Инженеры куда чаще, наверное, создавали бы клуджи, если бы не одно обстоятельство: где тонко, там и рвется. Клуджи, как правило (хотя и не всегда), придумывают на время, а не на века. На «Аполлоне-13», когда время было неумолимо, а ближайшая фабрика находилась на расстоянии 200 000 миль, сделать клудж было необходимо. Но сам факт, что несколько умных инженеров НАСА ухитрились соорудить воздушный фильтр из герметизирующей ленты для воздуховодов и простого носка, не означает совершенства построенной ими конструкции; все это годилось исключительно для того момента. Даже клуджи, предназначенные служить какое-то время – такие как вакуумные стеклоочистители, – часто имеют, как сказали бы инженеры, «ограниченные условия эксплуатации». (Разве вам не хотелось бы, чтобы автодворники работали и при движении в гору?)

Хрупкость человеческого мозга практически не вызывает сомнений, и не только потому, для него характерны когнитивные ошибки, которые мы видели, но и потому, что его работа подвержена сбоям – и порой очень серьезным. Самый невинный промах – шахматисты называют это «зевком», а мой приятель из Норвегии «мозговыми ветрами», когда происходит неконтролируемое «испускание» здравого смысла и внимания, – может привести к неловкой ситуации (ой!), а то и к дорожно-транспортному происшествию. Я знаю, просто выскочило из головы! Несмотря на лучшие намерения, наш мозг просто не в состоянии сделать то, чего мы хотим от него. Никто не застрахован от этого. Даже Тайгеру Вудсу случается порой пропустить легкий мяч.

Не хочется повторять очевидные истины, но хороший компьютер не совершает оплошностей такого рода. Мой лэптоп никогда еще не забывал перенести цифру в процессе сложных расчетов или защитить ферзя во время шахматной партии. У эскимосов на самом деле нет 500 слов для снега, но у нас, говорящих на английском языке, есть масса слов для наших когнитивных коротких замыканий: не только погрешность, оплошность, fingerfehler (гибрид английского слова палец и немецкого ошибка, популярное словечко среди шахматистов), но и такие слова, как прокол, ляп, оговорка, описка, недосмотр, упущение. Нет нужды говорить, что нам предоставляется масса случаев использовать этот вокабуляр.

То, что даже лучшие из нас подвержены подобным случайным ошибкам, красноречиво характеризует мозговые аппаратные средства, управляющие нашим умственным программным обеспечением: стабильностью похвастать мы никак не можем. Почти все, что делаем мы, существа, созданные на основе углерода, дает шанс ошибке. Неправильно выбранное слово, потеря ориентации и забывчивость – все это показывает несовершенство наших нервных клеток, организующих умственные процессы. Если бессмысленная последовательность – навязчивая идея недалеких умов, как выразился когда-то американский писатель Ральф Уолдо Эмерсон (1830-1882), то глупая непоследовательность характеризует ум каждого человека. Нет никакой гарантии, что мозг хотя бы одного человека работает в полную мощность.

Тем не менее эпизодические глупости и оплошности – это лишь крохотная часть куда более обширной и серьезной головоломки: почему нам, людям, так часто не удается сделать намеченное и почему наш мозг настолько слаб, что от него ничего невозможно добиться?

Есть множество обстоятельств, способствующих постоянным умственным ошибкам. Чем больше сваливается на нашу голову, тем скорее мы ищем прибежища в нашей примитивной атавистической системе. До свидания, префронтальная кора, признак благородного человеческого ума; привет тебе, животный инстинкт, недальновидный и реактивный. Если, например, человек, настроенный на здоровую пищу, чем-то очень озабочен, вероятность, что он станет уплетать все без разбору, возрастает. Лабораторные исследования показывают, что, когда требования к мозгу, так называемая когнитивная нагрузка, увеличиваются, атавистическая система продолжает вести себя как ни в чем не бывало, – в то время как более современная рассуждающая система плетется сзади. В частности, когда когнитивные микросхемы в упадке и мы особенно нуждаемся в своих более развитых (и теоретически более мощных) способностях, они могут тормозить нас и делать менее рассудительными). Когда наши интеллектуальные и эмоциональные нагрузки возрастают, мы склонны мыслить более стереотипно, эгоцентрично и сильнее подвержены пагубному эффекту якоря.

