Собравшись с силами, она позвонила Нине Степановне. Говорить с ней не очень хотелось, но пришлось изображать любезность.

– Понимаете… У меня тут обстоятельства… Можно я возьму ещё один день? Я всё отработаю!

Если бы заведующая отказала, пришлось бы срочно возвращаться в город. Но мудрая женщина рассудила иначе.

– Сонечка, решай все свои дела и не нервничай. Отдыхай до конца недели, жду тебя в понедельник. К тому же, завтра выходит Надежда Петровна. Пусть теперь она поработает, верно?

Соне пришлось поблагодарить её как можно искренней.

А потом Митя включил свой телефон. Соня сама настояла на этом – она боялась, что его станут искать, да и просто – представляла себя на месте его родителей, которые в панике обзванивают все больницы.

Сразу начали приходить смс о неотвеченных вызовах.

– Позвони им сам, – попросила Соня. – Это же ещё хуже – они будут думать, что я тебе запрещаю.

Митя кивнул. Он был настолько расслаблен и полон счастья, что, казалось, ему не терпится поделиться новостью – причём именно с отцом. А может, Митя хотел доказать, что сумел его обойти и всё сделать по-своему.

– Да, это я. Да, отключал. Потому что не хотел говорить… – произнёс он в трубку. – Пап, подожди. Послушай меня. Мы с Соней поженились.

Трубка что-то проорала в ответ – так громко, что Соня даже услышала обрывок фразы: «Какая же сука посмела…» Голос у Калюжного оказался примерно таким, каким Соня и представляла – жёстким, властным, хамски-высокомерным. Стараясь оставаться спокойным, Митя ответил:

– Да нет, пап, твой план удался. Ни одна сука, как ты говоришь, нас не расписала. Мы повенчались. Да, для нас это важнее. Ничего смешного… Между прочим, теперь ничего не изменишь, это тебе не загс, так что лучше вам всё-таки… Что? Какие ещё сектанты? Что за бред? Какие неприятности… никуда я не вляпался. Да это вообще не мои дела… этот друг её сестры… При чём тут она – куда втягивает?

Он несколько раз опускал руку, порываясь швырнуть трубку, но снова поднимал, пытаясь вставить хоть слово. Видимо, приличные выражения у Калюжного кончились, и посыпался мат, потому что Митя вдруг ответил ему такой фразой, которую Соня в жизни не повторила бы – отборным, крайне вызывающим ругательством. И сразу же нажал отбой, чуть не раздавив телефон.

Лицо у него было перекошено, глаза метали молнии. Он сжал кулаки так, что побелели костяшки. Соня робко положила руку ему на плечо.

– Успокойся, Митенька… Что он сказал? Ничего не скрывай! Венчание его, конечно, не впечатлило?

У Мити и не было сил что-то скрывать.

– Нет. Говорит, ему плевать на эти сектантские штучки… что он не позволит мне стать религиозным маньяком.

– Какие штучки? – изумилась Соня.

– Сектанские… Сонь! Эта Нина Степановна, похоже, сказала, что ты верующая… ну и… Ему всё одно… Да и Костика вашего приплёл – сразу же доложили, что разборка была. Всё на тебя повесил. Сонь, я больше не буду с ним разговаривать. Это бессмысленно.

– Но тогда мы окажемся в тупике… Они никогда меня не примут.

– И не надо! Почему я должен доказывать им…

Он несколько раз прошёлся по комнате, едва сдерживая бешенство. Посмотрел на Соню и тотчас же пожалел о своём срыве. Бросился к ней, сел на пол, обнял её колени:

– Сонечка… я не дам тебя унижать. Всё, хватит. Будем жить сами по себе.

– А… мама? Ты же с ней не поссорился, когда она звонила вчера?

– Поссорился… Она начала про тебя гадости говорить, я ей запретил, ну и…

– А про что – гадости? Про возраст, да?

– Ну… просто, что ты мне не пара, – Митя отвернулся.

– Не надо меня беречь, Митенька. Скажи…

– Да зачем тебе это гнусность, Сонь? Ей всё кажется, что кто-то посягает на мои деньги… что все корыстные, пройдошные, меркантильные. Ну и про возраст… тоже… Да не хочу я повторять… Как так можно – не зная даже, не видя человека…

– Но ты ведь поедешь её встречать?

– Да… дам ей ещё один шанс, ещё раз всё объясню. Не захочет – не надо!

– Она – самый близкий тебе человек. Как же ты выдержишь?

– Выдержу… Только… Сонь, давай больше не будем о них… хотя бы эти два дня, пожалуйста!

– А когда прилетает мама?

– В пятницу днём. Пересядет в Раскове на поезд и ночью уже будет в городе.

А отец?

Завтра вечером.

* * *

Эти два дня по-настоящему принадлежали им. Не нужно было ни подарков, ни платьев с вуалью, ни роз на снегу. Достаточно было просто быть рядом – каждую секунду, дышать одним воздухом, смотреть друг на друга, чувствовать друг друга. Пельмени из сельского магазинчика, «Юбилейное» печенье к чаю, не слишком свежий хлеб и дешёвый сыр составляли их пропитание в эти дни. Скудности этих трапез никто не замечал – Митя сметал всё с одинаковым аппетитом, восстанавливая силы. Соня вообще не могла есть.

В пятницу позвонила Анька и сообщила тревожные новости. Накануне ночью приезжали несколько машин, и какой-то мужчина звонил в дверь. Анька с Костей затаились и не открыли. Автомобили уехали. Утром они с Костиком взяли шмотки и вернулись к нему. У подъезда сестра заметила неприятного мужика – тот проводил их взглядом, но не подошёл.

Соня с Митей впервые опустились с небес на землю. Митя выглядел подавленным – он не ожидал, что отец найдёт их так быстро. Приезжал ли Калюжный, чтобы устроить скандал и силком увезти сына, или для начала решил посмотреть, с кем и в каких условиях он теперь проживает? И для чего оставил шпиона?

– Триллер какой-то… – пробормотала Соня.

Она смотрела на побелевшее от тревоги лицо мужа. Ни звонков, ни сообщений от отца Мите в эти дни не поступало, и он не знал, что и думать.

Они решили, что ехать в город Соне пока не стоит. Дима съездит один, встретит мать и вернётся на дачу.

Расставались они снова, как будто навечно, только сейчас у их страхов появилась реальная подоплёка. Как они прощались, лучше не вспоминать. Соня понятия не имела, как поведёт себя Митина мама, какие указания дал его отец. Возможно, Митю насильно запрут дома или предпримут ещё что-нибудь. На нём тоже лица не было. Когда его джип скрылся за поворотом, Соня уселась, как уже давно не сидела, в обнимку с Борисом, крепко прижала его к груди и застыла.

Потихоньку она успокоилась – Митя отзванивался каждые десять минут, сообщая, где он. Правда, предупредил, что пока в машине будет находиться мать, звонить, скорее всего, не станет. Поезд приходил в двадцать три сорок пять, Митя сообщил, что ждёт на вокзале, а потом звонки прекратились.

