Глава первая

Небо голубое, бесконечное и совершенно пустое.

С земли небо кажется ласковым и теплым, будто оно растворило в себе частицу пылающего, ослепительного солнца. Нужны очень острые глаза, чтобы разглядеть в сумасшедшей вышине этого прозрачного ничего раскинувшую неподвижные крылья птицу. Ястреб держится в небе на восходящем термике – теплом потоке воздуха.

Немигающий глаз птицы читает землю. Там, внизу, блестят холодные змеистые реки; темными неправильными многоугольниками смотрятся леса, разрезанные едва приметными ниточками просек и ниточками потолще и посветлее – шоссе; внизу сохнут желтые простыни зрелого хлеба и раскинулись зеленые-презеленые полотнища озимых; в мозаику города лепятся красные, белые, темно-серые, голубые квадратики и прямоугольники, над ними – траурные флаги дымов…

Между полями и городом косым крестом светлеет аэродром. По краю летного поля – пунктирные линейки из крестиков-самолетов. Самолетов много. Самолеты разные.

Вот за малышкой крестиком вспыхивает белое облачко. Вспыхивает и тает в молодой траве. Ты запустил двигатель. Ты не видишь ястреба, что бесшумно завис на высоте. Ты смотришь на часы. У тебя еще есть время; пока еще ты принадлежишь земле…

Контрольный облет нового двухсоттонного корабля был поручен летчику-испытателю Виктору Михайловичу Хабарову. Хабарову предстояло поднять машину в воздух и выполнить все, что до него уже дела/ ведущий испытатель, только в более сжатые сроки и в более высоком темпе. Хабаров должен был проверить корабль на скороподъемность; оценить маневренность и управляемость машины, снять характеристики на разных режимах полета; пройти сначала с одним выключенным двигателем, а потом и с двумя; оценить достоинства нового специального оборудования и убедиться в исправности обширнейшего навигационного хозяйства… Словом, программа полета была насыщенна – дай бог уложиться в положенное время.

Основные испытания вел Алексей Иванович Углов, вел долго, больше года. Работа прошла на редкость гладко, и Углов в своем заключении понаставил порядочно восклицательных знаков. Алексей Иванович охотно и обстоятельно расхваливал Хабарову новый корабль и, кажется, только один раз сбился с восторженно-оптимистического тона, когда Хабаров спросил:

– Ну ладно, Алексей Иванович, а хоть какие-нибудь недостатки в твоем ероплане просматриваются?

– Да как тебе сказать… Вот если б путевую устойчивость малость прибавить, а так – зверь-машина!..

В восемь часов пятнадцать минут Хабаров вырулил на чуть припорошенную свежим снежком, голубевшую под косыми лучами раннего солнца взлетную полосу.

Бортовой инженер Василий Акимович Болдин еще раз оглядел контрольные приборы и доложил:

– Инженер к взлету готов.

Следом откликнулся штурман Вадим Орлов:

– Штурман к взлету готов.

Радист Эдик Волокушин замешкался было, но Хабаров не успел спросить его, в чем дело, как Эдик тоже доложил:

– Радист к взлету готов.

И тогда Хабаров сказал командному пункту:

– Акробат, я – Гайка, к взлету готов.

– Гайка, я – Акробат, взлет разрешаю.

Летчик отпустил тормоза, и машина неохотно двинулась с места. Лениво набирая скорость, корабль побежал вдоль полосы.

Подъемная сила нарастала медленно. Колеса еще чертили по заснеженному бетону, а консоли уже потянулись вверх, напружинились, будто руки гимнаста, готовясь принять на себя все двести тонн веса.

Летчик приподнял нос самолета и ждал скорости отрыва.

Но прежде чем корабль повис на плоскостях, Хабаров почувствовал: что-то случилось. Почти неуловимый толчок, легкое содрогание не назвали ему опасности, только предупредили: "Берегись!" И тут же корабль отошел от бетона и осторожно полез вверх.

- Командир, – сказал штурман, – срезало правую тележку шасси.

Летчик подумал: "Этого не хватало", – и, стараясь произносить слова как можно спокойнее, спросил:

– По какому месту срезало?

– Как раз по стакану, командир. Начисто срезало!

Летчик поманил к себе инженера: – Без колесной тележки стойка уберется, Акимыч?

- Должна убраться.

– Убирай шасси.

Инженер перевел кран уборки на подъем. Сначала погасли Зеленые лампочки сигнализации, потом вспыхнули красные – шасси убралось.

Летчик уходил на заданную высоту. Земле он доложил о случившемся и сообщил, что пока намерен выполнять основное задание, а экипажу сказал:

- Работаем по основной программе.

Машина тянулась на заданную высоту. Хабаров пилотировал корабль точными, аккуратными движениями и думал. Следовало принять решение. Какое? Этого он пока еще не знал, но время было, и Хабаров не спешил. На заданной высоте экипаж приступил к испытаниям.

Тем временем на аэродром приехал Генеральный конструктор Вадим Сергеевич Севс, примчались его заместители и помощники, несколько позже прибыл заместитель министра. Все собрались в кабинете начальника летной части.

– Докладывайте, – сказал заместитель министра, ни к кому персонально не обращаясь.

– Насколько можно судить по данным внешнего осмотра тележки, причина поломки – технологический дефект литья…

– С этим у вас еще будет время разобраться, – сказал заместитель министра, – виноватых найти успеете и оправдательные документы сочинить тоже успеете. Тут я за вас спокоен. Что дальше будем делать?

– Я полагаю, – сказал Генеральный, – что сажать их придется на фюзеляж. С точки зрения безопасности это наиболее надежное решение.

– Машина, конечно, выйдет из строя по крайней мере на полгода, но что делать? – сказал кто-то из инженеров Севса.

– А экипаж вы хотите оставить на борту? – спросил начлет.

– Вадим Сергеевич, а может быть, все-таки приземлять их на одну основную тележку и переднюю ногу?..

– Сесть они сядут. А потом? Потом стойка без колес ткнется на скорости в землю, машину развернет, и… собирай кости…

- Это надо еще посчитать… Инженеры заспорили.

Заместитель министра спросил у начлета:

- Где сейчас Хабаров и что они делают?

Начлет показал на карте район нахождения самолета и сказал, что, судя по радиодонесениям, Хабаров выполняет основное задание и пока все идет хорошо.

– Сколько они в полете?

– Два часа сорок.

Действительно, пока все шло хорошо. Корабль летел за облаками. Самописцы регистрировали режим за режимом. Штурман опробовал почти все навигационное хозяйство и теперь пеленговался по широковещательным станциям. Радист принимал очередную сводку погоды. Бортинженер фиксировал показания контрольных приборов. Хабаров включил автопилот и, откинувшись на спинку сиденья, опустив руки на колени, думал.

Он знал, что, посадив машину на фюзеляж, не выпуская шасси, непременно выведет корабль из строя. Выведет надолго.

Сажать корабль с выпущенным шасси… Он отчетливо представил себе, как теряется скорость на пробеге, как чертит по бетону стойка, высекая искры, как она, словно плуг, врезается в землю… Может, конечно, и обломиться раньше, чем корабль развернет, но кто поручится, что обломится?..

Летчик поглядел за борт. Сизые, тяжелые облака висели чуть ниже. Разрывов в облаках почти не было.

Хабаров позвал инженера.

– Акимыч, электросхема уборки и выпуска шасси у тебя есть?

– Есть.

– Покажи.

Болдин подал ему схему, и летчик принялся ее изучать.

А машина шла по заданному курсу, и самописцы чертили то, что им положено было чертить, и экипаж трудился так, как предусматривало полетное задание.

На земле продолжали совещаться.

– При всех условиях перед приземлением надо эвакуировать экипаж – штурмана и радиста обязательно, – это говорил начальник летной части.

– Мы тут посчитали, Вадим Сергеевич, и выходит интересная штука: если они сядут с выпущенным шасси и будут достаточно энергично пользоваться тормозами, стойка не должна сломаться, она подогнется и станет как лыжа. – Это докладывал инженер из группы шасси.

– Чистая афера! – мрачно сказал начлет. – Обламываться на взлете ваша стойка тоже не должна была, а почему-то обломилась. Откуда ж вы знаете, что на посадке она подогнется да еще как лыжа?

– Мне кажется, что рекомендаций экипажу у вас нет, – сказал заместитель министра, – так, может быть, запросим самого Хабарова: какие у него соображения? Связь есть?

– Есть, – сказал начлет.

Заместитель министра взял микрофон и, пренебрегая позывными, передал открытым текстом:

– Хабаров, у микрофона Плотников, как дела, Хабаров? В динамике слегка свистнуло, прошуршало, и раздался голос Хабарова:

– Здравия желаю, Михаил Николаевич, пока дела идут по программе. Выключение двигателей производить не будем. Об остальном, если не возражаете, доложу минут через тридцать пять – сорок.

– Мы тут для вас, Виктор Михайлович, кое-что посчитали и еще считаем…

– Мы тоже считаем, Михаил Николаевич, я доложу…

На электросхеме уборки и выпуска шасси летчик начертил два значка – кружок и крест. Подозвал Болдина и, тыкая пальцем в синьку, сказал:

- Насколько я понимаю, Акимыч, если вот здесь перерубить цепь, а тут закоротить концы напрямую, то вся ветвь правой стойки обесточится. Так? Только не спеши. Если так, мы переведем кран выпуска вниз и получим: левая стойка выйдет, передняя тоже выйдет, а правая останется на замке. Больше мне ничего не надо. Держи, проверь как следует и скажи: можешь ты такую штуку проделать или не можешь.

Василий Акимович забрал схему и, усевшись за своим столиком, стал проверять соображения Хабарова. Потом он вскрыл панель распределительного щитка и принялся колдовать над контактами. Минут через пятнадцать инженер доложил:

- Готово. Правая стойка обесточена.

– Вадим, – сказал Хабаров штурману, – давай курс домой, давай остаток горючего.

Виктор Михайлович выключил автопилот и развернул корабль к своему аэродрому.

В это время Генеральный конструктор говорил заместителю министра:

– Взвесив все привходящие обстоятельства, Михаил Николаевич, я думаю, что экипаж с борта надо действительно эвакуировать, штурмана и радиста безусловно, а бортинженера – на усмотрение Хабарова; посадку производить с убранным шасси на грунт, левее взлетно-посадочной полосы…

– Видимо, вы правы, Вадим Сергеевич, но давайте все-таки послушаем Хабарова. Послушаем, а потом уж будем приказывать.

– Экипаж надо обязательно выбрасывать, – сказал начлет, но ему никто не ответил.

– Акробат, Акробат, Акробат, я – Гайка, нахожусь на подходе. Видите меня? – и, не дожидаясь ответа, Хабаров продолжал: – Я решил производить посадку на основную и переднюю стойки. Прошу на конец полосы подкинуть машину техпомощи. Как поняли? Я – Гайка, прием.

Еще прежде чем собравшиеся на земле сумели до конца оценить решение Хабарова, машина его показалась на посадочной прямой. И тогда все увидели: левая нога шасси выпущена, передняя – выпущена, правая стойка втянута в гондолу и плотно прикрыта щитками.

Летчик осторожно выровнял машину, подвел ее к бетону и коснулся земли левой тележкой. Корабль медленно терял скорость. Летчик держал штурвал выбранным на себя до отказа. Теперь ему надо было сделать все вовремя – ни секундой раньше, ни секундой позже. Как только Хабаров почувствовал, что носовое колесо чиркнуло по бетону, он скомандовал инженеру:

– Вырубай левые.

И инженер выключил оба левых двигателя.

Машина плавно пошла в левый разворот. Правое крыло все еще летело над землей, но оно должно было вот-вот потерять силу и начать опускаться.

– Вырубай правые, – скомандовал Хабаров.

Машина сошла с полосы. Летчик затормозил левые колеса и тем ускорил разворот. Правое крыло тихонько опустилось и зачертило по снегу. Еще, еще, еще немного продолжался разворот, наконец кончик консоли увяз в сугробе.

Экипаж вышел из самолета и первым делом ринулся к правой плоскости.

Инженер перечислял:

– Помят посадочный щиток, деформирован конец элерона, разбит плафон навигационного огня. Кажется, все.

– Если действительно все, – сказал летчик, – то это копейки, Акимыч. Пошли докладывать начальству.

Но идти им никуда не пришлось. Начальство уже прибыло к месту приземления. И заместитель министра жал руки членам экипажа, и Генеральный конструктор со странным вниманием заглядывал им в глаза и говорил какие-то совсем неделовые слова. И радостно шумел Углов:

– Ну, машина! Ну, зверь! Все может вытерпеть. Что я тебе говорил? А? Теперь веришь, Виктор Михайлович, чувствуешь?

Потом они остались вдвоем: Генеральный и летчик.

Вадим Сергеевич выглядел как после тяжелой болезни: кожа на лице землисто-серая, глаза ввалились и поблекли, каждая морщинка проступила так четко, будто ее процарапал не по разуму старательный ретушер.

– Дайте сигарету, – сказал Генеральный.

– Вы же бросили курить.

– Не жадничайте и не воспитывайте меня, Виктор Михайлович.

Хабаров протянул пачку "Примы". Вадим Сергеевич взял сигарету, сунул в рот, но прижечь забыл.

– Ругаете? И правильно. Дошли – колесами разбрасываемся. Черт знает что! Этого я никак не ожидал, в мыслях ничего подобного не держал…

– Вадим Сергеевич, а почему вы не спрашиваете, какое общее впечатление оставляет машина?

– Общее впечатление? Причем тут общее впечатление?..

– Притом. Машина-то получилась хорошая, даже очень хорошая. Правда, в заключение я запишу замечаний больше, чем Углов, но в принципе я совершенно уверен – этому аппарату жить долго.

– Что вы меня успокаиваете? Машина, машина, машина! Я сам знаю, какая машина! Только сейчас меня надо не по волосам гладить, а по голове бить…

– Перестаньте самоедствовать, Вадим Сергеевич. Это не ваш стиль. И если уж вам так хочется критики, пожалуйста…

– Давайте! Давайте, давайте, чего же вы замолчали?

– Так вот: сила этой превосходной машины прежде всего в запасе ее неиспользованных возможностей. Вы еще пересчитаете аппарат под другие движки, вы еще, вероятно, замените крылышки, вы еще будете заниматься модернизацией корабля, и тогда, тогда на свет божий вылупится то, что надо…

– Значит, вы считаете, что в сегодняшнем состоянии это не машина, а скорее полуфабрикат?

– Почему? Вы нашли великолепную схему. И не думайте о чепухе. Плюньте на бракованную стойку.

Вадим Сергеевич вспомнил наконец про сигарету и раскурил ее. Затянулся, пустил дым и сказал:

– А вы все-таки ужасный человек, Виктор Михайлович. Как это у вас всегда получается: уж если ударите, то обязательно по больному месту. И почему-то почти всегда оказываетесь правы.

– Наверное, потому, Вадим Сергеевич, что я от рождения очень талантлив.

– Вы это серьезно?

– Какие могут быть шутки…

– Мне бы да вашу самоуверенность, хотя бы половину.

– Не скромничайте, Вадим Сергеевич…

– Значит, вы утверждаете, что машину следует реконструировать, и в таком духе напишете заключение?

– Нет, такого заключения я не напишу.

– Почему?

– Пока у меня нет сколько-нибудь серьезной позитивной программы. А вы же знаете, я считаю безнравственным и бессмысленным критику ради критики. Я уже давно усвоил: разругать можно все' на свете. И это всегда легче, чем предложить что-нибудь путевое. Я напишу превосходное заключение. Правда, без восклицательных знаков. А вы плюньте на подробности и не занимайтесь самогрызом…

На этом они расстались.

Летчик ушел писать отчет о полете, а Генеральный поехал в конструкторское бюро.

Машину затащили на стоянку, вывесили на мощных гидравлических подъемниках и начали лечить.

Все шло своим чередом, как и должно идти на испытательном аэродроме. Ведь машины, как дети, рождаются в мучениях. И если испытания нового образца летательного аппарата проходят слишком гладко, что хоть и редко, но иногда все же случается, жди большой беды…

 

Глава вторая

Сияющей, невесомой пеной вздыбились над землей облака. Караван за караваном, утомленные, неспешные, едва заметно двигаясь, плывут они в голубом праздничном небе. Плывут, поминутно меняя свой облик, – из сахарных башен выходят белые слоны, и вот уже слоны превращаются в циклопических медведей, сталкиваются с немыслимым фрегатом, рушатся и принимают очертания горбоносого старика, нахлобучившего по самые брови тяжеленную горскую папаху.

Мощно-кучевые облака – облака хорошей погоды.

Только, приближаясь к их бескрайним стадам, даже летчики-истребители потуже затягивают плечевые ремни. Больно бьют кучевые облака, свирепо швыряют машины, гнут крылья, наваливаются на фюзеляжи жестокой болтанкой.

Кипят облака, кружат, вихрят потоки стремительного, уходящего вверх теплого и падающего с их вершин холодного воздуха.

И смотри не прозевай черты, за которой белая кучевая облачность сомкнётся, потемнеет, станет сизо-стальной и превратится в облачность грозовую.

Белая потреплет и отпустит, а сизая может и изуродовать, может и вовсе пережевать.

Хабаров не летал уже целый месяц – с утра до самого вечера пропадал на фирме. Шла доводка "бочки".

В принципе все выглядело очень просто.

На платформе автомашины смонтировали наклонные рельсы, легкий ажурный помост в шесть с небольшим метров длиной. На помост укладывали обыкновенный серийный истребитель. Под брюхом самолета закреплялась сама "бочка" – мощный ракетный двигатель. Схема полета рисовалась так: летчик садился в кабину, запускал основной двигатель и выводил его на взлетный режим. Самолет ревел, рвался в полет, но его удерживало на месте стопорное устройство. Убедившись, что все в порядке, летчик должен был нажать кнопку "Пуск ракетного двигателя". В первые сто секунд ничего зримого не происходило. Сто секунд работали бесшумные реле автоматического блока, а затем следовали взрыв, грохот, дым… Ракетный двигатель-ускоритель "выстреливал" истребитель в воздух, подобно тому как в свое время выстреливался реактивный снаряд легендарной "Катюши".

Так выглядела задача в принципе.

Если схема окажется удачной, новая установка позволит взлетать без разбега, а значит – и без аэродрома.

Хабаров хорошо помнил совещание у заказчика. Все представители заказчика говорили тогда: машине надо увеличить радиус действия; если это невозможно, надо улучшить ее взлетные свойства, чтобы можно было работать с полевых площадок…

Тогда Хабаров впервые увидел молодого инженера, выступившего в числе последних. Длинный, сухощавый, он театрально вскинул над головой руку и хорошо поставленным, неожиданно густым голосом сказал:

– А давайте чуточку пофантазируем, товарищи! В перспективе у нас – безаэродромная авиация, самолеты вертикального взлета и вертикальной посадки. Это ясно. Но это дело еще не завтрашнего дня: надо время, чтобы освоить вертикальные взлеты и посадки. – Инженер скосил глаза на седую голову председателя совещания. – А аэродромы душат нас уже сегодня. Так нельзя ли пойти на компромисс: попробуем использовать лафет ракетной установки, разумеется, я говорю не о конкретном изделии, а о принципе, заложим в направляющие вместо штатного снаряда штатный самолет и подвесим ему под фюзеляж дополнительный ракетный двигатель – заложим и выстрелим наш самолет без разбега…

– Маниловщина, – сказал пожилой человек, сидевший по правую руку председателя – маниловщина чистейшей воды…

– Почему, простите, маниловщина? – нисколько не сбившись с тона, спросил инженер.

– Длину рельсов вы пробовали рассчитать? Перегрузку вы пытались прикинуть? Схему подвески ракетного двигателя, хотя бы в первом приближении, представляете?

– А как же! – сказал инженер. – Неужели вы полагаете, что я позволил бы отнимать у вас драгоценное время, не произведя предварительного расчета, просто так, что называется, сбрехнув идею?

– Идея – всегда прекрасная штука, – сказал председатель и потер лицо ладонью. –Допустим, что и расчеты ваши окажутся не фантастикой, а делом реальным, допустим, и установку вы построите, но кто согласится сесть на вашу бочку с порохом и сам под собой ее подпалить?

Кто-то в зале засмеялся. Кто-то немедленно поддакнул:

– Именно – бочка с порохом…

И тут летчик увидел: "хозяин" заказа смотрит на него. Смотрит вопросительно. Хабаров встал.

– Разрешите?

– Да, пожалуйста.

В зале сделалось совсем тихо.

– На данном этапе обсуждения вопроса я не рискнул бы сказать категорически: нет. Мне представляется, что бочка с порохом не самое рискованное. Мы же взлетали с ракетными ускорителями на больших машинах. У меня вызывает сомнение совсем другое: ну, взлетим мы без аэродрома, а как будем садиться? Садиться-то все равно надо на летном поле. Стоит ли игра свеч?

Инженер парировал моментально:

– Лучше иметь решенной половину проблемы, чем не иметь ничего.

Председатель совещания поглядел на сидевшего рядом с ним пожилого человека и сказал:

– А не создать ли нам авторитетную комиссию, Евгений Борисович? Установим срок. Тщательно взвесим все "за" и все "против". И, скажем, через месяц вернемся к этому вопросу еще раз.

– Комиссия, конечно, не повредит, – сказал Евгений Борисович – рекомендую пригласить от изготовителя автора предложения, разумеется, Илью Григорьевича Аснера, товарища Хабарова, ну и трех человек мы выделим от себя.

Так и порешили тогда.

Потом были заседания, споры, осторожное маневрирование, были ходы явные и ходы тайные, словом, партия разыгрывалась осторожно, медленно, хитроумно. И все-таки инженер выиграл: высшие инстанции затею одобрили. Колесо сразу же завертелось с новой силой.

Виктор Михайлович не летал уже целый месяц – с утра и до самого вечера он пропадал на опытном заводе, где теперь рождалась "бочка".

Каждый день он записывал в особый блокнот: "Проверить соосность подвески РД к самолету. Сигнализатор положения замка??? Упор рычага управления двигателем. Плохо!" По мере того как что-то решалось, разъяснялось, переделывалось, одни строчки в блокноте вычеркивались, но тут же появлялись новые:

"Поставить фиксатор рулей с автоматом растормаживания.

Упор для левой руки. Обязательно. Порядок отсчета времени срабатывания реле??? Сброс РД при неудачном запуске???"

Всего было уже вписано и частично зачеркнуто сто с лишним пунктов.

Порой Виктору Михайловичу казалось, что этот кроссворд никогда не кончится. Но он давно привык работать основательно, наверняка и не позволял себе торопиться.

В этот день Хабаров приехал на аэродром с утра. Еще накануне он договорился с начлетом, что потренируется на серийном истребителе.

– Чего это тебе приспичило? – спросил начлет.

– Если по месяцу не летать, можно и вовсе разучиться,– сказал Виктор Михайлович.

– Это верно, – согласился начлет и подписал полетный лист.

Хабаров взлетел, разогнал машину над самой землей и энергичной горкой полез вверх. На этом истребителе Хабаров летал много раз прежде и ничего сверхъестественного или неожиданного от машины не ожидал. Однако очень скоро он обнаружил, что смотрит на свой самолет новыми глазами: старается предвосхитить, угадать, почувствовать, как поведет себя машина в предстоящем полете с "бочкой". Он проделал набор высоты с разными углами и, убедившись, что чувствует машину достаточно хорошо, развернулся в направлении пилотажной зоны.

Виктор Михайлович не был самым виртуозным пилотажником – фигуристом Испытательного центра. И хотя он высоко ценил способность к акробатическим полетам и в душе даже завидовал таланту Василия Бескина, например, превыше всего ставил Хабаров чистоту, ювелирность, а не броскость работы в воздухе. Вот ради этой самой чистоты он готов был пилотировать когда угодно, на чем угодно и сколько угодно.

Взглянув на бортовые часы и убедившись, что времени еще достаточно, Виктор Михайлович развернулся в зону.

Сначала Хабаров писал глубокие виражи, потом плавно опрокинулся в перевороте и завязал петлю, перешел в иммельман, накрутил целую серию бочек – быстрых и плавных, горизонтальных и восходящих… Привычно сменялись перегрузки, то вдавливая его в спинку пилотского кресла, то отпуская и снова вдавливая… А в наушниках шлемофона жил своей неумолчной жизнью звуковой мир аэродрома.

Кто-то просил разрешения на выруливание…

Кто-то недовольным голосом напоминал диспетчеру, что уже пять минут дожидается команды на взлет.

"Алмаз" докладывал "Охотнику", что задание выполнено и на борту все в порядке.

"Кобра" просила "Тушканчика" взять превышение метров пять-десять и увеличить скорость на тридцать. "Ты не визируешься, Тушканчик, не визируешься. Как понял? Прием".

Летчик слушал и не слышал этот разнообразный нестройный хор глуховатых, ворчливых, радостных, усталых, знакомых и незнакомых голосов.

Неожиданно он выделил один-единственный, обращенный к земле голос:

– Охотник, я – бортовой восемьдесят четвертый, подхожу к третьему развороту, помогите зайти на посадку, фонарь забило маслом. Давление падает… – Голос был ровный, диктующий, бесстрастный. И все-таки Хабаров сразу же понял: восемьдесят четвертому плохо. Просто так, за здорово живешь, никто не попросит: помогите зайти на посадку. И прежде чем командный пункт успел принять решение подать команду, Виктор Михайлович уже прицелился своим истребителем в район третьего разворота и передал:

– Восемьдесят четвертый, иду к тебе. Давай обстановку. Я – Гайка.

– Гайка, я – восемьдесят четвертый, фонарь забило маслом, наверное, трубопровод накрылся. Давление один и восемь. Ни черта не вижу.

– Какая у тебя высота?

– Четыреста.

– Лезь вверх, обороты двигателя не трогай. Понял? – и тут же, обращаясь к земле, Хабаров передал:

– Завожу восемьдесят четвертого на вынужденную, обеспечьте полосу.

Хабаров пристроился к незнакомой машине. Самолет оказался чужим, военным, устаревшим. На аэродроме Испытательного центра давно уже не паслись такие кони. От кончика носа до кончика хвоста машина была задрызгана маслом.

– Восемьдесят четвертый, почему фонарь не откроешь? – спросил Виктор Михайлович.

– Если ты такой умный, открой сам.

– Что-о?

– Ничего! Открой сам! – и восемьдесят четвертый замолчал.

Летчик с недоумением глянул на замасленную "машину и скомандовал:

– Крен тридцать, разворот влево на сто десять градусов. Восемьдесят четвертый начал послушно разворачиваться.

Хабаров посмотрел на летное поле, оценил свою позицию по отношению к посадочным знакам и передал восемьдесят четвертому:

– Выпускай щитки, следи за скоростью.

– Я еще шасси не выпустил.

– Делай что говорят. Успеешь шасси выпустить. За скоростью следи. Кренчик поменьше. Вот так, хорошо.

Хабаров вел чужую машину к земле, подсказывая пилоту каждое движение.

– Теперь выпускай шасси. Хорошо. Высота тридцать. Стоишь точно по центру полосы. И по удалению – точно. Не разгоняй скорость.

На быстроходном реактивном самолете Хабарову было трудно держаться около восемьдесят четвертого, он то и дело отходил чуть вправо, потом снова подворачивал влево, стараясь не выскочить вперед своего подопечного.

– Высота десять. Выравнивай потихонечку. Хорошо. Пониже пусти. Еще пониже. Подбери ручку. Все. Сидишь. Я пошел. – Он осторожно вывел двигатель на взлетный режим, выдержал машину на одном метре и энергично перешел в набор высоты.

Хабаров уже начал первый разворот, когда услышал:

– Гайка, я – восемьдесят четвертый, благодарю за сопровождение и помощь.

Виктор Михайлович ничего не ответил, замкнул круг над аэродромом, приземлился и порулил на стоянку. Он хотел пройти к восемьдесят четвертой – интересно было посмотреть на самолет и на незнакомого летчика, – но Хабарова отвлекли: позвали взглянуть на только что отлаженный тренажер.

На земле лежали рельсы. По рельсам каталась тележка. К тележке было прикреплено пилотское кресло.

Изменяя величину порохового заряда в специальном патроне, тележке можно было сообщать большие или меньшие перегрузки.

Пришел врач, наблюдавший за отладкой тренажера. Спросил:

– Ну как? Нравится коляска?

– Ничего. Симпатичный катафалк, – сказал летчик.

– Ты это брось – катафалк! Вот сделаем пробы, убедишься, что все в порядке, так тебе не то что бочка, а сам черт не брат будет.

– Я готов, – сказал летчик.

Врач повел его в кабинет. Измерил кровяное давление. Выслушал. Записал показания в журнале. И они снова вернулись к тренажеру.

Хабаров уселся в кресло, туго затянулся привязными самолетными ремнями, уперся ступнями в педали. Левую руку положил на упор, специально по его настоянию приваренный к– переднему обрезу кабины. Правой рукой Виктор Михайлович обхватил ручку управления.

Удобно? – спросил врач.

– Вроде нормально, – сказал Виктор Михайлович.

– Заложен патрон на перегрузку шесть, – сказал врач.

– Хорошо.

– Готов?

– Готов.

Врач приказал включить приборы, велел всем отойти на рабочие места. Выждал. Оглянулся вокруг и скомандовал:

– Приготовиться! – и сразу же: – Давай!

Хабаров нажал на пусковую кнопку. Почувствовал, как его резко толкнуло в спину и понесло вперед…

Пробежав положенное число метров и потеряв скорость на специальном тормозном устройстве, тележка остановилась. Виктор Михайлович расстегнул ремни и стал выбираться из кабины. Подошел врач:

– Ну как?

– Ты знаешь, я ожидал большего. Ничего особенного… – и очень буднично, по-деловому сказал: – Надо бы, доктор, замедлитель поставить…

– Замедлитель чего? – не понял врач.

– Сейчас взрыватель соединен напрямую: я нажимаю, на кнопку, он срабатывает. Так? А надо: я нажал, он молчит. Проходит сто секунд, и вот тогда – трах! Как на настоящей бочке. Имитировать так имитировать. В конце концов ведь не перегрузка самое неприятное, а ожидание, тем более сто секунд! Это будь здоров как много…

– Пожалуй, ты прав, – сказал врач. – Сегодня же скомандую спецам, пусть сделают.

Виктор Михайлович поговорил еще с техниками, обслуживавшими тренажер, и, не дожидаясь, покуда обработают пленку (весь эксперимент фиксировался самописцами и кинокамерой), пошел в летную комнату.

Хабаров еще не успел переодеться, когда дежурный вахтер вызвал его в коридор. В Центре существовало неписаное правило: в комнату летного состава допускались только свои. А в коридоре Виктора Михайловича ждал посторонний.

– Слушаю вас, – сказал Хабаров, вглядываясь в молодого старшего лейтенанта. Парень выглядел лихо – франтовато сшитая форма, сияющие пуговки, свежие, без единой помятины погоны, новые знаки различия.

- Я с восемьдесят четвертой, – сказал старший лейтенант, – моя фамилия Блыш. Пришел лично спасибо сказать и все такое…

Виктор Михайлович протянул руку летчику:

– Хабаров. Пожалуйста. Да, а почему вы все-таки не открыли фонарь?

– На этой заразе как откроешь, так все с улицы в морду тянет…

– Ясно! Опасались, значит, парад нарушить? – и летчик сделал неопределенное движение рукой, как бы оглаживая новенький мундир.

Старший лейтенант смутился.

– Понимаете, я эту гробину перегонял к вам из Рощинки – ее тут переделывать на какой-то стенд будут – ну и подумал: "Хоть оторвусь в культурном центре", вот и махнул в таком виде. Чехол под задницу, сам в параде. Лететь-то всего двадцать минут.

– Как же тебя без парашюта выпустили? – удивился Хабаров.

– А никто не заметил. Я пока рулил, сиденье пониже опустил. Плечи за бортами и лямок не видать.

– Силен орел. Блыш?

– Так точно, старший лейтенант Блыш Антон Андреевич. А вы?

– Что я?

– Ну, Гайка – это, так сказать, псевдоним, Хабаров – фамилия, а остальное?

– Виктор Михайлович.

– Вольнонаемный, что ли?

– Почему? Прикомандированный. Полковник. Блыш смутился.

– Если я что не так сказал, прошу прощения, товарищ полковник. Не знал. И вы учтите – главное, поблагодарить вас хотел. Извините, пожалуйста.

– Слушай, Антон Андреевич, мне тебя извинять не за что, а вот она может в другой раз и не простить. Она накажет.

– Виноват, товарищ полковник, не понял: она – это кто?

– Земля, Антон Андреевич. Земля всех берет: и младших, и старших лейтенантов, и полковников, и генералов. Ей на наши регалии наплевать. Ну ладно. Если не спешишь, подожди – я сейчас переоденусь и подброшу тебя в город.

Когда четверть часа спустя они выходили из летного домика, старичок, дежурный вахтер, спросил Хабарова:

– Никак брательник к вам прилетел, Виктор Михайлович?

– Почему ты решил, Васильич, что брательник? – спросил Хабаров и улыбнулся старику.

– Больно они на вас похожи.

– Вот и не угадал – не брательник он, а племянник.

– Ну-ну, все одно родня. Кровь, она себя оказывает. Как ни крути, не спрячешь, – и старик почтительно распахнул перед летчиком выходные двери. – Счастливо вам. Со свиданьицем!

Хабаров откозырял вахтеру и уже на улице сказал:

– Золотой старик, тридцать лет провожает и встречает ребят из каждого полета. Знатный дед и первый в мире болельщик авиации.

Блыш вежливо кивнул головой.

 

Глава третья

Небо блеклое, светло-серое, низкое. Не картина – загрунтованный холст. И края нечеткие, размытые: то ли есть горизонт, то ли нет – сразу не скажешь. Небо спокойное, сонливое, словно и неживое. Не встряхнет, не ударит, не закачает на невидимой воздушной волне. Только ослепит, если с ходу врежешься в его безликое, слоистое тело. Окутает прохладным, влажным, косматым туманом и сразу заставит позабыть, где верх, где низ, где право, а где лево…

Ни одна птица не летает в слоистых облаках. Сделает взмахов десять – и валится в неуправляемом падении к земле.

Человек летает. Летает по приборам, которые он изобрел, вырастил, приручил, в которые сумел поверить больше, чем в самого себя.

Уходя в низкое, неживое небо, пилот везет на остриях приборных стрелок скорость, высоту, курс, величину крена и направление на радиопривод; везет с собой крошечный силуэтик покачивающегося, то поднимающегося, то устремляющегося к земле самолетика, приживленного к искусственному горизонту.

Верь стрелочкам, слушайся самолетика, не пытайся несовершенными своими чувствами корректировать их строгий язык – и будешь на высоте, доберешься до самого солнца. Не поверишь – упадешь, упадешь, как большая глупая птица.

Мать стояла на балконе, когда Хабаров вышел из подъезда, уселся в свою черно-белую машину и, лихо развернувшись в тесном палисаднике, уехал. Мать помахала ему рукой и медленно пошла в комнаты.

С тех пор как Виктор Михайлович развелся с женой и жил снова вдвоем с матерью, у матери наступили трудные дни. Впрочем, дни были не только трудными, но и радостными и тревожными. Мать ни разу не спросила сына, почему он оставил семью. Мать жалела Киру и еще больше маленького Андрюшку. Но раз Витя так решил, значит поступить по-другому он не мог. Мать говорила мало, но она все видела, все понимала и все-все чувствовала. Не легко давалось ее Вите это постоянное, подчеркнутое спокойствие, эта неторопливость, эта умышленная приторможенность движений и слов. Ведь по-настоящему он был резким, увлекающимся, вспыльчивым мальчиком.

Летчик никогда не говорил матери, куда уезжает: на полеты, по делам, развлечься. Он никогда ничего не сообщал ей ни о машинах, ни о полетах, но она прекрасно понимала – полеты бывают разные: простые – тренировочные, сложные – испытательные, нормальные, более и менее рискованные… Когда он уезжал вечером и уже в коридоре, берясь за замок, говорил:

– Ты ложись, спи, я вернусь сегодня поздно, – она покорно ложилась в постель, но никогда не засыпала до его возвращения. Мать лежала тихо, прислушиваясь к еле уловимым ночным шорохам большого дома и ждала.

Она заставляла себя думать о чем угодно, только не о сыне. Лучше всего было вспоминать тихий приокский городок, где она родилась и выросла, хорошо было представлять далеких подруг юности, давно уже растерянных, давно исчезнувших из ее жизни; не возбранялось вновь и вновь перебирать в памяти медицинский институт – все волнения, все встречи, все радости и разочарования; можно было воскрешать тонкое, точеное лицо Михаила Хабарова – сначала студента-сокурсника, потом блестящего военного врача, потом ее мужа и отца Вити. Однако переключаться на самого Виктора строго воспрещалось.

Но разве есть на свете нерушимые запреты? Особенно для материнского сердца? Случались ночи, когда она не могла не думать о сыне, о его трудной работе, о его товарищах, о его судьбе. И тогда время тянулось еще медленней. Но она не позволяла себе зажигать свет и нервно взглядывать на стенные часы, которые в ее усталом мозгу стучали то тише, то громче, но никогда не умолкали совсем.

В конце концов Анна Мироновна всегда слышала, как осторожно поворачивается ключ во входной двери, слышала, как Витя снимает ботинки в коридоре, как, осторожно ступая, идет в ванную. Обычно она засыпала под мерное стрекотанье душа – Хабаров уже давно заметил: когда он уезжает на ночные полеты, мать не спит, дожидается его возвращения. Он понимал, что никакие слова ничего изменить не смогут, и придумал хитрость: собираясь на аэродром, надевал самый лучший костюм, завязывал легкомысленный галстук и говорил чуть развязным, вовсе не свойственным ему тоном:

– Мам, я, пожалуй, к приятелям прошвырнусь, если сильно задержусь, не беспокойся. По моему холостяцкому положению… Словом, сама понимаешь.. .

Мать никогда не возражала ему, но она всегда знала, куда он едет на самом деле – к друзьям, к подругам или на полеты.

Сегодня Виктор Михайлович уехал из дому в начале десятого. Мать прибралась в комнатах, постелила себе и ему, неторопливо разделась и легла. Спать было рано, но мать устала, и еще с утра ей нездоровилось: кружилась голова, волнами находила слабость. На тумбочке перед кроватью была приготовлена книга, но читать не хотелось. Анна Мироновна лежала и думала. И мысли, пренебрегая запретами, возвращались к одному и тому же.

Тогда они пришли вчетвером: Витя, высокий, некрасивый, очень рыжий штурман, пожилой громкоголосый инженер и застенчивый, похожий на девушку радист. Все вместе они были экипаж. Витин экипаж.

- Хорошо бы чайку с закусочкой, ма, – сказал Витя, – коньячку в принципе тоже можно…

Мать захлопотала на кухне, ей очень хотелось принять его экипаж как следует, и она сердилась на Витю: почему не предупредил, что приведет гостей. Мог бы позвонить. Она успела бы тогда поставить пирог, могла соорудить пельмени, не покупные, а настоящие сибирские, могла бы… Мать возилась на кухне, стараясь не прислушиваться к разговору мужчин.

А мужчины спорили. Спорили громко, нисколько не заботясь об изысканной деликатности выражений.

- … ты несешь, Виктор Михайлович. Сдохнуть мне на этом месте, не прав ты! – почти выкрикивал инженер. – Какие они аферисты? Ерунда! Им приходится спешить, их гонят. Неужели не понимаешь? Большая лайба стоит до сих пор, так хоть на этой надо показать работу…

– Не понимаю и не хочу понимать. Еще два месяца назад надо было начать доводку бустеров на тридцатке. А новые двигатели гонять можно было хотя бы на тридцать второй или даже на Коломбине. Так? Чего ждали, чего тянули? А теперь давай все сразу – и бустера, и движки, и спецоборудование. Это афера. Типичная афера. Ну, здесь-то можем мы называть вещи своими именами?

– Положим, с движками кое-что сделано, – сказал штурман.

– И спецоборудование проверялось на летающей лаборатории, – сказал радист, – это я точно знаю.

Отрывки разговора не сразу, но все-таки долетели до матери, и она встревожилась. Ей не нравился тон разговора. Экипаж был явно недоволен Витей.

– Нет, – сказал Хабаров, – вы, конечно, как хотите, вы сами уже большие и умные ребята, а я давно на слабо не поддаюсь. Серьезные фирмы так не делают. Все, что я думаю по этому поводу, сказал Генеральному и, вероятно, скажу еще…

– Но от машины, надеюсь, ты не откажешься? – спросил инженер.

– На тебя же пальцем будут показывать… – сказал штурман.

– Мы, ясное дело, как вы, командир… – начал было радист, но Хабаров не дал ему договорить.

– Почему не откажусь? Если будет так продолжаться, обязательно и непременно даже откажусь! И плевать я хотел, кто по этому поводу чего скажет или подумает… Конечно, отказываться труднее, чем соглашаться, но у человека должны быть принципы, через которые не переступают.

Мать старалась не слушать, ей был неприятен этот разговор, и все-таки слышала. Не всё – отдельные фразы. Они сами лезли в уши, лезли и оседали в памяти.

Инженер сказал:

– А Лешка Углов, между прочим, раздумывать не будет. Он уже сейчас фыркает и копытом землю роет.

Виктор сказал:

– Углов, конечно, смелый парень. Только смелый он от глупости. На месте ведущего инженера я бы подумал: записываться к нему в команду или потерпеть…

Штурман сказал:

– Черт с ним, с Угловым, я его тоже не люблю. Лучше объясни: почему ты, после того как побился на Зебре, согласился летать на ней снова…

Виктор сказал:

– Чуть тише! Мать! Потому что Зебра была не престижной машиной, а принципиальным аппаратом. Там имели место неизвестные, которые на земле действительно не выявлялись. И учти, на Зебре шаляй-валяй ничего не делалось…

Мать вошла в комнату и принялась накрывать на стол.

Экипаж улыбался матери. Экипаж во всех подробностях обсуждал последний футбольный матч московского "Спартака" и тбилисского "Динамо". Экипаж с аппетитом выпил коньяк и закусил "чем бог послал". Экипаж собрался уходить…

Это было… Это было две недели назад.

Теперь, лежа в постели и прислушиваясь к ночным шорохам пустой квартиры, мать снова и снова вспоминала тот неприятный вечер.

Когда экипаж ушел, Витя растянулся на диване и стал перелистывать рыжий том "Швейка". Мать не могла объяснить, откуда она это знает, но знала точно: если Витя читает "Швейка", значит ему плохо.

Потом Витя позвонил по телефону. Мать посмотрела на часы и запомнила: было половина первого. По пустякам в половине первого ночи не звонят даже близким знакомым.

– Простите за беспокойство, Вадим Сергеевич, я все время думаю о программе. И мне кажется, мы допускаем ошибку…

Что отвечал Вадим Сергеевич, мать, естественно, не слышала.

– Нет, – сказал Виктор, – нет, с этим трудно согласиться… Ну потеряем месяц, пусть два месяца… В правительстве должны понять…

Потом он долго слушал Вадима Сергеевича. И снова возразил:

– Нет, нет, я все равно не согласен… А если мы людей потеряем?

И опять была долгая пауза.

– Ну, а что Углов?.. Я никогда не позволю себе сказать ничего плохого о коллеге. Но почему вы вдруг стали считать, что мнение Углова имеет какую-то особую, исключительную ценность?

И снова после паузы:

– Неубедительно. Совсем неубедительно, Вадим Сергеевич. Только очень ограниченные люди любят повторять: "Все не в ногу, один ты в ногу". Чепуха! Что? Примеры? Да сколько хотите: Джордано Бруно. Годится? А Циолковский?.. Подойдет? Почему же схоластика? Извините, это как раз самая реальная жизнь, а не схоластика – Хабаров говорил долго.

Мать чувствовала: Витя сдерживается, старается быть не слишком резким.

– Так разве я о себе пекусь? Меня дело беспокоит… Ну, как знаете, как знаете… Может быть, вам действительно виднее, хотя, честно говоря, я в этом совсем не уверен… Может быть… Простите, что потревожил. Спокойной ночи, Вадим Сергеевич.

Да, это было две недели назад… Точно – две недели.

И все это время мать старалась не думать о телефонном разговоре, а теперь вспомнила.

Думать. Не думать. Усилием воли забывать. И вспоминать против собственного желания. Молчать. Не спрашивать. Улыбаться, когда совсем не весело. Думать. Не думать. Ничего не сделаешь – все это обязанности матери, если ее сын летчик, если он служит на аэродроме, если у него такая жизнь и другой он не хочет…

Мать посмотрела на часы. Было четверть двенадцатого. Она надела очки и попробовала читать. Буквы складывались в слова, из слов медленно выстраивались фразы, но ей никак не удавалось увидеть написанное. Мысли раздваивались: лес, изображенный в книге, не имел ни цвета, ни запаха, никаких заметных ориентиров, это был совершенно абстрактный лес: буква "л" плюс буква "е" плюс буква "с". Лес напоминал алгебраический пример: Л + Е + С =… Зато она видела: маленький Витя бежит по зеленой полянке и что-то отчаянно громко выкрикивает. Когда это было? Да, пожалуй, уже больше тридцати лет назад. Где? Кажется, в Удельной. Витя нашел тогда ежика. Ежик сидел под елкой и фыркал. Вите очень хотелось взять ежика и было боязно – уколет. Витя бежал за помощью к маме…

Лес. Израненный, посеченный осколками, прозрачный, сильно обугленный. Мать еле брела сквозь этот фронтовой лес, тяжело опираясь на чье-то плечо. Ей повредило руку. Кажется, серьезно. Она это понимала лучше, чем кто-либо другой, и все-таки пыталась улыбаться, говорила: "Если уж врачу достается, то достается как следует…"

Лес. Снова пригородный, несерьезный, дачный лес. Мать идет по узкой песчаной дорожке, ведет за руку трехлетнего Андрюшку. До чего ж он тогда был похож на Витю – лобастый, крепенький, настырный. Все дети произносят первым слово "мама", а он сказал – сам, точнее не сам, а сям!.. И тут мать стала думать о Кире. Невестка понравилась ей с первого дня знакомства. Крупная, красивая, доброжелательная. Все, что Кира делала, она делала основательно, никогда не суетилась, не шумела, не говорила попусту. И еще матери нравилось, что Кира ни разу ни о ком не отозвалась плохо, или с завистью, или с пренебрежением. И с Витей они жили хорошо – ни ссор, ни выяснения отношений никогда не было. Сколько мать ни старалась, так и не могла понять, что могло их разлучить. Витя приехал тогда и сказал:

– Все, мы расстались.

Мать молчала, но Виктор понял: надо как-то объяснить происшедшее. Мать страдала и беспокоилась – ее глаза, ее лицо, ее руки, вся ее растерянная фигура молча спрашивали: "Что случилось, сынок?"

– Скандала не было, – сказал Витя, – сцен тоже не было. Но приходит час, человек рубит или рвет причалы и идет следом за своей судьбой, – и, видимо, смутившись литературной гладкости произнесенных слов, добавил: – Раскрываю кавычки: это Федин, Константин Федин. "Братья".

Больше они никогда не говорили о Кире.

Изредка мать навещала Андрюшку. Он был еще мал, чтобы понимать все, он думал, что отец летает где-то очень далеко от дома.

Мать поглядела на часы. Большая стрелка нагоняла маленькую – без десяти час. Сделав над собой усилие, мать принялась за книгу.

"Наступила вкрадчивая, обманная тишина. Благополучие становилось гнетущим, оно удушало больше, чем призраки убийц, чем мрачные стоны сновидений. Люди соблюдали спокойствие боязливо и покорно, как обитатели больниц…" Мать читала фединских "Братьев".

Витя сказал тогда, что идет за своей судьбой. Что он имел в виду?

Мать положила раскрытую книгу на одеяло и задумалась. И снова память отнесла ее далеко назад, в события, ушедшие, казалось, совершенно бесследно.

Витя учился в десятом классе. Тогда он познакомился с Галей. Галя была вертлявая, всегда смеющаяся, всегда куда-то торопившаяся девчонка. Галя приходила в их дом довольно часто. Они вместе готовили уроки, вместе бегали на каток. Они часто ссорились и потом долго выясняли отношения. Не надо было обладать даром ясновидения, чтобы понять – Витя влюблен. Но мать знала и никогда в этом не сомневалась: Галя не Судьба Вити… Просто увлечение. Обыкновенное мальчишеское увлечение. И все случилось так, как и должно, – увлечение прошло.

Когда в жизни Виктора появилась Марина, молчаливая, очень самоуверенная, очень основательная девушка, мать дрогнула. Ей казалось, что Марина подавляет Витю, ловко навязывает ему свою волю, тянет за собой. Но однажды Анна Мироновна услышала такой разговор:

– Ну и мог один раз пропустить свой аэроклуб, ничего б не случилось. Ты же обещал пойти, и я ждала, а ты не пришел.

– Не мог я пропустить…

– Скажи: не хотел! Так уж и говори прямо…

– Ну не хотел. И что?

– Ничего. Просто я это запомню…

Кажется, именно тогда мать подумала: "Нет, ни Галя, ни Марина, никакая другая женщина не станет Судьбой Вити. Его настоящая Судьба по земле не ходит…"

Почувствовав это, мать не отговаривала сына ни от поступления в военное училище летчиков, ни от карьеры летчика-испытателя; ни разу не говорила Вите о рискованности выбранной им профессии, о своих тревогах. Напротив, Анна Мироновна всячески поощряла его. Однажды мать сказала Виктору:

– Если уж быть, так быть лучшим.

– Мам, – удивился Виктор, – ты хоть знаешь, чьи это слова?

– Мои, – сказала мать, – чьи же еще? Виктор засмеялся:

– Это Чкалов сказал!

– Ну да, – смутилась мать, – а я и не знала. Честное слово, не знала.

Мать перевернулась на бок. Раскрытая книга упала на вытертый коврик.

Часы показывали начало третьего.

Матери нездоровилось: тело – руки, ноги, спина – сделались тяжелыми, будто чужими, веки сами собой прикрывались, но настоящий сон так и не шел. Сбивчивые мысли-видения проносились сквозь утомленный мозг, и она едва улавливала, где кончается явь, а где начинается сонная одурь.

Анне Мироновне привиделся полет с Витей. Витя сидел за штурвалом самолета, почему-то очень напоминавшего автомобильный руль. И вообще весь самолет был, как две капли воды, похож на автомобиль. Только на передней панели, и на потолке, и на боковинах-дверках было черным-черно от приборов. Матери стало страшно, и она спросила:

– Витя, как ты можешь запомнить все эти стрелочки и все эти цифры? Ты ничего не перепутаешь?

– А чего тут помнить? Кругом автоматика, ма.

Она смотрела на Витю во все глаза. Витя был очень большой, гораздо больше, чем на самом деле. Он был очень спокойный. И очень красивый. Его руки, обтянутые тонкой замшей перчаток, едва касались штурвала. И самолет-автомобиль несся вперед со страшной скоростью. Потом мать вдруг увидела, что Витино лицо покрылось крупными, ну просто как виноград, каплями пота. Он не отирал капель-виноградин, к они медленно, бесшумно, часто катились от висков и глаз к подбородку. Мать забеспокоилась:

– Что с тобой, Витя? Почему ты так вспотел?

– А ты думаешь, это легко – летать с матерью? Лучше б я сто полетов на Коломбине сделал…

– Глупый, – сказала мать, – я же не инженер и не штурман, я не стану на тебя кричать, даже если ты сделаешь что-нибудь не так. И потом, я ведь совсем не понимаю, как надо. Мне хорошо с тобой и совсем не страшно. Не волнуйся, пожалуйста.

И капли на его лице сразу высохли, будто их никогда не было.

Мать очнулась, поглядела на часы. Стрелки перечеркнули циферблат пополам. Было ровно шесть.

"Неужели проспала?" – подумала мать и сразу поднялась с постели. Босиком, бесшумно ступая по паркету, она вышла в коридор и заглянула в соседнюю комнату. Сына не было. Пустая кровать белела у окна. На тумбочке стоял нетронутый стакан морса. Мать всегда ставила Вите питье на ночь.

Она вернулась к себе, снова легла и, чувствуя, как растет напряжение, стала припоминать: тогда его не было дома двое суток. И раньше чем Витя вернулся с аэродрома, она увидела его портрет в газете. Он со своими ребятами установил мировой рекорд дальности. Потом, замученный и счастливый, он появился сам.

Мать поздравила его и сказала:

– Ничего себе порядочки в доме – мать узнает последней. Из газеты!

А он ответил:

– Зато наверняка! В газетах все точно… Собственно, для теперешней тревоги не было сколько-нибудь серьезных оснований. В последние годы Хабаров много работал по ночам. Мать знала: авиация не должна зависеть ни от погоды, ни от времени суток, ни от каких других внешних" факторов…

Кстати, "внешние факторы" – любимое выражение Вити.

Он даже про восьмимесячного Андрюшку говорил в свое время:

– Посмотри, ма, а мужик-то наш отлично реагирует на внешние факторы. Должен скоро заговорить.

Мать посмеивалась над нетерпением сына и вместе с ним радовалась и ждала.

И Андрюшка не обманул их, когда ему исполнилось десять месяцев, взял да и сказал: "Сям!"

И хотя липкая усталость не покидала тела, спать матери расхотелось. Она подумала: "Или уж встать, попить кофейку?" И встала.

Анна Мироновна была уже на кухне и собиралась чиркнуть спичкой, чтобы поджечь газ в конфорке, когда зазвонил входной звонок. Она вздрогнула, мельком взглянула на часы – без четверти семь, – бестолково засуетилась, ринулась к двери.

Кто бы это?.. У Вити – ключ… Потерял? Нет. Он никогда ничего не теряет… Забыл? Кто – Витя? Нет… Беда?.. Не может быть… Я бы знала… обязательно знала…

Не помня, как отпирала замок, мать распахнула двери.

На площадке стоял экипаж: инженер, штурман, радист.

На девичьем краснощеком лице радиста от носа до шеи тянулась длинная ссадина.

У штурмана были красные глаза и серо-землистые щеки.

Инженер был какой-то измочаленный.

Экипаж молчал. Или, может быть, мать не слышала слов, которые они произносили, которые они должны были произнести.

– А Витя? – беззвучно спросила мать и почувствовала, как проваливается во что-то темное, невесомо-мягкое…

Сначала она ощутила неприятный резкий запах. Поняла – нашатырь. Потом неслышно сказала, словно ставила диагноз не самой себе, а кому-то постороннему: обычный обморок, ничего страшного. Мать прислушалась: кругом было очень тихо, так тихо, будто весь мир кончился. Подумала: "Надо открыть глаза". И испугалась.

Ей почудилось, будто она видит голубой телевизионный экран. По экрану бежали быстрые четкие буковки. Буковки складывались в слова. Мать сделала над собой усилие и стала следить за экраном: "НО…В…КАКОЙ-ТО…ЧАС…ЧЕЛОВЕК…" Что будет дальше, она уже знала.

Мать осторожно приоткрыла глаза. Около кровати на узенькой трехногой табуретке сидел Витя. У него было усталое, как после трудного полета, лицо. У него были затравленные, как после большой пьянки, глаза. Он упирался ладонями в колени и напряженно, окаменело, терпеливо ждал.

– Витя, – едва слышно сказала мать, – пожалуйста, не беспокойся, я сейчас встану.

– Тихо, мама, тихо. Тебе нельзя разговаривать, – и погладил ее руку своей большой, тяжелой рукой.

Мать лежала совсем тихо. Непостижимо сложным путем в мозгу ее соединялись обрывки мыслей, всплывали перехваченные на лету слова из того слышанного и неслышанного разговора Виктора с экипажем. Там, где матери недоставало сведений, на помощь приходили догадка, чутье. Она снова открыла глаза и не слабым, а своим обычным голосом спросила:

- Что с Угловым, Витя?

Хабаров посмотрел в лицо матери и понял: врать нельзя.

- Нет Углова. Нет больше Углова, мама.

Видно, она ждала именно такого ответа, потому что сразу же спросила:

- А почему экипаж?..

- Единственное, что он сделал по-человечески, – катапультировал ребят…

– Не надо так, Витя.

– Надо. Обязательно надо. Так.

– Где все? – спросила мать.

– Сидят на кухне и жрут сосиски, голубчики…

– Сейчас я встану, Витя. Они же голодные. Их надо как следует покормить, – она говорила о привычном, очень для нее важном, говорила быстро и уверенно.

– Пороть их надо, а ты говоришь – кормить. Придумали: приперлись, перепугали… – и помолчав: – Продали, паразиты, доказывать полезли – все хорошо! Ведь предупреждал, за их шкуры беспокоился. Так не поверили. Попробовать захотели. – Горькая морщина перечеркнула лоб, и мелко-мелко подрагивали губы. – Эх, люди…

- Не надо так, Витя…

- Надо. Добреньких дураков по головам бьют. И все стараются чем потяжелее ударить…

 

Глава четвертая

На бледном бланке с безымянными очертаниями материков, выцветшими пятнами морей, заливов, больших озер, тоненькими ветками рек и строгим оттиском координатной сетки легли четкие черные кривые. Местами они сближаются, сходятся, напоминая рисунок годовых колец на срезе дерева, местами разбегаются и исчезают за обрезом листа. Острым пером нанесены на бланк сотни значков и цифр – легких, летящих, то воскрешающих в памяти математические символы, то кажущихся заимствованными из радиосхем, то трогательно-наивными, как снежинка, нарисованная не окрепшей еще детской рукой.

Это тоже небо. Точнее – изображение неба, спроектированное на карту рукой метеоролога. Можно, конечно, подтрунивать над ошибками синоптиков, и все-таки не стоит уходить в полет, предварительно не заглянув в синоптическую карту, не попытавшись оценить обстановку, не окинув единым взглядом поле боя.

Небо – всегда арена схваток: холодные течения теснят теплые, наступают фронты, коварно растекаются окклюзии, идут на прорыв циклоны и держат оборону антициклоны, и, распушив "лисьи хвосты", ползут облака-разведчики, и где-то, еще невидимые и неслышные тут, гремят настоящие грозы…

Они собрались на запасном аэродроме: молодой инженер, автор стартовой установки, получивший с легкой руки Главного маршала неофициальное прозвище "Бочка", десяток сотрудников специального конструкторского бюро, Виктор Михайлович Хабаров, начальник летной части Федор Павлович Кравцов, представитель министерства Илья Григорьевич Аснер и еще несколько человек – неофициальные полпреды заинтересованных организаций.

Была назначена последняя проба.

Метрах в трехстах от края взлетно-посадочной полосы поставили стартовую машину. На ажурных направляющих покоился списанный, отслуживший свой век самолет-истребитель. Под фюзеляжем самолета висела здоровенная бочка – ракетный пороховой двигатель. От стартовой установки к командному пункту толстым разноцветным жгутом протянулись прохода.

Заканчивались последние приготовления к взлету.

К Хабарову подошел Аснер, поздоровался и спросил:

– Так как дела, Виктор Михайлович?

– А вот сейчас увидим, Илья Григорьевич.

– Увидеть-то мы увидим, но не все. Меня прежде всего ваша подготовка интересует, а не сам аттракцион.

– Доработки выполнены. Крепление ускорителя переделано полностью, по-моему, удачно. Защелка рычага управления основного двигателя усилена дополнительной пружиной, фиксаторы ручки управления поставлены… Словом, все, что можно было предусмотреть, предусмотрено. А дальше… Дальше, сами знаете: ринг покажет.

– Что у вас на тренировке произошло?

– В каком смысле?

– Только, пожалуйста, не темните, Виктор Михайлович! Мне доложили: перепутали заряд. Перепутали?

– Ясно. Начальству уже накапали. Ну и публика! Действительно, такой случай был: заложили заряд на перегрузку шестнадцать вместо шести…

– Черт знает что! За такое дело судить мало. Могли ведь вас изуродовать, инвалидом сделать…

– Вы знаете, Илья Григорьевич, как ни странно, но именно эта ошибка оказалась полезной: нечаянно опробовав перегрузку шестнадцать, я убедился, во-первых, что не так страшен черт, как его малюют, и, во-вторых, вообще как-то спокойнее стал относиться ко всей программе.

– Но вы же неделю после этого казуса не могли головы повернуть.

– Прошло. Видите – ворочаю совершенно нормально.

– Как бы там ни было, а доктора вашего надо все-таки проучить. За халатность.

– Если бы вы только выражение докторского лица видели, когда не на шесть, а на шестнадцать шарахнуло, вам бы, Илья Григорьевич, жалко его наказывать стало.

– А у вас какое выражение было?

– Судя по киноленте, вполне приличное. Я бы не сказал, что очень осмысленное, но довольно все-таки бодрое…

Подошел инженер:

– Все готово, Илья Григорьевич.

– Как заправка?

– Минимальная, до конца полосы не долетит.

– Хорошо. Начинайте.

Инженер взял выносной микрофон на длинном шнуре и скомандовал:

- Всем отойти от изделия. Приготовиться к пробе.

Люди, копошившиеся у машины, быстро покинули стартовую площадку.

– Запуск основного двигателя, – скомандовал инженер.

– Есть запуск, – откликнулся механик, дежуривший на пульте.

Прошло совсем немного времени, и двигатель сначала заурчал, потом, словно решившись, взревел и выбросил могучую струю газа.

– Двигатель запущен.

– Форсаж!

В обвальном грохоте потонули все звуки, минуту назад еще населявшие аэродром. За стартовой установкой заклубилась пыль, полетели камушки, черной птицей мелькнул и исчез вырванный пласт земли.

– Пуск! – невольно пытаясь перекричать этот ад, рявкнул инженер в микрофон и нажал красную кнопку на пульте. И тут же побежала стрелка секундомера. Летчик, не отрывая глаз, следил за ее тонким стремительным жалом: десять секунд, двадцать, сорок… минута, вот уже и восемьдесят секунд, и сто… Из-под фюзеляжа рванул сноп дымного яркого пламени, раскатисто грохнуло, и самолет устремился вперед.

Самолет летел!

Ровно через шесть секунд от фюзеляжа отделилась "бочка". "Бочка" упала на землю, подпрыгнула и осталась лежать неподвижно.

А самолет, словно выстреленный из громадной рогатки, набирал скорость. Потом сделалось совершенно тихо: кончилось горючее, и основной двигатель заглох. Но серебристая машина-стрелка продолжала лететь. Еще не иссякла сила инерции. Виктор Михайлович совершенно отчетливо почувствовал: истребитель летит умирать. Что все произойдет именно так, он знал и раньше, так было запрограммировано. Но одно дело – знать, и совсем другое дело – чувствовать.

Сначала самолёт уменьшил угол набора, потом потихонечку перешел на снижение. Чуть кренясь вправо, истребитель сокращал и сокращал зазор с землей; вот, взбив над полосой облачко серой, летучей' пыли, чиркнул консолью по грунту, вот всем весом ударился о землю, отскочил и, разваливаясь, с глухим, чуть запоздавшим стоном рухнул.

Эксперимент был закончен.

– Кажется, все хорошо, – сказал инженер, стараясь придать голосу обычную твердость.

– Очень хорошо, – сказал Аснер, – поздравляю.

– Нормально, – сказал Хабаров и подумал: "Лучше бы на это не смотреть".

Было еще рано, и у большинства людей рабочий день только-только начинался. Хабаров сел в машину и медленно поехал в сторону шоссе. Потом свернул на грунтовую дорогу и, отъехав километра три от стартовой установки, притормозил. Здесь он бросил автомобиль на обочине и тихо пошел сквозь лесок к озеру.

Он шел сквозь просвечивающий лесок, кусал сорванную на ходу травинку. И его, помимо воли, преследовала картина падающего самолета.

Он думал: самая точная, самая выразительная модель возможной катастрофы. Его катастрофы… В натуральную величину, так сказать.

За долгие годы в авиации Хабаров навидался всякого. И если это заранее запланированное падение пустой машины так цепко овладело его воображением, то тут были не только эмоциональные, но и сугубо технические причины.

Дело в том, что самолет взлетал с наглухо законтренными, то есть неподвижными, рулями. Сделано это было, разумеется, преднамеренно, чтобы в момент разгона на стартовой установке летчик случайным толчком не отклонил ручку управления и не создал тем самым аварийного положения близ самой земли. Через шесть секунд после старта автоматическое устройство должно было расстопорить рули, и только с этого момента машина становилась покорной воле пилота. Ну, а если автоматика не сработает или сработает недостаточно четко? Тогда человек окажется в самом худшем из всех мыслимых положений: самолет лишен управления, а у летчика нет высоты, и, следовательно, покинуть машину с парашютом невозможно.

И все-таки Хабаров сам настаивал на взлете с застопоренными рулями. С инженерной точки зрения такое решение выглядело наиболее строгим – оно исключало случайность.

Теоретически это решение обеспечивало наивысшую безопасность. А практически? Но, собственно говоря, для того именно и существуют летчики-испытатели, чтобы отвечать на подобные вопросы…

Дома Хабарова ждало письмо.

Надо сказать, дней за десять до этого он получил первое письмо от старшего лейтенанта. Тогда Блыш писал, что хочет еще раз поблагодарить Хабарова за его неоценимую помощь, просил извинения за тон, который он допустил в разговоре на земле и, главное, объяснял, почему он все-таки не открыл фонарь на снижении.

"Мне очень неприятно, – писал Блыш в своем первом послании, – что вы могли всерьез поверить, будто я берег парадный вид мундира. Дело в том, что мне еще прежде случалось попадать на этой машине в сильный ливень, когда встречным потоком так заливает лобовое стекло (отчасти и боковые стекла), что исчезает всякий намек на прозрачность плексигласа. Я пробовал в таком положении открывать фонарь, и оказалось – еще в сто раз хуже! В щели между козырьком и сдвижной частью образуется разрежение, воду со страшной силой засасывает в кабину, и в один момент вся физиономия делается совершенно мокрой. Вот я и опасался, что на том заходе у меня потянет не воду, а масло и я до самой земли буду протирать глаза…"

Блыш оправдывался настойчиво и добросовестно.

Хабаров был в преотличном настроении и черкнул в ответ несколько шутливых строк.

"Милый друг № 84!

Ваше письмо очень любезно. Но для чего столько шума, за который, впрочем, в приличном обществе принято благодарить? Я не благодарю, чтобы не провоцировать Вас на новый бесполезный шум. Не надо возбуждать цепных реакций подобного рода. Спасибо за другое: за крупицу информации, представляющей, на мой взгляд, действительный интерес. Ваше наблюдение, касающееся возникновения местного разрежения при частичном открытии фонаря на змееподобном аппарате, – факт, заслуживающий внимания! Диссертацию на этом, пожалуй, не защитишь, но такое наблюдение может сделать честь любому профессиональному летчику-испытателю. С чем Вас и поздравляю.

Васильевич интересуется Вашим здоровьем, постоянно просит Вам кланяться (чем заслужено такое расположение – не знаю) и велит передать, чтобы Вы впредь не делали попыток летать без парашюта, хотя он и не настаивает на слишком частом применении последнего по его прямому назначению. Васильевич, как, впрочем, и я, не слишком большой поклонник мужественного парашютного спорта.

Желаю Вам всяческих успехов…"

Теперь Хабаров получил ответ на это послание. Виктор Михайлович вскрыл конверт и начал не спеша читать: "Уважаемый Виктор Михайлович!

Благодарю за внимание (большое многоточие должно снизить шумовой фон, столь немилый Вашей душе и предотвратить возникновение цепной реакции).

К сожалению, я все-таки не настоящий Ваш племянник и поэтому несколько опасаюсь сразу приступить к главному (родственникам разрешается не разводить церемонии: свои люди!). Начну несколько издалека, но безо всякого шума, с голой информации: мне двадцать семь лет. Летаю, включая аэроклуб, военное училище и пребывание в строевой части, десятый год. Налетал за это время несколько меньше тысячи часов, преимущественно на учебных, тренировочных и истребительных самолетах. Общее образование имею среднее, но не десятилетку, а техникум – автодорожный. Большинство характеристик положительные, но не идеальные. Успехи в воздухе начальство оценивает значительно выше, чем поведение на земле. Вероятно, поэтому я имею честь состоять не в столь высокой должности командира звена и носить звание старшего лейтенанта (с просроченной выслугой лет в один год и два месяца).

Ссылаясь на официальные данные последней теоретической сессии, смею утверждать, что в науках подготовлен прилично (во всяком случае, в объеме требований, предъявляемых к строевым летчикам: четверки я получил только по метеорологии, общей тактике, наставлению по производству полетов и радиотехнике, по остальным же многочисленным дисциплинам – пятерки).

Ужас! Информация иссякает и надо писать о главном…

Впрочем, сначала дополнительные сведения: имею 1 (одну) жену и 1 (одну) дочку четырех лет от роду. Взысканий имею больше – четыре:

1) За пререкание со штурманом и употребление выражений непредусмотренных и т.д. – выговор.

2) За снижение на полигоне до высоты бреющего полета без разрешения руководителя стрельб – выговор.

3) За словесное оскорбление старшего офицера (того же штурмана) в общественном месте – трое суток домашнего ареста с удержанием…

4) За вылет на полигон без полетного листа – выговор.

А теперь как с вышки в воду: научите, как пробраться в испытатели.

Мотивы моего желания: в строевой части потолок, которого я могу достигнуть – заместитель командира эскадрильи, капитан. Дальше моему характеру хода не будет! Я люблю летать. Очень люблю. Но служить… Нет настоящего таланта.

А летать могу. И могу многому еще научиться именно в полетах.

Прошу у Вас, Виктор Михайлович, не протекции – это не в моих правилах, а совета: как правильно проложить курс к цели.

Уважающий вас Антон Блыш". Хабаров дочитал письмо, спрятал бумагу в стол, а на перекидном календаре сделал пометку: "Блыш. Позвонить ген. Бородину."

 

Глава пятая

В бледно-синей бездонности яркого, солнечного неба белые вензеля инверсии. Пролетел по прямой – и след словно вытянут по линейке, прям и растекается медленно-медленно, неохотно, будто тает. Выписал вираж, и след – кольцо, громадное, курящееся кольцо, тихонько сносимое ветром. Атаковал противника, и небо, как великанская грифельная доска, предъявляет земле схему исполненного маневра…

Учебник метеорологии объясняет причины образования инверсии, возникающей в результате конденсации горячих выхлопных газов двигателя, подробно, длинно и скучно.

А если взглянуть на инверсионный след по-другому, не с позиций строгой науки? Летящий над землей след – факсимиле пилота, росчерк, оставленный не карандашом, не шариковой ручкой, не куском мела – машиной. Многим ли людям на земле дано счастье писать по небу? Вот так размахнуться над полями, лесами, морем, озерами, реками, – горами, городами – и писать!..

По давным-давно установившейся традиции процессия остановилась у развилки шоссе. Последний километр до кладбища полагалось пройти пешком. Разобрали венки, красные подушечки с приколотыми орденами и медалями, двое механиков подняли большой портрет Углова. Портрет наскоро увеличили с анкетной фотографии, хранившейся в личном деле. На этой карточке Углов был лет на десять моложе. Встрепанный, чуть улыбающийся, он смотрел на людей несколько свысока и с нескрываемым удивлением: "Чего это вы, братцы, колготитесь?" – казалось, спрашивал Углов с портрета.

Хабаров покосился на красный, обтянутый ситцем гроб. Он знал: надо подойти и вместе с товарищами поднять гроб на плечи. Летчик медлил. Когда это случалось, когда доходило до этого, он всегда медлил. Наглухо закрытые гробы пугали Хабарова своей неестественной легкостью – много ли весит горсть земли, взятая с места катастрофы? – он все понимал и не мог привыкнуть, не мог примириться с этой неизбежностью…

Подавляя в себе глухое, сосущее чувство страха, Виктор Михайлович шагнул к катафалку.

Военный оркестр заиграл похоронный марш Шопена.

Процессия растянулась в цепочку и медленно двинулась к кладбищу.

Летчик смотрел в затылок шагавшего впереди него начлета и, почти не ощущая тяжести на плече, старался ни о чем не думать. Но разве можно не думать, когда столь многое связывало его с Угловым – и доброго и недоброго.

Они никогда не были близкими друзьями, не были ни разу членами одного экипажа, не были собутыльниками, но вот уже много лет делали общее дело в небе одного аэродрома. К тому же за Хабаровым остался долг, долг, который теперь некому было вернуть.

Тогда Хабаров бился с экспериментальным планером. Машину поднимали на буксире, затаскивали на высоту три тысячи метров и волокли в заданный район. Там летчик, пилотировавший планер, отцеплялся, включал ракетный ускоритель и с диким грохотом устремлялся вперед. Минуты через три запас горючего иссякал и надо было садиться. Виктор Михайлович выполнил уже одиннадцать таких полетов, и каждый раз что-то отказывало, что-то не ладилось. Приходилось изворачиваться, ловчить, спасать шкуру.

Но худшее произошло на двенадцатом полете: ускоритель не запустился, к тому же вышел из строя указатель скорости. Надо было срочно заходить на посадку. Машина перегружена, горючее взрывоопасное. Хабаров хотел слить топливо, как назло, не сработала аварийная система слива. Летчик развернулся на полосу и на повышенной скорости пошел к земле. Хабаров снижался с таким расчетом, чтобы иметь в запасе лишнюю сотню метров высоты. Это было, разумеется, правильно и предусмотрительно. Указатель скорости не работал, и приходилось действовать на глазок, поэтому скорость он держал тоже с запасом. Убедившись, что планер на полосу попадает, Виктор Михайлович щелкнул тумблером посадочных щитков. Но, как давно замечено, беда одна не приходит – щитки не вышли. Разбираться, в чем дело, не было времени.

Хабаров понимал: и лишние сто метров высоты, и избыточная скорость в сложившейся обстановке обернутся ему боком – он непременно должен "промазать", то есть выкатиться за пределы летного поля. Но сделать ничего уже не мог.

Хабаров слышал, как колеса его машины шаркнули по бетону, отметил в сознании: сел нормально. Впрочем, теперь это было не главным. Главное таилось в другом: хватит или не хватит посадочной полосы, на какой скорости он выскочит за ее пределы?

Полосы не хватило. Красный планер, напоминающий окрыленную торпеду, на бешеной скорости мчался к концу аэродрома. Планер выскочил в ловушку – взрыхленный песчаный участок, вплотную примыкавший к посадочному бетону. Машина горестно застонала. Фюзеляж переломился. Невредимый, но зажатый обломками планера, Хабаров ждал взрыва. Взрыва не было. Пока не было. Но взрыв должен был громыхнуть – чуточку раньше или чуточку позже.

И тут Хабаров увидел: со стоянки сорвался истребитель, он рулил к месту аварии, как безумный подпрыгивая на колдобинах, резко виляя из стороны в сторону. Истребитель далеко опередил машины: санитарную, аварийную, пожарку. Самолет остановился на последнем метре бетона, из кабины выскочил Углов и побежал к обломкам планера.

Углов рос в глазах летчика с непостижимой быстротой. Вот он закрыл своим большим, затянутым в черную кожу телом треть, половину, все небо. Углов вытащил Хабарова из развороченной кабины.

– Цел? – прохрипел Углов. – Бежим, пока не дрызнуло!

Он помог Виктору Михайловичу взобраться на плоскость своей машины, сам упал в кабину и порулил прочь от места аварии…

Процессия остановилась у ворот кладбища. Прощаться, отдавать то, что называют последним долгом, произносить речи, полагалось здесь. На самом кладбище, бывшем деревенском погосте, давно уже стало слишком тесно для церемоний.

Гроб поставили на деревянное возвышение, окружили плотными рядами венков. Сменялся почетный караул, говорились речи.

Речей Хабаров не слушал. Хабаров стоял в сторонке, глядел на густой синеватый ельничек.

Речи были удручающе одинаковы, ничего решительно не выражали и, главное, ничего уже не могли изменить.

К Виктору Михайловичу подошел Севе. У него было желтое, обтянутое лицо смертельно уставшего человека. Генеральный казал шепотом;

– Вы снова оказались правы, Виктор Михайлович… Хабарову показалось, будто тихие, торопливые слова Генерального вот-вот перекроют и оркестр и скорбные речи. Он отстранился от Вадима Сергеевича и ничего не ответил.

Хабаров видел штурмана. Рыжая, будто ржавая, голова его светилась на солнце. Орлов жевал травинку и смотрел мимо гроба, мимо людей, в ему одному ведомую даль. Хабаров видел инженера. Болдин казался совсем старым. Грубое лицо Акимыча и всегда-то было в морщинах, а в этот час морщины стали еще резче, еще глубже. Тяжело набрякли мешки под глазами. Рядом с инженером стоял радист. Эдик все время вздыхал и переминался с ноги на ногу. Хабаров видел жену Углова. Распухшее от слез лицо, небрежно заколотые над ушами волосы, дрожавшие руки.

За спиной летчика остановились две пожилые женщины.

– Молоденький-то какой, – сказала одна женщина.

– Ладно бы на войне, а то так – за здорово живешь, – сказала другая.

– А жена-то не больно убивается. Видать, налётал он ей, до конца жизни хватит…

– Жена еще не старая, жена не пропадет. Самого жалко.

– Молодой, красивый, небось и детки остались.

– Летают, летают… И конец известен, а все равно разве такого уговоришь – брось! Не бросит. Жалко…

Летчик обернулся, строго глянул на посторонних женщин и сказал негромко:

– Не того жалеете. Этот свое дело сделал. Женщины недоуменно переглянулись, замолчали и попятились. Хабаров медленно, медвежевато пошел в сторону. Неслышно шагая, он приблизился к старику, стоявшему чуть поодаль от возвышения с гробом.

