а в остальные дни ел очень мало. Физические и духовные силы возвращались.
Как-то мы с Хуаном, цыганом из Андалусии, в патио наблюдали за большими муравьями. Нам требовался гашиш. Мы оба не курили несколько недель. Иногда через стену швыряли батарейку, но ни мне, ни Хуану, ни Буфалино ничего не перепадало. Хуан утверждал, что гашиш легко пронести в книгах. Лично у него денег не водилось, но если бы я договорился, чтобы кто-нибудь прислал ему книгу с «начинкой», он бы рискнул ее получить, а потом поделиться гашишем. Маркус отправил ему «нафаршированный» экземпляр испанского перевода «Урагана» Джеймса Клавелла. Присланного им первоклассного марокканского гашиша нам хватило, чтобы накуриваться каждый вечер в течение нескольких недель.
Я получил удовольствие от свидания с родителями. Правда, отец припас для меня странную историю. Бобу Эдвардесу позвонил какой-то тип и попросил забронировать столик в его ресторане. Звонивший представился ни больше ни меньше как помощником принца Саудовской Аравии Халида и, по его словам, остановился в гостинице «Вальпараисо», в Пальме. Под каким-то предлогом Боб позвонил в гостиницу, где подтвердили, что принц Халид — их гость, а его помощник действительно резервировал столик в ресторане «Ла-Вилета». В назначенный час «принц» в компании помощника, телохранителя и привлекательной американской блондинки появились в ресторане и откушали воскресный обед. Они очень вежливо попросили Боба присоединиться к ним. «Принц Халид» сказал Бобу, что по просьбе дяди, брата короля Фахда, министра обороны в правительстве Саудовской Аравии, делает все возможное, чтобы освободить нас с Джуди из тюрьмы. Он заявил, что готов воспользоваться связями королевской семьи в испанском правительстве и пустить в ход несколько миллионов долларов, выделенных ему на расходы. Последовало несколько встреч в гостинице «Вальпараисо», куда даже пригласили на чай Машу и наших детей, сняв для этого целую террасу. Помощник попросил Боба отправиться в Женеву и получить там средства на мои текущие нужды. Когда они встретились в «Ля Резерв», помощник начал увиливать, и Боб почуял недоброе. Он вернулся в Пальму, так ничего и не узнав.
— Будь я неладен, если что-нибудь понимаю, — прокомментировал отец. — Конечно, ты знаком с очень странными людьми.
— Представления не имею, что это было такое, папа. Я и теперь пребываю в неведении.