Ни одна система, конечно, не может справиться с бесконечными требованиями, но, если бы мне поручили проектировать этот аспект мышления, я начал бы с предоставления приоритета рассуждающей, «рациональной» системе там, где позволяет время, и по возможности поощрял бы разум, а не рефлексы. Отдавая пальму первенства рефлексивной системе – не потому, что она лучше, а лишь из почтения к ее сединам, – эволюция безрассудно расточает наши самые ценные интеллектуальные ресурсы.

Испытываем мы умственное напряжение или нет, нашей способности решать интеллектуальные задачи мешает еще одна банальная ошибка: многие из нас время от времени «отключаются». Мы собираемся что-то сделать (допустим, закончить отчет к сроку), но наши мысли разбегаются. Идеальное существо, наделенное железной волей, сосредоточено, за исключением непредвиденных ситуаций, на тщательно выстроенных целях. Людям же, наоборот, свойственна рассеянность, независимо от выполняемой задачи.

Даже с помощью Google я никогда не могу ни подтвердить, ни опровергнуть широко распространенное мнение, что каждый четвертый человек в любое время только и думает что о сексе, однако что-то подсказывает мне, что это недалеко от истины. Согласно недавнему британскому исследованию, на совещаниях в офисе каждый третий сотрудник пребывает в грезах о сексе. По расчетам экономиста, на которого ссылается Sunday Daily Times, ущерб от подобных мечтаний на работе для британской экономики составляет примерно £7,8 млрд в год.

Если вы не начальник, статистика дневных сексуальных грез может показаться вам даже забавной, но подобные «отключения», как известно из технической литературы, очень опасны. Например, в общей сложности около 100 000 американцев в год умирают от ДТП разного рода (в самих автомобилях и как-то по-другому); если даже лишь треть этих трагедий обязана потере внимания, то такие зевки становятся одной из ведущих десяти причин смерти.

Мой компьютер никогда не отвлекается, загружая почту, зато мой мозг, как я замечаю, дрейфует постоянно, и не только на заседаниях кафедры; к моей досаде, это происходит и в те редкие часы, которые я выкраиваю на чтение для удовольствия. О дефиците внимания, особенно у детей, пишут очень часто, но в действительности почти каждому человеку периодически бывает трудно сосредоточиться на задаче.

Что объясняет видовую склонность человека отключаться – иногда в очень ответственные минуты? Я думаю, свойственная нам рассеянность – одно из следствий небрежного соединения нашего атавистического рефлексивного механизма постановки задач (вероятно, такого же, как у млекопитающих) с нашей эволюционно более поздней рассуждающей системой, которая как бы ни была умна, не всегда оказывается на связи.

Даже когда мы не витаем в облаках, мы часто волыним, откладывая на завтра то, что можно сделать сегодня. Как это сформулировал лексикограф и эссеист XIX века Сэмюел Джонсон (за 200 лет до изобретения видеоигр), «прокрастинация – одна из главных слабостей человека, которая вопреки призывам моралистов и доводам разума в большей или меньшей степени довлеет над каждым».

По недавним оценкам, 80-95% студентов колледжей склонны откладывать на потом, и две трети студентов считают себя сильно подверженными прокрастинации. По другим оценкам, этой болезнью хронически страдают 15-20% взрослых, а я, честно говоря, подозреваю, что остальные просто лгут. Множество людей следуют правилу «завтра, завтра, не сегодня»; большинство считают, что это плохо, губительно и глупо. И тем не менее почти все мы склонны так поступать.

Трудно представить, что прокрастинация сама по себе адаптивна. Издержки часто огромны, преимущества минимальны, и прежде всего откладывание на завтра сводит на нет многие попытки строить какие-либо планы. Исследования показали, что студенты, привыкшие тянуть время, постоянно получают более низкие оценки; предприятия, где не ставятся жесткие сроки в силу склонности сотрудников отлынивать от работы, могут терять миллионы долларов. Тем не менее многие из нас ничего не могут с собой поделать. Почему, если прокрастинация приносят так мало добра, мы упорно продолжаем вести себя по-прежнему?