Соня начала разговаривать с Борисом, она знала, он тоже соскучился по их беседам; но лис был обижен и отвечал односложно.

– Я уже не одна, Борис… – говорила Соня. – Я – это уже не я, как раньше… Понимаешь? Вот раньше кто-то другой казался мне лишним, никто не был нужен. Я была целая, а они – лишнее. А теперь… теперь я без него неполная. Я только с ним целиком себя ощущаю… А нет его – и словно кусок по живому отрезали. Я люблю его… что с нами будет, Борис?

– Откуда же я знаю? – пожал плечами тот. – Вы заварили, вы и расхлёбывайте. Меня ты не спросила.

– Ты же всё знаешь… наперёд. Эти многие беды… помнишь – ты говорил, тогда? Они кончатся? Скоро?

– Они ещё и не начинались, дорогая моя! – ехидно покачал головой он.

– Да ты просто вредничаешь! – разозлилась Соня. – Всё говоришь назло! Ты… просто ревнуешь!

– Ну, нет… – Борис уставился на неё своими чёрными пуговицами. – Чего ревновать? Я буду всегда, а он…

Соня в испуге откинула лиса в сторону. Потом опомнилась, подхватила, принялась целовать, умоляя простить и сказать, что он имел в виду совершенно другое. Но Борис рассердился и замкнулся в себе. Соня усадила его на столик и разревелась. Она посмотрела на часы – её паника возрастала. Сколько надо, чтобы отвезти мать домой? Приехал ли на вокзал отец? Ну, встреча – минут пятнадцать, пусть даже полчаса, ехать до дома – ещё столько же. Возможно, разговор затянулся… зашли выпить чаю. Или ругаются? А что, если мать сейчас «раскроет ему глаза», и Митя поверит в Сонину корыстность? Вдруг он больше не придёт, не позвонит – никогда?

Через пару часов она уже просто лезла на стенку от страха.

Звонок раздался в половину третьего ночи.

– Сонечка… я еду к тебе.

– Хорошо… ничего не рассказывай… просто будь осторожен, не гони только, ладно? Я подожду…

Дороги, очевидно, были пустыми, потому что уже в двадцать минут четвёртого раздался скрип тормозов. Соня, не одеваясь, вылетела на крыльцо, увидела горящие в темноте фары, но не разглядела привычных очертаний джипа – у забора стоял небольшой светлый автомобиль. Из него вылез Митя.

– Что это за машина? – прошептала она, отдышавшись после первых объятий.

– Я взял напрокат, пригнали за десять минут. Джип поставил в гараж, потому и так долго… И ещё… столкнулся на стоянке с отцом. Я ему всё сказал. Сказал, чтобы оставили нас в покое. Что, если захочет нормально поговорить, пусть звонит. Что он даже тебя не знает, а несёт эту чушь – словно попка, за матерью!

– А он?

Даже в темноте террасы она увидела, как скривилось его лицо – от презренья и гнева.

– Сонь… ты была права – во всём. Он… он какой-то… плоский… его словно нет… понимаешь? Он сказал… что лишит меня карманных денег! Заблокировал мою карточку, пока я тебя не брошу. Я… я даже засмеялся… сказал ему, что он дурак…

– А он…

– Орал вслед… что мог бы удержать меня силой, проследить за мной, но я сам прибегу, когда бабки закончатся. Что отправит меня в армию…

– В армию? – испугалась Соня. – А вдруг, он, и правда… что у тебя с армией?

– Этого мать не допустит, – качнул головой Митя. – Что угодно, только не это, здесь у неё пунктик. Мне всё равно, я бы пошёл, только тебя с ними оставлять страшно.

– А… мама – что? Всё… плохо?

– Да, Сонь… плохо. Она ничему не верит. Говорит, что меня одурманили. Что ей всё рассказали про тебя и твою семью… в общем, бред какой-то. Кандидат наук, блин! Я ей и так, и эдак – видеть тебя не хочет, ничего слышать тоже. Словно с цепи сорвалась.

– Её можно понять… наверное… – проговорила Соня, хотя её всю трясло, как от озноба. – Ну, и как вы расстались?

– Отвратительно. Она изобразила сердечный приступ, я дал ей лекарство, она у меня его из рук выбила. Я вызвал скорую и ушёл.

– Как – ушёл? А вдруг – вдруг ей стало хуже?

– Сонь, я её приступы знаю! Стоит мне что-то сказать не по ней или сделать – тут же приступ! Не ушёл бы сразу – вообще бы не отпустила. А потом, я отца предупредил, он ей позвонит.

– И что теперь?

– Ничего. В понедельник пойду на работу.

– А если они и там тебе кислород перекроют?

– Не знаю… Отец мою работу всерьёз не принимает, зарплату за деньги-то не считает. Наверняка уверен, что я и так спекусь, без его карточки.

– А… ты?

– Сонь… – он посмотрел на неё осуждающе. – Ты что говоришь? Я для чего рассказываю? Просто… чтобы ты знала, зачем врать? Но ты что – думаешь, я способен нарушить свою клятву, предать?

– Нет… нет, конечно… прости! Просто мне очень плохо…

Он обхватил её и сразу почувствовал, как она дрожит.

– Господи, маленькая… ну ты что? Успокойся, успокойся… тебя это всё не коснётся… я не допущу… Пусть себе думают, что хотят…

Митя покрывал её поцелуями, согревал в объятьях, и дрожь её постепенно унялась. Когда они оторвались друг от друга, за окном уже занимался рассвет.

– Скажи… – спросила Соня. – А они… твои родители – всегда на твоих девушек так реагировали?

– Каких ещё девушек… – недовольно пробурчал он.

– Мить, не придуривайся.

– Сонь, ну ты сравнила, правда!

– Но всё-таки…

– Да по барабану всем было. Никто даже не интересовался, делай, что хочешь… Разве что только Наташка спрашивала… из любопытства. Это только с тобой все с ума посходили.

Она молчала, не зная, лестно это для неё или нет.

– По-моему… они тебя боятся, – неожиданно добавил Митя. – Мать – точно боится. Она словно защищается, поэтому и знакомиться не желает. Я вижу, что не понимает… ничего не понимает. Но знает, что всё серьёзно. Такую истерику устроила – давно её такой не видал.

– Она думает, ты в беде… – тихо произнесла Соня. – И спасает тебя. Мить, я её ненавижу… И мне её жалко.

– А мне – нет, – жёстко произнёс он. – Зря она так со мной. Никогда не прощу.

* * *

Отец прекратил с Митей всяческое общение, видимо, дожидаясь, когда тот примчится за деньгами и машиной. Но мама названивала регулярно. Митя отвечал ей только по настоянию Сони, говорил коротко, спрашивал, как здоровье. А потом всё начиналось сначала. Он в который раз объяснял, что возвращаться не собирается, повторял, что женат. На том конце трубки начиналась истерика, и он отрубался – и так до следующего раза.