Старик был высокий, жилистый. Редкие седые волосы его чуть шевелил ветер. Потертая кожаная куртка висела на нем, как на вешалке. Голубые, несколько затуманенные глаза смотрели сосредоточенно и скорбно. Хабаров осторожно обнял старика за плечи и, наклонившись к самому его уху, сказал:

– Вот так, Алексей Алексеевич, вот так…

Алексей Алексеевич погладил руку летчика своей сухой, еще сильной ладонью и тоже очень тихо сказал:

– Вот так, Витя, вот так…

Алексей Алексеевич был одним из старейших летчиков испытателей страны. Давно уже – отставным, бывшим летчиком. Когда-то он вводил в строй и Углова, и Хабарова, и многих других. В последние годы Виктор Михайлович почти не встречался с Алексеем Алексеевичем. На аэродроме старику делать было нечего, на торжественные собрания и юбилейные вечера приглашать его большей частью забывали, а без приглашения он никогда никуда не приходил. Но каждый раз, когда случай все-таки сталкивал Хабарова с Алексеем Алексеевичем, Виктор Михайлович испытывал странное чувство: уважение, нежность, легкий налет грусти и непонятная примесь вины перед этим человеком переплетались в тугой узел.

-Экипаж, я слыхал, цел, – шепотом сказал старик, – он успел катапультировать ребят?

– Успел.

– А сам не успел?

– Сам не успел.

– Хорошо погиб Леша. Достойно. Правильно погиб, – сказал Алексей Алексеевич и опустил голову.

Хабаров ничего не ответил. Он не считал, что Углов погиб оправданно, но возразить Алексею Алексеевичу не мог. Тем более здесь и тем более сейчас. Виктор Михайлович только крепче обнял старика за плечи. И тот, по-своему поняв это движение, сказал чуть слышно:

– Это очень важно, Витя, хорошо погибнуть. Правильно и вовремя. Теперь, в старости, я это точно понял – очень важно, может быть, важнее всего прочего.

И в этот момент Хабаров увидел Киру. К началу церемонии она опоздала и теперь торопливо шла по дороге. Высокая, красивая, как всегда, уверенная в себе, Кира несла огромную охапку кроваво-красных гвоздик. Черное платье, черная накидка на волосах и пунцовые гвоздики выглядели, как показалось Виктору Михайловичу, удручающе эффектно. Хабаров видел: Кира приблизилась к жене Углова, быстро, вскользь поцеловала ее, сделала шаг вперед и положила цветы на крышку гроба. И еще Хабаров заметил, и это было ему особенно неприятно: положив цветы, Кира мельком оглядела всех присутствующих. Хабаров отвернулся.

Скорее всего ни один человек в мире не мог бы усмотреть в поведении Киры что-нибудь заслуживающее осуждения, но Хабаров не доверял ни ее трауру, ни искренности ее соболезнования, ни одному ее жесту…

Тем временем речи кончились. Гроб снова подняли на руки и понесли к могиле. Поперек рыжей глинистой ямы были перекинуты две парашютные стропы.

Хабаров подумал: "Стропы обожгут руки", – и устыдился будничной деловитости этой мысли.

Медленно покачиваясь, гроб стал опускаться в могилу. Первые комки земли ударились о крышку, тут же грохнул ружейный залп, чуть позже оркестр заиграл гимн.

И в тот самый момент, когда над кладбищем восстановилась было тишина, небо обрушилось на землю яростным громом двигателя.

Низко, над самым деревьями, пронесся острокрылый серебристый самолет. Точно над головами людей, тесно сбившихся в кучу, машина, словно переломившись, устремилась в зенит и одновременно плавно закрутилась в серии восходящих бочек.

Взглянул в небо начлет. Тревожно посмотрел, напряженно.

Взглянул вверх Алексей Алексеевич. Не скрыл радости.

Взглянул вслед машине Хабаров. Подумал: "Низковато начал вертеть, черт".

Взглянули в небо посторонние женщины, те, что жалели Углова. Испуганно посмотрели и прянули в сторону.

Взглянул вверх радист. Улыбнулся.

А стрела-машина, опрокинувшись в густой, праздничной синеве неба на спину, снова понеслась к земле и снова низко – низко вышла из крутого пикирования и опять ушла в зенит, к солнцу, к самой середке неба.

И начлет помрачнел.

И мало смыслившие в авиации музыканты плотнее прижали к себе трубы.

И остался спокойно-сосредоточенным инженер. Двигатель гудел ровно.

И только вдова Углова, казалось, не замечала ни самолета, ни неба, ни людей…

Рыжую глину ссыпали в могилу, обровняли холмик лопатами, забросали сначала еловыми ветками, потом венками.

В последний раз просвистел над кладбищем самолет, опрокинулся на спину и резкой горкой ушел вверх. Разом стало тихо и пустынно.

Первыми потянулись к выходу оркестранты. Следом за ними – посторонние женщины. Потом – все остальные.

Хабаров задержался на кладбище. Даже самому себе он не признался, что не хочет встречаться с Кирой. Медленно шел Виктор Михайлович по узенькой, усыпанной битым кирпичом и плотно укатанной дорожке, которую уже давно называли авиационной. Надписей, высеченных на надгробиях, не читал – он и так знал, кто где захоронен.

Остановился у могилы Стасика Чижова.

На отрыве от земли у Стасика отказал движок. Машина потеряла скорость и рухнула на самой границе летного поля. Аэродромная команда не успела даже глазом моргнуть, как все было кончено. Потом аварийная комиссия долго расследовала обстоятельства катастрофы, но так и не определила истинной причины несчастья. "Списали" на топливный насос. Примерно через полгода Хабарову пришлось поднимать дублер того самолета, что убил Стасика. Виктор Михайлович долго гонял двигатель на земле. Резко сбрасывал и еще резче прибавлял обороты. Машина огрызалась, но терпела. И тогда Хабаров порулил на взлетную полосу. Летчик и сейчас ощутил противный, мелкий, словно вибрация, озноб, преследовавший его до самого отрыва от земли.

"Не повезло Стасику", – подумал Хабаров и по совершенно непонятной ассоциации вспомнил: в пластмассовой круглой коробке Стасик держал свою знаменитую коллекцию рыболовных крючков. Он был чудаком, Стасик, – гордился этими крючками так откровенно и так радостно, будто сам изобрел их. И еще Стасик собирал фотографии самых лучших экземпляров выловленных рыб. Особенно хороши были снимки зимних щук. Замороженные метровые зверюги втыкались хвостом в снег, а рядом, для масштаба, ставился рыбацкий сапог. Стасик очень заботился о том, чтобы никто не заподозрил его в преувеличении, хвастовстве и прочих рыбацких прегрешениях.

Хабаров подумал: "Сколько же ему было лет?" И с удивлением ответил: "Двадцать девять". Странно, пока Стасик был жив, он вовсе не казался Виктору Михайловичу молодым. Теперь – другое дело.

Хабаров пошел дальше.

Остановился у могилы Сергея Тихоновича Станового.

На скоростной площадке машина Станового опрокинулась на спину и вошла в отрицательное пикирование. Становой успел передать о том, что случилось, по радио. А дальше… дальше летчику не хватило высоты, чтобы выдрать самолет из снижения. Много позже установили: то был первый взбрык приближавшегося и еще неведомого авиаторам "звукового барьера". Загадку разгадали ученые-аэродинамики, разгадали, когда Сергея Тихоновича не было уже в живых, отчасти и потому, что его не было.

Сергея Тихоновича Хабаров недолюбливал. Очень уж заботился Становой о своем авторитете, очень уж часто говаривал молодым: "Вот в наше время…", и больно неприятно дрожали Сергея Тихоновича руки, когда он разыгрывал восьмерную преферансе. Впрочем, все это нисколько не мешало Виктору Михайловичу высоко ценить Станового-испытателя, учиться у него, подражать ему, прислушиваться к его беспощадным и всегда резким суждениям о машинах и людях.

Хабаров оборвал высохшие цветы на могиле Станового и пошел дальше.

Под разросшейся елью, ссыпавшей ржавые иголки на землю, покосилась могила Карлиса Эйве. Хабаров опустился на колени и ладонями стал сметать с серой бетонной плиты жесткие еловые хвоинки.

С Карлисом они вместе вводились в строй. Карлис был человеком неукротимого темперамента и отчаянной судьбы. Он мало успел повоевать. Но за двадцать шесть дней, проведенных на фронте в самом конце войны, умудрился сбить четырнадцать самолетов противника. Ребята прозвали его Латышским стрелком. И это ему принадлежало знаменитое в свое время изречение: "В сорок пятом сбить его было не штука, найти – это да!"

И испытателем Эйве был необыкновенным. Сразу же залетал на опытных машинах, залетал так профессионально и уверенно, что, случалось, на него "стояла очередь", и даже самые видные конструкторские бюро торговались, не желая уступать Карлиса друг другу.

А потом в центр пришло распоряжение: от полетов отстранить.

Никаких сколько-нибудь серьезных причин для этого распоряжения не было, но кто-то где-то сказал: "Есть такое мнение…"

Год Латышский стрелок писал рапорты, добивался приема в министерских кабинетах, стучался в самые высокие двери. И единственное, чего достиг, – ему разрешили летать на связном ПО-2.

Надо отдать должное Становому, Углову, Басистому и другим ребятам, все они ходили по инстанциям и все упрямо доказывали: такому испытателю нелепо подрезать крылья. Они козыряли фронтовыми заслугами Эйве, его талантом, наконец, государственными интересами. Никто не возражал, но никто так и не решился оспорить "мнение"…

В милицейском акте было записано: "…в результате неосторожного обращения с огнестрельным оружием при чистке охотничьей малокалиберной винтовки "Винчестер"… Господи, сколько стоило тогда труда похоронить Карлиса здесь, вместе со своими. Ведь нашелся деятель, который сказал:

– К вашему сведению, товарищи ходатаи, в свое время самоубийц за оградами закапывали…

Хабаров закурил, отряхнул колени и медленно побрел к выходу. Он шел мимо могил Стеклова, Ташходжаева, Горелова, мимо общей могилы Кострова, Завадского, Шмарина, Яковлева и Кораяна, мимо могил Рабизы, Солохашвили, Козлова, Гражданкина…

Он шел медленно, сдерживая шаг, стараясь думать о товарищах, что никогда уже не увидят неба. Но помимо воли в голове его жила и другая мысль. "А я жив". Думать об этом было стыдно, мысль хотелось прогнать, заглушить, но она все крутилась, все жужжала и снова и снова напоминала о себе.

Хабаров никогда не считал себя талантливее, умнее, везучее других, хотя знал свою истинную цену – цена была достаточно высока, но вовсе не беспредельна.

Хабаров, конечно, понимал, что скроен, как все, из такого же прочного материала, забронирован в крепкие, как у всех летчиков, мускулы, налит живой, здоровой кровью и, как все, смертен. И все-таки он никогда не верил, не допускал мысли, что может погибнуть в полете. С ним этого не случится. Он не мог объяснить, почему в нем живет такая уверенность, но она жила. Летчик знал: не убьюсь.

Хабаров вспомнил слова Алексея Алексеевича: "Это очень важно, Витя, хорошо погибнуть. Правильно и вовремя", – и усмехнулся.

 

Глава шестая

Серое, тускло-серое, дымчато-серое все вокруг. И косматые лохмы плотнейшего тумана летят по консолям, пряча от взгляда кончики плоскостей. И тяжелые прозрачные капли-слезинки бьются в лобовое стекло, плющатся, вытягиваются и, перерождаясь в косые рваные полосы, чертят по прозрачным боковинам фонаря длинные, словно кометные, следы.

Потом светлеет. Медленно, робко, будто в серую краску добавляют понемногу белил. Еще белил, еще, а теперь – и синьки… И серое исчезает, становится белым, блестящим, совсем тонким, как пленка. И – пропадает…

Над головой – второе небо: синяя эмаль, инкрустированная слепящим, огненным, клокочущим солнцем.

Небо другое, и ты другой.

Был прикован к земле, теперь свободен. Был на службе у приборных стрелочек, теперь можешь жить и без них.

Был напряженный, сосредоточенный, хмурый, теперь веселись. Ты прилетел в праздник! Веселись, радуйся, хмелей от простора, синевы и близкого общения с солнцем.

Только не забудь: путь домой, путь вниз будет снова серым, тусклым и трудным. И не пробуй преодолеть его с радостной беспечностью. Соберись. Подчини себя стрелочкам. Вздохни раз, вздохни два, вздохни еще, поглубже вздохни. Теперь ступай. И будь строгим к себе…

День решающего испытания откладывался уже четырежды. Сначала ведущий инженер потребовал дополнительной проверки всех автоматических систем. У него не было никаких особых сомнений, просто он сказал:

– Для надежности. – Подумал и добавил: – И для спокойствия души. Дело серьезное.

Специалисты проработали ночь напролет, но к утру так и не управились.

На следующий день в назначенное время совершенно неожиданно пошел проливной дождь. Позвонили на метеостанцию. Синоптики обещали, что погода скоро улучшится, и советовали подождать. Прождали три часа. Ливень действительно утих, но к установке невозможно было подойти – грязь развезло по самые ступицы.

Пока лил дождь, двигателистам пришла в голову блестящая идея. И они потребовали два дня на переделку узла подвески порохового двигателя. Ведущий поколебался – давать или не давать, – но дал.

Наконец, когда все было готово, проверено, отлажено, что называется, отполировано до зеркального блеска, откуда ни возьмись сорвался боковой ветер – сильный, порывистый. И тогда сказал Хабаров:

- Для первого раза с таким ветром лучше не связываться. Полет отложили в четвертый раз.

Четыре раза Хабаров приезжал на аэродром напрасно. Переодевался в потрепанные летные доспехи, мысленно шаг за шагом репетировал свои действия в предстоящем полете: вот так буду садиться в кабину, вот в такой последовательности проверять оборудование, вот так щелкать тумблерами и ожидать таких вот показаний контрольных приборов… и, если будет так, надо будет сделать так, а если вот так, тогда по-другому – и все было зря. Полет откладывался, откладывался раз, и два, и три, и четыре… Физически такая работа изнуряла, может быть, и меньше, чем настоящий полет, а психологически, пожалуй, даже больше. Ведь каждый раз он обязан был рисовать в воображении не только благополучные, но и неблагополучные ситуации тоже.

Сегодня Хабарову предстояло в пятый раз выходить на старт.

Накануне он написал Блышу: "Уважаемый Антон Андреевич!

Пишу Вам очень коротко, т.к. дел по горло. Вам надо подать рапорт на имя генерал-лейтенанта авиации Бородина. Суть дела изложите в двух строчках. К рапорту приложите:

1) Справку о налете (выписка из Летной книжки).

2) Служебную характеристику.

3) Автобиографию с фотокарточкой.

Проситься на должность летчика-испытателя не советую, лучше предлагайте себя кандидатом в группу подготовки летчиков-испытателей. Я звонил Бородину, он сказал, что набор начнется скоро.

Вас, конечно, интересует, каковы шансы попасть? Думаю, есть.

Перед тем как станете писать рапорт, еще раз взвесьте как следует все. Кое в чем, судя по Вашему письму, Вы, Антон Андреевич, сильно заблуждаетесь. Летчики-испытатели "делают биографии" не только в воздухе, но и на земле. Напрасно вы полагаете, что в нашей невоенной организации налаживать отношения с начальством проще, чем у Вас в армии. Не уверен. Совсем даже не уверен.

Проверьте, как у Вас с терпением. Много ли? Летчику-испытателю надо много. Очень много.

Признайтесь самому себе, любите ли вы учиться. У нас Вам придется постоянно, ежедневно и  в с ю  решительно жизнь что-то изучать, узнавать, чем-то овладевать. Командирская учеба в части покажется Вам тут детским садом.

Оцените свою принципиальность. Профессиональную принципиальность. Летчику-испытателю даже с малым изъяном в этой области – смерть.

Мне очень жаль, что я не могу сейчас написать Вам более обстоятельно. Во всяком случае, советую еще и еще подумать. Любить летную работу естественно для каждого летающего человека. Это условие необходимое, но еще далеко не достаточное для того, кто идет в испытатели.

Если по трезвому размышлению Вы направите рапорт, то сразу же садитесь за учебники и основательно повторяйте курс наук. На приемных экзаменах Бородин совершенно беспощаден. Он всегда был и остается сторонником высокоинтеллектуальной школы подготовки летчиков-испытателей. Учтите, что кавалерийская лихость абсолютно не в его характере и не в его принципах.

Желаю успеха, жму руку. Ваш В. Хабаров".

Покончив с письмом, Виктор Михайлович лег.

Спать не хотелось, но спать надо было, и он заснул, заставив себя подчиниться необходимости. О предстоящем полете больше не думал, и беспокойные сны его не мучили.

Будильник прозвонил ровно в пять.

Минут сорок Виктор Михайлович пропадал на балконе – растягивал амортизаторы, заменявшие ему покупные эспандеры, сгибался, разгибался – ломал тело. Принял душ. В начале седьмого позавтракал, не замечая, что ест, и выехал на аэродром.

Ехал Хабаров быстро, стараясь не думать ни о чем постороннем. Прислушиваясь к мотору, определил: когда резко нажимаешь на акселератор, постукивают клапаны. И тут же решил: в воскресенье надо будет заняться, подрегулировать.

На старте все было готово. Не спеша переоделся, сверил часы, еще раз заглянул в наколенный планшет, где весь предстоящий полет был расписан на длинный ряд последовательных операций.

К Хабарову подошел ведущий.

– Все проверено, Виктор Михайлович, все в порядке.

– Хорошо, – сказал летчик, – иду.

Он уселся в кабине, пристегнулся привязными ремнями к сиденью и начал готовиться к взлету. Бросил взгляд слева направо: осмотрел приборы, все было нормально. Проверил положение тумблеров, рычагов, кранов, переключателей, все было нормально. И тогда Хабаров нажал на кнопку включения радиопередатчика:

-Акробат-один, Акробат-один, Акробат-один, я – Гайка, как слышите, проверка связи.

– Гайка, я – Акробат-один, слышу вас отлично.

- Понял вас, Акробат-один, понял.

Хабаров защелкал тумблерами левой панели – включил автоматы защиты. Мысленно он называл тумблер, включал и тут же проверял, правильно ли включил. Через минуту доложил?

- Акробат-один, я – Гайка, к запуску готов. И земля мгновенно откликнулась:

– Гайка, я – Акробат-один, вас понял. Запускайте основной.

– Понял, запускаю, – сказал летчик и нажал на кнопку стартера.

Хабаров слышал, как набираются обороты, слышал, как стартовый движок вошел в зацепление с главным валом двигателя, он заметил, как ожили и поползли прочь от нулей стрелочки контрольных приборов. Потом в двигателе появился новый звук – низкий, урчащий – это турбина набирала обороты. И вот уже за спиной у него засвистело. Хабаров посмотрел на приборы и понял: основной двигатель заработал.

Плавно перемещая рычаг управления двигателем, он не сводил глаз со счетчика оборотов и контрольного термометра. Гул нарастал. Двигатель выходил на взлетный режим.

- Акробат-один, я – Гайка. Двигатель на взлетном, все в порядке.

– Понял вас, Гайка. Давай форсаж.

– Даю.

Обвальный грохот потряс стартовую площадку. Форсаж включился.

– Я – Гайка, есть форсаж. Все в порядке.

– Понял. Давай взлетный, Гайка.

– Есть взлетный, – сказал летчик и большим пальцем правой руки нажал красную кнопку на ручке управления. В этот же момент левой рукой он пустил стрелку секундомера бортовых часов.

Вжавшись подошвами в рифленчатые ножные педали, упираясь левой рукой в специально приваренную к борту скобу, он косил глазом на секундомер и ждал, ждал, пока пройдут сто секунд, пока сработают все автоматические цепи и грохнет ракетный двигатель.

Секунды прыгали медленно. Левая рука начала затекать.

Восемьдесят секунд отсчитала стрелка, девяносто… девяносто пять…

– Ну! – сам себе сказал Хабаров, но ничего не случилось: ревел основной двигатель, сгорало топливо, мелко подрагивала установка, а ракетный двигатель молчал.

Прошло сто восемьдесят секунд.

- Акробат-один, я – Гайка, стартовый не запустился, выключаю основной, – сказал Хабаров. И земля разрешила выключать.

Стало тихо. Хабаров сидел расслабленный и все еще смотрел на бессмысленно бегущую стрелку секундомера. Потом он расстегнул замок привязных ремней, откинул сдвижную часть фонаря и начал приподниматься в кабине. И тут земля рявкнула:

– Гайка, назад, сидите… Полный цикл выключения – три минуты двадцать.

Он усмехнулся. Теперь, когда основной двигатель был уже вырублен, полный цикл срабатывания автоматических цепей его мало занимал – если б вдруг ракетный ускоритель все-таки включился, его, как котенка, выплюнуло бы с направляющих и приложило всем весом машины о землю. Но спорить Хабаров не стал, послушно опустился в пилотское кресло, досидел до полных трех с половиной минут и только тогда вылез.

Виктор Михайлович отошел от установки, лег на траву и, медленно покуривая сигарету, стал глядеть в небо.

Все время его тревожили фиксаторы рулей – ну-ка не сработают, не отключатся в положенный момент, и он останется на неуправляемой машине без высоты, а подвел ракетный двигатель. Этого он никак не ждал.

Небо было блеклое и спокойное.

Хабаров бросил сигарету и вернулся к установке: надо было узнать, что же все-таки случилось.

Машину облепили техники, и первое, что услышал Хабаров, приблизившись к самолету, срывающийся на фальцет голос ведущего:

– К чертовой матери таких работничков. Судить за это надо!

Седой грузный электрик, чуть заикаясь, пытался возражать:

– Кто ж его знал… отошел разъем… сами видите… Сто раз не отходил, а тут на… как назло…

– Не знаю, не знаю, не знаю, отошел разъем или его вообще не подключили. Докажи, что подключил…

– Ну зачем же так?.. Отошел – ясно…

- А мне неясно. Понимаешь – неясно! Хабаров тронул ведущего за плечо:

- Чего вы так волнуетесь? Я не кричу, а вам чего кричать? Разъем вполне мог отойти. В принципе на него надо будет поставить легкую пружинную контрочку, а сейчас хорошо бы раздобыть простую аптекарскую резинку. Зафиксируем очень просто.

И ведущий сразу успокоился.

– Мне перед вами, Виктор Михайлович, совестно. Столько мурыжили вас и из-за такого, извините, г… еще и фальстарт устроили. Черт знает что.

– Бывает, – сказал Хабаров, – пусть дозаправляют машину, прихватывают разъемную колодку резинкой, и мы сейчас все повторим.

И снова был запуск, и тревожный голос земли отвечал на его запросы; и снова бежала стрелка секундомера, и немели ноги, вжатые в рифленчатые педали, и весь он, напряженный, неестественно скованный, ждал рывка, грохота, удара…

И рывок оказался мягче, и грохота он почти не заметил. Машина метнулась по рельсам-направляющим, быстро-быстро набрала скорость и уже схватилась за воздух, и помчалась вперед и вверх, и ему показалось, будто он услышал два последовательных тихих щелчка: освободился стопор элеронов и руля высоты. Летчик ощутил: ручка управления ожила, сделалась пружинистой и послушной. Он с облегчением вздохнул и принял самолет от умнейших, тончайших, совершеннейших, но все-таки чужих ему автоматов в свои руки. Собственно, на этом испытание было закончено. Дальше последовал самый обычный, самый будничный полет, завершившийся нормальной посадкой.

Закончился первый полет. Но вся программа заняла еще много времени. Хабаров выполнил шестнадцать взлетов со стартовой установки. Он исследовал возможность подъема с меньшими и большими углами, выработал методику действий для летчиков, которым еще только предстояло занять его место, тщательно проанализировал и оценил работу всех автоматических устройств.

Не все шло гладко.

На девятом полете фиксатор рулей управления все-таки подвел его. Очутившись в воздухе, Хабаров почувствовал: самолет летит, но ручка управления не оживает. Его бросило в пот. Он приказал себе: "Спокойно!" – и, тихонечко действуя триммером, стал уводить самолет подальше от земли. Высота! Ему нужна была высота, хотя бы двести метров… А мозг напряженно работал: что могло произойти? Узел за узлом он высвечивал схему фиксатора. Дошел до АЗС – автомата защиты. Мог отказать? Нет. Мог выключиться? Мог! И он извернулся змеей, глянул влево и вниз, увидел – АЗС выключен. Включил. Ручка тут же ожила. И тогда он понял: сам нечаянно выключил, зацепил и выключил…

Потом, составляя официальный письменный отчет, Хабаров указал: "Система себя оправдывает. Летать, используя ее возможности, не особенно трудно, однако надо…" И в четырнадцати четких пунктах перечислил, что должен учитывать, предвидеть, знать и понимать летчик. Дальше шли замечания. Замечаний было семьдесят два – конструктору, эксплуатационникам (упоминался случай с разъемной колодкой), летчику-испытателю, то есть в данном случае самому себе (упоминался случай выключения АЗС)…

Вечером того дня, когда Виктор Михайлович подписал все экземпляры начисто перепечатанного на машинке отчета, он складывал начлету:

– Программу закончил, Федор Павлович, все в порядке.

– Ну и как бочка? – спросил Кравцов.

– Бочка она и есть бочка. Страху много, удовольствия мало, но летать можно. – И тут же спросил: – А что у Севса слышно?

– Пока отбрехиваются. Помаленьку работать тоже начали. А ты думал, будет как-нибудь иначе?

– Нет, не думал. Куда им деваться? Доводить машину все равно надо. Слишком далеко дело зашло, слишком много денег в нее вбито.

 

Глава седьмая

Бесшумный, мягкий, молочно-белый, он крадется на коварных кошачьих лапах, припадая к самой земле, цепляясь за ложбинки, выбирая места пониже. И все время вспухает, делается гуще и толще и, словно осознав свою созревшую силу, неожиданно закрывает все окрест. Это туман. Враг всех летающих, враг тихий, злобный и пока еще не побежденный.

Правда, наука уже нащупала пути покорения тумана. Стоит в его мутное влажное тело ввести кристаллики сухого льда, например, искусственно создать ядра конденсации, и влага соберется в капли, и капли прольются дождем, и в сплошной белой шубе, накрывшей землю, образуется прореха. Но пока это удается только в эксперименте. Пока туман еще силен. Пока он еще наглухо отсекает небо от земли. И вот уж поистине бывает – близок локоть, да не укусишь: и рядом земля, и нет земли…

Берегись бесшумной поступи тумана. Не надейся на ветер – разорвет, не успокаивай себя незначительной толщиной – ведь и трех метров хватит, чтобы отнять у тебя землю. И не рискуй, не рискуй зря! Отступить перед туманом не значит струсить, не значит испугаться. Отступить перед туманом – значит проявить благоразумие.

Как он не любил дней, которые начинались с разговоров! Но начальство требовало на беседу, и идти пришлось.

Виктор Михайлович постучал в дверь и, услышав короткое, резкое "Да!", перешагнул порог. Поклонился и быстро оценил обстановку: как всегда, в комнате не было ничего лишнего. На широкой полке поблескивали штук пятнадцать великолепно исполненных моделей разных самолетов. На приставном столике выровнялись в ряд пять разноцветных телефонов. Со стены, из строгой стальной рамки ободряюще улыбался Чкалов. А начлет глядел хмуро. Хабаров давно уже в мельчайших подробностях изучил этого человека. Теперь он ожидал, в каком ключе начнется разговор – официальном, полуофициальном или дружеском. Возможен был любой из вариантов. Больше всего Хабаров не любил официальных объяснений.

– Пришел. Прекрасно. Садись и рассказывай, Виктор Михайлович, что там у вас с Александровым произошло?

"Ясно – разговор полуофициальный", – подумал Хабаров и тоже спросил:

– А что, собственно, рассказывать – про существо или про сопутствующие эмоции: он сказал, я сказал, он сказал?..

– Прежде всего давай существо.

– Ясно. Так вот: в заключении по Александровским универсальным авиагоризонтам я написал с полной определенностью: прибор – дерьмо. Разумеется, термин был менее решительный, но суть именно такая. Компоновка удачная, точность достаточно высокая и надежность тоже на уровне. Но я считал и считаю: в конструкции допущена принципиальная нелепость. На шкале, расположенной перед летчиком, помещен силуэт неподвижного самолетика, вокруг которого движется небесная сфера. Теоретически все как будто правильно: или вагон перемещается вдоль телеграфных столбов, или мимо окна вагона бегут те же самые столбики – один черт. Про бегущие столбики даже в художественной литературе пишут. Но я возражаю против столь свободного использования принципа обратимости движения в авиагоризонте. Сначала возражал письменно, в заключении, вчера возражал устно. Все.

– Все? Ну нет, по-моему, это еще только начало. Как ты возражал, Виктор Михайлович? – спросил Кравцов, не глядя в лицо Хабарову.

– Резко.

– А точнее?

– Я сказал примерно так: меня удивляет, что светлые ученые головы выдвинули такую темную идею. Летать с этим прибором можно, только насилуя психику, подавляя установившиеся привычки, постоянно действуя против самого себя.

– И тут тебя перебил Александров?

– Перебил. Но здесь существо кончается, и начинаются голые эмоции. Про эмоции тоже рассказывать? Пожалуйста. Видимо, обидевшись за "темную идею", Александров вдруг заорал, что ему сто раз наплевать на так называемую психику и на все прочие нежности летного состава. Он вполне резонно заметил, что раз зайца можно научить обращаться с барабаном, то уж летчику сам бог велел приспосабливаться и к более тонким инструментам. Тогда я попросил профессора не орать – это же неинтеллигентно, не правда ли? – а сам попробовал пояснить собранию, в чем разница между дрессированным зайцем и летчиком средней квалификации. Но, к сожалению, не успел. Александров вмешался и почему-то стал напоминать мне, что он состоит в высоком звании генерал-полковника инженерной службы и так далее в таком роде. Я этого не оспаривал, но честно попытался ему внушить, что в данном случае ни его звание, ни его должность к делу отношения не имеют. Он снова не согласился с моими доводами и потребовал, чтобы мы – Болдин и я – незамедлительно покинули зал заседаний…

Начлет глубоко вздохнул. Вытащил из помятой пачки "Беломора" папиросу и закурил. Только теперь он посмотрел прямо в лицо Хабарова.

– Неужели тебе не надоело еще демонстрировать характер в инстанциях? Слава богу, не мальчик уже. Бит больше чем достаточно, а тебе все мало? Не согласен с Александровым – понимаю. Написал соответствующее заключение – твое святое право, понимаю. Но для чего постоянно лезть на рожон? Или ты собираешься перевоспитать Александрова? Переделать его? Ну, скажи мне по-человечески: чего ты добился своим очередным цирком? Сегодня с утра Александров звонил начальнику Центра и требовал, чтобы мы воздействовали на тебя в административном и общественном порядке. На черта тебе это надо?

Пропустив вопросы начлета мимо ушей, Хабаров спросил:

– А у Александрова есть какие-нибудь претензии к объективным показателям, снятым мною в полетах?

– Вот в том-то и дело: к работе у Александрова претензий нет. Больше того, он специально отметил: все записи приборов, киносъемка, выполненные в воздухе, – выше всяких похвал. Но ведь что получается – объективные данные говорят как раз не в твою, а в его пользу…

– Это если не учитывать, какой ценой добываются такие данные.

– Понимаю, ты хочешь сказать: если я отлично спилотировал с александровскими приборами, это еще вовсе не означает, что повторить полет может любой другой летчик. Так ты думаешь?

– Конечно. Серийные приборы создаются не для испытателей, а для летчиков массовой квалификации. Это во-первых. Но есть еще во-вторых, и оно более существенно: не летчики должны служить приборам, а как раз наоборот – приборы летчикам. Так?

– С этим я согласен. Но только с этим. – Начлет припечатал растопыренной пятерней по столешнице. – А что касается всего остального, хочешь или не хочешь, вывод можно сделать только один: на совещании у Александрова ты вел себя далеко не лучшим образом. Несолидно держался, Виктор Михайлович, совсем несолидно…

– Вопрос, Федор Павлович, можно? Начиная с какой должности, или, может быть, с какого воинского звания человек приобретает право на хамство?

– Что, что?

– Александров генерал-полковник, доктор наук, профессор и корифей по части гироскопов, его конструкторское бюро пользуется заслуженным авторитетом и все такое. Но сам Александров не летчик и никогда летчиком не был, и поэтому он не может ни знать, ни понимать, ни чувствовать того, что знаю, понимаю, чувствую я. Александров не согласен со мной. Хорошо! Давайте организуем контрольные полеты, пригласив летчиков разной квалификации, сравним субъективные заключения и объективные показатели, записанные контрольной аппаратурой. Позовем на помощь медицину. Пусть меня с ног до головы обклеят датчиками и запишут, если это только возможно, расход нервной энергии с новым авиагоризонтом и со старым. Это была бы наука, деловой подход, поиск истины. А вчерашнее совещание – провинциальный базар…

– И ты, Виктор Михайлович, оказался на этом базаре в роли одной из торгующих баб!

– Благодарю, Федор Павлович. Спасибо за ценнейшее признание…

– Не обижайся, не обижайся, Виктор Михайлович, я тебе правду говорю.

– А я нисколько не обижаюсь, только что вы заметили, что я оказался одной из торгующих баб. По-моему, стоит повторить это определение Александрову, и все встанет на место…

– Ох и трудный ты человек, Виктор Михайлович!

- Нормальный я человек. Самый нормальный. Беда в том, Федор Павлович, что Александров никогда не услышит того, что слышал сейчас я. А зря! Если бы каждый болел прежде всего за дело, дороже ценил свое достоинство, меньше вздрагивал при звонках прямых телефонов, куда бы легче жилось на свете. Не жизнь в авиации была б, а сплошной престольный праздник. – Хабаров посмотрел на часы. – Мне пора собираться на вылет, Федор Павлович. Будете взыскание накладывать или как?

Начлет набычился. Он все прекрасно понимал, этот немолодой уже, рано погрузневший человек, в недалеком прошлом блестящий летчик-испытатель. Кравцов нисколько не сомневался в правоте Хабарова. Где-то в глубине души он завидовал ему: вот уйдет сейчас из кабинета, переоденется в летное обмундирование и махнет в небо. Ни телефонов тебе, ни совещаний, никакого "политеса" – ты и машина. Трудно? Не всегда, не каждый раз. Ясно? Тоже не всегда, не каждый раз. Но зато никакого вмешательства ни снизу, ни сверху. И компромиссов искать не надо. Делай свое дело как следует – и будешь жив. Обласкан, награжден, прославлен – это уж другой вопрос, во многом тут от везенья зависит. Но что бы ни случилось на земле, одного у тебя никто и никогда отобрать не может: пока ты жив, ты победитель!

Начлет по собственному опыту знал, что это за чувство и что за награда.

Плохо гореть в небе. Горел Федор Павлович. Помнит.

Плохо тянуть на одном двигателе домой. Тянул Федор Павлович. Тоже помнит.

Плохо маневрировать с заклиненными элеронами. Маневрировал Федор Павлович. Хлебнул горя.

Плохо выбрасываться из разваливающейся машины с парашютом. Прыгал Федор Павлович. Два раза прыгал.

Но до чего же хорошо возвращаться и знать, видеть: сумел, выиграл, выкрутился, перехитрил, не растерялся, сообразил и на этот раз.

Семнадцать тысяч раз возвращался домой Федор Павлович… И все помнит.

– Ну так на чем порешим? – спросил Хабаров, не спеша поднимаясь со стула.

Кравцов поглядел на Хабарова. Тот усмехался.

– За неэтичное поведение… на вид. Все.

– Мало, – сказал Хабаров, – Александров будет недоволен.

– Не паясничай, Виктор Михайлович. Тебе работать надо и у меня дела есть.

– Ну как угодно… – и Хабаров ушел.

По дороге в летный домик Хабаров подумал: "А все-таки хорошо, что задание сегодня несложное. Конечно, слова – чепуха, а все-таки отвлекают, все-таки на нервы действуют".

Хабаров достал из шкафчика изрядно обтертый, выгоревший до блеклой голубизны, некогда густо-синий комбинезон и стал не спеша переодеваться. Хабаров любил свои затасканные доспехи, в их морщинах, поношенности виделась ему надежность, устойчивость, успокаивающая будничная основательность. Хабаров аккуратно расправил штанины и рывком воткнул в них обе ноги сразу.

Больше он не думал о разговоре с начлетом. Думал о полете, который ему предстояло выполнить.

На старой тренировочной машине был установлен бак с топливозаборником новой конструкции. Инженеры соорудили такую хитрую штуку, которая должна была надежно обеспечивать двигатель горючим в любом положении летательного аппарата: в нормальном, перевернутом полете, при отрицательных и положительных перегрузках. И теперь Хабаров должен был убедиться, что расчеты конструкторов верны, топливозаборник надежен и безотказен. Конечно, такая работа была не по его квалификации. Эти пять полетов мог свободно выполнить кто-нибудь из молодых, начинающих испытателей. Но у Хабарова было правило: никогда не отказываться ни от какой работы, будь то сложное или самое простое дело, если, на его взгляд, дело это было нужное. Он уже выполнил два контрольных полета и теперь готовился к третьему.

Застегивая "молнию" на комбинезоне, Хабаров вспомнил: моторист в прошлый раз плохо вычистил кабину и, когда летчик завис в перевернутом положении, весь мусор с пола полетел ему в физиономию. Вернувшись на аэродром, Хабаров обругал тогда инженера. Правильно обругал, и тот не обиделся. Сегодня надо обязательно проверить, как выглядит кабина.

Хабаров позвонил в парашютную комнату. Парашюты уже отвезли на стоянку.

Хабаров зашел к дежурному врачу. Ему смерили кровяное давление и посчитали пульс. Все было в порядке.

Хабаров заглянул на метеостанцию. Облачность кучевая – 3 балла, высота нижней кромки 2200 – 2500 метров, видимость 10 километров.

– Погода – лучше не надо, – сказал дежурный синоптик.

И летчик с ним согласился:

– Лучше и не бывает.

Хабаров отметил полетный лист у диспетчера и пошел на стоянку.

Небо было голубое, легкое, чуть-чуть искрапленное негустыми облаками. Ветерок тянул с севера. Хабаров отметил про себя: "На взлете будет левый боковик". Около машины его встретил инженер.

– Самолет к вылету подготовлен, все в порядке, заправка согласно заданию: в основных баках – полная, в экспериментальном – двести литров. – Инженер выглядел вялым, и слова его были вялые.

- Ты что такой невеселый?

- Да так, – сказал инженер и, не вдаваясь в подробности своего самочувствия, сообщил: – Вместо экспериментатора из шестой лаборатории с тобой полетит моторист. Я его проинструктировал как полагается.

– В диспетчерской знают об изменении экипажа?

– Да, я предупредил.

– Ладно.

Виктор Михайлович стал осматривать машину. Он нисколько не сомневался: все, что подлежит контролю, давно и тщательно проверено наземной службой, но личный осмотр самолета командиром давно уже стал в авиации традицией, если угодно, ритуалом, и Хабаров никогда не нарушал этот ритуал. Он покачал лопасть винта – люфта не было; постучал по носовому обтекателю – трещин не обнаружил; присел около правой стойки шасси – все в порядке… Переходя от одной точки осмотра к другой, Хабаров миновал элерон, стабилизатор, горизонтальный и вертикальный рули и добрался до кабины. Заглянул внутрь: посторонних предметов не обнаружил, привязные ремни были исправны, ремешки на педалях целы, но пол… пол был снова как в свинарнике. Хабаров ничего не сказал. Улучив момент, когда моторист, собиравшийся лететь вместо экспериментатора, отошел в сторону, Виктор Михайлович зачерпнул из пожарного ящика полную пригоршню песка и высыпал под заднее сиденье.

Хабаров расписался в журнале приема и сдачи материальной части и стал надевать парашют. Инженер помог ему затянуть ножные обхваты и заправить пластинчатые петли в замок.

Виктор Михайлович запустил, опробовал двигатель и запросил по радио разрешение выруливать.

Через десять минут Хабаров был в заданной зоне.

Земля лежала внизу – пестрая, молчаливая, неправдоподобно чистая. Он развернул машину так, чтобы река была слева, а шоссе справа. Беглым взглядом проверил приборы и приказал мотористу:

– Включи экспериментальный бак. Моторист ответил:

– Есть. Экспериментальный включен.

– Перекрой основные.

– Есть. Перекрыл основные.

Хабаров нажал кнопку бортовых часов и сделал отметку в наколенном планшете.

– Выполняю первый режим. Виражи со скольжением.

– Понял, – отозвался моторист.

Хабаров накренил самолет и чуточку "передал" левую ногу. Машина побежала по кругу. Шарик авиагоризонта отошел от средней линии – это свидетельствовало, что разворот выполняется некоординированно, со скольжением, как требовало задание.

За левым неправильным виражом последовал правый и снова левый – с большим скольжением и еще правый. Потом Хабаров выполнил серию клевков, потом резко раскачал машину с крыла на крыло. Двигатель работал без перебоев.

– Петля с зависанием, – предупредил Хабаров моториста и начал разгон.

Он взял ручку управления на себя чуть медленнее, чем это следовало. Земля неохотно, лениво стала опускаться, наконец совсем провалилась. Летчик сдвинул очки на глаза. Перед ним было небо, только небо, одно небо. Виктор Михайлович почувствовал, как машина переваливается на спину, и увидел – в козырек снова вполз горизонт. Хабаров отдал ручку чуть-чуть от себя и сразу ощутил: привязные ремни врезаются в плечи, ноги норовят соскользнуть с педалей. С пола, бывшего теперь на месте потолка, посыпался мелкий мусор. Летчик поглядел в зеркало заднего обзора и довольно ухмыльнулся. Моторист тер лицо руками, и вид у него был не самый бравый.

Хабаров прибрал обороты двигателя и перешел в крутое пикирование.

– Еще раз петля с зависанием, – сказал он мотористу. И все повторилось сначала.

Потом он выполнил серию горок и глубокую неправильную спираль с перекладыванием из крена в крен.

Уже снижаясь к аэродрому, Виктор Михайлович спросил моториста:

– А чего ты все время глаза трешь?

– Да пыль.

- Пыль? Это неприятно, когда пыль, – посочувствовал летчик. – Но краны ты хоть видишь?

– Вижу.

– Включи основные баки.

– Есть. Основные включил.

– Перекрой экспериментальный.

– Есть. Перекрыл.

– Молодец. Спасибо.

На земле Хабаров расписался в журнале приема и сдачи материальной части. Сказал инженеру, что все в порядке, и направился в летный домик.

Около ангара его нагнал моторист.

– Извините, Виктор Михайлович… Так, понимаете, получилось.

Хабаров посмотрел в чумазое, будто припудренное серой пылью лицо моториста и миролюбиво сказал:

– Ничего, бывает. Это действительно очень неприятно. Ступай умойся.

 

Глава восьмая

Небо будто в сизом жирном дыму – местами светлее, местами – темнее и гуще, и все оно клубится, переливается, тяжело ворочается. И вспыхивает длинными голубыми, белыми, золотистыми шнурами молний. Грохот грозы, угнетающий человека на земле, в полете не слышен, только треск, треск и разряды в наушниках радиостанции, будто все волны перепутались и сталкиваются, и рушатся, и лопаются, и рассыпаются на мелкие брызги.

Машину швыряет беспрестанно и жестко.

В сумерках с кончиков крыльев стекают кручеными светящимися нитями потоки статического электричества, и вокруг лобовых стекол то возникает, то пропадает синеватый электрический нимб.

У грозовых облаков свои непонятные людям распри, своя междоусобная война, свой вечный смертный бой. В ударах титанических разрядов рушатся одни и возникают другие облачные бастионы. И крушения, свершающиеся в час грозового безумства на земле, – мелочь. Ну что для грозы одинокое расщепленное дерево? Что подожженный дом? Что стог сена?..

В грозовом небе, коль уж затянула тебя судьба, ты не главный противник, не первый враг стихии, но ты все равно в бою, ты в гуще атаки. И пусть дремлют все солдаты на свете, пусть не гремит ни одна зенитная установка, пусть не стартует даже самая малая ракета системы "Земля – воздух", ты под огнем.

Пилот – солдат. Маневрируй, соображай, хитри, уклоняйся от превосходящих сил противника, сумей переиграть бешеного врага. Будь солдатом, если хочешь остаться живым.

Вот уже год прошел, а Кира снова и снова возвращалась в мыслях к случившемуся, старалась все припомнить, все обдумать, все заново оценить и взвесить, но ничего у нее не получалось. Каждый раз, как только она принималась вспоминать, мысли отказывались выстраиваться в ровную цепочку, расползались, перескакивали с одного на другое, и вместо стройного фильма перед глазами Киры мелькал какой-то несусветный нарез разрозненных, кое-как перетасованных и случайно склеенных кадров.

Кира работает в библиотеке. Кира молодая, пользуется общим вниманием, и как только она становится на выдачу книг, непременно выстраивается очередь. Ей говорят слова, никакого отношения к литературе не имеющие, подсовывают вместе с книгами записки, письма, а один чудак, кстати чудак очень милый, пытался поразить Кирино воображение стихами:

Голубых твоих глаз стратосфера, Яркий пламень смеющихся губ…

Кира плохо запоминает лица своих почитателей. Все кажутся ей затянутыми по одной колодке: одни моложе, другие старше, одни курчавые, в буйных прическах, другие с лысинами…

Библиотека, мир, окружающий ее, – явление временное, вынужденное. Это только ступенька – так решила Кира, когда, не поступив в институт, оформилась на работу…

Как он подошел к стойке, Кира не заметила. Увидела сразу – лицом к лицу. Цыганские черные глаза, прямой нос, твердые губы, чуть раздвоенный подбородок.

Он сказал:

– Пожалуйста, второй том Плеханова, второй том "Теории прибавочной стоимости" Маркса, Луначарского "Об искусстве" и еще "Золотого теленка" Ильфа и Петрова.

– Сразу столько нельзя.

– Почему?

– Не полагается.

– Я верну через два дня.

– Все равно не полагается.

– Сегодня пятница, я верну в понедельник. И она уступила.

В понедельник он принес все, кроме "Золотого теленка". Из каждого тома торчали закладки – белые, синие и желтые. Он вежливо поблагодарил и попросил новые книги.

-Третий том "Теории прибавочной стоимости", "Анти-Дюринг", "Мифы древней Греции" Куна.

Кира посмотрела на него укоризненно.

– Но я же вас не подвел? Прошу на два дня. И Кира снова уступила.

Потом через несколько лет она вспомнила его первое появление в библиотеке и спросила:

– Как ты успевал все это прочитывать, Вить?

– А кто тебе сказал, что я прочитывал? Я только закладки рассовывал.

Кира засмеялась:

- А я-то, дура, голову ломала, поражалась, что за человек?!

– Правильно, – сказал он. – Знаешь, как Суворов учил: "Удивить – победить!"

Удивил он ее сразу. Победил не тогда, победил позже.

Они встретились года через три. Из того почтенного учреждения Хабаров исчез внезапно, не попрощавшись. Осторожные расспросы Киры ни к чему не привели. Выбыл – и все.

И вот совершенно неожиданно она встретила его на улице, сразу узнала, подошла первая и смело протянула руку:

– Здравствуйте, Хабаров. Помните меня? Узнаете?

– Голубая птица взмахнула крылом, и сердце его, пораженное внезапной лаской, застрочило ровно и часто, как хорошо смазанная швейная машина "Зингер"… Здравствуйте, Кира, не узнать вас может или слепой, или памятник.

– Боже мой, я-то и понятия не имела, что вы такой разговорчивый.

– Иногда, – сказал Хабаров, – иногда это со мной –случается. Хотите, я сейчас же начну за вами ухаживать?

– А вы умеете ухаживать за женщинами?

– Ну как вам сказать… Наверное, каждый гусь в душе считает себя павлином.

Он взял ее под руку и повел напрямую через площадь, через громадную площадь, по которой ходить было запрещено, а разрешалось только ездить. Им свистели три постовых милиционера. Два прибежали выяснять отношения. И Хабаров нес такую роскошную чепуху, так вдохновенно импровизировал, что оба загоревшие до медного накала блюстителя порядка в конце концов стали хохотать вместе с Кирой. А Кира смеялась тогда до слез.

Потом они очутились в каком-то ресторанчике, кормили здесь препротивно, но им все равно было хорошо и весело. Неожиданно Хабаров потащил Киру в зоопарк, заставил прокатиться сначала на верблюде, а после – на чертовом колесе. И у Киры закружилась голова. Под конец она плохо слушала Хабарова и внезапно запросилась домой. Он отвез ее на такси. Простился сдержанно.

Оставшись одна, Кира подумала: "Какой-то чумовой".

На другой день, в начале седьмого, позвонили в парадную дверь. Позвонили громко, настойчиво. Заспанная Кира спросила:

– Кто там?

– Посылка Кире Андреевне, – ответили из-за двери. Кира открыла. На площадке стоял рослый парень в черной куртке, подбитой рыжим пятнастым мехом, в здоровенных сапожищах необыкновенного фасона. У ног парня высилось что-то большое и белое.

– Получите, – сказал парень. – Майор Хабаров просил вручить в шесть сорок пять. Велел сказать: "Доброе утро!", и доложить: в семнадцать тридцать будет звонить сам.

– А вы кто? – спросила Кира.

– Механик. Алексеенко. Если что передать надо, могу.

– Нет-нет, ничего передавать не надо. Спасибо. Парень ушел, понимающе улыбаясь. Кира втащила посылку в комнату. Разорвала бумагу. Оказались цветы, цветы в тяжеленнейшей корзине. Но какие! Громадные красные гвоздики. А на дворе был март, самое начало марта, холодное, метельное, многоснежное.

К ручке корзины была пришпилена записка: "Проснись, улыбнись, не хмурься. Посадка – 16.30. Выйду на связь – 17.30. Я серьезный. Вот увидишь! В. X.". Он был внимательным и щедрым.

Кира познакомила его со своей лучшей подругой Соней. Соне Хабаров не понравился.

– Думает, ему все можно, – сказала Соня, – а почему ему можно больше, чем другим? Денег у него много, вот и позволяет. Поработал бы простым инженером…

– Так он же не копит, а тратит деньги, – вступилась было Кира за Хабарова.

– Откуда ты знаешь? И что вообще ты про него знаешь? Шикарно ухаживает? Допустим. А что дальше?

Кира не стала спорить. Подумала: "Завидует Сонька и злится".

Потом Кира спросила Виктора Михайловича, понравилась ли ему Сонечка.

– Индюшка. Надувается, изображает черт те кого… И глаза у нее неверные.

У Киры был младший брат Костя. Кира считала его неудачником и очень жалела. Хабаров Костю едва терпел. Иждивенец, дармоед, паразит – других слов у Виктора Михайловича для Кости не было. Правда, в лицо он никогда ничего подобного ему не говорил. При нем Хабаров вообще больше молчал, но от Киры своего отношения не скрывал.

Однажды Костя забежал к сестре, когда Виктора Михайловича не было дома. Он, как всегда, спешил и почти от двери выпалил:

– Кирюха, выручай! Две сотни, еще лучше – три, зарез, понимаешь? Кредит нужен долгосрочный – на предмет оплаты неотложных долгов…

Кира, которая терпеть не могла этого дурацкого обращения – Кирюха, для порядка попеняла младшему брату, но в деньгах не отказала.

И случилось так, что именно в тот момент, когда она положила на стол две новенькие сотенные бумажки, в комнату вошел вернувшийся с аэродрома Хабаров. Вообще он никогда не интересовался, на что Кира тратит деньги, сколько. Но тут спросил:

– Для чего этому типу деньги?

– Этот тип, между прочим, мой брат, Витя, и он попросил взаймы.

– Прежде чем занимать, надо научиться зарабатывать…

Тут подал голос Костя:

– Неужели вы обедняете, выручив родственника на какие-то паршивые две сотни, я ж не миллион у вас прошу?

– З…! – взревел Хабаров. – Еще рассуждаешь. Острить изволишь. Паршивые две сотни! Сейчас я тебе покажу, как эти сотни добываются, сейчас… – И он скинул с плеч кожаную куртку, сорвал рубашку, майку и, задыхаясь от бешенства, прохрипел: – Смотри, любуйся!

Оба плеча Хабарова были в фиолетовых синяках-кровоподтеках. Синяки переходили на спину и на грудь.

– Что это? – испугалась Кира. – Что случилось?

– Это следы парашютных лямок. Понятно? Лямки оставляют о себе вот такую память, когда, зарабатывая две паршивые сотни, человек крутится в перевернутом штопоре. Ясно?

Костя, пробормотав что-то непонятно-извиняющееся, попытался улизнуть.

– Куда? Деньги на стол!.. – и Хабаров отобрал-таки у него эти две сотни.

Кира долго плакала потом, а Виктор Михайлович, придя в себя, пытался успокоить ее:

– Ну, не могу я, не могу мириться с тем, что ненавижу. Ты прости. За слова прости меня, ладно?

Хабаров с нетерпением ждал, когда она окончит свой Историко-архивный институт. Говорил:

– Как все науки превзойдешь, так родишь сына.

И она превзошла науки и родила Андрюшку. Хабаров любил сына и никак не мог примириться с тем, что, на его взгляд, Андрюшка рос слишком медленно.

Когда парню исполнилось два года, Хабаров притащил в дом настоящие лыжи с жесткими, пружинными креплениями. Крепления были сделаны на заказ в авиационных ремонтных мастерских, и ботинки пошиты на заказ. Все это стоило очень дорого и добыто было с большим трудом.

– Ты с ума сошел, – сказала Кира, – он же еще маленький для таких штук.

– Ничего, пусть привыкает.

Однажды невзлюбившая Хабарова подруга Киры Соня пришла в дом, когда хозяйки не было. О чем она говорила с Виктором Михайловичем в тот вечер, Кира, естественно, не знала. Но, вернувшись, сразу почувствовала: настроение у мужа испорченное.

– Ты чего невеселый?

– Так, – сказал Хабаров. – Кто был твой отец?

– Как кто? – не поняла и удивилась Кира.

– Ну, какую должность занимал, кем работал?

– Тебе для анкеты надо? – Нет. Сам хочу знать.

- Папа окончил Тимирязевскую академию, всю жизнь занимался овцеводством и считал это дело самым важным на свете…

– А за что же ему присвоили генеральское звание?

– Какое генеральское звание? Он работал в министерстве, был начальником главка, членом коллегии…

– Очень интересно. А вот твоя Соня объяснила мне сегодня, что ты генеральская дочка и мне следует это иметь в виду.

– Если хочешь, папа действительно занимал генеральскую должность… По масштабу… Понимаешь?

– Это ты сама Соне объяснила?

– Ну, а если даже сама, то что?

– Глупо. Так бессмысленно и бездарно врать – глупо. Они поссорились в тот вечер. А Кира так и не поняла, что взбесило Хабарова, чем были вызваны его злые слова:

– Смотри, Кира! Если ты мне когда-нибудь так по-дурацки соврешь, берегись. Я не проглочу.

Как-то, прибирая в квартире, Кира нашла на его столе страничку из большого блокнота, исписанную четким прямым почерком Хабарова. Начала текста не было, конца тоже не было, и Кира не могла понять, что это – заявление, объяснительная записка, может быть, черновик выступления. Хабаров писал:

"… и продолжаю настаивать: в стране с всеобщей грамотностью, с. громадными тиражами периодических изданий, с невероятным числом подписчиков выпуск стенных газет – бессмысленная трата времени. Анахронизм чистейшей воды…

Но еще больше меня удивляет, для чего вы, занятые люди, расходуете время и энергию, утомляете серое мозговое вещество на расследование и обсуждение, "вопроса". Говорил или не говорил, когда, кому, при каких обстоятельствах? Чего тут расследовать? Спросили бы у меня сразу, и я б вам сказал: говорил! Думаю так, а не иначе и скрывать свои мысли не имею причин. И все было бы ясно.

Полагаю, что моя идейность, если уж возникла необходимость в её контроле, может быть измерена другими методами и совсем иными параметрами. Проверьте, честен ли я в оценке той техники, которую испытываю. Если найдете изъян в оценках, пристрастность, соглашательские тенденции или что-нибудь подобное – бейте меня. Установите, достаточно ли принципиален в своем подходе к делу, к людям, позволяю ли себе скользкие сомнительные формулировки в заключениях, которые подписываю. Найдете, что недостаточно принципиален – наказывайте, изгоняйте.

Неужели вы не понимаете, что человека следует проверять по его поступкам, по его делам? Неужели вы не видите, где главное, а где второстепенное? И разве вам дано право унижать человеческое достоинство весьма сомнительными способами ведения…"

Вечером, когда Хабаров вернулся домой, Кира спросила:

– У тебя неприятности, Вить?

– С чего ты взяла?

Кира показала ему блокнотный листок. Виктор Михайлович поморщился и сказал:

– В душе он был романистом плодовитым, как Оноре де Бальзак, и утонченным, как Стендаль, он никогда не терял времени между полетами и строчил книгу за книгой, правда, мир еще не знал его имени, но с годами узнает и запомнит и скорей всего увековечит…

Они жили хорошо. И за все десять лет у Киры не было причины всерьез усомниться в этом. Конечно, случались и недоразумения, случались и неприятности, но, в конце концов, разве совместная жизнь двух людей не требует постоянных взаимных уступок? Кира уступала легче, он – труднее, но, в общем, все было хорошо.

Первые годы Киру беспокоил его неизменный успех у женщин. И даже не сам успех – он должен был нравиться! Ее огорчало, что Хабарову этот успех доставляет явное удовольствие. Он, так иронично относившийся к своей растущей час от часу популярности, вдруг начинал глупо ухмыляться и страшно хорохориться под взглядом какой-нибудь хорошенькой мордашки.

- Ви-и-итя! Это же несолидно. Она учится в девятом классе…

– Ты так считаешь?

– Слепому видно…

– Вас понял, переключаю внимание.

Скоро, однако, Кира убедилась, что дальше улыбок и петушиного распускания хвоста дело не заходит, и успокоилась. С тех пор она никогда и не думала, что их совместной жизни может что-нибудь угрожать.

Все произошло совершенно неожиданно.

Кира забеременела во второй раз. Сказала ему, он обрадовался:

- Андрюшке напарник в самый раз. Очень ему нужен напарник, чтобы не рос эгоистом, чтобы не был центропупистом и вообще… Вообще одного пацана в доме мало…

Кира же считала, что Андрюшки ей вполне достаточно. Она ничего об этом не говорила, но думала именно так. Поэтому через некоторое время она сообщила Виктору Михайловичу, что врачи находят у нее какие-то серьезные отклонения от нормы и советуют прервать беременность.

Хабаров всполошился, он готов был поднять на ноги всю медицину. Но Кира, хотя и вздыхала, хотя и уверяла, что до смерти боится предпринимать какие-нибудь шаги, что до сих пор ей ужас как везло и не приходилось обращаться к врачам, сказала:

– Раз надо, то надо… Теперь не средневековье и риска, пожалуй, никакого нет… Хотя…

В конце концов Виктор Михайлович, жалея Киру, стал ее успокаивать:

- Не волнуйся. Я просто не знаю женщины, которая не прошла бы через это. Стоит ли так нервничать? Раз необходимо, раз иначе никак нельзя…

И незаметно роли их переменились. Теперь Кира говорила:

– В первый раз, наверное, все страшно… А Хабаров успокаивал:

– Так ведь, если всерьез разобраться, жить и вообще страшно.

Кира легла в хирургическое отделение гинекологической больницы. И он, нарушая, казалось бы, незыблемую традицию этого медицинского заведения, дважды в день приезжал ее проведывать. Передавал записки, цветы, конфеты, всякий утонченный харч (еду он всегда называл харчем).

Но… но, вернувшись домой, Кира сразу, от порога, поняла: хорошая жизнь кончилась.

Хабаров был вежлив, предупредителен, но он был не тот. Впрочем, ни в первый, ни во второй, ни в третий день никаких объяснений не последовало. И только через неделю, решив, видимо, что Кира вошла в норму, он сел против нее за стол и спросил:

– Скажи, Кира, когда ты первый раз делала аборт? Она посмотрела на него и поняла: врать нет никакого смысла. Поигрывая обручальным колечком, легко соскочившим с похудевшего пальца, не глядя ему в лицо, сказала:

– Давно. А что?

– Точнее.

– До тебя. – И сразу попыталась атаковать: – Но я никогда и не выдавала себя за девушку, я честно предупредила тебя. Ты забыл?

– Не понимаю, для чего надо было обманывать и не просто…

– Когда? В чем я тебя обманула? Собственно, что ты имеешь в виду? Я не понимаю…

– Все ты понимаешь. День за днем перед больницей ты заставляла меня беспокоиться, думать, волноваться. Ну, для чего ты повторяла на все лады: это впервые, я никогда раньше… мне так везло… Врала и знала, что врешь. Для чего?

– Витя, я сейчас объясню.

– Объяснить ты ничего не можешь. Или человек врет, или не врет. Нюансы значения не имеют. А я предупреждал тебя, Кира, мне не ври. Никогда не ври. Чего ж теперь говорить, когда доверие кончилось. Говорить теперь поздно. Больше в этом доме меня не будет.

– А как же Андрюшка?

– Разве я от сына отказываюсь?

– Но так же нельзя, Витя…

– Возможно, и нельзя, но так будет.

Кира долго не могла прийти в себя. Ей все казалось, что Виктор просто воспользовался поводом и не открыл перед ней подлинной причины, толкнувшей его на столь немыслимый, столь отчаянный шаг. Она пыталась говорить со свекровью, с которой у нее всегда были противоестественно хорошие отношения. Но Анна Мироновна только и могла сказать:

– Милая Кира, вы знаете, как я люблю вас, как привязана к вам, но разве я в состоянии повлиять на Виктора? И даю вам слово: мне он ничего не объяснял. Если хотите совета: ждите, дайте пройти какому-то времени, там видно будет.

– Вы не знаете, Анна Мироновна, Виктор подал на развод?

– По-моему, нет. Мне он ничего об этом не говорил. Кира снова и снова спрашивала себя: но что же на самом деле случилось? Что? И не находила ответа. Может быть, не находила потому, что не там искала.

Ей всегда казалось, что она любит Виктора, что он самый главный человек в ее жизни. Но она совсем не замечала, что с годами у них делается все больше общих вещей и все меньше общих мыслей.

Она ненавидела его работу, которая, как ей казалось, может в любой момент отнять у нее мужа, дом, нарушить прочность связей с окружающим миром. И Кира старалась как можно меньше знать об этой работе…

Давно уже они жили вместе и врозь.

И если Кира не сознавала этого, потому что не хотела сознавать, то Хабаров старался не сосредоточиваться на неприятной мысли. Просто гнал ее прочь.

Про себя он думал: "А-а, все бабы, в конце концов, одинаковые. Одна – толще, другая – тоньше. Какая разница – Кира, Лера, Валя или Ляля?.." Он не очень верил в эту пошлую мысль, но пытался скрыться за ней, спрятаться. Так было проще…

И если б не Кирино вранье, все, может быть, так и шло бы, как шло до сих пор. Он всегда считал: совместная жизнь невозможна без компромиссов. Но вранье в понимании Хабарова было больше, чем преступление. Примириться с враньем он не мог.

 

Глава девятая

Синева налита особым блеском. Блеск металлический, а может быть, даже зеркальный. И облака, плывущие в этой блестящей синеве, лежат далеко-далеко внизу – под ногами. Облака кажутся глубокими, манящими. Облака праздничные, особенно когда на них вспыхивает солнце, то вытянутое в золотистую дорожку, то расщепленное на миллионы дрожащих зайчиков; трепещущих, словно косяк рыбы, то вдруг собирающееся в расплавленный овал с размытыми краями.

Облака, отраженные в зеркале водной глади – будь то озеро, залив, тихо дремлющее море, – картина редкостная и по краскам, и по размаху, и по притягательности.

Радуйся облакам, отраженным в озере, запомни их блеск, несравнимый ни с чем земным, если можешь сочинить музыку опрокинутого в озеро неба, сочини. Только не забывай: Зазеркалье не имеет ни истинной высоты, ни истинной глубины. И, снижаясь в солнечный, безветренный день над водной гладью, не ошибись, не просчитайся, не забудь уроков физики: вода мягкая… пока об нее не ударишься.

Накануне в Центре случилась крупная неприятность: летчик-испытатель Збарский выбросился с парашютом. Обстоятельства аварии по докладу Збарского выглядели так: на высоте семь тысяч метров, когда он перевел машину в режим минимальной скорости, возникла тряска. Тряска была мелкая, жесткая и, как определил летчик, началась в хвостовой части машины. Нагрузка на ручке управления упала до нулевой. Самолет стал раскачиваться с крыла на крыло, потом резко опрокинулся влево. Летчика ударило головой о фонарь. Когда Збарский пришел в себя, обнаружил: двигатель не работает, машина беспорядочно падает, высота пять тысяч метров. Взять машину в руки Збарскому не удалось и на высоте двух тысяч метров он покинул самолет.

В истории этой было достаточно много темных пятен. Но одна деталь казалась особо подозрительной: кислородная кассета, которая закладывается в парашют и срабатывает автоматически на высоте больше четырех тысяч метров, оказалась открытой. Это давало основание предполагать, что Збарский выпрыгнул не с двух тысяч метров, как было сказано в его докладе, а значительно раньше. Вероятно, Збарского никто не упрекнул бы за то, что он покинул самолет на большей высоте, если б он так упорно не настаивал именно на двух тысячах метров. Тогда его спросили:

– А почему в кислородном парашютном приборе сработал автомат и открылся клапан подачи?

– Проверять КИП у меня не было времени.

Кислородный прибор испытали в барокамере. Автомат был оттарирован правильно и срабатывал на четырех тысячах.

Начальник Испытательного центра вызвал Хабарова.

Виктор Михайлович отлично понимал, какой разговор ждет его в кабинете начальника, и шел туда с плохо скрываемым неудовольствием.

Генерал спросил резко и прямо:

– Что вы думаете обо всей истории со Збарским?

– Пока ничего. Слишком мало объективных данных для серьезных выводов.

– Боюсь, что данные не прибавятся. Комиссия копается в ошметках, но вряд ли вытянет оттуда что-нибудь убедительное.

Хабаров молчал. Мысленно поставил себя на место генерала и не позавидовал: положение обязывало человека принимать решение, а как решать, когда толком ничего не понятно?

– Как вы относитесь к Збарскому? – спросил генерал.

– Хорошо отношусь. Он старый надежный летчик и честный человек.

– Прекрасно, – сказал генерал. – Значит, я могу быть спокоен: если руководство Центра поручит вам провести контрольный полет, вы Збарского не обидите. Нам нужна истина, только истина, впрочем, этого я могу не напоминать. Ведь мы – это и вы тоже. Поняли меня, Виктор Михайлович?

– Разумеется, понял.

– Прекрасно. Приказ на контрольный полет будет подписан сегодня, а машину – дублер подготовят к концу недели. Вы же пока думайте; если надо будет поговорить со мной – к вашим услугам; если есть какие-нибудь пожелания сейчас – прошу, выкладывайте.

– Почему остановился двигатель? Ну, машину трясло, ладно. С этим, надеюсь, разберусь. Но двигатель-то почему встал? От тряски – не похоже. Прекратилась подача топлива? Возможно. А причина…

Хабаров высоко ценил опыт Начальника Испытательного Центра, человека любопытной и далеко не стандартной судьбы, и поэтому рассуждал вслух, стараясь уловить его отношение к своим беспокойным мыслям. Генерал был ученым, выдающимся аэродинамиком. В свое время, лет тридцать назад, будучи еще начинающим инженером, он контрабандно выучился летать. Ему долго не давали пилотское свидетельство, считая, что партизанское вторжение в чужую епархию – вредная блажь талантливого ученого. Но он все равно летал, получил с десяток взысканий, однако своего добился – стал летчиком-испытателем третьего класса. Однажды практически приобщившись к небу, он стал весьма и весьма авторитетной фигурой в делах, касавшихся испытаний. И летчики, служившие под его началом, охотно делились со своим начальником сомнениями, откровенно размышляли при нем…

– Виктор Михайлович, мне лично не дает покоя кислородный прибор. Если Збарский… как бы это сформулировать поаккуратнее… ну, скажем так: позволил себе отклониться от истины в столь деликатном вопросе, то почему я должен верить в остановку двигателя, например? Почему я должен согласиться с тем, что летчик принял все возможные и необходимые меры для вывода машины из странного и неестественного положения? Почему…

– Прошу прощения, – сказал Хабаров, – вы избрали опасный путь. Если строго следовать вашей схеме, можно взять под сомнение вообще все. Но тогда неизбежно придется, отвечать и на такой вопрос: а почему прыгал Збарский? Просто так? Согласитесь, просто так никто не прыгает.

Они говорили еще долго. И Хабаров ушел от генерала с тяжелым чувством. Хабаров слишком давно знал Збарского, чтобы сомневаться в его профессиональных качествах. Да и чисто по-человечески ему не хотелось вставать на точку зрения генерала. Конечно, ты мне друг, но истина дороже… И все-таки это был тот редкий случай, когда Виктор Михайлович с удовольствием уступил бы честь определения истины кому-нибудь другому.

Первым делом Хабаров решил поговорить со Збарским, потом тщательно просмотреть материалы по аэродинамике машины, и вообще все, что есть по машине. Предстояло подробно изучить задание, которое выполнял Збарский.

Збарский встретил Хабарова сдержанно.

– Давай, Витя, допрашивай. Положение у меня такое: могу только отвечать.

– Если тебе неохота повторять пройденное, не будем. Но ты же понимаешь, Саша, мне ты этим задачу не облегчишь. А решать все равно надо. Придется.

– Да, все я понимаю. Ты спрашивай, спрашивай.

– Скорость ты начал гасить в наборе?

– Да.

– Обороты сразу убрал до упора?

– Сразу и до упора.

– И вышел на семь тысяч с минимальной скоростью?

– Нет. Скорость была что-то около двухсот шестидесяти. Великовата. Я выпустил тормозные щитки.

– И тогда затрясло?

– Нет, сначала не трясло. Но у меня было такое ощущение, будто руль высоты ведет себя как-то странно.

– И ты?

– Пытался поглядеть, в каком положении руль. Вертелся, вертелся, но ничего не увидел.

– А скорость?

– Скорость уменьшалась. Затрясло на двухстах тридцати примерно. И тут же упала нагрузка на рули.

– Ты убрал щитки?

– Не сразу. Все старался увидеть руль глубины, вообще хвостовое оперение.

– Как же ты мог разглядеть?

- Ну как? Расстегнул ремни, приподнялся, вывернулся наизнанку… Я же маленький.

И Хабаров совершенно неожиданно для себя увидел вдруг Збарского в кабине. Легонький, сухой, подвижный, как жокей, не молодой уже человек. Хабаров ясно представил себе, как он изворачивался в кабине, как покраснело его желтоватое обычно лицо, как напряглись усталые глаза. Подумал: не так давно Збарский похоронил взрослую дочку. Она была планеристкой и разбилась на соревнованиях. Мысли эти не шли к делу. А может быть, и шли. Хабаров еще подумал: как он вообще тянет эту лямку, эту каторжную лямку на скоростных машинах. Двадцать седьмой год испытывал самолеты Збарский, постарел в полетах…

– И тут двигатель сдох. Ты слушаешь, Витя?

– Слушаю, конечно, слушаю, – сказал Хабаров.

– Ну, а потом, собственно, ничего уже не было: я ее уговаривал сколько мог, не уговорил и выпрыгнул. Теперь все гудят: с какой высоты, с какой высоты? Но разве в этом дело? Почему двигатель встал, вот вопрос. Если ты сумеешь это объяснить, все остальное я подпишу не глядя.

Хабаров съездил в конструкторское бюро, где рождалась машина, и долго разговаривал с руководителем группы аэродинамики. Молодой, румяный, рановато располневший инженер в пижонской строченой рубашке обвалил на Хабарова лавину расчетов, таблиц, выкладок, потом опутал летчика бесконечными лентами самописцев, а в заключение предъявил целый том графиков, полученных в результате продувок машины в аэродинамической трубе. На бумаге все выглядело вполне благополучно.

– Как видите, объективные данные свидетельствуют, – заключил инженер, – что на всех, в том числе и экстремальных режимах, машина должна вести себя более чем удовлетворительно.

Инженер Хабарову не понравился. Он был из породы тех, кто получает похвальные грамоты еще в детском саду и среднюю школу заканчивает непременно с медалью, если не золотой, то серебряной.

– Ну, а от чего же, по-вашему, машину трясло?

– Не знаю. Чего не знаю, того не знаю.

– Хорошо. Ставлю вопрос иначе: от чего машину могло трясти?

– Вы меня не поняли, Виктор Михайлович. Я не знаю, трясло ли машину.

– То есть как это вы не знаете? Вот заключение Збарского тут ясно написано…

– Написать можно все… Бумага терпеливая.

Хабаров встал. Ему очень хотелось обложить самоуверенного инженера самыми что ни на есть последними словами, но он сдержался. У аэродинамика факты были, у летчика фактов не было.

– Как вы считаете, момент сил, изменяющийся при внезапной остановке двигателя, может сказаться на поведении самолета?

– Это надо посчитать. Так, на глазок, трудно сказать.

– Пожалуйста, прикиньте, а я позвоню вам завтра с утра.

– Позвоните. Я посчитаю.

Полдня Хабаров просидел в ангаре, где заводская бригада готовила дублер к полету.

Машина Хабарову нравилась. Это была красивая машина, законченная в своих очертаниях, очень лаконичная, чертовски целесообразно скомпонованная. Фюзеляж смотрелся чуть сплющенным с боков веретеном. Крылья – стреловидные, оттянутые далеко назад. Хвостовое оперение показалось Хабарову несколько гипертрофированным, и в первую очередь – киль, но это была дань путевой устойчивости. Особенно внимательно Хабаров разглядывал необычно мощные тормозные щитки, в выпущенном положении они напоминали жабры могучей хищной рыбины. Какой-нибудь королевской акулы.

Двое суток Хабаров вроде бы ничего не делал и тем не менее ужасно устал. Он знал это состояние – оно возникало всякий раз, когда Виктор Михайлович слишком много, слишком пристально думал. Надо было выключиться, перевести себя в другой режим. Хорошо бы дрова поколоть. Основательно – до седьмого пота, до потемнения в глазах. Но он жил в доме с центральным отоплением, электричеством, газом, и дрова ему не требовались. И вообще дом его не требовал никаких физических усилий. Хорошо бы помучить тело на лыжах. Отмахать так километров сорок, доползти до кровати, вывалив язык на плечо, и рухнуть. Но не было снега. Некоторые разряжались вином. Виктор Михайлович никогда не пил перед полетами и осуждал пивших. Пить для радости – это Хабаров понимал, всякое прочее питье он считал безнравственным.

Хабаров поехал в лес. Поехал на электричке.

Всю жизнь Виктор Михайлович прожил в городе, привык к его шумным площадям, бестолковым улицам, к неразберихе и многолюдью центральных кварталов, и всегда летчика тянуло в лес, к тихим, дремлющим берегам безымянных речушек, к прохладному свечению заброшенных озер. Он любил сыроватый запах леса, и бормотание листвы, и тревожный скрип старых сосен под ветром.

Хабаров вышел из электрички на маленькой станции и прошел по шоссе километра три, потом свернул на проселок, прошел еще сколько-то и опять свернул. На этот раз на заброшенную, глухую тропинку, неожиданно он натолкнулся на старый пенек, сплошь усыпанный рыжеватыми тонконогими опятами. Грибов была прорва. Хабаров снял кожанку, расстелил на земле. Присев около пенька на корточки, он обламывал грибы и пригоршнями бросал на куртку. Обработав один пенек, увидел, что и на соседнем опят не меньше. И, радуясь удаче, словно мальчишка, он рвал, рвал и рвал… Ему чертовски повезло – это ж надо было напасть на такое место!

Все заботы покинули Хабарова. Какие там машины, дела, проблемы – перед ним была неповерженная армия опят, и ее надо было сокрушить, разбить наголову. Хабаров сражался, наверное, целый час и в конце концов обнаружил: грибов набралась гора, а у него ни ведра, ни лукошка, никакой тары. Бросить? Жалко. Виктор Михайлович стащил через голову свитер, поеживаясь от лесной, сыроватой прохлады, снял рубашку и, завязав рукава узлами, стянув ворот в пучок, принялся набивать грибами.

Наверное, у него был очень нелепый вид, когда он тащил грибы на станцию – все встречные, завидев тилипающиеся рукава рубахи и косой разбухший тючок, что он держал на вытянутых руках, начинали улыбаться. А какая-то молодая женщина не удержалась и сказала:

- А где ж ты головку своей деточки уронил?

Но Хабаров все-таки дотащил грибы до дому и, очень довольный собой, вывалил трофеи на кухонный стол.

- Во, ма, на маринад! Пойдут? – Он сказал это так, будто только что, сию минуту решилось наконец благополучие его семьи в приближающемся зимнем сезоне…

В восемь утра следующего дня Хабаров был на высоте семь тысяч метров. Убрал рычаг управления двигателем до упора. Проверил обороты и стал следить за скоростью.

260.

Хабаров выпустил тормозные щитки.

250.

240.

230.

Ручка управления утратила упругость, но тряски не было.

Он попробовал еще приподнять нос машины, но самолет не реагировал на его действия. Самолет сам по себе очень вяло кренился вправо. Потом чуть-чуть задрожал. Машина предупреждала: сейчас сорвусь в штопор. Хабаров отдал ручку от себя, одновременно убрал тормозные щитки и сразу же почувствовал, как начала прибывать скорость.

В восемь сорок он приземлился.

Инженер спросил:

– Ну как?

– Нормально, – сказал летчик, – осмотрите, заправьте. Слетаю еще раз.

Он отошел в сторону и подумал: хоть бы никто больше не задавал ему никаких вопросов, пока хоть бы не трогали. Он сидел на самолетной колодке и не сразу заметил, что от ангара к нему шел Збарский. Збарский был в обыкновенном поношенном штатском костюме. Недорогом, сером, плохо сшитом. Из-за этого костюма Збарский казался еще мельче, чем был на самом деле.

– Здравствуй, Витя, – сказал Збарский и протянул руку.

– Здравствуй, Саша.

Збарский молчал, и Виктор Михайлович, отлично чувствуя его состояние, заговорил сам:

– Ничего, Сашка, не понимаю. Не трясет. Сваливается на крыло, да так аккуратно – с предупреждением… Ничего не понимаю.

– Но чудес ведь не бывает?