Что касается меня, я надеюсь, что кто-то найдет ответ и скоро, может быть, изобретут волшебную пилюлю, способную настроить нас в нужный момент на задачу. Увы, никто до сих пор не взялся за это дело: завтра, завтра, не сегодня. Между тем исследования, которые все-таки были осуществлены, предлагают если не лечение, то диагноз: прокрастинация, по словам психологов, это «саморегулируемое бездействие». Разумеется, никто не способен в конкретный момент делать все, что должно быть сделано, но суть прокрастинации заключается в том, как мы откладываем осуществление самых главных задач.

Проблема, разумеется, не в том, что мы откладываем дела как таковые; если нам надо купить продукты или заплатить налоги, мы буквально не способны выполнять и то и другое одновременно. Если мы делаем сейчас что-то одно, другое должно подождать. Беда в том, что часто мы откладываем именно то, что необходимо сделать в первую очередь, а вместо этого смотрим телевизор или играем в видеоигру, чего можно было вообще не делать. Синдром откладывания на потом – клудж, поскольку он показывает, как наши самые главные цели (проводить больше времени с детьми, закончить роман) постоянно оттесняются менее приоритетными целями (если, конечно, стремление посмотреть последнюю серию «Отчаянных домохозяек» вообще можно рассматривать как «цель»).

Людям необходимо расслабление, и я не осуждаю их за это, но прокрастинация высвечивает фундаментальный дефект в нашем когнитивном устройстве: разрыв между механизмом, который устанавливает цели, и механизмом, который выбирает, какой цели следовать.

Дела, провоцирующие нас тянуть время, обычно отвечают двум условиям: мы выполняем их без удовольствия и нет необходимости заниматься ими немедленно. При малейшей возможности мы откладываем то, что нам не нравится делать, и предаемся удовольствиям, часто не задумываясь о последствиях. Короче говоря, прокрастинация – это незаконное дитя дисконтирования будущего (тенденции недооценивать будущее в сравнении с настоящим) и превращения удовольствия в жалкое подобие компаса.

Мы витаем в облаках, нам не хватает мужества, мы обманываем себя. Звание человека требует пожизненной борьбы с самими собой. Почему? Потому что эволюция сделала нас достаточно умными, чтобы ставить разумные цели, но не снабдила волей для их достижения.

Увы, витание в облаках и отлынивание – отнюдь не самые страшные наши проблемы; более серьезны психологические срывы, требующие профессиональной помощи. Ничто не иллюстрирует уязвимость человеческого разума так отчетливо, как наша подверженность хроническим и острым психическим нарушениям – от шизофрении до синдрома навязчивых состояний и биполярного расстройства (называемого также маниакально-депрессивным психозом). Чем объяснить безумие Джона Нэша, маниакально-депрессивные состояния Винсента Ван Гога и Вирджинии Вульф, паранойю Аллана Эдгара По, синдром навязчивых состояний Говарда Хьюза, депрессии, которые довели до самоубийства Эрнеста Хемингуэя, Джерси Козински, Сильвию Плат и Сполдинга Грея? Вероятно, четверть представителей человечества в настоящий момент страдает от тех или иных клинических расстройств. И почти половина населения в течение жизни сталкивается с той или иной формой психического нездоровья. Почему наш мозг так подвержен сбоям?

Начнем с того, что хорошо известно, но, вероятно, недостаточно принимается во внимание. По большей части умственные расстройства – это не случайные беспрецедентные аномалии, свойственные исключительно тем, кто ими страдает. Скорее они образуют группы симптомов, которые возникают вновь и вновь. Когда происходит психический срыв, симптомы обычно проявляют себя узнаваемым образом, инженеры это называют «известными видами повреждений». У данной марки и модели автомобиля, скажем, может быть прекрасный мотор, но постоянные проблемы с электрикой. Человеческий мозг подвержен своим функциональным нарушениям, достаточно хорошо описанным, чтобы классифицировать их в человеческом эквиваленте чилтоновского гида по ремонту автомобилей – четвертом издании «Диагностического и статистического справочника психических расстройств» (пятое планируется в 2011 году).

Разумеется, симптомы по-разному проявляются у разных людей – как с точки зрения их тяжести, так и количественно. Как не бывает двух одинаковых простуд, точно так же любое психическое заболевание по-своему протекает у каждого человека. У некоторых людей, страдающих депрессией, например, наблюдается дисфункциональный конфликт, а у других нет; некоторые больные шизофренией слышат голоса, другие нет.