В воскресенье им пришлось вернуться в город. У подъезда никого не было – возможно, соглядатай потерял надежду встретить их здесь, или отец передумал их караулить. Соня с удивлением оглядывала собственную квартиру – словно попала сюда впервые. Всё казалось ей чужим, малознакомым, так она уже привыкла к их семейной жизни на даче. Но предстояло как-то налаживать быт. Они вместе сходили в магазин, закупили продуктов. Поздоровались с бабушками на скамейке – Соне стало плевать на их перешёптывание.

На кухне её ожидал сюрприз. Герань – та самая мамина герань – ожила, пробилась новыми свежими листочками… видать, ей понравился аспирин. Соне это показалось хорошим знаком – хотелось думать, что это весточка от Мары, что мать поддерживает и понимает свою непутёвую дочь.

Самым тяжёлым оказалось выйти с утра на работу. Соня уже пожалела, что попросту не взяла больничный. Лучше было два раза наведаться в поликлинику, чем отработать теперь шесть смен для разных воспитателей, да ещё две для Надьки. Первую из них та пожелала забрать уже в понедельник.

Они с Митей продолжали перезваниваться, но не так часто, как успели привыкнуть – и у него, и у неё нашлись дела. Оказывается, он отсутствовал на работе почти две недели, и у него начался аврал. Да и Надька из принципа оставила в группе неразобранные игрушки, неперестеленные кровати и ненаписанный план.

Зато какой искренней была радость детей! Соня чувствовала себя виноватой, что бросила их так надолго. Она даже позволила им по очереди повисеть у себя на шее. Группа оказалась почти полной – двадцать человек, а это всегда напрягало. Отсутствовал только Вадик – неужели всё-таки приболел после их «зимней» прогулки?

В обед заявилась Танечка – якобы узнать, где пропадала подруга. Соня встретила её приветливо, но настороженно – она не знала, как далеко пошла говорливость Нины Степановны. Односложно ответила, что болела. Танечка поинтересовалась её самочувствием, прошлась по группе, пожаловалась на Людмилу Алексеевну и методиста с её заморочками. Соня уже надеялась избежать неприятного разговора, но тут девушка вдруг спросила:

– А… тот парень… Калюжный… ну… в общем, тут всякого наговорили, пока тебя не было… мол, ты всё-таки с ним… ну… связалась?

Соня вздохнула.

– Я с ним не связалась, Тань… Я… вышла за него замуж.

В конце концов, это уже свершившийся факт, пусть лучше знают правду, чем строят домыслы. Да и врать Танечке как-то стыдно.

Но, увидев её глаза, Соня тотчас же пожалела о своей откровенности. Однако девочка быстро взяла себя в руки.

– Хочешь сказать, вы с ним живёте? – деловито спросила она.

– Нет, он сделал мне предложение… короче, мы поженились.

Молчание непонимания.

– То есть как?

– Вот так…

Соне ужасно хотелось закончить этот разговор.

– А ты… вроде как собиралась его отшить, – делано усмехнулась Танечка. – Вроде как он тебе не нужен, а сама…

Соне даже показалось, что в глазах у девушки блеснули слёзы.

– Тань… я не хочу об этом. Я знаю, как это выглядит, поэтому…

– Да мне-то что? – не слишком вежливо отбрила та, отвернувшись. – Я только не пойму – а чего это он вдруг… женился? Да ещё так быстро… Как это у тебя получилось?

Соня подумала, как быстро пропадают искренность и наивность, когда душу заполняет ревность. Недоумение было смешано с подозрением, и Соня усмехнулась про себя – версия колдовства снова выходила на первый план.

– Он сам настоял, – коротко ответила она.

Танечка, наконец, опомнилась.

– А… ну… поздравляю тогда… Желаю счастья.

Поздравления вышли фальшивыми. Возможно, ей хотелось узнать что-то ещё, но Соня взялась за календарь погоды, ясно давая понять, что продолжения не будет. Девушка поджала губы и направилась к выходу, но, прежде чем уйти, остановилась у самых дверей:

– А зачем же тебе теперь работать у нас? – натянув улыбку, спросила она.

* * *

В тихий час в группу поднялась сама Нина Степановна. Ничего хорошего от этого посещения Соня не ожидала. Так оно и вышло.

На словах всецело сочувствуя Соне, начальница рассказала, как реагирует новоявленная свекровь на поведение сына. Конечно же, по версии Нины Степановны выходило так, будто Димина мать сама узнала про Соню и стала названивать своей старой знакомой.

Заведующая, оказывается, сразу же объяснила Калюжной, что Соня – порядочная, верующая девушка, но это не помогло. Говоря о Соне, Валентина Юрьевна просто исходила ненавистью. Особенно её бесило то, что Соня заставила мальчика обвенчаться.

Остальное и вовсе было бредом. Соня пытается через Калюжных добыть денег для своей секты. Диму она заполучила хитростью, подмешав что-то в питьё, когда он гостил у Аньки на даче, иначе он никогда бы не глянул на женщину старше себя – ведь он был влюблён в совсем другую, прелестную девочку. Каким-то образом (интересно, каким? – подумала Соня) Валентина Юрьевна узнала их семейную историю. Тот факт, что Соня подкидыш с неизвестной наследственностью, спокойно сочетался с другим её недостатком – с тем, что она дочь ненормальной. И, разумеется, это Мара научила её, как заполучить молодого мужчину.

Соня уже очень устала от всего этого. От образа интеллигентной мамы-преподавательницы давно ничего не осталось. Начинало казаться, что Митина мать или одержима, или глупа. Но Соня всё ещё пыталась её понять. Во что не поверишь, когда пропадает любимый сын, и ты не знаешь, что с ним произошло, почему он вдруг променял беззаботную жизнь на странную, чуждую его кругу женщину? Услышь Соня эту историю о ком-то другом, как бы она на неё взглянула? Одно точно: темперамент у Мити от матери, и живут они только своими чувствами, отдаются им целиком: уж любят – так любят, ненавидят – так всей душой.

– Нина Степановна, пожалуйста, не надо, – в конце концов, взмолилась Соня. – Я всё это знаю.

– Детка! Я же тебе вместо матери… Я тебя предупредить хочу. Говорила же, говорила – это та ещё семейка!

– Ну и что теперь… Ничего не изменишь.

– А вы что, и правда – венчались?

– Да.

– Но не расписывались? – уточнила заведующая.

– Нет.

– Ну, так чего же они боятся? – рассудительно заметила Нина Степановна. – Пока вы не поженились, никаких прав на их деньги ты не имеешь.

– Боже мой, при чём тут…

– Подожди, я тебе главного ещё не сказала. Имей в виду, Антон – дикий антисемит, у него это просто пунктик. Пойми меня правильно, ты же знаешь, я сама замечательно отношусь к…

– А мать? – перебила Соня.

– Ну, уж не ей бы про это… у неё у самой… корни. Только она скрывает.

* * *

Мара часто сталкивалась с проявлениями антисемитизма – ей, с её яркой внешностью и характером, было бы трудно их избежать. Но «принципиальной», идеологической еврейкой мать не была. Свою принадлежность к народу избранному она ощущала скорее как болезнь, которую лучше не афишировать. К концу жизни она вообще превратилась в настоящую конформистку.