– Говорят, не бывает. Сейчас слетаю еще раз…

Хабаров слетал, но повторный полет не дал никаких результатов. Машина не желала трястись.

Хабаров приказал принести ему журнал работ той первой, погибшей машины и стал еще раз перечитывать запись за записью. На машине выполнялись обычные регулировочные работы, производились плановые осмотры. Ничего особенного. Вот только после седьмого полета был устранен люфт в подвеске тормозных щитков, после одиннадцатого полета регулировали тягу уборки тормозных щитков и после девятнадцатого полета заменили гидравлический цилиндр уборки все тех же щитков. Збарский покинул самолет на тридцать первом его полете.

Летчик позвал инженера.

– Расскажи мне все про тормозные щитки. Все, что знаешь.

Инженер рассказывал долго и обстоятельно. Из его слов получалось, что щитки на первых полетах барахлили, расслаблялись, но инженер был убежден – дефект не конструктивного, а скорее всего сборочного характера.

В половине первого Хабарова позвали к начальнику Центра.

Верный привычке генерал начал с главного:

- Трясет?

- Пока не трясет, – сказал Хабаров, – но у меня есть, что называется, версия… Видимо, в эксплуатации возникает интерференция. Щитки вибрируют и отбрасывают возмущенную струю воздушного потока на руль глубины…

– Что вы предлагаете?

– Надо расслабить тяги тормозных щитков и проверить…

– Вы предлагаете продуть машину в аэродинамической трубе?

– Это займет слишком много времени. Я бы просто слетал и посмотрел, как все будет выглядеть в полете.

– Без Главного конструктора я такое решение не приму, – сказал генерал, – надо посоветоваться с хозяином машины. А двигатель как?

– Работает. Пока все нормально, и он работает нормально.

В шестнадцать сорок Хабаров был снова на семи тысячах метров.

260.

250.

240.

Теперь машину затрясло неожиданно и резко.

Хабаров ждал этой тряски и поэтому отреагировал мгновенно – убрал щитки, отдал ручку управления от себя. Самолет успокоился. А двигатель? Двигатель работал нормально.

Хабаров воспроизвел режим, и все повторилось. Двигатель работал по-прежнему нормально.

И тут на глаза ему попалась ручка пожарного крана. Она стояла на полу между правой педалью и сиденьем.

Хабаров снова набрал высоту. Расстегнул привязные ремни и, вызвав тряску, попытался развернуться в кабине так, чтобы увидеть хвостовое оперение.

Тряска усилилась. Машину мотнуло в сторону, ноги слетели с педалей. Хабаров подумал: мог Збарский, вполне мог непроизвольно перекрыть кран ногой.

Он опять набрал высоту. Привязался. Погасил скорость. Вызвал тряску и, с трудом дотянувшись до пожарного крана рукой, перекрыл подачу топлива в двигатель.

Выждал секунду, выждал еще и еще…

Двигатель обрезал, и машину замотало так, что Хабаров едва удержал ручку управления в ладонях.

На пяти тысячах метров Хабаров едва укротил самолет, пропланировал немного, запустил двигатель и произвел посадку.

Они сидели вдвоем в пустом летном домике: Хабаров и Збарский. Говорил Виктор Михайлович:

– Я считаю, что причина тряски – нарушение регулировки тормозных щитков. Твои ошибки, Саша: первая, не надо было отвязываться. Это привело к непроизвольному выключению двигателя. Скорее всего ты ногой ударил по ручке пожарного крана; вторая ошибка – ты не оценил вовремя высоту. Вероятнее всего, оттого, что тебя прилично приложило головой к фонарю. Но прыгал ты не с двух, а скорее всего с четырех с чем-то тысяч метров…

Збарский слушал молча.

- А теперь прочитай мое заключение. Это черновик, – и Хабаров протянул Збарскому лист.

После обычных вступительных фраз в заключении было сказано:

"1. Причиной возникновения тряски считаю нарушение регулировки тяг тормозных щитков, возникающее в эксплуатации.

2. Выключение двигателя заметно усугубляет положение, изменяя характер тряски – делает ее резче, апериодичней и острее по амплитуде.

3. Расположение ручки пожарного крана на полу, в непосредственной близости от упора правой ноги крайне неудачно. При сильной тряске возможно непредвиденное перекрытие крана ногой, что повлечет за собой остановку двигателя.

Вывод: необходима конструктивная доработка тормозных щитков и тщательный контроль за состоянием тяг в эксплуатации. Ручку пожарного крана следует с пола перенести на бортовую панель.

Летчик-испытатель Хабаров".

Збарский дочитал бумагу до конца и, глядя в окно, сказал:

– Спасибо, Витя. От лишних неприятностей, возможно, ты меня и прикроешь, – он постучал пальцем по бумаге, – но… Старею, и тут ничего не сделаешь. Видно, надо кончать с истребителями. Пора. – Он встал и, нагнув голову, быстро вышел из комнаты.

И был у Хабарова еще один разговор – с начальником Центра. Генерал прочитал заключение Хабарова, снял очки и спросил:

– Все?

– Все.

– Оправдываете Збарского?

– Вы требовали от меня установить истину, а не судить Збарского. Истину, мне кажется, удалось найти…

– А осуждать товарища не хотите? Предоставляете эту малоприятную возможность начальству?

- Я не следователь, – сказал Хабаров, – не обижайтесь.

– Да, конечно. Может быть, вы и правы. Но мне-то что со Збарским делать?

– Переведите его к Игнатьеву. На больших кораблях он еще спокойненько лет десять пролетает.

 

Глава десятая

Выше, выше, выше… дальше некуда, дальше не вытягивает двигатель.

Небо над головой делается совсем фиолетовым, густым-густым, и облака, и грозы, и вообще всякая погода остаются далеко внизу, под ногами. А здесь адский мороз, бесконечная пустота и фиолетовое свечение. Все. Это потолок крылатой машины. И небо, которое лежит выше, принадлежит уже ракетам, оно – преддверие космоса.

Вот здесь, на потолке, на самой вершине, вспомни тех, чьи руки вознесли тебя над миром. Они, эти руки, остались там, на Земле, но и здесь ты в их власти: ослабни заклепка, нарушься герметичность кабины – и фиолетовое небо ворвется в кабину, и, прежде чем ты успеешь понять, что же случилось, закипит кровь в сосудах, остановится сердце…

Так пусть же будут благословенны руки, отправляющие нас на высоту, пусть никогда не устают и никогда не ошибаются.

Телефоны на столе начлета были отрегулированы так, что аппараты не звонили, а только хрипели и щелкали. Кравцов совершенно не переносил резких звонков, особенно неожиданных. Звонки действовали Федору Павловичу на нервы, пугали этого далеко не робкого человека. Кстати, и дома над входной дверью у Федора Павловича висел не обычный, как у всех людей, звонок, а гудок – басовитый, мелодичный и тоже приглушенный.

Начлет сидел за просторным письменным столом и, морщась, вздыхая и хмурясь, читал американский авиационно-технический журнал. Читать по-английски ему было трудно, приходилось то и дело заглядывать в словарь и постоянным усилием воли удерживать себя в кресле. Но он не сдавался. Можно было, конечно, вызвать референта-переводчика и поручить обзор номера ему, но Кравцов предпочитал биться в одиночку. Дороже информации, которую он рассчитывал почерпнуть из журнала, было давно укрепившееся и тщательно оберегаемое реноме: наш начлет – будь здоров, сам за иностранной литературой следит!

В коротенькой заметке сообщалось, что на американском испытательном аэродроме Эдвардс начаты полеты на экспериментальном истребителе, способном отрываться от земли без разбега. Вел испытания полковник Рой. Начлет подумал: "Тоже торопятся…" Он уже готов был мысленно переключиться на программу, порученную полковнику Хабарову, но не позволил себе отвлечься и снова уткнулся в журнал.

И тут щелкнул и неожиданно резко зазвонил стоявший чуть поодаль от своих собратьев белый городской аппарат. Кравцов вздрогнул, отнюдь не по-английски выругался и торопливо поднял трубку.

– Слушаю, – сказал начлет и подтянулся. Он был готов к какой-то неизвестной еще, но неизбежной – в этом он нисколько не сомневался – неприятности.

– Почтовый ящик шесть тысяч шестьсот семьдесят?

– Да. Слушаю.

– Товарища Кравцова прошу.

– Слушаю.

– Товарищ Кравцов, с вами говорит дежурный по городскому отделу милиции майор Зыкин. Вы могли бы опознать вашего сотрудника Виктора Михайловича Хабарова?

– Опознать? А что случилось, товарищ майор?

– Весьма желательно, чтобы вы заехали к нам непосредственно в настоящее время…

– Еду. Сейчас же еду. Вы только скажите, что с ним.

– Мы ждем вас, товарищ Кравцов.

Начлет с ненавистью взглянул на телефонный аппарат, в котором уже раздавались короткие гудки, положил трубку и быстро вышел из кабинета.

Минут через десять он входил в комнату дежурного по, городскому отделу милиции.

Майор Зыкин, полный, невыспавшийся мужчина, встретил начлета сдержанно. Кивнул – это, видимо, должно было означать "здравствуйте", попросил предъявить документ, удостоверяющий личность, и долго сравнивал фотографию с оригиналом. Потом мрачно сказал:

– Посидите пока.

В плохо освещенном душном помещении дежурного по городу Кравцов сразу же почувствовал себя крайне неуверенно, как-то неуютно и одиноко. Он сидел молча. Злился и никак не мог сообразить, на чем бы сорвать копившееся в нем душное, какое-то унизительное озлобление.

Майор, пошелестев бумагами, подвигав ящиками письменного стола, приказал наконец дежурному милиционеру:

– Введите задержанного.

Хабаров вошел в дежурку очень спокойно, нисколько не спеша. На Викторе Михайловиче были синие тренировочные брюки, старая клетчатая рубашка. Кравцов заметил: лицо у Хабарова помятое, как после бессонной ночи. Виктор Михайлович усмехался – сдержанно и независимо. Кравцов не любил этой его усмешки. Хабаров поклонился начлету и в упор уставился на майора.

– Вам известен этот гражданин? – спросил дежурный по городу, обращаясь к Кравцову и никак не называя его.

- Конечно.

– Прошу назвать.

– Летчик-испытатель первого класса Герой Советского Союза Виктор Михайлович Хабаров.

– Герой Советского Союза?

Уловив в голосе майора не только удивление, но и некоторый налет то ли растерянности, то ли досады, Кравцов с удовольствием добавил:

– Да, да. Герой Советского Союза и, между прочим, полковник.

– Полковник?

– Именно полковник.

Кравцов взглянул на летчика. Тот держался так, словно речь шла вовсе не о нем и все происходящее в комнате его вовсе не занимало.

– Прошу обождать, – сказал майор Зыкин и вышел из комнаты.

– Что случилось? – спросил Кравцов, с удивлением разглядывая Виктора Михайловича. – Что ты натворил?

– Ничего не натворил. Вчера вечером вышел из дому, хотел взять у инженера провод…

– Какой провод?

– Обыкновенный – электрический. Гляжу, в подворотне какая-то пьяная шпана вяжется к девчонке. До слез довели. Ну, я цыкнул на них. А эти сопляки полезли. Один так и вовсе ножичком размахался, а другие больше слова произносили. Пришлось дать им ума. Двоих сбил, третий выскочил на улицу – и орать. Прибежали дружинники. Очень старательные оказались мальчики – с ходу кинулись крутить мне руки. А я не люблю, когда меня так ни с того ни с сего цапают. Дал им тоже ума. А теперь этот деятель утверждает, – летчик показал на пустой майорский стул, – что я кому-то повредил или челюсть или шею, находившуюся при исполнении служебных обязанностей. Вот так.

– Честное слово, Виктор Михайлович, ты хуже маленького. И тебя продержали тут всю ночь?

– Продержали.

– Но ты хоть объяснил, кто ты, что ты, откуда?

– А меня никто не спрашивал, кто я.

– Ты выпивши был?

– Странная идея – мне же сегодня с утра летать надо было. Хорошо хоть мама к сестре ночевать поехала. С ума бы сошла: вышел человек за проводом и пропал…

Здесь разговор оборвался, в комнату вернулся майор Зыкин.

– Прошу пройти к начальнику городского отдела.

Все встали и направились к двери. Первым поднимался по лестнице майор Зыкин, за ним следовал Хабаров, дальше – Кравцов, замыкал процессию дежурный милиционер. В коридоре второго этажа милиционер отстал.

В проеме между двумя широкими окнами висела Доска почета – монументальное сооружение из фанеры, расписанной под мрамор, подвыгоревшего плюша и тусклого золотого багета. У Доски почета Хабаров приостановился и стал разглядывать фотографии. При этом он громко сказал начлету:

– А ничего, Федор Павлович, симпатичные тут ребята работают.

– Ладно тебе, иди, – отозвался Кравцов. Но Хабаров не унимался:

– Ты зря торопишься, Федор Павлович, начальство подождет, я его лично всю ночь ждал. Погляди, красавчики какие, интеллектуальные ребята…

Майор Зыкин остановился у двери и ждал. Ждал молча.

Начальник городского отдела оказался пожилым, совершенно белоголовым подполковником. У него было румяное лицо, плотные щеки, чуть вздернутый симпатичный нос. Сними подполковник мундир, и сразу стал бы похож на добродушного, ушедшего в отставку футбольного тренера.

Вошедших подполковник встретил стоя.

– Привет авиации! – сказал подполковник. – Рад познакомиться. Садитесь.

Хабаров едва заметно поклонился.

Зыкин расправил плечи, подтянул живот и уронил вдоль корпуса руки.

– С обстоятельствами происшествия я ознакомился только что, – сказал подполковник, – и хотел бы уточнить несколько подробностей. Не возражаете, товарищи? – Все молчали. – Почему вы, Виктор Михайлович, отказались вчера дать письменное объяснение своим действиям?

– Разве я обязан был давать письменное объяснение? Я рассказал майору, что произошло, как произошло, почему произошло, и полагал, этого достаточно…

– Но майор записал ваши показания и предложил вам скрепить их своей подписью. Верно? А вы не пожелали расписаться. Так? Вот я бы и хотел знать почему.

– Вы запись видели?

– Запись содержит какие-нибудь несоответствия?

– Посмотрите. Очень советую. Вам должно быть любопытно.

Подполковник взглянул на майора Зыкина, и тот поежился под начальственным взглядом.

– Дайте запись, майор.

– Видите ли, товарищ подполковник… Но тут вмешался летчик:

- Я отказался подписать документ, где было написано "фактицки", "крометого", "поврижденные" и так далее. Но я полагаю, это не главный предмет для обсуждения. Прошу объяснить мне другое: если пьяная шпана пристает к девчонке, я должен вмешаться или пройти мимо? Полагаю – проходить не должен. Дружинники не разобрались, что к чему. Молодые, неопытные, но кто дал им право учинять насилие над человеком – крутить руки и так далее? Полагаю – беззаконием нельзя утверждать закон. И еще: вчера я просил майора пойти вместе со мной или послать кого-нибудь ко мне домой (тут всего двести метров), чтобы проверить документы, которых я не имел при себе. Неужели это трудно было сделать? От ответственности я уклоняться не собираюсь и не собирался. Просил простейшим способом установить мою личность и действовать в соответствии с законом. Какая же необходимость была держать меня в милиции до утра, вызывать товарища Кравцова?

Хабаров говорил очень спокойно, сдержанно, совершенно убежденно.

Подполковник, прежде чем ответить Хабарову, спросил:

– Простите, но как вы умудрились сначала раскидать четверых, а потом еще вывихнуть руку дружиннику?

– Ничего особенного. На динамометре я жму левой восемьдесят два, а правой – девяносто четыре. Не рассчитал малость. Уверяю вас, я вовсе не собирался уродовать кого-то. Но раз так вышло… Готов отвечать… Есть статья?

– Превышение предела необходимой обороны, – сказал Зыкин, – подводится под статью сто одиннадцатую…

– Помолчите, майор! – оборвал Зыкина подполковник и уставился на совершенно никчемное пресс-папье, по старинке украшавшее его канцелярского вида стол. Должно быть, с минуту подполковник думал, потом энергично поднялся со своего просторного кресла и сказал:

– От лица службы приношу вам, Виктор Михайлович, свои извинения. Не смею вас больше задерживать и еще раз прошу извинения.

Они раскланялись. Хабаров дошел до двери, потом, будто вспомнив что-то важное, вернулся снова к столу.

– Да, а Зыкина, подполковник, особенно не прижимайте. Ругать его бесполезно. Заставьте его учиться. Ему обязательно надо учиться и как можно больше читать. Насколько я успел заметить, он мужик старательный, кругозора ему, правда, не хватает, культуры маловато, а так он может…

Подполковник неопределенно улыбнулся, а Хабаров продолжал настаивать:

– Служба у вас, конечно, неблагодарная, но дело все-таки с людьми приходится иметь. Я бы на вашем месте послал Зыкина в университет культуры. Пусть растет, пусть развивается, и для души это полезно и для службы…

Подполковник улыбался, а Зыкин глядел на Хабарова затравленно и недобро.

Уже на улице Хабаров протянул руку Кравцову и совсем другим, извиняющимся тоном сказал:

– Прости за беспокойство, Федор Павлович, – поглядел на свои штурманские часы, мотнул головой: – Сейчас до дому добегу, переоденусь и через полчаса буду на аэродроме.

– Не надо, – сказал Кравцов, – ты же не спал. Отдыхай иди.

Начлет хлопнул дверкой и поехал на аэродром. Хабаров пошел домой. Ему очень хотелось спать.

Но стоило Виктору Михайловичу очутиться дома, принять обжигающий тело душ, выпить большую чашку очень крепкого кофе, и спать вроде бы расхотелось. Хабаров прилег на диван, вытащил с самодельной полки томик Лонгфелло и стал читать. Взаимоотношения с поэзией у него были довольно сложные: вряд ли он решился бы заявить громогласно, что любит стихи, постоянно следит за новыми книгами поэтов, ревниво сравнивает творчество молодых с теми, кого давно почитает образцом. Он не любил споров о поэзии, совершенно не терпел так называемых критических разборов. Стихи представлялись ему сферой глубоко интимной, сугубо личной.

Хабаров читал медленно, наслаждаясь. Он любил Лонгфелло и перечитывал его постоянно; иногда с удовольствием останавливался и внимательно разглядывал рисунки художника Ремингтона – прекрасные перовые миниатюры.

И все-таки Виктор Михайлович заснул. Волшебник Лонгфелло убаюкал Хабарова ласково и незаметно. Спал он крепко, снов не видел, спал спокойно, как спят здоровые дети и взрослые, если у них, у взрослых, чистая совесть и уверенность – все сделано так, как должно.

Виктор Михайлович проснулся оттого, что по комнате кто-то ходил. Еле слитно, осторожно. Он открыл глаза и увидел мать.

– Мама, ты чего приехала?

– Я тебя разбудила, Витенька?

– Очень хорошо, я давно уже сплю, пора вставать. Ты чего рано вернулась?

– Забеспокоилась что-то и приехала. У тебя сегодня ночные?

– Нет, это я после ночных добирал малость.

– Устал?

– Немного есть.

– Все было хорошо?

– Все было нормально.

– Честно, Витя?

– Честно.

– Есть хочешь?

– Есть я всегда хочу, ты что, не знаешь?

– Ну и хорошо, сейчас я тебя покормлю, – и она ушла в кухню. А он подобрал с узорчатого ковра, давным-давно привезенного из Средней Азии, томик "Гайаваты" и с удовольствием почитал еще немного:

Вслед за первою стрелою Полетела и вторая, Понеслась быстрее первой, Поразила глубже первой, И колени чародея, Как тростник, затрепетали, Как тростник, под ним согнулись…

Он пообедал вместе с матерью. И Виктор Михайлович решил свой случайный выходной день превратить до конца в праздник.

– Мам, а что, если я в цирк съезжу? Не возражаешь? Мать знала, как Витя любит цирк – эта любовь жила в нем с детства, – и нисколько не удивилась.

– Конечно, поезжай, Витя; раз хочется и раз есть время, почему ж не поехать?

– А ты не хочешь?

– Я уже стара для цирка. Вот когда в балет соберешься, тогда другое дело…

Он засмеялся. В балете Виктор Михайлович был всего один раз в жизни. С Кирой. И осрамился – заснул во время первого же акта.

Из цирка Виктор Михайлович вернулся не поздно, мать еще не ложилась.

– Ну, я тебе скажу! Я тебе скажу – таких прыгунов в жизни не видел! Представляешь, заднее сальто на ходулях без страховки крутят! И темпик у них – с ума можно сойти! Как все пятеро начинают мелькать, голова кругом идет…

– У кого, у тебя голова кружится?

– Почему у меня? У широких масс трудящихся. Хабаров уселся за стол и принялся во всех подробностях рассказывать про акробатов, про какого-то исключительного жонглера – работает с восьмью мячами!

Мать слушала сына, смотрела на него во все глаза и думала: "Пусть бы он каждый день ездил в цирк, только бы возвращался домой с молодыми глазами, без удручающей синевы под нижними веками, без горьких складок вокруг рта, входил бы легким шагом, а не волочил пудовые ноги, как после трудных и не очень удачных полетов".

Почему-то она вспомнила, как однажды, теперь уже очень давно, Виктор, служивший в строевой истребительной части, поручил ей отвезти генералу Бородину какие-то необходимые для перевода на испытательную работу документы.

Генерал Бородин оказался тучным мужчиной с грубым лицом, большими, словно у кузнеца, руками, с совершенно необъятной грудной клеткой, распиравшей мундир. Бородин принял мать незамедлительно. Раскрыв плотный серый пакет с документами, он мельком взглянул на бумаги и спросил:

– А вы, собственно, кто ему будете?

– Я? Мама его, – сказала Анна Мироновна и смутилась.

– Мама? – переспросил генерал. – У такого большого сына и такая маленькая мама?

Мать не нашлась, что ответить, и только улыбнулась.

– А вы знаете, мама, на какую работу оформляется ваш сын? – сказал генерал и погладил бумаги, лежавшие на столе.

– Конечно, знаю.

– И не боитесь?

– Вы считаете, товарищ генерал (это обращение прозвучало, наверное, довольно странно, но ведь она была когда-то военным врачом, майором медицинской службы), что Витя недостаточно хороший летчик для такого дела?

– Почему недостаточно хороший? Ваш сын – отличный летчик. Я не о нем беспокоюсь, о вас…

– Витя всегда хотел быть испытателем. А я уверена: человек должен быть тем, кем хочет…

Мать собиралась сказать еще что-то, но не успела: генерал вылез из-за стола, быстро подошел к Анне Мироновне и потянулся, к ее руке. Мать совсем растерялась, когда Бородин, неуклюже согнувшись, неловко поцеловал ей руку.

- Ну, мама, ну, мама, я вам скажу, мама: вы – первый случай в моей практике! Счастливый человек ваш сын. Такую маму, на руках носить надо…

Воспоминание это мелькнуло и исчезло. Мать снова вернулась к действительности.

Виктор Михайлович сидел верхом на стуле, обхватив руками спинку; и продолжал рассказывать про цирк.

– Вить, я совсем позабыла: Вадим Орлов тебе звонил, просил, когда придешь, чтобы дал знать.

И, сразу оборвав свой рассказ, Хабаров спросил:

– Что у него там стряслось?

– Не знаю. Просто просил позвонить.

Хабаров набрал номер телефона штурмана и, услышав его медленный, будто спросонья, голос, спросил:

– Спишь? Это я.

– Не сплю. Как жизнь, циркач?

– Нормальная жизнь. Ты чего звонил?

– Может, зайдешь?

– Почему такая срочность? Что-нибудь не так?

– Все так, никакой срочности нет. Просто я по тебе соскучился. Мы же не виделись со вчерашнего дня. Заходи. Можно в тапочках.

– Сраженный его миндально – мармеладной нежностью, он расправил голубые консоли и немедленно вылетел на свиданье. В полетном листе было написано: любовь до гроба. Как понял? Прием! сказал Хабаров и повесил трубку.

– Ну что? – спросила мать.

– Говорит, соскучился, просит зайти.?

– Вы же вчера ночью вместе летали, когда ж он успел соскучиться??

– Вчера ночью мы как раз врозь летали, – усмехнулся Виктор Михайлович, – но дело не в этом. Я схожу.

Штурман был дома один. Жена еще не вернулась из вечерней школы, где преподавала немецкий.

На круглом обеденном столе Хабаров увидел старую, потрепанную книжку в синем самодельном переплете. Заметил корешок, аккуратно выклеенный из куска широкой изоляционной ленты. Виктор Михайлович взял книгу в руки. Оказалось: Джимми Коллинз, "Летчик-испытатель", довоенное издание с послесловием Чкалова и Байдукова.

- Наслаждаешься? – спросил Хабаров.

– А что? Это вещь! Это настоящая вещь, господа присяжные заседатели, если, конечно, смотреть в корень… Виктор Михайлович свистнул.

– Ты чего? – спросил Орлов.

– Ничего. Просто я давно уже заметил, если ты начинаешь разговаривать на одесский манер – дела, как правило, оказываются дерьмовыми. Так, без дураков, что случилось?

– Ладно, давай без дураков. Спина у меня болит. Когда мы катапультировались, что-то там, видно, не так хрустнуло, Витя.

– С врачом говорил?

– Нет. И не хочу. Ему скажи: в госпиталь упрячет на обследование, а это, как пить дать, месяц. У меня есть другой вариант, но сначала скажи: что ты собираешься дальше делать?

– В каком плане?

– Ну, аварийная комиссия заключение сочинит. Надо полагать, по рогам Вадиму Сергеевичу дадут, но, я думаю, не сильно. Машина нужна. Будут готовить дублер. Ты возьмешь дублер?

Хабаров ответил не сразу.

– Если Вадим Сергеевич сделает то, на чем я настаивал с самого начала, вероятно, возьму. Только сам себя предлагать не собираюсь. Им нужно – пусть просят.

– Ясно. А как ты смотришь на такой вариант: что, если нам всем экипажем попроситься сейчас в отпуск? Я бы на Мацесту махнул, показал свой хребет местным мастерам, ванны попринимал бы. У инженера настроение на троечку. Очень уж он за Углова переживает, да и жена из него душу тянет: брось да брось, сколько можно летать, не до ста же лет. Так что ему тоже полезно отдохнуть и побыть вне сферы ее влияния. Словом, как ты на это дело смотришь?

– Отпуск – хорошо. Только надо как-то поаккуратнее с начлетом на эту тему поговорить, чтобы ему не стукнуло, будто я вас в "дипломатический отпуск" увести хочу. Понимаешь?

– Да что ты, Витя, Кравцову такая муть никогда в голову не придет.

– Сам он может и не подумать, а подсказчики могут наймись. Слишком он, к сожалению, в последнее время стал к окружению своему прислушиваться.

– Выпить хочешь? Ребята из Еревана коньячок привезли.

– Спасибо, не хочу.

– Я тоже не хочу. – Держась обеими руками за спину и чуть-чуть раскачиваясь, Орлов прошелся по комнате. – Так что, решили?

- В принципе – да. Решили. А подробности уточним завтра. Согласен?

- Согласен.

На этом они расстались.

 

Глава одиннадцатая

Курс на юго-восток. Высота – десять тысяч. Звезд не видно, горизонта не видно. Ничего не видно. Но в какой-то момент на черноте, не имеющей ни конца ни края, проступает белесое пятно. Пятно меняет очертания, увеличивается, обретает окраску. Сначала становится бледно-бледно-бледно-желтым, потом – розовым, потом – тускло-красным. Пятно растекается.

Из крошечного озерцо вытягивается в порядочное теплое озеро, в горячую реку, уже не бледно-красную, а рубиновую. Река рвет берега, меняет русло, ширится, переполняясь оранжевой, лучистой лавой. Река дробится на протоки, слизывает темные островки, охватывает своим сиянием добрую половину неба. И вот уже голубой, едва уловимой черточкой намечается горизонт.

Горизонт плавится: голубой, светло-соломенный, золотисто-желтый. Дальше смотреть невозможно: золото горит, золото слепит… И разом на работу выходит солнце. Налитое пожаром, оно быстро поднимается по блеклому чистому небу.

Если бы авиация могла подарить человеку только одну-единственную радость – встречу с восходящим солнцем на высоте в десять тысяч метров, и то стоило бы бросить все земные заботы и уйти в летчики…

На этот раз начлет смотрел почти весело. И не тянул слова, и не косился в окно, а сказал просто:

– Отпуск? Законное дело. Только хорошо бы дополучить с тебя, Виктор Михайлович, один полетик. Ты как?

– Какой полетик?

– Завтра-послезавтра выкатят большую машину Севса. Ноги заменили, еще кое-какие доработки сделали, так, мелочь всякую… Ну вот. Контрольный облет за тобой. Чего там осталось – часа на три!

Хабаров согласился. Он не очень верил, что машина будет действительно готова завтра-послезавтра. Так всегда бывает: обещают вот-вот, а как до дела доходит, так жди неделю, а то и все две, но отказываться не стал. Виктор Михайлович считал своей прямой обязанностью довести работу до конца. И хотя в том, что эта работа распалась на два этапа, его вины не было, спорить и не подумал.

– Хорошо, додадим полетик, что должен, то отдам.

Теперь он знал: его задача состоит в том, чтобы лишний раз не попадаться на глаза начальству. А то непременно сунут куда-нибудь на подхват, и тогда не скоро вырвешься.

Хабаров наведался на машину Севса и убедился – работы там еще дней на пять, не меньше. По утрам он приезжал на аэродром и сразу же, не заходя в летную комнату, прятался либо в техническом отделе, либо в спецбиблиотеке, либо нырял в комнату отдыха для перелетных экипажей.

Черно-белый автомобиль Хабарова стоял напротив административного корпуса испытательного Центра, каждому ясно: Виктор Михайлович здесь, но найти его было не так-то просто.

В техническом отделе Хабаров изучал материалы, так или иначе связанные с двигателями последней модификации. Двигатели его беспокоили. Со дня катастрофы Углова двигатели гвоздем засели в голове Хабарова. И что бы он ни делал, чем бы ни занимался, мысли его снова и снова возвращались к обстоятельствам несчастья. Его угнетала неясность…

А в спецбиблиотеке он перелистывал зарубежные авиационные журналы и постоянно брал разные биологические издания Академии наук. Биология занимала его давно. Не вообще биология, а, так сказать, инженерный ее аспект, конструкции живых моделей. Как ориентируются в полете перелетные птицы? Предположений существовало много, но четкой схемы не открыл еще никто.

А ведь существует же у птиц какая-то навигационная система, должна существовать.

Его занимало все, что хоть как-то рисовало механизм машущего полета. Он не был оптимистом и не очень верил в усилия многих фанатиков, которые бились над созданием махолетов. Но ему было интересно.

И познакомиться с локационным устройством летучих мышей тоже было интересно…

Термина "бионика" в ту пору, кажется, еще не существовало, но исподволь эта наука нарождалась, складывалась и вот-вот должна была заявить о себе. Хабаров не был пророком, но нисколько не сомневался, что у будущей бионики – дальняя дорога…

В комнате отдыха перелетных экипажей он искал встречи со знакомыми ребятами, которых нет-нет да и заносило на аэродром испытательного Центра. Хабаров любил послушать авиационные россказни – совершенно обязательный, неофициальный гарнир любого разговора, возникающего всюду, где скапливается летающий народ. Словом, дни вынужденного бездействия Хабаров старался проводить с пользой и удовольствием.

Именно в комнате отдуха он узнал, что на посадку запросился командир отряда игнатьевского испытательного заведения Лева Рабинович. С Рабиновичем Хабаров подружился еще в летной школе. Виделись они редко. Хабаров знал, что Рабинович закончил инженерную авиационную академию, заочно прошел курс адъюнктуры, защитил диссертацию и ни на день при этом не бросал летной работы.

Когда изуродованный всякими надстройками, пристройками, весь утыканный антеннами, в прошлом транспортный корабль, а теперь летающая лаборатория игнатьевского заведения подрулила к стоянке, первым, кто пришел встречать машину, был Хабаров.

Легко взбежав по трапу, Виктор Михайлович шагнул в салон и остолбенел. Все пространство от двери до пилотской кабины было заставлено шкафами-панелями, блоками и черт знает чем еще. Самолет превратили в гигантский радиоприемник. В салоне было нестерпимо жарко, воняло краской, канифолью, звериным потом. Девушки-экспериментаторы были в купальных трусиках и лифчиках, какой-то босой парень прыгал по кабине в черных плавках.

Ничего не понимая, чувствуя только, как он покрывается липкой испариной, Хабаров стал осторожно пробираться к пилотской кабине. С Рабиновичем он столкнулся в дверях. Коротконогий, широкоплечий, покрытый черной курчавой шерстью, Левка давал какие-то указания бортинженеру и одновременно пытался натянуть на себя брюки. Рабинович увидел и сразу узнал Хабарова. Путаясь в штанине (одна уже была надета, другую он держал в руках), рванулся к Виктору Михайловичу:

– Витька! Привет. Беги на волю из этого сортира. Беги, пока не задохся. Я сейчас, только чуточку зачехлюсь…

Они обнялись уже под крылом.

– Слушай, Левка, что это за зверинец? Как ты можешь нем летать?

– Если Родина прикажет, комсомол ответит: есть! – выкрикнул Рабинович и засмеялся.

Но Хабарову было не смешно.

– Нет, серьезно, что это такое?

И, сразу перестав смеяться, Рабинович сказал:

– Мы испытываем системы. Сначала возили пять блоков, и все шло нормально – было тепло. Теперь возим тридцать четыре блока, и стало как в душегубке. Когда строилась эта лаборатория, отбор тепла от электронной аппаратуры не запроектировали, потому что никто не знал, что на ней будет исследоваться. А теперь… теперь ни черта уже не сделаешь. Полумеры тут не помогут. Нужна другая машина. Кстати, она уже строится, а пока… Нельзя же остановить работу. Мучаемся, летаем голяком.

– Ну, я тебе скажу, Левка, – силен ты, если соглашаешься. Я бы все министерство вверх ногами поставил, но вентиляцию бы пробил…

– Витенька, барбос, или ты не понимаешь, что такое надо? Тут каждый час дорог. У них базы, Витя, им же до нас ближе, чем нам до них. Про крокодила знаешь: от кончика носа до кончика хвоста – пять метров, а от кончика хвоста до кончика носа – семь… Ну? Понимаешь или тебе еще объяснить?

– Левчик, я слышал, что ты стал сильно ученым малым, а ты, оказывается, просто агитатор?

- Да. А что? Агитатор. Приходится.

Обнявшись, они пошли вместе в диспетчерскую. Рабинович едва достигал до плеча Хабарова, и рядом они выглядели очень забавно.

Вспомнили старых друзей, поговорили о делах семейных, перекинулись анекдотами. Хабаров сказал:

– Ты Збарского знаешь?

– Александра Симоновича? Вопрос!

– Наверное, Александр Симонович перейдет скоро к вам.

– С чего бы?

– Да так внешние факторы сложились. Бывает. – Хабаров помолчал. – Обласкай его, Левка. Он очень хороший мужик и летчик настоящий, но последнее время ему фантастически не везет. Полоса.

- Его бы к нам начлетом поставить, – сказал Рабинович и даже присвистнул от удовольствия. – А? Мысль?

– Это действительно толковая мысль.

– Надо будет провентилировать, надо будет поднажать на Игнатьева.

– Займешься? – спросил Хабаров.

– Попробую, но без гарантии…

Часа через полтора Рабинович дозаправился и улетел.

Хабаров стоял на краю рулежной дорожки и провожал взглядом его неуклюжую, изуродованную надстройками машину. Хабаров думал: "И так каждый день, каждый день на этой вонючей гробине. Часами. Каждый день…"

Наконец большой корабль Севса был готов. Машину вывели из ангара и поставили в конце рулежной полосы.

Как все машины Севса, и эта громадина казалась куда меньше, чем была на самом деле, особенно если смотреть на нее издалека. Истинные размеры самолета удавалось оценить, когда человек подходил к нему вплотную и вдруг обнаруживал: стандартный трап не достает до двери на добрых два метра. Обычный транспортный корабль, стоящий рядом, смотрится как мальчишка перед взрослым дюжим дядькой.

Когда Хабаров приехал на стоянку, Болдин уже был на месте. Василий Акимович стоял около стойки шасси и, как загипнотизированный, не отрываясь, смотрел в одну точку – чуть повыше тележки и чуть пониже края стакана.

– Чего задумался, Акимыч? Два раза по одному месту не рвется, – сказал Хабаров и положил руку на плечо инженера.

Болдин вздрогнул и резко обернулся.

– Вот, черт, напугал!

Хабаров поглядел на стакан. Усмехнулся. Стакан как стакан. Конечно, внешним осмотром ничего установить было невозможно, да и Хабаров знал, что обе новые ноги были исследованы прочнистами, обнюханы технологами, проверены под рентгеном. Он знал, что в старой сломавшейся стойке обнаружили раковину, и это была случайность, одна из ста тысяч возможных, может быть, даже одна из миллиона.

Хабаров посмотрел на стойку шасси и защелкал бельевой зажимкой, почему-то оказавшейся у него в пальцах.

Болдин покосился на зажимку и сказал:

– Как маленький. То мячики тискал, теперь эту хреновину придумал. Не надоело тебе руки "накачивать"?

– Не надоело.

– И какая в ней нагрузка – ноль целых, ноль десятых…

– А вот разожми сто раз подряд, – сказал Хабаров, – бутылку коньяка поставлю. Без звука. Сегодня же.

– Сто? Да хочешь, я ее три часа подряд туда-сюда гонять буду? Понял?

– Сто раз – бутылка коньяку. Идет? – и Хабаров сунул зажимку инженеру.

Василий Акимович небрежно взял зажимку, прихватил ее между большим и указательным пальцами своей тяжелой ручищи и… с трудом разжал. При этом у него сделалось такое растерянное выражение лица, какое бывает только у маленьких детей.

Хабаров был доволен. Заулыбался и подначил:

– Не тянешь? И не потянешь, Акимыч, тут пружинка по спецзаказу поставлена. Вот гак-то! Коньяк за тобой.

– Бугай, – сказал инженер и отдал зажимку летчику. Подошли штурман и радист. Орлов выглядел усталым и сосредоточенным. Радист, напротив, размахивал здоровенным портфелем и беспечно насвистывал.

Хабаров взял штурмана под руку и отвел в сторону.

– Болит, Вадим?

– Ну, не так чтоб уж очень, однако отчасти еще болит… Мне вчера сосед, ты его знаешь – интендантский майор Скопцов, – ценный совет дал. "Когда я, – говорит, – от радикулита помирал, нашел лучшее средство: поясницу чернобуркой окутывал. Если по голому телу и брюками прижать – во! – говорит, – лучше средства нет. Правда, неприятность с чернобуркой у меня вышла, но это уже другой вопрос. Забыл ее, холеру хвостатую, в бане. Так жена мне чуть глаза не выцарапала".

Хабаров улыбнулся. Подумал: "А спина-то у него, должно быть, всерьез болит". Но ничего не сказал.

Заводская бригада закончила подготовку машины к полету. Старший доложил летчику, что все в порядке и можно лететь.

Экипаж уже собирался занять места, когда к Виктору Михайловичу подошел молоденький лупоглазый парнишка из заводских.

– Товарищ командир, а можно чего я вас спрошу? – и замолчал, и уставился прямо в глаза летчика цепким, беспокойным взглядом.

– Ну-ну, давай спрашивай, только быстро.

– А не возьмете меня с собой прокатиться? Места у вас вон сколько! – И торопясь, подстегивая себя: – Четвертый месяц вкалываю, авиация называется, а сам ну хоть разок бы слетал, даже обидно, и если кто спросит, то и сказать совестно…

– Ты кем вкалываешь?

– Электрик я.

– Фамилия как?

- Зайцев мое фамилие.

- Не мое, а моя и не фамилие, а фамилия. Понял, Зайцев? В следующий раз, Зайцев, когда испытания закончим и акт подпишем, тогда возьму. А сегодня не имею права. Не обижайся, Зайцев, – закон!

Экипаж занял свои места.

Бортовые часы тихо отщелкивали секунды.

– Инженер к запуску готов.

– Штурман к запуску готов.

– Радист к запуску готов.

И Хабаров сказал командному пункту:

– Акробат, Акробат, Акробат, я – Гайка, разрешите запуск.

Плавно покачиваясь на широко расставленных мягких лапах шасси, корабль медленно пополз к взлетной. Хабаров опробовал тормоза и чуточку увеличил обороты двигателей…

В диспетчерской зазвонил телефон:

– Говорит Севе, что там у Хабарова?

– Выруливает, Вадим Сергеевич, сейчас на взлетную выйдет, – сказал диспетчер.

– Я пока не буду класть трубку, – сказал Севе, – я подожду, а вы мне тогда скажите…

– Понял, Вадим Сергеевич, понял. Ждите, доложу… И в кабинете начлета захрипел телефон – белый городской аппарат.

– Слушаю, Кравцов, – сказал Федор Павлович.

– Добрый день, Федор Павлович, – Кравцов узнал заместителя министра Плотникова.

– Здравия желаю, Михаил Николаевич.

– Интересуюсь насчет Хабарова.

– Выруливает, Михаил Николаевич, вот как раз сейчас на полосу вышел.

– Ясно. Взлетит – позвоните. – Слушаюсь. Позвоню.

До начала взлетной полосы надо прорулить два с половиной километра, не гак уж много, но и не так уж мало. За это время вполне можно кое-что и вспомнить, например первое выруливание на этом аэродроме.

Тогда было солнечно, тепло и тихо. Хабаров рулил на истребителе. Настроение держалось у него на марке – человека только-только оформили приказом и допустили до работ в должности испытателя. Перед взлетной Хабаров остановило и хотел уже запросить разрешение занять полосу, когда увидел: нарушая все правила аэродромной службы, по диагонали к летному полю на землю валится здоровенный четырехмоторный самолет. За его третьим двигателем тянулся длинный хвост черного жирного дыма, потом полыхнуло оранжевое пламя. Машина плюхнулась на землю, подпрыгнула, побежала, разгораясь все сильнее и сильнее.

Зрелище падающего в дыму и огне самолета произвело на Хабарова такое впечатление, что он, не раздумывая, выключил двигатель на своем истребителе, Хабаров никак не мог сообразить, что ему делать дальше. И тут его словно хлестнуло словами диспетчера:

– Чего встал, Гайка. Сам не рулишь и других держишь. Давай быстренько на взлетную.

Воспоминание, словно встречная птица в полете, мелькнуло и тут же исчезло.

Корабль на взлетной. Экипаж готов.

Хабаров увеличивает обороты и отпускает тормоза. Машина трогается, бежит, чуть подрагивая на стыках бетонных плит, набирает скорость.

Штурман подсказывает летчику:

– Скорость сто восемьдесят, сто девяносто… двести… Нос самолета медленно поднимается. Хабаров аккуратно отжимает штурвал от себя: довольно, больше не надо задирать нос.

Штурман подсказывает:

– Скорость двести двадцать, двести сорок… двести пятьдесят.

Толчки делаются мягче и реже. Плоскости уже работают и сняли часть веса с шасси. Обретая упругость, оживает штурвал.

Еще касание о бетон, еще – совсем уже легкое, скользящее, – и машина в полете.

Болдин переводит кран уборки шасси в верхнее положение: гаснут зеленые лампочки на табло, зажигаются красные.

Корабль в полете.

Хабаров смотрит на Акимыча. Лицо инженера спокойно, напряженность еще не сошла с него, еще отчетливо белеет

Рубец на лбу – след давней тяжелой аварии, и рот сжат плотно, будто Василий Акимович крепко прикусил что-то и боится выпустить…

Хабаров лезет в карман, достает зажимку для белья и протягивает инженеру:

– На, Акимыч, потренируйся пока!

Инженер незлобиво матерится в ответ и сразу делается самим собой – земным, добродушным, усталым.

А на земле диспетчер кричит в телефонную трубку:

– Вадим Сергеевич, слушаете? Взлетели, шасси убрали, доложили, что на борту все в порядке.

– Благодарю вас, – отвечает Севе, – большое спасибо. И начлет набирает номер телефона заместителя министра. Тем временем корабль уходит на высоту, и Хабаров внимательно следит за показаниями приборов.

 

Глава двенадцатая

Оно зеленое, нет – розовое, оно струится, вспыхивает, и гаснет, и разгорается с новой силой. Зеленые перья, голубые перья, перламутровые перья с алыми прожилками и снова – зеленые. И всполохи, всполохи, всполохи – торопятся, бегут, разворачиваются циклопическим павлиньим хвостом, разом исчезают, чтобы чуть позже ожить в новом неповторимом узоре.

Безумство красок действует подобно могучей, волшебной симфонии – повергает в тоску, и заставляет ликовать, и зовет в далекую даль, в неведомое, в сказку.

Тому, кто хоть раз пережил полярное сияние, не забыть, не выбросить из головы этого холодного, торжественного, великого неба Арктики. Сколько ни суждено прожить человеку на земле, его будет звать, манить, совращать Север. И человек обязательно полетит на новую встречу с ледовым краем, где рождается, недолго живет, умирает и вновь, и вновь воскресает беспокойное чудо полярного сияния.

Счастливого пути летящим!

Очаровывайся сказкой, будь удачлив, только не забывай: когда сияние поджигает небо, все магнитные компасы сходя с ума. Не верь компасным стрелкам, они вполне могут назвать север югом и вместо востока потянуть на запад…

У Алексея Алексеевича Хабаров не был уже сто лет. С тех пор как старик ушел на пенсию и вскоре после этого похоронил жену, дом его пришел в совершеннейшее запустение. Дети отделились, друзья частью разбрелись, частью и вовсе вымерли. Все реже и реже собирался теперь народ за некогда знаменитым своим гостеприимством овальным столом Алексея Алексеевича; все реже спорили в большой квартире старого летчика случайно набежавшие гости; и уже давно не гремела здесь музыка.

Старика по-прежнему уважали, его жалели, но находить с ним общий язык, общие интересы, точки соприкосновения делалось все труднее. Нет, никто не посмел бы сказать, что у Алексея Алексеевича дурной характер, что он угнетает кого-то своей славой или пренебрежением или свысока смотрит на молодежь – ничего такого не было и в помине. Просто старый летчик и люди, его окружавшие, жили в разном времени. Алексей Алексеевич был героем другой эпохи, он сделал себе имя на полотняных крыльях, он был в числе тех, кто первым прокладывал дорогу к подступам стратосферы. Уже стареющим, маститым испытателем он опробовал убирающееся шасси. Он участвовал в спорах: следует ли брать парашют в каждый полет или только в особо ответственный…

Имя Алексея Алексеевича справедливо упоминалось почти во всех авиационных книгах, посвященных предвоенной поре, и хотя в авиационный обиход не вошли такие понятия, как "школа Алексея Алексеевича" или, может быть, "время Алексея Алексеевича", они вполне могли бы войти. Старик создал свою школу и, пожалуй, в значительной мере определил стиль летных испытаний вообще.

Школа его была осмотрительной, расчетливой, если можно так сказать, очень головной школой; она отмела кавалерийскую лихость, раз и навсегда покончила с суевериями, талисманами и прочей мистикой, и, хотя сам Алексей Алексеевич не был дипломированным инженером, школа его носила ярко выраженный отпечаток инженерного подхода к работе.

Алексей Алексеевич сделал по-настоящему много, и сделал прочно. А когда подошло время, когда ему вручили пенсионную книжку и проводили на покой, Алексей Алексеевич скромно отступил в сторону. Доброжелатели говорили:

– Пишите воспоминания, Алексей Алексеевич, вы же столько пережили, столько совершили, с такими людьми встречались.

– Писать не моя профессия, – сердился Алексей Алексеевич, – и, пожалуйста, не ссылайтесь на авторитеты, у меня на этот счет другая точка зрения. Сапожнику следует тачать сапоги, кондитеру – печь пирожные, летчику – летать. Писать должны литераторы. Я слишком уважаю литературный труд, чтобы поощрять самодеятельность.

– Вам надо чаще встречаться с молодежью, Алексей Алексеевич, вы же можете столькому научить молодых, – говорили ему другие доброжелатели.

Но он снова не соглашался:

– И кто это придумал, скажите на милость, что молодым так уж необходимы наставления стариков? Бредни. Выдумки пенсионеров. Вспомните, хорошенько вспомните, кто вас учил в свое время? Моей школьной учительнице едва ли было больше тридцати – и ничего, справлялась! Моему инструктору в Каче было лет двадцать с хвостиком, а первому комдиву – не больше двадцати шести… Вот как было.

Он никого не хотел обременять собой, и доброжелатели постепенно отступили.

Много раз вспоминал Хабаров о своем первом наставнике, не однажды упрекал себя в невнимании к Алексею Алексеевичу, в черствости, все собирался проведать старика и никак не мог выбраться. Неожиданно Алексей Алексеевич позвонил Хабарову сам и позвал в гости. Хабаров смутился, долго благодарил старика и обещал непременно быть.

С утра Виктор Михайлович предупредил мать:

– Сегодня в двадцать ноль-ноль мы с тобой званы в гости. Учти.

– Со мной?

– С тобой. Алексей Алексеевич приказал быть с дамой.

– Плохи наши дела, Витя, если ты в качестве дамы выбираешь меня.

– Не сказал бы. Ты надежная дама. Я заеду за тобой в девятнадцать сорок пять. Будь готова и жди.

И он, конечно, заехал бы вовремя, если б диспетчер не заставил проболтаться в зоне ожидания лишних сорок минут. Посадочная полоса была занята, Хабарова долго не принимали.

С аэродрома ему удалось выбраться только в начале девятого. И хотя он отлично понимал, что мать тревожится, нетерпеливо мечется по квартире и никак не может решить: звонить на. аэродром или не звонить (она не любила обращаться к диспетчерам), Хабаров все-таки заехал в универмаг. Перескакивая через две ступеньки, Виктор Михайлович влетел на второй этаж и быстро прошел в отдел женской обуви.

Народу у прилавка было немного, впрочем, и настоящего выбора туфель тоже не было. День заканчивался и, продавщицы, намаявшись в духоте модерного здания (очень много стекла, I очень мало бетона и еще меньше воздуха), смотрели на покупателей отсутствующими глазами. Виктор Михайлович выбрал полную немолодую блондинку и внимательно уставился ей в лицо. Сочувствие, честная заинтересованность и искренняя доброжелательность так и светилась на лице Виктора Михайловича. Продавщица встрепенулась, ее полные накрашенные губы поплыли в улыбке.

– Что бы вы хотели?..

– Устали? – спросил Хабаров.

– Не говорите. К концу дня мы все совершенно вареные делаемся.

Кислородное голодание, – сказал Хабаров. Женщина поглядела на крошечные ручные часики, вздохнула:

– Слава богу, всего пятнадцать минут осталось.

– Мне нужен ваш совет, – сказал Хабаров, – и помощь.

– Да.

– Тридцать седьмой номер, лаковые, самые лучшие, на спокойном каблуке.

– Разве можно покупать лаковые без примерки?

– Нельзя, но нужно. Понимаете, чрезвычайные обстоятельства.

- У вас капризная жена?

– Это маме.

– Маме? Вашей маме? Лакировки? Простите, но ваша мама, должно быть, не очень молодая женщина…

– Не очень молодая, но это как раз не имеет никакого значения.

– И на какую цену вы хотели бы туфли: есть за четыреста, есть за пятьсот.

– Цена роли не играет, хоть тысяча рублей, были б туфли хорошие.

– Завидую я вашей маме. Подождите, – и она ушла во внутреннее помещение. Минут через пять вернулась с зеленой заграничной коробкой в руках. – Вот, лак с замшей. Черные, строгие, лучше не бывает. Пятьсот восемьдесят.

Хабаров повертел туфли в руках. Подул на лак и, наблюдая, как свертывается и исчезает туманное пятнышко на остром носке туфли, спросил:

– Вам нравятся?

– Вы еще сомневаетесь? Да это не туфли – мечта!

– Мечта? Тогда выписывайте.

По дороге в кассу он задержался у лотка с парфюмерией, купил флакон "Красной Москвы". Духи были для продавщицы. Хабаров любил делать подарки, к тому же продавщица показалась Виктору Михайловичу симпатичной. Домой он приехал в десять минут десятого.

– Нельзя же так, Витя, – сказала мать. – Или не предупреждай, или являйся вовремя, или звони по крайней мере…

– Виноват. Внешние факторы помешали, и телефона под рукой не было. – Он посмотрел на мать, одобрил про себя ее черный вязаный костюм, заметил прическу парикмахерской выделки, скользнул глазом по ногам и строго сказал: – А что это за опорки у тебя на ногах?

– Почему опорки? Нормальные туфли, что ты болтаешь…

– По-твоему, нормальные, а по-моему – ужас. В таких туфлях из дому нельзя выходить, в крайнем случае – добежать до магазина или на рынок…

– Перестань, Витя. Откуда это у тебя: стыдно, неловко, – мать начинала сердиться, – туфли как туфли.

– А я хочу, чтобы ты была красивее всех.

– Если тебя шокирует мой вид, я могу не ходить. Не думаю, чтобы мое отсутствие кто-нибудь заметил…

– Еще чего! Пойдешь. Только переобуйся. Вот держи, – и он вытащил из-за спины зеленую коробку.

– Витя, ты с ума сошел! Это же туфли для невесты.

– Вот и хорошо. Не жмут? Мне нравятся. Совсем другие ноги.

К Алексею Алексеевичу они опоздали, и опоздали основательно: вместо двадцати ноль-ноль явились в двадцать один сорок. Компания была уже в сборе и успела поднять не один тост.

Во главе стола рядом с Алексеем Алексеевичем восседал пожилой, весьма почтенного вида полковник-связист. Место ведомого с другого боку занимала тучная женщина в темно-сером строгом платье. К ним примыкали еще двое гостей помоложе. Задавал тон связист:

– Видите ли, дорогие друзья, мы никогда ни до чего не договоримся, если не будем учитывать в каждом явлении элемент времени. Телевизионный приемник КВН казался нам каких-нибудь пять лет назад чудом. И справедливо! А что мы теперь говорим по поводу этого самого КВН?.. И тоже справедливо! Вот Елена Сергеевна ратует за распространение релейных линий. Как вынужденный этап в развитии телевизионной сети, я могу одобрить такое решение. Но пройдет лет десять – и про релейные линии никто не вспомнит. Мы поднимаем ретрансляторы на космические орбиты…

– Не слишком ли прытко – десять лет? – сказал Алексей Алексеевич.

– Нет! Не слишком, – выкрикнул полковник и хлопнул рукой по столу, – новое всегда кажется далеким…

В середине стола группой гостей верховодила дочь Алексея Алексеевича. Коротко остриженная голова, уверенный голос, властные движения. "Сразу видно, учительница", – подумал Хабаров, взглянув на эту основательную, не по годам уверенную в себе даму. Тут шел разговор литературный.

– Не знаю, как вы относитесь к статье Бушуева, но одно в ней, несомненно, ценно: в переводной литературе нельзя видеть одни только художественные достоинства и недостатки, надо еще обязательно учитывать воспитательное влияние, которое эта литература оказывает на нашу молодежь. Вот сейчас все читают Ремарка, а что в нем хорошего?

– Нина Алексеевна, чем же вам Ремарк не угодил? Это большой, умный писатель. Очень тревожный и честный…

– По-моему, я не говорила, что Ремарк плохой писатель. И если вам угодно, в том-то вся и беда – Ремарк хороший писатель, талантливый, но чему он учит наших девушек и юношей…

На дальнем конце стола разговаривали не столь активно, зато здесь усердно чокались.

Дотемна загоревший, жилистый мужчина совершенно неопределенного возраста объяснял своей соседке:

- Вы, Ксения Дмитриевна, конечно, к Алексею Алексеевичу ближе теперь стоите, но все равно вы про него не все знаете, а я знаю все. Когда мы в двадцать седьмом два месяца на Колгуеве, извиняюсь, припухали, Алексей Алексеевич похлебку из моржовых ремней жрал, а все равно острил. И я глубоко ценю в нем этот самый, как его… оптимизм. Поэтому и предлагаю: выпьемте за оптимизм!..

Анну Мироновну Алексей Алексеевич утащил на свой край стола. А Виктору Михайловичу сказал:

– Ориентируйся визуально, действуй самостоятельно, Витя.

Виктор Михайлович расположился между Ниной Алексеевной и жилистым, дотемна загоревшим мужчиной неопределенного возраста. Мужчина оказался бывшим бортмехаником Алексея Алексеевича. Хабарову налили водку. Он выпил. Бортмеханик спросил:

– А вам известно, почему на моторе два магнето ставят?

– Для надежности, – сказал Виктор Михайлович.

– Молодец. Правильно соображаешь, – сказал бывший бортмеханик, покрутил ладонью над бутылкой и тут же налил Хабарову вторую стопку.

Виктор Михайлович выпил еще и почувствовал, как исчезает скованность.

А стол делался все оживленнее, все шумней. И, как всегда в больших, в значительной степени случайных компаниях, события разворачивались неуправляемо. Не было тут ни режиссера, ни тамады. И даже при самом добросовестном стремлении к последовательности и точности едва ли кому-нибудь удалось бы восстановить картину вечера во всей ее пестрой полноте.

Стол сдвинули к стене. Замурлыкал проигрыватель. Посередине комнаты танцует несколько пар. Опершись об острый край потускневшего от времени рояля, Хабаров стоит рядом с Алексеем Алексеевичем. Старик настроен добродушно и, видимо, доволен вечером.

– Люблю, когда люди приходят. Люблю шум и бестолковщину вот таких сборищ, – говорит Алексей Алексеевич. – Нельзя все по плану, все по плану…

Подходит бортмеханик. Алексей Алексеевич спрашивает:

– Вы познакомились, Витя? Это – Фома. Золотой человек. В двадцать седьмом мы с ним на Колгуеве околевали, два месяца без связи, а погодка – страх божий, и ни разу Фома не пискнул. Два месяца анекдоты рассказывал…

– Будет уж, Алексей Алексеевич, – анекдоты. Это тебе нынче так кажется, а тогда не до анекдотов было… Не чаяли выползти.

– И выползли!

– Ты везучий, ты всегда выползал.

Алексей Алексеевич морщит лоб и говорит медленно, с растяжкой, будто взвешивает каждое слово:

– Везучий. Кто-нибудь всегда ходит в везучих, Фома. Я просто всю жизнь старался не слишком на рожон лезть. Меня на слабо трудно было завести. Вот и считалось – везучий. Теперь он, – Алексей Алексеевич показывает на Хабарова, – теперь Виктор Михайлович в везучих числится, хотя двадцать с лишним лет за главного везуна Углова держали. Не верю я в судьбу. Не верю на самом деле. Но если она все-таки существует, одно могу сказать: не играй с судьбой в очко, не играй!

– Справедливые твои слова, Алексей Алексеевич, – мы должны за них немедленно выпить, – говорит Фома и тут же исчезает.

– Хорошо у вас, Алексей Алексеевич, – говорит Хабаров.

– Правда хорошо? Если правда, я рад.

– Конечно, правда. А по какому поводу все-таки сабантуй?

– Шестьдесят восемь, Витя.

– Ну да?

– Точно – шестьдесят восемь. Только тихо! Никаких поздравлений не надо, и соболезнований тоже не надо. Все идет как и должно идти.

Появляется бортмеханик. Осторожно, боясь расплескать, несет три наполненных до краев фужера, скользко стоящих на большой тарелке с золотой каймой.

– Шампанского сорок процентов, ликера – двадцать, коньяка – двадцать, лимонного сока – двадцать. Годится? Говорят, сам царь таким коктейлем баловался. Правильно? Если правильно, прошу!

Они чокаются, пьют. И Фома просит Алексея Алексеевича:

– Сыграл бы, Алексеевич, лет десять тебя не слушал, сыграй.

– Да пальцы не те. Забыл я, Фома, когда за инструмент садился.

– А ты вспомни. Что пальцы? Важно, чтобы душа на месте была.

И Алексей Алексеевич сдается.

Сначала он играет старинные мелодии, потом, неожиданно молодо тряхнув головой и лукаво сощурившись, гремит шлягером нэпманских времен и незаметно переходит на попурри из современных песен. Алексей Алексеевич оказывается коварным музыкантом: исполнив вступление модной песенки, что ежедневно звучит по радио, он объявляет: "А теперь прошу познакомиться с первоисточником", – и тут же играет полузабытый цыганский романс, и все обнаруживают просто-таки фантастическое сходство в этих, совсем, казалось бы, непохожих вещах.

Полковник-связист радостно смеется, тучная дама, причастная к телевизионным ретрансляторам, улыбчиво щурится, гости помоложе усердно танцуют и под старинные мелодии, и с особым удовольствием под нэпманский шлягер, и под современное попурри, перемежаемое первоисточниками, тоже. Недовольна, кажется, только Нина Алексеевна:

– Не паясничай, папа, – просит она строго, но старик не обращает на нее никакого внимания.

Пьяненький Фома не сводит влюбленных глаз с Алексея Алексеевича и, улучив секундную паузу, просит:

– Про гусар, Алексеевич, дай про гусар.

Алексей Алексеевич разошелся. Он заводит глаза под самые веки и расслабленно начинает:

Алексей Алексеевич вздыхает, закатывает глаза еще больше очень тихо продолжает:

И старик вздыхает и, изменив голос, поет душещипательным баритоном:

Виктор Михайлович видит: лицо Нины Алексеевны скривилось в брезгливой гримасе, он смотрит на мать – Анна Мироновна грустно улыбается, он переводит взгляд на Фому – Фома, не таясь, плачет.

Алексей Алексеевич поднимается с круглой винтовой табуретки, утыканной медными тусклыми пупырышками, и вид у него помолодевший, довольный…

Потом среди собравшихся произошла какая-то перегруппировка, и Виктор Михайлович оказался на диване. Рядом сидела Нина Алексеевна, подле нее – сравнительно молодой, очень серьезный мужчина в больших очках и строгом черном костюме, тут же была Ксения Дмитриевна, невестка Алексея Алексеевича. Остальных Виктор Михайлович не запомнил.

И снова разговор завертелся вокруг литературы. И снова дирижировала Нина Алексеевна.

Виктор Михайлович твердо решил не ввязываться и при первом же удобном случае отрулить в сторонку. Но Нина Алексеевна вызвала огонь на себя.

– Мне очень жаль, что среди нашей интеллигенции не принято читать и всерьез обсуждать критические статьи. Это считается чуть ли не дурным тоном. А между тем тот же Бушуев дает такой простор для размышлений, споров, для углубления… Вы не согласны, Виктор Михайлович?

Лобовой атаки Виктор Михайлович не ожидал. – Простите, Нина Алексеевна, а что написал Бушуев, кроме критических статей?

– Не совсем понимаю вас.

– Ну-у, может, он повесть какую-нибудь сочинил, рассказ, может, поэму?

– Чудак вы человек, Виктор Михайлович, Бушуев – литературовед, филолог, критик, и это совсем не его дело – писать прозу или стихи.

Нина Алексеевна привыкла и, видимо, любила учить. Стоило ей начать, как вся она преображалась, делалась стройнее и, кажется, даже выше ростом. Она говорила и слушала себя. И явно была довольна своим голосом, дикцией, уверенными интонациями.

– Странно, как можно занимать, например, должность летчика-инспектора и самому не летать, – сказал Хабаров. – Да пусть такой деятель будет хоть доктором наук, хоть членом-корреспондентом, все равно ничего путного он не сделает. Чтобы кого-то учить, надо, во всяком случае так я понимаю, прежде всего самому уметь.

– Вы все ужасно упрощаете, Виктор Михайлович. Следуя вашей логике, и Белинский, и Писарев, и Добролюбов не должны были заниматься критикой. Так?

– Этого я не знаю – следовало им или не следовало заниматься критикой, но в одном убежден; Пушкин у нас все равно был бы, Лермонтов – тоже, Гоголь – тоже, Чехов – тоже…

Лицо Нины Алексеевны покрылось алыми пятнами. Она ужасно разволновалась. "Что за человек, что за страшный человек?! И, не стесняясь, говорит такие кощунственные вещи", – подумала она и, стараясь скрыть волнение, сказала почти примирительным тоном:

– Вы просто отчаянный нигилист, Виктор Михайлович. По-вашему получается, что критика вообще не нужна…

– Почему? Я этого вовсе не говорил. Критика как область литературы – явление совершенно закономерное, а вот критика как профессия, на мой взгляд, – жалкий удел неудачников, завистников, злопыхателей.

– Вы излишне самоуверенны, Виктор Михайлович, и боюсь, что я ни в чем не смогу вас переубедить, но есть же общепризнанные авторитеты…

– Авторитеты? Прекрасная мысль! Давайте обратимся к авторитетам. Гоголь для вас авторитет? – Хабаров покручивал в руках высокий тонконогий бокал и всем своим видом показывал, что спор его не очень-то занимает, но раз уж он втянут, схвачен и вынужден спорить, то так просто не отступит, не сдастся.

– Гоголь? Разумеется, – согласилась Нина Алексеевна и склонила голову, готовая снисходительно выслушать упрямого ученика. – Что ж говорит Гоголь по интересующему нас вопросу?

– Так вот, Николай Васильевич Гоголь считал, что у писателя есть только один судья – читатель.

– Это я знаю, но вы же не будете отрицать, что именно читателю, и особенно читателю неквалифицированному, в первую очередь мнение критика может…

– Простите. Минуточку! Чехов для вас авторитет? Так вот, Антон Павлович Чехов сравнивал профессиональных критиков с оводьями, которые только и могут, что мешать лошадям пахать землю.

– Такого высказывания Чехова я, право, что-то не встречала, но если даже допустить его существование, то надобно еще взглянуть на контекст.

– Поглядите, поглядите на контекст. Ну, а Хемингуэй для вас авторитет?

– Не во всем, но это, конечно, крупный писатель…

– Великолепно. Так вот, Эрнест Хемингуэй говорил о литературных критиках, что это вши на чистом теле литературы…

– Очень на него похоже – бездоказательно, грубо и примитивно.

– Вы полагаете, что самый большой писатель двадцатого века бездоказателен, груб и примитивен? Это ваше собственное мнение или, может быть, мнение Бушуева? – чувствуя, что начинает злиться, спросил Хабаров.

– Мне трудно спорить с вами в таком ключе, Виктор Михайлович. Доказательства, примеры, доводы не должны оскорблять никого из участников спора.

– Это верно. Простите. Так вот. Я за критику! Но пусть писатель учит писателя, пусть актер судит актера, пусть художник дает оценку художнику. Может быть, я примитивно рассуждаю, как летчик. А уж если из этих рамок выходить, тогда ищите человека необыкновенного. Дарование! Короче говоря, я – за высокую профессиональность. Для того чтобы кого-то порицать, наставлять, превозносить, надо самому быть мастером… Хотя, хотя это и не отменяет права на свободу мнений. Судить может всякий, только мнение всякого не может быть обязательным для тех, кто делает дело.

Виктор Михайлович не слышал, как к нему подошел Алексей Алексеевич, но почувствовал его руки на плечах и услышал хрипловатый голос старика:

– Ну как, братцы, дал он вам понять, что такое точка зрения? Вы его мнением не пренебрегайте. Он свою точку зрения головой отстаивает. И арбитр у Вити построже вашего ученого совета. Его матушка земля судит. Ей очки не вотрешь и по голенищу не похлопаешь.

Разошлись поздно. Виктор Михайлович был недоволен собой. Думал: "И чего полез? Чего распетушился? Эту училку разве обломаешь? Помалкивал бы и пил с Фомой водку. До чего хорош Фома…"

Полез? С ним это случалось. И каждый раз он казнился потом. Дело летчика – летать, постоянно пытался он уговаривать себя после очередного спора на "чужую тему" и… снопа лез…

 

Глава тринадцатая

Небо задрапировано густым, глубоким бархатом – бархат иссиня-черный, местами чуть светлеющий, весь затканный серебряным звездным узором. Так, должно быть, оживают сказки древнего Востока, ласковые и коварные, притягательные и обманчивые.

Серебряные звезды мерцают, будто подсвеченные далекими невидимыми светильниками, и медленно кочуют по куполу вселенной, и тянут к себе, приманивают. И бывает, сказка закружит. Тогда небесные светила перемешаются с огоньками земными, и покажется вдруг очарованному небесному страннику, что он – центр мироздания, а все прочее вертится, и плывет, и бежит мимо него, стоящего высоко, одиноко и гордо.

Случится такое, берегись!

Берегись! И волею своей, и разумом, и мудростью человечьей разорви цепи сказки, упрись глазами в приборы и верь только стрелочкам – колдуньям, только индикаторам – ясновидцам. И не поднимай головы, пока не выйдешь из сказки.

Когда выйдешь, взгляни по сторонам. И улыбнись серебряным звездам и бархатной драпировке, и особо поклонись рубиновым капелькам-огонькам, что зажгла для тебя Земля, оградив кровавым бисером свои опасные высоты, разящие мечты радио– и телевизионных антенн…

Пусть живет сказка, мы умеем проходить сквозь нее, не теряя чувства реальности. Ведь настоящие волшебники давно уже живут на грешной земле, той самой, что зажигает свои звезды.

Летчик вышел на широченный, увитый плющом балкон, постоял, оценивающе разглядывая свои владения, отодвинул скрипучий стол в затененный уголок, подтащил к столу уродливое плетеное кресло.

Присел, примерился, встал и подложил под одну из ножек смятый спичечный коробок; снова сел.

Он развернул большой блокнот, аккуратно подсунул под чистый лист страничку-трафарет с жирными, черными строчками и принялся за письмо.

"Уважаемый Вадим Сергеевич! Пишу вам с берега Черного моря. Путевку в санаторий не взял и на этот раз. Терпеть не могу организованного отдыха с затейниками, баянистами, массовиками, под руководством врачей и сестер в белых халатах. Санаторий напоминает мне госпиталь. И от этого удовольствия я стараюсь себя избавить. Словом, приземлился в гостинице, купаюсь, загораю, принимаю калории в ресторане, самым что ни на есть примитивным диким способом.

Впрочем, все это пустое. И Вы, конечно, прекрасно понимаете, что я не стал бы отнимать у Вас дорогое время на подобную бескрылую лирику, если бы не нуждался в "разгоне"… Словом, считайте предыдущие строчки не более чем "выруливанием" и простите, что я провел этот элементарный маневр в несколько замедленном темпе…"

Летчик перечитал написанное, недовольно помотал головой, но исправлять ничего не стал. Посмотрел на море. Темно-зеленое, оно было покрыто в этот час легкими пенными завитушками прибоя. Море всегда успокаивало Хабарова, дарило ясность мысли. И Виктор Михайлович продолжал писать:

"На похоронах Углова Вы сказали жестокие слова: "Ты прав, – сказали Вы, – ты снова прав". Нет, я вовсе не собираюсь упрекать Вас; мы слишком давно и слишком хорошо знаем друг друга, и, увы, это были не первые похороны, через которые нам довелось пройти.

Не стану скрывать: Углова я недолюбливал и никогда полностью не доверял ему. Знаю, о мертвых не принято говорить плохо. Но я все-таки скажу Вам то, что никогда не позволил бы сказать при жизни Углова. Бесспорно, Алексей Иванович был очень смелым человеком, но ему катастрофически не хватало знаний, настоящей технической культуры. В этом, и только в этом, причина его наивной бравады, его поз. Однако он держался долгие и трудные годы и даже, как говорится, "сделал вклад" в освоение реактивной техники. Почему? Думаю, благодаря большому опыту. Опыт у него был, разумеется, этого отнять нельзя. И, кроме того, ему фантастически везло. Вероятно, понятие "везение" звучит недостаточно диалектично но Углову в самом деле чертовски везло и не день, не неделю, а двадцать с лишним лет подряд.

Пусть земля будет Углову пухом, но не совершите Вы, Вадим Сергеевич, повторной ошибки: не доверьте сороковку другому Углову.

Вы помните, я настаивал на раздельной доводке двигателя и системы управления. Вы тогда не вняли моим словам. Знаю. Вас торопили. Могу понять даже, но…

Я внимательно изучил документы аварийной комиссии. Я согласен – не надо увеличивать число пострадавших и поэтому вполне принимаю формулу: "считать виновником катастрофы летчика Углова, допустившего…" и так далее. И все-таки, на Вашем месте я заставил бы еще раз (а может быть, еще много раз) обнюхать всю систему подачи топлива. Перебой в двигателе был, и тут Углов ни при чем. Я бы отказался от гидроусилителей в том виде, в котором они решены сейчас, и подумал бы вот примерно над каким принципиальным решением…" – тут Хабаров набросал небольшой, очень аккуратный рисунок. Виктор Михайлович не предлагал новой конструкции, он только намечал схему. И эта схема была проста и предусматривала, в случае отказа гидросистемы, кроме обычного дублирования, еще и дополнительный вариант перехода на непосредственно ручное управление.

Дальше Хабаров писал:

"Предвижу возражения: "На кой черт такие фокусы, если нагрузки на рули при непосредственно ручном управлении будут килограммов 80". Верно, но когда бывает совсем плохо, люди делаются очень сильными, и восемьдесят килограммов свернуть можно. Берусь!

Вадим Сергеевич, я знаю, Вы у нас самый главный поборник автоматизации. Вероятно, это признак не только современности, но и Вашей причастности к будущему. Однако разумно ли сразу лишать летчика средств активного воздействия чуть ли не на все агрегаты машины? Спарьте, обязательно спарьте (хотя бы пока) автоматику с ручным управлением. Пусть пройдет какое-то время, пусть Ваши автоматы потрясутся на всех режимах, пусть поживут под током, пусть померзнут на высоте, словом, пусть на практике докажут, какие они хорошие и надежные. И тогда уже выбрасывайте к чертям собачьим дополнительное ручное управление. Можете не сомневаться, мы, летчики, первыми скажем Вам за это спасибо…

Знаю, Вам сейчас тошно. Знаю, не все в большом сером доме приветствуют Вас так же радостно, как месяц назад. Но Вы не поддавайтесь! Когда я сказал про сороковку – престижная машина, – я имел в виду не Ваш престиж. Вы слишком много и хорошо поработали, чтобы Ваш авторитет в авиации можно было зачеркнуть или хотя бы поколебать одной неудачей. Я имел в виду престиж тех, кто не строит самолеты, а только докладывает об очередных успехах; я имел в виду Ваших постоянных спутников за столом президиумов, что взяли себе в привычку раскланиваться за Вас, когда, как принято говорить, "зал гремит овациями"… Надеюсь, Вы поняли меня правильно".

Летчик остановился и долго глядел вдаль. Он думал: "Писать или не писать". История была длинной и запутанной. С год назад Генеральный устроил перевод своему заместителю Илье Григорьевичу Аснеру в министерство. Перевод был почетный. С прибавкой в окладе, с громким названием Главный специалист… Но все чувствовали – Генеральный и заместитель не поладили. Аснер был талантливым инженером и очень деятельным руководителем, он снимал с Генерального все повседневные заботы: доводку машин, переговоры со смежниками, проталкивание и пробивание. Но у Ильи Григорьевича был нелегкий характер – резкий, взрывчатый. И все началось с пустяка. Ведущий инженер принес на подпись Аснеру полетный лист.

- С Генеральным согласовано, но его сейчас нет, – сказал ведущий. – Вы подпишите, Илья Григорьевич?

– А почему заменили второго пилота? – спросил Аснер.

– Володин приболел, поставили Бокуна…

– Бокун на это задание не полетит.

– Но Генеральный не возражает….

- А я возражаю. Бокун не знает машины, не знает оборудования, и вообще он не допущен к такой работе. Ах вы не согласны? Прекрасно! Ну и пусть Генеральный вам подписывает. Все, ступайте.

Были и другие стычки. Однажды, выведенный из себя упрямством Аснера, Генеральный спросил:

– Илья Григорьевич, кто, в конце концов, здесь все-таки старший – вы или я?

Спрошено было при людях, на совещании. И Аснер незамедлительно ответил: – К сожалению, вы… Генеральный обиделся всерьез.

С тех пор как Аснер ушел в министерство, из бюро исчезла главная сдерживающая сила и заметно разладились многие звенья хорошо сработанного исполнительного аппарата.

Летчик взял ручку и быстро написал:

"И еще. Плюньте на самолюбие, Вадим Сергеевич, верните Аснера. С ним Вам будет в сто раз легче и в тысячу раз спокойнее.

Вот и все. Написал и чувствую облегчение, хотя могу вполне отчетливо себе представить, как Вы будете недовольны этим письмом.

Но я рассчитываю на Ваш великолепный здравый смысл.

Не можете Вы всерьез думать, что я способен ликовать, доказав свою правоту ценой жизни товарища, собрата своего – испытателя. Пусть я не слишком хорош по-человечески, но и ненастолько плох. Не можете Вы не согласиться, что надежность всей конструкции в идеале должна быть не ниже, чем надежность каждого ее звена.

Не можете Вы не понимать, что даже у самого гениального Генерального бывают и промахи, и слабости, и упущения…

Можете располагать мной. С уважением…" – И он расписался своим четким прямым почерком.

Хабаров отправил письмо заказной авиапочтой и старался больше о нем не думать.

Три дня подряд он ожесточенно купался и загорал. Виктор Михайлович хорошо плавал и с удовольствием подолгу не вылезал из моря. Выбравшись из воды, испытывая приятное чувство легкости во всем теле, и ласковый озноб кожи, и тупую расслабленность в руках и ногах, Хабаров с наслаждением жарился на солнышке, вовсе не замечая окружающих. Человек по натуре общительный, он не стремился заводить знакомств, ему не хотелось вести пустых курортных разговоров, ему было и так хорошо: один на один с морем, один на один с солнцем…

На четвертый день его потянуло в кино. Хабаров с удовольствием посмотрел кинохронику, поскучал во время основного фильма: на экране было понакручено что-то невероятно Длинное, псевдопсихологическое и чтобы досмотреть такое до конца, требовалось немалое терпение. Но он высидел до победней точки. Выходя из душного скрипучего зала – стулья были расшатаны и все время жалобно попискивали, – Хабаров подумал: "Хорошо бы теперь мяса поесть".