Так что диагностика остается неточной наукой. Есть ряд расстройств (таких, как синдром диссоциации личности), само существование которых спорно, а есть «состояния», к которым долгие годы приклеивали ярлык отклонения, хотя они таковыми никогда и не были (например, гомосексуальность, исключенная из третьего издания «Диагностического и статистического справочника психических расстройств» в 1973 году. Но в целом поразительное число вариантов нарушения работы человеческого мозга и определенных симптомов, таких как дисфория (сниженное настроение), тревожность, паника, паранойя, бредовые и навязчивые идеи, неконтролируемая агрессия, воспроизводится вновь и вновь.

Когда мы наблюдаем одни и те же модели снова и снова, напрашивается мысль, что этому должны быть причины. Что же представляет собой мозг, который дает такого рода сбои?

Стандартный прием в эволюционной психологии, в ее направлении, связанном с психическими расстройствами, – объяснять те или иные нарушения (или эпизодические симптомы) с точки зрения скрытых преимуществ. Один пример мы видели в первой главе, некое сомнительное утверждение, что шизофрения может быть продуктом естественного отбора, благодаря предположительной пользе передаваемых по наследству галлюцинаций у племенных шаманов. Но есть и многие другие. Агорафобия может рассматриваться как «потенциально адаптивное последствие повторяющихся приступов паники», тревожность может интерпретироваться как способ «изменить мышление, поведение и философию в собственных интересах». Депрессия между тем предположительно развивалась для того, чтобы позволить человеку «принять поражение… и привыкнуть к тому, что в противном случае расценивалось бы как снижение общественного статуса».

Надеюсь, вы согласитесь со мной, что эти примеры не слишком убедительны. Становились ли шизофреники шаманами чаще, чем другие люди? Правда ли, что те, кто стал шаманом, были успешнее в воспроизведении жизнеспособного потомства, чем нешизофреники? Даже если это так, то сколько же должно было быть шаманов, чтобы объяснить, почему по меньшей мере один человек на каждую сотню страдает этим расстройством? Теория депрессии первоначально кажется более обнадеживающей; как отмечают авторы, какому-нибудь незаметному члену сообщества было легче принять волю альфа-самца, чем сражаться в заранее проигрышной для него битве. Более того, депрессия часто идет именно от осознания своего более низкого статуса в сравнении с остальными членами группы. Но соответствует ли фактам теория общественного соревнования? Депрессия – это не приятие поражения, а как раз неприятие поражения. Один мой друг, назовем его Т., годами страдал от депрессии. Нельзя сказать, что его социальный статус низок (на самом деле он немалого добился). Тем не менее, хотя объективно в его жизни и не происходит ничего плохого, он не принимает ее, он страдает. Депрессия не мобилизует его ни улучшить свою жизнь, ни успокоиться; вместо этого она парализует его, и трудно поверить в то, что подобный паралич может быть адаптивным.

Конечно, я далек от мысли, что какая-то одна сомнительная теория перечеркивает все направление; разумеется, некоторые психические нарушения дают пользу, и, вероятно, подобные случаи можно найти. Классический пример, когда физическое отклонение сопряжено с явным выигрышем, – это ген, связанный с серповидно-клеточной анемией. Наличие двух копий такого гена опасно, но одна копия гена наряду с нормальной копией может существенно снизить риск заразиться малярией. Там, где широко распространена малярия (например, на юге Сахары), это преимущество перевешивает потенциальные издержки. И соответственно, копии таких генов гораздо более распространены среди людей, чьи предки жили в тех краях, где свирепствовала малярия.