Нет, конечно, при ней не стоило ругать евреев, исповедовать идеи, хоть каплю напоминающие фашизм, и нести тому подобную «ересь». Но, перенеся много испытаний, она предавала свою нацпринадлежность иначе. Это была высокая цель – оградить девочек от еврейства и несчастий, с ним связанных. Мара смертельно боялась и плакала, если девочек дразнили жидовками, заставляла называть себя русскими, а Соне велела всегда уточнять, что она ей не родная. При удочерении Соне оставили её славянскую фамилию, Аньку тоже записали русской – благо, папа не подкачал.

И всё же никого Мара не провела – у людей на «таких» глаз намётан.

А столкнулась с этим Соня уже в первом классе. Постановлением партии и правительства самый первый урок в её жизни объявили «уроком мира». Учительница провела его очень душевно, рассказав о положении негров и других угнетённых народов в капиталистических странах и вызвав у детей неподдельную жалость к жертвам геноцида.

Патетическая часть урока закончилась, возмущение несправедливостью буржуев немного улеглось. Педагог сделала перекличку и принялась рассаживать детей по парам – мальчиков с девочками. Соне не повезло. К ней решили подсадить мальчика, жившего по соседству – его мать конфликтовала с Марой с незапамятных времен. Причина конфликта уходила корнями так далеко, что никто её и не помнил…

Позже, став немного постарше, Соня часто размышляла, почему именно эта национальность вызывает у людей такое дикое раздражение? Почему, если плохой с чьей-то точки зрения человек ещё и еврей – национальность бьёт всем в глаза, а если русский – то нет. А если человек хороший – то говорят этак снисходительно: «Хоть он и еврей…» или «Евреи – они ведь тоже, разные бывают. У меня даже есть среди них друзья…» Такое ощущение, что евреи насолили всем и каждому в отдельности – чем, правда, она не знала.

Вот и у этого мальчика дома на кухне наверняка чихвостили Мару, не забывая прибавлять нужные эпитеты. Конечно, мальчик их вспомнил – не мог не вспомнить.

– Не буду сидеть с жидовкой! – заявил он во всеуслышание.

Учительница растерялась и сделала ему робкое замечание: мол, нельзя обзываться. Не решаясь настаивать, она предложила другому ребёнку занять место рядом с Соней. Но тот оказался не дурак и рассудил верно: если кто-то не хочет сидеть с жидовкой, то почему это он должен? Дети один за другим отказывались сидеть с Соней, хотя многие даже не знали, что означает это неприятное слово.

Она ничего не понимала – чем же она так плоха? Вова только-только появился в их с матерью жизни и подобных эпитетов пока не употреблял. Девочка оглядела себя – может, она чем-то испачкалась? Или толкнула кого нечаянно, заходя в класс? Что такое эта «жидовка» – нечто внешнее или черта характера?

Учительница, к сожалению, была слишком молоденькой, чтобы правильно себя повести. Вместо того, чтоб как следует пристыдить юных шовинистов, она только вымолвила растерянно:

– Дети, нельзя так говорить! Правильно говорить – «еврейка»…

Слово «еврейка» она произнесла напряжённо и тихо, с внутренним содроганием, точно прикасаться к нему так же опасно, как протягивать руку в клетку с хищником. Интонации педагога говорили сами за себя, и класс прекрасно её понял.

– Тогда не буду сидеть с еврейкой! – радостно заявил очередной претендент на место рядом.

В конце концов, с Соней согласилась сесть одна девочка – весёлая хохотушка с большими бантами; её ничего не пугало. К счастью, такие натуры бывают – они незлобивы сами и не зациклены на общественном мнении. Наверное, девочка эта не имела высоких моральных принципов и не понимала, какой геройский поступок совершает. Но она шепнула Соне, расположившись рядом за партой: «А мой папа говорит, что такие, как ты – очень умные. Я с тобой буду дружить, не бойся! А ты мне поможешь учиться?» Даже некоторая корыстность этого заявления не могла перевесить то, что испытала тогда к ней Соня.

Самое интересное, это подействовало на остальных – ведь кроме соседа, ни у кого не было повода её невзлюбить. Чужое великодушие оказалось не менее заразительным, чем чужая подлость. Инцидент быстро забылся и за начальную школу почти не вспоминался. Однако Соня пережила ещё много неприятных моментов, связанных со своим еврейством. Отголоски негативных эмоций так или иначе звучали в отношении к ней одноклассников.

С девочкой-хохотушкой Соня так и не сдружилась – та нашла себе других подружек, повеселее. Но в тот день, вернувшись домой, Соня устремилась к Борису (маме, разумеется, такое рассказывать было нельзя, та сразу побежала бы разбираться, да ещё у неё разболелось бы сердце). Слово «жидовка» находилось под запретом – учительница не велела его произносить. Но Соня, как ей казалось, запомнила легальный перевод обзывательства.

– Борис! Что такое «эйка»? – поинтересовалась она, устроившись с лисом в углу за диваном.

А ведь она уже слышала эту «эйку» от взрослых, припомнила Соня, и говорили они при этом, как Сонина учительница – полушёпотом, как о чём-то малоприличном, не для детских ушей.

– А, это такая порода у людей, – ответил Борис, с любопытством поглядывая на Соню своими хитрыми перламутровозелёными глазками.

– А что такое порода?

– Это цвет шерсти или размер хвоста… Наверное.

Похоже, Борис сам понятия не имел, что это такое.

– Мне кажется, что-то ещё, – задумчиво произнесла Соня.

Она не заметила, как в комнату вошла Мара – она слышала весь разговор. Отпираться было бессмысленно.

– В этой говняной школе ты учиться не будешь! – кричала мать. – Завтра переведу в другую!

А в глазах у неё стояли неизбывные боль и страх – многих и многих поколений «эек».

Но Соня резко воспротивилась переводу. Сейчас она даже не могла объяснить, почему. Может, боялась, что в новой школе начнётся нечто подобное, а тут уже вроде бы устаканилось. Но скорее Соне претило трусливое бегство – волна неизвестной дотоле гордыни вскипела у неё в сердце. Соня представила, как все говорят на другой день: «Как хорошо – эйка сбежала!» и заявила матери:

– Нет. Я буду учиться в этой школе!

Упёрлась и со своего не сошла.

Вообще-то в Сонином классе ярого антисемитизма не было. Например, впоследствии к ним пришёл мальчик, ни фамилия, ни внешность которого не оставляли сомнений в его происхождении. Но Эдику еврейство прощалось – не то чтобы совсем не замечалось, но именно прощалось; его «принимали», а неправильным происхождением тыкали только при ссоре. Видимо, Соня вызывала раздражение чем-то иным. Тем, что прекрасно училась? Вряд ли… Первой ученицей она не слыла, предпочитала молчать, если не спрашивали, не вызывалась к доске, не тянула руку – находились отличницы и поактивнее.

Кстати, всё это было довольно странно – почему окружающие так упорно приписывали ей еврейское происхождение – все ведь знали, что Мара ей неродная. Правда, кое-кто придумал оригинальную версию Сониного удочерения. Оказывается, Мара спрятала в детском доме ошибку своей юности (тоже мне – юность, если посчитать!), а после её замучила совесть, и ребёнка она забрала.