На ресторан он не рассчитывал, там кормили невкусно, как сказал бы Акимыч: "На уровне филиала столовой второго класса". Виктор Михайлович остановился у кромки тротуара и стал ждать. Мимо проскочило такси с зеленым глазком, но он не сделал никакой попытки остановить машину. Прошла еще одна разукрашенная шашечками "Волга", но и ее он пропустил. Наконец Хабаров увидел то, что ему было нужно: свободное такси, на номере которого значились буквы ГРС. И тут он решительно проголосовал.

– Комар джоба, кацо, – сказал Хабаров, опускаясь на сиденье рядом с шофером.

– Комар джоба, комар джоба, – улыбнулся водитель и показал великолепные ровные, будто специально подобранные один к одному, зубы.

– Как план? – спросил летчик. – Сколько осталось?

– Нормально план, – сказал шофер, – семь рублей осталось.

– Считай, что план сделан. Поехали ужинать, – сказал Хабаров.

– Куда вы хотите ехать?

– Что за вопрос – в Грузию!

– Ва! В Грузию… Грузия – большая страна. Может быть, в Батуми хотите? Может быть, в Гагру?

Хабаров умел нравиться людям. Умел с удивительной легкостью находить общий язык с совершенно незнакомыми, случайными попутчиками. И через пять минут он уже покорил водителя, и они решили поехать не в Гагру, не в Сухуми, не на Пицунду, славившиеся своими питательными заведениями интуристского и неинтуристского класса, а в тихое местечко Леселидзе. Как следовало из слов водителя, там была маленькая придорожная столовая, даже не столовая, а скорее закусочная, заправлял в которой б-а-а-альшой специалист своего дела Нико Ванадзе.

- Сациви будет! Пальчики оближешь. Чанах будет! За качество ручаюсь. Шашлык организуем! А что еще человеку надо?..

И было все: нежнейшее сациви из индейки; был острейший соус сацибели, чуть-чуть вяжущий рот и тончайшим образом пахнущий травкой хмели-сунели; была свежейшая, с божественным ароматом кинза; был совершенно бесподобный шашлык, в меру жирный, самую малость отдающий дымком… И немедленно, как по мановению волшебной палочки, сколотилась отличная, преимущественно шоферская компания.

Пили легкое вино, произносили длинные тосты, обсуждали достоинства автомобиля "мерседес" и жарко спорили о рентабельности маленьких "фиатов", хвалили "Волгу" и единодушно ругали "москвича".

Выпили за родителей, выпили за детей, выпили за сестер и братьев всех присутствовавших и за исполнение желаний каждого…

Хабаров давно не чувствовал себя так легко и так беззаботно.

Уже перемешалась русская и грузинская речь, уже завязались сепаратные разговоры, уже компания начала медленно расползаться на отдельные группки, когда поднялся водитель-таксист и, требуя общего внимания, постучал ножом по краешку тарелки.

– Дорогие друзья, – сказал водитель, – я предлагаю: пусть скажет слово наш друг, наш гость и организатор этой компании Виктор.

Предложение встретили одобрительно.

Хабаров встал. Начал медленно, словно преодолевая тугое сопротивление крутого подъема:

– Мне хочется поднять этот бокал за самого главного человека, который непременно встречается в жизни каждого. Для одного это может быть учитель, раскрывший ему глаза на жизнь. Для другого – врач, отогнавший болезнь от его постели или вернувший жизнь его ребенку. Еще для кого-то это может быть женщина, давшая любовь и радость…

– Как говорит! – тихо сказал водитель. – Настоящий толибаш!

– Мне хочется поднять этот бокал, – продолжал летчик, – за то, чтобы у каждого из нас обязательно был свой главный человек. И чтобы мы всегда помнили о нем, всегда были ему преданы.

Мальчиком я решил научиться летать и пошел в аэроклуб. Тогда было много аэроклубов и много таких мальчиков, которым обязательно надо было летать! Признаюсь, сначала мне не повезло: инструктор все время ругал меня, и я робел, и у меня ничего не получалось… И тогда инструктор доложил командиру звена: "Легче выучить медведя, чем этого человека". Командир звена слетал со мной и, кажется, согласился с инструктором. "Ты жмешь из ручки масло и поэтому не чувствуешь самолета, – сказал командир звена, – ты без толку крутишь головой во все стороны и поэтому не видишь земли на посадке, ты не умеешь переключать внимание и не можешь сосредоточиться на главном. Тебе лучше не летать". Но я очень хотел летать, хотя и не умел объяснить это моим учителям – я был очень застенчивым мальчишкой.

И мне велели идти к командиру отряда и доложить ему, что я кандидат на отчисление. Что было делать? Пошел. Командир отряда выслушал мой рапорт. Посмотрел на меня веселыми глазами и спросил: "Летать хочешь?" Я сказал: "Хочу. Очень даже хочу". И он велел мне сесть в самолет и поднялся со мной в воздух. "Не старайся, – крикнул командир отряда, – смотри, какие коровы чудные по полю ходят". Я посмотрел на поле. Коровы были, правда, чудные. Сверху они казались толстыми и коротконогими. Потом командир отряда велел: "Посчитай самолеты справа". Я посчитал. Самолетов оказалось четыре, как сейчас помню: два – выше, один – чуть сзади и на нашей высоте, еще один – ниже и далеко позади.

Командир отряда все время разговаривал со мной, смеялся и шутил. Я даже не заметил, как мы зашли на посадку и приземлились. Мне казалось, что полета вообще не было. Уже на земле командир отряда сказал мне: "Ты будешь летать, если перестанешь бояться". Я не понял и спросил: "Чего бояться?" Он засмеялся: "Всего – земли, инструктора, командира звена, своих ошибок, самого себя. Понял? Летчик должен быть умным и смелым".

Мне хочется поднять этот бокал за командира отряда. Все, что случилось в моей жизни потом, случилось благодаря ему. Он сделал меня летчиком и, я надеюсь, человеком. Я пью за светлую память командира отряда Серго Гогоберидзе…

И все поднялись, и молча обмакнули по хлебной щепотке в вине, и, не чокаясь, выпили…

На пятый день Хабаров подумал: "Интересно все-таки, ответит Генеральный или не ответит?" И тут же усилием воли отогнал от себя эту мысль.

На шестой день, проходя через просторный вестибюль гостиницы, Виктор Михайлович свернул к маленькой загородке и, склонившись у полукруглого окошечка, сам того не ожидая, спросил:

- Мне ничего нет?

Девушка ответила заученно-бодро:

– Пишут покуда, – потом, вроде что-то вспомнив, смущенно улыбнулась и сказала: – А вы правда летчик-испытатель?

Он поморщился и впервые посмотрел на девушку со вниманием. Про себя отметил: "Лет двадцать пять. Морданчик славный. Носик симпатичный. Зря только так сильно мажется". Конечно, ничего подобного он вслух не сказал, а спросил:

– Допустим, но какое это может иметь значение – испытатель или не испытатель?

– Никакого. Просто интересно. У нас в прошлом году останавливался летчик-испытатель. На своей машине приезжал. Так его все запомнили. Представительный мужчина. И знаете, как себя ставил?

– Он вам понравился?

– Понравился. С таким не пропадешь.

– Фамилию запомнили?

– Ага, значит, вы тоже летчик! Значит, Зинка правду сказала!

– Почему летчик? И кто такая Зинка?

– Зинка – регистраторша. А если б вы не летчик были, не спросили про фамилию. Углов его фамилия. Все запомнили.

Хабаров усмехнулся.

– Знаете? Да?.

– Знаю, – сказал Хабаров и пошел к выходу.

Он ждал ответа. И тревожился. И ругал себя за нетерпение. И регулярно наведывался к почтовому окошечку.

Над гостиницей прогудел самолет. В черном, исколотом серебристыми точками звезд небе машины не было видно, только проблесковый красный огонь ее чертил замысловатую кривую. Виктор Михайлович поднял голову и про себя отметил: "Выполнил третий разворот. Низковато".

И тут он услышал:

– Скучаете?

Хабаров обернулся. Перед ним стояла почтовая девушка (так он мысленно окрестил, ее). На девушке была коротенькая плиссированная юбка, яркая трикотажная кофточка с большим вырезом на груди. В густых волосах, взбитых и налакированных, торчал красный цветок.

– Добрый вечер, – сказал Виктор Михайлович. И подумал: "И ножки ничего".

– Добрый вечер. Почему вы один?

– Интересно, а с кем бы, вы хотели меня видеть?

– Почему хотела? Просто тут все заводят знакомства. Мы-то знаем.

– Для этого я не гожусь, – сказал летчик. – Старый.

– Кто старый? Вы старый?

– Сколько ж мне, по-вашему, лет, детка?

Девушка посмотрела на него очень серьезным, оценивающим взглядом, наморщила лоб, будто решала сложную задачу, и серьезно сказала:

– Ну-у, года тридцать два, наверное, или тридцать три. Как ни странно, Виктору Михайловичу понравилось, что она сильно сбавила его возраст. Хабаров улыбнулся и спросил:

– Какие будут предложения, детка?

– Не знаю. Это вы должны предлагать. Вы же мужчина!

– Хочешь на аэродром?

В аэропорту пахло цветами, самолетами и пылью. Легкий ветерок шуршал по бетону. В душном зале ожидания толпился народ.

Виктор Михайлович прошел на открытый перрон, усадил Риту (девушку звали Ритой) на широкую скамейку и уселся рядом. Выруливали самолеты. Медленно, степенно, плавно покачиваясь на своих массивных шасси, проплыл один, следом за ним, будто волочась пузом на земле, прокатил другой…

– Вы на таком летали? – спрашивала Рита. – Летал.

– А почему этот пузатый и толстый такой низкий?

– Отличная схема. Позволяет садиться на грунт, удобно загружать и выгружать крупный багаж, например… танки или ракетные установки…

– Вы шутите? – спросила Рита. – Или за дурочку меня считаете?

– Нет, я не считаю тебя за дурочку и говорю совершенно серьезно. Я вообще редко шучу.

На аэродроме летчик чувствовал себя как-то скованно. Видно, запах летного поля встревожил и отвлек мысли к другому полю, к тому, где протекала его настоящая, а не курортная жизнь.

О Рите он и вовсе не думал. Он думал о письме Генеральному, на которое до сих пор не было ответа. Виктор Михайлович старался представить себе Вадима Сергеевича в рабочем кабинете. Вот ему подали письмо, отправленное заказной авиапочтой, вот он неторопливо вскрывает конверт в каемчатой рамке, вот прочитал начало и усмехнулся… Летчик просто-таки видел, как медленно приподнялись седоватые брови Вадима Сергеевича, когда он добрался до главного…

– Я замерзла, – сказала Рита и жалобно поглядела на летчика.

– Извини, пожалуйста, задумался. В ресторан хочешь?

Она ничего не ответила, но сразу же поднялась со скамейки и поправила юбку.

В ресторане было тепло, накурено и довольно душно. Почти все столики оказались занятыми. Летчик остановился около буфетной стойки и с минуту разглядывал зал. Мимо пробегал официант, молоденький мальчишка с наглыми черными усиками.

- Эй, усы, – рявкнул совсем не своим, а каким-то противным начальственным голосом летчик. И официант будто к полу приклеился. Повернувшись на каблуках, старательно улыбаясь, официант тут же засеменил к Хабарову.

– Слушаюсь!

– Метрдотеля, живо!

– Сию минуту, – поклонился официант и тут же исчез.

Откуда-то из-за портьеры выплыл дородный накрахмаленный немолодой мужчина. Оценивающе взглянул на Хабарова и едва заметно склонил седеющую голову:

– Чем могу служить?

Летчик протянул ему руку. И Рита сразу поняла: рука протянута вовсе не для пожатия.

– Дама, – сказал Виктор Михайлович своим нормальным человеческим голосом, – замерзла. Мы хотим согреться и поужинать. Пожалуйста, организуйте отдельный столик около окна и накормите по своему усмотрению.

Метрдотель понимающе, с достоинством покивал крупной серебристой головой, рассеченной идеально ровным пробором. Он успел сказать официанту: "Столик" и деловито осведомился:

– Осетринка, ростбиф устроят? Горячее тоже прикажете? Пить будете коньячок, вино?

– Осетринка – это хорошо, коньячок – обязательно. Остальное на ваше усмотрение, – сказал летчик и, протягивая метрдотелю тридцать рублей, добавил: – А это, будьте любезны, передайте музыкантам, пусть пока отдохнут.

– Слушаюсь, – еще раз кивнул метрдотель и медленно поплыл к оркестру.

Рита подумала: "Сколько ж он ему первый раз дал?"

Оркестр умолк. И сразу в зал донесся громоподобный рев двигателей. Очередной рейсовый корабль пошел на взлет…

За ужином Виктор Михайлович оживился. Рассказывал Рите какую-то забавную чепуху, немного подтрунивал над девушкой, с лица его исчезло задумчивое напряжение.

Допили бутылку коньяка, Хабаров большую, Рита меньшую долю. Виктор Михайлович спросил:

– Ну как, Рита, согрелась?

– Жарко! Скажите… – но она не успела задать вопроса. К столику подошел высоченный, громоздкий человек в кожаной куртке и, прищурив глаз, будто целясь, спросил низким густым голосом:

– Если не ошибаюсь, Виктор Михайлович?

– Хобот!

Рита фыркнула. Грубое, будто наспех вытесанное топором лицо человека было оснащено длиннейшим носом, и маленькие добрые глазки тоже были удивительно похожи на слоновьи…

– Для чего же так беспощадно? При даме…

Летчик вскочил со стула, обнял громадину-мужчину. Потом коротко представил его Рите:

– Мой друг, "покоритель" Арктики и Антарктиды –Сергей Канаки.

– Рита, – сказала девушка и почему-то спросила: – Простите, пожалуйста, вы грек?

– Грек? Да, из греков, а что?

Рита смутилась, но мужчины, кажется, уже начисто забыли о ее присутствии.

– Я слышал, – сказал Хобот, обращаясь исключительно к Виктору Михайловичу, – что ты основательно поссорился с Генеральным?

– Брехня. Я не ссорился. Просто отказался объезжать новую лошадь…

– Ту, на которой накрылся Углов?

– Ту самую. Ты знаешь, для дела можно иногда совершать и несерьезные поступки, для рекламы – пардон, это не моя специальность.

Появился метрдотель.

– С пополнением! – наклонив голову и обращаясь к Хабарову, спросил: – Чего прикажете?

– Прежде всего еще бутылку коньяку.

– Ему, – сказал Канаки. – А мне хорошо бы холодного нарзану…

Метрдотель изобразил нечто среднее между изумлением и глубоким сочувствием.

– Не удивляйтесь, – сказал Хобот, – он отдыхает, а я работаю.

Метрдотель исчез.

– А пока что суд да дело, ты ушел в дипломатический отпуск? – спросил Канаки.

– Почему в дипломатический? Просто в очередной. Все равно дублер в стапеле, летать пока не на чем, и потом… потом, если Севе не сделает чего нужно, я и на дублере не полечу…

– Севс упрямый, найдет другого Углова.

– Не будет он искать. Ручаюсь.

Не обращаясь ни к кому, Рита вдруг спросила:

– Значит, Углов умер? Это тот Углов, тот самый? Хабаров будто впервые увидел девушку, поглядел на нее пристальным, тяжелым взглядом и ответил:

– Тот самый, Рита, убился… – И, словно желая перевести стрелку на другой путь, спросил у Хобота: – А тебя чего сюда занесло?

– Облетываем новые приборы. Маршрут практически значения не имеет, так отчего же нам было не завернуть к морю. Купаться-то всем охота.

– По трассе облетываете?

– Нет, над морем. Нужны малые высоты и абсолютно ровная поверхность…

– Ясно, – сказал летчик. – Посадочные РВ? Чьи?

– Сам не знаю чьи.

Рита налила коньяк в большой винный фужер и тихонько выпила. Этого никто не заметил.

Мужчины разговаривали. Они были в другом мире, в других заботах…

Медленно покачиваясь, плыл ресторанный зал-аквариум перед глазами Риты. То укрупнялось, то почти исчезало загорелое, коричнево-красное лицо Хабарова; кивал, словно собираясь кого-то клюнуть, длинный нос Канаки. До девушки долетали отдельные слова чужого разговора, но смысл слов не улавливался.

Латник сказал: "относительная высота". Чудно! Почему – относительная? Относительно чего?

Канаки сказал: "Доплер – это голова!" Какой Доплер? Никакого Доплера тут не было…

Заиграла музыка. Очень грустная, с перезвоном колокольчиков. Рите захотелось плакать. Но она не заплакала, а тихо сказала:

– Я хочу домой.

Когда исчез Канаки, Рита не заметила. Когда Хабаров рассчитался с метрдотелем, она тоже не заметила. Как они вышли на улицу, Рита не запомнила.

Потом было Шоссе. Прохладное, черное. В бархатно-густом небе бесшумно кружились малюсенькие Огоньки. Голубоватые крошечные огоньки мерцали и долго-долго кружились перед глазами.

– Светлячки? – спросила Рита. – Куда они летят?

– Спать, – сказал Хабаров и усмехнулся.

Утром Виктор Михайлович услыхал стук в номер и сразу же поднялся. Накинув купальный халат на плечи, он приоткрыл дверь. Коридорная, пожилая толстая тетя, подала телеграмму.

– Ох и любят же вас, – сказала женщина. – Это ж надо такие телеграммы слать! – и подала пухлую тетрадочку, склеенную из телеграфных бланков.

ПРИСТУПИЛИ ДОВОДКЕ СИСТЕМЫ УПРАВЛЕНИЯ ТЧК БЛАГОДАРЮ ПРИСЛАННУЮ СХЕМУ ДУБЛИРОВАНИЯ ТЧК РЕШЕНИЕ НЕОЖИДАННОЕ ЗПТ ТАЛАНТЛИВОЕ ЗПТ ДОСТОЙНО АВТОРА ТЧК ПОЛУЧИЛИ НАШЕ РАСПОРЯЖЕНИЕ БОЛЬШУЮ ЛОШАДЬ ПРОВЕДЕНИЯ ДОПОЛНИТЕЛЬНЫХ ИСПЫТАНИЙ НАТУРНЫХ УСЛОВИЯХ ТЧК ЛОШАДЬ ЛЛ ПОСТАВЛЕНА ОБОРУДОВАНИЕ ЗПТ КРАЙНЕ ЖЕЛАТЕЛЬНО ВАШЕ ЛИЧНОЕ ПРИСУТСТВИЕ…

Хабаров усмехнулся, пробегая телеграфные строчки. Подумал: "Пока все идет что-то уж слишком гладко. Даже не похоже на Генерального. Ага, вот оно! Вот!"

…ОТНОСИТЕЛЬНО АСНЕРА ПРОШУ НАВЕКИ И ПРИСНО НЕ СОВАТЬ НОС ЧУЖИЕ ДЕЛА ТЧК Я УЖЕ ДВАДЦАТЬ СЕМЬ ЛЕТ СИРОТА ПРИВЫК ОБХОДИТЬСЯ СВОИМИ СИЛАМИ ТЧК ТЕЛЕГРАФИРУЙТЕ ПРИЕМЛЕМЫЙ СРОК ВЫЛЕТА ЗПТ ЕСЛИ ТРУДНО БИЛЕТАМИ ПРИШЛЮ САМОЛЕТ…

 

Глава четырнадцатая

Бесконечно разные голоса неба постоянно звучат над землей. Утренний, едва проснувшийся ветерок баюкает сам себя, шелестит листьями, морщит озерную гладь, пробегает легким ознобом по спине хлебного поля. Ветер посильней, набрав скорость, превращает телеграфные провода в струны гигантской арфы, заставляет гудеть, стонать, плакать невиданный инструмент, вселяя в людей тревогу и беспокойство. Сильный ветер бьет волной в каменные берега, надрывается в такелаже судов, гнет деревья, рождая и стон, и скрип, и тяжкие вздохи могучих вершин. Симфонию урагана не передать словами – это варварская, отчаянная музыка гибели, не укладывающаяся ни в какие каноны…

Слушай голоса неба, слушай прежде, чем оторвешься от земли. В полете ни мелодично – ласковых, ни предупреждающе – тревожных, ни откровенно-грозных голосов неба не будет. Громом двигателей ты подавишь все звуки неба, даже стон, рев и безумство урагана.

Слушай голоса неба и привыкай узнавать в них добрый привет антициклона, приближение наступающей грозы, откровенную ненависть свирепствующего шторма.

Теперь, когда телеграмма от Севса пришла и все точки над "и" расставлены, надо было действовать. Хабаров любил это состояние, приходящее к нему всякий раз перед атакой решительным шагом, направленным действием. Виктор Михайлович позвонил в аэропорт, связался с диспетчером.

– Здравствуйте, говорит Хабаров. Когда планируете Канаки?

– Заявка на восемь пятнадцать, но, кажется, они перенесут вылет, что-то еще делают на машине?..

Хабаров мельком взглянул на часы:

– Передайте Канаки, пусть без меня не вылетает, я сейчас еду. Понятно? – давать подобные указания Виктор Михайлович не имел никакого права, но нисколько не сомневался, что слова его будут переданы и распоряжение исполнено.

– Понятно! – сказал диспетчер.– Сейчас доложу. Хабаров собрался, как по боевой тревоге, и уже через сорок минут был в аэропорту.

– Что случилось? – спросил Канаки, прежде чем поздороваться с Хабаровым.

– Вчера ты говорил, что будешь садиться по соседству с нами, хочу улететь с тобой. Возьмешь зайцем?

– А что случилось?

– Вот прочти, – и он протянул Хоботу полученную час назад телеграмму.

– Ну мастер! Умеешь давить, умеешь… Ладно, пошли на машину.

Первая треть маршрута тянулась над морем, шли на малой высоте. Канаки работал: включал радиовысотомеры, записывал их показания, сличал с показаниями эталонных приборов. Повторял режим и снова фиксировал показания стрелок. Впереди в плотной дымке показался берег. Над дымкой виднелась неровная черта изрезанного далекими еще горами горизонта. Канаки перешел в набор высоты, включил автопилот и сказал второму:

– Посмотри, Дима, что там Хабаров делает. Дима вернулся очень скоро.

– Треплется с Лилькой, командир. И кажется, с большим успехом.

– Однако, – сказал Канаки, – этот своего не упустит! Посмотри тут… – И он вылез из своего кресла. Канаки прошел в салон и первым делом распорядился: – Давай к штурману, Лиля. Возьми бланки и перенеси точки. – И как только прибористка поднялась с малинового плюшевого кресла, плюхнулся на ее место.

– Ну? – спросил Канаки, пристально разглядывая Виктора Михайловича.

– Сорок восемь, – ответил летчик.

– Что сорок восемь?

– А что ну? – И сразу же переключил разговор: – Сколько ты уже ковыряешься с этими высотомерами?

– Месяца полтора. В принципе хорошая штука, но тарировка замучила.

– Тут барышня твоя очень лихо рассказывала, как вас на Севере прижало…

– Вот трепло… Не держится…

– Не ругай девочку. Это я виноват. Втерся в доверие.

– Это верно – втираться ты умеешь. А вообще нас тогда и правда прилично прихватило. Представляешь: выхожу на базовый аэродром, с подхода запрашиваю погоду, а они говорят, что не принимают никого и ни на чем. Спрашиваю, кто принимает? Отвечают в том, значит, смысле, что приблизительно до Полтавы никто не принимает. Туманы, низкая облачность, обледенение… Горючего у меня на два сорок, а до ближайшей приличной погоды лететь часов шесть. И началась торговля! Каждый норовит спихнуть меня на соседа. А время – тик-тик… Запрашиваю главный диспетчерский пункт и сразу бросаю им кость: прошу дать обстановку по Скандинавии… У меня же аварийная ситуация наклевывается. Но сам от базового никуда, хожу виражами и надеюсь – а вдруг разорвет, вдруг проклюнется полоска в тумане. Минут через двадцать получаю официальную инструкцию: ждать два часа в воздухе, если обстановка не улучшится, высыпать экипаж с парашютами (мы на те полеты брали парашюты), а дальнейшее решение принимать по собственному разумению. Все бы ничего, только на борту у меня пять баб: инженерши, техники из всяких там научно-исследовательских заведений. Бабы на каблучках и парашют видели только в кино…

Канаки делает паузу, неторопливо достает и раскуривает сигарету.

– Ну и…

– Сорок восемь, – говорит Канаки.

– Вот черт уел! – смеется Виктор Михайлович. – И все-таки, что же дальше было?

– Повезло. Ходил-ходил – выходил! Вроде розовые пятнышки на облаках появились. Думаю – разрывает туман. Ограждение просматривается. Хватанул аварийное снижение и быстренько присел. Присел, а куда рулить, не знаю. Снова прикрыло. К нам от диспетчерской "газик" послали для сопровождения, так шофер заблудился. Часа полтора сидели в машине…

В салон входит радист. Подает Канаки радиограмму. Тот быстро пробегает глазами текст и говорит:

– Хорошо. Передай: будем вовремя. Я сейчас иду.

– Ну и какой вывод? – спрашивает Хабаров.

– Научный или вообще?

– Вообще.

– Дуракам везет, – говорит Канаки и поднимается с малинового кресла. – Пошли?

Канаки занимает место командира корабля, молча взглядывает на второго, и тот сразу же поднимается, уступая правое кресло Виктору Михайловичу.

– Старикам всегда у нас почет? – спрашивает Виктор Михайлович.

– Дима, только не говори ему, что молодым везде у нас дорога. Пусть не набивается на комплименты.

Виктор Михайлович поглаживает холодный штурвал.

- У тебя такой вид, – говорит Канаки, – будто тебе до смерти охота выключить автопилот.

– Если не возражаешь, я бы его действительно выключил.

– Поработай, коли хочешь. Поработай.

И Хабаров принимает управление кораблем на себя. Несколько четких движений рулями, и стрелочки на приборной доске замирают, будто приклеиваются к циферблатам, не дышат. Отклонение по высоте – ноль, отклонение по скорости – ноль. Отклонение по курсу – меньше толщины штриха на картушке компаса. Хабаров гонит площадку. Вид при этом у него Довольно безмятежный, только губы поджались. Чтобы так вести машину в возмущенных потоках воздуха – а время близится к полудню и болтает, весьма ощутительно, – надо не просто хорошо летать, надо летать талантливо, летать виртуозно…

Проходит полчаса, сорок минут. Стрелочки по-прежнему не дышат. Хабаров облизывает губы. Жарко. Канаки говорит:

– Слушай, если Севе тебя выгонит, приходи к нам. Вторым я тебя, пожалуй, возьму, ты старательный парень…

– Вторым невыгодно, – говорит Хабаров, не отрывая взгляда от приборов и не поворачивая головы.

– Почему? Вторым к такому командиру, как я, любой за честь почтет, правда, Димка?

– Зарплата маловата, – говорит Хабаров, – и потом ты ревнивец.

– Кто-кто я?

– Ревнивец. Лилечку к штурману прогнал. И это когда я гость на борту, а что будет, если я окажусь твоим подчиненным?

– Ишь ты! Лилечка ему понадобилась…

Они продолжают препираться. А стрелочки не дышат. И отклонение по скорости – ноль, и по высоте – ноль, и по курсу – меньше, чем толщина штриха на компасной картушке…

В расчетный час самолет Канаки выходит на дальний привод, снижается и неслышно катит по бетону. Летчики прощаются.

– Спасибо, Сережа, выручил… – говорит Хабаров. – Я надеюсь, Дима, что вы на меня не в обиде? Ах, вы чудно выспались? Тогда тем более… Всего хорошего (это штурману)… До свиданья. Движки у вас просто звери, как говаривал, бывало, Алексей Иванович Углов, чистые звери! (Это бортинженеру.) Всего хорошего, желаю вам на ближайшие десять лет дистиллированного эфира (это радисту), – и, задержав ее руку в своей руке: – Будьте здоровы, Лилечка, если этот коварный мужчина (взгляд в сторону Канаки) станет вас обижать, немедленно звоните мне. Телефон не потеряйте. Я жду! – и всем: – Сверкнув чемоданами, он исчез в голубых сумерках, напоминавших об уюте, домашнем очаге и ужине в узком кругу особо доверенных лиц…

– Трепло, – сказал Канаки, – но летает, собака, дай бог, дай бог!

– Силен, – сказал Дима.

– Политик, видать. Бо-о-ольшой политик, – сказал бортинженер.

– Ничего у тебя приятель, командир. Сколько ему лет? – сказал штурман.

Радист промолчал.

- Неприлично красивый мужчина, – сказала Лилечка, – даже не верится, что такие бывают на самом деле.

Дома Хабаров появился уже под вечер. Мать испугалась:

– Что случилось, Витенька? У тебя же еще семнадцать дней…

– Соскучился! Понимаешь, соскучился. И потом, чего там хорошего, на этом юге – море и то соленое.

– Ты все шутишь, а на самом деле что-то скрываешь.

– Ничего я не скрываю. Чего мне скрывать? И вообще расскажи лучше, какие тут новости.

– Ничего особенного без тебя не случилось. Звонил два раза Алексей Алексеевич. Ты ему для чего-то нужен. Кира звонила… Еще заходил старший лейтенант. Фамилию я записала, сейчас погляжу…

– Какой из себя?

– Молодой, симпатичный, очень вежливый… Румяный…

– Блыш?

– Да-да-да, Блыш. Правильно.

– И что?

– Ничего. Сказал, навестить тебя хотел. Сестрица твоя прислала письмо на двенадцати страницах. Обижается, почему я к ней не переехала на то время, что ты был у моря, и, как всегда, ревнует…

Мать стала подробно рассказывать про сестру Виктора Михайловича, про ее письмо, про всякие жизненные затруднения, но Хабаров слушал не очень внимательно, все время поглядывал на телефон.

– Ты ждешь звонка, Витя?

– Нет. Я думаю: звонить или не звонить?..

– Если человека терзает какой-то вопрос, – сказала мать, – лучше этот вопрос задать. Пусть тебя не устроит ответ, но ты снимешь лишнюю нагрузку с психики…

– Да? Это научно? Или это самодеятельная психология?

– Это серьезно, это подтверждается опытом. Виктор Михайлович набрал номер. Мать хотела было выйти из комнаты, но он удержал ее взглядом.

- Вадим Сергеевич? Докладываю: Хабаров прибыл по вашему указанию. Здравствуйте… Спасибо, хорошо, очень даже хорошо… Что значит, как сумел? Зайцем прилетел, без билета… Правда… Не имей сто рублей, а имей одного друга – командира корабля и вашу телеграмму в кармане…

Анна Мироновна видела, как оживился сын, и, хотя она понятия не имела, что сообщает ему Вадим Сергеевич, радовалась – у Вити все хорошо!

А Вадим Сергеевич между тем говорил Хабарову, что гидравлическую систему управления смонтировали на тридцатке. Машину облетал Володин. Двигатели Бокун гоняет на тридцать второй. Пока еще налетал мало, судить о чем-либо рано, но отказов не было. Летающая лаборатория скоро выйдет…

– Ну, а сроки наверху нам установили? – спросил Хабаров.

– Да. Шесть месяцев дали и предупредили: это за все про все, отсрочек не будет.

– Шесть месяцев не шесть дней, жить можно.

– Мне кажется, что вы вернулись в хорошем настроении, Виктор Михайлович?

– Да. В хорошем. Вы недовольны?

– Почему недоволен, я очень доволен и надеюсь вас завтра с утра увидеть.

– Конечно. Свидание номер один, Вадим Сергеевич. Под часами на проходной в восемь сорок пять, идет?..

Хабаров набрал еще один номер телефона.

– Квартира генерала Бородина? Евгения Николаевича можно? Хабаров. Спасибо.

И сразу же услышал низкий раскатистый голос:

– Привет, Виктор Михайлович! Как нельзя более кстати, просто по заказу… Я тебя в приказ уже вставил, но хотел все-таки согласовать… Комиссию для приема на курсы испытателей мы составили. Ты будешь моим заместителем, есть? Тебе поручается проверка техники пилотирования и вообще вся летная часть дела, а мне – бумаги и прочее. Не возражаешь?

– Какие же могут быть возражения, раз вы уже приказ отдали? Мое дело отвечать: "Слушаюсь!" – и исполнять…

– Что-то ты больно дисциплинированным стал, с чего бы?

– Я всегда таким был, Евгений Николаевич. И если кто-нибудь вам доложит, будто я нарушитель, не верьте, никому не верьте.

– Ладно. Уговорил, не поверю. А ты чего звонил?

– Хотел спросить: старший лейтенант Блыш у вас был?

– Был.

– Какое впечатление?

– Ничего. Главным образом положительное. Грамотный вроде Документы принес подходящие. Только… только какой-то он больно тихий.

– Тихий?! Да это он прикидывался, понравиться вам старался… Ничего себе тихий!

– Тогда скажи своему Блышу, что очень уж тихих я не люблю. Мне нахальные больше нравятся. Не разгильдяи, а так – нахалы в норме, вроде тебя. Я имею в виду не теперешнего Хабарова, а того молодого, начинающего.

– Благодарю вас, Евгений Николаевич, наконец-то узнал свою настоящую цену. Значит, нахал в норме. Ну что ж – это приятно…

Прошло не более часа, как Виктор Михайлович вернулся домой. Он был уже в деле и чувствовал, как приятно, властно, покоряюще его захватывает темп будничной жизни. Совсем недавно он загорал на беззаботном пляжном побережье Черного моря, и вот все в сторону – и море, и горы, и монотонный шелест гальки, и назойливую музыку прогулочных пароходиков; все в сторону. В памяти мелькнуло лицо Риты. Доброе, чуточку жалкое лицо. Таким оно было в последний момент. Все. Все. Риту тоже в сторону…

Виктор Михайлович связался с начлетом. Федор Павлович сказал, что без него все шло хорошо, неприятностей, слава богу, никаких не было. Еще он пообещал Хабарову сюрприз, "но не по телефону", сказал, что со Збарским вопрос ясен – переводят к Игнатьеву.

– Как он к этому отнесся? – спросил Хабаров.

– От должности начальника летной части отказался, хотя Игнатьев его уговаривал.

– Странно, – сказал Виктор Михайлович, – ему бы начлетом в самый раз.

– Это ты так думаешь, а Збарский рассудил иначе – сказал: "Летать рожденный не должен ползать", и уперся. Правда, по деликатности он это не мне, а в министерстве сказал. Идет летчиком-испытателем в отряд к Рабиновичу.

Потом Хабаров позвонил жене штурмана. Узнал: Вадим пишет довольно часто, чувствует себя вполне прилично. Все ждал, что Хабаров к нему заедет, наведается, но теперь – это уже ясно – не дождется. А курорт ругает: "Инвалидный комбинат. Сбор слепых и нищих. Только из великой преданности идее здесь можно выдержать больше пяти дней". Последнюю фразу жена штурмана процитировала по письму Орлова.

Цитата была настолько в духе Вадима, что Хабаров даже хохотнул, хотя ничего смешного в этих словах не содержалось.

Набирая темп, Виктор Михайлович сбегал еще в гараж. Прогнал мотор в застоявшейся машине, подкачал скаты, проверил тормоза. Поглядел на часы и, решив, что успеет, поехал в магазин подписных изданий. Надо было выкупить очередные тома Толстого, Голсуорси, Детской энциклопедии (энциклопедию он выписывал для Андрюшки. Говорил: "Беру на вырост").

Поздно вечером пришел инженер. Василий Акимович съездил на две недели порыбачить, вернулся и доживал отпуск дома. Возился с ремонтом. Вид у него был далеко не мажорный. Поговорили о том, о сем, потом Хабаров сказал:

– А ты мне не нравишься, Акимыч.

– Тебе – ладно. Я сам себе не нравлюсь.

– Чего?

– Задумываться стал. Ложусь – думаю, встаю – думаю, хожу – думаю, водочку кушаю – все равно думаю… Устал думать.

– О чем же ты думаешь, Акимыч?

– Не верю я в вину Углова. Взлетел он нормально, в набор перешел нормально. Потом что-то с управлением у него не заладилось… Что – я не успел понять… И тут двигатели… Он скомандовал нам прыгать и потянулся вверх. Высотой нас обеспечивал… В чем же его вина?

– Мою точку зрения ты знаешь, Акимыч: лететь не надо было. Торопиться не следовало…

– Согласен – ты оказался прав, но все равно не о вине Углова говорить надо, об ошибке.

– Как сказать. Если человек очень уж рвется совершить ошибку, настаивает на своем праве, ошибка автоматически переходит в вину. Но теперь это не главное. Вина, ошибка – какая разница? Бумаги сгниют в архивах, никто к ним больше никогда не возвратится, значит, надо смотреть в корень. Суть искать. Согласен?

– Допустим. И что? Я боюсь схемы управления, не доверяю этой схеме. Перемудрили конструктора, и вот в чем горе – не оставили никакой лазейки для отступления.

Хабаров взял блокнот, в несколько движений начертил тот самый вариант решения, что послал с юга Севсу, и, протягивая листок инженеру, сказал:

- Вот. Погляди, так лучше?

Василий Акимович вооружился очками в тонкой профессорской оправе, внимательно разглядывая рисунок, хмыкал, кое о чем спросил, проверяя себя, потом сказал:

– Это совсем другое дело, тут хоть при отказе гидравлики можно взять управление на себя. Но при чем здесь сороковка?

– На дублере управление собрано по этой схеме.

– А ты-то откуда знаешь?

– Вадим Сергеевич сказал.

– Когда ты его видел?

– Не видел. Телепатия, Акимыч. Телепатия, или чтение мыслей на расстоянии.

Инженер с подозрением поглядел на летчика, нахмурился, видно, опасался нарваться на розыгрыш. Наконец спросил:

- Так ты поэтому вернулся раньше времени?

– Возможно. Инженер хмыкнул:

– Ну Виктор, ну собака. Понимаю. Я все понимаю!

– Собака, говоришь? А знаешь, в чем главное преимущество собаки перед человеком?

– Все понимает и ничего не говорит? – отозвался Василий Акимович.

– Это по анекдоту. А всерьез? – и, выждав чуть, Хабаров сказал: – Собака никогда не предает, а вот с людьми это случается. Даже с приличными людьми случается, Акимыч.

– Не думал, что ты такой злопамятный, командир.

– Я не злопамятный, просто памятливый. А вот ты сейчас разозлился, и эго хорошо. Теперь ты не пойдешь отказываться. И мы будем работать вместе. Мне вовсе не нужен другой бортач. Ты же собирался отказываться? Только не ври.

– Собирался. Я устал думать все время об одном и том же.

– А теперь?

– Не знаю…

– А я знаю: не откажешься. И жена не заставит! Поздно вечером, когда ушел инженер, когда мать убрала в кухне и легла спать, Виктор Михайлович записывал в рабочем блокноте:

"Найти Махрова. Двигатель. Доделки. Пробы. (?!) Комиссия. Прием летчиков-испытателей. Письмо!!! Орлову! Методсовет. Вопросы?" Потом он нарисовал зайца, сидящего под елочкой. И еще – кошку на пеньке. И облачную гряду. Он всегда рисовал зверушек, когда думал о сыне. Потом он ушел в ванную и долго стоял под душем.

 

Г лава пятнадцатая

Надо широко раскинуть руки и ноги, прогнуться в спине и падать, падать, падать… И когда тело наберет скорость, ты почувствуешь, как упруго небо, как оно прочно. Ты узнаешь – на небо можно опереться, опереться вполне уверенно и надежно.

В назначенный миг выдерни из кармашка подвесной системы холодное красное кольцо, досчитай до трех – ты испытаешь динамический удар, услышишь хлопок наполняющегося купола и убедишься окончательно – небо держит!

Бывает, конечно, что небо сбрасывает, роняет человека на землю. Только не надо винить в этом небо. Оно верное, оно надежное, оно безотказное… Просто надо уметь опираться на него крыльями, телом, куполом парашюта, вращающимися лопастями несущих винтов, раскаленной струей рвущегося из сопла газа, надо уметь…

И еще надо по возможности не ошибаться. А если все-таки случится и ты совершишь промах, не впадай в панику, действуй точно, решительно, быстро, и все будет хорошо, только бы хватило неба…

Сюрприз, который начлет обещал Хабарову "не по телефону", оказался не таким уж сюрпризом.

– Тобой от Княгинина интересовались. По-моему, Аснер тебя сватает…

– Что-то я такой фирмы не знаю.

– Узнаешь! Это бо-о-ольшая фирма. Пока там еще тихо, никакой рекламы, но годика через два-три они громыхнут на весь свет! Запомни прогноз, Виктор Михайлович: будут грандиозные скачки с агромадными призами!

– А я им для чего нужен?

– Не знаю. Темнят, но, видимо, для какой-то работы, а может, для консультации.

– Почему же это сюрприз?

– Туда, милый друг, знаешь как рвутся! Все лучшие умы имеют к Княгинину большущее тяготение. Это точно.

– В умы я не лезу…

– Ты не лезешь, так тебя толкают. Гордись!

К посещению закрытых учреждений Хабаров привык. И очередное приглашение не удивило, не обрадовало и не огорчило его – обычное дело, только не совсем кстати. Надо было заниматься сороковкой. Вот что его занимало по-настоящему. Несколько удивило Хабарова напутствие начальника испытательного Центра.

– Большая просьба к вам, Виктор Михайлович, – сказал генерал, – хоть я и не знаю, о чем там пойдет речь, но убедительно прошу и настаиваю: ведите себя посдержанней. Человек, с которым у вас будет встреча, не Александров, пожалуйста, помните об этом.

– Прикажете со всем соглашаться? – спросил Хабаров, начиная злиться.

– Не передергивайте! Не соглашайтесь, спорьте, если найдете нужным, только не забывайте о форме.

– Постараюсь, – сказал Хабаров и недовольно откланялся.

В назначенный час он был на месте. Его встретили и проводили в большой светлый кабинет, начисто лишенный какой-нибудь индивидуальности и каких бы то ни было внешних примет.

Миновав двойные, обитые чем-то серым двери, Хабаров увидел прежде всего сияющий паркет, потом полированный стол корабельных габаритов и в последнюю очередь – невысокого, очень плотного, седоватого мужчину лет пятидесяти – пятидесяти пяти.

Хабаров слегка поклонился и назвал себя.

– Садитесь, – сказал хозяин кабинета и откровенно изучающе поглядел на Виктора Михайловича. Он смотрел прямо, пристально и явно доброжелательно. – Проблема, которая нас в данный момент занимает весьма основательно, – приземление крупногабаритных грузов с помощью парашютных систем. Прошу иметь в виду: эта задача не конечная, а промежуточная. Но она важна, очень важна. Это – ключ. Мы познакомим вас с предварительными расчетами, дадим разобраться во всех подробностях, прежде чем спросим окончательное согласие на испытание, – тут он перебил сам себя и сказал: – Вас предупредили, что у нас к вам вполне определенное предложение?

– Простите, – сказал Хабаров, – как я должен вас называть?

– Называть? Ах, черт возьми! Вам не сказали, с кем вы будете вести беседу? Молодцы! Молодцы! Бдительные ребята. Простите, я тоже хорош – не представился. Княгинин, Павел Семенович. Главный конструктор.

– Заранее мне ничего не сообщили, Павел Семенович. То, что вы только что изложили, – вся моя информация.

– Понятно. Слушайте. Идея испытания выглядит так: берем самолет, тип машины на данном этапе работы особого значения не имеет. Возьмем какой-нибудь старенький самолетик с полетным весом тонн в двадцать, поднимем на высоту в три или четыре тысячи метров, установим заданный режим и над заранее определенной точкой отстрелим крылышки. Крылышки улетят в разные стороны, фюзеляж останется. И будет падать. Потом мы включим автоматическое устройство выброса парашюта. Парашют раскроется, и фюзеляж повиснет под куполом. Приземление на основное шасси. Это схема. Грубая, приблизительная схема.

Хабаров едва заметно усмехнулся:

– Совсем просто, Павел Семенович, настолько просто, что непонятно даже, для чего испытывать.

– Просто. Верно, очень просто. Но испытывать надо.

– Разрешите вопрос?

– Пожалуйста.

– А зачем бросать пусть старенький, но все-таки летающий самолет. Может быть, всю вашу штуку проще и надежнее испытать так: поднять на бомбардировщике нужный груз и бросить? Десантируют же танки и прочую крупногабаритную технику…

– Первое возражение: нам необходимо отработать отстрел крылышек. Это, так сказать, в предвидении будущего блаженства. Второе возражение: нам важно получить точную картину поведения тела фюзеляжной формы при парашютном спуске. И третье если не возражение, то соображение: эксперимент будет, вероятно, иметь и побочный выход. Для гражданской авиации. Способ коллективного парашютирования пассажиров может значительно повысить надежность перевозок. Согласны?

Лицо летчика во все время этого разговора выражало внимание, деловой интерес, сосредоточенность, стремление понять собеседника – словом, все, что угодно, но только не энтузиазм. И Главный конструктор это заметил:

– Мне кажется, предложение не вызывает у вас особенного восторга?

– Не вызывает, вы правы.

– Почему?

– Простите, можно сначала предложить вам встречный вопрос?

– Давайте.

– Вы с парашютом прыгали?

– Прыгал.

– Много?

– Не много, – сказал Павел Семенович и развел руками, – сто семьдесят шесть прыжков всего.

Такого ответа Хабаров не ожидал, но не растерялся и тут же перестроился. Ничем не выдав удивления, сказал:

– Тогда вы меня должны понять.

– Постараюсь. Давайте.

- У меня больше пяти тысяч часов налета; кажется, сто десять или чуть больше типов разных самолетов на счету и только семь парашютных прыжков. Вероятно, это плохо, но я не слишком ярый поклонник спорта мужественных.

– И от нашего предложения вы отказываетесь?

– Хотел бы прежде подумать.

– Сколько вам надо времени на размышления?

– Сутки.

– Сутки – можно. Запишите мой прямой телефон и завтра, – Павел Семенович поглядел на часы, – в шестнадцать пятнадцать мне позвоните. Буду ждать звонка и соответственно вашего "да" или вашего "нет". Комментарий готовить не обязательно.

Они пожали друг другу руки и расстались.

Хабаров вышел на улицу. Было хмуро, начинал накрапывать мелкий частый дождик. Ветровое стекло на машине покрылось плотной, непрозрачной водяной сыпью. Виктор Михайлович запустил двигатель и включил стеклоочистители. Возвращаться на работу не имело смысла, отправляться домой не хотелось. Он посмотрел на бензочасы и, убедившись, что горючего еще много – больше трех четвертей бака, – тронулся с места без определенной цели.

Шоссе, изогнувшись широким плавным серпом, незаметно вливалось в бетонированную автостраду. Бетона было много, машин мало, повороты приподнимались плавными виражами, и Хабаров с удовольствием нажал на педаль газа до конца. Стрелочка спидометра послушно перешагнула за отметку "сто".

Машина неслась навстречу лесу. Лес был темный, сосновый, опушенный по краю молоденькими, очень зелеными елочками. Хабаров ехал быстро и ни о чем постороннем не думал. Когда скорость переваливает за сто и шоссе мокрое, думать ни о чем постороннем нельзя, даже если на пути нет ни встречных, ни поперечных машин.

Ему не хотелось восстанавливать в памяти разговор с Княгинииым и еще меньше существо неожиданного предложения. Хабаров побаивался всего, что было связано с парашютными прыжками. Никогда он не признался бы в этом, но что было, то было – прыжков он избегал.

Впереди, слева, Хабаров увидел тяжелый каменный силуэт памятника. Не так давно Виктор Михайлович прочитал в газете, что на восемьдесят шестом километре шоссе открыт монумент воинам-танкистам, оборонявшим город в сорок первом году, но самого памятника еще не видел. Хабаров сбросил газ и осторожно притормозил.

В сумеречном сиреневато-сером освещении над совершенно черной поверхностью мокрого шоссе нависла глыбина гранита. Грубая, почти не обработанная скала, казалось, стояла тут вечно. Но вместо танка Т-34, как правило, венчающего подобные монументы, на верхнем срезе монолита были установлены три гигантских стальных рельса, напоминавших противотанковый еж; на рельсы эти, разбросав в стороны руки, легла всем телом исполинская фигура юноши воина. Нагое тело бугрилось напряженными, гипертрофированными мышцами, на каменном лице застыли упрямство, отчаяние, мука и – это невероятно, но это было – ирония.

Хабаров смотрел и глазам своим не верил: фигуры такой выразительности, такой убеждающей силы ему не приходилось еще видеть нигде и никогда. "Не возьмешь! Ни хрена не возьмешь! – казалось, говорил умирающий солдат своему невидимому врагу. – Помирать жалко – факт, но раз надо – ничего не поделаешь…"

На вертикальной плите были выбиты слова: "ВЕЛИКИМ СЫНОВЬЯМ МОИМ – БЕССМЕРТНАЯ РОССИЯ"

День истекал последними каплями неяркого света. И каменный юноша-солдат, словно наливаясь сумеречной чернотой, делался тяжелее и больше.

Неожиданно дождь утих. Утих сразу, будто его выключили на каком-то центральном небесном пульте. И далеко-далеко на западе над самым горизонтом засветилась тоненькая расплавленная полоска. За дальним лесом еще жило солнце.

Хабаров медленно пошел к машине.

Осторожно, боясь хлопнуть, прикрыл за собой дверку, запустил мотор и медленно поехал домой.

Подумал: надо будет повидаться с Андрюшкой, надо будет ему заводную машину купить или лучше – танк. И усмехнулся.

Дома его ждали. Не успел Виктор Михайлович притворить за собой дверь, мать сказала:

– У тебя гостья, Витя. – И он сразу понял: матери гостья не нравится или, может быть, гостья беспокоит мать.

Виктор Михайлович улыбнулся матери, и она сразу успокоилась, поняла: Витя не знает, кто его ждет, он не звал ту женщину, не обрадовался ей, он просто принял к сведению, что его кто-то ждет.

Хабаров вошел в комнату и увидел: на диване сидит незнакомая девушка. Отметил: молодая, умеренно модно одетая, симпатичная. Девушка не проявляла ни любопытства, ни нетерпения.

– Здравствуйте, – сказал Виктор Михайлович, – вы ко мне?

– Если вы – Виктор Михайлович Хабаров, то к вам. Я от Павла Семеновича.

– От Павла Семеновича? Очень интересно.

– Павел Семенович просил передать пакет. Обязательно лично. Вот этот, – сказала девушка и протянула Хабарову плотный запечатанный конверт.

Летчик присел к столу, разорвал конверт, и на скатерть высыпались аккуратно наклеенные на ватманскую бумагу газетные вырезки: "Вчера в районе Токио разбился пассажирский самолет Боинг, погибли 82 пассажира и экипаж…", "Как сообщают из Мельбурна, здесь произошла авиационная катастрофа пассажирского лайнера, в результате которой погибло 49 человек…", "В районе Канберры упал и разбился английский самолет, погибло 63 человека, ранено 9…" К английским текстам был приложен напечатанный на машинке перевод.

– Если перевод не совсем точный, – сказала девушка, – не сердитесь, перевод – не моя специальность, и потом я очень торопилась. Павел Семенович велел сегодня и перевести, и напечатать, и вручить.

– Зря торопились, – сказал летчик, – совершенно напрасно.

– Вы отказываетесь от нашего предложения? Да?

– О-о! А вы, оказывается, осведомленная барышня…

– Кроме того, что я барышня, как вы определили, я еще референт Павла Семеновича.

– Референт? Это прекрасно звучит – референт! Простите за барышню, раз вам не нравится, и скажите, как вас зовут.

– Марина Леонтьевна.

– Леонтьевна? Так и величают по отчеству?

– Иногда. Но чаще просто – Марина…

– Так вот, милая Мариночка, я ни от чего не отказываюсь. Просто в таких пределах, – летчик показал пальцем на рассыпанные по столу карточки, – я и сам владею английским. Но дело даже не в этом.

Марина вопросительно поглядела на Хабарова, но он заговорил о другом:

– А Павел Семенович ваш очень хитрый? Правда?

– Павел Семенович – хитрый?! Да вы что – смеетесь? Это такой, такой человек, просто слов нет объяснить, какой он хороший!

– И все-таки он, безусловно, коварный мужчина. Просто вы, Мариночка, по молодости лет, по неопытности не замечаете его коварства. А я – старый, стреляный воробей – сразу же понял его породу…

Девушка пыталась возражать, Виктор Михайлович не соглашался. По его словам получалось, что давить на сознание бедного кролика (он успел уже превратить себя из воробья в кролика) есть акт тончайшего, почти иезуитского коварства. Он говорил напористо и внешне чрезвычайно серьезно. Но Марина оказалась девушкой, не лишенной юмора, и вся дальнейшая беседа протекала при полном взаимопонимании, в самом мирном и благожелательном ключе.

– Мам, – крикнул Виктор Михайлович, – а чаю ты нам не хочешь дать?

Марина запротестовала:

– Спасибо, не беспокойтесь. Мне пора ехать. От вас до центра так далеко.

– Это несерьезно, Мариночка. Вы приехали к нам прямо с работы, и ваш бурно растущий организм не может не требовать пополнения калориями. Близко ли, далеко вам ехать, без чаю мы вас никуда не пустим. И потом вечер у вас все равно пропал. Но вы не огорчайтесь: несостоявшееся свиданье бывает порой гораздо дороже состоявшегося.

– Почему вы говорите про растущий организм? Это же просто оскорбление. По-вашему, до скольких лет растут люди?

– До двадцати пяти, а иногда и дольше, – не задумываясь, сказал Хабаров.

– Серьезно?

– Совершенно серьезно.

– А я была уверена – лет до восемнадцати. А свиданье у меня на сегодня не назначено. Точнее – отменено…

– Однако вы предусмотрительная дама, – сказал Хабаров.

– Стараюсь, – сказала девушка.

Они поужинали втроем. Говорили о вещах, ни к авиации, ни к каким другим специальным сферам отношения не имеющим. И Анна Мироновна вдруг обнаружила, что Марина приятная, умненькая, хорошо воспитанная.

Часов в девять Виктор Михайлович объявил, что отвезет Марину домой. Девушка стала отказываться. Мать почему-то ее уговаривала, хотя в глубине души считала, что ничего с ней не случится, если она поедет на электричке.

Но переспорить Хабарова было трудно, и он, конечно, повез девушку на машине.

Он умел себя подать при любых обстоятельствах, но за рулем – особенно. Небрежно откинувшись на спинку сиденья, еле прикасаясь к баранке, Хабаров вел машину с такой уверенностью и особенной элегантностью, что смотреть на него было одно удовольствие.

Когда Виктор Михайлович остановился у Марининого дома, девушка поблагодарила его и спросила:

– Вы и летаете так?

– На этот вопрос я могу ответить только по секрету. Марина наклонилась и, коснувшись его щеки волосами, подставила ухо.

– Летаю я гораздо лучше, Мариночка. Я шофер-любитель, а летчик – профессионал…

На другой день Хабаров позвонил Павлу Семеновичу. Было ровно шестнадцать пятнадцать.

– Павел Семенович, здравствуйте.

– Виктор Михайлович? Рад слышать и рад вашей точности. Ну?

– Да.

– Вот и отлично. Вы мне нравитесь, Виктор Михайлович.

– Вы мне – тоже, Павел Семенович.

– Вырезки сработали?

– Нет. Вырезки опоздали.

– Не может быть.

– Может.

– При встрече расскажете?

– Возможно…

Когда Виктор Михайлович во второй раз встретился с Княгининым, летчик обратил внимание на давно знакомые папки, почему-то очутившиеся на столе Главного. Это были папки с его, Хабарова, отчетами.

– Вот изучаю ваш почерк, – сказал Павел Семенович.

– И как – разборчивый?

– Вполне. У вас много сейчас работы?

– Порядочно.

– Готовится к полету дублер сороковки Севса, это я Знаю, а что еще?

– Во-первых, с сороковкой очень много возни. Подготовительные полеты идут на тридцатке и на тридцать второй; во-вторых, впереди светит совершенно новый агрегат, – летчик поднял и опустил руку над столом, – машина вертикального взлета…

– От которой вы по доброй воле не откажетесь? – спросил Княгинин.

– Не откажусь.

– Ну, а как наша работа?

– Надо разложить по времени.

Они принялись считать, и получалось: февраль, март, апрель будут у Хабарова напряжены до крайности, но справиться можно, если, конечно, не подведет погода, если не обманут производственники, если не случится ничего из ряда вон выходящего…

- Итак, в мае вы наш, – подвел итог разговора Главный. – А пока приезжайте когда сможете, знакомьтесь, вникайте в специфику. Пропуск вам оформят постоянный, я распоряжусь.

Они пожали друг другу руки и расстались. В коридоре Хабаров встретил Марину. Она о чем-то спорила с длинным очкастым парнем.

– Нет-нет-нет, Глеб, вы обещали просчитать к понедельнику, обещали? Сегодня – понедельник, что я должна сказать Павлу Семеновичу? Что?

– А вы, Мариночка, ничего не говорите. Вы ему только улыбнитесь. И он забудет про все расчеты, выкладки и таблицы…

– Вы чудесно придумали, Глебушка! Вот сами идите и сами улыбайтесь, а я посмотрю, что из этого выйдет…

– Ну, Маришечка, разве можно сравнивать несоизмеримые величины – вашу улыбку и мою улыбку?

Хабаров хотел пройти мимо, помахав Марине рукой, но она остановила его.

– Здравствуйте, Виктор Михайлович! Наш?

– Ваш.

– Поздравляю!

– Кого?

– Что значит – кого? Вас поздравляю…

Очкастый Глеб, медленно отступая, попятился к стене.

– Вы куда? – остановила его Марина.

– Считать, куда же еще? Разговаривать с вами бесполезно. Я это только что понял. Тут не только мне, тут самому Кадочникову не на что рассчитывать, – сказал он и показал глазами на Хабарова.

– Ваш друг великодушен, Мариночка, но я прошу иметь в виду, что скрытых талантов во мне куда больше и те таланты куда значительнее.

– Однако!

– Мне уже говорили: от скромности ты не умрешь. И это, наверное, правда. Жалко, староват я стал, Мариночка, а то бы…

- Что "а то бы", что?

– С вашего разрешения, в другой раз. Ладно? Надо ехать, – и он показал на часы.

Хабаров ушел, а Марина все смотрела ему вслед. И никак не могла понять, чему она, собственно, улыбается.

 

Глава шестнадцатая

Бывает небо почти белое – в пасмурный день надо льдами; бывает розовое на закате и медное; бывает зеленовато-серое – над большим водным простором, если освещено оно косым светом невидимого солнца; бывает сиреневое – на грани дня и ночи, когда сумерки у земли уже густые, а на высоте еще размытые…

И запах у неба тоже есть. На рассвете, если оно не взбаламучено облаками, не просечено ветром, небо пахнет росой, травами, чуточку лесом, особенно сырым… Высокое небо – прозрачное и холодное – пахнет снегом, весенним подтаивающим льдом, родниковой, незамерзающей водой… Бывает, небо пахнет горько и скорбно – дымом. Все, кто летал над лесными пожарами, где-нибудь над сибирской тайгой или над северными торфяниками, знают этот запах. Знают его и летавшие на войне.

Запах дыма – запах большой беды. Заслышав его, не успокаивай себя ни праздничной голубизной небесного свода, ни нарядной крахмальностью беспечных облаков, ни солнечными зайчиками на воде. Правде надо глядеть в лицо, глядеть прямо, не жмурясь, даже если дым ест глаза…

Раньше с ним этого не случалось: заполняя полетный лист, Хабаров вдруг останавливался и взглядывал на штурмана.

– А какое сегодня число, Вадим?

Виктор Михайлович спрашивал и у матери, какой нынче день, и очень удивлялся, когда вместо среды, как он полагал, оказывался четверг.

– Четверг? Ну да? Вот черт возьми!

Его все время не покидало чувство жесточайшего цейтнота. Надо было торопиться, надо было не упускать минуты, а они, эти проклятые минуты, как взбесились.

На тридцатке летал Володин. Доводил гидравлическую систему. Виктор Михайлович только изредка подменял его, отчасти чтобы быть в курсе дела, а больше потому, что твердо верил в принцип: одна голова – хорошо, а две – лучше. В гидравлическую систему внесли много изменений, улучшений, переделок. Володин был доволен, и Виктор Михайлович соглашался с выводами напарника. На тридцать второй Хабаров летал на смену с Бокуном. В систему питания двигателя тоже внесли серьезные коррективы, и теперь надо было накручивать часы налета.

Тридцать вторую машину поднимали еще и еще то Бокун, то Хабаров. Ходили на разных высотах, меняли режимы нагрузок, чертили в небе бесконечные треугольники маршрутов. Приборы писали режимы, летчики прислушивались, приглядывались, принюхивались…

Когда налетано было уже порядочно и все объективные показатели говорили, что переделки оправдали себя и удались, Хабаров пошел к Севсу.

– Вадим Сергеевич, по тридцать второй все идет хорошо, но мы не успеваем… Наземные осмотры занимают больше времени, чем мы предполагали, к тому же в самом начале нас задержала погода.

Севе снял очки, поглядел на Хабарова усталыми глазами и безо всякого энтузиазма в голосе спросил:

– И что вы предлагаете?

– Надо летать ночью…

– Ночью? Для чего? И где логика: то вы проявляете сверхосторожность, то требуете разрешения на ночные полеты.

– Логика есть. Что нам грозит в худшем из возможных случаев? Полный отказ двигателя. Так? Орлов рассчитает маршрут таким образом, чтобы я с любой точки мог дотянуть на аэродром без двигателя. Вынужденная посадка, конечно, перспектива не самая приятная, но с точки зрения технической это примерно одно и то же – что вынужденная днем, что ночью…

– Допустим. А что мы выгадаем, приняв ваше лихое предложение? – спросил Севе. – Что? Только конкретно, пожалуйста.

– Много. Три полета в светлое время дня будет делать Бокун, два в ночное время – я. Три плюс два – пять. Через десять-двенадцать суток закончим программу. Иначе нам в график не уложиться.

– Значит, вы будете работать ночью, а днем спать? Бокун наоборот – днем работать, а ночью спать? Правильно я понял?

– Правильно.

– А как быть с наземниками?

– Надо увеличить бригаду, разбить ее на две смены. Надо платить премиальные, сверхурочные. Между прочим, это здорово умел делать Аснер.

– При чем тут Аснер?..

Хабаров тут же пожалел, что упомянул Аснера. Бледное лицо Севса начало вдруг краснеть, наливаться нездоровой кровью, а пальцы его быстро-быстро забарабанили по столу. Казалось, вот сейчас, сию минуту он раскричится, совершит что-нибудь нелепое и невероятное. Но взрыва не последовало. Вадим Сергеевич довольно миролюбиво сказал:

– Составляйте круглосуточный график. Невозможный вы человек, Виктор Михайлович. Просто не представляю, почему я вас терплю…

Теперь Хабаров работал почти каждую ночь. Но спать толком днем ему не удавалось. Всегда находились какие-то совершенно неотложные дела. И он уставал, сильно уставал, хотя и был доволен: дело двинулось заметно быстрее.

Неожиданно генерал Бородин напомнил Хабарову о его обязанностях заместителя председателя комиссии по отбору кандидатов на курсы летчиков-испытателей. Понятия не имея о постоянных ночных полетах Виктора Михайловича, генерал сказал:

– Пора проветриться, Виктор Михайлович. Завтра на двенадцать ноль-ноль я назначил первую проверку техники пилотирования. Полагаю, вы будете на месте?

Это было очень некстати, но Хабаров возражать не стал.

– Хорошо, Евгений Николаевич, буду вовремя.

И он приехал на аэродром, поспав каких-нибудь три часа. Кандидатов, назначенных на проверку, было восемь. Машин – четыре. Инструкторов – трое.

Виктор Михайлович взял бланк плановой таблицы и быстро заполнил его. Каждому инструктору два вылета и себе тог же два. Поглядел в список, увидел фамилию Блыша. Взял Блыша себе, остальных распределил наобум. Блыш доложил Хабарову сдержанно:

– Товарищ полковник, старший лейтенант Блыш к выполнению задания готов.

– Здравствуйте, Антон Андреевич, – сказал Хабаров и протянул Блышу руку. – У нас тут не очень принято козырять и не надо делать вид, что мы незнакомы. Слушайте задание: высота три тысячи, нормальный пилотаж: вираж вправо, вираж влево, переворот, петля, боевой разворот в одну сторону, потом в другую, еще переворот, иммельман и еще переворот, иммельман. Влево и вправо. Дальше: переворот, горка, бочка и переворот, ранверсман, бочка. Виток штопора влево, выход боевым разворотом, виток штопора вправо… Все.

Блыш пилотировал хорошо. Летчик это понял на первом же вираже. И по тому, как уверенно он ввел машину в крен, и по тому, как одним четким движением ручки создал предельную узловую скорость вращения, и по тому, как аккуратно нажимом верхней педали строго поддерживал нос самолета на горизонте, и по тому, как легко переложил машину из левого в правый вираж… Словом, Блыш показывал настоящую работу. И Хабаров не дал ему закончить задание – к чему зря терять время? Сказал в переговорное устройство:

– Довольно, Антон Андреевич. Хорошо. Высота тысяча семьсот пятьдесят метров, обороты две тысячи двести, пять минут строго горизонтального полета с курсом двести десять градусов. У нас это называется площадка. Если поняли, выполняйте.

– Понял, – ответил Блыш, и в голосе его послышалось явное недоумение: подумаешь, горизонтальный полет! Нет, он ничего не сказал, но, должно быть, так подумал.

Блыш установил заданные обороты, снизился и, следя за курсом и скоростью, полетел по прямой. Виктор Михайлович не прикасался к управлению и ничего не говорил. Когда пять минут истекли и Блыш доложил, что задание выполнено, Виктор Михайлович сказал:

– Посмотрите на высотомер.

Высота была две тысячи семьсот пятьдесят метров.

– Виноват, ошибся. Хватанул лишнюю тысячу метров, – и, прежде чем Хабаров успел как-то отреагировать на это признание, Блыш опрокинулся в перевороте, сбросил лишнюю тысячу метров и погнал новую площадку.

– Не гоняй стрелки, Антон, – сказал Хабаров, пилотируй по высотомеру, – И через пять минут: – Дай управление, посмотри, как это надо делать.

И Блыш увидел: в руках Хабарова машина будто замерла. Стрелка высотомера прилипла к циферблату, компас не дышал, и только стрелочка указателя скорости ползла потихонечку вперед.

– Ты думал, гнать площадку – ерунда? Ни черта, брат, не ерунда! По горизонту летать надо уметь. Все движения должны быть двойные – дал, убрал, еще дал и опять споловинил. И упреждать машину надо. Вот она собирается носик опустить, а я не даю, не даю. Видишь? Вот ее влево сейчас потянет, не пускаю. Ухватываешь?

Вернувшись на аэродром и мельком взглянув на расстроенную физиономию Блыша, Хабаров спросил:

– Ты чего?

– Видно, зря я сунулся с суконным рылом да в калашный ряд, – сказал Блыш, – какой из меня испытатель…

– Правильно. Пока – никакой. Выучишься, будешь нормальным испытателем.

– Уж лучше бы не успокаивали, Виктор Михайлович.

– Хватка у тебя, Антон Андреевич, хорошая. И нахальство есть. Это ж надо было так шарахнуть – с двух семисот пятидесяти до тысячи семисот пятидесяти!.. Пойдет у тебя. Техника пилотирования – отлично, а площадка не в счет.

Хабаров осунулся, похудел. На столе у него выросла целая стопка непрочитанных газет. Виктор Михайлович никак не мог съездить в ателье забрать готовый костюм. Он ничего не успевал. И все-таки был доволен. Дело двигалось. Хорошо двигалось. Заметно!

К двадцатому марта предварительные работы были завершены. График опередили на четыре дня. И Хабаров проспал двое суток подряд.

Отоспавшись, Виктор Михайлович собрался съездить на рыбалку. Договорился со штурманом, приготовил снасть. Перед выездом, сам того не ожидая, позвонил Марине.

– Мариночка, здравствуйте, Хабаров.

– Ой, Виктор Михайлович! Что это вы пропали? Да так, дела всякие…

– Вам Павел Семенович нужен?

– Нет.

– Павел Семенович вам не нужен?..

– Скажите мне чего-нибудь хорошего, Мариночка. Можете?

– Могу. Только не по телефону, – и тут Хабаров услышал слова, обращенные явно не к нему, а к кому-то, кто был в комнате Марины: – Я же вам сказала, неужели непонятно – Павел Семенович будет после трех. Да. И можете закрыть дверь. Виктор Михайлович, вы не позвоните мне позже – тут сейчас нормальная психбольница, совершенно нет возможности разговаривать? Позвоните?

– Постараюсь, Мариночка.

Но тут явился Орлов, и позвонить Хабаров не успел. Они уехали на рыбалку.

Лед был уже непрочный, ноздреватый, солнце грело во все лопатки, и головастые окуньки кидались на мотыля как сумасшедшие. Они провели на озере два дня. Загорели, помолодели и вернулись домой такими счастливыми, такими свежими, будто за спиной у них не было месяцев напряженной работы, недосыпания, постоянно натянутых нервов.

Сороковка-дублер стояла перед ангаром. Машина была кремово – желтая, сияющая. В лучах предвесеннего солнца на иссиня – белом снегу машина смотрелась особенно четко, как-то празднично.

Хабаров забрался в кабину и разом отключился от внешнего мира. Он принялся проигрывать, репетировать предстоящий полет. Виктор Михайлович двигал рулями, переводил рычаг управления двигателем во взлетное положение, сам себе отдавал команды и тут же их исполнял. Его не мучили сомнения, он был уверен – все сделано как надо, все должно быть хорошо.

По приставной лесенке в кабину поднялся инженер.

– Как дела, Акимыч? – спросил Хабаров.

– Это я у тебя завтра спрошу. Хорошо баян переставили? – спросил Болдин и показал на левый пульт.

– Хорошо, – сказал Хабаров. – Ты график изменения центровки смотрел?

– Смотрел.

– И как?

– Как будто нормально.

Конечно, они тревожились. Человек не компьютер. Сколько успокаивающей, превосходнейшей, обнадеживающей информации ни оседало бы у него в голове, нужно ощущение, нужен еще ровный гул работающего двигателя, и мягкое раскачивание послушно рулящей машины, и чистая реакция летящего самолета на отклонения послушных рулей – вот тогда, и только тогда, человек может поверить до конца: все в порядке.

Накануне первого полета Виктор Михайлович снова позвонил Марине.

– Что ж вы меня обманули, я ждала, а вы не позвонили больше? – сказала девушка.

– Обстоятельства, – сказал Хабаров. – Сегодня я вам тоже не смогу назначить свиданья. Завтра могу. Как, Мариночка?

– Завтра я занимаюсь до половины одиннадцатого.

– А после?

– А после мой растущий организм должен отдыхать и не волновать родителей.

– Ясно. А что вы мне скажете сегодня?

– Обязательно – сегодня?

– Желательно.

– Вы хороший, Виктор Михайлович, вы… – и она, видимо, взяла трубку другого аппарата: – Да, слушаю, Павел Семенович вышел… Минут через пять…

– Что через пять минут? – спросил Хабаров.

– Это не вам.

– А мне?

– Ох, позвоните мне лучше домой, завтра вечером. Запишите телефон…

– Говорите, я запомню.

– Вы все телефоны запоминаете?

– Нет. Но ваш запомню…

Наконец Хабаров разогнал сороковку по стартовой полосе, мягко оторвал ее от земли и, осторожно маневрируя, замкнул сначала один круг над аэродромом, за ним – другой. Убрал шасси и сразу почувствовал – машина сделалась послушнее, мягче, податливей. Виктор Михайлович прошел по третьему кругу и неслышно приземлился.

Хабаров выключил двигатели и, прикрыв глаза, слушал тишину.

– Ну что, командир? – спросил инженер.

– Что-то слишком хорошо, Акимыч. Даже подозрительно.

– Подлизывается для начала.

Подъехал Севе. Они вывалились всем экипажем на снег и окружили Генерального. И, прежде чем Вадим Сергеевич успел что-нибудь спросить, Хабаров сказал:

– Летает, Вадим Сергеевич, очень прилично летает.

– А вы говорили…

– Что я говорил?

– Надо то, надо это.

– Не беспокойтесь, я вам еще наговорю. А летает корабль вполне.

Хабаров сразу же засел писать отчет о полете. Он всегда старался составлять отчеты, заполнять всякого рода бланки – словом, вести летную документацию сразу же после выполнения задания. Пока не изгладилась острота ощущения, пока в памяти отчетливо жили все звуки, шорохи и вибрации, возникавшие в воздухе, писать было легко. Виктор Михайлович заканчивал работу, когда из коридора долетел до него ожесточенный голос начлета.

– Вчера еще я вас предупреждал, что нынче утром надо будет послать связной самолет на шестую точку. Так какого ж черта еще надо? Письменный приказ, что ли?

– Машина готова с шести утра, – это говорил командир транспортного отряда.

– И стоит?

-А кто полетит? Веселова Жаксин на Ли-2 угнал, Федорец в госпитале, мне на восток запланировано, так не могу ж я и туда и на шестую точку сразу…

– Разогнал народ, попереводил, чем думал?

– Я, что ли, разгонял? Сами разогнали. Бокуна в испытатели вы, а не я перевел. И Веселову полетный лист сами подписали, так чего ж теперь кричать и возмущаться? Давайте своего летчика.

– Давайте, давайте. А у меня, между прочим, лишние летчики тоже не валяются.

– Ну и у меня не инкубатор. Нема народу.

– На шестой точке Аснер ждет… Хабаров вышел в коридор.

Грузный, рослый начлет и такой же громоздкий, пожилой уже командир транспортного отряда стояли друг против друга нахохленные, казалось, готовые сцепиться как петухи.

Хабаров посмотрел на них, усмехнулся и сказал:

– Ладно вам ершиться. Давайте я слетаю за Аснером – и дело с концом.

– Ты же только что из сороковки вылез, – сказал Кравцов, – неудобно тебя на черепаху тратить.

– Бачьте на этого благодетеля: ему неудобно! Человек выручить готов… А ему – неудобно…

Хабаров поиграл замком "молнии" на комбинезоне и сказал:

– Через десять минут я буду готов. Пусть механик прогреет двигатель.

Давно уже Виктор Михайлович не летал на этой игрушечной машинке, больше напоминавшей потрепанное такси, чем настоящий самолет. Хабаров взлетел прямо со стоянки, развернулся на высоте каких-нибудь тридцати метров и лег на курс. Час пятьдесят минут предстояло ему топать по прямой, вдоль, железной дороги, потом развернуться на шестьдесят градусов и еще через двадцать минут выйти на шестую точку. Он держал высоту двести метров и не глядел на приборы, его вел самый надежный компас на свете – земной линейный ориентир, а говоря просто – железка.

И странное ощущение пришло к Хабарову в этом неожиданном полете: показалось, будто жизнь сбросила со счетов лет двадцать и все снова начинается от нуля…

Вот так по железкам, визуально, на малых высотах топал он, сначала курсантом аэроклуба, потом летчиком-инструктором. И скажи ему кто-нибудь в те годы, что пройдет совсем немного времени и он будет водить машины на скоростях, опережающих скорость звука, подниматься в фиолетовое небо стратосферы, закупоренный в герметичной кабине, связанный с внешним миром хитрейшими радио– и локационными приборами; скажи ему тогда, что вместо девяти пилотажных и контрольных приборов на доске его корабля появится сотни полторы стрелок, – ведь не поверил бы Хабаров, ни за что не поверил! Мог ли он вообразить, что очень скоро забудет, как сличать карту с местностью, что в помощь ему придет аппаратура, которая сумеет сама вывести его в любую точку земного шара и в нужное мгновение доложить: "Ты над целью!"

Никогда он не был консерватором, никто и никогда не мог его упрекнуть в недоверии к технике, в пренебрежении к науке – просто все, что случилось в авиации за последнее время, случилось так ошеломляюще, так невероятно быстро…

Теперь он летел на шестую точку, и обычный этот полет легкого связного самолета как бы распадался на два плана: машина двигалась вперед – к КПМ (конечному пункту маршрута), память же бежала назад – к первому знакомству с небом.

Начальные шаги в авиации давались ему трудно. Он был тогда очень застенчив и, пожалуй, слишком самолюбив. Даже маленькая неудача вырастала в его глазах до масштабов колоссального бедствия. Он делался скованным, и все валилось у него из рук, и отчаяние, казалось, готово было накрыть и захлестнуть его с головой. Если бы Хабаров не попал в руки Серго Гогоберидзе, вряд ли довелось бы ему увидеть большое небо. Списали бы Хабарова. Это Гогоберидзе сумел внушить Витьке Хабарову, что можно пилотировать самолет и улыбаться, и петь песни, и не зажиматься от каждого встряхивания болтанки. Это он заставил его забыть, что в самолете есть ручка управления, педали и сектор газа, которыми надо двигать в строгом соответствии с правилами, инструкциями и наставлениями.

– Запомни, – говорил Гогоберидзе, – тот, кто летает в самолете, еще не летчик! Вот когда ты дойдешь до того, что будешь пилотировать вместе с машиной, тогда можешь считать: я – летчик! Ты по земле ходишь, не думаешь, куда какую ногу ставить, ты хоть раз в жизни про свой личный центр тяжести вспомнил? Не вспомнил. Вот и летать так надо: разворачиваемся вместе – я и он. Я – это ты, он – это самолет…

Гогоберидзе был молодой, веселый, курчавый, сильный человек. Хабаров подумал: "Плохо. Редко мы хороших людей вспоминаем. А надо!"

Потом, после Гогоберидзе, у него были другие учителя. И, если говорить честно, эти другие были много опытнее, много образованнее, куда, может быть, глубже, чем Гогоберидзе. Но Гогоберидзе был первым, кто поверил в Витьку Хабарова!