Но хотя некоторые физические отклонения демонстрируют положительные побочные эффекты, большинство из них, вероятно, не обещают утешительного приза, и, пожалуй, за исключением социопатии, не думаю, чтобы я когда-либо наблюдал случай психической аномалии, дающей преимущества или способной убедительно компенсировать издержки. Если и есть какие-то примеры побочных выгод от душевной болезни, то их очень мало, не существует такой мозговой серповидно-клеточной анемии, защищающей от «ментальной малярии». Депрессия, например, не спасает от тревожности (как защищает от анемии склонность к образованию серповидных форм), а сопутствует ей. Измышления о предполагаемых преимуществах психических заболеваний по большей части кажутся высосанными из пальца. Слишком часто это напоминает мне вольтеровского доктора Панглосса, который во всем находил положительную сторону: «Вот, заметьте, носы созданы для очков, потому мы и носим очки. Ноги, очевидно, назначены для того, чтобы их обувать, вот мы их и обуваем. Камни были сотворены для того, чтобы их тесать и строить из них замки».

Это правда, что многие нарушения чем-то компенсируются, но объясняется это как правило от обратного. Тот факт, что некоторые нарушения как-то окупаются, не означает, что издержки перекрываются, точно так же не обязательно это объясняет, почему они возникли. Неужели счастливый человек станет добровольно принимать гипотетический депрессант – назовем его «антипрозак» или «антизолофт» – для того, чтобы добиться преимуществ, которые могут предположительно сопровождать депрессию?

По крайней мере кажется правдоподобным, что некоторые нарушения (или симптомы) могут выступать не как прямое приспособление, а как неадекватный «дизайн» или явное поражение. Как в машине может кончиться горючее, так и мозг может исчерпать свои нейромедиаторы или молекулы внутри их (или работать на пределе). Мы рождаемся с защитными механизмами (или способностью приобрести их), но ничто не гарантирует, что все эти механизмы окажутся мощными или безотказными. Мост, способный выдержать напор ветра в 100 миль в час, но не 200, разрушится от порывов в 200 миль в час не оттого, что приспособлен выйти из строя при таком сильном ветре; он развалится потому, что рассчитан на меньшие нагрузки. Аналогично и другие сбои, особенно те, что бывают чрезвычайно редко, могут быть результатом просто «генетических помех», случайных мутаций, которые уж точно не несут никаких преимуществ.

Даже если мы отвлечемся от таких возможностей, как явный генетический шум, неправильно полагать, что, когда психическое заболевание сохраняется в популяции, это говорит о его положительных сторонах. Горькая правда состоит в том, что эволюция «заботится» не о нашей внутренней жизни, а только о результатах. Пока люди с отклонениями воспроизводятся в разумных пропорциях, разрушительные генетические варианты могут и будут сохраняться в видах, независимо от того, что они покидают своих носителей, сопровождаясь эмоциональными страданиями.

Все это рассмотрено в профессиональной литературе, но почти не уделено внимания другой возможности: бывает ли так, что некоторые аспекты психического нездоровья сохраняются не потому, что несут что-то положительное, а просто потому, что эволюция не готова взять и перекроить нас на иной лад?

Возьмем, например, тревожность. Эволюционные психологи могут сказать вам, что тревожность подобна боли: и то и другое существует, чтобы побуждать страдающих ими к определенным действиям. Может, и так, только означает ли это, что тревожность – неизбежный компонент мотивации, который должен присутствовать в любом хорошо функционирующем организме? Вовсе нет, тревога могла подталкивать к действию некоторых наших предков до появления речи и сознательного мышления. Но это не делает ее правильной системой для таких созданий, как мы, обладающих способностью рассуждать. Наоборот, если бы мы, люди, были построены основательно, для тревог вообще не было бы места: наши способности к умозаключениям более высокого уровня могли бы сами справляться с планированием. Совершенно неясно, какую полезную функцию несла бы тревожность у созданий, обладающих способностью ставить и воплощать в жизнь собственные цели.

Подобные доводы уместны и в отношении потребности человека в самоуважении, социальном одобрении и положении, – словом, источнике многих психологических проблем. Вероятно, в любом мире, какой мы можем вообразить, для большинства созданий самым важным благом было бы общественное признание, но непонятно, почему отсутствие такового непременно должно приводить к эмоциональной боли. Почему не быть такими, как буддистские роботы, которых я упоминал в прошлой главе, – всегда осознающими (и реагирующими на) обстоятельства, но никогда не страдающими из-за них?

Научная фантастика? Как знать. Задача этих рассуждений – донести следующую мысль: если вообразить иных существ и другие способы жить и дышать, то вовсе не очевидно, что описанные выше расстройства непременно должны сопровождать этих существ в ходе эволюции.