А ведь от типичной, как показалось тогда Маре, внешности годам к двенадцати у Сони осталось немного. Подававший надежды нос, на худеньком личике девочки казавшийся великоватым, полностью потерял значительность, вырос прямым и, хотя, если так можно выразиться, казался очень строгим, ни на какие мысли не наводил. Кожа и раньше всегда была белая, волосы – всего лишь тёмно-русые, глаза – тёмно-серые. Разве что только чётко очерченные, чёрные брови вразлёт…

Но вот тетя Ира частенько повторяла Маре, что у них с Соней очень похожий взгляд. Со стороны себя Соня, конечно, не видела. У Аньки глаза куда больше походили на материны – чуть выпуклые, с поволокой и длинными густыми ресницами, но всё-таки… не еврейские. У Мары глаза были другие. Глубокие, влажные, вобравшие в себя все века – бед, изгнаний, побед, опустошений и унижений. И ещё – наверное, в этом есть правда – древнюю, неуёмную гордыню, что они знают и видели то, чего не знает никто, что они – от народа избранного.

По взрослому размышлению Соня решила, что самым ярким доказательством её чужеродности было всё-таки то, что она никогда ни в ком не нуждалась. Не тёрлась возле лидеров класса, не напрашивалась в компанию. Наверно, её и рады были изгнать, только она уходила прежде. Нежелание быть вместе со всеми не прощают ни дети, ни взрослые.

Иногда Соня думала – не часто ли, обвиняя кого-то в высокомерии, люди невольно выдают, что действительно считают их в чём-то лучше себя? Впрочем, такова природа любой зависти.

* * *

Нина Степановна иссякла. Видя, что её реплики в который раз остаются без ответа, спохватилась, сочинила предлог и ушла. Интересно, недоумевала Соня, чего ради она так старается? Страхуется – вдруг Калюжные признают новоявленную невестку?

Нет, так нельзя, одёрнула себя Соня. Нина Степановна всегда хорошо относилась и к ней, и к Маре, много для них сделала. Просто сейчас попала в нелёгкую ситуацию, вот и старается всем угодить. Станешь врагом Калюжным – так и карьера может закончиться. А у Нины Степановны дочка в разводе и двое маленьких внуков.

Но разговор с начальницей оставил серьёзный след. Вечером Митя подъехал к садику на машине – Соня села к нему, не думая больше о том, что скажут люди. Она ехала со своим мужем, к себе домой – и плевать ей было на чьё-либо мнение.

Она решила не портить ему вечер, однако он всё читал по её лицу, и, разумеется, допытался.

– Знаешь, Мить… Я раньше думала, хуже всего – что я старше. Оказалось – вот это ещё. Скажи, ты знал?

– Да… – нехотя признался он.

– А почему не сказал?

– Ну, какой в этом смысл? Мама всегда смеялась, что отец тупо упёрт по этому пункту. А сама теперь, выходит, специально на нём играет… – Митя помотал головой, словно отряхиваясь. – Сонь, да ведь это полная чепуха! Кто там какой национальности… Разве это можно всерьёз?

– Эх, Мить, ты просто не сталкивался! Это для многих – ещё как серьёзно! Вот маме пришлось с работы уйти из-за этого. Она уже с Вовой тогда жила… Я всё хорошо помню. У неё в театре начальство сменилось. Мама роль попросила, а директор ей заявляет: «Советские куклы не могут разговаривать с иноземным акцентом. И фамилию вашу в программке писать нельзя». А какой у неё мог быть акцент? Ну какой?

– Вот чмо! – возмутился Митя.

– Ага… Правда, он её не уволил, но оставил на подсобных работах, на одном шитье… так она сама потом, после Анечкиного рождения, ушла в ателье. А ведь ей так нравилось в театре…

Соня грустно усмехнулась.

– Она меня в тот же день к логопеду отвела – я «эр» плохо произносила. Пока не выправили – не успокоилась.

– А ты… точно – еврейка? Нет, я не к тому, я вообще… ненавижу такие вещи! Просто ты не очень-то похожа… Ты же говорила, кто мама – точно не знаешь.

– Да какая разница, Мить… Не важно, что там у меня в крови, ошибалась Мара или нет. Я сама это чувствую, понимаешь? Каждой клеточкой. Я та самая… «эйка»…

* * *

Неделя прошла относительно спокойно. Отец по-прежнему не объявлялся, видимо, вычеркнул сына из жизни и из завещания. Мать, похоже, звонила Мите только в рабочее время, но рассказывал он об этом неохотно. По его словам, разговоры заканчивались так же быстро, как и начинались.

Соня и сама предпочитала ничего не знать и не слышать. Никто больше не приезжал, не караулил у подъезда, и она начала надеяться, что конфликт сам сойдёт на нет: Калюжные либо свыкнутся с тем, что их сын женат, либо прекратят с ним всяческое общение. Если бы совесть не подсказывала Соне, что Митя будет страдать, второй вариант её бы вполне устроил.

Но ради мужа она была готова поступиться убеждениями и улыбаться Калюжному, пожелай он с ней познакомиться. Однако такого стремления никто из Митиных родных не изъявлял. Ну, зато и повлиять на него они теперь не могли, по крайней мере, Соне хотелось этому верить.

Митя открыл, что можно нормально жить и на те деньги, которые сам зарабатывает – или у него попросту изменились потребности? Собственно, и у Сони, и у него существовала теперь только одна потребность – постоянно находиться вместе.

От проката машины пришлось отказаться – дорого. Митя добирался с работы на автобусе или маршрутке и, не заходя домой, шёл встречать Соню в детсад. Дабы не ставить Нину Степановну в сложное положение, ждал снаружи.

А в садике всё обстояло отнюдь не радужно. Открыто никто ничего не говорил, но… Некоторые вели себя нейтрально и вежливо, но большинство поглядывали недобро. Танечка теперь дружить не желала – она внушила себе, что Соня зазналась, и сама же на неё за это надулась. Правда, стоит признать, у девушки имелись поводы для обид.

Несколько молодых воспитательниц при встрече с любопытством рассматривали Соню с ног до головы, пытаясь понять, чем она привлекла к себе сына Калюжного, а заодно обнаружить на ней новые детали туалета. Но ни украшений, ни дорогой одежды, купленных на бандитские деньги, на Соне не появлялось, и коллектив решил – она всё прячет дома.

Людмила Алексеевна – святая простота, и вовсе заявилась к Соне с целым рядом требований, как народный парламентарий. Женщина на полном серьёзе убеждала её снизить цены на сахар и улучшить расписание автобуса номер два. И по-настоящему рассердилась, что Соня не озаботилась городскими проблемами. Поскольку новоявленная богачка гребла лишь под себя, Людмила Алексеевна перестала с ней даже здороваться.