А как гонял Витьку майор Гордеев, как гонял! Он заставлял молодого Хабарова по три раза пересдавать курс аэродинамики. Наклоняя лобастую, с глубокими залысинами голову, майор повторял нудным, тягучим голосом:

– Вы пишете правильные формулы. У вас хороший почерк, лейтенант. Другой на моем месте поставил бы вам, вероятнее всего, четверку, а может быть, и пятерку. А я не могу: вы не улавливаете физического смысла явления. Давайте-ка все сначала. И без чистописания, лейтенант! Покажите мне суть явления и ясность вашей мысли…

Упрямый майор добился своего: центр давления, кривая Пено, самолетная поляра перестали быть для Хабарова объектами более или менее успешного анализа на зачетах, они приобрели физическую ощутимость, превратились из отвлеченных символов во вполне реальные явления. И изучать эти явления, проникать в их существо, разглядывать их секреты делалось все интереснее, все завлекательнее, все важнее, пока не стало важнее всего на свете.

А школа Алексея Алексеевича! После первого полета, выполненного на большой машине, когда летчик вполне прилично справился с пилотированием никогда прежде не виданного корабля, Алексей Алексеевич потребовал, чтобы Виктор Михайлович подробно рассказал о машине, обо всех ее особенностях, достоинствах и недостатках. Хабаров говорил минут сорок. И все это время Алексей Алексеевич согласно кивал головой, а потом вдруг отрубил:

– Ты прилично летаешь, Витя, очень прилично, но ты ужасно серый, ты катастрофически неразвит в инженерном, так сказать, плане. Вот ты болтаешь о тугих педалях, а говорить надо было не о педалях, а о путевой устойчивости и решать, что делать с хвостовым оперением…

Хабаров поглядел на часы: он уже летел час двадцать минут и покрыл за это время чуть больше двухсот километров. Погода заметно портилась. По земле длинными космами мело снег, облака опускались все ниже и ниже, темнели, обещая снежные заряды впереди. Ожидая поворотный пункт и боясь проскочить его, Хабаров снизился и шел теперь на высоте восьмидесяти метров. Внимание его было занято землей. Слева – вот-вот должно было появиться шоссе, чуть позже – река, и сразу же за рекой – районный центр с большим железнодорожным узлом.

Хабаров видел землю крупным планом: отдельно стоявшие деревья, казалось, отворачивались от ветра – безлистые их кроны сбивало на сторону; по дороге, желтоватой неровной полосе, трусила лошаденка, впряженная в маленькие розвальни, из-под полозьев, словно дымок, клубился снег; машина забуксовала на въезде в усадьбу, четверо, закутанных во что-то темное, толкали ее, а шофер стоял на подножке в странно напряженной позе, видимо, нажимал на педаль газа и одновременно руководил помощниками.

Стрелка высотомера показывала пятьдесят метров, но фактическая высота была меньше.

В серой слоистой дымке Хабаров увидел районный центр. Поселок смотрелся как плохая фотография: все на месте, и все размыто, все нечетко.

Хабаров подумал: "А трудно было раньше летать, не то что сейчас", и начал разворот над железнодорожным узлом. Машина не выполнила и четверти намеченного разворота, когда ее затрясло резко и жестко.

"Двигатель", – подумал Хабаров. Белая нечеткая земля летела в глаза слева. Тряска и грохот сделались невыносимыми. Он выключил зажигание. Увидел: впереди косыми нотными линейками тянутся провода.

"Не вмазать", – подумал Хабаров и увеличил крен. Провода отошли в сторону. Машина проваливалась. Виктор Михайлович чуть отдал ручку от себя, чуть уменьшил крен. Увидел сараи. Серые, безликие.

Задрал машину, гася скорость. Прямо по курсу оказался домишко. Домишко был облупившийся, косой, ставни выкрашены неожиданно яркой голубой краской.

"Только не в лоб", – подумал Хабаров.

Сунул ногу до отказа влево. Скользнул.

Скорости не было, и машина не слушалась рулей. Падала.

"Сейчас", – подумал Хабаров и уперся левой рукой в приборную доску.

Небо встало дыбом справа.

Сначала он услышал удар и потом тишину.

Открыл глаза – снег. Снег покачивался. Пахло дымом.

Приподнял голову – огня не было. Снег под лицом был ярко-красным.

"Красный снег, – подумал Хабаров, – почему? Кровь". Где-то он уже видел такой снег, но где, не мог вспомнить.

"Вижу, слышу, шевелюсь, – подумал еще и усмехнулся, – значит, жив".

В ушах что-то пищало, как морзянка.

Он сделал над собой усилие и стал медленно садиться, но не сел. Красный снег опрокинулся в лицо.

 

Глава первая

Час назад их было трое: летчик, врач и болезнь.

Она, врач, делала все, что велел долг, чему выучил опыт. И еще она улыбалась пострадавшему, произносила какие-то малозначащие утешительные слова, старалась отвлечь человека от боли, вселить надежду и бодрость, настроить против болезни.

Теперь, оставшись одна, согнав с лица улыбку, забыв все ободрительные слова, она записывала в историю болезни:

"24 марта. Состояние больного крайне тяжелое. В сознании, заторможен, ориентирован. Бледен. Пульс 100 ударов в минуту слабого наполнения. Артериальное давление 70/50.

На передней брюшной стенке имеются единичные кожные ссадины. Правая ягодица и бедро отечны. При пальпации костей таза резкая болезненность. Справа симптом "прилипшей пятки". Пульсация на сосудах нижних конечностей отчетливая.

На лице множественные умеренно кровоточащие кожные раны размером от 2х0,1 до 8х0,5.

На рентгенограммах определяется двойной перелом лонной и седалищной кости справа со смещением, перелом крыла левой подвздошной кости с переходом на вертлужную впадину. Медиальный перелом шейки правого бедра, сопровождающийся центральным вывихом…"

Она подняла голову, поглядела в окно. Бледный сероватый снег незаметно сливался с бледным сероватым небом. Горизонт едва-едва угадывался. Подумала: "Будет трудно".

Чтобы отвлечься от боли, он приказал себе думать о давно минувшем. Вспомнил дом, в котором жил мальчишкой. Дом был трехэтажный, из темного, будто в подпалинах, кирпича. При доме был большой истоптанный двор, с двух сторон обнесенный ветхим забором, с третьей – очерченный низким рядом дровяных сараев. За сараями росли старые ветлы – любимое прибежище всех дворовых ребят и постоянное место птичьих собраний. И еще он вспомнил, что тогда в городе жили не только воробьи и голуби, но водились еще и вороны, постоянно враждовавшие с сороками, а по веснам залетали грачи.

И лошадей в городе было куда больше, чем автомобилей.

Дом их стоял на окраине. Недалеко от знаменитой Косой горы. Говорили, что Косая гора была когда-то, в незапамятные времена, гнездом разбойничьей шайки, державшей в трепете всю округу. Но в это никто из ребят всерьез не верил, и на Косую гору лазали безбоязненно. Летом на горе учиняли всякие военные игры, зимой катались на лыжах.

Первых своих лыж Виктор не помнил, ему казалось, что на лыжах он ходил всегда.

В те годы слова "слалом" не существовало, во всяком случае, он, Виктор, такого не слышал, но это вовсе не мешало окрестным мальчишкам скатываться с самых отчаянных круч, расписывая склоны такими узорами самодельных лыжонок, что не каждому нынешнему перворазряднику под силу.

Косая гора была коварной горой: ее долгий, на вид совсем мирный склон щетинился старыми дубовыми пнями. Налететь на пенек значило наверняка остаться без лыж. Без лыж – как минимум!

Стоило Хабарову вспомнить о предательских дубовых пнях, и далекая картина детства разом сузилась: общий план уступил место среднему, средний – крупному. И он увидел перекошенное лицо Сеньки Фирсова. (Сенька был его лучшим другом.) Растрепанный, сползший набекрень треух, нос пуговицей, бегающие возбужденные глаза и нервно артикулирующий рот четко обозначились на экране памяти.

– Витька, на Косухе… лыжник… запоролся. Городской!

– Чего?

– Лыжник запоролся… Кровищи!.. Насмерть запоролся… совсем, концы… отдал.

– А не врешь?

– Вот не сойти с места, если вру.

– Сам видел?

– Его не видел, а карету… "Скорую" видел. В больницу повезли.

– Айда.

Они бежали по дороге, освещенной ярким, предвесенним солнцем, и голубоватый зернистый снег слепил глаза. Бежали полураздетые, захлебываясь горячим, трудным дыханием. На месте происшествия любопытных почти не осталось. Половина лыжного следа была затоптана. Но та часть, что осталась, виднелась отчетливо. След свидетельствовал: неизвестный лыжник начал спуск с самой вершины Косой горы. Четко маневрируя, миновал трудный участок, поросший крупными старыми деревьями, и, набрав скорость, вылетел на долгий спуск. Он благополучно обошел первые пни, рискованно вильнул вправо, видимо рассчитывая спуститься к дороге пологим полувитком длинной спирали, но налетел на кочку. Его подбросило и развернуло влево (на снегу был виден четкий зубец). И тут прямо перед лыжником оказался старый пень. Лыжник выкинул левую руку вперед, вогнал палку глубоко в снег и начал поворот в упоре.

О том, что произошло в следующее мгновение, очевидцы рассказывали по-разному, но скорее всего у парня соскользнула рука с упора, а может быть, оборвалась петля, но так или иначе он напоролся на собственную бамбуковую палку, и палка проткнула его. Очевидцы божились – через живот насквозь.

Виктор увидел алые пятна на снегу. Кругом все-все было истоптано, а там, где замерзшими кляксами краснела кровь, снег остался нетронутым.

Вечером мать спросила у Виктора:

– Говорят, на горе случилось какое-то несчастье?

И он с удовольствием рассказал Анне Мироновне обо всем, что видел сам, слышал от других, – обо всем, что успел досочинить в своем мальчишеском воображении. Против ожидания мать не разохалась и не распорядилась, подобно Сенькиной матери: "Чтобы духу твоего больше на этой проклятой горе не было. Увижу – истоплю лыжи в печке". Нет, Анна Мироновна довольно спокойно спросила:

– Страшно было?

– Кому?

– Тебе.

– А мне чего? Не я же там съезжал…

– Но и ты ведь там ездишь?

– Нет. Там я не езжу. – И в этот момент Виктор понял: он должен съехать именно там – от старого дуплистого дуба на вершине напрямую до раздвоенной рябины, развернуться вправо и чуть выше пеньков проскочить по склону, плавно сбегающему к самой дороге. Он ничего не сказал матери, но решил твердо – должен.

Почему должен? А черт его знает почему. Должен – и все, и точка."

Отвлекаясь от далеких воспоминаний детства, Виктор Михайлович подумал: "И чего, собственно, мы так стараемся отвечать на все "почему"? Разве нет в жизни вопросов, на которые невозможно ответить?"

Почему, например, он не влюбился в свое время в милую, хорошенькую, простодушно-наивную Люську, а "врезался" по самые уши в большеротую, шумную и строптивую Галю?

Почему он с подозрением отнесся к Алексею Ивановичу Углову в первый же день знакомства, когда не мог еще сказать о нем решительно ничего: ни плохого, ни хорошего?

Почему он взялся лететь за Аснером на этой чертовой керосинке и теперь, вместо того чтобы спокойно сидеть дома и читать "Зеленые холмы Африки", вынужден валяться здесь с переломанными ногами и избитым телом?..

Но тут Хабаров скомандовал себе: "Стоп!" Думать об аварии пока еще нельзя. И о сломанных костях – тоже нельзя. Лежать на жесткой кровати было неудобно, и все тело ныло, и лицо саднило… А кто виноват? Никто. Так уж случилось… Но об этом потом, позже…

Усилием воли он заставил себя вернуться на Косую гору.

Как это было?

Он стоял на самой вершине у старого дуплистого дуба. Все, что лежало ниже его ног, казалось не чисто белым, а будто бы припудренным легким налетом пепла. Все, что было выше его ног – голые кроны деревьев, облака, мутная даль, – рисовалось черным, темно-серым и просто серыми цветами. Виктор проверил крепление и поправил ремень на левой лыже. Он насадил пониже на лоб шапку и глянул вниз.

За ночь чужой след не замело. След только чуточку осел, и края его стушевались, стали мягче, плавнее. Виктор вытянул шею, но отсюда, с верхотуры, не увидел ни пеньков, ни красных клякс на снегу.

Ему показалось, что над горой потянуло ветерком. Сделалось вдруг холодно – сначала щекам, потом спине. Поглядел на кустарник – ни одна, даже самая тоненькая, веточка не колыхалась. И тогда он понял – боится. Просто боится. Прежде чем Виктор успел обругать себя или найти какое-нибудь приличное оправдание страху, перед глазами возникла картина, которой он никогда не видел: на гигантской булавке с головкой шариком корчится человек. Корчится, как гусеница, наколотая на лист картона. Виденье появилось и сразу исчезло…

Холод волной прошел по телу, а следом накатила другая волна – горячая. И Виктор почувствовал, как покрывается липкой, отвратительной испариной. Чем бы кончились его переживания, сказать трудно. Неожиданно Виктор заметил поднимавшихся по далекому склону ребят. Их было трое. Подумал: "Видели". И сразу решил: "Узнают". Что именно они могли узнать и как, об этом Виктор размышлять не стал.

– Ну! – скомандовал сам себе и толкнулся палками.

Спуск подхватил и понес. Притормаживая лыжами, поставленными "плугом", низко приседая и всем существом заботясь о том, чтобы не слишком разогнать скорость, он спустился до раздвоенной рябины и сразу отвернул вправо. Чужой след бежал немного ниже.

"Хорошо", – подумал Виктор и тут же увидел пеньки.

Черные, в белых папахах пеньки смотрели на него зловеще и пристально. Он забрал чуть выше и еще притормозил. След оборвался. Мелькнула широкая полоса истоптанного снега, но красных пятен он не заметил, только подумал: "Тут", – и сразу же с облегчением: "Пронесло!.." Виктор распрямил ноги наполовину и, набирая скорость, уверенно полетел вниз. Перед самой дорогой шикарно развернулся и остановился.

Виктор слышал, как тяжело торкалось сердце, колотясь в груди, в шее, в запястьях, будто весь он превратился в одно громадное сердце. Горели щеки и уши. Во всем его существе звучал какой-то нелепо-стремительный, подпрыгивающий плясовой мотив. И тогда, не давая радости захлестнуть его с головой, приказал себе: "Еще!" – и снова полез на вершину.

Раз за разом скатывался он с горы, все увеличивая и увеличивая скорость и, наконец, миновав раздвоенную рябину, выкинул вперед левую руку, сильно воткнул палку в снег и выполнил поворот в упоре…

Он пришел домой возбужденный, горячий, красный.

Мать только что вернулась из больницы с дежурства. Анна Мироновна внимательно с ног до головы оглядела сына и, прежде чем Виктор успел открыть рот, сказала:

– Куда?! Сначала стряхни снег. И пожалуйста, если можешь, не хвастайся.

– Хвастаться не собираюсь. Я есть хочу.

– Отряхнись сначала. Когда отряхнешься, получишь обед и кое-что еще.

"Кое-что" оказалось книгой. Мать принесла ему Амундсена. Он прочитал эту мужественную, сдержанную, местами трагическую книгу три раза подряд и еще долгие годы спустя считал лучшей книгой на свете…

На Косую гору Виктор поднимался теперь каждый день, непременно на самую вершину и, вздымая тучи сухого, шуршащего снега, скатывался вниз то по спирали, то напрямик. И всегда первый спуск бывал самым трудным, но раз за разом холодный предстартовый ветерок слабел, переменные горячие и холодные волны делались короче, а в конце зимы он обнаглел настолько, что съезжал с Косой горы даже ночью, при обманном лунном освещении.

И все-таки Косуха подловила его.

Случилось это перед самой весной, когда на южном склоне протаяли черно-ржавые проплешины и снежный покров сделался местами льдистым, местами ноздревато-хрупким. Виктора раскатило по насту, развернуло, и он, теряя власть над лыжами, влетел на протаявший пятачок. Лыжи будто приклеились, его резко толкнуло в сторону, в ноге что-то хрустнуло. Впрочем, Виктору повезло – обошлось без перелома, был вывих, правда, тяжелый вывих, и он больше месяца провалялся в кровати.

Когда Виктор снова вышел на улицу, зима уже кончилась. Ветер пахнул на него теплой землей, двор глянул зелеными щетинистыми иголками первой травы, ветлы кланялись бледно-салатными космами.

Вооруженный опытом великого Амундсена, Виктор исправно, каждое утро делал зарядку: подолгу размахивал руками, сгибал и разгибал туловище, приседал и прыгал; потом толкал над головой ржавую железную трубу – десять, двадцать, и тридцать, и пятьдесят раз.

Мать, обычно поощрявшая его спортивные занятия, как-то заметила:

– Смотри, Витя, не перетренируйся. Это я тебе серьезно, как врач, говорю.

– Говорю-говорю! А ты проверь меня. Чего так говорить? Ты же можешь проверить?

Анна Мироновна достала трубку, выслушала сына, заставляя то дышать глубоко и редко, то не дышать вовсе, поворачиваться, поднимать и опускать руки.

- Ну как? – спросил Виктор, когда осмотр был закончен. – Чахотки нет?

– И здоров же ты стал, Витька, просто ужас.

– Вот видишь, а ты говорила…

Виктор Михайлович улыбнулся чуть-чуть, только самым краешком губ. "Здоров!" Сколько раз он слышал этот диагноз и как ждал – ждал всегда, всю жизнь.

"Здоров" для него, профессионального летчика, значило ведь куда больше, чем успокоенная мнительность, развеянное сомнение в своих силах, простое свидетельство благополучия. Здоров – значит допущен к новым полетам, здоров – значит по-прежнему в строю…

"Назад!" – скомандовал себе Хабаров. Об этом сейчас не надо, нельзя думать.

Виктор Михайлович умел улыбаться, когда на душе была тоска, умел молчать, когда хотелось орать в полный голос, умел сдерживать шаг, когда ноги помимо воли так и рвались бежать. Переключить, остановить мысли, загнать их на новую волну было куда труднее. Но на то он, Хабаров, и был в испытательном мире звездой первой величины, чтобы делать то, чего не умеют другие, пожалуй, даже большинство людей… Назад!

И Виктор Михайлович снова вернул себя в юность.

Теплый, душный ветер над рекой. Мост. Река небольшая, и металлический мост, склепанный из бесконечного числа поржавевших от времени и непогоды ферм, усиленный: растяжками, укрепленный дополнительными тросами, соответственно небольшой. Луна то появляется в разрывах облаков, то исчезает.

Это декорация.

А действующие лица: он, Виктор, и Семен Фирсов.

Мальчишки стоят на середине моста, глядят в густую ленивую воду и спорят. Существа спора Виктор Михайлович припомнить не может. В те годы они спорили постоянно, спорили обо всем на свете. Впрочем, предмет спора особого значения не имеет, куда важнее неожиданно развернувшиеся события.

- А я тебе сейчас практически докажу, что человек может управлять собой вопреки всем врожденным защитным рефлексам. И не козыряй своим Павловым. Я все-таки не Бобик и не Дамка…

После такого демарша Виктор перелез через перила моста, осторожно нащупал ногой край продольной фермы и встал на него…

– Ну и что будет дальше? – спросил Семен голосом, явно утратившим полемический задор.

– Дальше я зависну на этой балке и методом качания на руках, то есть методом нецивилизованной обезьяны, буду передвигаться к берегу…

– Брось, Витька! Еще оборвешься, а внизу сваи. Ну тебя к черту, псих!?

Виктор ничего не ответил. Осторожно опустился в пролет и повис на руках.

Запомнилось: облака, облака, облака и ныряющая по небу луна. Вниз не смотрел, знал – смотреть вниз нельзя. Ферма, на которой он повис, была холодной и будто нарочно посыпанной чем-то шершавым. Качнулся раз – подвинулся; вправо, два – еще подвинулся, три – еще… Одиннадцать, двенадцать…

Ладони саднило, словно наждак прилипал к рукам и драл кожу… Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать… Все-таки он заметно продвинулся.

Наверху что-то невнятное бормотал Сенька, Виктор, не прислушивался. Двадцать, двадцать один… Начали уставать плечи… Ладони жгло. Двадцать семь, двадцать восемь… Стало светлее, подумал: "С чего бы?" – и сообразил: облака растянуло, и успокоившаяся вдруг луна светила на полную катушку. Тридцать один, тридцать два, тридцать три…

Виктор решил больше не считать. К чертям! Все равно, сколько до конца, неизвестно. Еще, еще, еще так, еще. Ох, ладони! Казалось, кожа на руках содрана до костей.

"Рефлексы!.. Я ему покажу рефлексы. Рефлексы у Бобика, Шарика, у Дамки… Сам он дурак – Бобик, Кабысдох, Кабысдох, Кабысдох, Кабысдох…"

Виктор из последних сил докачался до берега и рухнул в мокрую, пахнущую болотом траву.

Он лежал, глубоко дыша, не чувствуя рук, прислушиваясь к едва уловимому плеску реки. Потом вспомнил о ладонях. Поднялся и медленно поплелся к свету уличного фонаря.

На ладони страшно было смотреть. Острая, как стекло, тонкая, как папиросная бумага, чешуя старой, облетевшей ржавчины вдрызг разнесла кожу, въелась глубоко в мясо…

И все-таки воспоминание это было хорошим воспоминанием. Победа над Сенькой? Нет, конечно. Их спор не стоил столь рискованного эксперимента. "Безумству храбрых поем мы песню"? Нет. Внешняя красивость этих крылатых слов никогда не находила отклика в Витькиной голове. У него был другой девиз: "Победа ожидает того, у кого все в порядке, – люди называют это счастьем!" Амундсен. Так в чем же все-таки было дело? Пережив в тот вечер сложную атаку самых разных чувств – от самоуверенности до отчаяния, включая обиду, и злость, и колебание, и стыд, и бешенство, Виктор не ощутил даже короткого укола страха. Чего не было, того не было.

И наивный молодой Витька Хабаров поверил: ему удалось убить в себе страх навсегда. Откуда было знать мальчишке, что в будущей жизни его еще ждут рецидивы этой нормальной, естественной и, увы, неизбежной болезни?

На фронт он попал под конец войны, как говорится, к шапочному разбору. Ветераны полка звенели густыми наборами орденов и медалей. Молодых ветераны встретили хорошо, но держали на некоторой дистанции. Ну что ж – это было их законное, оплаченное кровью право. Разве могли молодые знать, как драться на ветхом "ишачке" против звена "сто девятых"? Разве им захлебнуться чувством бессильной злобы, когда на пару горбатых "харрикейнов" обрушивается свора "мес-сершмиттов" и ты крутишься, крутишься в сумасшедшем вираже отлично сознавая, что это единственный маневр, дающий тебе хоть какое-то преимущество перед противником? Разве эти мальчики, прилетевшие на фронт на новеньких, с иголочки, ДА-5, смогут когда-нибудь принять в свои сердца тех, кого они никогда не видели и теперь уже не увидят, тех, чьими жизнями оплачена победа?

Хабаров попал в руки майора Гордеева.

Первый вылет – разведка.

Они шли парой на высоте полторы тысячи метров. Лес, скалы, озера – пестрый, казалось, совершенно мирный пейзаж расстилался под ногами. Неожиданно слева ударили зенитки. Что это были зенитки, Виктор сначала даже не сообразил. Просто увидел, как в голубом, чистом небе стали набухать и стремительно лопаться дымные шары. Пожалуй, это было даже красиво.

И тут же услышал:

– Вега-84, перестройся влево.

Он перестроился. Ведущий, снижаясь, протащил его сквозь дымные разрывы и приказал:

– Внимание, пикируем…

Суть первого боевого вылета Хабаров понял много позже. Суровый майор, один из лучших воздушных бойцов фронта, умышленно и рискованно крестил его огнем чужих батарей. У Гордеева был принцип: не дрогнет – берем, дрогнет – на мусор. Майора ругали: "Ну, а если ты за зря человека потеряешь, кому от этого польза?"

– Война, – возражал Гордеев. – Тут ничего угадать нельзя, – и хмурил черные цыганские брови.

Над зенитками Хабаров не дрогнул. Не дрогнул потому, что не понял, какому риску подвергался. Дымные разрывы зенитных снарядов не показались ему опасными. А потом, когда понял, что к чему, долго не мог уснуть, ворочался, метался в спальном мешке и забылся только под утро. И ему снился человек-червяк, проткнутый лыжной бамбуковой палкой…

Никогда и никому не рассказывал Виктор Михайлович об этой истории, к счастью, открывшейся перед ним во всех подробностях не в день первого боевого вылета, а много позже, когда он уже приобрел некоторый боевой опыт и прочную уверенность, что он лично непременно доживет до победы…

Хуже было после войны. Уже в испытательской жизни. В пору, когда имя майора Хабарова начали произносить с особым уважительным акцентом.

На одном из авиационных заводов, выпускавшем серийную продукцию, обнаружились неполадки в работе ЛИС – летноиспытательной станции, и Хабаров был командирован туда, чтобы разобраться, принять меры, наладить… Разбирался он пять дней, налаживал три. За неделю Виктор Михайлович расположил к себе всех – и летчиков, и начальство. И вот, когда он уже собирался домой, начальник ЛИСа, седоголовый великан Мартирос Барсегян, сказал:

– Слушай, Виктор Михайлович, премию выписать я тебе не могу – фондов на это честное дело нет, инструкция не позволяет, но если ты пять машин облетаешь и сдашь заказчику, это будет законная компенсация за хлопоты и переживания. Как ты на такое предложение смотришь?

Хабаров отлично понимал: стремление "премировать" его у Барсегяна самое искреннее; работы у заводских испытателей, как говорится, сверх головы; пять машин, которые он возьмет на себя, никого не обездолят, и согласился.

А дальше произошло вот что: отгоняв, как полагается, двигатель нового истребителя на стоянке, Хабаров порулил на. взлетную полосу. Получив разрешение диспетчера, он разбежался по бетону и, неслышно оторвавшись от земли, перешел в набор. Двигатель работал нормально, шасси убралось чисто, но Хабаров ощутил какое-то легкое, непонятное беспокойство. Проверил показания приборов – все исправно, бросил беглый взгляд влево – вправо – синее небо да легкая дымка над горами не внушали никакого опасения. Почему вдруг Хабаров стал разглядывать внутренности тесной кабины, этого он объяснить, не смог бы: ни инструкцией, ни здравым смыслом такой осмотр продиктован не был. И все-таки…

Ему показалось, что в дальнем правом углу, за педалью, темнеет что-то постороннее. Хабаров наклонил голову пониже и разглядел: прижавшись к противопожарной перегородке, в самом углу сидела взъерошенная рыжевато-серая крыса. Он смотрел на крысу, а крыса смотрела на него. Почему-то Хабаров решил, что сейчас, вот сию минуту эта голохвостая скотина бросится ему в лицо. Упреждая предполагаемое намерение неожиданного пассажира, Виктор Михайлович заложил крен градусов в семьдесят и потянул ручку на себя. Мысль сработала совершенно четко: "Прижать сволочь перегрузкой"?

С земли, конечно, заметили странный маневр только что взлетевшего истребителя, встревожились и запросили по радио:

– Орел-11, Орел-11, что случилось?

Ничего не отвечая командному пункту, Виктор Михайлович прекратил набор высоты и выписывая немыслимые вензеля в небе, стал заходить на посадку. Пока Хабаров замыкал круг аэродромом, самочувствие его было более или менее устойчивым, но на последней прямой стало худо – ни маневрировать, ни заглядывать под ноги в непосредственной близости от земли не представлялось возможным. Приземлился Хабаров нормально. На пробеге выключил двигатель и освободился от привязных ремней. И только тут понял: сейчас надо будет что-то сказать людям. Ведь только что на глазах всего заводского аэродрома он выполнил пусть благополучную, но все равно вынужденную посадку…

Почему?

Отшутиться? Невозможно. Срочно придумать сколько-нибудь правдоподобную версию отказа? Это не пришло ему даже в голову.

К остановившейся машине спешил народ.

Хабаров стоял на пожелтевшей траве, ощущая отвратительный липкий озноб во всем теле, и соображал: как же вести себя дальше?

Первым к Виктору Михайловичу подбежал ведущий инженер. Прежде чем инженер успел что-нибудь спросить, Хабаров сказал:

– Вероятно, это покажется вам смешным, но я не могу летать с пассажиром…

– Что-что? – не понял инженер. – С каким пассажиром?

– Там крыса, – сказал Хабаров и махнул перчаткой в сторону кабины.

Механик поднялся на крыло, перегнулся через борт и вытащил из кабины здоровеннейшую дохлую крысу. Дохлую! И это доконало Хабарова.

– Она же мне прямо в глаза смотрела… – сказал он, вовсе не думая о реакции, которую должны были вызвать его слова.

Кто-то засмеялся, и сразу же хохот, словно огонь, попавший на сушняк, пошел ходить по аэродрому.

Не улыбнулся только Барсегян. Деликатно тронув Хабарова за кожаный рукав, он сказал:

– Извини, пожалуйста, Виктор Михайлович. Такую свинью мы тебе не нарочно подсунули. Лично я бы на твоем месте немедленно катапультировался. Даю слово! Отдохнешь сейчас?

Хабаров понял.

- Пусть осмотрят и дозаправят машину. Через полчаса я буду готов.

И Барсегян напустился на механиков:

- Зоопарк, понимаешь, развели и еще ржете! Какой может быть смех? Слезы должны быть! Вот товарищ Хабаров расскажет в Центре, как мы ему машину подготовили, весь Советский Союз хохотать будет. Над ним? Нет, над вами! Через двадцать минут Хабаров взлетел вторично.

 

Глава вторая

Его уложили на жесткой кровати в нелепое и унизительное положение "лягушки". Новокаиновой блокадой несколько притупили боль. Правую ногу взяли на скелетное вытяжение.

Ему вводили кровь через капельницу…

Врач записывала на шероховатых листах истории болезни:

"25 марта. Состояние больного средней тяжести. В сознании. Жалобы на боли в местах переломов. Пульс 90 ударов в минуту, ритмичный. Артериальное давление 130/70. Нарушений функций тазовых органов нет. Скелетное вытяжение лежит правильно…"

Не окончив записи, поднялась и пошла в палату. Состояние средней тяжести – это, конечно, лучше, чем тяжелое состояние, но радоваться еще рано. Тревога не отпускала ее ни ночью, ни утром, ни днем.

Отступление в прошлое было его тактической уловкой, его военной хитростью, его спасением от тревог, болей и неопределенности, окруживших Хабарова в больнице. Он как бы командовал себе: "Назад!" – и заставлял память вытаскивать из своего арсенала давно забытые, потускневшие, казалось, навсегда утраченные картины.

Учительница литературы, молодящаяся, мелко-мелко завитая Прасковья Максимовна предложила классу домашнее сочинение "Человек – это звучит гордо". При этом учительница предупредила, что каждый волен либо рассказать о горьковских героях, либо написать на так называемую "вольную тему". Важно раскрыть содержание слов Горького, проиллюстрировать их достаточно убедительными примерами или одним примером.

– И пожалуйста, не старайтесь изводить как можно больше бумаги. Держите в уме слова Антона Павловича Чехова: "Краткость – сестра таланта". Ваша главная задача быть убедительными, – сказала Прасковья Максимовна.

Это было ужасно давно, но, оказывается, Хабаров хорошо запомнил, как он обдумывал и как писал сочинение. Навалившись грудью на край стола, Виктор сидел без единой мысли в голове и разглядывал зеленый лист толстой бумаги, заменявшей давно истершееся сукно. Весь лист был изрисован силуэтами самолетов и пухлыми, будто взбитыми из мыльной пены, облаками. Рядом с самыми причудливыми летательными аппаратами, кроме облаков, парили еще взятые в аккуратные рамки основные физические формулы.

Была ранняя весна, и солнце ломилось в дом сквозь замазанное, помутневшее за зиму окно.

Сначала Виктор почему-то вспомнил чрезвычайно взволновавшую его историю гибели Льва Макаровича Мациевича.

Капитан Мациевич – один из первых русских летчиков, любимец петербургской публики – погиб 7 октября 1910 года во время показательных полетов. Он взлетел под вечер, когда солнце уже клонилось к закату. Набрав высоту, капитан описал широкий круг над аэродромом и начал второй. Внезапно его утлую машину тряхнуло, и пилота выбросило из кресла. В ту пору в авиации не существовало ни привязных ремней, ни парашютов. И вот в медном предзакатном небе стали падать два черных креста: один – большой, опутанный расчалками – самолет, другой – маленький, нечеткий, до ужаса обреченный – человек…

Никогда еще не летавший, но страстно увлеченный самолетами, небом, Виктор представил себе упругую, холодную струю воздуха, бившую в лицо капитана, стремительно растущую в его глазах зеленую землю и цепенящий ужас, охвативший беспомощного пилота…

Описание катастрофы Виктор незадолго перед этим прочел в популярном авиационном журнале. Статья называлась "Первая жертва русской авиации".

Разглядывая самолеты, облака и физические формулы, украшавшие стол, представляя капитана Мациевича, крестом падающего в пустом небе, Виктор мысленно произнес: "Нет!"

Что именно означало "нет", он и сам точно не знал.

Не так должен был погибнуть один из лучших пилотов России? Вполне возможно.

А может быть, Виктору пришло в голову и другое: "На этом факте сочинения не напишешь".

Он перечитал заглавие "Человек – это звучит гордо" и решил: "Пожалуй, правильнее было бы сказать: человек – это должно звучать гордо". Но классиков не редактируют. Во всяком случае, ученики средней школы…

Виктор уже давно интересовался авиацией, знал не только типы и марки чуть ли не всех действующих самолетов в мире, не только главные рекорды и их обладателей, но и судьбы множества летчиков, чьим трудам, мужеству и отваге покорялось небо. У него были свои любимцы среди старых авиаторов и герои, к которым он относился равнодушно.

Виктор обожал несправедливо забытого Михаила Никифоровича Ефимова, первого пилота России, почти "вприглядку" выучившегося летать у Фармана, готов был молиться на рыжего заику Сергея Исаевича Уточкина, веселого великана, велосипедиста, азартного картежника, гонщика-мотоциклиста, так жарко блеснувшего на утреннем горизонте отечественной авиации и так нелепо угасшего в тифозной эпидемии гражданской войны…

Виктору чрезвычайно импонировал Губерт Латам, известнейший охотник, спортсмен и на редкость удачливый авиатор, погибший, кстати сказать, вовсе не в небе, а на буйволиной охоте.

Но сейчас он вспомнил о Гильбо и Рисере-Ларсене, пилотах его главного бога – Амундсена. Арктика цепко хранила тайну Амундсеновой гибели. Его самолет улетел со Шпицбергена летом 1928 года и исчез во льдах, а теперь уже и во времени. И никто ничего не знал и, вероятно, никогда уже не узнает, как это было, как это могло быть…

И тут Виктор начал писать сочинение на так называемую "вольную тему".

Сюжет придумался сам собой: из некоторого пункта на Крайнем Севере пилот вылетает в другой пункт, расположенный на крошечном островке в открытом океане. Летит один. Погода начинает портиться в го время, когда израсходовано уже больше половины горючего. И пилот отчетливо понимает: пути назад нет. Надо пробиваться вперед, что бы ни случилось, только вперед. А циклон свирепствует. Машину со страшной силой швыряет то вверх, то вниз. Под крыльями – океан: зелено-сине-серая стихия, бушующая, вздыбленная и пенящаяся. Пилот упорствует, но цели все нет и нет.

Предчувствуя неминуемую гибель, человек, конечно, вспоминает всю свою прежнюю жизнь и, верный традиции, созданной более искушенными литераторами, чем четырнадцатилетний Витька Хабаров, вызывает в воображении образы близких: матери, любимой девушки и даже собаки Тедди. Пилота выносит в самый центр циклона, в так называемый "глаз", где, как известно, царит мрачная тишина. Внезапно летчик видит островок, не тот островок, к которому он пробивался, а крошечный коралловый риф. Приземлить машину на этом ничтожном клочке тверди невозможно. Но у пилота есть парашют, и он решает выброситься из самолета. Затея более чем рискованная, решение отчаянное, но идея ясна – биться до конца!..

Дописав сочинение до этого места, Виктор так разволновался что его стало познабливать, руки, шея, все тело напряглись, горло перехватило легким удушающим спазмом.

И вот по воле Витьки Хабарова раскрылся парашют. Раскачиваясь на шелковых стропах, пилот обнаруживает: никакого островка нет и в помине. Коралловый риф оказался галлюцинацией. Внизу – океан, грозный и бесконечный… Не так это просто – изобразить океанский простор, и свирепый шторм, и чувства обреченного человека, если ты, автор, в жизни своей не видел еще никакого моря и понятия не имеешь о том, как выглядят шестиметровые волны…

Виктор строчил сочинение, плохо контролируя охватившие его чувства. А творилось с ним что-то явно необычное – напряженный, как струна, он внутренне вибрировал, то холодея, то задыхаясь от жара. Виктор торопился раскрыть тему до конца. Прыгающими, чужими буквами писал о том, как пилот понял свою ошибку, как прошептал белыми, твердыми губами: "Нет!" и сунул руку в задний карман комбинезона.

В конце концов спор между стихией и человеком решил вороненый, тяжелый кольт. Человек ошибся, проиграл, но не сдался…

Дописывая последние строки, Виктор вдруг испытал что-то неведомое – прекрасное, сладостное, стыдное и страшное одновременно. Долго томившее напряжение разом выхлестнулось из него, и туго затянутая пружина будто лопнула. Только сердце стучало еще неровно, тяжко и сильно. Виктор бросил ручку на стол и сидел оглушенный, потерянный и торжествующий. Тогда он не знал даже слов, которыми можно было назвать пережитое. И только года через два тайком от матери выудил эти понятия из медицинской энциклопедии. А в тот день Виктор был совершенно сбит с толку, унижен и вознесен одновременно.

Восторг полета, чувство опасности были как-то связаны со случившимся, это он чувствовал, но не понимал почему. Много лет спустя, взрослым, Хабаров прочитал у Зигмунда Фрейда: "Если дети в периоде, когда любознательность направлена на сексуальное исследование, чувствуют, что взрослый знает нечто грандиозное в этой загадочной и такой важной области, в которой знать и действовать им запрещено, то в них пробуждается, непреодолимое желание достигнуть этого самого, и это желание они выражают во сне в виде летания или подготавливают эту скрытую форму желания для будущих подобных снов. Таким образом и авиатика, достигшая наконец в наше время своей цели, коренится также в инфантильном эротизме".

Был ли прав Фрейд в своем, казалось бы, неожиданном умозаключении, Виктор Михайлович судить не брался. Но свое мальчишеское переживание он помнил, помнил совершенно отчетливо.

Пришла лечащий врач Клавдия Георгиевна, и Хабарову пришлось отвлечься от своих мыслей.

– Ну-с, как мы себя чувствуем? – явно подражая кому-то, спросила Клавдия Георгиевна.

– Вероятно, по-разному: вы, надеюсь, лучше, я, по всей вероятности, хуже.

– Вы всегда такой колючий?

– В смысле небритости?

– Нет, в смысле характера.

– Ну, что вы, Клавдия Георгиевна, в принципе – я ангел, просто обстановка действует и эта идиотская лягушечья позиция, на которую вы меня обрекли, словом, внешние факторы…

Клавдия Георгиевна пощупала пульс, отвернула край одеяла и проверила вытяжение, потрогала ногу и собралась уже уходить, когда он спросил:

– Не разрешите ли, доктор, задать вам несколько деловых вопросов?

– Пожалуйста, спрашивайте.

– Скажите, какие перспективы меня ожидают? Прежде всего я хотел бы знать сроки вынужденной посадки, и обязательно ли я останусь хромоногим?

Клавдия Георгиевна потупилась. Не так просто ей было ответить. Далеко не все имеет право врач сказать своему больному. Виктор Михайлович уловил ее затруднение.

- Только учтите, Клавдия Георгиевна, я больной нетипичный. Со мной можно и нужно разговаривать совершенно откровенно, тем более что мы с вами в некотором роде коллеги, и это не так уж важно, что вы пользуете людей, а я – самолеты. Ваш хлеб – диагностика? И мой хлеб – диагностика! Вам случается подписывать тяжелые заключения? И мне случается! Вы обязаны быть профессионально честной? И я обязан! А кроме всего прочего, имейте в виду: Хабаров не боится никакой правды – ни белой, ни черной, ни даже самой черной, я боюсь только неведения.

Клавдия Георгиевна присела на край постели и внимательно посмотрела на Хабарова. Щеки его были в глубоких припухших ссадинах, над правой бровью вздулся здоровенный кровоподтек, высокий лоб рассекли мелкие порезы – это осколки стекла брызнули с приборной доски, когда машина ударилась о землю. И все-таки ни ссадины, ни кровоподтек, ни мелкие порезы не изуродовали его лица. Невольно Клавдия Георгиевна подумала: "Господи, как же он здорово держится".

– Хорошо, Виктор Михайлович, будем считать друг друга коллегами. Это во-первых. А во-вторых – соучастниками всех дальнейших событий. Вас интересуют сроки лечения. Пока ничего определенного не могу сказать. Нужно, чтобы прошло какое-то время…

– Точно не можете, понимаю. А ориентировочно? Порядок величины – недели, месяцы, годы?

– Ориентировочно речь, вероятно, должна идти о месяцах. Переломы у вас, признаюсь, нехорошие.

- А разве бывают хорошие переломы?

- С точки зрения медицины, конечно, бывают! Вы хотите знать, будете ли хромать? И об этом пока еще говорить рано. Впрочем, в одном я не сомневаюсь нисколько: от нас вы уйдете своим ходом, ножками-ножками, – и она пошевелила пальцами так, как шевелят, показывая детям "козу".

Хабаров не улыбнулся, и "коза" его нисколько не развеселила.

- Уйти от вас своим ходом, конечно, прекрасно. Но чтобы куда-то идти, шевелить ногами мало, надо еще знать дорогу. – Помолчал. Потом будто спохватился: – Простите, я, кажется, не то говорю.

Чтобы утишить боль, а боль, тягучая и злая, не давала ему и часа передышки, чтобы не сосредоточиваться мыслями на своем беспомощном положении, надо было думать о чем-то хорошем, надо было снова загнать себя в прошлое.

"На кого она похожа, эта Клавдия Георгиевна?" Он сообразил не сразу, но все-таки сообразил – на Прасковью Максимовну, учительницу литературы. Правда, Прасковья Максимовна была, пожалуй, старше, И Клавдия Георгиевна симпатичнее. Но манера держаться, интонации, стиль… Похожа.

Прасковью Максимовну Хабаров в свое время недолюбливал и побаивался. Она была хорошей учительницей, хотя слишком уж беспокоилась о сохранении дистанции между собой и учениками.

В классе не было кафедры, и Прасковья Максимовна сидела За обыкновенным столом, нисколько не возвышавшимся над партами, и все-таки у Виктора Михайловича сохранилось такое ощущение, будто учительница размещалась где-то наверху, а он – далеко внизу. Это странное ощущение не изгладилось, хотя от школы и учителей его отделяла дистанция длиною в целую жизнь.

Постепенно перестраиваясь на волну школьных воспоминаний, Хабаров с удивлением обнаружил, что едва-едва может воскресить в памяти бледные фигуры тех, кто его учил, образовывал, делал человеком.

Это открытие ужасно обескуражило Виктора Михайловича: считается, что учитель должен светить своему ученику если не всю жизнь, то, во всяком случае, очень долгое время. Ведь недаром все, кто пишет воспоминания, непременно уделяют учителям многие и обязательно проникновенные страницы. А он, кого бы он сумел назвать, доведись ему взяться за мемуары? И, совершая насилие над памятью, Хабаров заставил себя вспомнить математика, учительницу физики, историка.

Математику в старших классах преподавал высокий, жилистый, неопрятно одетый мужчина… Его звали или Павлом Ильичом, или, может быть, Ильей Павловичем… У математика был замечательный почерк, цифры, выведенные им на доске, казались напечатанными, такими они были ровными, такими одинаковыми, такими прочными… Математик мог без циркуля вычертить изумительно точную окружность, невооруженным глазом в его окружностях невозможно было определить никакого изъяна… Что еще помнил он о своем математике? У Павла Ильича или Ильи Павловича был толстый портфель, оклеенный по краю грязным лейкопластырем… Еще что? Пожалуй, больше ничего.

Физичку между собой ребята называли Этосамое. Странное прозвище было дано ей, может быть, за мужеподобную внешность, а может быть, за пристрастие к среднему роду – она любила говорить: "Каждое разумное существо должно стремиться познать окружающий мир" или: "Дите природы, нельзя путать Броуна с Джоулем, это совсем не одно и то же…"

Этосамое не поразила мальчишеского воображения Хабарова ни многообразием мира, ни гармоничностью законов природы, ни гениальной мудростью корифеев науки, хотя и приучила его уважать язык формул и довольно бойко решать физические задачи…

Историком был Яков Борисович – самый молодой из всех школьных учителей Хабарова. Яков Борисович носил защитную гимнастерку, синие диагоналевые галифе и щегольские сапоги с тупыми, будто срезанными, носами. Такие сапоги почему-то назывались тогда джимми. Яков Борисович подавлял воображение класса водопадами красноречия. Впрочем, его любили. Никто так легко не ставил хорошие отметки, как Яков Борисович…

Как ни старался Виктор Михайлович припомнить что-то более существенное, ничего не выходило. "Неужели все они были на самом деле такими заурядными, такими безликими?" Хабаров задумался. "Может быть, виноваты вовсе не они, а я – неблагодарный, невнимательный, черствый?" Принимать такое объяснение не хотелось. Нет, он не считал себя ни неблагодарным, ни черствым. И тут Виктор Михайлович совершенно неожиданно представил себе чисто выбритое, сухое лицо Алексея Алексеевича. Все, что касалось этого учителя, он помнил, помнил до последнего словечка, до последнего выражения глаз, до последней складочки на потертом черном реглане образца тысяча девятьсот двадцать восьмого года. Подумал: "Все на свете относительно". Конечно, с таким учителем трудно было тягаться его предшественникам, а честно говоря, просто невозможно!

Стоило Хабарову вспомнить Алексея Алексеевича, и в палату вроде бы пахнуло свежим ветерком, травой, сладковатыми испарениями бензина, смешанного с сухой тонкой пылью, пахнуло аэродромом, лучшим из всего, что есть на земле.

Как он волновался перед первым полетом с Алексеем Алексеевичем! Ему, молодому кандидату в летчики-испытатели, сказали: "Полетишь на двухмоторной транспортной машине. Задание простое –взлет, треугольный замкнутый маршрут на час двадцать минут и посадка".

Считая, что произошла какая-то путаница, какое-то недоразумение, Хабаров начал объяснять:

– Но я же летчик-истребитель и никогда на двухмоторных кораблях не летал…

– Так распорядился Алексей Алексеевич, и лучше не спорь с ним. Знаешь, что скажет Алексей Алексеевич? "Настоящий летчик-испытатель должен свободно летать на всем, что может летать теоретически, и с некоторым усилием на том, что теоретически летать не может". Лучше не теряй зря времени, ступай к машине и попроси бортмеханика познакомить тебя с кораблем. И не паникуй. Ничего не случилось. Тебя сажают на смирный транспортный серийный самолет, и Алексей Алексеевич будет рядом…

Хабаров последовал доброму совету и отправился на машину.

Он сидел в командирском кресле, когда в пилотской кабине появился Алексей Алексеевич. Старый прославленный испытатель был в серых габардиновых, хорошо наутюженных брюках, в короткой кожаной куртке. Его редкие седые волосы были аккуратно зачесаны строго назад. От Алексея Алексеевича сильно пахло парикмахерской.

Хабаров хотел встать, но Алексей Алексеевич не дал.

– Сиди-сиди! – и прижал Виктора Михайловича тяжелой рукой к сиденью. – С машиной ознакомился?

– В самых общих чертах, – осторожно сказал Хабаров.

– Учти: масса большая, ероплан покажется тебе ужасно ленивым, инертным. Так что не суетись, – Алексей Алексеевич улыбнулся, – главное, не суетись. С бортмехаником никогда раньше не летал?

– Нет.

– Эксплуатируй его. Не стесняйся. Бортмеханик и шасси уберет, и закрылки выпустит, и обороты двигателей отрегулирует. Ты только командуй. И штурмана эксплуатируй. Кстати, познакомьтесь: Иван Васильевич Шестаков – кандидат навигацких наук, а это Виктор Михайлович Хабаров – восходящая звезда нашего кордебалета. – И совсем другим тоном скомандовал: – Экипаж, к запуску!

Алексей Алексеевич расположился в кресле второго пилота, пощелкал тумблерами и, в свою очередь, следом за бортмехаником доложил Хабарову:

– Второй пилот к запуску готов.

Виктор Михайлович плохо помнил, как были опробованы двигатели и как он тронулся с места. Поначалу ему казалось, что машина все время раздумывает: подчиняться или не подчиняться? Он давал левую ногу – корабль продолжал двигаться по прямой. Притормаживал – корабль не реагировал, а потом, будто спохватившись, кидался влево. Впрочем, с рулежкой Хабаров справился довольно легко, как только сообразил, что тормозить надо импульсами: дал – отпустил, дал и снова отпустил…

Смотреть на Алексея Алексеевича Хабарову было некогда. Только установив машину вдоль оси взлетной полосы и прорулив метров двадцать по прямой, он повернул голову вправо и спросил:

– Разрешите взлет?

– Запрашивай командный, – сказал Алексей Алексеевич и что-то приказал бортмеханику.

Виктор Михайлович удивительно ясно видел теперь, именно видел, весь полет и отчетливо помнил, как пот щекотал за ушами, как неохотно подчинялся корабль его действиям.

На втором отрезке треугольного маршрута, когда Хабаров только-только начал осваиваться с непривычной машиной, Алексей Алексеевич неожиданно объявил:

– Даю вводную: отказал правый двигатель. – И потянул сектор газа правого мотора на себя.

Машину сильно повело в сторону. Теоретически Хабаров знал, что на многомоторных самолетах существует система флюгирования воздушных винтов, облегчающая управление машиной с одним отказавшим двигателем, но есть ли такая система на этом типе корабля, Хабаров спросить не успел. Боясь попасть впросак, внутренне весь сжавшись, Виктор Михайлович все-таки скомандовал:

– Правый – во флюгер!

И бортмеханик немедленно откликнулся:

– Есть правый во флюгер.

Хабаров сразу почувствовал – стремительное движение самолета вправо несколько утихло. Он отклонил левую педаль до упора. Машина почти пришла в норму, но все время держать педаль отклоненной было трудно. Хабаров поискал глазами надпись: "Триммер руля поворота", но не нашел. Подумал: "Триммер должен быть. Не может не быть". И, вспомнив совет Алексея Алексеевича, уверенно распорядился:

– Бортмеханик, прошу отклонить триммер руля поворота вправо.

– Триммер вправо или руль вправо? – переспросил бортмеханик.

– Руль – влево, стало быть, триммер – вправо.

Алексей Алексеевич не пропустил этой подробности: летчик мыслил не готовыми понятиями инструкции, а разбирался в существе аэродинамических явлений. Разбирался легко, без натуги. Тогда Алексей Алексеевич ничего не сказал Хабарову и только много лет спустя, когда Виктор Михайлович уже сам вводил в строй молодых испытателей и числился одним из первых летчиков Центра, напомнил.

Вообще Алексею Алексеевичу понравился этот парень, производивший при первом знакомстве несколько странное впечатление. Внешне Хабаров напоминал скорее модного киноактера, или избалованного успехом у женщин тенора, или профессионального мастера не очень тяжелого вида спорта, но только не летчика.

Первый полет с Алексеем Алексеевичем закончился вполне благополучно. Выключив двигатели, Хабаров, как привык в армии, доложил:

– Товарищ командир, старший лейтенант Хабаров задание выполнил, разрешите получить замечания?

– Бьен, – сказал Алексей Алексеевич, дотронулся согнутым указательным пальцем до его лба и добавил: – Ля тэт травай бьен. Са ва! – и шеф ушел с машины, а Хабаров остался – надо было расписаться в журнале приема и сдачи материальной части.

Ты не знаешь, чего он сказал? – спросил Виктор Михайлович у бортмеханика. – Я лично ни черта не понял.

– Не бойся, раз по-французски запарлял, значит доволен. Он, когда недоволен, по-русски, и на "вы", и с подковырочкой разговаривает, – и, смешно подражая голосу Алексея Алексеевича, бортмеханик произнес: – "Позволю себе заметить, мой друг, что ваши действия на посадке несколько напомнили мне поведение вульгарного медведя в посудной лавке…"

Хабаров долго ходил под опекой Алексея Алексеевича и учился у него не только испытывать самолеты, но вообще жить – жить строго, принципиально, внимательно приглядываясь к событиям и людям, оценивая все происходящее вокруг собственными мерками, а не готовыми шаблонами.

Разглядывая белый, без единой трещины потолок палаты и все еще ощущая запах летного поля, Виктор Михайлович думал: "Если ты хочешь кого-нибудь чему-нибудь научить, прежде всего зарони в человека зернышко любопытства. И это зернышко поливай настоем полезных фактов. Поливай до тех пор, пока не появятся первые признаки работы мысли. Пусть мысли будут толковые, бестолковые, дельные и совершенно никчемные – это как раз не так уж важно. Важна работа ума – явление всегда однозначное – положительное.

Мыслям, пришедшим в движение, нужен лоцман. Хороший лоцман не станет загружать чужую голову своими обкатанными, хорошо скалиброванными идеями. Нет. Хороший лоцман даст верный курс, поможет устранить снос, если снос появится; в критический момент предупредит о скрытых опасностях. Учитель как лоцман, у хорошего учителя ученик испытывает потребность открывать окружающее, постигать непонятное. И не надо глушить в ученике сомнения. Только преодолевая сомнения, человек освобождается от подражательства, становится самостоятельным. Все это хорошо понимал Алексей Алексеевич. Он учил ненавязчиво, прочно. И, что особенно важно, с доверием".

Утомившись, Хабаров незаметно уснул.

На жестком ложе, в неподвижности, на спине спать было неудобно.

Хабарову казалось, что он летит. Летит на том дурацком планере немецкой конструкции, где летчик располагался в кабине, лежа на животе. Ему казалось, что планер опрокинулся посадочной лыжей вверх. Виктор Михайлович отчетливо ощутил опасность создавшегося положения и попытался вернуть машину в нормальное состояние горизонтального полета. Но планер не хотел поворачиваться. Элероны заклинило.

Хабарову сделалось страшно. Он застонал, пытался что-то крикнуть, но язык не повиновался…

Сквозь сон до Виктора Михайловича донесся тихий женский голос:

– Спокойно, миленький, спокойно. Ничего, привыкнешь. Сначала всегда трудно, а потом – ничего. Спи, спи. Все будет хорошо.

 

Глава третья

Ей смертельно хотелось спать. За трое минувших суток она проспала в общей сложности не больше шести часов. Может быть, в таком самоистязании и не было особой необходимости, но она ничего не могла сделать: ложилась, и вскакивала, и бежала к нему, надевая перед дверью палаты, словно хирургическую маску, спокойную, доброжелательную улыбку.

Он здорово держался. Он был вместе с ней против болезни. Это успокаивало, но ненадолго.

"27 марта. Состояние больного значительно лучше. Боли беспокоят меньше. Ночь провел спокойно. Пульс 80 ударов в минуту, ритмичный. Отечность лица резко уменьшилась. Правая сторона теплая…"

Сколько он проспал на этот раз, Хабаров не имел понятия. С ним все время что-то делали: кололи, брали кровь, измеряли кровяное давление, заставляли глотать какие-то лекарства, и заснуть надолго не удавалось. Проснулся и сразу почувствовал – болит все тело, ужасно хочется перевернуться на живот, пошевелить ногами, потянуться, но кровать-капкан не пускала.

Виктор Михайлович стал соображать, от чего он проснулся. Что-то его разбудило. Кажется, музыка. Хабаров прислушался: действительно, где-то очень далеко, едва слышно играло радио. Слов разобрать было невозможно, но мелодию он узнал:

Пой, гармоника, вьюге назло, Заплутавшее счастье ищи…

Как ни странно, "Землянка" напоминала не о военном времени, не о тоске расставания; почему-то песня вызвала в сознании совершенно зримый, механический образ магнитофона. За прозрачной плексигласовой крышкой медленно вращаются здоровенные бобины и бежит, бежит через звукоснимающую головку бесконечная шоколадного цвета лента. Рядом с магнитофоном Виктор Михайлович представил самого себя. Сидит за маленьким, покрытым ярко-зеленым пластиком столиком и слушает, наверное, в десятый раз все один и тот же кусок пленки – последнюю запись последнего полета Углова.

– Правый сбрасывает обороты, – пауза, – перекрыл… – дальше неразборчиво, вероятно, Углов перекрыл кран топливной системы. – Сильно кренит… кренит… а, сволочь, – пауза. – Экипажу покинуть борт, всем покинуть борт, катапультироваться, – и снова пауза, которая кажется неправдоподобно долгой, хотя по отсчету секундомера занимает каких-нибудь двенадцать секунд… – параллельно… не включается… вот собака с ушами…

Девушка-техник говорит:

– Все, Виктор Михайлович, запись окончена, больше ничего нет.

– Знаю, спасибо.

Действительно, больше ничего нет. И снова, в какой уже раз, пытается он продлить свой неоконченный спор с Алексеем Ивановичем Угловым.

"Ты хотел вести сороковку, Алексей Иванович. Это я могу понять. Но почему ты не сказал мне об этом прямо? Я бы уступил тебе сороковку с самого начала. Ты мог бы не торопясь сделать все как надо. Для чего ты капал на меня Севсу: "Он осторожничает, он фокусы строит, нет никаких причин затягивать работу"? Ты добился своего – я отказался от машины. Пусть на меня легла тень – плевать! Не в этом же дело. Важен итог. Тебя нет, машины нет, а работу все равно пришлось кончать мне".

Углов ответить не может. И Хабаров пытается сконструировать ответ за него.

"Во-первых, я на тебя не капал и вовсе не хотел, как ты говоришь, отбить машину. Что мне, дела не хватало или заработка? Во-вторых, ты же знаешь, Витька, что сороковка – не первый наш спор. Вспомни, сколько раз мы сшибались по другим машинам. Ну? А о чем мы спорили?"

Хабарову кажется, что он видит живое лицо Углова. Крепкие скулы, узкие, будто прищуренные, глаза и чуть приподнятую белым шрамиком левую бровь.

"Действительно, о чем мы спорили? Ты считал, Алексей Иванович, что в нашей работе полностью исключить риск невозможно и поэтому не всякое знание полезно. Ты любил говорить: "Перестань накручивать, а то я могу забояться". Это звучало лихо, но, согласись, в твоей лихости было больше кокетства, чем здравого смысла. И разве я возражал, что каждый испытательный полет несет и обязательно должен нести известную долю риска? Не возражал. Весь вопрос в том: какую долю считать неизбежной и потому разумной, а какую – искусственной и потому неразумной…"

"Ты пылишь, Витя, пылишь напрасными словами. И зря считаешь меня дурачком. Углов не полоумок. Углов тоже умеет читать и по строчкам, и между строк. Хочешь, я отрублю тебе всю правду? Без дипломатии, без парламентских формулировок. Хочешь?"

Хабарову чудится, что он слышит низкий, хрипловатый, медленно модулирующий голос Углова.

"Давай, Алексей Иванович, говори".

"Только потом не обижайся. Подумай. Я ведь могу и не говорить".

Неприятное, едва уловимое напряжение охватывает Хабарова, Но отступать нельзя. Слишком далеко зашел этот мысленный разговор. Сам завел.

"Говори. Говори, Алексей Иванович, я слушаю".

"Слов нет, ты хорошо летаешь, умненько. Ты хитрый летчик. И не вороти рыло! Это комплимент. Я, Углов, хоть и попроще тебя, но имею свой плюс: я смелее, чем ты, Витька, а смелость, как известно, города берет. И что бы ты ни болтал о разумной и неразумной доле риска – все это пустые слова. Похоже на выступление в прениях, когда уже заранее написана резолюция. Понял? Ты с сороковкой тянул, мекал и бекал не потому, что знал, где в ней тонко и что может лопнуть. Не-ет! Ты тянул потому, что очко у тебя зажималось… Вот тебе натуральная правда".

"Положим, Алексей Иванович, что все так именно и обстояло…"

"Что значит – положим? Кого положим? Факт! Все правильно я обрисовал. Все".

"Ладно. Согласен. Принимаю твои слова за доказанный, неоспоримый факт. И что же? Что получилось в конечном счете?"

"Понятно. Ты хочешь сказать: убился ты, а я – живой. Это хочешь сказать? Ну что ж, и при такой постановке вопроса я могу дать исчерпывающий ответ. И опять правду скажу. Когда-нибудь это все равно должно было случиться. Или ты не согласен?"

"Нет. Не согласен. С такими мыслями нельзя работать испытателем. С такими мыслями много не налетаешь. Мы же не камикадзе…"

"Подожди. Разве я меньше твоего налетал? Давай, Витенька, посчитаем! Теперь, кажется, нам обоим уже пора бабки подбивать. А камикадзе тут ни при чем. Они были фанатиками, и потом я не знаю, что у них на первом месте стояло: звон или дело…"

Жизнь в больнице текла волнами – то усилием воли Хабаров заставлял себя уходить в прошлое, то внешние обстоятельства' выталкивали его в действительность: его бросало в боль, слабость, полузабытье; его выводили из оцепенения процедуры, его возвращали в палату руки врачей…

Пришла Клавдия Георгиевна, пощупала пульс, встревожилась.

– Частит? – спросил Виктор Михайлович.

– Немного

– Не беспокойтесь. Это не от чего-нибудь, от мыслей.

– А вы не думайте о плохом.

– Постараюсь.

Клавдия Георгиевна присела на краешек кровати и стала выслушивать Хабарова. Виктор Михайлович потянул носом и спросил:

– "Подарочные"?

– Оказывается, вы и в духах разбираетесь!

– Разбираюсь. На меня вообще, Клавдия Георгиевна, красивые женщины действуют, в мыслях координация нарушается.

– Какая я вам женщина, я врач…

– Это нечестно – привязали к кровати и пользуетесь… Одариваете снисходительностью… Эх, Клавдия Георгиевна, Клавдия Георгиевна, не там мы с вами встретились и не при тех обстоятельствах…

– Виктор Михайлович, миленький, не надо…

– Чего не надо?

– Ну, слова всякие…

– Понял: велено не пылить пошлыми намеками?

– Вот именно – не надо пылить.

Клавдия Георгиевна велела сестре Тамаре, специально приставленной к Хабарову, поставить Виктору Михайловичу банки и поднялась, чтобы уйти., .

– Клавдия Георгиевна, скажите Тамаре, пусть принесет зеркало. Просил – не дает. Боится, я расстроюсь, если свой портрет увижу, но я видел уже – в ноже, – и, встретив недоуменный взгляд Клавдии Георгиевны, уточнил, – ну в лезвии. У вас в больнице шикарные ножи из полированной нержавейки, даже удивительно.

– Ладно, зеркало я дам, только объясните: вам обязательно собой любоваться?

– Любоваться собой мне как раз не обязательно. Нужно распорядиться относительно мамы. Пока ей, наверное, еще ничего не сообщили или наврали: задержался из-за погоды, присел на вынужденную… Понимаете? Но раз мне тут загорать, как вы прошлый раз сказали, месяцы, значит, маму все равно придется ставить в известность. И мама, конечно, примчится. Так вот, я бы не хотел пугать ее ободранной физиономией. У меня очень хорошая мама. Постоянно провожает, ждет, волнуется… Хоть от этого, – Хабаров провел рукой по лицу, – ее оградить.

– Оказывается, вы хороший сын, Виктор Михайлович…

– Не буду пылить и не стану уверять вас, что я и вообще очень хороший, хотя это именно так.

Клавдия Георгиевна ушла и вскоре вернулась в палату с сумкой.

– Нате держите, – протянула она Хабарову маленькое дамское зеркальце.

Виктор Михайлович поблагодарил, приподнял над головой зеркало и стал внимательно разглядывать изуродованное лицо.

– Довольны? – спросила Клавдия Георгиевна.

– А что? Доволен. Могло быть и хуже.

Когда Клавдия Георгиевна оставила Хабарова одного, он попытался вернуться к прерванному "разговору" с Угловым, но ничего не вышло. Видно, ушла "волна", сбилась настройка мысли.

Хабаров подумал: "Мы очень охотно бываем строги к ближнему, но не любим судить себя. Конечно, самокритика – чудесное словечко, хотя я еще не встречал человека, который не в теории, а на самом деле любил заниматься этой работой… А так ли обязательно быть строгим к людям? Так ли го необходимо? Пожалуй, все-таки надо.

Только на равных. Непременно на равных, не исключая из общего ряда и собственную персону.

Иначе строгость безнравственна…"

Между прочим, этому его учил тоже Алексей Алексеевич. Учил постоянно, не столько длинными разговорами, сколько практическими, иногда весьма болезненными, уроками.

В тот день Алексей Алексеевич напутствовал Хабарова особенно тщательно. Разобрав весь предстоявший полет, что называется, по косточкам, предупредил:

– И смотри, если перегрузка шесть с первых пикирований не получится, на рожон не лезь. Садись. Как быть, подумаем на земле. Понял? Машина довольно хлипкая. Восемь – расчетный предел, максимум-максиморум. Ну, все. Давай!

Хабаров набрал записанную в наколенном планшете высоту, переворотом загнал машину в пикирование, дождался скорости, определенной заданием, и потянул ручку на себя. Как и следовало ожидать, его вдавило в сиденье, на плечи навалилась тупая тяжесть, в глазах потемнело. Все эти малоприятные, но уже давно ставшие привычными ощущения не помешали рукам делать то, что положено, и аккуратно вывести самолет в линию горизонтального полета.

На акселерометре, приборе, фиксирующем величину перегрузки, Хабаров прочел: 4,7.

"Недобрал", – подумал Виктор Михайлович и решил: в следующем пикировании надо брать ручку на себя чуть энергичнее. Решил и сделал. Но акселерометр показывал ровно столько же, сколько и в первый раз, – 4,7.

"Странно, – подумал Хабаров, – придется увеличить начальную скорость и тянуть порезвее".

Теоретически он мыслил совершенно правильно.

В третьем пикировании Хабаров увеличил скорость на двадцать километров в час и дернул ручку на себя в весьма бодром темпе.

Его снова прижало, ослепило, стиснуло. А акселерометр, будто дразня летчика, выдал все те же 4,7.

Досадуя и не понимая, что происходит с машиной, Хабаров решил сесть. Приземлился обычно. Но дальше все пошло совсем плохо.

Расшифрованная лента самописца, точно фиксирующая каждое движение летчика, показала: в первом пикировании фактическая перегрузка была семь и девять десятых, во втором – восемь и три десятых, в третьем – девять и две.

– Ну-с, героический герой пятого океана, – сказал Алексей Алексеевич, – интересно, какими именно способами вы собираетесь оправдываться перед руководством и широкими массами трудящихся? Прошу!

– Свои действия я контролировал по кабинному акселерометру. Он показывал четыре и семь десятых…

– Это точно?

– Конечно, точно… Или вы мне не верите?

– Акселерометр все три раза показывал именно четыре и семь? – спросил Алексей Алексеевич, оставив без внимания слова Хабарова о доверии.

– Все три раза!

– Великолепно! Так почему же в вашу переполненную эрудицией голову не проникла столь элементарная, логически вполне естественная идея: а не заело ли стрелку прибора? Давило на вас в каждом пикировании все сильнее? Прошу обратить внимание – предпоследний вопрос из программы приготовительного класса.

– Прибор и сбил меня с толку, а к тому, как давило, я, признаться, не очень примеривался…

– Ясно: виноват, значит, прибор. Очень убедительно! Блестяще по остроумию! Неужели вы никогда не слышали, что критерий истины – опыт? Будьте любезны отвечать, мой ученый друг: так это или не так?

– Так, но это из философии…

– Еще остроумнее! Еще лучше: мухи отдельно, котлеты отдельно. На черта же было изучать философию, если вы не умеете пользоваться выводами этой мудрой науки на практике? Я бы сказал… – Но тут вошел ведущий инженер, и Алексей Алексеевич не закончил мысли о связи философии с практическими делами летчика-испытателя вообще и Хабарова в частности.

– Как машина? – спросил Алексей Алексеевич.

– Лопнули крестообразные расчалки в плоскостях, – доложил инженер, – частично деформирована обшивка во второй трети фюзеляжа.

– По прибору определили?

– Как по прибору? – не понял инженер.

– Вот видите, Виктор Михайлович, не все на свете, оказывается, определяется инструментально, – сказал Алексей Алексеевич, обращаясь к Хабарову. – Кое-что можно установить и оценить, например, визуально, а проще сказать – глазками; отдельные элементы можно пощупать, кое-что услыхать и даже унюхать. Вот так!

– Виноват, – сказал Хабаров, – не учел…

Надо отдать должное Алексею Алексеевичу, когда позже во время общего разбора полетов на Виктора Михайловича навалился начлет, он, Алексей Алексеевич, первым взял Хабарова под защиту:

– Разрешите, в порядке частичного оправдания Хабарова, обратить ваше внимание на два, на мой взгляд, чрезвычайно важных обстоятельства: первое – машина имеет больший запас прочности, чем записано в официальных документах, теперь это доказано в эксперименте; и второе – многолетний опыт работы нашего Центра неопровержимо доказывает, что каждый орел хоть в чем-то бывает иногда вороной. Исходя из вышесказанного, не будем слишком строги к нашему молодому коллеге.

На этом инцидент был исчерпан. Административных мер не последовало. А зарубка в памяти Хабарова осталась прочная.

Через несколько лет после этой истории Виктор Михайлович с Кирой слушал "Русалку". Оперную музыку он не очень жаловал, но в первые годы после женитьбы бывал в театрах, в том числе и оперном, довольно часто. Кира любила зрелища, свято верила в облагораживающую, возвышающую и просветительную силу искусства. И вот когда раздалась знаменитая ария мельника, когда прославленный бас с трагическим рокотом объявил, что он вовсе не мельник, а ворон, Хабаров вспомнил вдруг свое – и расхохотался. На него зашикали. Он увидел недоумевающие широко раскрытые глаза Киры, почувствовал, как шокирована жена его необъяснимо нелепым поведением, и развеселился еще больше.

– Ты с ума сошел! – шепнула Кира, нагнувшись к самому уху Хабарова. – Что случилось?

– Ничего. Бывает… Вспомнил одну старую историю… – пролепетал Виктор Михайлович и усилием воли взял себя в руки.

Теперь Хабаров снова увидел тьму золоченого театрального зала и яркие Кирины глаза, и ее крупный рот, и тщательно причесанные блестящие волосы. Нет, он не испытал ни волнения, ни горечи, ни досады. С тех пор как он ушел из их общего дома и поселился с матерью, Кира была, кажется, единственной женщиной на свете, о которой он мог думать совершенно равнодушно.

Вероятно, сейчас, в нелепом положении распятой лягушки, думать о женщинах не следовало, но Хабаров все-таки стал думать.

В семнадцать лет он был здоровенным парнем, на вид все давали ему лет двадцать. И Виктор мучительно переживал, что, дожив до столь почтенного возраста и обладая к тому же столь заметной внешностью, он до сих пор не узнал женщин. Это свидетельствовало, вероятно, о какой-то неполноценности, тем более что окружавшие его друзья-приятели с удовольствием хвастались мужскими победами и козыряли такими интимными подробностями отношений с представительницами прекрасного пола, что у Виктора пересыхало горло и спину окатывало ознобом.

Странно, но в те годы любовь и обладание женщиной представлялись ему величинами совершенно разного порядка. Девчонки, в которых он постоянно влюблялся, никогда не становились объектами его домогательства; на этих девчонок Виктор молился, им готов был служить рыцарски, бескорыстно. Обладать женщиной означало для него нечто совершенно другое. Его преследовали видения близких отношений, сведения о которых были почерпнуты частью в медицинских книгах, частью заимствованы у Мопассана и из купринской "Ямы", но больше всего действовали на воображение слова, нашептанные более решительными товарищами.

Словом, к свершению он был готов. Нужен был объект. И, как всегда бывает в таких ситуациях, объект появился.

Через двадцать с лишним лет та женщина виделась без прикрас: рослая, крепкая, круглолицая, с кожей, чуть тронутой следами ветрянки, с пепельными, очень густыми волосами и дерзким взглядом серых некрупных глаз. Сколько ей было лет? Тогда он определить не мог, считал – порядочно, теперь, прикинув, сообразил – лет двадцать шесть, может быть, двадцать семь. Они познакомились на праздничном вечере в городском аэроклубе. Сначала Виктор танцевал с ней, потом увязался провожать. Как только остались вдвоем, полез целоваться. Сима – ее звали Симой – приняла его поцелуи как должное, целовалась с азартом, со стонами, и. это было совершенно непохоже на то, что Виктор успел испытать с другими девчонками.

Был конец ноября. Мело сухим снегом. Дул резкий, пронзительный ветер. Дрожа от холода и нетерпения, Виктор шептал Симе на ухо:

– Пойдем к тебе. – Пригласить ее в свой дом Виктор не мог. Дома были мать, сестренка, и вся их семья жила в одной тесной комнате.

– Ко мне нельзя, Витенька, – едва слышно отвечала Сима и снова присасывалась к его губам.

– Почему?

– Сегодня никак.

Он не пропустил обнадеживающее "сегодня" и сразу спросил:

– А когда будет можно?

– Я скажу…

– Честно?

– Честно.

– Скоро?

– Скоро…

Он вернулся домой около трех ночи. У него болели губы, ныло все внутри, он никак не мог согреться и долго не засыпал.

Сима не обманула и через несколько дней действительно пригласила Виктора к себе. Предупредила:

-Приходи, у сестренки день рождения. Гости соберутся к восьми.

– А сколько лет твоей сестре? – спросил Виктор.

– Интересуешься? С чего бы это?

– Как с чего? Надо же сориентироваться…

– Альке исполняется шестнадцать. Так что смотри! За Альку я голову оторву!

"Сориентировавшись", Виктор купил духи "Красный мак", объявил дома матери, что идет на день рождения знакомой девочки, и в половине четвертого начал гладить брюки через газету. В пять он был готов. В четверть шестого вышел из дому.

Три часа, без дела проведенные в городе, показались скучными и нескончаемыми, как восемь томов персидских сказок.

Квартира Симы, ее родители, гости едва запомнились. Стол был заставлен всякой едой, над тарелками и судками вились какие-то малозначительные разговоры, в которых он, Витька, старался принимать приличное, ненавязчивое участие, совершенно не улавливая смысла бесцветных, невеселых слов. Кажется, он выпил какого-то вина – сладкого, противного. Но выпил немного и потому нисколько не захмелел. В десять часов отец извинился и ушел на дежурство. В половине одиннадцатого начали исчезать гости.

Сима шепнула:

– Не спеши. Сейчас все быстренько разбегутся.

В начале двенадцатого дочери прогнали мать в спальню и принялись убирать со стола. Виктор деятельно помогал таскать посуду на кухню.

Сима, как бы между прочим, сказала Альке:

– Ступай ложись, мы с Витей и без тебя управимся. Тебе завтра рано вставать.

Алька внимательно посмотрела сначала на сестру, потом на Виктора и нехорошо осклабилась:

– Ну что ж. Я не против. Только вы уж постарайтесь… От этих слов и от подозрительного Алькиного взгляда Виктору сделалось знобко и как-то боязно, но он не подал виду, что трусит.

Когда Сима и Виктор, расправившись с посудой, вернулись в комнату, Алька уже спала на кровати, отгороженной матерчатой ширмой. В углу на старом комоде горела настольная лампа, предусмотрительно прикрытая поверх зеленого стеклянного абажура вышитым полотенцем. Виктор и Сима уселись на диване. Они опять целовались. И Виктор снова задыхался, и его опять трясло, словно в лихорадке.

Где-то, вероятно в соседней квартире, тоненько пропищали радиосигналы проверки времени. Виктор понял: двенадцать. И решил: надо действовать.

Быстрыми, плохо повинующимися пальцами обтрогал от шеи до коленок Симино тело и начал расстегивать все попадавшиеся под руку пуговицы. Сима сидела неподвижно, закрыв глаза, не сопротивляясь, но и никак не способствуя его судорожным, бестолковым движениям. Комкая шерстистую юбку, путаясь, казалось, в бесконечном трикотаже, то касаясь теплой, живой кожи, то упуская ее, Виктор внезапно подумал: "Так ничего не выйдет". И, мучаясь смущением, страшно труся, зашептал жарко и бессмысленно:

- Сима, Симочка… Ты… не хочешь?.. Да? Симочка…

– Тише, – едва слышно выдохнула Сима. – Алька проснется.

– Я больше не могу… Симочка… Ты не хочешь?..

– Ты хоть соображаешь, что говоришь? Раз бы один сказал: люблю. Или, может, не любишь?.. Может, просто так?

"Любишь"? Вопрос удивил Виктора. При чем тут любишь? Ни о какой любви он не думал. Ему не хотелось врать. И все-таки, все-таки он зашептал торопливо и бессвязно:

– Люблю, конечно… а то для чего бы?.. Разве не видишь! Люблю! – и снова стал целовать Симу, не испытывая от новых поцелуев ни возбуждения, ни радости, ни опьянения.

Потом они каким-то образом очутились в темной кухне. Как перебрались сюда, Виктор не заметил. Сима сидела на столе, а он стоял рядом, прижимаясь животом к круглым Симиным коленям. Виктор провел ладонями по ее ногам и с облегчением обнаружил – ни чулок, ни прочего трикотажа нет.

– Осторожно, тише… – прерывисто дыша, шептала Сима, – тише, Витя…

Внезапно раздался адский грохот. Что-то тяжелое и острое больно клюнуло Виктора в ягодицу. Едва соображая, что он умудрился спихнуть самовар с тумбы, Виктор панически ретировался…

Никогда потом так бессознательно, так неуправляемо не выходил Хабаров ни из одного самого безнадежного воздушного боя. Бывалый, проживший пеструю жизнь, Хабаров снисходительно, даже не без удовольствия вспоминал о своем первом тотальном поражении на женском фронте. Теперь. Но тогда… тогда ему было не до смеха. Обида, жгучий стыд, злость душили и гнули Витьку Хабарова. И еще много лет спустя слышались уничтожающие слова Симы, брошенные в спину, когда он, словно перепуганный насмерть зайчишка, скатывался по холодным ступенькам парадной лестницы:

– Эх ты, специалист!