Собственно, вот к чему я веду: подверженность умственным расстройствам может быть следствием, во всяком случае отчасти, неблагоприятного стечения обстоятельств в ходе нашей эволюционной истории. Возьмем, к примеру, нашу видовую подверженность разного рода зависимостям: от сигарет, алкоголя, секса, азартных игр, видеоигр, чатов или Интернета. Зависимость может возникать: когда ближайшие удовольствия субъективно воспринимаются как огромные (как в случае героина, который по описаниям многих лучше секса); когда отдаленные блага субъективно воспринимаются как несущественные (людьми, которые без этого чувствуют себя подавленными, которые не понимают, зачем им жить); когда мозг отказывается посчитать истинное соотношение между первым и вторым. (Последнее, вероятно, случается с пациентами с повреждениями вентромедиальной префронтальной коры; они, очевидно, не в состоянии сопоставить выгоды и издержки, а кажутся равнодушными к их соотношению.) В любом случае зависимость можно рассматривать как частный случай общей проблемы: нашего видового несовершенства, идущего от дисбаланса атавистической и современной систем самоконтроля.

Разумеется, есть и другие факторы, например, насколько сильное удовольствие получает данный индивид от данного вида деятельности; некоторые кайфуют от азартных игр, а другие предпочтут сэкономить свои денежки. Разные люди подвержены разным видам зависимости и в различной степени. Но в известном смысле все мы рискуем. Поскольку баланс между отдаленным и ближайшим будущим был предоставлен весьма беспринципной жестокой конкурентной борьбе, уязвимость человечества в отношении зависимости практически неотвратима.

Если разрыв в наших системах самоконтроля представляет одно направление неблагополучия в человеческом мышлении, то склонность к подтверждению и мотивированные умозаключения комбинируются, чтобы создать еще одно: относительную легкость потери связи с реальностью. Когда мы «теряем ее» или раздуваем из мухи слона, мы упускаем из виду перспективу, настолько раздражаясь, например, что исчезают все признаки объективности. Это не делает нам чести, но это часть человеческого бытия; поистине человек горяч.

Иными словами, как правило, большинство из нас с этим справляется; мы можем потерять связь с реальностью в процессе спора, но в конце концов делаем глубокий вдох или стараемся как следует выспаться и идем дальше. («Это было свинством с твоей стороны всю ночь мотаться неизвестно где и даже не позвонить, но признаю, что мои слова, что ты никогда не звонишь, перебор. Отчасти». Или, как пела Кристин Лавин: «Я не права, прости… но все же я сержусь».)

Что заставляет нормального человека время от времени выходить из себя? Адская смесь когнитивных клуджей: 1) неуклюжий аппарат самоконтроля (который в самые ответственные моменты обычно передает власть рефлексивной системе; 2) болезненная склонность к подтверждению (которая убеждает нас, что мы всегда правы, или почти всегда); 3) а с ней заодно – мотивированные суждения (заставляющие нас отстаивать наши убеждения, даже если они сомнительны; и 4) контекстуально обусловленный характер памяти (так что если мы недовольны чем-то, то мы склонны вспоминать и прошлые раздражавшие нас ситуации, связанные с раздражителем). Вот вкратце о том, что сохраняет преобладание «горячих» систем над холодным разумом; а отсюда вытекают нередко кровавые последствия.

Эта гремучая смесь при отсутствии тормозящих механизмов, которые нормальные люди используют для того, чтобы успокоиться, может усиливать и даже вызывать некоторые другие проявления психического заболевания. Возьмем, например, обычный симптом паранойи. Когда кто-то встает на этот скользкий путь – по какой угодно причине, – можно никогда от этого не отделаться, так как паранойя плодит паранойю. Как говорится в старой пословице: даже у параноика есть настоящие враги; ибо если есть склонность искать подтверждения и отрицать свидетельства противоположного (то есть мотивированные умозаключения), то все, что необходимо, – это один настоящий враг. Параноик замечает и вспоминает свидетельства, подкрепляющие его паранойю, не обращает внимания на доказательства обратного, и цикл воспроизводится сам по себе.