Короче, общее отношение было негативным, если не сказать больше. Одна только Нина Степановна знала истинное положение вещей, но она вела свои игры. Соня любым путём старалась избегать её сердобольных бесед по душам: якобы давая житейские советы, заведующая ловко выуживала у Сони информацию о её семейной жизни. Точнее пыталась выуживать, потому что Соня, как только это поняла, находила любой предлог, чтобы сбежать.

Она искренне старалась поставить себя на место коллег, но так и не смогла. Её никогда не интересовали интриги и сплетни. Единственное, что с её точки зрения могло вызвать осуждение, была близость, пусть и невольная, её мужа к бандитам от власти. Но коллег раздражало не это, а новые возможности Сони, её незаслуженный и лёгкий доступ к богатству. Ну почему, с какой стати она, а не кто другой?! Люди, как поняла Соня, ненавидят деньги, которые достались не им, а вовсе не способ их получения. Объяснять, что после замужества она не разбогатела ни на копейку, Соня считала бессмысленным, да и ниже своего достоинства.

В среду на первую смену вышла Надька. Соня заранее морщилась, собираясь в тот день на работу, но, как ни странно, находиться в обществе сменщицы оказалось легче, чем в чьём-либо ещё. По отношению к Соне она ничуть не изменилась – её по-прежнему не волновала чужая жизнь, а на первом месте стояли заботы о хлебе насущном, количестве котлет, которые можно унести домой, двойки сына, скандалы с матерью. Разговаривала Надька всё тем же тоном – неприветливым, резким, грубовато-циничным, но ни осуждения, ни зависти Соня в ней не заметила.

Музыкальный работник запоздала с осенним праздником, и его собирались провести в начале следующей недели – пятого или шестого ноября. Теперь почти все часы для занятий превратились в репетиции стихов и танцев. Вадику Соня приготовила самое красивое стихотворение. Она знала, мальчик способен на глубокие переживания и тонкое восприятие. Несмотря на застенчивость, он всегда очень искренне выступал на утренниках. Соня ещё в начале недели позвонила дедушке, узнать, как там Вадик, не сильно ли он разболелся.

Дедушка разговаривал вежливо, но показался ей озабоченным – видимо, проблемы с падчерицей ещё не закончились. Он так торопился, что Соня не стала его долго расспрашивать, только сообщила, когда состоится утренник. В конце концов, если мальчик придёт – прочтёт прошлогодний стих, память у него прекрасная. Помощи Соня не предложила – во-первых, дед всё равно откажется, во-вторых… Если честно, ей было сейчас не до чужих неприятностей.

Вечером гулять не пошли – начался дождь, и Соня устроила в группе коллективное рисование. Набросала гуашью огромное раскидистое дерево в центре ватманского листа, а дети, надев специальные халатики, чтобы не испачкать одежду, дорисовывали к нему разноцветные осенние листья. Соня придумала наклеить потом на каждый листок фото ребёнка. Родители, приходя в группу, с интересом наблюдали, как дети, перемазав руки и лица гуашью, с восторгом занимаются творчеством. Правда, некоторые мамы и особенно бабушки смотрели на Соню неприветливо, а кое-кто даже не разговаривал.

Уходя в этот день домой, Соня вдруг осознала, что не принимает всё это близко к сердцу. Казалось, работа должна была стать теперь для неё серьёзным испытанием. Но… Она и раньше приходила сюда только ради детей, а сейчас и подавно – словно выключила громкость у всего остального. Она, и правда, жила теперь на другой планете, потому что разве бывает на Земле такое космическое счастье? Смотрела каждый день на тех, кто её не одобрял или открыто ненавидел, но находилась при этом внутри защитного кокона Митиной любви. Единственный страх, который мучил Соню – это страх потери. Без мужа она себя в этой жизни уже не представляла.

Ей хотелось дать ему как можно больше. Она принялась готовить, украшать дом, чтобы хоть каплю компенсировать ему расставание с близкими. Но Митя не желал, чтобы она чувствовала себя кухаркой, или, ещё хуже, памятуя о том, что она старше, приняла на себя функции матери. Он хотел во всем быть самостоятельным, взрослым мужчиной и хозяином. К тому же, он в самом деле жалел Соню и во всём брался ей помогать. Накачал из интернета рецептов и регулярно, отодвинув её от плиты, принимался за экзотические и не всегда съедобные блюда. Но чаще они всё делали вместе.

Соня опасалась, что муж быстро соскучится в ограниченном пространстве их быта. Димины друзья, потеряв надежду вовлечь его в прежнюю жизнь, постепенно уходили со связи. В ночных клубах и молодежных компаниях ей, разумеется, делать было нечего, впрочем, как и десять лет назад, но однажды, пересилив себя, Соня посоветовала ему сходить к друзьям одному. Митя не просто возмутился – он отнёсся к этому подозрительно, и потом долго выпытывал, не надоел ли он ей, или, хуже того, не собирается ли она позвонить Жене. Самому Мите никуда не хотелось, как он выразился, «осточертело». По его словам, маленькая кухня и скрипучий диванчик Сони – и есть для него самое желанное место в мире.

Да, всё было идеально, и даже слишком, расскажи ей об этом кто раньше – не поверила бы, сказала бы – сказки. Но теперь Соне казалось, что иначе и быть не должно, мало того – если у кого-то в семье по-другому, то это неправильно. Разве настоящий брак не должен основываться на великой любви? Разве можно иначе относиться к жене или мужу? Она почти забыла свои переживания насчёт разницы в возрасте – теперь, когда Господь соединил их, это выглядело чепуховым нюансом.

То, как она прежде представляла себе семью – в частности, отношения с Женей, ныне внушало ей ужас. Соня несколько раз в день возносила благодарственную молитву, что всё это осталось в страшном сне. Беспокойство Мити казалось ей просто абсурдным – она-то знала, что никакой Женя на пороге этого дома никогда больше не появится.

Но, оказывается, она ошибалась.

* * *

В пятницу Соня работала во вторую смену. Митя уехал, а она взялась за обед, чтобы вечером, к их возвращению, всё было готово. Когда она оставалась дома одна, как сейчас, то сразу же начинала тосковать по мужу, но эта тоска вмещала в себя память о его присутствии, словах и прикосновениях, а главное – ожидание его прихода, с той самой секунды, как за ним закрывалась дверь.

Соня дочищала картошку, когда услыхала, как в прихожей повернулся ключ. Она удивилась – Анька с Костиком в это время ещё дрыхнут без задних ног. К тому же с некоторых пор сестра предпочитала пользоваться звонком.

– Ань, ты? – крикнула в коридор Соня.

– Прости, не хотел звонить, – раздался знакомый голос, – вдруг не пустишь.

Соня так и застыла с ножом в руке.

– Что… Что ты тут делаешь… – только и выговорила она.

– Подожди, хоть разуюсь, а то натопчу…

Соня ничего не понимала – он говорил так, словно полчаса назад отправился в магазин и вернулся с продуктами.

Женя появился в дверях кухни – бодрый, демонстративно-весёлый и, как всегда, абсолютно спокойный.

– Привет! – заявил он.

– Немедленно уходи… – пробормотала она не слишком убедительно. – Зачем ты пришёл?