Специалист! Виктор Михайлович терпеть не мог и долго избегал этого слова. Да, пожалуй, и сегодня в восприятии полковника Хабарова слово "специалист" имело несколько пренебрежительный, иронический оттенок.

Бесшумно распахнув двери, в палату вошла Тамара.

– Виктор Михайлович, – Тамара никогда не говорила Хабарову – больной, и он сразу с благодарностью отметил это, – питаться будем?

– Не хочется, Тамарочка. Может, отложим?

– Интересно, а как вы собираетесь поправляться? Чтобы кости срастались, надо обязательно хорошенько кушать. Я вам бульона принесла.

– Спасибо, Тамарочка, не хочу.

– Может, соленого огурчика съедите. Дать?

– Соленый огурчик – вещь, но ведь не с бульоном, детка.

– Знаю. Сейчас вы скажете: огурчик полагается под водку.

– Именно!

– Вот вы кушайте, поправляйтесь, а как вылечитесь, тогда мы с вами и водки выпьем.

– Ты будешь пить со мной водку?

– Буду!

– А для чего тебе пить водку со старым калекой?

- Как для чего? Разве все в жизни надо делать для чего-нибудь? И потом вы, наверное, большой специалист, научите, как правильно…

– Специалист?! – Хабаров вздохнул. Вздох получился какой-то странный – всхлипывающий. Пугаясь и стыдясь накатившего вдруг состояния, почувствовал: из глаз сами собой выбухают слезы – тяжелые, неожиданно горячие. Смигнул. Сделал усилие и сказал:

– Ладно, давай чего принесла.

– Вот умничек, вот отличник, – захлопотала Тамара, гремя посудой и стараясь не смотреть в лицо Хабарова.

 

Глава четвертая

Все делается, как предусмотрено наукой, ему переливают кровь, вводят глюкозу и антибиотики, дают хлористый кальций. И тревога постепенно отступает. Теперь надо взять в союзники время, набраться терпения, ждать. У него сильный, тренированный, великолепный организм, организм должен справиться…

"30 марта. Состояние больного удовлетворительное. Особых жалоб нет. Пульс 76 ударов в минуту. Живот мягкий. Скелетное вытяжение лежит правильно. На контрольной рентгенограмме, производившейся на месте, стояние отломков удовлетворительное. Центральный вывих не ликвидирован. Увеличена тяга…"

Она сняла халат и вышла на крыльцо.

Снег сильно осел за последнюю ночь, сморщился, утратил сахарную белизну. Скоро придет настоящая весна. Тепло. Ей хотелось пробежать по двору, набрать в пригоршни мокрого, липкого снега и стиснуть в тугой скрипучий снежок. Нельзя. Больные могут увидеть. А кто станет верить врачу, балующемуся со снегом? И она пошла к жилому корпусу медленным, размеренным шагом, расплескивая лужи новыми резиновыми сапожками…

Кравцов сидел в своем кабинете и быстрыми, спотыкающимися буквами набрасывал на листе бумаги план действий на ближайшие два-три дня. Федор Павлович только что вернулся с места аварии Хабарова, вернулся ободренный – ожидая худшего.

Машина – черт с ней. Об этой старой керосинке не стоит и думать. С машиной все ясно – спишем. Предусмотреть обрыв шатуна в моторе никакой механик, конечно, не мог, но для порядка механику все-таки, пожалуй, придется объявить выговор. Хабаров действовал правильно, исключительно правильно, и если ему не удалось сохранить самолет, так тут только одна неконтролируемая и неуправляемая причина: не хватило места и, конечно, высоты. Жалко Хабарова. Мелькнула мысль: "Не надо было его посылать", но Кравцов тут же одернул себя: "А если б полетел не Хабаров, а кто-нибудь другой и тоже побился, тебе что – легче бы стало?" Записал на листке: "Хабарову – благодарность". Подумал: "Благодарность? Машина-то списывается". Вычеркнул и досадливо поморщился: "Очень нужна Виктору Михайловичу твоя благодарность. Здоровье ему нужно!"

Тихонечко прошелестел телефон, Кравцов поднял трубку и сразу узнал голос начальника Центра:

– Здравствуйте, Федор Павлович, ну как Хабаров?

– Переломы тяжелые – таза и ноги, лицо порезано, но держится…

– Что врачи говорят?

– А что они могут сказать? Лечить, говорят, надо, лежать…

– Это понятно. Что они относительно перевозки думают? Спрашивал?

– Конечно, спрашивал. Говорят: сейчас трогать нельзя.

– А как там больница, на больницу хоть похожа?

– Больница – вполне. Правда, маленькая, но так вроде современная. И оборудование, и здание. Главный врач – пожилой, фронтовик. Лично на меня произвел положительное впечатление. Лечащий врач – дама. На первый взгляд весьма уверенная в себе особа.

– Федор Павлович, а Хабарова ты видел?

– Конечно. Только недолго. Врачи просили поменьше с ним разговаривать. Сказали, покой нужен.

– Как выглядит Виктор Михайлович?

– Ничего выглядит. Держится. Просил матери позвонить и чего-нибудь наврать: ну, в том смысле, что задерживается на точке. Не хочет, чтобы мать приезжала, пока лицо не подживет.

– Звонил?

– Нет еще. Никак с духом не соберусь.

– Позвони. И ничего не ври. Скажи – легкая травма, добраться к нему пока нет возможности. А то до нее стороной, слухом дойдет, и все будет хуже. Так я толкую?

– Верно, конечно.

– И распорядись – пусть туда наш врач съездит. Пусть со своей точки зрения обстановку оценит. Может быть, мы все-таки сумеем Хабарова сюда перевезти. Здесь, что ни говори, спокойнее – и наука рядом, и медицинское начальство. Очень прошу решить этот вопрос. Мне звонил Плотников. Михаил Николаевич держится того же мнения: Хабарова эвакуировать. Понял?

– Слушаюсь. Все выясню и доложу.

Кравцов тихонько положил трубку, взглянул на портрет Чкалова. Чкалов пристально смотрел на него со стены. И начлет мысленно произнес:

– Вот какие пироги, Валерий Павлович, надо Анне Мироновне звонить. Надо! Ничего не поделаешь. – Подумал: "Может, лучше поехать к ней? Нет, ехать хуже. Испугаю. Как войду, так она сразу охнет – беда".

Кравцов закурил, вздохнул и стал набирать хабаровский номер.

– Анна Мироновна, здравствуйте. Кравцов беспокоит. Виктор Михайлович задерживается на шестой точке. Повредил ногу, но ничего такого страшного нет, так что не беспокойтесь, – Кравцов сделал паузу. Трубка молчала. Ему показалось, что молчание длится слишком долго, и он спросил: – Вы поняли меня, Анна Мироновна?

– Да-да, поняла… то есть не поняла. Вы говорите, что Витя повредил ногу? Кому – машине или себе?

– К сожалению, и себе тоже, но вы не волнуйтесь, Анна Мироновна…

– Значит, себе! А что у него: вывих, перелом? Была неприятность с машиной или случайно? – Приученная к строгим военным порядкам, Анна Мироновна старалась соблюдать наивную конспирацию и не произнесла запрещенного в телефонном общении слова "авария".

– Неприятность действительно была, но небольшая…

– Федор Павлович, закажите, пожалуйста, пропуск, я сейчас приеду, я должна знать все подробно.

– К сожалению, сейчас… – Кравцов струсил, он знал, что встретиться с Анной Мироновной все равно придется, и все-таки старался выиграть время, – к сожалению, именно сейчас я должен отбыть. Может быть, повидаемся завтра?

– Федор Павлович, какие у Виктора травмы, вы знаете?

– Я же сказал – нога…

– Медицинский диагноз поставлен? Диагноз?

– Анна Мироновна, милая, я же не врач…

– Вы не врач, но я врач. Послушайте, где эта "точка"? Как туда попасть?

– В принципе попасть туда можно, но не сейчас, несколько позже. Мы это устроим непременно.

Совершенно неожиданно Анна Мироновна не растерянным, а сухим, строгим голосом сказала:

– У меня к вам настоятельная просьба, Федор Павлович: поручите кому-нибудь немедленно пригнать Витину машину домой. Больше я ни о чем не прошу.

– Анна Мироновна, честное слово, не надо так, волноваться…

– А я не волнуюсь. Мне нужна машина, и чем быстрее вы исполните просьбу, тем лучше. Вы распорядитесь? Я жду.

– Разумеется, конечно… Я сейчас скажу…– Но Анна Мироновна повесила трубку. И Кравцов услыхал только короткие телефонные гудки.

Ожидая машину, Анна Мироновна сбегала к соседу, механику Рубцову, сказала, что с Виктором Михайловичем несчастье, и попросила Рубцова помочь: "свезти кое-куда на Витиной машине".

Рубцов, досиживавший дома на бюллетене, немедленно согласился. И Анна Мироновна вернулась домой.

Она вымыла голову – надо было чем-то занять себя, как-то заполнить время; переоделась, сунула в сумку врачебный диплом, подумала и достала из шкафа офицерский воинский билет, проверила, на месте ли паспорт…

Анна Мироновна решила: надо ехать к генералу Бородину. Если даже генерал и не узнает ее, напомнить об их давней встрече. Бородин поможет. Бородин не может отказать, он настоящий.

Бородин узнал Анну Мироновну сразу.

– Мама Хабарова? Здравствуйте. И извините великодушно – имя ваше и отчество запамятовал. Садитесь. Слушаю вас.

Анна Мироновна очень коротко передала Бородину содержание утреннего разговора с Кравцовым.

– Прошу вас, Евгений Николаевич, помочь мне в следующем: узнать точный диагноз, поймите – я врач, и для меня это важно. Кроме того, я – мать и потому хочу получить возможность попасть к Виктору. Скорее всего мои медицинские познания Виктору не нужны, но, согласитесь, быть около сына, когда ему плохо, – мое право. Вот, собственно, и все, о чем я хлопочу.

Бородин выслушал Анну Мироновну и, не произнеся ни одного утешающего или вообще какого-либо слова, вызвал секретаря.

– Варвара Адамовна, отложите все дела и сейчас же выясните, можно ли связаться с гражданской больницей шестой точки. Если можно, соедините меня с главным врачом. Срочно. Если нельзя, вызовите начальника точки, пусть он подключится к больнице. Я буду разговаривать через него. Пока все.

Секретарь вышла.

Анна Мироновна спросила:

– Евгений Николаевич, мне можно узнать, что, собственно, произошло?

– Почему ж нельзя? Можно. Виктора Михайловича понесло на шестую точку за Аснером. Полетел, извиняюсь, в качестве извозчика, на связной машине. Между прочим, никто не просил его, проявил собственную инициативу. Ну, а там… Как это бывает… отказ двигателя на малой высоте. Внизу – населенный пункт. Сел, увертываясь от домов, хорошо сел, но места не хватило…

– Мне кажется, вы осуждаете Виктора?

- Я осуждаю?! При чем тут – осуждаю? Я переживаю, я… Эх, Анна Мироновна, Анна Мироновна, плохо вы обо мне думаете… Мало ему опытных машин, мало ему экспериментальных полетов? Не могу этой жадности понять: летать, летать, летать на чем попало, куда попало, когда попало… Ладно бы мальчик ваш Виктор Михайлович был, ладно бы начинающий, а то ведь солидный человек…

Анна Мироновна, слушая Бородина, ловила каждую интонацию его густого, уверенного голоса, и вместе с тем воображение ее рисовало падающий самолет, маневрирующую между домами игрушку-машину, вихрь снега над местом касания колес о землю. Картина эта шла как бы наложением по лицу Бородина и не мешала ей видеть, как постарел Евгений Николаевич, какими тяжелыми сделались его щеки, какие нехорошие мешки набухли под глазами. Наверное, страдает гипертонией. Все, о чем думал Бородин, что пытался скрыть за умышленно грубоватым текстом речи, все было изображено на его лице, не умевшем лукавить.

Неожиданно Анна Мироновна перебила Бородина:

- И все-таки, Евгений Николаевич, как я понимаю, вы не одобряете Виктора. Ну, а если бы не он полетел за Аснером, то на этой же машине послали бы кого-нибудь другого? И все бы случилось с тем, другим?

– Ну, мама! Вы меня опять поражаете! Слушайте, я в бога не верю, но, когда смотрю на вас, невольно думаю: да что она – святая?..

На настольном коммутаторе Бородина вспыхнула контрольная лампочка. Оборвав себя на полуслове, Евгений Николаевич поднял трубку. Послушал, потом сказал:

- Сурен Тигранович, вас беспокоит генерал Бородин. Разрешите узнать, в каком состоянии находится полковник Хабаров.

Мельком взглянув на Анну Мироновну и увидев ее заострившееся, разом утратившее живость лицо, Бородин щелкнул тумблером на коммутаторном щитке, переводя аппарат на громкоговорящую связь. Анна Мироновна, не ожидавшая услышать голос собеседника Бородина, даже вздрогнула, когда в кабинете Бородина прозвучал вдруг отчетливый голос далекого Сурена Тиграновича:

– Дарагой товарищ гэнэрал, я, конечно, польщен тем, что вы знаете мое имя и отчество, я гатов вам выдать полную информацию, но прашу учэсть на будущее: вы четвертый гэнэрал, который отрывает меня от дела, не считая других отвэт-ствэнных товарищей…

– Простите, Сурен Тигранович, но беспокойство, которое проявляют многие товарищи, свидетельствует лишь об одном: Хабаров очень дорогой всем человек, очень нужный нам, очень хороший…

– И все вы тоже очень хорошие, я думаю, люди, сомнэваетесь, как справится наша малэнькая, провинциальная больница с отвэтствэнной задачей? Понимаю. У Хабарова двойной пэрэлом лонной и седалищной кости со смещением, пэрэлом подвздошной кости плюс медиальный пэрэлом шейки бедра… От этого не умирают, но отдать вам вашего Хабарова в таком положении я при всем желании не могу. Он нетранспортабельный больной. Абсолютно нетранспортабельный, иначе бы я его с удовольствием пэрэправил к вам…

Пока в бородинском кабинете звучали эти слова, с Анной Мироновной начало твориться что-то странное: слыша голос далекого главного врача, она совершенно явственно ощущала, что знает Сурена Тиграновича, где-то встречалась с ним. Но где и когда?

Эвакогоспиталь под Волховом? Нет. Стационар в Луге, отбитой у немцев? Нет. Раквере в Эстонии? Нет… Наконец Анна Мироновна вспомнила: это было в Восточной Пруссии, в самом конце войны. Ее вместе с тремя другими хирургами перебросили на усиление полевого госпиталя 11730. Их откомандировали в распоряжение подполковника Вартенесяна. Как звали подполковника, Анна Мироновна не помнила, но это он. Он!

И сразу представилось: к ним в госпиталь приехал генерал-полковник, командующий одной из наступавших армий; замученный бессонницей, издерганный в дни тяжелейших боев, приехал узнать, как самочувствие его начальника штаба, тяжело раненного накануне осколком мины. Оперировала начальника штаба армии Анна Мироновна. Она дала командующему исчерпывающую информацию. Увы, информация была малоутешительной. Командующий выслушал Анну Мироновну молча, обкусывая мундштук папиросы, и недовольно обронил:

– Плохие дела – ясно. А кто-нибудь постарше вас в должности тут есть?

– Главный врач, подполковник Вартенесян, старше, но в данный момент, товарищ генерал-полковник, он оперирует.

– Скажите ему, как кончит, пусть выйдет, я подожду.

Вартенесян освободился минут через десять. Небритый, заезженный, он вышел к командующему в забрызганном кровью халате, с самокруткой в зубах и, пренебрегая всеми предписаниями воинских уставов и наставлений, заявил:

– Товарищ командующий, если вы не доверяете моим врачам, можете с тем же основанием не доверять и мне. К тому, что доложила майор Хабарова, добавить ничего не имею. Извините, там ждут раненые.

Выплюнул цигарку и, не дожидаясь ответа командующего, ушел обратно в операционную…

Все это Анна Мироновна припомнила с такой ясностью, будто события, происходившие без малого двадцать лет назад, совершались вчера. Она поднялась с кресла, осторожно, чтобы не зацепить шнур настольной лампы, обошла бородинский стол и мягким, решительным движением взяла трубку из рук Евгения Николаевича.

– Простите, Сурен Тигранович, ваша фамилия Вартенесян?

– Вартенесян. Да. А это еще кто говорит?

– Товарищ подполковник, я очень рада, что Виктор Михайлович попал в ваши руки. Говорит майор Хабарова. Не помните?

– Не помню. Почему я должен помнить?

– А госпиталь 11730 помните?

– Госпиталь помню.

– Я служила у вас в госпитале 11730.

– Подожди, майор? Начальника штаба армии ты оперировала?

- Я.

– Слушай, а полковник Хабаров, кто?

– Как кто? Это Витя. Мой сын.

- Сын? Слушай, я не понымаю, пачэму ты сидишь у какого-то гэнэрала в кабинэте, морочаешь голову по тэлэфону, а не едешь сюда. Мальчик будэт доволен. Давай, Хабарова, приезжай и скажи всэм начальникам: пусть не мэшают лэчигь твоего полковника. Лэчить мы лучше их умеем. Клянусь! Давай приезжай…

На этом разговор оборвался. Анна Мироновна, несколько смущенная, хотела как-то смягчить остроту вартенесяновских слов, но Евгений Николаевич не дал ей ничего сказать:

– Слушайте, а этот Вартенесян, по-моему, дельный мужик. Он как-то сразу внушает доверие.

– Он бог и волшебник, Евгений Николаевич. Не понимаю только, как это его занесло в наши края?

– Я думаю, что это как раз можно предположить с достаточно высокой вероятностью попадания: характер!

– Пожалуй, – сказала Анна Мироновна и сразу без перехода: – Спасибо вам, Евгений Николаевич, поеду.

– Подождите, надо же сообразить, как вам лучше добраться.

– Не беспокойтесь, Евгений Николаевич, я с машиной.

– Автомобиль, конечно, прекрасная штука, но стоит ли сейчас ехать туда на машине, мама? Дороги неустойчивые, как бы вы не засели, голубушка…

– Проскочим. Еще раз спасибо, Евгений Николаевич.

– Ну, смотрите. Бог не выдаст, свинья не съест. Счастливо добраться. Виктору привет.

Шоссе было черным посередине, припорошенным тонким снежком по краям. Неверное, местами скользкое, как каток, шоссе то сбегало в низины, то вскидывалось на пригорки. Рубцов вел машину расчетливо и осторожно. С Анной Мироновной он почти не разговаривал.

Только в начале дороги, когда Анна Мироновна сказала:

– Мне, право, совестно вас эксплуатировать, Василий Васильевич, но я никак не ожидала, что это так далеко… – Он, не дослушав до конца, перебил:

– Да полно вам, Анна Мироновна. Или мы не соседи? Они были, конечно, больше, чем соседи. Виктор Михайлович искренне любил Рубцова и высоко ценил редкий талант этого немолодого, много поработавшего в авиации человека. Не обремененный излишним образованием – ничего, кроме семилетки, он не кончил, – Василий Васильевич тем не менее умел все: отрегулировать любой двигатель внутреннего сгорания, будь-то самолетный, автомобильный, мотоциклетный или самый маленький подвесной лодочный мотор, – пожалуйста; он мог что угодно сварить, склепать, спаять, склеить; он одинаково храбро вскрывал забарахливший патефон довоенного образца и новейший импортный проигрыватель.

– Мудрый мужик, – говорил Виктор Михайлович и всегда величал Рубцова по имени и отчеству, хотя Василий Васильевич, пользуясь правом старшего, говорил Хабарову "ты", дома звал Витей, а на работе полковником.

Они постоянно оказывали друг другу всякие услуги, их отношения были отмечены множеством знаков искреннего внимания. То Хабаров дарил Василию Васильевичу ко дню рождения какой-то уникальный набор надфилей, упакованных в футляр, больше напоминавший готовальню, чем коробку для слесарного инструмента. То Рубцов собственноручно изготовлял для Виктора Михайловича такие орденские планки, что едва ли хоть один Маршал Советского Союза мог похвастать чем-либо подобным…

Впрочем, обмен шел не только в сфере, так сказать, материальных ценностей. И Виктору Михайловичу случалось обращаться за советом к Василию Васильевичу, и Рубцову – прибегать к помощи Хабарова.

Василий Васильевич умел очень точно, иногда уничтожающе охарактеризовать человека. Ошибался он редко.

Так, об одном из хабаровских коллег Рубцов сказал:

– Обширный мужчина, но учти, Витя, это – сплошная гидропоника. Остерегайся! – И оказался прав.

Узнав стороной о разногласиях Хабарова с Угловым, Василий Васильевич заметил:

– Не лягай его, Витя. Алексей Иванович не злоумышленный, просто пружина в нем без тормоза. Он и сам не знает, куда хлобыстнет…

Рубцов всегда недолюбливал Киру и, когда стало известно, что Хабаров расстался с женой, прокомментировал это событие в своей семье так:

– Слава богу, пронесло. Попугай журавлю не пара. Журавль – птица верная, а попугай так, один интерьер…

Впрочем, по натуре своей Рубцов был немногословен и сейчас на коварном, скользком шоссе не лез к Анне Мироновне с успокоительными разговорами, а просто делал свое дело: вел машину, вел аккуратно, расчетливо и спокойно.

Анна Мироновна, глядя на черно-белую неуютную дорогу, думала о детях. После короткого телефонного разговора с Вартенесяном она несколько успокоилась, хотя сообщение о переломах Виктора никак нельзя было считать успокоительным. Но, во-первых, теперь наконец появилась ясность и, во-вторых, она знала: Витя в хороших руках.

Она думала о детях.

Может быть, это странно, но к дочери Анна Мироновна относилась совсем не так, как к Виктору. Конечно, любила, переживала за нее, болела ее болями и все-таки…

В детстве ребята часто ссорились. Задирала всегда младшая Аза. И Виктору постоянно говорили:

- Уступи, она маленькая.

Виктор злился, уступал неохотно и при первом удачном случае старался взять реванш.

Росли ребята в одинаковых условиях и тем не менее были совершенно разными. Если им приносили конфеты, Витя через пять минут все раздавал приятелям, стоило ему увлечься чем-нибудь посторонним, мог забыть про сладости. Аза съедала одну конфету, вторую – оставляла на вечер, третью – на потом. Нет, она не была жадной, но в ней прочно гнездилась расчетливость…

Витя легко забывал детские обиды. Аза ничего не забывала.

Уже взрослым человеком, замужней женщиной, она поразила Анну Мироновну, сказав ей однажды в сердцах:

– Ты думаешь, я не помню, как ты еще в третьем классе отняла у меня коньки? На целую неделю отняла…

И Анна Мироновна вспомнила: действительно, был такой случай. За какие-то ребячьи проступки она запретила дочери брать коньки и заперла их в шкаф.

– Но когда это было, Азочка!

– Какая разница когда? Важно, что было…

Василий Васильевич сбавил скорость. По низине шоссе перемело поперечными наносами, машину нещадно подбрасывало и водило из стороны в сторону.

– Устали, Василий Васильевич? – спросила Анна Мироновна.

– С чего? Не я ее, она меня везет, – и похлопал рукой по баранке. – Лучше скажите: вам не холодно, Анна Мироновна?

– Нет. Печка хорошо греет.

И они снова замолчали, и Анна Мироновна вернулась мыслями к детям.

Хотя Виктор и был четырьмя годами старше Азы, он никогда не занимал в семье положения старшего брата.

Кажется, Виктор учился уже в десятом классе, ссорились в ту пору ребята реже; случалось, Виктор помогал Азе готовить уроки; иногда Аза делилась с Виктором своими секретами. И вот однажды Анна Мироновна услышала примерно такой разговор:

– И, по-твоему, я должна была ей уступить? Да?

– Из-за таких пустяков, Азка, не стоило вообще горячиться, тем более что ты все равно ничего не могла доказать…

– Как пустяки? Я принципиально, понимаешь, принципиально не пойду к ней кланяться…

– Ты дура, Азка. Принципиальность по мелочам – благодетель обывателей…

И Анна Мироновна впервые совершенно отчетливо почувствовала тогда не материнскую, а человеческую симпатию к Виктору и неприязнь к Азе.

Слов нет, Виктор доставлял ей куда больше огорчений, забот и переживаний, чем Аза, но все равно душа ее принадлежала в первую очередь сыну.

В последние годы Виктор встречался с Азой только по семейным праздникам или когда болели ее дети и надо было доставить врача, срочно раздобыть редкостное лекарство, когда Аза испытывала затруднение с деньгами. К сестре он относился в общем-то неплохо, но совершенно не переносил ее мужа.

Аза вышла замуж за своего институтского преподавателя. Был он человеком способным, вероятно, любил Азу, во всяком случае, жили они мирно. Хабаров не терпел его железобетонную логику, его примитивную убежденность во всем, что сегодня считалось незыблемым.

– Ну, хорошо, согласен, ты говоришь, что тепловые электростанции более рентабельны и более экономичны, чем гидростанции. Возможно. Тебе виднее. Тогда почему полгода назад ты утверждал, что нет ничего лучше гидросооружений, хотя капиталовложения окупаются в них несколько дольше, чем в других станциях? – спрашивал Виктор Михайлович.

– Я и сейчас не отрицаю, что с точки зрения чисто инженерной гидростанции имеют ряд неоспоримых преимуществ. Но одно дело – инженерный расчет и совсем другое дело – государственные решения в масштабах такой страны, как наша.

– Подожди, – не успокаивался Виктор, – как же ты, инженер высокой квалификации, допускаешь мысль, что государственные решения вроде бы не твоего ума дело?

– Ничего подобного я не говорил. Это уж твоя вольная интерпретация…

– Какая, к черту, интерпретация? Ты на глазах у меня изменил точку зрения вопреки убеждениям. Ничего себе будет жизнь, если все станут действовать подобным образом! Я не хочу произносить громких слов, а то бы…

- Можно подумать, что ты действуешь иначе!

– Конечно, иначе. Я могу изменить взгляд на вещи, но не потому, что мне велели, а потому, что жизнь, обстоятельства, расчеты убедили в такой необходимости…

– Тебе легче быть независимым. Ты же фигура, авторитет, герой.

– Не говори чепуху. Во-первых, я не родился героем, во-вторых, положение, авторитет, звание – вовсе не критерий в таких вещах. Когда еще Пушкин писал: "Только независимость и самоуважение одни могут нас возвысить над мелочами жизни и над бурями судьбы"? Больше ста лет прошло…

В конце концов Виктору Михайловичу надоедало вести подобные разговоры, и он подолгу не ездил к Азе. Мужа ее за глаза Хабаров всегда называл по фамилии – Кондратьев. И как-то после очередного общения с ним сказал матери:

– Уж лучше бы этот Кондратьев дураком был. А то ведь неглуп, и хитер, и скользкий как угорь. Не понимаю, что, Азка совсем, что ли, слепая, если не видит, с кем живет?..

Машина притормозила у дорожного указателя.

– Ну вот, Анна Мироновна, до поворота докатили, – сказал Рубцов, – осталось одиннадцать километров. – Враждебно глянул на корявую проселочную дорогу, неумело перекрестился и сказал: – Пронеси, боженька, не дай застрять рабу твоему Василию…

 

Глава пятая

Она не ждала этого, и главный врач не ждал. Ему стало внезапно хуже. Снова боли и снова тревога…

Сдерживая огорчение, не давая разгуляться нервам, записывала:

"2 апреля. Состояние больного ухудшилось. Появились боли в правой икроножной мышце, отечность правой стопы. Пульс на артериях нижних конечностей отчетливый. Живот мягкий, безболезненный. Не исключена возможность начинающегося флеботромбоза. Больному начато лечение антикоагулянтами…"

Кровь… кровь… надо следить за кровью. Через каждые два часа у него берут кровь из пальца.

Все правильно, но как объяснить человеку, в чем дело? Как успокоить? Как сохранить на своей стороне…

Впрочем, он сильный, и умный, и терпеливый… И все равно жалко, что нет бога и нельзя надеяться на всесильное вмешательство, на его милосердную помощь.

Трое в схватке: больной, врач и болезнь. Смотри не упусти его.

Кровь, кровь, кровь… Сейчас нет ничего важнее.

Клавдия Георгиевна вошла в палату легким, неслышным атом, взглянула на Хабарова, насторожилась. Не понравились лаза – блестели, и вид у Виктора Михайловича был утомленный, невыспавшийся.

– Что беспокоит? Боли?

– Нога вот расходилась – тянет… И сны замучили. Стараясь скрыть разом наполнившую ее тревогу, Клавдия Георгиевна спросила веселым голосом:

– Ну и какие же сны нас мучают?

– Странные сны, доктор. Сначала я стрелял по самолетной тени. Низко-низко, над самой степью летел самолет, а я заходил сверху, догонял и вел прицельный огонь не по машине, по тени. И вроде бы тот самолет, что отбрасывал тень, пилотировал Сашка Збарский, и мы все время переругивались по радио. Он, собака, противным таким голосом требовал, чтобы я лез пониже к земле.

Я кричу: "Если так дальше пойдет, высоты на выход (из пикирования) не хватит!" А он смеется: "Ничего, зато контрольные снимки будут о'кей!" И, представляете, сам тоже снижается. Я атакую и тяну, аж холодный пот прошибает, вижу, нет высоты… А скоростенка – под тысячу! Все-таки вылезаю, и земля, когда я проношусь на каких-нибудь пятнадцати – двадцати метрах, так и рябит, так и рябит в глазах…

А Сашка кричит: "Молодец! Разрывы легли точно по центру", и прибавляет кое-что еще… Ну, что именно, я уж опущу, поверьте на слово – весьма убедительное.

– Господи, какие страсти – гоняться за призраками со скоростью тысячи километров в час! Я бы, наверное, умерла со страха.

– Между прочим, сон не совсем фантастический. Года три назад мне действительно пришлось проводить испытание новых прицелов, и я тогда на самом деле стрелял по теням. Впечатляющая, скажу, работа!

– А почему по теням?

– Видите ли, другого выхода не было. Раньше все учебные и тренировочные стрельбы летчики вели по конусам. Вы, конечно, понятия не имеете, что за штука конус? Это полотняный мешок, привязанный к длинной-длинной веревке. Веревку цепляли за самолет-буксировщик, тот таскал мешок по небу, и мы стреляли в конус. Пока самолеты летали сравнительно тихо, все шло прекрасно. Но когда скорости в триста – триста пятьдесят километров в час стали считаться малыми, от тряпочных конусов пришлось отказаться. На больших скоростях мешки эти просто разлетались в клочья. Попробовали строить мишени-планеры и таскать на буксире их, но и новые мишени не выдерживали нужных скоростей. А тут подошло время испытывать прицелы скоростных машин. Получилось: самолеты есть, подходящее оружие тоже есть, прицелы сконструированы, а стрелять не по чем…

– И кто придумал охотиться за тенями? – заинтересовалась Клавдия Георгиевна. Она уже давно заметила, что стоит Хабарову заговорить о деле – полетах, машинах, товарищах, – и авиация, которая вообще-то была бесконечно далека ей, становится и притягательной, и манящей.

– Придумал толковый инженер и большой выдумщик… Но беда – сам он никогда ни на чем не летал. Теоретик! Ну и написал нам теоретик такие тактико-технические условия испытаний, что весь Центр в лежку валялся. Со смеху. Точно уж не помню, но что-то в подобном роде он сочинил: "Быстро выполнив первое прицеливание с дистанции тысяча – восемьсот метров, летчик несколько уменьшает угол и продолжает энергичное сближение с тенью до дистанции шестьсот – четыреста метров…" Ну и в таком духе… Юмористический получился документ. Вот Алексей Иванович Углов и сделал на полях пометку: "Прошу поставить памятник за счет фирмы. Непременно мраморный, с голубыми разводами по серому фону". – И, будто спохватившись, Виктор Михайлович спросил:

– Вам это интересно? Что-то я разболтался…

– И что ж было, когда инженер прочел резолюцию этого Углова?

– Сначала не понял шутки и разозлился, потом понял и расстроился. Так расстроился, что лично мне жалко его стало.

– И вы взялись летать?

– Не сразу, конечно. Многое пришлось пересчитать, переиначить и, конечно, "быстро выполнив первое прицеливание", на второе никто уже не лез, а сразу рвал когти подальше от матушки земли, на высоту. Но все равно это был знаменитый цирк!..

– Вот вы говорили, Виктор Михайлович, что во сне вам было страшно, а на самом деле? Когда летали?

– Тоже.

– Что – тоже?

– Страшно.

Клавдия Георгиевна задумчиво поглядела в лицо Хабарова и очень тихо, почти шепотом спросила:

– И вот так каждый день бывает страшно? Сегодня, завтра, всегда? Это же кошмар!

– Ну почему – кошмар? Привыкаем. Не дрожать, конечно, привыкаем, а переступать страх. Наяву легче, чем во сне. Во сне ты беспомощный, а в настоящем полете – хозяин…

– А тот Углов, который про памятник написал, тоже стрелял по теням?

– Стрелял!

– Он очень смелый?

– Углов? Очень! Иногда даже слишком.

Тамара в присутствии Клавдии Георгиевны сделала укол пенициллина, поправила постель, дала Виктору Михайловичу пелентан. Он подчинялся безропотно, внимательно поглядывая во время всех этих процедур на задумавшегося у его кровати доктора. Неожиданно Хабаров спросил:

– А почему, Клавдия Георгиевна, у вас сегодня такой встревоженный вид? Что-нибудь не так?

– Нет, все так. Просто я устала и не выспалась. Не обращайте внимания и лучше расскажите, что вам еще снилось.

– Еще? – он поморщился и стал неохотно рассказывать: – А потом мне показалось, что в палату вошла мама. Вошла, остановилась у спинки кровати и будто бы начала молиться. И я никак не мог понять, что она там шепчет и почему все время говорит: "Дай бог, чтобы у него с кровью все было в порядке…" Постояла и пошла к окну. Я хотел посмотреть, что она делает у окна, но не мог повернуться.

– Разве же это похоже на Анну Мироновну – молиться? Виктор Михайлович ничего не ответил. Прикрыл глаза и сколько-то времени лежал совсем тихо. Клавдия Георгиевна решила, что Хабаров уснул, поднялась и хотела уйти.

– Доктор, – неожиданно резко сказал Хабаров, – только не пытайтесь меня обманывать: мама здесь?

– Почему вы решили?

– Я никогда при вас не называл маму по имени и отчеству. Не обманывайте меня, доктор. Единственное, чего я никогда и никому не прощаю, – вранье. Пусть мама зайдет. Не беспокойтесь, я не разволнуюсь, не завалюсь в обморок, и вообще мне мама не повредит, а она все равно видела, какой я красивый. Ступайте, Клавдия Георгиевна, позовите ее.

Вошла Анна Мироновна, внешне очень спокойная, сдержанная, и сразу сказала:

– Тебе повезло, Витя, Вартенесян – настоящий хирург, и Клавдия Георгиевна мне понравилась.

– Откуда ты знаешь Вартенесяна?

– Оказалось, мы знакомы еще с войны, – и мать принялась рассказывать, как ездила к Бородину, как Евгений Николаевич связывался с больницей, как она по голосу и манере говорить узнала Сурена Тиграновича.

Анна Мироновна говорила ровным голосом, не спеша, всем: своим видом пытаясь внушить сыну, что ничего особенно тревожного с ним не происходит. Как это ей удавалось, сказать трудно. Видно, выучка врача действовала, а скорее – материнская мудрость, самоотверженная и закаленная долгими тревогами.

Анна Мироновна пробыла в палате больше часа, несуетливо помогала Тамаре, рассказала еще о дороге и о том, что довез ее до точки Василий Васильевич Рубцов.

– А сейчас он где? – спросил Виктор Михайлович.

– В город уехал.

– Чего ж ко мне не зашел?

– Сказал: "Разговорами Вите не поможешь, а в медицине я – темный лес в двенадцать часов ночи". Ты ж его знаешь. Я не стала настаивать.

Когда Виктор Михайлович заснул, его снова начали преследовать странные видения. Снилось, что он спит и видит во сне воздушный бой. Просыпается и старается понять, как можно увидеть во сне то, чего на самом деле никогда не было. Не понимает. Не успевает додумать до конца, как звучит тревога, и приходится вылетать на барражирование. Район переправы хорошо знаком. Густой еловый лес, доросший до самой реки, узкая, плохо просматривающаяся с высоты песчаная дорога, ярко-желтый, только что вновь наведенный понтонный мост. Парой они ходят над районом переправы. Ходят с севера на юг и с юга на север, челноком, – снижаются, набирают высоту и вновь снижаются. Все происходит точно так, как представлялось ему во сне.

"Странно, – думает Хабаров, – со стороны солнца сейчас нас должна атаковать пара "фоккеров". Он делает отворот в сторону, упреждая действие предполагаемого противника. И тут же замечает: слева действительно валятся "фоккеры".

"Хиромантия какая-то", – успевает подумать Хабаров и принимает бой, с первой же атаки ликвидировав самое страшное – внезапность…

Они дерутся долго и трудно. Почему-то "фоккеры", каким-то таинственным, совершенно непонятным Хабарову образом все время меняют окраску: сначала они кажутся светло-зелеными, как кузнечики, потом – ярко-красными, пурпурными, наконец отвратительно желтыми и совсем черными.

Черного "фоккера" сбивает ведомый. Хабаров гонится за вторым, раскрашенным, как попугай, во все цвета радуги. Но теряет его из виду. Колющая боль в руке настигает внезапно, Хабаров вскрикивает и отчаянно ругается…

Медленно приходя в себя, Виктор Михайлович открывает глаза, видит перепуганное лицо Тамары, ее отведенную в сторону дрожащую руку со шприцем.

– Вот черт! Уже во сне сны снятся. Так и вовсе свихнуться можно.

– Напугали вы меня, Виктор Михайлович. Как закричите, как заругаетесь…

– Прости, Тамарочка, воевал. А он ушел, паразит, прямо из перекрестья выскочил. Как не заругаться. Прости.

Сделав укол, Тамара уходит. Хабаров остается один. Лежит и думает. Что-то изменилось. Было спокойно, стало тревожно. И Клавдия Георгиевна подозрительная сегодня, и Тамара перепуганная. Неужели оттого, что приехала мать? Не должно быть. И, верный себе, Виктор Михайлович пытается, отбросив все случайные, внешние факторы, спокойно проанализировать обстановку.

Нога? Нога болит больше, чем болела до этого, но с ногой ничего не делают… Значит, вряд ли тревога из-за ноги.

Спал плохо? Но и тут, пожалуй, ничего удивительного нет. Гораздо удивительнее, что он вообще может спать, не меняя положения, не ворочаясь.

Сегодня уже три раза брали кровь из пальца. Говорят, на анализ. Раньше столько раз в день не брали. Значит? Значит, или нашли, или ищут изменения в крови.

На этом месте Хабаров вынужден признаться, что дальнейшие рассуждения не имеют никакого смысла: про кровь и возможные неприятности, связанные с ее изменениями, он знает слишком мало.

"Пусть врачи думают, – решает Хабаров, – на то они и врачи".

Лучшее, что, вероятно, можно было сделать, – заснуть. Но спать не хотелось и смотреть нелепые сны тоже не хотелось. Читать, постоянно лежа на спине, он не мог – быстро уставали глаза. И тогда, чтобы отвлечься, Виктор Михайлович решил прибегнуть к испытанному за минувшие десять дней способу: вернуть себя в прошлое.

Странно, война вспоминалась почти идиллически. И самыми трудными казались теперь не потери, не тяжесть воздушных боев, не нервный озноб первой атаки и даже не преследовавшие его вначале неудачи, а постоянное, изматывавшее душу ожидание.

Все ждали по-разному. Одни старались не вылезать из меховых спальных мешков – и только ворочались, как медведи в берлогах, другие сутками резались в карты или до одури играли в шахматы. Хабаров не любил преферанса и никогда не играл в шахматы. Он мог часами валяться на нарах и думать.

Мысли кружили странными тропами. Например, он вспоминал вдруг, что давным-давно читал о швейцарском часовщике Пьере Дро. Этот человек построил в конце восемнадцатого века механических людей.

Хабаров думал:

"Все говорят "дизель", подразумевая при этом двигатель внутреннего сгорания, простой, экономичный. А кто связывает двигатель с именем Рудольфа Дизеля, создателя машины, человека трагической судьбы?.."

Хабаров помнил множество имен и событий из истории техники и думал об этих событиях постоянно, думал о связи людей и машин, о судьбах идей, опережающих время.

Но какие бы отвлеченные идеи ни посещали его голову, в конце концов мысли всегда возвращали Виктора к полетам. Он перебирал в памяти бой за боем, анализировал свои действия и действия противника, взвешивал указания, полученные на предварительной подготовке к вылетам, и сравнивал их с тем, что говорилось потом на разборах.

Война войной, но и тогда летчикам постоянно приходилось сдавать зачеты: по материальной части, штурманской подготовке, тактике воздушного боя, метеорологии, радиотехнике и многим другим дисциплинам. Зачеты Хабаров сдавал всегда хорошо, правда, нередко ввязывался в словесные перепалки с теми, кто оценивал его знания.

– Вот вы сказали, что после уборки шасси оставляете кран в положении "Убрано"? – спрашивал Хабарова инженер, принимавший экзамены по материальной части. – А как сказано в инструкции?

– Убрав шасси и убедившись по загоранию красных лампочек, что стойки встали на замки, перевести кран в положение "Нейтрально", – не задумываясь, отвечал Хабаров.

– Вот видите – знаете, а допускаете нарушение.

– В положении "Нейтрально" щитки на скорости отсасывает и аэродинамика машины нарушается.

– Но когда кран остается в положении "Убрано", система постоянно находится под давлением…

– Ну и черт с ней, с системой! Мне в бою скорость нужна.

– Допустим, но если от постоянного избытка давления порвет магистральные трубки, как вы будете выпускать шасси?

– Аварийно.

– Э-э, нет! Так дело не пойдет. Если каждый летчик начнет изобретать собственные приемы эксплуатации материальной части, Родина не наготовится самолетов.

– Родина? Стоит ли впутывать в наш чисто технический разговор высокий авторитет Родины, товарищ инженер-майор?

– Как хотите, но я вынужден отстранить вас от полетов.

– На какой же срок?

– Пока не осознаете своей ошибки.

– Вы хотите, чтобы я думал одно, а говорил другое?

– Нет. Вы должны говорить и делать то, что положено…

Через неделю пришел очередной технический бюллетень, и там было черным по белому сказано: "Впредь, до доработки системы уборки и выпуска шасси, следует после подъема стоек и постановки их на замки (контроль по загоранию красных лампочек) оставлять кран в положении "У б р а н о", что гарантирует наилучшие аэродинамические характеристики самолета и достижение расчетной максимальной скорости".

Кто-то из ребят спросил:

– Как ты допер, Витька?

– Просто: сначала обдумал… потом проверил…

В тот день Хабарова впервые назвали испытателем. Правда, в шутку, и прозвище не пристало.

Испытатель. Сознательно И бессознательно к этому строгому званию Хабаров шел всегда.

В летном училище, особенно поначалу, Хабарову досталось солоно: все, что было связано с теоретической подготовкой, давалось без труда, и в полетах с первых же дней он продвигался успешно, а вот привыкнуть к строгим армейским порядкам, к безропотному подчинению старшим, к регламентированной до последней минуты жизни – это давалось мучительно! И нотаций он наслушался, и выговоров нахватал, и на гауптвахте посидел, пока не закончил курс…

Здесь, в авиаучилище, судьба свела Хабарова с майором Бородиным. Бородин командовал эскадрильей и был в своем роде достопримечательностью учебного заведения. Имея два класса официального образования, все остальное майор постиг самостоятельно; а постиг он многое: Бородин великолепно летал, превосходно учил летать и уже много лет увлекался психологией. Начав дилетантом, к тому времени, когда Виктор стал курсантом, Бородин сделался признанным авторитетом, автором ряда статей в педагогических, медицинских и специальных авиационных журналах.

Бородина уважали, любили и побаивались. Уважали за обширные знания, настойчивость, неиссякаемую, казалось, энергию, любили за справедливость. А побаивались не столько за власть, которой был наделен комэска, сколько за прямоту и уничтожающую меткость высказываний.

Курсант Хабаров был, естественно, достаточно далек от майора Бородина. Далек до тех пор, пока после какого-то очередного "художества" не оказался вызванным на личную беседу к командиру эскадрильи, кстати сказать, не в служебный кабинет, а на квартиру.

Отвыкнув за восемь месяцев армейской казарменной жизни от домашней обстановки, Хабаров был смущен пестрым ковром на стене, настольной лампой под зеленоватым шелковым абажуром и накрытым белой крахмальной скатертью круглым столом, а больше всего – нестроевым видом самого Бородина: дома майор ходил в лыжных байковых штанах и какой-то странной не то спортивной, не то пижамной коричневой куртке.

– Садитесь, – сказал Бородин, – рассказывайте.

– Виноват, не понял, товарищ майор, что именно я должен рассказывать? – спросил Виктор, оставшись стоять между дверью и столом.

– Меня зовут Евгений Николаевич, и, пожалуйста, здесь, не на службе, забудьте о чинопочитании, садитесь и рассказывайте: как жили до армии, чем интересовались, что читали, к чему стремились? Работали? Учились? Женились?

Сбитый с толку неожиданным поворотом разговора, Хабаров начал довольно бестолково, скованно. Видимо, Евгений Николаевич вполне отчетливо понимал состояние курсанта, во всяком случае, не перебивал его нетерпеливыми вопросами, не подгонял.

И, сам того не ожидая, Хабаров рассказал Бородину о том, о чем не рассказывал даже самым близким друзьям-курсантам, признался, что ему нравится летать, нравятся самолеты, что ему очень хотелось бы достичь самых высоких высот в пилотаже, а вот служить… как бы поточнее выразиться, служить трудно, потому что он не умеет подчиняться, не умеет подавлять себя…

Евгений Николаевич не возражал. Он сидел в кресле, склонив голову на руку, и внимательно слушал. Потом, будто только что вспомнив о Хабарове, как-то сразу оживился и спросил:

– Скажите, Виктор, в принципе вы признаете существование необходимости в жизни?

– Как не признавать, когда каждый устав – выражение необходимости, и каждое наставление, и каждая инструкция… А их тут, пока кончишь, штук сто надо сдать.

-Вы так говорите, будто необходимость существует только в армии. А между тем необходимость присутствует всюду: разве инженер, работающий в гражданском строительстве, например, может не считаться с определенными нормами, порядками, объективными закономерностями? Разве цирковой артист не "стеснен" тринадцатиметровой ареной?

– Почему тринадцатиметровой? – удивился Хабаров.

– Потому, что такой стандарт принят во всех цирках мира. Вам нравится летать, и вы неплохо справляетесь с программой, но ведь само по себе летание не может быть конечной целью ни вашей, ни чьей-либо вообще деятельности. Станете ли вы впоследствии военным летчиком, гражданским пилотом, полярником, заводским испытателем – всюду будут правила, ограничения, словом, узаконенная необходимость…

– Так разве ж я анархист, Евгений Николаевич? Я понимаю – без законов жить нельзя…

– Понимаете? Прекрасно! Против чего же вы тогда бунтуете?

– Бунтую? Это, пожалуй, слишком сильно сказано. Я хочу оставаться личностью… В рамках законов и здравого смысла…

– Прекрасно. И кто ж вам препятствует?

– Многие и прежде всего обстоятельства.

– А конкретно?

– Мне бы не хотелось называть фамилий и приводить примеры.

– Ладно. Не называйте. Я сам назову. Вам отравляет жизнь старшина Егоров? Можете не отвечать. Знаю. Старшина действительно ограниченный и не очень умный человек. Но прошу обратить внимание: Егоров – всего лишь старшина, лицо, призванное поддерживать порядок в эскадрилье, следить за гигиеническими условиями вашего быта, за точным исполнением распорядка дня и обеспечением личного состава всеми видами материального довольствия. Так?

Хабаров промолчал. И Бородин продолжал все тем же ровным, скучноватым голосом, будто читал лекцию:

-Мне представляется, что со своими прямыми служебными обязанностями старшина Егоров справляется вполне удовлетворительно, и в том, что мы держим его на этой должности, есть несомненная целесообразность. Подчеркиваю – целесообразность! Кроме того, в нашей стране нет закона, по которому можно было бы освободить человека от работы за глупость, если он при этом не вор, не растратчик, не лодырь…

Они говорили долго. Бородин ни разу ни в чем не упрекнул Хабарова. Евгений Николаевич терпеливо раскрывал перед задиристым, петушистым Витькой понятия, над которыми тот никогда прежде не задумывался: необходимость, целесообразность, оправданность и неоправданность. Выражаясь языком военным, майор давал ему вводные – ставил курсанта на свое место и требовал принимать решение, поднимал выше – на должность начальника училища, начальника управления учебными заведениями Военно-Воздушных Сил и даже самого Главкома ВВС и снова, и снова предлагал: решайте! В конце концов Хабаров не мог не согласиться, что офицер, а тем более высокий воинский начальник не может, просто не в состоянии действовать под наитием таких милых его, Витькиной, душе понятий: хочу или не хочу, нравится или не нравится, люблю или не люблю…

В казарму Бородин отпустил Хабарова только в начале двенадцатого. На прощанье сказал:

– Дежурному по эскадрилье доложите, что задержал вас я. И думайте, больше думайте, Хабаров…

Бородина Хабаров запомнил навсегда. И был весьма обескуражен и огорчен, когда спустя много лет им пришлось знакомиться вторично. Оформляясь на работу летчика-испытателя в Центр уже после войны, Виктор Михайлович должен был представиться старшему авиационному начальнику министерства. Этим начальником оказался генерал-майор авиации Евгений Николаевич Бородин. Генерал не узнал в старшем лейтенанте Хабарове, откомандированном в его непосредственное распоряжение, своего бывшего курсанта.

Позже они встречались довольно часто, но Хабаров так и не напомнил Евгению Николаевичу об их давней и столь важной для него связи.

Теперь в больничной палате Хабаров впервые подумал: "А зря я не сказал ему про училище. Наверное, старику было бы приятно". И разозлился: приятно, не приятно… Сопливые нежности! Сколько было у Бородина таких Хабаровых, разве он может всех помнить? И для чего ему помнить?

 

Глава шестая

Сначала она писала ручкой с синими чернилами, чернила кончились, и пришлось взять другую. Эта другая оказалась с расщепленным, брызгающим пером, заправленной черными чернилами. Запись получилась пестрой. Как ни странно, но такая небрежность ее ужасно огорчила.

"3 апреля. Состояние больного средней тяжести. Температура 37,8°. В легких хрипов нет. Пульс 90 ударов в минуту. Отек правой стопы увеличился, распространился на нижнюю треть голени. Протромбин 68 процентов. Продолжается лечение антикоагулянтами. Учитывая явления пролонгирующего флеботромбоза, решено снять скелетное вытяжение. Нога уложена в шину".

За минувшие десять дней сам собой выработался порядок: утром в больницу звонил начальник шестой точки. Чаще всего о состоянии Хабарова ему сообщала Анна Мироновна, диктовала короткий текст, сухой, строго медицинский. Иногда в конце добавляла как бы "от себя": "Витя очень устал от фиксированного положения в постели" или: "Всю ночь спал и проснулся сегодня веселый…" Начальник точки по радио или по телефону передавал информацию врачу Центра. Тот, в свою очередь, так сказать, в официальном порядке, ставил в известность начлета и начальника Центра, а в неофициальном – всю летную комнату. Начальник Центра непременно докладывал заместителю министра Плотникову. И Михаил Николаевич каждый раз спрашивал:

– В чем нуждается Виктор Михайлович?

На что начальник Центра неизменно отвечал:

– Спасибо, Михаил Николаевич, пока ничего не надо, справляемся своими силами.

– Фрукты там, соки, может быть, какие-нибудь лекарства нужны?

– Соки послали, апельсины тоже, на лекарства заявки не поступали.

– Ну-ну, держите в курсе. Если что потребуется, звоните в любое время. – И каждый раз под конец спрашивал: – А перевозить его точно нельзя? Проверяли?..

В этот день, сразу же после очередного доклада начальника Центра, Плотникову позвонил Княгинин. Когда-то, очень давно, они вместе учились в институте и с той поры сохранили добрые, почти приятельские отношения. С годами, правда, стали называть друг друга по имени и отчеству, но по-прежнему обращались на "ты".

– День добрый, Михаил Николаевич, – сказал Княгинин, – беспокою тебя по поводу Хабарова. Появился, очаровал всех и исчез, как мимолетное видение, как гений чистой красоты… Все-таки это с его стороны свинство, хоть бы позвонил, поставил в известность…

– Павел Семенович, не ругай Хабарова. Несчастье с ним. Побился, и крепко. Одиннадцатый день в больнице.

– Как? А я слышал, что у Севса все в порядке и облет прошел, как говорится, на высшем уровне?

– То-то и обидно, что побился Виктор Михайлович не на большой машине, а на паршивой керосинке, в связном полете и по глупейшему стечению обстоятельств: отказ двигателя над населенным пунктом…

– Он серьезно пострадал?

– Увы, перелом тазовых костей, перелом бедра, лицо поцарапано. Лежит в больнице рядом с шестой точкой, и тронуть его не позволяют. Говорят: нетранспортабелен. Совершенно. Ко всему еще флеботромбоз появился…

– Кто его пользует?

– Местная медицина. Меня уверяют, что главврач там серьезный и условия вполне приличные, но, честно говоря, я в это не очень верю.

– Слушай, Михаил Николаевич, конечно, Хабаров ваш человек, и мне соваться с предложениями вроде бы не совсем удобно, но на твоем месте я бы все-таки наладил консилиум. Флеботромбоз – штука серьезная. И пусть там хоть золотой главврач, не думаю, чтобы он часто с такими вещами сталкивался. Если хочешь, я созвонюсь с Минздравом, с санупром?

– Да, мы уж и сами об этом думали.

И, уже включив себя в круг забот о Хабарове со свойственной ему организаторской деловитостью, Павел Семенович спросил:

– Шестая точка открыта?

– Да.

– А от посадочной площадки до больницы там далеко?

– Километров восемь.

– Надо понимать, грязища на точке сейчас и машины не ходят?

– Как всюду.

– Ясно.

– Давай так: ты, Михаил Николаевич, обеспечиваешь вертолет, выясняешь, можно ли приткнуться на нем непосредственно около больницы, а я беру на себя консультантов. Только мне нужно знать подробнее, что у Хабарова поломано. Хорошо бы иметь полный текст диагноза.

– Это можно. Тут у меня на столе за каждый день сводки лежат.

– Минуточку, Михаил Николаевич, переключаю тебя на магнитофонную запись, продиктуй, пожалуйста. Я не прощаюсь. Позже позвоню еще. А пока ориентировочно наметим вылет на завтра, часиков на тринадцать – четырнадцать. Идет?

Хабарова Княгинин видел всего считанные разы, но успел расположиться к Виктору Михайловичу буквально с первого дня знакомства. Впрочем, Хабаров понравился Павлу Семеновичу еще до знакомства, заочно. Кто-то из военных однажды рассказал Княгинину такую историю.

Несколько лет назад возникла острейшая необходимость увеличить продолжительность полета серийного истребителя. Опыт боевого применения этой машины показал: истребитель имеет ряд преимуществ перед противником, но запаса горючего у него минут на десять-двенадцать меньше. И стоило пилотам противной стороны установить это обстоятельство, как они немедленно изменили тактику: в начале боя стали тянуть резину и активизировались тогда, когда нашим ребятам волей или неволей приходилось спешить на посадку. Штабные документы при этом с неопровержимой убедительностью показывали: бои, происходившие при ясной погоде, заканчивались с переменным успехом, а бои за облаками почти всегда давали превосходство противнику. Явление было зафиксировано и стало предметом обсуждения представительного совещания. В разговоре участвовали боевые летчики, специалисты по тактике, лучшие умы штаба и два или три представителя промышленности, изготовлявшей машину. Спорили, судили, рядили…

Слово взял капитан Никольский. Капитан был едва ли не самым молодым участником совещания. Боевой летчик, заместитель командира эскадрильи. Смущаясь непривычной обстановкой, испытывая некоторую скованность перед окружившими его генеральскими погонами, капитан говорил не очень складно, но по существу, толково:

– Все, что тут предлагали по части увеличения емкости подвесных баков, надо думать, правильно. И вероятно, поможет. Но вести бой с баками, сами понимаете… Это такое дело… А вот товарищ полковник, извините, фамилию не расслышал, докладывал, что за облаками мы попадаем в худшие условия, чем при ясной погоде. Это действительно так, но почему? Пока еще никто на этот вопрос ответа не дал, хотя это самый ответственный вопрос. Мне кажется, тут такое дело получается: посмотрите, как мы пробиваем облачность вверх и особенно вниз. Вертикальная скорость снижения установлена 15 метров в секунду. А если увеличить скорость? По-моему, в этом деле есть резерв. И немалый. Резерв, который позволит, не изменяя конструкции машины, не увеличивая емкости баков, сократить, так сказать, подсобное время и увеличить боевое. Конечно, надо бы это дело посчитать и проверить на практике… Но я думаю, начинать следовало бы именно с простого, а не с переделок машины…

Как часто бывает, лучшие решения оказываются далеко не самыми сложными.

Штурманы, не выходя из зала заседания, прикинули на навигационных линейках, что может дать предложение капитана Никольского, и получилось: в увеличении вертикальной скорости снижения при пробивании облаков действительно кроется весьма значительный запас времени пребывания на поле боя.

Хабаров представлял на совещании промышленность и за разработку тактических и методических документов вовсе не отвечал, но тут же предложил свои услуги. Дело в том, что Виктор Михайлович был крестным отцом истребителя, очень любил машину и всякий ее успех рассматривал как собственное достижение, а каждую неудачу – как свою личную неприятность.

Руководитель совещания поинтересовался, сколько времени потребуется Хабарову для испытания и где он считает удобнее всего провести контрольные полеты.

Виктор Михайлович ответил не задумываясь:

- Два дня и три ночи. Могу отлетать в любой близрасположенной строевой части, если мне выделят там два самолета: боевой и спарку…

На том и договорились. Ведущим летчиком утвердили полковника Хабарова, вторым летчиком – капитана Никольского.

Через день они доложили,– "Увеличение вертикальной скорости с 15 до 25 метров в секунду дало заметный результат. Продолжаем работу".

Хабаров и Никольский пробивали облака и со скоростью 30 метров в секунду, и 40, и 50.

Каждые следующие десять метров в секунду давали все более заметный "довесок" к боевому времени.

Однако на пятидесяти метрах в секунду Хабаров остановился. В заключении написал: "Дальнейшее увеличение скорости пробивания облаков, учитывая, что эту работу впоследствии должны будут выполнять летчики строевых частей, в том числе и средней квалификации, представляется нецелесообразным". Попутно Хабаров заметил, что некоторые приборы в кабине расположены неудачно. Для повышения безопасности пробивания облаков на больших скоростях необходимо, в частности, поднять авиагоризонт к самому прицелу. Заключение подписал и капитан Никольский.

На следующий день аэродром, где велись эти блициспытания, посетил представитель инспекции. Сравнительно молодой, стройный подполковник в ладно сшитом мундире сверкал погонами, пуговицами, орденской планкой, значком академии и нагрудными крылышками военного летчика первого класса. У него было узкое, сильно загоревшее лицо, строгое и какое-то отрешенное. Назвавшись, он протянул руку Виктору Михайловичу, который, как всегда на аэродроме, был облачен в старую облезлую кожаную куртку и еще более старый, вылинявший комбинезон.

– Хабаров, – отвечая на рукопожатие, сказал Виктор Михайлович.

– Представляете промышленность? – спросил инспектор.

– Представляю. На общественных началах, из чистого энтузиазма.

– Странно, что вас впутали в это дело… А вы? – вопрос был обращен к Никольскому.

– Капитан Никольский, заместитель командира эскадрильи.

– Прошу, капитан, доложить, что и как вы тут успели сделать.

Никольский хотел возразить, сослаться на то, что старший Хабаров, а он всего лишь дублер и, так сказать, второе лицо, но Виктор Михайлович сказал:

– Расскажи, расскажи, Валя, про все, что его интересует. А я схожу пока на машину. – И ушел.

Никольский стал докладывать. Инспектор внимательно слушал. Потом ознакомился с черновиком протокола испытаний, спросил у вернувшегося Хабарова:

– Все, что здесь написано, представляется мне, товарищ полковник, вполне убедительным…

– Ну и прекрасно, – сказал Хабаров.

– Кроме одной фразы. Стоит ли подчеркивать, что летчикам средней квалификации эти рекомендации не по плечу?

– По-моему, стоит.

– Но кого вы относите к летчикам столь сомнительной категории?

– Я? Никого я не отношу. Это уж ваше дело разобраться, кто есть кто…

Пропустив ответ Хабарова мимо ушей, инспектор спросил:

– И вы категорически настаиваете на пятидесяти метрах в секунду, как на крайней цифре?

– Настаиваю. Если лезть дальше на одном самолюбии, поубиваться ребята могут.

– А если переставить авиагоризонт и переместить некоторые приборы согласно вашей же рекомендации. Тогда?

– Тогда, может быть, и можно…

– Сколько? Семьдесят пять метров в секунду можно?

– Точно не скажу. Вероятно, метров до шестидесяти – шестидесяти пяти удастся догнать. Ты как думаешь, Валя?

– Трудно, – сказал Никольский. – Но можно попробовать.

– Отлично. Значит, мы договорились так: завтра вы опробуете режим снижения на шестидесяти метрах, и тогда мы окончательно оформим документ, – произнес инспектор тоном, не допускающим никаких возражений.

Хабарова взорвало. Больше всего даже не существо его слов, а тон.

– Я думаю, тянуть до завтра нет никакого резона, тем более что за день машину все равно не переоборудуют. Распорядись, Валя, чтобы готовили спарку. Я сейчас слетаю с подполковником. Надеюсь, не возражаете?

И Хабаров продемонстрировал инспектору заходы на скоростях в 40, 50, 60, 70 метров в секунду.

Выпустив шасси, ощерившись посадочными и тормозными щитками, внимательно следя за скоростью по траектории, Виктор Михайлович раз за разом пробивал облака, выскакивая над самой землей. На трех последних заходах он весь взмок, но не подал виду, что устал и переволновался, только спросил по переговорному устройству у сидевшего в задней кабине инспектора:

– Желаете повторить?

– Горючего мало.

– Прикажете опробовать сто метров? На один заходик керосина хватит.

– Не надо. Садитесь…

Услыхав эту историю, Княгинин распустил улыбку во все лицо – и раз пять повторил:

– Ай, молодец, ай, молодец! Не боится, видно, ни тюрьмы, ни сумы, ни опалы, ни войны. – И запомнил фамилию – Хабаров. Потом они познакомились.

Павел Семенович нажал на кнопку звонка. Вошла Марина.

– Мариночка, пожалуйста, перепечатайте текст записи с магнитофона – тот кусок, где Плотников сообщает о состоянии Хабарова, – и дайте сюда. – Увидев настороженное лицо Марины, ее безмолвный вопрос, объяснил: – Побился Хабаров, жестоко побился. Надо организовать консилиум. Я обещал.

Марина молча смотрела на шефа.

– Ну какого черта вы уставились на меня, как овца? Жив он, жив, понимаете! Дайте сюда диагноз и все прочие медицинские штуки, буду звонить министру…

К вечеру стало известно, что на шестую точку полетят травматолог, доктор медицинских наук, профессор, генерал-лейтенант Барковский, гематолог, кандидат медицинских наук Филиппов, и терапевт, доктор медицинских наук полковник Носенко. Бригаду Княгинин собрал наивысшего уровня – медицинский Олимп. Машину для полета выделила самая популярная вертолетная фирма, назначив командиром экипажа шеф-пилота Агаянца.

В девятом часу о предстоящем полете поставили в известность шестую точку, а через четверть часа сведения поступили к Вартенесяну.

Когда Сурен Тигранович сказал:

– Завтра принимаем гостей, Клавдия. Консилиум летит, – Клавдия Георгиевна ждала, что вот-вот сорвется буря, но бури не последовало.

- У профессора Барковского я учился во втором мэдэ. Представляешь, сколько ему лет? Наверное, девяносто! И согласился лэтэть на этой чертовщине бэз крыльев. Маладэц! Статьи Носенко читал. Голова. А вот Филиппова нэ знаю. Ты знаешь?

Филиппова Клавдия Георгиевна тоже не знала.

– Ну ладно, посмотрим, паживем – увидим…

– Все-таки обидно! Мы стараемся, вертимся, ночи не спим, а они, – Клавдия Георгиевна махнула рукой в сторону окна, – ежедневно демонстрируют свое недоверие: сто раз звонят, сто раз спрашивают, сто раз требуют отчета…

– Ва! Звонят, спрашивают, требуют! Бэспокоятся, валнуются, патаму и не дают никому нормально жить. Ничего! Барковский, я тебе скажу по секрету, может быть, один на весь Советский Союз дэло знает. Пэрэд ним не стыдно отчитаться, его не стыдно послушать! Ни в коем случае не стыдно…

На другой день консультанты не прилетели. Шестая точка была до вечера закрыта густым, непроницаемым туманом. А Хабаров чувствовал себя плохо.

Температура держалась около тридцати девяти. Временами он впадал в забытье и громко бредил. Весь день от постели Виктора Михайловича не отходили Тамара и Анна Мироновна, то и дело в палату наведывались Клавдия Георгиевна и Вартенесян.

Вечером Вартенесян увел Анну Мироновну к себе. Ужинать. Она сопротивлялась, но Сурен Тигранович настоял:

– Надо кушать, что ты говоришь: не хочу! Несерьезный разговор. Клавдия Георгиевна с твоим Витей посидит, Тамара посидит. Мы покушаем, придем. Если тебе плохо будэт, какая ему от этого польза? Никакой…

В длинной тусклой комнате главврача стоял старый облезлый шкаф, широченная тахта, сооруженная из двуспального пружинного матраца, покрытая дорогим темно-вишневым ковром, два стола – письменный и обеденный; всю поперечную короткую стену занимали самодельные стеллажи, набитые книгами.

– Люблю свою берлогу, – говорил Сурен Тигранович, добросовестно разыгрывая роль гостеприимного хозяина.

– Сейчас посмотрим, какой ужин у нас будет…

Они ели разогретые на электрической плитке блинчики, запивали крепким, хорошим чаем. Впрочем, Анна Мироновна почти не замечала, чем угощал ее Вартенесян. А он, великолепно понимая состояние матери, говорил, рассказывал, отвлекал ее…

- После войны я со всей армянской родней катэгорически рассорился. Ты Лизу помнишь? Нэ помнишь, навэрное, – хирургическая сэстра такая была. Я с ней вэрнулся. Мои – ни в какую! Не принимают! Трудно было и ей, и мне. Им тоже, надо думать, трудно было. Я помучился нэмного, плюнул на все, уехал с Лизой в Воронеж. В науку ударился. Работал, как сто чертей, защитился, Лизу заставил в мэдинститут паступить. Наладилась жизнь. Все хорошо – год хорошо, два хорошо, а потом – плохо.

Понимаешь, у Лизы муж был. Пропавший баз вести муж. Так пять лэт было. Она не хотела с ним развод оформлять. Считала, нэблагородно с пропавшим бэз вести разводиться. А он нашелся. Вэрнулся. Полный инвалид. Что делать? Лиза мучилась, плакала, мэста себе не находила… Это рассказать невозможно…

Тэперь я думаю: какая история банальная – два и одна, знаменитый драматургический трэугольник. А тогда с ума сходил! Стреляться хотел. Пистолета не было. Она к нему в Лэнинград уехала. Я – сюда.

Мэня домой, в Ереван, звали, в Москву второй мэд приглашал, никуда не поехал. Теперь привык тут. И Клавдия появилась. Тоже, я тебе скажу, невеселая судьба у нее в личном плане… Стали у нас отношения налаживаться, какая-то скотина анонимку написала… Аморальное повэдение, использование служэбного палажения и так далее и тому падобное – шесть страниц! Думал, снимут. Нэ сняли. Выговор повэсили и на том, слава богу, успокоились…

Рассказ Сурена Тиграновича перебил резкий телефонный звонок междугородной.

– Опять! – сказал Вартенесян и, недовольно дожевывая блинчик, поднял трубку. – Слушаю.

– Больница?

– Да-да, больница!

– Кто говорит?

– Кто нужен?

– Начальство какое-нибудь есть?

– Начальство? Главный врач подойдет?

– Подойдет.

– Главный врач слушает.

– Здравствуйте, товарищ главный. Механик Рубцов с вами говорит.

– Очень приятно, механик…

– У вас находится полковник Хабаров. Так вот, я хотел узнать…

– Как себя чувствует полковник? Да? Дарагой механик, это уже нэвазможно делается – отвечать сто двадцать пять раз в день, как чувствует себя полковник. Мы человека лэчим, понимаешь, лзчим, а такое дело в пять минут нэ делается…

– Товарищ главный, одну минутку. Я не то хотел узнать. Про полковника мы знаем, в курсе. Спасибо, что хорошо его лечите. Я хотел спросить, какая у него ширина кровати?

– Что? Ширина кровати? Для чего ширина?

– Да я тут Виктору Михайловичу костылики состроил из облегченной дюралевой трубки, складные, ну и еще начал собирать пюпитр с подсветкой, чтобы, пока лежит, читать ловчее было… Почти готов пюпитр, надо только уточнить, на какую ширину разводить опоры.

– Прости мэня, дарагой… Стандартная ширина – семьдесят пять сантиметров. Я ему обязательно привет от вас парадам. Сейчас пойду и парадам. А с костылями пока не торопись. Еще рано. Но понадобятся! Обязательно понадобятся.

Вартенесян положил телефонную трубку, посмотрел на Анну Мироновну веселыми глазами и сказал, не тая улыбки в голосе:

– Слушай, а я начинаю варить, что твой сын действительно впалне приличный чэловек.

– Витя? Его все любят, – и Анна Мироновна сразу поднялась из-за стола. – Спасибо, Сурен Тигранович, пойду.

– Иди. Я тоже скоро приду. Подмени пока Тамару, отпусти отдохнуть, совсем дэвочка с ног сбилась.

 

Глава седьмая

Запись двумя разными почерками.

Первый абзац ее рукой – твердой, аккуратной, ученически-прилежной; второй – неверными, дрожащими закорючками с длинными хвостами у концевых букв:

"5 апреля. Консилиум в составе травматолога, доктора медицинских наук генерал-лейтенанта Барковского А.И., гематолога, кандидата медицинских наук Филиппова К.Д., терапевта, доктора медицинских наук полковника Носенко Э.Л.

У больного, перенесшего комбинированный перелом костей таза и правого бедра, сопровождавшийся центральным вывихом, в результате массивных кровоизлияний в мягкие ткани развился флеботромбоз подвздошной артерии справа. Показаний к оперативному вмешательству в настоящее время нет. Рекомендована дальнейшая терапия прямыми антикоагулянтами, снижение протромбина до 30 процентов…"

Сначала Хабаров услышал характерный грохот снижающегося вертолета и забеспокоился:

– Что такое, Тамара? Эта мельница валится совсем близко.

– Не валится, а садится. Какой вы нервный стали, Виктор Михайлович, просто ужас.

Он усмехнулся.

– Гости к нам прилетели. Профессора разные. Консилиум!

– Для чего? Кто вызывал?

– А никто не вызывал. Просто начальство ваше сомневается – хорошо ли мы вас тут лечим, достаточно ли понимаем… Мы же периферия!..

Потом они вошли белой тихой стаей и сразу заполнили палату от самого окна до двери. Из всех прибывших Хабаров сразу выделил высокого, жилистого, совершенно лысого старика с тяжелыми крестьянскими руками. Халат на старике был распахнут, и Виктор Михайлович разглядел мундир генерала.

Ближе всех к генералу держался плотный, сильно загоревший, спортивного облика человек лет сорока – сорока трех. Чуть поотстал третий незнакомец: пожилой, мелкий, невзрачный – преждевременно постаревший мальчик. Остальные были свои: Вартенесян, Клавдия Георгиевна, больничный рентгенолог, совсем в уголке, между тумбочкой и шкафом, затерялась Тамара. Матери в палате Хабаров не обнаружил.

– Здравия желаю, – громко сказал старик, – моя фамилия Барковский, зовут Аполлон Игнатьевич. Вы улыбнулись, полковник? Прекрасно! В этом месте все люди с нормально развитым чувством юмора и находящиеся в трезвом уме непременно улыбаются. По профессии я костоправ. А коллега Эрих Леонтьевич Носенко, – старик глазами указал на плотного, спортивного облика человека, – специалист по насосам. Ну и еще один коллега – Кирилл Демьянович Филиппов – вампир и кровопийца, научно – гематолог.

Специалист "по насосам" хорошо, добродушно улыбнулся, показав ровный ряд неправдоподобно белых зубов, а постаревший мальчик съежился и почему-то отвел от Хабарова глаза.

Старик генерал сел на поданную Вартенесяном табуретку и, забрав в горсть свое некрасивое лицо, спросил:

– На что жалуетесь?

– Сначала разрешите доложить, на что я не жалуюсь.

– Как, не понял?

– …на что я не жалуюсь, – громко повторил Хабаров.

– Ну-ну, интересно. Валяйте!

– Я не жалуюсь на лечащего врача Клавдию Георгиевну Пажину, не жалуюсь на главного врача Сурена Тиграновича Вартенесяна, еще не жалуюсь на медсестру Тамару Ивановну Воронину и вообще не жалуюсь на больницу. Очень прошу передать инициаторам вашего, Аполлон Игнатьевич, беспокойства, что меня тут превосходно лечат…

– Понял. Хватит, – строго сказал Барковский. – Мы прилетели не с инспекторскими целями, а для того, чтобы обменяться мнениями с коллегами, вместе подумать и по возможности найти быстрейшие пути вашего возвращения в строй. Время, как известно, дороже денег, так что не будем его терять на дипломатические выкрутасы. Прошу отвечать по существу. Что беспокоит в данный момент?..

В палате консилиум продолжался минут двадцать и ужасно утомил Виктора Михайловича. Когда врачи его наконец оставили, Хабаров вытер лицо полотенцем и сказал Тамаре:

– А старик деловой.

– Удивляюсь, как такой дедушка согласился на вертолете лететь.

– Так ведь ради кого, Тамарочка?

– Опять хвастаете, Виктор Михайлович?

– Я хвастаю? Никогда! Торжествую! И имею основания, раз такие почтенные старички оказывают честь. Вот ты, ты бы ради меня не полетела на вертолете, а он полетел.

– Откуда и что вы про меня знаете?

– Я про тебя все знаю. Все, кроме одной вещи: почему такая симпатичная, умная и так далее двадцатитрехлетняя девица до сих пор не замужем?

– А за кого выходить? Кругом одни пьяницы да старики. Я бы, может, с удовольствием вышла, так нет за кого… А так, лишь бы выскочить и потом всю жизнь мучиться, уж лучше совсем не надо. – Тамара опустилась на табуретку, на которой только что сидел профессор Барковский, заглянула в лицо Виктора Михайловича и спросила:

– А сами-то вы почему не женатые?

– Кто тебе сказал, что я холостой?

– Были бы женатые, небось жена-то давно уж приехала. Жена, а не мамаша.

– Тебе моя мама не нравится?

– Ну что вы! Такую маму дай бог каждому…

В этот момент дверь тихонько приоткрылась и в палату заглянул командир вертолета Агаянц, старинный хабаровский приятель.

– Миша! Привет, – крикнул Хабаров. Тамара вздрогнула и сорвалась с места.

– Это что за безобразие! Без разрешения, без халата! Вон отсюда! Сейчас же убирайтесь! – Она мгновенно выставила Агаянца в коридор.

– Не сердитесь, честное слово. Я только передать, – и Агаянц протянул Тамаре большой сверток.

– Что это такое?

– Пюпитр для чтения и складные костыли совершенно особой конструкции, без веса! Рубцов просил вручить. Механик. Сам сделал. Специально для Виктора. Пожалуйста, возьмите.

– Костыли? – растягивая по слогам, сказала Тамара и неожиданно для самой себя расплакалась.

– Ой, не скоро Виктору Михайловичу костыли понадобятся, хоть и особой конструкции, все равно не скоро…

Исчезнув вместе с Агаянцем за дверью, Тамара долго не возвращалась. И Хабаров постепенно "отключился" от незаконченного, оборвавшегося на полуслове разговора с ней. К тому же мелькнувшее и разом пропавшее лицо Мишки Агаянца отвлекло мысли совсем в другое направление.

Хабаров вдруг отчетливо представил полукруглую просторную летную комнату со стенами, обшитыми деревянными светлыми панелями, с огромным окном-эркером, явственно увидел низкие диваны, обтянутые шершавой темно-зеленой материей, и узкие столы на металлических трубчатых ножках, и корабль-бильярд, гордо возвышающийся посередине помещения.

Представил и затосковал.

Когда он вернется туда? К ребятам, к делу, ко всему, что до сих пор было самым главным в жизни…

Хабаров живо вообразил, как входит в летную комнату начлет. Грузный, заметно состарившийся в последние годы Кравцов появляется в застекленной двустворчатой двери, не спеша оглядывается и, будто нарочно растягивая слова, говорит:

– Наклевывается препаршивая работенка, мужики… Запуск двигателя в полете…

Как ни в чем не бывало Збарский продолжает играть в шахматы.

Бокун с некоторым усилием сдерживается и, тоже ничего не спрашивая, заканчивает намеливать кий…

Володин, ухмыльнувшись и кинув быстрый взгляд на окружающих, легко поднимается с дивана и, изображая на лице полную готовность хоть сию минуту отправиться в полет, спрашивает:

– Какие высоты запуска? Володина перебивает Углов:

– Не лезь, Петушок, наперед батьки в пекло. – И к начлету: – Сколько полетов в программе, Павлыч, почем за штуку?

Кравцов не спешит с ответом, поводит из стороны в сторону головой, словно что-то высматривает и никак не может найти.