Страдающие депрессией слишком часто теряют связь с реальностью, но происходит у них это несколько по-другому. Депрессивные люди обычно не галлюцинируют (в отличие, например, от многих шизофреников), но их ощущение реальности часто искажается оттого, что они фиксируются на отрицательных сторонах своей жизни – потерях, ошибках, упущенных возможностях и т.д., – а это ведет к тому, что я называю зацикливанием, одному из главных симптомов депрессии. В более ранних исследованиях, весьма растиражированных, выдвигалось предположение, что страдающие депрессией люди более реалистичны, чем довольные жизнью, но сегодня чаще пишут о том, что депрессия – это нарушение, поскольку подверженные ей личности неоправданно сосредоточиваются на негативных вещах, загоняя себя в нисходящий водоворот, из которого невозможно выбраться. Как писал Марк Твен в редкий момент серьезности, «что бы ни печалило нас, это нельзя назвать мелочью; по законам вечности потеря ребенком куклы и потеря королем короны ничем не отличаются». Многие, если не все депрессии, начинаются с преувеличения потери, что в свою очередь может непосредственно вытекать из того, насколько воспоминания обусловлены контекстом. Печальные воспоминания накладываются на еще более печальные, а те, в свою очередь, порождают еще и еще более печальные. Для человека, переживающего депрессию, каждая свежая обида подтверждает фундаментальный взгляд на жизнь: она несправедлива, и жить незачем. Тем самым контекстуально обусловленная память копит воспоминания прошлых несправедливостей. (Между тем мотивированные умозаключения часто заставляют депрессивных людей игнорировать данные, противоречащие их общему представлению о бренности жизни.) Без некоторой доли самоконтроля или способности сместить фокус цикл будет возобновляться вновь и вновь.

Такие возвратные циклы – не только в моменты спада, но также и на подъеме, в маниакальной фазе – могут даже способствовать биполярному нарушению. Согласно Кей Редфилд Джеймисон, психологу высокого ранга, которая сама боролась с маниакально-депрессивным синдромом, когда человек страдает биполярным синдромом,

испытываешь особую боль, эйфорию, одиночество, ужас, составляющие этот вид безумия… Когда ты на подъеме, это потрясающе. Идеи и чувства стремительно мелькают, как падающие звезды… Но в какой-то момент все меняется. Скорость появления мыслей становится чрезмерной, их становится слишком много; всепоглощающее смятение вытесняет безмятежность… безумие ваяет свою реальность.

Без достаточной внутренней способности когнитивного и эмоционального контроля биполярный человек в маниакальном состоянии может оторваться от реальности, теряя всякую с ним связь. Джеймисон пишет, как в одном из ее ранних маниакальных эпизодов она обнаружила себя «в восхитительной иллюзии летнего дня, я скользила, парила, летала, огибая то одну, то другую облачную гряду, минуя звезды и ледяные поля… Я помню, как пела "Возьми меня на луну", проносясь мимо Сатурна, и мне было ужасно весело. Я видела и переживала то, что бывает только во сне или мечтах». Маниакальные состояния порождают маниакальные мысли, и спираль раскручивается.

Даже бредовые состояния, обычные при шизофрении, могут усиливаться – хотя, вероятно, и не возникать впервые – эффектами мотивированных умозаключений и контекстуальной памяти. Нередко шизофреник, например, начинает верить в то, что он Иисус, и строит целый мир вокруг этой идеи, «вдохновленной», в частности, двумя неразлучными силами – склонностью к подтверждению и мотивированным умозаключениям. Однажды психиатр Милтон Рокич свел вместе трех таких пациентов, каждый из которых считал себя Сыном Божьим. Сначала Рокич надеялся, что эти трое признают неуместность таких представлений и каждый разубедится в своих заблуждениях. Вместо этого все трое пришли в сильное волнение. Каждый с еще большим упорством принялся отстаивать свои бредовые идеи, и каждый разработал собственный набор логических обоснований. У видов, сочетающих контекстуально обусловленную память со склонностью к подтверждению и сильной потребностью в конструировании кажущихся связными жизнеописаний, потеря связи с реальностью может быть своего рода профессиональным риском.