– Соня, детка, не паникуй, – усмехнулся он. – Я всего лишь принёс ключи. Вот нашёл тут в кармане – не выбрасывать же.

– Спасибо, – выдавила она.

Уходить, однако, он не собирался. Соня почему-то была уверена: ключи – просто предлог, но не могла понять, чего ему надо – их последний разговор расставил все точки над «i» настолько чётко, что…

– Если честно, я только со смены. Плеснёшь кофейку? – попросил Женя.

Он по-домашнему расположился в любимом Митином углу. Соня молча, как под гипнозом, поставила чайник на газ. Не стоит так нервничать, уговаривала себя она, они взрослые люди. Женя просто зашёл, как старый знакомый – и что тут такого, если он выпьет с ней кофе? Расстались они плохо, Соня перед ним виновата. Это даже великодушно с его стороны – прийти к ней с миром.

Соня поставила перед ним чашку, положила в неё сахар – столько, сколько он любит. Но в душе вместо чувства вины нарастал протест. Соня чувствовала только одно: Жени здесь быть не должно. И не в том даже дело, что может узнать Митя. Она вдруг поняла: Женя и раньше занимал тут не своё, не ему предназначенное место – в её квартире, в её постели, в её жизни. Как давно это было – словно в иной реальности. Бесцветной и тусклой, как старые фильмы, с кем-то другим, не с ней. Вот он также восседает сейчас за столом – сильный, крепкий, уверенный, словно никогда и не уходил, просто дежавю какое-то. На секунду мелькнула страшная мысль – ничего не изменилось, никакого Мити не было, Соня проснулась, и вот это – её настоящее. А Митя – всего лишь сон…

Женя смотрел на неё – как всегда, чуть исподлобья, изучающим взглядом серых, умных, непроницаемых глаз.

Соня тряхнула головой – нет, на неё это больше не действует. Да, он по-прежнему ей не противен, даже симпатичен и интересен. Но всё в её жизни теперь занято, заполнено мужем. Женя остался в другой, плоской системе координат. А Соня теперь живёт даже не в трёхмерном – в четырёхмерном пространстве.

Она мысленно взяла Митю за руку и – успокоилась. Ситуация была не слишком приятной, но терпимой. Женя сейчас выпьет кофе и уйдёт. И ничего не скажет. Да и нечего говорить. Не станет же он выяснять отношения – теперь, когда уже всё…

– Значит, Калюжный… – без вступления, жёстко, как он это умел, произнёс Женя. – Не ожидал. Вот это уровень полета!

– Женя, зачем…

Он перебил – в его голосе звучали презрение и издёвка.

– Это тебе не студентик вшивый. Лучший жених города! А я-то, дурак, ещё выбирать предлагал! Ну, да ладно. Хоть не обидно. Первая жена ушла к гастарбайтеру. Но зато ты – к Калюжному. Всё не так позорно, как думаешь?

– Тебе не стыдно?.. – поморщилась Соня. – Несёшь… такую пошлость!

Он поймал её возмущённый взгляд, усмехнулся и помрачнел.

– Прости, – глухо сказал он, – это от ревности.

На кофе он даже не взглянул. Встал, подошёл к окну и присел на подоконник, сложив на груди руки.

– Тебе лучше уйти, – тихо произнесла Соня. – Пожалуйста.

– Не бойся, уйду.

Она вопросительно смотрела на него, ничего не понимая.

– Знаешь… – он уставился ей в глаза. – Так просто выкинуть тебя – не получилось. Хожу и думаю о тебе. А ты ведь дрянь просто… Обычная дрянь.

– Жень… – покачала головой Соня. – Тебе хочется меня оскорбить – я всё понимаю. Давай, начинай. Я выслушаю, и ты уйдёшь…

«Значит, Калюжный?»

– А что – мы куда-то торопимся? Может, мальчик ревнив? Не волнуйся. Он сейчас на работе, ушёл в семь пятнадцать, пришёл ровно в восемь.

Соня подняла брови. Он снова усмехнулся.

– Нет, детка, не могу я тебя оскорблять. Вот произнёс «дрянь», а у самого всё перевернулось, хочется себе же – по роже… Я только спросить хочу. Можно?

Соня молчала, и он продолжал – едко, внимательно всматриваясь ей лицо.

– Что же во мне не так… почему посторонние женщины всегда довольны, а которых люблю – нет? Мальчик твой, видно… – тут Женя произнёс неприличное слово, – … отличный, да? Прёт, как машина, двадцать раз за ночь? Не то, что я…

– Господи, Женя… Как это… то, что ты говоришь – убого…

– Да ты просто ответь, и всё. Мне, может, как мужику, интересно.

– Разве это сравнивают!

– Ещё как сравнивают!

– Глупости… Кто может знать, почему один человек… предназначен тебе, а другой… просто не твой?

– Соня, Соня! Ты умная женщина, я думал, не такая, как все. Ну сказала бы правду: захотелось, мол, – я бы понял! А ты… Вот этот тип – тебе предназначен? Ты это серьёзно? Он же глуп, как пробка, избалован, зализан мамочкой…

– Женя, я не собираюсь… Прекращай, мазохизм какой-то!

– Разве тебе, такой образованной, тонкой… разве тебе может быть с ним интересно?

– Я с ним дышу одним воздухом. Мне с ним так же, как с самой собой!

– Я любил тебя, – отрывисто произнёс он. – Впервые в жизни любил кого-то… За что же мне… такая пощёчина! Не может он любить тебя больше меня… не верю. Ни любить, ни понимать, как я.

У Сони защемило сердце от жалости.

– Не знаю… больше, меньше… Жень, ты… экономил свою любовь, что ли. Берёг самолюбие, отпускал мне по монетке… и вглядывался – впрок-не впрок.

– Просто боялся держать слишком крепко. Отпустил – и ты ускользнула.

– Это же не охота… Здесь нельзя рассчитывать! Здесь можно только ва-банк! Жень, ты боялся любить меня в полную силу, ты хотел, чтобы сначала я тебя полюбила. А Дима… он отдал мне сразу – всё, что у него было, не придерживая на потом, не страхуясь, не боясь унижений! Он не уходил, когда я прогоняла! Вывернул душу, рискуя, что я в неё плюну!

– Да он просто добивался своего! – скривился Женя. – Шёл напролом.

– А что же… что же ты – не добивался?

Она вдруг опомнилась.

– Нет, что я говорю… Ты ни в чём не виноват! Жень, ты прав – если бы добивался, всё произошло бы ещё раньше, сразу – стена и… Забудь всё, что я сейчас… Это я виновата перед тобой! Виновата, что вообще согласилась… Но я просто не знала, что бывает иначе. Что со мной может быть иначе! Но теперь я знаю, как это… Жень, ты умный, ты должен, ты можешь понять. Я не смогла от этого отказаться. Ты не разбудил меня, а он разбудил. Наверное, потому, что только он мог это сделать.

– Разбудил… Принц поцеловал спящую красавицу! – зло произнёс он. – Она, кстати, тоже была постарше него… лет на сто. А может, в тебе материнские чувства проснулись?