– Паршивая работенка, мужики… Мы тут посоветовались и решили… поручить это дело Хабарову… Пойдем, Виктор Михайлович, потолкуем…

Увидев летную комнату, Хабаров не может от нее оторваться. Мысленно он следует по длинному коридору, начинающемуся за двустворчатой остекленной дверью, в раздевалку. Тремя шеренгами стоят здесь голубые узкие шкафчики с летным обмундированием. Его шкаф – второй от двери. Кто-то давно уже приклеил на дверку морду улыбающегося тигра. Вырезали с обложки иллюстрированного журнала и так присобачили эмалитом – не оторвать! И вот уже лет пять тигр провожает Виктора Михайловича в каждый полет и встречает после каждого задания. Хабаров привык к тигру и иногда, конечно, когда никто не видит, подмигивает ему, прощаясь…

Едва слышно ступая, в палату возвращается Тамара.

– Пальчик приготовьте, Виктор Михайлович, сейчас кровь возьму.

– Опять? Скоро у меня крови на эти дурацкие анализы не останется.

– А что делать, раз нужно.

– Шуры-муры разводить, так с Мишкой Агаянцем, а кровь сосать – из меня! И чего вытолкала человека, чем он тебе помешал?

Не обращая внимания на "шуры-муры", Тамара привычно делает свое дело.

– Вот и все. Держите ватку, Виктор Михайлович.

– У тебя маникюрные ножницы есть, кривые? – спрашивает Хабаров.

– В палате нет, но, если надо, найду и принесу.

– Надо. Найди.

Тамара вновь исчезает и скоро возвращается с ножницами.

– Давайте подстригу.

– Нет. Я сам.

Виктор Михайлович берет у Тамары ножницы • и, высоко подняв руки в локтях, смешно сощурившись, быстрыми, прыгающими движениями пальцев начинает что-то вырезать из листка бумаги: чик-чик-чик, и на тумбочку ложится веселый зайчишка, еще чик-чик-чик, и из-под кривых лезвий выскакивает длинная, крадущаяся лиса. Потом Хабаров вырезает ослика, лошадку и сидящего на барабане задумчивого слона.

Тамара с нескрываемым удивлением смотрит на веселый зоопарк и говорит:

– А вы, оказывается, еще и художник! Вот не думала.

– Если человек в чем-нибудь талантлив, то он и вообще талантлив. Учти, Тамарочка. И не бегай за первым попавшимся красавчиком, даже если этот красавчик – сам Михаэль Агаянц, а люби меня, люби нежно и преданно.

– Виктор Михайлович, а рисовать вы тоже можете?

– Еще как! Кукрыниксы в компанию приглашали. Правда. Я не согласился.

– Почему?

– А куда мое Ха к их Ку, Кры и Ник-Сы присобачить? Тамара взяла в руки зайчишку и, поворачивая его туда-сюда, растроганно заулыбалась.

– Надо же, какой зверь!

– И вовсе не зверь, а зайчик. Его зовут Вова.

– Кого зовут Вова?

– Зайчика..

– А ее? – спросила Тамара, показывая пальцем на лисицу.

– Лисокрад – лиса крадущаяся.

– А его?

– Оська.

– А слона?

– Баламот Баламотович.

– Господи, да кто это напридумал?

– Кроме Лисокрада, все имена придумал Андрюшка. Он болел, и я вырезал ему целый цирк. А Лисокрада сочинили ленинградские дураки – артельщики. Выпустили пластмассовую игрушку и на пузе выштамповали "Лисокрад", а на другой – "Лисосид" – лиса сидящая.

– А сколько ему лет?

– Кому?

– Андрюше вашему?

– Пять с хвостиком, – сказал Виктор Михайлович и прикрыл глаза. Ему казалось, что лицо с прикрытыми глазами ничего не выражает – ни нежности, ни тоски, ни сдерживаемых воспоминаний…

Впрочем, Тамара не заметила его прикрытых глаз и спросила:

– Скажите, Виктор Михайлович, а вы можете лично мне чего-нибудь вырезать? На память.

Он ответил не сразу:

– Могу.

На этот раз Хабаров режет долго и неторопливо. И лицо его постоянно меняет выражение, делаясь то задумчивым, то насмешливым, то злым и, наконец, лукавым.

– Держи, – говорит Хабаров и подает Тамаре тигра, изготовившегося к прыжку. Тигр очень разный: так посмотришь – свирепый, чуть повернешь, глянешь сбоку – большая добродушная полосатая кошка, еще повернешь – насмешливая, хитрющая зверюга, и сразу видно – не настоящая, игрушечная.

– Спасибо, Виктор Михайлович. Я его дома к зеркалу приклею.

– А ковер с лебедями у тебя есть?

– Нет.

– Вот это хорошо. Раз нет, приклей.

Сколько-то времени оба молчат. Оба вроде отсутствуют в палате. Потом Тамара говорит:

– А почему вы про лебедей спросили?

– Так. Многие сильно их уважают, а я не люблю. – Помолчал и серьезно: – Да, а тигра зовут Шурик. Запомни.

– Шурика тоже Андрюша придумал?

– Нет. Шурика я сам придумал.

Пришла Анна Мироновна. Глянула на зверье, занявшее половину тумбочки, не удивилась. Тамара подумала: "Не первый раз видит. Привыкла". Анна Мироновна сказала:

– Сейчас я разговаривала с профессором Барковским, он считает, что все идет нормально, и никаких особых причин для беспокойства не видит.

– А кто, собственно, беспокоится?

– Все беспокоятся: Центр и министерство. Я сегодня с Евгением Николаевичем говорила, он – тоже. Между прочим, просил тебе передать, кроме приветов, что Плотникову звонил Княгинин. Евгений Николаевич сказал, что ты знаешь, кто это. А еще он подчеркнул, что Княгинин принял "самое горячее участие в организации консилиума". Почему-то он очень настаивал, чтобы я передала тебе про Княгинина. Я спросила: "А кто такой Княгинин?" Но Евгений Николаевич только засмеялся: "Виктор Михайлович знает. Передайте!

Обязательно. Ему будет приятно". Тебе правда приятно, Витя?

– Очень! Подвел я Княгинина. Представляю, как он меня кроет сейчас.

– Ты что-нибудь обещал и не сделал?

– Вот именно. Обещал облетать один аппаратик, и Княгинин специально ждал, когда я развяжусь с Севсом…

– Но ты же не виноват, Витя!

– А он-то и вовсе не виноват…

– Тебе Барковский понравился?

– Ничего дед. С понятиями, видно.

– Совершенно очаровательный старик и как держится! А ведь ему, должно быть, больше восьмидесяти. Я девчонкой по его учебникам училась.

– А чего эти профессора сейчас делают? Агаянц еще не взлетел, я бы услышал.

– Сурен Тигранович повел всех обедать.

– Значит, Сурену старик тоже пришелся. Повел бы он просто так начальство обедать!

– Барковский всем понравился.

Кто знает, как замыкаются ассоциативные цепи памяти? Мать назвала фамилию Княгинина – и Хабаров сразу же совершенно отчетливо представил княгининское конструкторское бюро, его подчеркнуто современный стиль, и сразу появилась деталь: длинный, освещенный невидимыми лампами дневного света коридор, Марина, разговаривающая с очкариком Глебом…

Марина, Марина, Марина… Хабаров дважды обманул девушку. Дважды обещал позвонить и не позвонил. Он вовсе не собирался ее обманывать, но так сложились обстоятельства. Просто сошлись внешние факторы… А что он собирался?.. Хабарова смутило это очень уж категорическое "собирался"… И он стал мысленно сочинять письмо Марине. Обращение не придумал и начал с текста.

"Видит бог, что я не имел злостного намерения обманывать вас. Кажется, кто-то из великих говорил: "Все мы рабы и пленники обстоятельств". Так вот, я тоже раб, прикованный хоть и не к галере, а к омерзительной больничной койке. Подробности опускаю: слишком это неблагодарная задача – рассказывать о больнице. Лежу и стараюсь думать о лучшем, что было, и еще может быть. Да! Может. Как видите, я оптимист. Оптимист поневоле…

Тут на днях, когда мне было получше, я перелистывал старый толстый журнал. В номере оказались напечатанными предсмертные записи греческих коммунистов, сделанные за день до расстрела. За точность не ручаюсь, воспроизвожу по памяти: "Не думайте, что правильно умереть труднее, чем правильно жить". Христос Фелидис. И вторая: "Кто умеет жить, умеет и умирать". Николас Балис. Как говорится – им виднее. Но я не думаю, что кому-нибудь помирать легче, а кому-нибудь труднее. Всем и трудно, и страшно, и неохота…

Вот где кроются корни моего оптимизма поневоле: я хочу жить, а если уж смерти очень надо, так пусть погоняется за мной, пусть попотеет, сам я… нет, сам я не сделаю ни одного встречного шага…

Прикованный и распятый, я велю себе быть оптимистом. Подчиняюсь медицине и стараюсь думать о том, что было хорошего и что еще может быть.

И вот тут я вспомнил, Мариночка, как мы ехали с вами в город. Помните? И я, старый, тертый, обкусанный калач, вдруг… ну, как бы это точнее сказать, чтобы было не слишком красиво и вместе с тем соответствовало… подумал: "Мне не хочется выпускать ее из машины".

Потом я ехал обратно. Один. В голову пришла такая совсем было забытая картина: однажды мы шли с женой по улице, вечерело, кажется, это было ранней-ранней весной; откуда-то из-за угла прямо под ноги к нам вывернулся человечек с собакой. Он, человечек, был сморщенный, жалкий и даже не такой старый, как потрепанный. Я бы сказал, жестоко потрепанный, может быть, жизнью вообще, а может быть, проще – вульгарным пьянством. Но не в человеке суть. В собаке! Собака была красавица – громадный рыжий сеттер, шелковый, гордый, с ушами до колен. Она не шла – ступала. Ступала, прекрасно сознавая свою неотразимость, свою значительность и полное ничтожество человека, которому она просто позволяла – черт с ним! – держаться за ее поводок.

Кира (Кирой зовут мою жену) сказала:

– Ты только погляди на этот неравный брак!.. .

Все это я вспомнил на обратном пути, в пустой машине, и мне стало почему-то грустно.

Конечно, ничего подобного, Мариночка, я бы никогда не написал вам в настоящем письме, но сочинять я ведь могу все? Правда?

Таким образом, Мариночка, в первый день нашего знакомства я установил, что вы молоды (к сожалению, даже слишком молоды), хороши собой (ну, не такая уж прямо красавица, не Венера Милосская, конечно, но все-таки). И обладаете мощным магнитным полем.

Ваша молодость не сразила меня, ибо я совершенно точно знаю, что молодость проходит. Внешность? Не буду врать, мне попадались женщины и более яркие, и более характерные… Чего уж душой кривить, Кира красивее вас… А вот магнитное поле – это фактор…"

Обвальный грохот двигателя сотряс оконные стекла. Какая-то склянка в шкафу, попав в резонанс, жалобно задребезжала, и Хабаров понял – Агаянц готовится улетать.

Забыв о Марине, о своих воспоминаниях, не отпускающих ни на минуту болях в ноге, он стал прислушиваться к работе двигателя. Отмечал:

Прогревает на малых.

Увеличил обороты.

Гоняет.

Сбросил обороты. Пошел на взлет.

И Хабаров заплакал – неслышно, расслабленно.

 

Глава восьмая

Строчки ровные, спокойные, тщательно уложенные на бледных линейках. Поле – слева и поле – справа. Вряд ли сделаешь такую запись с тревожной душой, мучаясь сомнениями и ожиданием…

"7 апреля. Состояние больного несколько улучшилось. Боли в правой ноге меньше. Отек стопы и голени не нарастает. Ночь спал с перерывами. Живот не вздут. Перистальтика прослушивается. Протромбин 50 процентов. Лечение продолжается".

Собственно говоря, последних двух слов можно было и не писать. И все-таки она не удержалась: "Лечение продолжается" – звучало успокоительно, звучало как донесение из далекого полярного лагеря: "Все в порядке. Дрейф продолжается…"

Два дня в доме профессора Барковского только и было разговоров что о вертолетном крещении Аполлона Игнатьевича. Наконец старик не выдержал и строго сказал жене:

– Хватит, Елочка, это становится какой-то навязчивой идеей! Что я, открыл Северный полюс или взошел на Эверест? Подумаешь, слетал на вертолете. Миллионы людей давно пользуются всеми видами воздушного транспорта, и никто не делает из этого сенсации…

– И все-таки в твоем возрасте, Поль, что ни говори, а такой полет… – попробовала возразить Елена Александровна.

– Довольно! Или ты решила со мной поссориться? – вспылил Аполлон Игнатьевич.

Елена Александровна, маленькая, легонькая старушка, одетая в черный элегантный костюм, тщательно причесанная, чуть подвитая, вся светившаяся доброжелательностью, поджала губы:

– Ну, как знаешь, Поль, если ты начинаешь раздражаться, лучше оставить этот разговор…

И Аполлон Игнатьевич смутился и сказал совсем другим голосом:

– Пожалуйста, не сердись, Елочка, прости меня…

– Да, к тебе заходил какой-то мужчина, – не обращая внимания на отступление мужа, сказала Елена Александровна. – По-моему, из твоих приятелей-коллекционеров. Он назвался, но я забыла – или Грачев, или, может быть, Гусев…

– "Лошадиная фамилия" в орнитологическом варианте. Ясно! И что же?

– Я сказала, ты будешь после восьми.

– Превосходно. Ты не выяснила: он филателист или по части этикеток?

– Не знаю, Поль, не спросила…

– Ну, ничего, ничего. Он ведь придет? Правда?

– Обещал.

Аполлон Игнатьевич давно уже, лет пятьдесят, собирал почтовые марки, а в последние годы еще и этикетки от винных бутылок; одно время он увлекался и наклейками от спичечных коробок. Но быстро остыл. Может быть, потому, что коробки занимали слишком много места. Свои коллекции профессор без конца сортировал, переклеивал, любовно оформлял.

"Коллекционирование прекрасно тем, что приучает человека, во-первых, бережно относиться к прошлому, во-вторых, помогает в малом видеть великое и, в-третьих, дает превосходные навыки в систематизации", – любил повторять профессор Барковский.

Всякий коллекционер, начинающий шестиклассник и почтенный седовласый академик, был Аполлону Игнатьевичу заведомым другом и желанным гостем.

Когда в пять минут девятого деликатно позвонили во входную дверь, Аполлон Игнатьевич сам направился открывать. На пороге профессор увидел старого высокого мужчину, по-военному подобранного, суховатого. На вопросительный взгляд Аполлона Игнатьевича посетитель ответил коротким наклоном седой головы и несколько неожиданными словами:

– Дуплянский, Алексей Алексеевич. Простите, сейчас я буду хвастаться: заслуженный пилот республики, летчик-испытатель, полковник в отставке…

– Одну секунду… – живо перебил гостя Аполлон Игнатьевич и исчез в комнатах. Вернулся он буквально через полминуты, на ходу застегивая генеральскую тужурку. В форменной тужурке с широкими погонами на плечах и домашних, совершенно цивильных брюках Барковский выглядел смешно. И Алексей Алексеевич невольно улыбнулся.

Улыбка натолкнулась на улыбку:

– Ну! Так чей козырь выше? И позвольте уточнить, любезный Алексей Алексеевич, для какой такой тайной целя вы вздумали хвастаться? – весело спросил Аполлон Игнатьевич. – А пока прошу! Проходите в хату, заслуженный пилот…

– Боялся, Аполлон Игнатьевич, что иначе не пожелаете принять, тем более вы человек занятый, не то что я, пенсионер…

– Для коллекционера мой дом не бывает заперт, а сам я не бываю занят: пожалуйте хоть в ночь, хоть в за полночь – всегда рад. Филателист? Нумизмат? Садитесь. Значкист или этикетчик?

– Простите, не понимаю?

– Почему не понимаете? Или вы что – не коллекционер?

– Извините, нет.

Аполлон Игнатьевич озадаченно поглядел на своего посетителя, наморщил лоб:

– Странно. Елочка сказала, что сюда приходил давеча коллекционер, не то Грачев, не то Гусев… Выходит, это не вы? Вы, как теперь говорят, "по другому вопросу". Ну ладно: по другому так по другому. Чем могу?

– Я, Аполлон Игнатьевич, хотел узнать из первых рук: как Хабаров? Вы летали к нему. Хабаров – очень дорогой мне человек. Ученик, друг, если хотите, продолжение мое в нынешней авиации.

Молча глядя в суконную зелень письменного стола, Барковский насупился. Алексей Алексеевич почувствовал, старик недоволен и нисколько не пытается этого скрыть.

– Странная получается штука, – заговорил Барковский, – не успел я прилететь от Хабарова, звонят от нашего министра: как? Потом от вашего: тоже как? Дальше начальник Центра лично интересуется и еще, и еще… а теперь вы…

– Хабаров, Аполлон Игнатьевич, всем очень дорог. Это испытатель высшего класса и превосходный человек… Собственно, я ведь не из праздного любопытства рискнул вас обеспокоить. Все эти дни думаю: как бы перевести Виктора Михайловича сюда, скажем, в Главный госпиталь или в вашу клинику. – Заметив протестующий жест профессора, Алексей Алексеевич заторопился, не давая перебить себя. – Когда-то, теперь, правда, уже очень давно, у меня был механик Фома. Так вот, механик этот паковал в картонную коробку две сотни яиц и на спор сбрасывал яйца с плоскости… – Аполлон Игнатьевич, видимо, заинтересовался, во всяком случае, с лица его исчезла нетерпеливая гримаса, в глазах проблеснули какие-то озорные, задиристые искорки, и Алексей Алексеевич продолжал, воодушевляясь: – Условия спора были жестокие – за каждое разбитое яйцо Фома обязывался расплатиться бутылкой коньяка. Только он никогда не проигрывал. Так неужели нельзя найти способ транспортировать человека, тем более что тут и расстояние не такое значительное?

– В каком году бросал ваш Фома яйца с самолета? – деловито спросил Барковский и снова нахмурился.

– В тридцать втором или, может быть, тридцать третьем…

– Врете!

– Как это, извините, вру?

– А так. Очень просто – сочиняете! Во всяком случае, про коньяк врете. В те годы авиационные механики коньяк не пили. Водку – да! Спирт – тоже, а коньяк тогда ходу не имел. Но это подробность. Меня гораздо больше интересует другое. Почему вот вы, заслуженный пилот республики, летчик-испытатель и прочая, и прочая, позволяете себе, подчеркиваю – априорно, оказывать недоверие врачу, в чьих руках находится ваш коллега? Министры не доверяют, бог с ними, у министров (могу предположить) другие масштабы восприятия жизни, но вы-то почему? Нет уж, позвольте, позвольте… дайте мне докончить мысль! Вы горели в воздухе? Может быть, взрывались или прыгали с парашютом? Ну, что там еще бывает на этой вашей тореадорской работе? Я хочу спросить: хлебали горюшка? Полагаю, хлебали! И что же, в стрессовых ситуациях вы просили поддержки и совета у начальства? Или сами решали, чего и как спасать: машину, идею, допустим, или собственную шкуру? Черт знает что получается! Высказывать недоверие врачу только потому, что он, видите ли, работает не в клинике имени… потому, что он не столичная знаменитость, а рядовой… – Профессор вытянулся во весь рост и, наливаясь темной кровью, почти выкрикнул: – Да я за такого доктора Вартенесяна, кстати, сказать, он, к вашему сведению, кандидат наук, трех своих профессоров отдам! Сурен Тигранович – рядовой врач, но, между прочим, этот рядовой всю войну на фронте пробыл! Сколько он людей спас? Кого только и в каких условиях не оперировал…

Неслышно вошла Елена Александровна, с укором посмотрела на Алексея Алексеевича, тоже поднявшегося с кресла и стоявшего против Аполлона Игнатьевича в напряженно-виноватой позе. Заметив жену, Барковский как-то сразу остыл, "выключился". И сказал вполне добродушным тоном:

– Знакомьтесь – моя жена, Елена Александровна. А это, Елочка, Алексей Алексеевич Дуплянский, а не Грачев и не Гусев. И вовсе он не коллекционер, как ты почему-то решила, а знаменитый летчик. – И обратился к Алексею Алексеевичу: – Вашего Хабарова с места трогать нельзя и не нужно. Я лично не только не стану способствовать подобной афере, но всячески воспротивлюсь, даже если на меня будут давить все министры на свете. А теперь, Алексей Алексеевич, надеюсь, вы не откажете в удовольствии мне и Елене Александровне и выпьете с нами чашечку чаю?

– Право, как-то даже неловко… – сказал Алексей Алексеевич, – незваный ворвался в дом, разволновал вас и еще чай пить…

– Ворвались? Ладно, если желаете, так и будем считать – ворвались. Пожалуйста. Но теперь, так или иначе, вы же все равно здесь! Разволновали? Допустим, но это не так страшно. Как вы думаете, почему я до сих пор живой, работаю и кому-то еще нужен? Только потому, что постоянно волнуюсь. И вам рекомендую – волнуйтесь! Раз я волнуюсь, значит существую. Может быть, вас смущает чай? Но мы можем попросить Елену Александровну, и, я надеюсь, она отыщет в своих резервах по рюмочке коньячка, того самого коньячка, который в тридцатые годы авиационные механики не пили. Я продолжаю настаивать – не пили!

От профессора Алексей Алексеевич вернулся в двенадцатом часу. Его расстроила эта идиллическая супружеская пара, трогательно называвшая друг друга Поль и Елочка, не скрывавшая перед ним, посторонним, своей приязни, нежности, какого-то наивного умиления; и невольным укором прозвучали слова Барковского о пользе волнения, и мимолетное упоминание о неукротимой деятельности профессора тоже задело Алексея Алексеевича. И может быть, самое большое впечатление произвел молодой, неподдельный задор Аполлона Игнатьевича.

Пока Алексей Алексеевич ехал домой, в свою пустую, одинокую квартиру, ему вспомнился давний разговор с одним старым другом. Друг говорил тогда:

– Эх, Алеша, Алеша, как я тебе завидую. Такой, знаешь, хорошей белой завистью. – Незадолго перед тем друг расстался с женой, и завидовал он семейному миру Алексея Алексеевича.

– Врешь, Костя, – возразил Алексей Алексеевич, – белой зависти не бывает… Не надо ханжить – от жены ты сам сбежал…

Давно это было. Не осталось в живых ни жены, ни старого друга, и сам он, Алексей Алексеевич, давно, как говорится, не у дел, в стороне от забот и хлопот.

"Может, правда начать марки собирать? Или значки? Все-таки занятие", – подумал Алексей Алексеевич, отпирая дверь.

Примерно в это же время в больницу к доктору Вартенесяну привезли тракториста с проломленным черепом. Бегло осмотрев пострадавшего, Вартенесян распорядился:

– Быстро на стол. Вызовите Клавдию Георгиевну. Приготовьте кровь.

Он мылся торопливо, недовольно хмурил густые брови, испытывая неисчезающее чувство раздражения…

Прошло минут десять, и они сошлись над операционным столом: Вартенесян, Пажина, хирургическая сестра.

– Ну хорош! – сказал Вартенесян, кивнув на пострадавшего. – Декомпрессию надо делать пошире.

– Пульс пятьдесят в минуту, – сказала сестра.

– Люеровские щипцы положила? – спросила Клавдия Георгиевна.

Начав операцию и постепенно успокаиваясь, Вартенесян спросил:

– Новокаин смотрела? От какого числа?

Он работал тщательно и несуетливо, упорно заставляя себя думать только о деле, только о том, что надо было исполнять сейчас, сию минуту. Исход? Исход его не должен был отвлекать от дела. Он видел слишком много разных исходов…

– Рана кровит. Не вижу осколков. Суши, Клава, суши как следует… Должны быть еще…

– Отсос приготовила? – спросила Клавдия Георгиевна у сестры.

– Отсос готов.

– Пульс, пульс и давлэние говори! Почему не сладишь, – и Вартенесян выругался. Операция давалась тяжело.

Дела тракториста были плохи. Рану заливало, и Вартенесяну никак не удавалось остановить кровотечение…

– Налаживай струйное пэрэливание, Клава. Внутримышечно – кофеин…

– Слушай, Сурен, может, сделать трахеотомию…

– Не паникуй раньше врэмэни…

Они работали, все отчетливее понимая, что усилия их напрасны. Парень еле тлел, поддерживаемый искусственным дыханием.

– Попробовать прямое? – сказал Вартенесян.

– Все. Экзитус, – тихо откликнулась Клавдия Георгиевна.

Был уже третий час ночи, когда измочаленный, ссутулившийся, разом постаревший Вартенесян вышел из операционной. Черной тенью метнулась к нему закутанная в платок женщина, маленькая, хрупкая. Он не разобрал – молодая, старая, хороша ли собой или безобразна. Все это не имело никакого значения.

Вартенесян молча развел руками и только горестно покачал крупной седеющей головой.

И тогда по всей больнице раздался далее не крик, а вопль – высокий, вибрирующий, животный.

Женщина будто захлебнулась собственным голосом, умолкла, едва справилась с удушием, стиснувшим ей горло, и еще пронзительнее закричала:

– Зарезали… Убили Николашку. Доктора убили… – и выругалась тяжелыми, мужскими словами.

Понимая, что он говорит совсем не то, что должен, что полагается, что всегда говорят в подобных обстоятельствах, Вартенесян произнес очень тихо:

– Стыдно такие слова говорить… Не тэпэрь кричать надо, а тогда, когда он пьянствовать уходил… Маладой такой… Красивый… Пачему молчала? Пачему не держала? Пачему? Доктора, говоришь, виноваты? Нет. Водка виновата, – и он пошел по коридору, ни разу не оглянувшись, не замедлив шага.

Женщина сразу умолкла и только нервно вздрагивала, будто все ее тело терзал нервный тик.

Утром Хабаров был хмурый. Его разбудил ночной крик, и до самого света он уже не заснул. На обычный вопрос Клавдии Георгиевны: "Как дела?" – ответил мрачно:

– Плохо жизнь устроена: живешь временно, умираешь навсегда.

Сначала Клавдия Георгиевна растерялась, но, сообразив, что Хабаров не мог не слышать ночного переполоха, сказала с жесткой усмешкой:

– Так! Значит, в философию ударились? Немедленно прекратите, Хабаров!

– Почему? Разве мои дела так плохи?

– С чего вы взяли, что ваши дела плохи?

– А иначе чего бы вам сердиться, доктор?..

– Как только не стыдно панике поддаваться. Вы же умный, сильный, волевой человек, Виктор Михайлович. Воля… – Клавдия Георгиевна хотела сказать что-то еще, но Хабаров решительно перебил ее:

– Однажды вы просили меня не пылить ненужными словами. Верно? А теперь я прошу: не надо! Что вы знаете, Клавдия Георгиевна, про волю и кто вообще знает чего-нибудь всерьез? Воля – это мысль, переходящая в действие. Но как прикажете действовать мне? Вот сейчас, здесь? А коли не действовать, тогда нечего и болтать про волю. Если бы вы мне хоть какие-нибудь восстановительные или, как их назвать, упражнения назначили, физкультуру лечебную прописали, тогда бы я знал, как ломать боль… А так что – одни уколы. Вчера мне пятнадцать шприцев вкатали! Это не считая того, что каждые два часа Тамара еще кровь берет…

Клавдия Георгиевна понимала – он устал, устал от неподвижности, болей, ожидания, но что она могла сделать – кости срастаются не сразу и, чтобы преодолеть флеботромбоз, тоже нужно время.

И Клавдия Георгиевна, поддаваясь извечному бабьему инстинкту, а вовсе не врачебным соображениям, стала гладить его по голове и приговаривать:

– Миленький Виктор Михайлович, ну, потерпите, еще несколько денечков. Ну, совсем чуть-чуть еще потерпите. Знаю, вы устали, мы вас уколами замучили. Знаю. Но теперь уже скоро вам станет легче. И физкультуру тогда назначим.

Сурен, – впервые она назвала Вартенесяна без отчества, – сказал, что сам будет с вами упражнения делать. А он по части лечебной физкультуры просто бог…

И Хабаров улыбнулся.

– Есть же на свете дураки, которые пытаются утверждать, будто жалость унижает человека. Клавдия Георгиевна, пожалейте меня еще. Унизьте. У вас такие руки хорошие. Вы, если захотите, одними руками можете вылечить – без лекарств, без уколов.

 

Глава девятая

Она торопилась домой. Она очень устала. И все эти записи, документы, порядки, заведенные непонятно для чего и неизвестно кем, раздражали больше обычного.

Одна история болезни, другая, третья. И наконец последняя, может быть, единственно серьезная, единственная, требующая собранности и напряжения.

Смахнув белый колпачок с головы, поправив волосы, она принялась писать:

"10 апреля. Состояние больного значительно лучше. Жалоб нет. Пульс 76 ударов в минуту, температура субфибрильная. Кожная чувствительность на правой ноге сохранена. Протромбин 56 процентов. Прямые антикоагулянты заменены непрямыми (пелентан)".

Тамара влетела в палату.

– Виктор Михайлович, вам почта. С аэродрома шофер привез. Станцуете или так отдать?

Первое, на что Хабаров обратил внимание, – конверты без марок и почтовых штемпелей. На одном значилось: "Полковнику Виктору Михайловичу Хабарову", – он сразу узнал ровный, стремительный почерк Блыша; на другом – "В. М. Хабарову (лично)". "Лично" подчеркнуто красной чертой.

Не раздумывая, Хабаров вскрыл письмо Блыша и прочел: "Глубокоуважаемый Виктор Михайлович! Я просто не нахожу слов, чтобы выразить Вам свое сочувствие. Боюсь писать общепринятые в таких случаях вещи, а то Вы опять скажете: от него один шум и никакой информации… Надеюсь, Вы меня понимаете?

Произошли громадные перемены! Я зачислен и откомандирован в Центр. В части рассчитался полностью, переехал в общежитие (семья осталась пока в гарнизоне). Здесь нас принял Кравцов, долго беседовал и в конце концов совсем неожиданно сказал: "Ввиду того, что произошла некоторая задержка с комплектованием преподавательского состава и утверждением программы, начало занятий откладывается на месяц. А вас, вновь прибывших, мы используем на "подхвате".

"Подхват" оказался весьма разнообразным: кое-кого прикомандировали к транспортному отряду, будут летать на связных машинах и стажироваться вторыми пилотами на транспортных кораблях. Лично мне повезло, кажется, больше – дали вести программу испытания. Машина известная, такая же, как была в части, надо выполнить черт знает сколько посадок с разными режимами торможения на пробеге.

Таким образом, завтра в 8.00 начинается моя полезная деятельность в роли летчика-испытателя. (Поздравления принимаются ежедневно с 16.00 до 22.00.) Я очень рад и бесконечно Вам благодарен за участие, совет и помощь.

Вчера впервые ступил на территорию летно-испытательной станции.

Больше всего понравилась летная комната, хотя я и робел перед ее старожителями.

Видел Вашего тигра на шкафчике. Мировой зверь!

Начлет сказал: "Можете временно занять шкафчик Углова", что я и сделал вчера же.

Постепенно привыкаю и знакомлюсь с народом. Играл в шахматы со штурманом Вадимом Андреевичем Орловым, счет 3:2, к сожалению, в его, а не в мою пользу…

Желаю Вам, Виктор Михайлович, как можно быстрее поправиться и вернуться на наш аэродром.

С уважением Антон Блыш".

Виктор Михайлович дочитал письмо до конца и никак не мог сообразить, что же именно так неприятно кольнуло его в этом почтительно-доброжелательном послании? А что-то кольнуло! И больно.

Наконец понял – не стиль: стиль Антон заимствовал у него, у Хабарова; и не бойкость, собственно, бойкость-то как раз и привлекла внимание Виктора Михайловича к случайно встретившемуся на его пути старшему лейтенанту; кольнули слова – "наш аэродром".

Как-то слишком легко адаптировался Блыш в летно-испытательном отделе Центра. И в шкафчик Углова успел въехать, и аэродром, на котором он, Хабаров, протрубил без малого десять лет, не задумываясь, называет "наш"…

Впрочем, во всем этом, если хорошенько подумать, нет ничего криминального. Ведь и Виктор Михайлович занял в свое время чей-то шкафчик. И разве он форменным образом не одурел от счастья, когда получил свой первый позывной в Центре.

Хабаров вздохнул и взял в руки второе письмо. Оно все, не только адрес, оказалось напечатанным на машинке: "Милый Виктор Михайлович!

Совершенно случайно, из слов Павла Семеновича, я узнала о несчастье, постигшем Вас. И так расстроилась, что сначала вообще перестала соображать. Мне очень-очень-очень Вас жалко. Если бы не мысль, что около Вас находятся сейчас близкие – мать, жена и не знаю уж кто еще, – я бы не стала ничего писать, а просто примчалась к Вам.

Может быть, я поступаю легкомысленно, посылая это письмо, и доставлю Вам своей неосмотрительностью дополнительные огорчения, но и совсем не выразить печали и страха за Вас не могу.

Простите, милый Виктор Михайлович, мой звериный эгоизм.

Меня успокаивает одно, как я думаю, важное соображение: в конце концов мы с Вами всего лишь знакомые, и никто не вправе осудить меня в чем-либо, кроме ослепления Вами. Думаю, в этом смысле (в смысле ослепления) я не первая Ваша "жертва". И в том, что Вы такой яркий, такой светоизлучающий, виноватых нет!

Вот изливаюсь перед Вами, как последняя дурочка, и почему-то не стыдно…

Я каждый день справляюсь о Вашем здоровье в Центре (спасибо Пээсу, он возложил на меня эту обязанность, и я выполняю ее, то есть обязанность, от его, Княгинина, имени). Мне кажется, что дела Ваши поворачивают понемногу к лучшему. Дай-то бог!

Через общих знакомых моего отца и профессора Барковского мне удалось выяснить мнение Аполлона Игнатьевича относительно Вашего состояния. Этот великий старец настроен оптимистически, хотя и страшно гневается на постоянные звонки. Почему-то он считает, что звонки выражают косвенное недоверие к Вашему врачу, о котором он, к слову сказать, самого прекрасного мнения.

Милый Виктор Михайлович, я знаю, что все, даже самые лучшие слова, ничего не стоят – в этом Вы успели меня убедить, но совершенно не представляю, чем практически могла бы принести Вам пользу. Очень прошу, если Вам что-нибудь надо, смело располагайте мной. Сообщите, что нужно, я все обязательно сделаю.

У нас в оффисе никаких серьезных новостей нет. Как всегда, работа, работа, работа, работа плюс работа…

Пээс очень Вам сочувствует (Вы, конечно, знаете, что он раньше сам летал и во время аварии повредил позвоночник). Очень он хороший, наш Пээс, и мне ужас как жалко, что Вы не успели узнать его ближе.

Что мне написать в последней строчке? Не знаю. Научите.

Марина".

Заметив, что Виктор Михайлович положил письма на тумбочку, Тамара спросила:

– И какие же новости на свете? Чего пишут – любят, ждут, желают?

– Что-то ты, Тамарочка, развоевалась, даже непохоже на тебя? То все тихоней прикидывалась, и вдруг такая бой-девка.

– А какое число сегодня, знаете?

– Десятое апреля.

– Вот в этом и дело, что десятое апреля!

- И что нынче за праздник?

- Кому праздник, а кому и нет. У меня – праздник. День рождения. И вы с утра веселый…

– Вот черт возьми, а я и не знал, что у тебя праздник. Поздравляю. Но настоящее поздравление и подарок – за мной…

– Какой еще подарок? Сегодня встала, а Шурик с зеркала улыбается, говорит: "С добрым утром и с хорошим днем!" Давайте-ка пальчик, кровь возьму.

– Как, и в день рождения все равно колоть?

– Обязательно.

Тамара ловко взяла кровь. Погремела какими-то стекляшками.

В палате противно запахло уксусом.

– Теперь протираться будем. Опять этой гадостью?

– Как гадостью? Чистый раствор уксуса! Какая ж это гадость?

– Ты что – замариновать меня хочешь? Надоело, и щиплется твой уксус.

– А если кожу не протирать, хуже будет, пролежни начнутся. Давайте-давайте, не капризничайте.

Тамара быстро, с шутками протерла Хабарова, накрыла одеялом до самого подбородка и распахнула форточку.

– Вот и все. Сейчас дух кислый выветрится и будет совсем хорошо. Так что пишут, какие новости?

– Живут люди, – сказал Хабаров. – Одни летают, другие просто работают. Все, кто на воле, – при деле…

– На воле? Вы так говорите, будто сами – в тюрьме.

– В тюрьме, наверное, лучше, там хоть неделями лежать не надо. Там хоть чем-нибудь заставляют заниматься. – И Хабаров помрачнел.

Он давно уже заметил, что здесь, в больнице, ему никак не удается держать постоянную "ровную тягу". Каждый пустяк выводит из себя: где-то далеко в коридоре громко хлопнет дверь, Тамара нескладное слово скажет, запах уксуса донесется… Подумал: "Может быть, поговорить с Клавдией Георгиевной, попросить каких-нибудь успокаивающих таблеток?"

Но просить Клавдию Георгиевну ни о чем не пришлось. В палату вошел Сурен Тигранович. Поздоровался, долго щупал ногу, живот, задавал обычные, уже надоевшие Хабарову вопросы, потом сказал:

– Довольно валяться, дарагой. Шевелиться понэмногу пора. А то савсем разучишься двигаться. Скоро тэбе балканскую раму поставим, будешь упражняться… Все идэт хорошо. Я доволен.

– Какую раму? – не понял Хабаров.

– Балканскую, это вроде турника. Вдоль всей кровати штука. Будэшь за нее руками хвататься и подтягиваться. понэмножку, как обезьяна.

– Спасибо вам, – только и сказал Виктор Михайлович.

– Какое может быть нам спасибо? Тэбе спасибо, что такой здоровый организм имеешь. И мамэ твоей спасибо – вырастила тэбя таким паслушным. Все делал как Тамара вэлела, как Клавдия Георгиевна приказывала, и вот – порядок! Только нэ торопись, Виктор Михайлович, осторожно ворочайся, нэ пэрэгружайся, никаких резких движений пока не допускай. Понимаешь?

Вартенесян ушел, и палата показалась Хабарову просторней, светлее, выше. Он понимал, конечно, что возвращение к жизни, к настоящей жизни, будет небыстрым и нелегким, но впервые до конца уверовал – будет!

Взял листок бумаги и, придвинув к себе рубцовский пюпитр, написал:

"Антон Андреевич! От души поздравляю Вас с зачислением в наш клан. Подчеркиваю и пишу большими буквами – С ЗАЧИСЛЕНИЕМ, ибо зачисление и подлинное вступление в корпорацию отнюдь не то же самое. Пожалуйста, не считайте эту ремарку за проявление моей вредности или стариковского брюзжания. Просто хочу Вас уберечь от самообольщения. Даже самые блистательные успехи, которых Вы, несомненно, достигнете при испытании резины, не могут послужить достаточным основанием, чтобы считать Вас фирменным летчиком-испытателем. За наших ребят я спокоен: они не посчитают, главное, сами бы Вы не пришли к подобному ошибочному заключению.

Успехов Вам. Осмотрительности. Чистых посадок. И как можно меньше героических "эпизодов". Пока, во всяком случае".

Положил блокнот поудобнее и начал второе письмо: "Милая Мариночка! Спасибо за весточку. Никакой неприятности доставить мне своим письмом Вы не могли и не доставили. И никто меня, как Вы деликатно предположили, не окружает. Сюда действительно приехала мама. И здесь, конечно, врачи. Но медицина не в счет. Или не в тот счет…"

Перечитал, не спеша порвал и начал на другом листке.

"Милая Мариночка! Спасибо за весточку и за тревогу, за все Ваши добрые слова. Я Вам тут на днях сочинил громадное послание, но не отправил, так как не записал его, а только придумал…

Слава аллаху, что Вы не приехали сюда. И вовсе не потому, что это могло вызвать не тот резонанс, как Вы выразились в своем письме, а потому, что я вовсе не хочу представать перед Вами в идиотской позе распяленной на деревянной подставке лягушки, обросшей цыганской щетиной. Это достаточно отвратительное зрелище, насколько я могу себе представить…"

Снова перечитал и снова аккуратно на мелкие кусочки изорвал листок.

"Милая Мариночка! – начал в третий раз Хабаров. – Спасибо Вам. За что? За все! И прежде всего за то, что Вы есть, вспомнили и написали. Спасибо за попытку оградить меня "от дополнительных огорчений". Особенно великолепным показался Ваш "звериный эгоизм"! Это что-то особенное…

Только что ушел Сурен Тигранович Вартенесян – главный врач, который так понравился профессору Барковскому. Он на самом деле превосходный человек и отменный доктор. Очень меня обнадежил сегодня, сказал: "Довольно валяться, дарагой. Шэвэлиться понэмногу надо!" Это как раз то, чего мне до сих пор больше всего недоставало.

Приезжать ко мне пока ни в коем случае не следует, но не потому, почему Вы думаете, просто я еще недостаточно красив для встречи с Вами. Не говорю уже о своем распятом положении в дурацкой кровати, но и от цыганской бороды моей ребенок вашего возраста должен прийти в полный ужас, упасть на пол и забиться в истерике. Любите меня на расстоянии, а я буду стараться сократить это расстояние возможно быстрее. Договорились?

Что Вам следовало бы написать в последней строчке, еще не придумал, но постараюсь.

Да! Поручение к Вам, пока единственное, есть: пойдите в хорошую библиотеку (в плохой не найдете), возьмите там книжку Джимми Коллинза "Летчик-испытатель" и каждый день перед сном читайте по одной главе. Это приблизит Вас к нашему миру. Коллинз – единственный настоящий авиационный автор. В молодости мне очень хотелось чуть-чуть быть на него похожим.

Если сочтете для себя удобным, передайте, пожалуйста, поклон Павлу Семеновичу и скажите, что я чувствую себя страшно перед ним виноватым".

Очень медленно возвращались к Хабарову сила и подвижность, но возвращались. Виктор Михайлович это чувствовал. И каждый прожитый день приближал час, когда он сначала сядет, потом встанет, потом пойдет. Эта пусть растянутая на долгий срок, но все-таки совершенно ясная перспектива меняла решительно все на свете.

Первым, чисто внешним признаком изменения был резиновый эластичный бинт, привязанный к спинке кровати.

Хабаров с удовольствием по нескольку раз в день растягивал упругие хвосты бинта, удивляясь, какими слабыми стали руки, остерегаясь излишнего утомления. Но постепенно движения его становились увереннее, мышцы набирали крепость, и он таскал и таскал резину – по двадцать, пятьдесят, сто раз подряд без передышки…

Когда утром, в один из следующих за обнадеживающим посещением Вартенесяна дней, Анна Мироновна зашла к сыну, она была приятно удивлена его бодрым, оживленным, совсем новым видом.

– Ты сегодня какой-то просветленный, Витя. И молодой, – сказала Анна Мироновна.

– А это из-за Гали. Красавица и волшебница Галя все натворила!

– Какая еще Галя? – насторожилась Анна Мироновна. За дни, проведенные в больнице, она перезнакомилась и, что называется, вошла в контакт со всем не столь уж многочисленным персоналом, и ей было точно известно, что никакой Гали под началом Сурена Тиграновича нет.

– Ты не знаешь Галю, мама? Кошмарное упущение! Ты слышишь, Тамара, мама говорит, что не знает Гали? Саман очаровательная девушка поселка, а какие руки – шелк и бархат! Клянусь, если бы только у меня работали ноги, я бы ушел за Галочкой на край света… На Камчатку пешком!

В конце концов Тамара не выдержала:

– Неужели вы не видите, Анна Мироновна, что Виктор Михайлович побритый! Я сегодня сестру свою сюда притащила. Она парикмахер. И никакая не красавица. Обыкновенная. Это Виктор Михайлович меня дразнит.

Только теперь Анна Мироновна поняла: Витя действительно гладко и очень чисто выбрит; шрамов на лице, во всяком случае если смотреть против света, совсем не видно, и обрадовалась.

– Слушай, мама, есть серьезный вопрос: ты когда-нибудь книгу Елены Малаховец видела? Ну, ту самую знаменитую книгу советов молодой хозяйке?

Опасаясь очередного подвоха, Анна Мироновна ответила с осторожностью:

– Видела очень давно. У моей матери, значит, твоей бабушки, была.

– Расскажи, как она выглядела.

– Но для чего тебе Малаховец, Витя?

– Я серьезно спрашиваю. Без покупки. Расскажи, а потом я объясню.

– Ну, книга как книга, – все еще осторожничая, начала Анна Мироновна. – Довольно большого формата. Кажется, на хорошей бумаге. Какие-то картинки в ней были… Если не ошибаюсь, немного картинок…

– А по какому принципу распределялись советы?

– По-моему, сначала шли рецепты приготовления разных блюд, так сказать, голая технология, потом – советы по сервировке стола, использованию посуды, и еще, – Анна Мироновна улыбнулась, – и еще были беллетристические отступления…

– Какие-какие отступления?

– Ну-у, например, рассуждение на тему: как принять гостей, когда дома ничего нет. А почему тебя все-таки заинтересовала Елена Малаховец, Витя? С чего?

– Я все лежу и думаю, что делать дальше? Через месяц или через три, когда меня отсюда выпустят?

– И ты решил переквалифицироваться в повара? Боюсь, что Малаховец тебе не поможет, мадам несколько устарела…

– Ты шутишь, а я серьезно думаю. Даже в самом лучшем случае и при самом счастливом стечении обстоятельств для летной работы я человек конченый. Пусть не навсегда, но надолго.

– Почему такая мрачность?

– Мрачность? Нет. Это трезвый взгляд. И вот мне пришла в голову идея: составить книгу… Как ее назвать, пока не знаю, но что-нибудь в таком роде: "Сто советов молодому испытателю" или "Тысяча и одно решение"…

Впрочем, дело не в названии, дело в существе.

Пропадает громадный опыт. Никто не систематизирует, не накапливает, не пытается всерьез осмыслить нетипичные случаи и ситуации, сплошь да рядом возникающие в испытательных полетах. А это важно! Я не свой личный опыт пропагандировать собираюсь, не о своих заслугах блеять. Нет! Просто в силу сложившихся обстоятельств, учитывая внешние факторы, я получаю время для такой работы.

Представляешь, сколько можно отобрать буквально бесценного материала из одних только актов аварийных комиссий, годами пылящихся на архивных полках?

А сколько чистого золота пропадает в забытых приказах?

Вот приходит в Центр, или на завод, или в какую-то другую организацию, связанную с испытанием самолетов, такой парень, как Блыш. Молодой, летает здорово, землю носом роет – хочет отличиться, а настоящего опыта у него ноль целых ноль десятых. Виноват этот Блыш? Не виноват!

Дают ему теоретическую подготовку, дают некоторую сумму знаний, принимают зачеты.

Дальше? Дальше он начинает по крошкам набираться ума. Где? В разговорах со старичками, в курилке, вприглядку…

Хабаров говорил увлеченно, уверенно, и мать поняла, что говорит он не для нее – для себя: подводит итоги не новых своих мыслей.

– Словом, что нужно написать, я представляю довольно точно. Речь должна идти не о стандартной, типа учебника, методике летных испытаний и не о наукообразных рекомендациях, придушенных умным названием, а о живом собрании практических советов. Да, что надо – знаю, а как писать, пока не вижу…

Хабаров замолчал, пощелкал пальцами, прищурился. Мысли его были далеко за пределами больницы.

– Боюсь, Елена Малаховец, – осторожно сказала Анна Мироновна, – тебе не поможет.

– Скорей всего не поможет. Вот мне бы да талант Джимми Коллинза! Помнишь, до войны еще выходила книга "Летчик-испытатель"?

– Как не помнить, ты ее под подушку прятал! Кажется, там предисловие Чкалова было?

– Только Коллинз писал в расчете на широкую публику, старался поразить читателя фактом, заострить ситуацию и неожиданно повернуть события, а я хочу адресоваться к профессиональным летчикам. Ребят голым фактом не удивишь, да их удивлять и не надо. Помочь оценить факт, всесторонне его исследовать, проиграть возможные решения и наметить путь к лучшему – вот что должно быть в книге. Только без занудства! – И казалось бы, без всякой связи со всем предыдущим Виктор Михайлович спросил: – Ты мне поможешь, мам?

– В чем, Витя? В чем я могу тебе помочь?

– Для начала поедешь в "командировку". В город. Возьмешь в библиотеке кое-какие книги. Названия я напишу. Это первое. Второе – свяжешься с Левкой Рабиновичем. Хорошо бы его вытянуть сюда на денек, но если это окажется почему-нибудь невозможным, пусть черкнет свои соображения и возражения. Я ему письмецо накатаю. Хорошо бы еще спросить у Алексея Алексеевича, что в его библиотеке есть старинного. Когда-то он собирал всякие редкости из истории авиации. Я, между прочим, подозреваю, что в истории далеко не все устарело. Это три…

Уезжать матери не хотелось. Конечно, она понимала, что ее постоянное присутствие в больнице вовсе не обязательно, но просто здесь, рядом с Витей, Анне Мироновне было спокойнее.

– Все равно в город тебе ехать надо.

– Почему все равно?

– Двадцать пятого у Андрюшки день рождения. Кто-то из нас должен представительствовать: раз не могу я, значит, ты. И вообще, тебе пора уже поспать в собственной постели, отдохнуть от больничной обстановки. Еще надо попросить Рубцова подготовить машину к техосмотру и сгонять в ГАИ. Доверенность я напишу, Вартенесян заверит. Ну как – согласна?

– У меня такое впечатление, что ты хочешь отправить меня сегодня.

– Сегодня? Нет! По-моему, никакой спешки разводить не надо. Вполне можно ехать завтра, если хочешь, даже послезавтра. Кстати, когда увидишь Киру, выясни, не отпустит ли она на лето Андрюшку к нам? Летом у меня будет время с ним позаниматься, и условия не хуже, чем на любой даче: лес рядом, река и все такое… Соскучился я без Андрюшки. И мужику отцовская рука нужна. Как-нибудь поделикатней намекни, что Андрюшкино пребывание у нас ни в какой степени на Кирином бюджете не отразится.

– Витя! Этого говорить как раз и не следует…

– Но, мама, я же понимаю…

– Ничего ты не понимаешь. Не мне ей этого говорить не следует, а тебе так – про Киру! Я никогда в ваши семейные дела не вмешивалась и вмешиваться не собираюсь, но тут скажу: Кира порядочный и некорыстный человек. Не живешь с ней – не живи. Но порочить не смей. Я этого слушать не желаю.

Виктор Михайлович смутился. Он ждал: раньше или позже мать выскажется по поводу его семейных неурядиц, но никак не думал, что разговор этот возникнет здесь, в больнице. И столь резких слов он тоже не предполагал услышать…

– Однако ты больно бьешь, мама.

– Люблю сильно, потому и бью сильно…

– Лежачего?

– Не прибедняйся. Хоть ты пока в кровати еще, но уже не лежачий, Витя.

 

Глава десятая

Он поправлялся. С каждым днем дела его шли все лучше и лучше, заметно лучше. И короче становились записи в истории болезни, торопливей; нет, не небрежней, а малозначительней. И все отчетливей звучал в них невидимый подтекст:

"Полагается записывать – пишу, но вообще-то теперь слова мои не имеют никакого значения…"

"17 апреля. Состояние больного вполне удовлетворительное. Активен. На контрольных рентгенограммах стояние отломков вполне удовлетворительное. Центральный вывих ликвидирован.

Гемоглобин 70 единиц.

Лейкоциты 6100 РОЭ 15 мм/час

Протромбин 70 процентов".

Медленно, осторожно, прислушиваясь к собственному телу, Хабаров начал подтягиваться на балканской раме. Сначала было боязно, казалось – вот сейчас, сию минуту что-то треснет, сдвинется внутри, и тогда все начнется сначала: боли, неподвижность, неопределенность. Его раздражала слабость. И все-таки, все-таки это было здорово: он мог двигаться. Тамаре приходилось постоянно останавливать его:

– Виктор Михайлович, миленький, не надо так много сразу, не перегружайтесь, потерпите.

Он сердился, но добродушно:

– И что ты все время повторяешь одно и то же: потерпите, потерпите! Придумала бы чего-нибудь пооригинальней, а то как попугай. Ты учти – попугай хоть и разговорчивая птица, но летает невысоко…

Тамара обижалась на "попугая", потом они мирились, и все начиналось сначала.

Натягавшись резинового бинта, помучив себя на балканской раме, Хабаров придвигал пюпитр и подолгу писал на самодельных карточках: он нарвал целую стопку прямоугольных клетчатых листочков, переполовинив школьные тетрадки. Своими заметками он занимался теперь часами – перекладывал, сортировал, группировал по одному ему известным признакам.

На голубоватых клетчатых листках Виктор Михайлович записывал мысли для книги. Иногда это были очень короткие заметки – всего в строчку длиной, а иногда и более пространные рассуждения.

Хабаров писал: "Великую, даже величайшую силу в человеческой жизни имеет колея, и, пожалуй, нет ничего труднее, чем попадать в ее борозды и выскакивать из них". Писал и думал о том, что летчики, приступающие к работе испытателей, приходят, как правило, из строевых частей военной авиации, где постоянно летают на каком-то одном, определенном типе самолета, привыкают к этой машине, сживаются с ее недостатками (любая машина, как и любой человек, имеет недостатки), перестают замечать и ее сильные стороны. Для строевого летчика такое полное слияние с самолетом – достоинство, для испытателя – опасный недостаток.

Испытатель должен быстро адаптироваться в постоянно меняющихся условиях. И тут Хабаров намечал тезисы, которые считал чрезвычайно важными:

а) Тренировать летчиков на незнакомых машинах.

б) Сводить до минимума вывозные полеты с инструктором.

И, будто заранее споря с еще неизвестным оппонентом, помечал в скобочках: "Известный риск есть. Но риск оправданный и необходимый".

в) Истребителей обязательно подсаживать вторыми пилотами на большие машины. Предварительно – только зачет по материальной части. Зачет инженерный. Инженерный не по объему, а по подходу к предмету".

Пока еще Виктор Михайлович не представлял, куда именно ляжет мысль – в какой раздел, в какую главу книги, но был уверен: сказать об этом необходимо.

"Человеку нужна индивидуальность. Всякому человеку! Только при этом можно жить с увлечением и максимальной пользой для общества.

Мера индивидуальности, как и мера таланта, может быть различной, но если величина индивидуальности стремится к нулю, сам человек непременно стремится к скотине.

Индивидуальность надо беречь и выхаживать. Разумеется, во всех людях. А в летчиках-испытателях с особой тщательностью", – и снова, будто готовясь к спору, помечал в скобках: "Дело не в исключительности самих летчиков-испытателей и не в их привилегированном положении в авиации, а в особом характере деятельности. Мы – представители профессии, занимающейся штучной работой. Неповторимость опытных машин, неповторимость ситуаций постоянно требует разовых решений".

И дальше он выписывал столбиком фамилии своих погибших и здравствующих товарищей, проставляя против каждого имени две-три типичные черты характера. Пытался нащупать, вывести какую-то закономерность.

"Бокун – медленно думает, быстро решает.

Чижов – упрямство, мягкость, чувство юмора.

Становой – расчет, расчет и расчет… острая реакция.

Калганов – память и реакция выше всех норм.

Эйве – настойчивость, юмор, гибкость ума…"

Фамилий выписал много, "ведущих качеств" – еще больше. Но качества эти, увы, плохо согласовывались. И Хабаров заметил внизу: "Без консультации с серьезным психологом не разобраться. Пока очевидно одно: при прочих равных данных чувство юмора и гибкость ума гарантируют большие успехи в испытательской деятельности".

На очередном листке черкнул: "Самая лучшая работа завершенная, самая худшая та, что еще не начата…" И не успел развить мысль – в палате появился Блыш.

Загорелый, сияющий застежками "молния" на новенькой кожаной куртке, Блыш шумно ввалился в палату и еще с порога объявил:

– Здравия желаю, Виктор Михайлович! Прилетел на шестую точку с документами и какими-то запчастями. Пока там разгружают и заправляют, я – к вам! Главврач разрешил на десять минут. Засекаю время: на данный момент мы имеем – 12.40. Как дела?

– Какие у меня могут быть дела: лежу, сращиваю кости, вот начал немного ворочаться.

– Да, чтобы не забыть: Кравцов велел спросить: что вы думаете о перебазировании поближе к дому? Если "за", то Кравцов обещал нажать.

– Пусть не нажимает. Я "против". Лечат меня хорошо, а время по одним часам идет и тут и там. Расскажи лучше, что у тебя нового.

– Все хорошо. Летаю. Каждый день стесываю резину.

– Об этом ты писал.

Виктор Михайлович поморщился:

– Как же так: ведешь работу и не знаешь подробностей?

– А что подробности, мое дело посадки шлепать и выдерживать режимы торможения. Даю по тридцать посадок в день. Кравцов доволен.

– На основном поле летаешь?

– На основном.

– На посадку с общего круга заходишь?

– С общего, – сказал Блыш и насторожился. Не уловив прямого осуждения в вопросах Хабарова, что-то он все-таки учуял…

– И после каждого приземления заруливаешь на новый старт?

– Почему? Если обстановка позволяет, диспетчер дает взлет с конвейера. Под конец пробега – щитки на подъем, газы до упора, и пошел на второй круг.

– Ясно. Ну и почем каждая посадка выходит?

– Не знаю,– смутившись, сказал Блыш,– я не спрашивал, как-то неудобно было.

– Ты думаешь, я твоими доходами интересуюсь? Я про время спрашиваю.

Блыш смутился еще больше:

– Вы сказали – почем… Я не понял. В среднем – шесть минут на круг получается.

– Фигово вы дело организовали, – сказал Хабаров. – Надо было перегнать машину на запасную точку. И летать не по кругу, а челноком: взлет, отворот вправо на шестьдесят градусов и сразу, как двести метров наберешь, разворот на посадку; сел с обратным курсом, натормозил, что задано, снова взлет, отворот и заход на посадку. Летать надо рано утром, когда никто не мешает. Тогда бы ты на каждую посадку не шесть минут воздуха наутюживал, а самое большее – три. Понял?

– Понял, конечно. Чего не понять?

– Вот и подскажи Кравцову, а то он, серьезными работами замороченный, не допер. И резиной поинтересуйся, выясни, что в нее напихали, для чего. Еще какие новости?

– Ребята просили передать вам привет, велели быстрей поправляться…

И снова, как в письме, Хабарова неприятно кольнуло всего лишь одно словечко – "ребята". Вот уже и Бокуна, и Володина, и даже Збарского и других стариков Блыш запросто именует ребятами. Одернуть? Решил – не стоит. Поинтересовался, чем занимается Бокун.

– Есть разговор, что через несколько дней будет готов прототип с велосипедным шасси. Бокун назначен на облет. А пока больше на бильярде играет. Собирается к вам. Говорил, как дорога подсохнет, поедет на машине…

– Скажи Бокуну, раз поедет, пусть привезет две-три коробки конфет. Только дорогих. Шикарных. Сам он плохо по этой части соображает, так пусть попросит Люду, жену Орлова, пусть объяснит – для Хабарова. Люда точно сработает, я на нее надеюсь. Чего смотришь? Праздник скоро – для девочек конфеты: Тамаре, Клавдии Георгиевне… – Подумал, сказал: – И еще пусть Болдин… ты Болдина знаешь?

– Бортинженера? Акимыча? Конечно! Мировой дед.

– Так вот, пусть Болдин раздобудет самолетную модельку на подставке-пепельнице. Только новую! Для главврача. И тоже пришлет с Бокуном.

– Виктор Михайлович, так, может, я сюда раньше Бокуна еще попаду?

– Тогда привези ты. Деньги на конфеты есть? Мне дорогие нужны.

– Найдем.

Вошла Тамара, недовольно покосилась на Блыша.

Хабаров и Блыш поговорили еще немного. Из слов Блыша нетрудно было понять, что дела у них в Центре идут нормально, все ребята живут дружно, в летной комнате начались споры, как покажет себя велосипедное шасси на первых полетах, и еще, что генерал Бородин, вероятно, решит совмещать обучение молодых испытателей с постоянной практикой прежде всего на больших машинах, вторыми пилотами…

Неожиданно в разговор вмешалась Тамара. Обращаясь к Блышу, но никак не называя его, сказала сухо:

– Мне кажется, вам пора. Сурен Тигранович разрешил десять минут, а прошло уже полчаса.

– Ох, какая ты, сестричка, строгая, – подмигнул Блыш, – это ты Мишку Агаянца пугнула? Человек до сих пор заикается…

– Меня зовут Тамара Ивановна, может быть, это вам пригодится в будущем, а пока – будьте здоровы, всего хорошего!

Блыш торопливо распрощался и ушел явно растерянный. Хабаров не вмешался в словесную перепалку, лежал посмеивался, а когда дверь за Блышом закрылась, сказал:

– Зря ты так строго, Тамарочка.

– А что он вас расстраивает? Думаете, не вижу? Прилетел… Расхвастался… Мы… у нас… летаем… Подумаешь, какой Чкалов нашелся…

– Молодой, не все еще понимает.

– А я, по-вашему, старая, да? Я понимаю, он не понимает?

– У тебя же специальность другая. Твоя должность нежная.

– Нежная! Вот как вколю сейчас витамин, узнаете, какая у меня должность. Прилетают тут всякие тоску наводить. Скажу Сурену Тиграновичу, чтобы больше никого не пускал…

– Ладно. Лучше шепни по секрету: мать в город собирается или не собирается?

– Не знаю. Слышала, Клавдия Георгиевна говорила ей: "Поезжайте, мы тут и без вас вполне управимся", а Анна Мироновна вроде сомневается. Тревожится.

– Ну что с ней делать, Тамарочка? Книжки мне нужны, пропадаю без книжек: пишу, пишу, а все не то получается.

Нет шампура. Знаешь, что такое шампур? Железяка прямая, жесткая… На ней шашлык готовят. А без шампура какой шашлык? Так – мясо. Разрозненные кусочки.

– И чего вы какой беспокойный с этими записками сделались? Куда спешите? Отдыхали бы. Бюллетень и так оплатят. Скучно – художественную литературу почитайте. У нас в поселке библиотека хорошая, скажите, чего принести, я принесу.

– Бюллетень оплатят – это верно, но есть на свете вещи и поважнее денег. Или, по-твоему, нет?

– Есть. Почему нет?

– Признаешь. А что поважней?

– Любовь.

– Любовь? Может быть… может быть… А работа?

– Это, я думаю, смотря какая.

– Работ на свете бывает всего две: полезная и бесполезная.

Тамара показала пальцем на хабаровские листочки, сложенные в аккуратную стопку, и спросила:

– Эта полезная?

-Стараюсь, – сказал Виктор Михайлович. – Тем более что другую я сейчас все равно делать не могу.

Он писал: "Человек открывается, как земля из-под снега, – протаиванием, частями: более выпуклое выходит на свет раньше, низинное – позже. Помнить об этом постоянно. Особенно готовя молодых испытателей. Первые успехи часто оказываются вреднее первых неудач, особенно если даются слишком легко. Осторожность, внимательность и сомнение – главные составляющие правильного подхода к делу".

И на другом листке: "Однолинейного прогресса только вперед, только вверх практически не бывает. Прогресс как дыхание: вдох – выдох и снова вдох – выдох. Если опытная машина на первых полетах балует послушанием и миролюбием, бойся ее! Будь настороже и старайся предвидеть, с какой стороны последует удар".

На третьем листке: "Теперь уже никого не надо убеждать, что летчику-испытателю необходима инженерная подготовка. Не столько диплом, сколько подготовка по существу. Перед летчиками с надежно развитым инженерным мышлением надо больше вскрывать дефекты. "Инженерная анатомия" ни в коем случае не должна затмевать "инженерную патологию". Конструкторы свое построят и без нас, а нам их работу судить и не просто констатировать: это хорошо, а вот это плохо. Мы должны возможно точнее прогнозировать, где, почему и когда хорошо может вдруг превратиться в плохо или даже в очень плохо". И опять в скобках, словно реплика будущему оппоненту: "Знаю, есть негласная тенденция: хорошо бы заменить испытателей автоматической аппаратурой. Слишком "умный" летчик – помеха. Дело испытателя: взлети и сядь. Остальное надо отдать приборам, телеметрии.

Пусть приборы точнее меня скажут, сколько, чего, где, то есть точнее измерят, оценят явление количественно; а кто ответит: это хорошо или не очень хорошо, это удобно, сподручно? Пока речь идет о пилотной машине, качественная оценка не менее важна, чем количественная. И дать ее может только живой человек. Только Я! И нестандартные решения в нестандартных обстоятельствах тоже моя – человека – привилегия".

Хабаров посмотрел на часы. Подошло время очередной тренировки. Он отложил карандаш и взялся за резиновые хвосты. Пока сгибал и разгибал руки, в голову пришла новая мысль: "А не включить ли в книгу подробный разбор каких-то характерных, особо поучительных полетов – удачных и неудачных? Пожалуй, это будет оправданно. Надо только хорошенько отобрать примеры".

И, продолжая растягивать резиновый бинт, Виктор Михайлович начал перебирать в памяти "подходящие" полеты.

Отказ авиагоризонта ночью. Это был каверзный случай. Он еле сел тогда. На следующий полет поставили два прибора, но стало не лучше, а хуже – какому прибору верить, когда возникает разница в показаниях? Казалось, простыми средствами задачу не разрешить. Гениальный выход нашел Севе. "Черт с ним, ставьте третий авиагоризонт, можно будет хоть на "элементарное большинство" ориентироваться…"

Пожар в воздухе. Тоже еле сел. В чем, так сказать, соль того полета? Не сумел вовремя оценить истинной меры опасности. Надо было прыгать. Обязательно надо! А он тянул, и его потом не ругали, его, наоборот, представили к ордену и наградили за спасение материальной части. Но он-то знал – случай вывез. Слепой, безмозглый случай…

Посадка с поврежденным рулем высоты… Сел, управляясь одним триммером. Все дружно ругали. Все говорили: "Повезло!" Он лениво отшучивался: "Дуракам всегда везет". И только Алексей Алексеевич спросил: "До этого полета ты пробовал оценить полную эффективность триммера?" И когда услышал утвердительный ответ Хабарова, аж крякнул от удовольствия: "Голова! Ля тэт травай бьен…"

Кажется, он напал на хорошую мысль – разобрать трудные полеты, ничего не скрывая, ничего не приукрашивая, не щадя себя.

Полет надо описывать со всеми подробностями, описывать с позиции стороннего наблюдателя… Вот именно, стороннего…

Полеты! Сколько их было за двадцать лет, и какие были полеты! Наиболее трудные Хабаров просматривал теперь словно бы в кино, словно бы они были вовсе не его полетами.

"Самый строгий и самый справедливый судья летчика – сам летчик, если он, конечно, настоящий и если жив", – так когда-то говорил Хабарову Алексей Алексеевич, так потом говорил Хабаров другим.

Виктор Михайлович потянулся за карандашом и записал: "Меньше учить, больше учиться. Испытатель должен поднимать себя, как любят говорить в армии, методом самоподготовки".

Севе уже заканчивал рабочий день, когда секретарь доложил, что пришел Алексей Алексеевич. Севе подумал: "До чего ж некстати", – Вадим Сергеевич собирался пораньше выбраться домой, звонил жене и сказал, что вот-вот выезжает. Но отказать старику Севе тоже не мог.

Уловив мгновенное колебание во взгляде Генерального, вышколенный секретарь, не задумываясь, предложил:

– Может быть, сказать, что вас срочно вызывают в министерство?..

– Нет. Когда я был еще совсем маленьким, вот таким, – Севе показал рукой на полметра от стола, – мама, очень снисходительный и добрый человек, лупила меня и братьев только за вранье. Просите Алексея Алексеевича.

– Тогда, может быть, предупредить, что вы торопитесь?

– Нет. Я сам справлюсь. Просите.

Алексей Алексеевич показался Севсу сильно постаревшим и каким-то усталым. В последний раз они виделись на похоронах Углова, и хотя времени с той поры прошло не так уж много, а вот поди ж ты – подвело старика.

Обменялись обычными приветствиями: "Добрый день". – "Рад вас видеть". – "А вы неплохо выглядите"… Севе предложил Алексею Алексеевичу кресло не около письменного стола, а подле низенького журнального. Сам расположился рядом, всячески подчеркивая неофициальный характер их встречи.

В свое время Алексей Алексеевич слишком много сделал для Севса, и Генеральный помнил об этом. Помнил и ту знаменитую коллегию, на которой шел длинный и трудный разговор о неудавшейся машине. Момент был, прямо сказать, критический. Все склонялось к тому, что испытания решат прекратить, опытный экземпляр списать. Было уже сказано много горьких для Севса слов.

Наконец председатель сказал:

- В принципе вопрос представляется мне совершенно ясным. И можно было бы принимать решение, но я только что получил записку от главного испытателя Центра полковника Дуплянского. Алексей Алексеевич просит слова. Заслушаем, товарищи?

И тогда поднялся Алексей Алексеевич. Он говорил сдержанно, тщательно выбирая слова.

– Я прошу всех присутствующих попытаться взглянуть на дело, отрешившись на какое-то время от личных привязанностей и антипатий, отложив в сторону переживания. Человеческая трагедия должна быть рассмотрена здесь в чисто техническом аспекте. Вадим Сергеевич Севе со своим конструкторским коллективом создал не еще один самолет, а принципиально новую машину. Габариты, летно-тактические данные, технология корабля опередили все, что было известно, знакомо и привычно до сих пор. Этого, кстати сказать, никто из выступавших не опровергал. Да, Севса и его коллектив постигла тяжелая, трагическая неудача. Однако причины, насколько удалось установить, не связаны с теми принципиально новыми решениями, которые вложены в конструкцию. Они – результат недостаточной надежности двигателей. Так справедливо ли перечеркивать хорошую идею, а я абсолютно убежден, что идея действительно добрая, только потому, что двигатели по состоянию на сегодняшний день оказались недостаточно надежными? Нужна нам машина такого класса и таких возможностей? Нужна! Говоря "нам", я имею в виду – стране, государству, Военно-Воздушным Силам…

– Что вы конкретно предлагаете? – перебил Алексея Алексеевича заместитель министра, решительно настроенный против злополучного корабля Севса. – Только четко.

– Я предлагаю пересмотреть программу и продолжить испытания, расширив доводочные работы по двигателям. Я считаю, что надо с максимальной осмотрительностью довести дело до логического конца…

– А кто…

Но Алексей Алексеевич не дал перебить себя во второй раз:

– Могу предположить, о чем вы хотите спросить: кто согласится вести испытания? Отвечаю: если эта работа будет мне доверена, я готов принять обязанности командира корабля и рекомендовать вторым пилотом Виктора Михайловича Хабарова, штурманом – Вадима Андреевича Орлова, бортинженером – Василия Акимовича Болдина, радистом – Мамеда Акбашева. С экипажем предложение согласовано. Экспериментаторов мы найдем…

И Алексей Алексеевич не просто испытал ту коварную машину, а довел ее до большой серии. Теперь, спустя время, можно безошибочно сказать: это была самая значительная машина Севса за всю дореактивную эпоху.

– Постараюсь, Вадим Сергеевич, не отнимать у вас слишком много времени, – сказал Алексей Алексеевич и положил руки на край журнального столика. – Пришел просить помощи.

– Можете быть уверены. Все, что в моих силах, Алексей Алексеевич, будет сделано.

– В последнее время в силу ряда причин, которые, пожалуй, лучше опустить, чтобы не затягивать разговора, я пришел к мысли, что поторопился выйти из игры. И весьма сожалею об этом. Не пугайтесь, Вадим Сергеевич, я не буду просить вас о зачислении на должность летчика-испытателя. Увы, это уже не в моих силах. Но я хотел бы вернуться на работу. Может быть, вы сумеете использовать меня в реферативном отделе – я еще довольно помню французский и вполне прилично разбираюсь в английских технических текстах…

Такого поворота разговора Севе никак не ожидал. Специального реферативного отдела у него в КБ не было, и ставки референта-переводчика тоже не было. К тому же Севе сильно сомневался в лингвистических возможностях Алексея Алексеевича и мучительно искал пристойный ответ.

– Оклад мне, собственно, не нужен. Пенсии, что я получаю, такому старику даже больше чем достаточно, – продолжал Алексей Алексеевич. – Мне нужна причастность к делу. – Он остановил взгляд на модели самолета, украшавшей письменный стол Севса, и закончил: – Раз уж судьба распорядилась оставить меня живым, надо работать.

"Все-таки он очень-очень постарел", – снова подумал Вадим Сергеевич и сказал, стараясь быть сердечным и приветливым:

– Слушайте, Алексей Алексеевич, а если мы предложим вам, – неожиданно Генеральный нашел решение, – взять в свои руки все оформление технической документации. А? Мы ведь сочиняем и постоянно распространяем тьму бюллетеней, инструкций, описаний, рекомендаций, и, честно говоря, по стилю, по виду, по логической строгости наша печатная продукция весьма отстает от культуры основных изделий.

Штатной должности редактора, выпускающего или кого-то подобного у Севса не было, но он и тут успел придумать выход:

– А что касается деловой стороны наших взаимоотношений, можно оформить трудовое соглашение и периодически его возобновлять…

– Деловая сторона, как вы выражаетесь, заботит меня в последнюю очередь.

– Нет, нет! Только никакой самодеятельности. Хотя это нынче и модно – общественные начала, но мы все-таки не станем нарушать основной принцип социализма: от каждого по способностям, каждому по труду. Не волнуйтесь, много вы у нас не заработаете.

Алексей Алексеевич поднялся с кресла, протянул Севсу руку и, держа его ладонь в своей, еще крепкой и жесткой, сказал:

– Спасибо. И разрешите задать вам еще один вопрос: вы у Хабарова были?

– Признаюсь, нет. Никак не выберусь, хотя и собирался сто раз.

– Нехорошо. Ему это свиданье, Вадим Сергеевич, очень нужно. Вас бог миловал, не испытали на собственном опыте, что такое отрезанный ломоть… Между прочим, я шел к вам в первую очередь с этим, но не счел возможным начинать с главного.

– Понимаю, Алексей Алексеевич, не хотели укорять меня двумя неоплаченными счетами сразу?..

Приоткрылась дверь, и в кабинет заглянул секретарь:

– Вадим Сергеевич, вас…

– Закройте, – резко сказал Севе, – потом… – И снова Алексею Алексеевичу:

– Вы правы, конечно, по счетам надо платить и желательно без напоминаний. Вы правы. Жизнь больно жесткая – все гонит, торопит, то и дело перспективу смещает, за щепками леса не видишь.

– Вам ведь нет еще шестидесяти, – сказал Алексей Алексеевич, не обращая внимания на "лес" и "щепки".

– Пока нет.

– Тогда ничего еще не потеряно, успеете рассчитаться по всем счетам. Только не откладывайте, Вадим Сергеевич, не откладывайте на потом…

 

Глава одиннадцатая

Днем в обычное время она забыла записать в историю болезни то, что записать полагалось. Возвращаться в стационар не хотелось, но ее позвали, и идти пришлось так и так. Из дальнего поселка привезли мальчишку с громадным фурункулом на коленке, она сделала назначение и достала с полки потолстевшую за месяц историю болезни.

Начала писать:

"23 апреля. Состояние больного вполне удовлетворительное. Жалоб нет. Начата лечебная физкультура и массаж…" Но тут погас свет…

Теперь Хабарову постоянно не хватало времени. Дни, казавшиеся совсем недавно бесконечными, какими-то резиновыми – сколько ни тяни, а конца все нет, – будто сжались.

Он просыпался рано и первым делом принимался за упражнения, завтракал, торопил Тамару с процедурами и начинал шуршать своими записками.

Через два часа он снова делал упражнения и опять писал.

На тумбочке ровной горкой поднимались книги. Он много читал в последнее время. Читал "прицельно". И началось это с того: натолкнулся у Леонида Леонова на фразу: "Бывают минуты, которые стоят вечности". Выписал и задумался. Верно? Пожалуй. Только что он, Леонов, понимает в минутах? Минута за письменным столом – полстроки, может быть, строка… Минута в грозовых облаках, когда машину трясет и, кажется, вот-вот развалит в куски, когда с кончиков крыльев стекают тугие жгуты статического электричества, когда стараешься не дышать, чтобы не спугнуть приборных стрелочек, на чьих остриях держится твоя жизнь… Это совсем другая минута…

"Зазнался, Витька! – одернул себя Хабаров. – Леонова сроду в глаза не видел, ремесла его не знаешь, чего ж лезешь судить – понимает, не понимает. Не твое дело! Скажи старику за идею спасибо". А идея, неожиданно пришедшая Хабарову в голову, была простой и толковой: порыться в классиках, в современной литературе, посмотреть, что есть там интересного о характере, о преодолении препятствий, о воле, о цене побед и цене поражений…

У Даниила Гранина Хабаров прочел: "Не люблю побед, когда побежденный один, а победителей много". Мысль показалась очень точной и привела за собой другую, уже собственную, хабаровскую: "Знаю: в жизни бывает и так – прав один, а все не правы. Ох и трудно приходится тому одному, правому". И невольно вспомнилась битва Алексея Алексеевича за неудавшуюся машину Севса. В том сражении он, Хабаров, исполнял скромную, бессловесную роль второго пилота. И было бы неправдой сказать, что многим противостоял весь экипаж. Нет. Противостоял один Алексей Алексеевич, вооруженный опытом, убежденностью, независимостью. Как упрямо отстаивал он тогда свою точку зрения, как настойчиво добивался права продолжать испытания.

Почему-то на память Хабарову пришла фраза, ставшая потом ходовой в Центре: "Миллионы людей пьют самогон, но это еще не доказывает, что самогон лучше столичной". Слова эти были произнесены Алексеем Алексеевичем в достаточно высокой инстанции. Его оппонент не нашелся возразить по существу и сказал с укоризной:

– Вот уж не ожидал от вас таких откровенно алкогольных примеров.

– Аргумент должен быть прежде всего доступным, – мгновенно парировал Алексей Алексеевич.