Депрессия (и, возможно, биполярный синдром), по-видимому, провоцируется и другим эволюционным дефектом: степенью нашей зависимости от довольно прихотливого аппарата удовольствий. Как мы видели в предыдущей главе, задолго до того, как возникла сложная рассуждающая система, наши догоминидные предки предположительно ставили свои цели, руководствуясь компасом удовольствий (во избежание их противоположности – боли). Хотя современные человеческие существа имеют более сложные механизмы постановки цели, тем не менее удовольствие и боль, вероятно, все еще формируют сердцевину нашего механизма целеполагания. Для людей, склонных к депрессии, это может означать двойной удар; вдобавок к боли депрессии возникает еще один симптом – паралич. Почему? Вполне возможно, потому, что внутренний компас удовольствия становится нечувствительным, оставляя страдающего депрессией с недостатком мотивации и движущих механизмов. Для существа, которое держит свои настроения отдельно от целей, дисфункции, обычно сопровождающей депрессию, может просто не случиться.

Итак, во многих отношениях психические болезни могут происходить или по крайней мере усиливаться из-за причуд нашей эволюции: это контекстуальная память, искажающие эффекты склонности к подтверждению и мотивированных суждений, и своеобразная раздробленность нашей системы самоконтроля. Четвертый фактор влияния, вероятно, наша видовая жажда объяснений, которая часто ведет нас к созданию историй из разрозненных фактов. Как игрок может стремиться «объяснить» каждый кувырок игральной кости, так и люди, пораженные шизофренией, могут использовать когнитивные механизмы объяснений для того, чтобы связать воедино свои голоса и бредовые идеи. Из этого не следует, что люди с отклонениями не отличаются от здоровых, скорее это говорит о том, что их нарушения начинаются с уязвимости нервной системы, свойственной нам всем.

Следовательно, вероятно, не случайно многие советы специалистов по когнитивно-поведенческой терапии, связанных с лечением депрессии, направлены на то, чтобы помочь обычным людям справиться с ошибочными умозаключениями. В известной книге «Хорошее самочувствие» Дэвид Берне, например, описывает десять основных когнитивных ошибок, таких как «сверхобобщение» и «персонализация», которые делают люди в состоянии повышенной тревожности или депрессии. Сверхобобщение – это процесс ошибочного «видения одного события как части нескончаемой модели поражения»; персонализация – это ложное представление, что мы (а не внешние события) ответственны за все плохое, что происходит. Обе ошибки, вероятно, идут от человеческой склонности судить о большом на основании малого. Одна неудача еще не означает несчастной судьбы, тем не менее людям свойственно воспринимать последнюю, худшую новость как знак, будто вся жизнь с ее взлетами и падениями отрицается одним-единственным трагическим эпизодом. Таких неправильных представлений просто не может быть у гипотетических видов, способных придавать одинаковое значение свидетельствам, как подтверждающим их представления, так и не подтверждающим.

Я не хочу сказать, что депрессия (или другое нарушение) всего лишь продукт недостатка наших способностей объективно оценивать данные, но очень похоже, что неуклюжие механизмы нашего клуджевого сознания закладывают шаткий фундамент.

Если нарушения берут начало из дефектности нашей конструкции, то они определенно простираются и за ее рамки. В той мере, в какой в психических отклонениях виноваты гены, подразумевается эволюция – как адаптация или как-то иначе. Но изначальное несовершенство нашей психики иногда вызывает землетрясения, а иногда едва ощутимые толчки. Эволюция, какой бы случайной она ни была, не способна объяснить все. Наиболее распространенные психические расстройства, похоже, зависят от генов, сформированных в ходе эволюции, но также и от средовых факторов, пока еще не очень хорошо понятых. Если из двух идентичных близнецов один страдает шизофренией, у другого с вероятностью выше средней она тоже может возникнуть, но так называемый «процент согласия» – риск, что у одного близнеца будет нарушение, если оно есть у другого, составляет всего 50%. Уже по этой причине неверно относить любой вид психического нарушения к особенностям эволюции.

В то же время можно смело утверждать, что ни один толковый и милосердный дизайнер не создал бы человеческий мозг столь уязвимым. Наша ментальная хрупкость заставляет нас сомневаться в том, что мы являем собой продукт сознательного творения, а не случайности и эволюции.

Все это приводит нас к последнему вопросу, вероятно, самому важному: если наш мозг – клудж, то можно ли это как-то исправить?