– Меня этим уже не возьмёшь, – устало ответила Соня. – Я не могу вычислять, сколько ему будет лет, сколько мне… я живу сейчас, впервые в жизни вообще… живу. Прости, если сможешь. Но это был удар из-за угла, это у меня на судьбе написано.

– Романтический бред! Сказки, твои придумки! Нет, ты понимаешь, что натворила? Какую ошибку сделала? Вспомни свою маму – как она хотела для тебя нормального мужика! Да я бы тебя на руках носил всю жизнь… ты бы забот не знала!

Соня впервые видела, чтобы Женя так горячился. Лицо у него стало красным, задрожал подбородок. Она вдруг поняла, как он страдал все эти дни, в то время как она и думать о нём забыла.

– Мама поступила со мной, как и с Анютой. Ей казалось, что безопасность важнее всего, – вздохнула она.

– Ты же верующий человек! А если бы мы поженились?

– Господь миловал, Жень… Вот это была бы ошибка. Я бы всё равно его встретила, Жень… он мне назначен… и задушила бы саму себя. Осталась бы тебе верна, но мертва. Пойми, если бы не он… ты был единственным, с кем я могла бы, но… Ты замечательный, правда… и мама…

– Сонь, – на лице его появилась насмешливая гримаса, – да не смеши ты меня. Плюнула в морду, теперь раскланиваешься.

Соня опустила глаза – ей было нечего на это сказать.

– Знаешь, – медленно начала она после паузы, – говорят… когда решение верное, его поддерживает Вселенная. Я чувствую боль за тебя, дикую вину, но при этом мне легче, куда легче, чем раньше… я могу дышать. Хорошо, что ты пришёл. Даже если ты не простишь – хотя бы поймёшь.

– Ты больше не хочешь узнать про мою жену? – внезапно, без всякого перехода поинтересовался Женя.

Он снова выглядел спокойным, словно и не срывался пару секунд назад.

– Зачем теперь… – воспротивилась она.

Но Женя продолжил.

– Она сначала тоже заявила – вот типа, как ты – что у неё настоящая любовь. Что я холодный и чёрствый. Что она нашла мужчину, который… ну, примерно то же самое, только поменьше сказок, побольше физиологии. Он у неё был «настоящий джигит», – с характерным акцентом произнёс Женя. – Через два месяца активного траха прибежала назад. «Прости, ты самый лучший, надёжный, хороший! Давай всё сначала».

– А… ты?

– Послал её подальше. Ничего к ней уже не испытывал, только омерзение. После этого… пальцем бы до неё не дотронулся.

– Я тебя понимаю, – честно сказала Соня. – И зачем ты мне это рассказываешь?

– Даю тебе больше. Три месяца. Но вы разбежитесь раньше.

– В каком смысле? – не поняла она.

– А в таком. Через три месяца ты придёшь. И я… – словно насмехаясь над самим собой, он покачал головой. – И я прощу тебя, Сонь. Уже простил.

– Ты… Жень, ты что – спятил?

– Ага. Знаю, что дурак. Что надо мной весь город будет ржать. Но ничего не могу поделать. Люблю тебя, и всё.

Соня была поражена, даже испугана, но постаралась взять себя в руки. Надо поскорее избавиться от него – любым способом!

– Забудь об этом, – твёрдо произнесла она. – Никуда я не приду. Мы с Митей венчались. Он мой единственный муж – на всю жизнь.

– Господи! Бред… Да его скоро след простынет!.. Какая ты ещё глупая девочка! Венчались… Ничего, развенчаетесь. Сто баксов попу – и венчайся снова…

– Прекрати… ты ничего не понимаешь!

– Это ты… ни черта не сечёшь. Всё это кончится, кончится очень скоро! Сколько, ты думаешь, вам дадут порезвиться?

– Не знаю… Сколько Бог даст, столько даст. Но другого мужа у меня не будет.

– Да при чём тут твой Бог…

Спорить не имело смысла. Соня, чтобы немного успокоиться, подошла к раковине, включила воду и снова взялась за картошку.

– Женя, пойми… – проговорила она, стоя к нему спиной.

– Вот возьми… дельфин… в бассейне. Ему там нравится – тепло, добрые люди, кормят неплохо… Но вот выпусти его в океан… Я теперь в другом измерении живу. Даже если б были пути назад – для меня их нет.

– С тобой как на иностранном языке говорить… – тяжело вздохнул Женя. – Вернись на землю, Соня, детка! Дельфин, предназначен, муж… Думаешь, Калюжные вам жить дадут? Счас, разбежалась… В открытом океане, знаешь ли… есть акулы. Сожрут и тебя, и мальчика твоего, ежели сам не очухается. Или ещё проще… потянут за золотую цепочку. И пристегнут посильнее.

– Это уже не в их власти, к счастью.

– Угу… – саркастически хмыкнул он. – Как бы не так. У папаши сейчас малость… проблемы. Вот он и снял руку с пульса. Но это ненадолго. Не думай, от единственного отпрыска он не откажется.

Соня молчала, в надежде, что Женя, наконец, уйдёт. Действительно, не дождавшись ответа, он сделал пару шагов от окна, но вдруг быстро подошёл к ней сзади, обхватил за талию, крепко, даже грубо, провёл рукой по бедру, тяжело задышал в шею.

Соня моментально вырвалась, дёрнулась, отлетела от него и больно ударилась об угол стола.

– О-о-о… – насмешливо протянул Женя. – Раньше нормально было, а теперь-то чего? Сонь… тебя двое за неделю имели! Ну, давай, всё равно перемешка получится. Мальчик твой не узнает. Не надоело ещё сопли за ним подтирать… по нормальному мужику не соскучилась?

– Пошёл вон отсюда… – задыхаясь, выговорила Соня. – Вот ты какой, оказывается!

– Какой, Сонь?

Он грустно рассмеялся.

– Ладно… прости… это я так. Несёт меня, Сонь. Спокойно не могу на тебя смотреть… Хочу тебя, как и раньше.

Соне стало совсем не по себе. А вдруг он не уйдёт, вдруг… Разве она справится с ним? Неожиданно на столе зазвонил мобильник – Соня теперь всегда держала его по близости. Это был, конечно же, Митя. Но ответить она не могла: ложь бы он сразу услышал, а правду сказать нельзя – рванёт сюда с другого конца города.

– Да ответь ему, Сонь, ответь, – спокойно предложил Женя. – Я подожду.

– Убирайся сейчас же!

– Конечно, уйду, детка, мне и правда пора. Какая мелодия классная – Челентано, да? А на меня у тебя что стояло?

– Обувайся! Где твоё пальто…

Женя как будто получал удовольствие от того, что она нервничала. Он намеренно медленно одевался, а Соня уже не могла успокоиться. Телефон звонил, не переставая, и она перекрикивала музыку:

– Больше никогда! Не появляйся здесь! Не смей, слышишь! Если ты хоть раз… если ты…

Женя открыл дверь, оглянулся на Соню и, прежде чем выйти, уставился на неё со своим жёстким прищуром:

– Нет, детка. Я ошибся. Какие там три месяца… Недели четыре-пять, не больше.