И все засмеялись. Все знали о болезненном пристрастии оппонента к спиртному. А заместитель Севса, покойный Жогов, старый приятель Алексея Алексеевича, сказал:

– Ну и шерстяной у тебя язык, Алексеевич, – не дай бог!

– Почему ж шерстяной?

– Хоть и колет, а греет…

Через каждые два часа Хабаров делал пятнадцатиминутный перерыв и упражнялся… Методично, неторопливо он давал нагрузку шее, плечевому поясу, осторожно двигал ногами, снова накачивал руки… И все время продолжал думать.

Замысел его ширился, наполнялся материалом, но Хабаров все еще не представлял, во что отольются его мысли, или представлял смутно. Найти форму, определить конструкцию книги оказалось далеко не простым делом. Ему хотелось написать так, чтобы каждая страница звучала задушевным, открытым разговором, будила любопытство, заставляла читателя думать, пусть не соглашаться с автором, пусть спорить, только бы не оставила равнодушным.

"Думаю, что извечное стремление держать летный состав на короткой узде, в строгих рамках инструкций приносит больше вреда, чем пользы", – записывал Хабаров и, прекрасно понимая, что в обнаженном виде тезис этот абсолютно непроходимый, заранее намечал доводы для возражений.

"Самые мудрые инструкции могут предусмотреть, скажем, 1000 возможных ситуаций в полете. Допустим, что летчик способен твердо усвоить всю 1000 совершенно разумных рекомендаций и, натренировавшись, не путать параграф 686 с параграфом 868. Но кто гарантирует, что обстоятельства реального полета не подкинут пилоту 1001-ю или 1002-ю ситуацию? Жизнь сложна, в небе нет четко очерченного края. Значит, важнее приучить человека думать, воспитать в нем способность к принятию самостоятельных разумных решений, чем тратить серое мозговое вещество на чрезмерную механическую работу – запоминание готовых рецептов. Все сказанное вовсе не опровергает пользу инструкций, наставлений и вообще основополагающих авиационных документов, "написанных кровью" предшественников. Нет! Только не следует путать азбуку с литературой, кирпич со зданием, догму с учением…"

"Новые, особо трудные проблемы должны разрабатывать люди, способные по своему интеллектуальному уровню иметь дело с этими проблемами. Для пользы дела этих людей следует ограждать от принуждения, исходящего от лиц, только воображающих, что они что-то знают и могут, но фактически неспособных к ответственному принятию решений. Все проволочки, затяжки, срывы в доводке новых конструкций, материализации новых идей чаще всего происходит оттого, что исполнителей сдерживают излишне осторожные опекуны.

Кстати сказать, это ведь не случайность, что вся наземная служба руководства полетами формируется из профессиональных летчиков. Ни один даже самый талантливый по своей природе человек, если он никогда не летал, не в состоянии поставить себя в положение пилота…"

Хабаров и не заметил, как в палате потемнело, успел записать: "В книге не должно быть слишком много цитат, чтобы не закралось сомнение: а сам-то он чего-нибудь может?" – когда вошла Тамара, зажгла свет и сказала:

– Хватит вам, Виктор Михайлович, глаза испортите.

– Правда уже темно.

– Вот Анна Мироновна уехала, и вы сразу безобразничать начали, хотя и обещали, что будете меня слушаться.

– Обещал и слушаюсь: ты сказала – хватит, я – все. А что это Клавдии Георгиевны с утра сегодня не видно?

– Соскучились?

– Соскучился. Ну и что?

– Ничего. В суд она днем ходила. Развод оформляет. Только молчите, это по секрету. Они с Суреном Тиграновичем все тайно, все тайно действуют. Думают, никто ничего не видит. Чудаки. Разве у нас можно чего спрятать?

– А для чего им прятаться?

– Не знаю. Я бы на месте Клавдии Георгиевны не стала. Теперь на это никто не смотрит: разводятся, сходятся! Да. Раньше – другое дело…

Тамара присела на стул, вплотную придвинутый к кровати Хабарова, и устало вытянула ноги.

– Замучилась? – спросил Виктор Михайлович.

– Как не замучиться, целый день на ногах – с утра до ночи.

Действительно, в больнице Тамара появлялась чуть свет и сновала, сновала, сновала: из палат в операционную, снова в палаты, в лабораторию, на кухню, в палаты… Открывая глаза среди ночи, Хабаров видел ее маленькую белую фигурку, прикорнувшую на жесткой кушетке, но стоило шевельнуться, и Тамара была рядом…

– Как ты живешь, Тамарочка, ну… вообще, не в больнице? – спросил Хабаров, отчетливо сознавая, что вопрос звучит не слишком вразумительно.

– А что вам моя жизнь? Скоро подниметесь, уедете, небось никогда и не вспомните…

– Ты на кого сердитая?

– Вообще сердитая.

Неожиданно погас свет. Тамара выглянула в коридор, там тоже было темно, посмотрела, отогнув край шторы, на улицу, но и в поселке, едва маячившем в густых сиренево-синих сумерках, не светилось ни одно окошко.

– Схожу за лампой, – сказала Тамара, – а то сейчас все на кухню захапают.

– Не надо, – сказал Хабаров, – посиди так.

Тамара молча опустилась на стул и снова вытянула ноги.

– Ну? – спросил Хабаров.

– Чего ну? Не запрягали небось и не погоняйте… Живу. С мамой, с Галей и с лоботрясом Санькой. Санька – брат, второй год в седьмом классе. Ничего понимать не желает – одних голубей жалеет. Отец год как на север уехал. Польстился на большие заработки. Только пока что ни денег не видать, ни отца не слышно. Мать злится, как будто мы виноваты. Вот так и живем. – Потянулась, деликатно, чуть слышно зевнула. – Дом свой. Старый. Одно название – дом, а вообще-то изба. Ремонт делать надо. Из-за этого ремонта отец и поехал. Неужели вам это интересно?

Хабаров ответил не сразу. Посмотрел на Тамару. В ставших совсем плотными сумерках она еле белела на своем месте – согнувшаяся, маленькая.

– Интересно, – сказал Виктор Михайлович. – И встаешь ты рано?..

– Рано, конечно. Дою корову. Галька не любит, а у матери руки болят.

Он представил себе заспанную Тамару, в накинутой на плечи старой телогрейке, в больших резиновых сапогах входящую в хлев; представил почему-то рыжую ленивую корову с влажными чернильными глазами и явственно ощутил неприятный запах парного молока. С детства Виктор Михайлович терпеть не мог молока, особенно теплого.

– Корова рыжая? – спросил Хабаров.

– Нет, пятнами: белая с черным. Зорюшка. Подою и быстрей сюда, в больницу. А тут, сами знаете, сколько ни крутись, всех дел не переделаешь. Персонала не хватает. Сурен Тигранович лишние дежурства брать не препятствует: и полторы ставки дает выработать, и две. Его ругали уже за это, а что он может сделать – больных не бросишь…

– А вечером, – спросил Хабаров, – когда дома?

– Вечером? С Санькой лаюсь, шью, бывает, с Галькой в клуб ходим, если кино. Танцы я не люблю. Галька ходит. Вообще-то, тоска тут.

Хабаров представил полутемные, немощеные улочки поселка, грязноватый сумрачный клуб, Тамару и Галю, жмущихся к стенкам фойе, и Виктору Михайловичу стало жалко Тамару – маленькую и, как ему показалось в этот час, такую беспомощную. Он вытянул руку в темноту, нашел девушку и погладил ее плечи. Тамара вздохнула, сжалась под его рукой, но не сдвинулась с места.

А сквозь распахнутые настежь и в темноте невидимые двери палаты внезапно донесся резкий голос Сурена Тиграновича. Вартенесян разговаривал с кем-то из поселкового начальства по телефону:

- Я спрашиваю – пачему нэт свэта в больнице?.. На твой паселок мнэ наплэвать! Пачему в больнице тэмно?.. А если бального привэзут? Если опэрировать надо?.. Ва, какой фронтовик нашэлся! Что ты про войну знаешь? На войне у мэня аккумуляторы в рэзерве стояли… Слушай, Афанасьев, имей в виду, если в бальницу свэт не дадут, попадешь, не дай бог, ко мнэ с аппендицитом или там с грыжей, буду тэбя лично на ощупь опэрировать. Понял?

Слышно было, как Вартенесян швырнул трубку и, громыхнув стулом, вышел из кабинета. Чуть позже глухо ухнула входная дверь.

– Пошел, – сказала Тамара. – Сейчас он им там объяснит, что такое больница. Когда он такой делается – ну и страх! Посмотришь, думаешь – запросто убить может.

Чуть пошевелилась на неудобном стуле, но, не делая попытки освободиться от хабаровской руки, спросила:

– А вам бывает страшно? Так, чтобы ни вздохнуть, чтобы ни словечка не вымолвить?

– Бывает.

– Правда?

– Правда.

– И часто?

– Нет, не часто, но бывает.

– А когда вам страшнее всего в жизни было?

Хабаров усмехнулся. В памяти мелькнуло давнишнее, почти забытое видение: извивающийся человек-червяк, проткнутый длинной булавкой. Но он не стал рассказывать Тамаре ни о Косой горе, ни о зенитном крещении на фронте. То ли время притупило остроту старого страха, то ли подумал, что она этого не поймет. Сказал:

– Страшнее всего или не страшнее это было – не знаю, но лет несколько назад испытывал я машину с герметической кабиной. Летишь на высоте восемь тысяч, а в кабине атмосферное давление соответствует четырем тысячам. Сидишь как в туго накачанном волейбольном мячике. Понимаешь? Дело было новое, и не все сразу ладилось. Когда новое, так всегда бывает. Ну, на высоте что-то рвануло. Сначала я даже не понял, что именно. Первым делом взглянул на приборы, вижу: двигатель работает; проверил управление – действует. Смотрю – фонарь тилипается. Фонарь – это прозрачный верх кабины, сдвижной колпак. Понял: резиновый шланг – он между бортом фюзеляжа и краем фонаря заложен и при герметизации надувается сжатым воздухом – лопнул к чертям. Делать нечего, надо садиться. Ну, захожу аккуратненько на посадку, запрашиваю по радио разрешение приземлиться. Земля молчит. Еще запрашиваю – молчит. Решил: радио отказало. Сажусь без связи. Зарулил, двигатель выключил. И только тут замечаю: у механика, который меня встретил, губы двигаются, а я ну ни полсловечка не разбираю. Как стукнуло в голову – оглох! Вот тогда страшно стало…

– А потом?

– Что потом?

– Как же вы потом себя чувствовали?

– Сначала плохо, через день – получше, через неделю – нормально.

– И опять стали летать?

– Конечно, опять стал летать.

– И не боялись?

– Чего?

– Что этот, как его, шланг снова лопнуть может?

– В одну воронку две бомбы не падают.

– А еще как вам страшно было?

– По-разному, Тамарочка.

– Расскажите.

Хабаров не любил вспоминать "авиационные ужасы", которыми так легко воздействуют на воображение молоденьких девчонок начинающие авиаторы, главным образом не относящиеся к летно-подъемному составу, – мотористы, электрики, метеорологи, зеленые интендантские офицеры, питающие особое пристрастие к летным фуражкам с "крабом" и не упускающие случая украситься летным прозрачным планшетом, но отказывать Тамаре не хотелось. Чувствовал: ее тянет к необыденности, пусть к страшному, пусть к очень страшному, но только б не провинциально – ежедневному , сплошь монотонному и безысходно серому. Что у нее есть, кроме работы? Ничего. И разве она осознает цену своего труда, разве может увидеть красоту, благородство милосердия, которым изо дня в день щедро делится с больными.

Тамара стояла около кровати, теребя в руках белую косынку. Впервые за месяц он увидел ее простоволосой. Подумал: "А волосы-то какие! Распустит – до колен достанут". Толстая коса была забрана в громадный, приколотый шпильками пучок, сквозь прямой пробор просвечивала чистая белая кожа.

– Ну, еще чего? Еще про страшное хочешь?

– Нет. Больше не хочу. – И, краснея, спросила: – А вы, Виктор Михайлович, тоже со своей женой разведенный?

– Разошелся, но пока не развелся, – сказал Хабаров, испытывая смущение, совершенно непонятным образом передавшееся ему от Тамары.

– Почему?

– Что – почему? Почему разошелся или почему не развелся?

– Не развелись?

– Не успел.

Тамара быстро нагнулась, торопливо, неловко, как-то удивительно по-детски поцеловала его в лицо и убежала из палаты…

Он лежал тихо, сосредоточенно глядя на темное пустое окно, удивляясь странным, лениво перекатывавшимся в голове мыслям. "Интересно, почему астрономы живут так долго? Восемьдесят лет – нормальный срок для астрономов. И спят мало. И вообще постоянно нарушают правильный режим". Следом пришла другая мысль: "Тамаре – двадцать три, значит через десять лет будет тридцать три, как Кире сейчас, а через двадцать – сорок три…" – Мысль проплыла, растаяла, но не совсем испарилась, не бесследно, где-то в самой глубине сознания саднила едва ощутимо, горько… "Самолеты умирают молодыми…"

"Рассусолился? – спросил себя Виктор Михайлович. – Брось. И не думай. Девчонка еще глупенькая, все ведь всерьез понимает. Посчитай лучше, чем ты ей обязан. За такое надо светлым счетом платить, всю жизнь…"

Хабаров потянулся за листками и записал: "Пятибалльная система оценки техники пилотирования применительно к летчикам-испытателям совершенно себя не оправдывает. Каждому ясно – хромой балерины быть не может. Это противоестественно. Точно так же нельзя быть летчиком-испытателем с техникой пилотирования на "тройку" или даже на "четверку". Только – "пять с плюсом" и даже выше! Так для чего держаться за пятибалльную систему, раз она не отражает и не может отражать фактического положения? Летчиков-испытателей следует делить на надежных и недостаточно надежных. Первым – максимальное доверие, вторых использовать только как вспомогательную силу и при первом удобном случае переводить на неиспытательскую работу".

Было уже совсем поздно, когда навестить Хабарова пришла Клавдия Георгиевна.

– Что вы делаете, Виктор Михайлович?

– Стихи вспоминаю.

– Для чего?

– Проверка памяти.

– И как?

– Плохо.

– Почему?

– Все путаю. С трудом могу восстановить четыре строки, а дальше – карусель какая-то, сплошная самодеятельность…

Клавдия Георгиевна слушала Хабарова, сочувственно покачивая головой, будто хотела сказать и почему-то не говорила: "Бывает, милый, бывает. Но стоит ли расстраиваться из-за такой чепухи?" Впрочем, она сказала совсем другое:

– Гляжу я на вас, Виктор Михайлович, и радуюсь…

– С чего бы?

– Удивляюсь просто-таки, как вас на все хватает – и тренируетесь, и пишете, и читаете сверх меры, а теперь еще стихи…

– "Я хочу быть понят родной страной, а не буду понят, так что ж, пройду над родной страной стороной, как проходит косой дождь", – тихо прочел Виктор Михайлович, не разрывая строк, четко голосом отделяя каждое слово. – И все… А дальше забыл…

– Есенин, – сказала Клавдия Георгиевна. – Это прекрасно!

Хабаров посмотрел на нее со вниманием, сделал над собой усилие, чтобы не показывать того, чего показывать не следовало ни лицом, ни глазами, ни интонацией, и нарочито тусклым голосом произнес:

– Это прекрасно, но это не Есенин. Маяковский.

– Маяковский? Не может быть! Прочтите еще раз.

послушно повторил Виктор Михайлович. И, не глядя в лицо Клавдии Георгиевны, сказал: – И подумать только, заставили человека от таких строк отказаться. А ведь если вслушаться, если на зуб взять, ничего лучшего он не написал. Вершина.

– Вы любите Маяковского?

– Я люблю, – подавляя возникшее раздражение и заботясь, чтобы Клавдия Георгиевна ничего не заподозрила, – я люблю соленые нежинские огурцы, гречневую кашу с молоком и хороший шашлык по-карски, – сказал Хабаров. Но как Виктор Михайлович ни старался, шутка не получилась.

Клавдия Георгиевна почувствовала его подспудное, тщательно замаскированное осуждение.

– В общем-то вы правы. Я всегда была ограниченной. Всегда жила в одну полоску. Захотела в медицину проникнуть – проникла. Выбрала хирургию – все говорили: брось, не бабское это дело, иди лучше в гинекологию или специализируйся на отоларингологических операциях, а я: нет, только общую хирургию мне подавай, и пробилась. Я хороший хирург, настоящий. А еще на что-то души не хватает.

Хабаров не перебивал Клавдию Георгиевну. Ему было неудобно. "Ни к чему этот разговор получился". Но в голову никак не приходил приличный ход для отступления – ни шутливый, ни серьезный.

– В принципе я не жалуюсь, в принципе я своей жизнью довольна, – говорила Клавдия Георгиевна, – мне бы только жестокости побольше. Не умею говорить людям в лицо то, чего они заслуживают. Хочу и не могу. В горле какой-то ком сжимается – и немею. – Она замолчала, и Виктор Михайлович воспользовался этим:

– Это действительно трудно. Так хочется, бывает, сказать иногда человеку: ну и сволочь ты, братец, ну и подлец… А не говоришь. Подумаешь: вот скажу, так разве ж он поймет? Ни в жизнь! А если и поймет и, допустим, поверит, все равно лучше не станет. Подумаешь и молчишь. А на душе паршиво. Тоска.

– Да, да, это вы, Виктор Михайлович, очень точно заметили – тоска. Свирепая тоска, и некуда от нее деваться, и хочется землю грызть…

– Землю грызть, Клавдия Георгиевна, ни к чему. Не поможет. Просто надо взять хорошие стихи и читать вслух, совсем не думая, про что в этих стихах сказано, как, для чего, чему созвучно. Читать, вслушиваясь в музыку слов.

И, не дожидаясь вопроса Клавдии Георгиевны, Хабаров сказал:

– Генри Лонгфелло, "Гайавата", перевод Бунина. Если когда-нибудь перед смертью у меня будет хоть пять минут свободного времени, обязательно постараюсь вспомнить "Гайавату"…

Они поговорили еще немного, и Клавдия Георгиевна, пожелав Хабарову спокойной ночи, ушла. В больничном дворе остановилась и, наверное, с минуту смотрела в тусклое, затянутое бледно-сиреневой пеленой небо. Звезды едва просматривались – звезды казались большими, больше, чем всегда, и размытыми. А Млечный Путь совсем затянулся, исчез. И с детства знакомый ковш Большой Медведицы она не отыскала. Попробовала вспомнить что-нибудь из стихов, вот только-только прочитанных Хабаровым, но перед глазами, будто напечатанная, всплыла всего лишь одна строчка: "Ах, он шел навстречу смерти!" Клавдия Георгиевна даже рассердилась: "Чепуха какая-то!.."

Из открытого, но неосвещенного окна послышался голос Вартенесяна:

– Довольно тэбе звезды считать. Спать пора.

 

Глава двенадцатая

Накануне вечером был "крупный разговор" и очередное выяснение отношений, и она снова выслушивала упреки, несправедливые, как все упреки на свете, улыбалась, хотя ей хотелось реветь…

Теперь, склонившись над историей болезни, подумала: "С удовольствием выписала бы его хоть сегодня. Слава богу, сейчас он транспортабелен и вообще…" Но записала, конечно, совсем другое:

"26 апреля. Состояние больного вполне удовлетворительное. Пульс 76 ударов в минуту. Живот мягкий, безболезненный. Физиологические отправления в норме".

И еще подумала: "А как привыкаешь к долгим больным, просто ужас". И еще: "Оперировать все-таки лучше, лечить – куда хуже…"

К вечеру Анна Мироновна с ужасом обнаружила, что дома она уже три дня и решительно ничего не успела. Стала вспоминать, как прошли эти дни, и получилось, что она не протранжирила ни одного часа.

Приехала поздно. Открыла дверь, ожидая, что сейчас вот пахнет в лицо скучным запахом нежилой квартиры. Анна Мироновна ужас как не любила возвращаться в пустой дом, когда на мебели лежит едва заметный, невесомый налет пыли, когда в воздухе держится сухой присадок чего-то безымянно-мертвящего, когда с подоконников молчаливо-укоризненно смотрят подсохшие листья "бабьих сплетен", будто веревочками –прикрепленные к неживым, истончившимся стеблям.

Но против ожидания дом встретил ее свежей улыбкой хорошо протертой полированной мебели и медовым блеском светлых паркетных полов, и все цветы выглядели здоровыми, хорошо ухоженными. Анна Мироновна сразу поняла – это дело рук жены Рубцова, заботливейшей Полины Дмитриевны. У Рубцовых хранились "аварийные" ключи от хабаровской квартиры.

На кухонном столе Анна Мироновна обнаружила записку: "Когда приедете, сразу звоните к нам. Если и поздно – ничего. Дадим чаю и вообще". Анна Мироновна посмотрела на часы, было начало первого. Беспокоить Рубцовых не решилась. Приняла душ, подумала: "Кофе бы хорошо выпить". Заглянула в шкаф – кофе был на месте, и сахар, и заботливо приготовленная Полиной Дмитриевной пачка несладких хлебных палочек. Знала – Анна Мироновна любит.

На другой день с утра Анна Мироновна зашла к Рубцовым. Конечно, ее заставили позавтракать и долго расспрашивали, как Витя, что говорят врачи и неужели его невозможно перевести поближе к дому. Анна Мироновна отвечала на все вопросы, стараясь как-нибудь ненароком не подать виду, что торопится.

Потом она мучительно долго ходила из магазина в магазин, разыскивая подарок Андрюшке. На прощанье Хабаров сказал:

– Ты купи дело, а не какие-нибудь там панталончики с оборочками…

Дело? В представлении Хабарова это был, вероятно, набор слесарного инструмента или какой-нибудь электрический прибор для выпиливания, в крайнем случае – для выжигания. Все эти дельные вещи в магазинах имелись, но Анна Мироновна никак не решалась выбрать что-то определенное. Слесарный инструмент казался ей грубым и большим, а электрические приборы вызывали опасения – как бы не дернуло Андрюшку током, маленький ведь еще… В конце концов она решила купить пальто. Пальто, если и не "дело" в Витином понимании, то, безусловно, вещь полезная, а не просто игрушка, которой Андрейка позабавляется день и бросит. Но такое пальто, как ей хотелось, сначала не попадалось, а потом она вдруг засомневалась в размере… Словом, на покупку подарка ушел весь день двадцать четвертого.

Вечером Анна Мироновна позвонила Алексею Алексеевичу, но не застала.

Заглянула на полчасика к Орловым и сама не заметила, как просидела у них допоздна.

Двадцать пятого Анна Мироновна сначала побывала у Рубцовых. Потом сговорилась в ближайший день-другой встретиться с Бородиным, долго и безуспешно разыскивала Рабиновича и, наконец, поехала к Андрюшке.

Пальто оказалось Андрюшке впору, но радости у него не вызвало.

– А папа говорил, что купит духовичку и научит стрелять…

– Что надо сказать? – строго перебила Андрюшку Кира. И он немедленно, как автомат, произнес:

– Спасибо, баба. Только у меня есть пальто синее и с пуговицами, как у матроса, а духовички нет. И папа давно обещал, я помню…

Кира была рада Анне Мироновне, она всегда приветливо встречала свекровь, но на этот раз держалась как-то настороженно. Не сразу, а когда Андрюшка убежал играть с соседским мальчиком, спросила:

– Ну как он?

– Сейчас лучше, а было худо. Теперь уже и садится, и ногами шевелит…

– А это надолго, Анна Мироновна?

– Что именно – надолго?

– Ну, а имею в виду, когда он сможет летать.

– Летать? Не знаю, я совсем не уверена, что он вообще сможет когда-нибудь летать… Дай бог, чтобы ходил нормально. У него очень тяжелые переломы, Кира, очень. Это я, как врач, говорю.

– А что ж он будет делать, если не сможет летать?

– Жить, – сказала Анна Мироновна. – Абсолютное большинство людей живет не летая, и ничего…

– Но я могу представить, какую он тогда устроит жизнь и себе и вам! Хабаров – не Алексей Алексеевич…

Они не закончили разговора, пришли Андрюшкины гости. Народу собралось довольно много, и Анна Мироновна деятельно помогала рассаживать, занимать, кормить ребятишек.

Перед отъездом сказала:

– Виктор говорил, что очень хотел бы взять Андрюшку на лето к нам. Вместо дачи…

– Он хочет заниматься Андрюшкой и уверен, что сможет? – немедленно отозвалась Кира.

– Хочет и очень надеется, что сможет. Соскучился он без Андрюши.

– Анна Мироновна, милая, неужели вы думаете, что я воспрепятствую? Разве за три года я хоть маленький гвоздик между ними забила? Только… только передайте ему: к вам и Виктору я Андрюшу всегда отпущу, но… к вам двоим… Вы меня поняли? И пожалуйста, не осуждайте.

Так прошли уже три дня. Целых три дня, а все, что Анне Мироновне поручил Виктор Михайлович, было еще впереди.

Алексей Алексеевич пришел к Анне Мироновне под вечер. Первым делом расспросил о Викторе, потом забавно и живо рассказал о визите к профессору Барковскому и о свидании с Севсом. Барковского хвалил, даже восхищался им, о Севсе говорил сдержанно.

– Что ж вы хотите, Алексей Алексеевич, – заступилась за Севса Анна Мироновна, – Вадим Сергеевич прежде всего Генеральный. Таким Севе всегда был и таким, я думаю, его и надо принимать.

– Верно. Но знаете, что меня удивляет: Севе не может не понимать, что, отними у него окружение сотрудников, и останутся только звание и прошлые заслуги. По нынешним временам Генеральный, даже если он гений, даже если потенциальный Эйнштейн, решительно ничего построить не может. Открыть, постигнуть, изобрести может, построить – нет. Это Севе должен понимать. И понимает! А выводов не делает.

– А какие, собственно, выводы вы хотели, чтобы он сделал?

– Я бы хотел видеть его мягче, человечней, что ли; я бы хотел, чтобы Севе принимал в расчет не только доводы головы, но и душевные, как говорится, порывы.

– Вы идеалист, Алексей Алексеевич. Голубчик, милый мой Алексей Алексеевич, если человек, скажем, глуп, ему никогда не надо говорить об этом, и вовсе не потому, что можно испортить отношения, нет! В силу своей глупости он никогда не поймет, что ему говорят правду, что кто-то может быть умнее его. Если человек, допустим, жаден, то неужели вы полагаете, что он сознает свой порок? Никогда! В лучшем случае этот человек может видеть, что кто-то другой куда жаднее.

– Значит, по-вашему, Анна Мироновна, это безнадежно?

– Что именно?

– Воздействовать на Севса.

– Ну что вы придумали, для чего на него воздействовать? Севе хорошо делает свое дело, не молод… По-моему, главное – не заблуждаться и знать точно, чего он может и чего не может…

– Вы говорите сейчас совершенно Витиным голосом.

– Возможно, – усмехнулась Анна Мироновна, – хотя раньше люди замечали, что он говорит моим голосом. Это было давно. А за последние годы я все чаще стала говорить его голосом. И смотреть его глазами. Кстати, я еще не рассказала вам, что задумал Виктор. – И она перевела разговор на книгу, которую собирается писать Виктор, на те заготовки, которые он делает с утра до ночи, и в конце передала просьбу Хабарова поделиться историческими материалами, если они сохранились у Алексея Алексеевича.

Алексей Алексеевич чрезвычайно заинтересовался затеей Хабарова и не то всерьез, не то в шутку заметил:

-Хорошие ученики всегда оказываются сообразительнее своих посредственных учителей. Этим делом по-настоящему следовало бы заняться мне. – И, уловив вопросительный взгляд Анны Мироновны, сказал:

– Да я же шучу, шучу! Все, что есть, отдам Витьке. Мне такая работа не по плечу: и стар, и образования не хватит, и вообще. Трудное он дело затеял. Тут очень точный прицел нужен, очень жесткие рамки…

Перед тем как откланяться, Алексей Алексеевич протянул Анне Мироновне маленький кожаный футляр и, смущаясь словно мальчишка, сказал:

– Поедете к Вите, захватите и передайте. Подарок. Без всякой символики и тем более без всякой мистики. Просто так.

– Помилуй бог, что ж это такое? – удивилась Анна Мироновна и смущению Алексея Алексеевича, и странному, антикварному виду футляра.

– Ничего особенного… Можете посмотреть. Она нажала на потемневшую медную кнопочку замка, крышка отскочила, и в темно-синем бархате сверкнул никогда Анной Мироновной не виденный не то значок, не то орден. По голубой эмали – распластанная черненого серебра птица. Оливковая ветвь. Меч. Какие-то слова, связанные из выпуклых латинских букв.

– Значок Мурмелона. Анри Фарман мне лично вручил в одиннадцатом году. Мои детки не оценят и не сберегут. Для них что Мурмелон, что Фарман – пустой звук. А Витя, Витя оценит и сбережет…

Поспешно попрощавшись, Алексей Алексеевич ушел, а Анна Мироновна долго не могла успокоиться. Несентиментальная по натуре, она вдруг растрогалась и разволновалась. Удивляясь собственной непонятно почему охватившей ее суетливости, стала вдруг звонить на междугородную, пробиваться в больницу. Хотела немедленно сообщить Виктору Михайловичу, что Кира согласилась отпустить Андрюшку на лето, что для этого ее не пришлось даже уговаривать; хотела рассказать о свидании с Алексеем Алексеевичем, о его подарке…

К телефону подошел Вартенесян, он не сразу разобрал, кто его вызывает, – слышимость была отвратительной, – а когда понял, что у телефона Анна Мироновна, сразу смягчил голос и первым делом заверил:

– Тут у нас все хорошо. Не волнуйся. Отдыхай.

Анна Мироновна стала торопливо объяснять ему, что надо передать Виктору Михайловичу, и Сурен Тигранович послушно повторял:

– Понятно, пэрэдам. Понятно… Понятно… Пэрэдам.

Рабиновича Анна Мироновна знала главным образом понаслышке, видела всего несколько раз, давно, а в доме у него и вовсе никогда не бывала. Виктор Михайлович всегда говорил о нем как-то подчеркнуто уважительно. Анна Мироновна помнила, что Витя познакомился и подружился с Рабиновичем еще в летной школе.

И вот она пришла к нему с письмом от Хабарова.

Невысокий, довольно полный, с курчавой, сильно прослоенной седыми волосами головой, он встретил Анну Мироновну в коридоре, помог снять пальто, учтиво пропустил в комнату, которая могла быть названа и кабинетом, и мастерской и имела, на взгляд Анны Мироновны, совершенно ужасный вид. Старые шкафы, казалось, готовы были лопнуть от книг и бесчисленного множества кое-как заткнутых в полки канцелярских папок, пронумерованных черными и красными наклейками, вырезанными из настольного календаря. К подоконнику был пристроен верстак, загроможденный какими-то электронными приборами, напоминающими разобранный радиоприемник. На длинной полке, криво прибитой над старым, накрытым чем-то тканым диваном, выстроилась шеренга пыльных самолетных моделей – частью очень похожих на настоящие машины, частью весьма условных, прозрачных – из плексигласа.

Рабинович был в военной форме, но форма сидела на нем странно. Казалось, подполковник донашивает чужую тужурку, узковатую и несвежую.

– Простите, – сказала Анна Мироновна, – я запамятовала ваше отчество…

– Григорьевич – мое отчество. Но это не обязательно. Витя зовет меня Левкой, и вы можете тоже.

– Посмотрите, пожалуйста, Лев Григорьевич, Витино письмо, а потом я скажу несколько дополнительных слов.

Он усадил Анну Мироновну в продавленное, когда-то шикарное кресло, сам расположился за столом и стал читать. Читал, хмыкал, крутил головой, делал пометки на письме.

Как ни старалась Анна Мироновна быть снисходительной, Рабинович ей не нравился. Какой-то верткий, какой-то суматошный. И дом, захламленный, нечищеный и немытый, ей тоже не нравился. Подумала: "И чего только Витя хорошего в нем находит?"

– Ну так! Прочел, – сказал Рабинович. – Замахнулся Витька серьезно, широко замахнулся. Вы в курсе?

– В самых общих чертах, настолько, насколько можно это понять, не будучи специалистом…

– Великолепно. И очень жаль, что раньше пятого я не смогу вырваться в больницу. Все, что он тут нацарапал, совершенно несерьезно. Абсолютно примитивное рукоделие! Ну, мысли. И что? У всех есть ценные мысли! Только кто их будет печатать? И потом не с этого начинают, когда лезут в научную работу. Первым делом идут в библиотеку, шевелят каталоги, смотрят, что вышло вокруг и около, интересуются защищенными диссертациями. Я знаю, знаю, знаю, что вы хотите возразить: половина диссертаций – собачий бред. Да? И все-таки полистать их надо, хотя бы для того, чтобы не ломиться в открытые двери…

– Нет, Лев Григорьевич, я как раз совсем не это хотела возразить…

– Не это? А что?

– Витя лежит. Он прикован к постели. Только-только начал шевелить ногами. О какой библиотеке может идти речь?

Рабинович будто споткнулся, будто с разбегу зацепился за что-то невидимое.

– Слушайте, я же полный идиот. Ради бога, извините меня, Анна Мироновна. Просто… как бы это сказать… Просто я не воспринимаю Витьку лежачим… Ах, как нескладно получилось.

Странное дело, но стоило Анне Мироновне увидеть смущенное, растерянное лицо Рабиновича, и она как-то сразу наполовину простила ему и суетливость, и жеваный мундир, и захламленную квартиру.

– Минуточку! Сейчас я еще раз прочту все, что он туг написал.

Анна Мироновна стала рассматривать книги, самолетные модельки, рисунок на ткани, покрывавшей диван. Рабинович читал.

– Ну вот, теперь все ясно. И, по-моему, есть один правильный ход, – сказал Рабинович, отрываясь от письма. – Как я понимаю, Витьке не терпится? Руки у него чешутся. Так? Сейчас я напишу для него предварительную программу действий, скажем, на неделю. Хорошо? Вы отвезете и скажете: вот Левкины вопросы, думай и спорь с ним. После пятого я приеду, и мы продолжим разговор. Так? Вы спешите? – спросил Рабинович, доставая из стола пишущую машинку.

– Это дело займет минут сорок.

Анна Мироновна подумала: если заезжать еще раз, времени уйдет, конечно, больше, чем сорок минут; попросить Рабиновича привезти то, что он называет "программой", к ней… Она решила подождать.

– Если не возражаете, я обожду.

– Отлично. Сейчас! – Он проворно выбрался из-за стола и исчез. Вернулся в сопровождении женщины – немолодой, модно одетой, красивой, с какой-то фарфоровой улыбкой на губах. – Знакомьтесь. Моя жена Нина. Сокровище номер раз. Дети в школе. Так что, между нами говоря, считайте, вам повезло. Ниночка будет вас поить чаем, да? И развлекать. Между прочим, эту работу она любит и думает, что понимает! А я в это время все нахлопаю…

Анна Мироновна успела узнать, что Нина Борисовна – в не столь далеком прошлом балерина и ближайшая сотрудница самого Хотилова ("Как, вы не знаете Леонида Леонидовича?"), что Лева очень дружен с генералом Ларюшкиным ("Ну, уж генерала Ларюшкина вы не можете не знать!") и что у этого Ларюшкина шикарная дача в шикарном месте, что они – Лева и Нина – отдыхали в прошлом году в черноморском Доме творчества.

Чувствуя, что у нее разбаливается голова, Анна Мироновна украдкой посмотрела на часы. Прошло полчаса, машинка за неплотно прикрытой дверью еще стучала.

"Терпи, – сказала себе Анна Мироновна, – может быть, Вите это действительно нужно".

А Нина Борисовна, все не убирая угрожающей улыбки с лица, продолжала добросовестно исполнять поручение мужа.

– Скажу по секрету, ваш Виктор совершенно неотразимый мужчина. Признаюсь, когда-то я была просто влюблена в него. Впрочем, в Виктора Михайловича влюблены, вероятно, все женщины. Мне так жаль его, так жаль, просто не нахожу слов…

Нина Борисовна говорила не умолкая. Машинка продолжала стучать.

Наконец в дверях появился хозяин дома, метнул взгляд в сторону женщин, чинно сидевших за круглым обеденным столом, улыбнулся и сказал:

– Ну вот, все готово. Надо полагать, что Ниночка не совсем вас заинформировала? Ничего, ничего, ничего, хотя с непривычки действительно тяжеловато…

Анна Мироновна преувеличенно радушно распрощалась, словно во сне, спустилась по лестнице, крепко сжимая в руке свернутую трубкой "программу". На улице она постояла с минуту: в ушах еще жил въедливый и беспокойный голос Нины Борисовны.

Окончательно Анна Мироновна пришла в себя только в такси. И сразу стала подсчитывать, что еще надо успеть. Ох, успеть надо было много: заехать в магазин технической книги, в библиотеку, повидать Бородина, уплатить за квартиру, хоть на полчаса заглянуть к Азе…

В книжном магазине Анна Мироновна разыскала знакомую Виктору продавщицу, передала привет от сына и не смогла уйти от разговора, который вести ей не хотелось до смерти.

– Что-то Виктора Михайловича давно не видно?

И Анне Мироновне не осталось ничего другого, как сказать:

– Нездоров…

– Наверное, грипп? Сейчас по весне все болеют.

Врать Анна Мироновна не любила и не умела, сказала, что Виктор повредил ногу и из-за этого не выходит… Знакомая продавщица всерьез расстроилась, и Анне Мироновне долго не удавалось повернуть разговор в нужное русло.

Из книг, которые просил купить Виктор Михайлович, в магазине почти ничего не оказалось, но любезная продавщица клятвенно заверила Анну Мироновну, что постарается достать или через экспедицию, или в крайнем случае через знакомых букинистов.

Поручение было выполнено не больше чем на четверть, а времени ушло тьма…

Вечерело, когда Анна Мироновна выбралась из магазина. Вспомнив, что уже кончается двадцать седьмое апреля, Анна Мироновна решила: завтра, в крайнем случае послезавтра рано утром уеду.

Она стояла на краю тротуара голодная, нагруженная и никак не могла сообразить, как побыстрее добраться до дому, когда ее окликнули:

– Анна Мироновна, здравствуйте.

Обернулась, увидела: узенькое, в талию, пальто, тоненькая светлая простоволосая девушка. На лице ожидание, тревога и чуть-чуть испуг…

– Вы не узнали меня? Я приходила к вам от Княгинина…

Из-за угла медленно выворачивало такси. Анна Мироновна взмахнула рукой. Машина остановилась.

– Вы – Марина? Марина Леонтьевна?

– Марина!

– Садитесь, – сказала Анна Мироновна, распахивая дверки такси. – У меня больше нет сил стоять.

Всю дорогу они промолчали. Анна Мироновна, измученная беготней, огорченная бесследно утекшим временем, просто не находила сил, чтобы сказать хоть какие-нибудь слова, Марина растерялась и не знала, как начать разговор и удобно ли ей начинать первой.

Так они доехали до самого хабаровского дома. Анна Мироновна расплатилась с шофером, жестом пригласила Марину следовать за собой, и та прошла молчаливой, легкой тенью за Анной Мироновной; неслышно разделась, незаметно примостилась на кухонной табуретке…

– Чего же вы все молчите, ни о чем не спрашиваете? – придя немного в себя, спросила Анна Мироновна. Она зажгла газ, поставила чайник на конфорку.

– Мне Виктор Михайлович прислал письмо. Все шутит, улыбается в письме, а я читала и… ревела…

– Вот те раз. И опять ревете?

– Реву.

– Если вы хотите, чтобы я с вами разговаривала, немедленно перестаньте. Сейчас же! Вы знаете, как надо жить подле летчика, тем более летчика-испытателя? Каждый день ждать, мучиться неизвестностью, страхами, вымышленными и настоящими, видеть его запавшие от усталости глаза, вместе хоронить людей, которые, бывает, только вчера пили водку у тебя в доме и ржали, как застоявшиеся жеребцы, – и не реветь! Да что там не реветь – виду не подавать… – Анна Мироновна села на другой табурет и, подперев голову руками, не глядя на Марину, продолжала:

– Вы понимаете, что такое испытатель? Они совсем не гладиаторы и не тореадоры, какими их изображают в плохих очерках. Просто, просто это очень трудная работа. Такая работа, что ее нельзя ни с чем и ни с кем делить… Никто не знает нашей боли, наших бабских переживаний, этого нельзя выразить. Невозможно. Ходишь всю жизнь как по ножу и улыбаешься. А вы – реветь…

- Я не реву, – едва слышно сказала Марина. И только тут мать посмотрела ей в глаза.

– Вот хорошо. Молодец. Я тоже не плачу и, между прочим, не плакала, когда даже было от чего. Виктор Михайлович поправляется. Садится. Двигается понемногу. Пишет. К празднику Сурен Тигранович, возможно, попробует поставить его на ноги.

– Ему очень больно?

– Больно. Было – очень, теперь уже не так.

– А что он говорит?

– Как, что говорит? – не поняла мать.

– Ну вообще…

– Все говорит, он же не новорожденный, – и, сама того не заметив, перешла вдруг на "ты": – Лучше скажи мне, девочка, как тебя понимать? А? Приходила к нам по делу. Это я знаю. Тогда. А теперь ты что ж – жертва?

– Не знаю. Может быть, и жертва. Только я себя не жалею, мне его жалко…

– Он женат – знаешь?

– Да.

– У него сыну пять лет исполнилось – знаешь?

– Да.

Анна Мироновна долго молчала, открыто разглядывая Марину, думала о своем, ведомом ей одной. Успел закипеть чайник. Мать убавила огонь и начала накрывать на стол.

– Поедим здесь, ладно? Сил нет в комнату все тащить. Марина ничего не ответила, только согласно кивнула. Анна Мироновна разлила чай, пододвинула к Марине сахарницу, спросила:

– Ты можешь мне сказать, чего хочешь?

– Поехать хочу. К Виктору Михайловичу…

– А он?

– Он написал, что не хочет, потому что еще недостаточно красивый для встречи. Но мне все равно, какой он…

– Узнаю. Недостаточно красивый! Это на него похоже. Ох и жалко мне тебя, Мариночка. Молодая. А он… И что дальше будет, пока никто еще не знает…

– Анна Мироновна, скажите, только сразу: возьмете меня с собой?

– Вот думаю: брать или не брать. Я же все-таки мать. И бабушка его сыну…

– Понимаю. Если вам неудобно со мной появляться там… скажите, как доехать, я сама… Только скажите, – заторопилась Марина, по-своему поняв Анну Мироновну.

– Что? Неудобно? Кому – мне? Дуреха, разве я о себе думаю? О вас: о нем и о тебе…

Расстались они совсем поздно, договорившись созвониться завтра и все окончательно решить. И хотя Анна Мироновна твердо не обещала взять Марину с собой, та знала – возьмет.

Утром без всяких предварительных церемоний к Анне Мироновне приехал генерал Бородин.

Анна Мироновна не ждала визита и растерялась. А Бородин вел себя так, будто и прежде бывал в их доме частым и всегда желанным гостем.

– Добрый день, и держите, мама, пирог. Именно пирог, а не какой-нибудь пошлый торт с зайчиками из кондитерской. Супруга испекла. Лично Виктору Михайловичу к празднику. Вам-то небось некогда было домашностью заниматься? А это коньяк. Смотрите – армянский! Если Виктору Михайловичу нельзя, то Вартенесяну, я так понимаю, можно. Идем дальше – апельсины. Честно говоря, дрянь, хороших нет. Но раз в больницу полагается носить фрукты, будьте любезны. По части продовольственного обеспечения это все. Теперь держите письмо Виктору Михайловичу – разные пожелания, так сказать, в неофициальном плане. С вашего разрешения, целую ручку и откланиваюсь…

– Как откланиваетесь? Это же просто несерьезно, Евгений Николаевич! Чаю?

– Нет-нет, никакого чаю, никакого питания. Остерегаюсь.

– А я вам бумагу одну хотела показать…

– Бумагу? – мгновенно насторожился Бородин. – Какую еще бумагу?

Анна Мироновна коротко рассказала Евгению Николаевичу о встрече с Рабиновичем и протянула его листки. Бородин надел очки, начал читать.

Тем временем Анна Мироновна потихоньку поставила на стол вазу с яблоками, конфеты, вафли с медом, купленные специально для Вити: он не любил сладкого, но вафли с медом иногда ел. Анна Мироновна, очень довольная тем, что Евгений

Николаевич, занятый чтением, не обращает внимания на ее маневры, осторожно поднялась, чтобы выйти в кухню поставить чайник.

– Ай, мама, ну что вы за недисциплинированный человек! Ничего ни есть, ни пить я не буду. А это, – Бородин показал пальцем на программу Рабиновича, – это, я вам скажу… Хорошим человеком и настоящим другом надо быть, чтобы вот так от себя оторвать: на, бери, пользуйся!.. Ну, что вы на меня смотрите? Это же… Словом, Лев Григорьевич тут половину своей заявки перепечатал.

– Какой заявки?

– Месяца два, а может быть, три назад он подал заявку в наше издательство на "Методическое пособие по летным испытаниям. Основные положения теории и некоторые практические рекомендации". Ну мне, как главному по этой части, прислали на отзыв. Понимаете?

Они распрощались тепло, с таким чувством, будто постоянно встречаются, расстаются и видятся вновь. Бородин обещал первого мая непременно позвонить в больницу и, как он выразился, дополнительно поздравить Виктора Михайловича устно.

А вечером явился хмурый Рубцов и объявил с порога:

– Крестовина, холера, полетела.

– Какая крестовина?

– Передняя.

– И что же?

– Ничего. Надо доставать и ставить.

Анна Мироновна не сразу поняла, что речь идет о неисправности в машине, а когда поняла, сразу заволновалась:

– Это серьезно, Василий Васильевич? Это надолго? Может, мне лучше поездом поехать?

– Поездом? А как вы потащитесь со всей этой библиотекой, пирогами и плюшками? Смеетесь? Сегодня я, верно, крестовину не сменю, тем более что в гараже у Вити крестовины нет, а доставать поздно. Ну, а завтра сделаю. Так что, если мы даже тридцатого утром выедем, все равно к празднику успеем – в самый раз будет.

– Ох, Василий Васильевич…

– Не Василий Васильевич – ох! А золотой ваш Виктор Михайлович – ох! Ездишь – смотри! Автомобиль все же не трактор. Ну ладно, чем зря разговоры разговаривать, пойду. А вы не сомневайтесь – поспеем.

 

Глава тринадцатая

Вечером она собиралась печь и готовить. Праздник – на носу. Делая назначения больным, ловила себя на мысли: "Подойдет тесто на старых дрожжах или не подойдет? С Нового года дрожжи лежат…" И улыбалась: никому нет дела, о тем она думает. И никто не узнает.

В больнице было сухо, тепло, по-весеннему солнечно и, главное, видимо, в честь наступающего праздника спокойно.

Она записывала в истории болезни:

"29 апреля. Состояние вполне удовлетворительное. Активен. Пульс 76 ударов в минуту. Сон и аппетит хорошие…"

В последние предпраздничные дни полетов в Центре, как обычно, не было. Это объяснялось не суеверием, а старой прочной традицией – не искушать судьбу накануне радостных дней. Работа, конечно, продолжалась, но на земле. И летчики были относительно свободны.

Выехали рано на двух машинах: Бокун вез Володина и Агаянца, а Орлов – Волокушина и Блыша. Болдин тоже собирался ехать, но накануне его скрутил радикулит. Перед выездом договорились: по дороге не гнать, друг от друга не отрываться. Ведущим шел Бокун. Стрелочка спидометра замерла на цифре девяносто. Время от времени он поглядывал в зеркальце, проверял, на месте ли Орлов. Штурман следовал за ним как привязанный.

Шоссе подсохло, воздух был прохладный, и мотор тянул зверем. Говорили в пути мало и главным образом о пустяках.

Перед поворотом на шестую точку Бокун посигналил остановку и съехал на обочину. Все вышли из машин.

– Ну, орлы, – сказал Бокун, – давайте плановую таблицу подработаем, а то нам за такой кагал накостыляют по шее и с порога выгонят.

– Главное – блокировать сестру, – сказал Блыш, – там такая цыпочка есть, по кличке Тамара, моментом заклюет.

– Да, сестрица серьезная! – подтвердил Агаянц.

– Возраст? – спросил Бокун. – Внешность?

– Годика двадцать два, наверное, с мордочки ничего, но свирепа…

– Ясно, сестру Тамару поручаем Эдику, – сказал Бокун.– Он у нас самый молодой и самый холостой. Твоя задача, Эдька, на первых шагах заговорить ей ротик и не допускать в палату. Держи средства поражения! – И Бокун вручил Волокушину здоровенную коробку конфет. – Добавишь личного обаяния и не пускай! Упустишь, обратно пешком пойдешь.

Волокушин, явно польщенный доверием, ничего не ответил, но всем своим видом показал: не сомневайтесь, будет сделано.

– Петька, – обращаясь к Володину, сказал Бокун, – а ты бери на себя лечащую врачиху. По агентурным данным дама серьезная, так что никаких вылазок против личности? Понял, барбос? С ходу заводи интеллигентный разговор, побольше медицинских терминов и дави ее любознательностью. Агаянц принимает на себя главного. Как окручивать Вартенесяна, я тебя учить не буду, это ты сам лучше меня понимаешь. С группой прикрытия все ясно? Ударная группа: я, Орлов и Блыш. Мы просачиваемся в палату. Ведет Антон, он дорогу знает. Дальше действуем по обстановке. Вопросы имеются?

– Есть предложение, – сказал Блыш.

– Давай.

– Во-первых, чтобы не привлекать излишнего внимания широких кругов лечащейся публики, не надо загонять машины на территорию больницы, во-вторых, следует провести предварительную разведку через окно палаты. Если сестрица окажется там, ее придется предварительно выманить в приемный покой, иначе я ни за что не ручаюсь.

– Дело, – сказал Бокун. – Принято. Покажешь, где ставить машины, Антон. Давайте жмите с Орловым вперед, я сажусь на хвост. Все? По коням!

Больница стояла в молодом смешанном лесу – частью лиственном, частью хвойном. Лес был саженый, тянулся полосами.

Они поставили машины в негустом ельничке, вплотную примыкавшем к территории больницы; тихо прикрыли дверки и фланирующей походкой направились к зданию стационара. Бокун, Блыш, Орлов и Волокушин держались вместе, чуть поодаль следовали Агаянц и Володин. Под окном палаты остановились. Бокун и Орлов сплели руки стульчиком.

– Наступай, Эдька, – скомандовал Бокун. – А ты страхуй, Антон.

– Виктор Михайлович читает. Сестра – в палате, чего-то делает с посудой. Больше там никого нет.

– Ясно, – сказал Бокун. – Эдик, жми вперед, вызывай ее и уводи подальше от входа. Ну, ни пуха ни пера, – и, будто провожая радиста на парашютный прыжок, скомандовал: – Пошел!

Минуты через три взял курс на свою цель Володин. Следом Агаянц отправился разыскивать Вартенесяна. Остальные подождали немного, и Бокун сказал:

– Все тихо. Пора?

– Двинули!

Быстрым шагом летчики направились к крыльцу: первым шел Блыш, за ним Бокун, дальше – Орлов. Словно тени, промелькнули они через крыльцо и исчезли.

– Вот и мы! – объявил Блыш, радостно улыбаясь Хабарову.

– Привет! – сказал Орлов. – Куда сгружать? – И сам, сориентировавшись в обстановке, начал выставлять на тумбочку коробки, бутылки и всякую всячину.

– Ребята, да вы что? Куда столько? Тут же на целый зоопарк харчей… – сказал Виктор Михайлович, стараясь придать голосу недовольные интонации.

– Нормально, – небрежно заметил Бокун, – это еще не все, – и присоединил к продуктам заказанный Хабаровым самолетик на подставке-пепельнице. – Акимыча радикулит сразил, не приехал, но эту пепельничку лично смахнул из кабинета начальника Центра. Так что учти, Виктор Михалыч, человек старался и рисковал…

Гости расселись и… через каких-нибудь пять минут "пошли на взлет".

Бокун рассказывал о предстоящем облете прототипа с велосипедным шасси. Помогая себе руками, показывал, как будет выруливать, разгоняться, поднимать носовое колесо.

Хабаров слушал заинтересованно:

– Постой, постой, не торопись! Ты возьмешь ручку на себя, говоришь, и она поднимет нос… Сомневаюсь…

– Интересно, а что она, по-твоему, будет делать?

– Может и не поднять нос, во всяком случае, до тех пор, пока не выйдет на взлетную скорость…

– Понимаю. Тебя смущает расположение опор относительно центра тяжести. Так переднюю стойку специально же поддемпфировали…

– Это правильно и весьма мудро, но откуда ты знаешь, что поддемпфировали ее настолько, насколько нужно? Пока еще это кот в мешке…

– А я и не говорю, что все ясно. Хотя схему Севе, кажется, нащупал правильную.

– Подожди, подожди, не торопись. – Вон бумага на тумбочке, нарисуй, как теперь расположены консольные стойки. Первый вариант был муровый.

Когда в палате появился Володин с Клавдией Георгиевной, на них в первый момент никто не обратил внимания. Все летали.

– Батюшки, да что за аэродром вы тут устроили? Товарищи, нельзя же так, я милицию вызову…

– Не надо, Клавдия Георгиевна, – жалобно сказал Хабаров, – ребята все трезвые и даже не курят… Познакомьтесь, пожалуйста, это мои друзья: вот Миша Бокун – очень талантливый человек, любитель классической музыки, сам иногда поет, только он ужасно застенчивый. Вот вы про милицию сказали шутя, а Миша уже побледнел. А это Орлов. Если вам надо что-нибудь относительно положения звезд выяснить, обращайтесь к нему – знает все! Если у вас затруднения личного плана, тоже обращайтесь к нему – может помирить кролика с удавом, может успокоить разъяренного тигра, а ревнивого мужа превратить в ручного котенка. Весь Центр пользуется его услугами. А это Антон Блыш, с ним вы, кажется, уже виделись. Единственный недостаток у человека – молодой. И главное – достоинство… Антон, заткни уши! И главное достоинство этого нахального типа – молодой…

– Ну вот что, мальчики, даю вам полчаса. А потом – брысь! Договорились?

Она ушла.

И разговор снова завертелся вокруг велосипедного шасси.

– А почему Севе не сдвоил колеса на передней стойке? – спросил Хабаров.

– Борется за вес.

– Ему хорошо весом отчитываться, копеечной экономией. А как ты будешь разворачиваться на рулежке, когда нет скорости?

– Между прочим, я ему говорил об этом, – сказал Володин, кивая на Бокуна. – И консольные стойки, по-моему, жидковаты. Чиркнет посильнее – отлетят.

– Консольные стойки не жестче, а, пожалуй, динамичнее надо делать, – задумчиво сказал Хабаров. – И вообще тут все не так ясно, как кажется на первый взгляд…

После долгого перерыва они снова были вместе и совершенно не замечали, что разговор происходит в больничной палате, что один из них лежит на казенной койке. Поглощенные общими заботами, общими надеждами и сомнениями, они и здесь "летали" точно так же, как "летали" всегда и всюду, собираясь вместе, – в аэродромной курилке, дома, на рыбалке, в перерыве между двумя таймами футбольного матча…

– Слушайте, братцы, а почему вы Эдьку с собой не взяли? – спросил Хабаров, вспомнив в самый разгар дискуссии о радисте.

– Как не взяли? Здесь Эдька, мы его в группу прикрытия определили, – сказал Бокун.

– Чего-чего? Какое прикрытие?

– Сестрицу отсекает…

– Тамару Ивановну, – уточнил Блыш.

– Однако он, кажется, увлекся и времени зря не теряет,– засмеялся Хабаров, – сумел. Ну и ну! Эдьку узнаю, но на Тамару это совсем не похоже… Голубая мечта моя, растворившись под лучами весеннего солнца, уплыла из рук, покачиваясь на коротких волнах кварцевого диапазона…

– Виктор Михайлович, насколько я разбираюсь в медицине и медиках, оскорблен. Скрывая грусть за синим дымом шутки, он проглотил слезу, разбухшую до размера адамового яблока. Не так ли? – сказал Блыш.

И прежде чем Хабаров успел ответить Антону, слово подал Бокун:

– Затяжели винт, Антон! Прибери обороты! – и, заметив, что Блыш готов возразить, повторил настойчиво: – Затяжели винт! Домой пешком пойдешь…

Хабаров подумал: "Нет, ребята обломают Блыша, не пустят себе на голову. Не тот народ. Аккуратненько обломают. Антон даже не заметит как".

Давно уже кончились полчаса, разрешенные Клавдией Георгиевной, а они и не собирались уходить. Им было хорошо вместе.

Клавдия Георгиевна заглянула в палату, там все шло по-прежнему. Клавдия Георгиевна хотела что-то сказать, но промолчала, улыбнулась и, тихо отступив от двери, пошла разыскивать Вартенесяна.

В кабинете его не оказалось, в дежурке – тоже. Кто-то из нянечек сказал:

– Сурен Тигранович пошли давеча домой.

– Домой? – Ей это показалось странным. И Клавдия Георгиевна направилась к корпусу, в котором жил персонал. Подумала: "Может, почувствовал себя плохо?" В последнее время Вартенесян стал тайком посасывать валидол. Когда она спросила: "Сердце?" – усмехнулся: "У всех есть сэрдце"…

Клавдия Георгиевна без стука распахнула дверь его комнаты и растерялась: Сурен Тигранович сидел за столом с тем самым летчиком, который давеча привозил консилиум. Вероятно, официальная часть их совещания закончилась, так как коньячная бутылка почти опустела и стол был густо орнаментирован оранжевой апельсинной кожурой…

– Сурен Тигранович…

– Пэрэстань, пожалуйста. Хоть тут снимай камуфляж. Частное слово, надоело. Вот, Миша, познакомься – моя жена, хороший, только очэнь строгий человек, ее зовут – Клавдия Георгиевна Пажина. А это, Клавушка, Михаил Степанович Агаянц, лэтчик-испытатель, друг нашего Хабарова. Рассказывает про жизнь…

– Слушай, Сурен, они там летают, а вы – тут… Это же невозможно, все-таки мы не аэродром, а больница.

– Пачему невозможно? Раз у людей есть крылья, пусть летают, если нэт, тогда выразим наше соболезнование по этому огорчительному поводу. Нэ будэм пэдантами, Клавушка. Завтра я Хабарова ставлю на ноги, и ничего страшного, если сегодня он нэмножко полетает… Садись…

Часам к пяти контакты настолько наладились и укрепились, что Бокун решился организовать и провести общий обед под лозунгом "За дружбу, взаимопонимание и независимость авиации от медицины". Вартенесян предложение принял, назначив место обеда у себя. Клавдия Георгиевна не возражала, но решительно потребовала:

– Раз обед, то все остаются ночевать. Иначе как бы нам потом с шоссе не подбросили пополнение.

Летчики ночевать согласились, хотя клятвенно уверяли Клавдию Георгиевну, что на шоссе с ними ничего случиться не может ни до, ни после обеда.

Пока Миша Агаянц налаживал шашлык, Орлов ловко чистил картошку, Володин перетаскивал припасы из машин в докторский дом, Бокун попытался было уговорить Вартенесяна усадить за стол и Хабарова:

– Мы его на руках перенесем, тихонечко… Но Сурен Тигранович не согласился:

– Нэт! Катэгорически нэт. И замолчи, пожалуйста, на эту тему. Ты нэ полетишь на самолете, если я, – для большей убедительности он несколько раз потыкал себя пальцем в грудь, – если я за штурвал сяду? Вот и сам не лезь в мое мэдицинское дэло. Скажи спасибо, что я не мэшал вам целый день. Пусть тэпэрь Хабаров отдыхает.

Они обедали долго и весело.

Потом, уже ночью, оставшись вдвоем с Клавдией Георгиевной, Сурен Тигранович сказал:

– Слушай, какие рэбята хорошие. А? Настоящие рэбята! Ты знаешь, как я про них, Клава, думаю: один, может быть, понахальней, другой поумнее, третий, может быть, хвастунишка намного, но все они харашо понимают, что такое совесть…

– У них же такая работа, Сурен!

– Работа? Нэт, Клава, это не работа, это жизнь. У меня от них на душе праздник.

– Чудак ты, Суренчик. Праздник! Но все равно – раз праздник, поздравляю, серьезно поздравляю…

Бокун и Володин спали в машине Бокуна. Орлов – в своей машине. Агаянца устроили в комнате Клавдии Георгиевны. А Эдик Волокушин как пристроился к Тамаре, так и не отходил от нее ни на шаг. Сначала мытарился в приемном покое, потом пошел провожать ее в поселок и вернулся на зорьке. В машину к Орлову, где ему было приготовлено место, Эдик не полез, не хотел беспокоить штурмана и кружил по ельничку, поеживаясь от утреннего холодка.

Оставшись один, Хабаров почувствовал, что сильно устал за день. Разговоры, общение с друзьями, конечно, не могли вывести его из палатных стен, и все-таки у Виктора Михайловича было такое состояние, будто он побывал на аэродроме, будто вновь окунулся в обычную, беспокойную, всегда напряженную обстановку Центра.

Теперь надо было погасить свет и попытаться заснуть, но, прежде чем щелкнуть выключателем, Виктор Михайлович все-таки записал на очередном листке: "Наблюдайте за полетами ваших товарищей, вы многому научитесь". Эта идея принадлежит французам – Монвилю и Коста. Проверить цитату по книге. Потом расширить: важно не только наблюдать, но еще анализировать и обсуждать. Обсуждать не обидно. Этому искусству надо непременно учиться. Опыт, скрещиваясь с опытом, должен давать хорошее "потомство" – мастерство"!

Хабарову хотелось посмотреть на первый вылет Бокуна. Виктор Михайлович нисколько не сомневался, что Бокун с "велосипедкой" справится, но одно дело прочитать отчет о полете и совсем другое – увидеть полет в натуре. Хабаров вздохнул – ничего не поделаешь, увидеть не придется. Конечно, ребята приедут, расскажут… но сколько времени пройдет.

И он снова потянулся за карандашом:

"Уменье ждать – ценнейшее и одно из самых важных качеств испытателя. – Подумал и продолжил мысль: – В девяти случаях из десяти куда труднее сдержать себя и не полететь, чем очертя голову ринуться на старт. Задача чисто психологическая: почему тех, кто легко берется за трудную работу и справляется с ней плохо хотя и осуждают, но осуждают меньше, чем тех, кто принимается за дело с оговорками, колебаниями и сомнениями, но выполняет его хорошо?.."

Хабаров погасил свет, натянул одеяло до самого подбородка, смежил веки, но заснуть не мог.

Темно-фиолетовый оконный проем, переполненный звездами, смотрел Виктору Михайловичу прямо в лицо. Хабаров ничего не вспоминал, глядя на звезды, просто в его утомленном за день мозгу почему-то сами собой возникали разрозненные видения одного давнего полета.

Он набирал высоту в ночном небе. Аккуратными мелкими движениями рулей держал силуэт самолетика на авиагоризонте чуть выше черты, обозначившей горизонт, следил за скоростью и не давал машине отклоняться от курса…

Ночь была звездная, безлунная… Все шло обычно. В какой-то момент Хабаров отвлек внимание от приборов и поглядел за борт. Никогда прежде ему не приходило в голову – до чего красивы звезды, до чего великолепен бескрайний мир неба, затканный серебристо-золотым узором. Посмотрел вперед, линии естественного горизонта не увидел. Видимо, над землей легла плотная дымка, затушевала, размыла край неба. Это тоже было красиво…

Через какую-нибудь секунду или две Хабаров испытал легкое, непонятное беспокойство. Перевел взгляд на приборы: самолетик-силуэт на авиагоризонте завалился влево, белая черта поднялась, вариометр показывал спуск. Хабаров оценил показания приборов: "левый крен, снижение", но не ощутил ни крена, ни снижения…

Конечно, он знал, что верить следует не собственным чувствам, а показаниям приборов. Еще в летной школе его учили: вестибулярный аппарат человека – орган несовершенный, поддающийся в слепом полете иллюзиям. Надо следить за приборами…

Но с ним что-то случилось: Виктор Михайлович все совершенно отчетливо понимал, а действовать не спешил.

Еще раз глянул за борт: звезды были теперь не только сверху, но и слева внизу. Подумал: "Как странно". Помедлил и еще раз взглянул на приборы. Самолетик-силуэт завалился за предел градуированной шкалы. Что-то рассогласовалось. Нет, не в приборе, в системе человек – машина.

Это было опасно.

Хабаров встряхнул головой, поерзал на сиденье и заставил себя пристально взглянуть на высотомер. Прочел: 3000 метров. Снижение.

Он убрал обороты двигателя до минимальных и попытался взять машину в руки. Машина не давалась. Высотомер сбрасывал высоту:

2500…

2300…

1800…

Хабаров еще боролся, отчетливо понимая: с каждой потерянной сотней метров шансы на благополучный исход полета убывают.

Высотомер показывал:

1500…

1300…

Решил, если до тысячи метров не удастся привести машину в горизонтальный полет, прыгать. Кстати, именно такого решения требовало от летчика и соответствующее Наставление™ 1200…

1100…

1000…

Не справившись с приборными стрелками, Хабаров еще раз глянул за борт, с тоской представил, как холодный упругий поток ветра подхватит и вертанет его сейчас, когда он вывалится из кабины.

И тут Хабаров увидел три странные голубоватые звезды. Звезды двигались строго друг за другом, излучая перед собой колеблющиеся столбики света. Столбики были парные, как усы, и очень знакомые. Впрочем, разглядывать их не оставалось уже времени.

Высотомер показал 900 метров.

"Пора", – сказал себе Виктор Михайлович и именно в это мгновение понял: следующие друг за другом парные звездочки – бегущие над дорогой автомобильные фары…

Прежде чем Хабаров успел сообразить, почему автомобили движутся не под ним, а где-то вверху, руки его сделали то, что должны были сделать, опрокинули самолет вокруг продольной оси и поставили машину в горизонтальный полет.

И сразу все вернулось на место: Земля оказалась внизу, небо – вверху, через секунду-другую пришли к положенным отметкам и приборные стрелки…

Хабаров поглядел на высотомер. До земли оставалось 300 метров. Он плавно прибавил обороты двигателю и осторожно, не спуская все еще недоверчивого взгляда с авиагоризонта, полез вверх…

Немного успокоившись, подумал: "Вот так и накрываются. – Утер кожаным рукавом куртки мокрый горячий лоб и подумал еще: – Тем и хороша опасность, что от нее никуда… Или – или…" Мысль об опасности принадлежала не ему, а одному знакомому поэту, умному, острому, блестящему, но сугубо земному человеку. Виктор Михайлович усмехнулся: этого бы великого пешехода да сюда. Ненадолго, минуты на три…

Все это Хабаров пережил вновь, лежа в неосвещенной больничной палате и глядя в темно-фиолетовый оконный проем, переполненный далекими звездами. И странное дело – в этот чае он впервые с такой щемящей, острой, направленной болью подумал: "Неужели мне больше не летать?"

Удивительное животное человек – способно надеяться, когда надежды нет, и сомневаться вопреки достоверности…

"Нет! – сказал про себя Хабаров, не звездам, не ночному небу сказал, а врачам, своим переломанным и еще неизвестно как сросшимся костям: – Нет!"

Он надеялся – полетит. И с этим уснул…

Клавдия Георгиевна очнулась среди ночи – мучительно хотелось пить. Мудрено ли? После такого шашлыка можно было выпить целое озеро. На грамм баранины в этом блюде приходилось, наверное, пять граммов перца, соли и прочей остроты… Клавдия Георгиевна бесшумно поднялась с постели и, ступая босыми ногами по прохладному линолеуму, пошла к окну: на подоконнике стоял кувшин с водой. Не зажигая света, чтобы не потревожить Сурена Тиграновича, она впотьмах пошарила рукой по столу и, не найдя стакана, напилась прямо из кувшина.

Подумала: "А хорошо…"

Откуда она могла знать, что наступивший уже тридцать восьмой день пребывания Хабарова в больнице окажется его последним днем.

Внезапно отрывающийся тромб убивает, как пуля, внезапно и наповал.

Как ей могло прийти в голову, что всего через несколько часов она будет писать:

"30 апреля. В 10 часов во время обхода состояние больного внезапно резко ухудшилось. Потерял сознание. Наступил резкий цианоз лица и шеи (воротник). Пульс нитевидный. Артериальное давление не определяется. Изо рта пенистая слюна. Начат непрямой массаж сердца, управляемое дыхание, внутрисердечно введен кордиамин с хлористым кальцием. Однако, несмотря на принятые меры, в 10 час. 15 мин. наступила смерть больного при явлениях расстройства дыхания и остановки сердца".

 

Глава четырнадцатая (вместо эпилога)

За десять минувших лет бумага сделалась сухой и ломкой. Бумага постарела, но не умерла. И стоит вглядеться в увядшие строки, как просыпается былая боль. Старая бумага свидетельствует, никого не обвиняя…

Эпикриз

Больной поступил 24 марта в состоянии травматического шока II степени, развившегося в результате комбинированного перелома костей таза и правого бедра…

В дальнейшем течение болезни осложнилось флеботромбозом, антикоагулянтная терапия дала положительный эффект. Состояние больного улучшилось…

30 апреля у больного возникла тромбоэмболия легочной артерии, в результате чего наступила смерть…

Сохранилась отчетливо видная подпись главврача больницы кандидата медицинских наук С.Т. Вартенесяна. Почти изгладились следы слез лечащего врача К.Г. Пажиной, едва заметна бледно-розовая черточка губной помады, оставленная на бумаге, когда Клавдия Георгиевна уронила голову на эпикриз…

Десять лет минуло, десять лет.

И снова с календарных листков смотрело на людей ласковое, теплое слово "апрель". Пахло оттаявшей землей. Едва зеленели крошечные, еще липкие листочки. На Север – караван за караваном – торопились запозднившиеся в этом году перелетные птицы.

Над главным аэродромом испытательного Центра проносились новые самолеты.

Теперь и тысяча километров в час не считалась большой скоростью…

Новые мальчишки, подросшие за последние годы, с легкостью и пониманием дела рассуждали о таких материях, как невесомость, первая и вторая космические скорости, не говоря уже о "звуковом барьере".

Но не все еще на земле и в небе сделалось совсем новым. Не все…

Федор Павлович Кравцов, сильно постаревший, огрузший, сдавал должность начлета Центра. Его преемник – заслуженный летчик-испытатель, тоже немолодой, недавно уволенный в отставку из армии, принимал дела без лишних формальностей.

Акт был составлен и подписан, оставалось только обменяться приличествующими случаю словами.

Кравцов медленно поднялся с кресла, поглядел на портрет Чкалова, перевел взгляд на висевший рядом портрет Хабарова и сказал:

– Ну, вроде все…

Преемник смущенно улыбнулся, будто был в чем-то виноват перед Кравцовым, и развел руками.

– Что пожелать вам на прощанье? – сказал Кравцов. – Плохой я докладчик, никогда не умел длинно говорить и теперь много не скажу: берегите ребят.

– Буду стараться, Федор Павлович. А вам разрешите пожелать всего доброго, надеюсь, если возникнет необходимость, вы позволите побеспокоить вас…

– О чем речь… Если могу хоть чем-нибудь быть полезен, всегда к вашим услугам.

В дверь коротко постучали, и, прежде чем последовало приглашение войти, в кабинете начлета появился чем-то встревоженный Блыш.

– Здравия желаю, товарищи начальники! Так кто из вас старший в лавке?

– Я уже не командую, – сказал Кравцов и показал взглядом на только что подписанный акт.

– Что-нибудь случилось? – спросил новый начлет.

– Пока ничего не случилось, но если так пойдет дальше, обязательно случится. Вчера двухсотку выкатили из ангара и на завтра планируют облет, когда там работы не меньше чем на неделю. Скажите Севсу…

– Понял. Зайдите через десять минут, Антон Андреевич, поговорим и, я думаю, все уладим.

– Через десять минут? Очень интересно – через десять минут! Слушаюсь! Вы хорошо начинаете, и вы поняли главное: прежде всего надо поставить подчиненных на место. Ладно, я зайду через десять минут, – и Блыш закрыл за собой дверь.

– Он всегда такой? – спросил новый начлет.

– Всегда, – сказал Кравцов. – И ничего вы с ним не сделаете, не пытайтесь…

Кравцов пожал руку нового начлета и тоже вышел. Подумал: "Все? Нет. Надо зайти в летную комнату, проститься с ребятами".

Федор Павлович прошагал по длинному коридору и растворил бесшумную двустворчатую дверь.

Над зеленым бильярдным сукном склонилось человек десять. Никто не обратил внимания на Кравцова. Летчики подписывали какую-то бумагу. Первым заметил Кравцова Бокун и громко сказал:

– Вы очень вовремя, Федор Павлович, можно сказать, в самый раз. Мы письмо тут сочинили, просим вступить с ходатайством… словом, чтобы нашему Центру присвоили имя Виктора Михайловича Хабарова…

Кравцов потупился. Он помнил, что пять лет назад такой разговор уже возникал и закончился ничем. Бородин был "за", Аснер был "за", Плотников был тоже "за", и все-таки предложение не прошло. Почему не утвердили предложение, Кравцов точно не знал, но ходили слухи, будто кто-то, стоявший над Бородиным, и над Аснером, и над Плотниковым, сказал тогда: "Этак у нас может испытательных организаций не хватить, если каждой присваивать персональное имя…" Впрочем, слух был непроверенный, давно забытый.

– А стоит ли с письма начинать? – спросил Кравцов. – Может быть, предварительно обсудить…

– Федор Павлович, а Федор Павлович! – громко перебил Кравцова Блыш. – Ну чего ты опять пылить начинаешь? Дела сдал, за наше морально-политическое состояние больше не отвечаешь, как говорится, идешь на заслуженный отдых, теперь чего ж мандражить? Скажи, только прямо скажи: или Хабаров недостоин, или, может быть, мы не заслужили чести носить его имя?

– Хабаров достоин, и вы, конечно, заслужили…

– Так чего ж тебя письмо смущает? – спросил Бокун.

– Может, ты лично не хочешь подпись ставить? – спросил Блыш.

– Вы же были его другом, Федор Павлович, – сказал Орлов.

– Если Хабаров недостоин, тогда кто же, спрашивается, достоин? – спросил Володин.

– Между прочим, я с Севсом вчера говорил: Севе поддерживает, – сказал Агаянц, – обещал лично письмо передать…

– Чего-чего? Лично? Перебьемся и без Севса, – сказал Блыш, – сами отвезем.

– О чем вы шумите, чего все в бутылку лезете? – сказал Болдин.

Если бы кто-нибудь посторонний заглянул в этот момент в летную комнату, то едва ли понял, какое касательство ко всему происходящему имеет Кравцов. Разговор, начавшийся с его появлением, катился теперь мимо Федора Павловича, обтекал его, как водный поток обтекает камень-валун на быстрине.

Кравцов обвел всех медленным взглядом и, испытывая странное чувство неловкости оттого, что они вместе, а он, самый старый из всех присутствовавших в комнате летчик – в стороне, сказал громко и хрипло:

– Чего вы, собственно, на меня-то навалились? Я что – против? Или возражаю? Я только подумал, как лучше сделать, чтобы без осечки, чтобы наверняка получилось…

– Получится, – сказал Блыш, – до самого потолка дойдем, если что…

Тридцатого апреля Анна Мироновна с утра хлопотала на кухне. Знала, в этот день, как всегда, к вечеру в ее доме соберется много народу.

Придут разом Бокун, Володин, Орлов, чуть позже появится подвыпивший Болдин. Обязательно приедет постаревший, но все еще не сдающий позиций Бородин. Если сумеют вырваться из больницы, будут Вартенесяны – Сурен Тигранович и Клавдия Георгиевна; и еще одна супружеская пара будет – Тамара с Эдиком. Придут всем семейством Рубцовы…

Не будет Алексея Алексеевича. Но Анна Мироновна сама побывает у него, когда с вытянувшимся, возмужавшим Андрюшкой поедет на кладбище к Вите. Она зайдет на минутку на могилу Алексея Алексеевича, положит на серую бетонную плиту несколько цветов из большой Витиной охапки. И постоит чуть-чуть. И вздохнет. И скажет внуку:

– Хороший был человек. Ты его совсем не помнишь, Андрюша?

Не придет Кира. С тех пор как она вышла замуж за профессора Загороднего, она никогда не приходит, но позвонит обязательно и будет вздыхать, и долго говорить в телефонную трубку слова, которые в подобных случаях говорят все – и близкие, и далекие…

И еще принесут много телеграмм – от знакомых и незнакомых. Телеграммы в этот день ей приносили всегда, все десять лет. Она бережно разворачивала голубые, желтоватые бланки, вчитывалась в каждое слово и, как ни странно, радовалась этим весточкам, хотя и понимала умом: ну, что могут изменить слова?

Н и ч е г о…

Анна Мироновна стряпала, вздыхала, старалась не думать ни о чем, кроме того, что делала, и, конечно, думала…

А над тяжелыми арктическими льдами, ровно гудя двигателями, медленно поднимался к полюсу корабль полярной авиации. Сергей Канаки со своим экипажем выполнял очередной рейс к очередной дрейфующей станции. Он вез зимовщикам баллоны с газом, ящики оборудования, тюки обмундирования, апельсины и свежие огурцы…

Погода была сносной, но мучила радиосвязь. Короткие волны после недавних вспышек на солнце почти не проходили. Радист злился и нервничал.

Экипаж устал. В последнюю неделю было много полетов, и каждая посадка на сильно подпорченной оттепелью ледовой полосе требовала дополнительного расхода нервной энергии. Арктика хоть и работала на людей, но далеко еще не подчинилась человеку…

Канаки низко прошел над торосистым нагромождением, обрамлявшим посадочную полосу, и осторожно притер корабль к синеватому шершавому льду.

Зарулив и, едва поздоровавшись с встречавшими, рысью помчался в домик радистов.

– Привет, ребята! Связь есть?

– Сейчас есть, – сказал радист, – и работы полно, двое суток еле пробивались…

– Слушай, малый, я, старый осел, сбился со счета и чуть не позабыл, что нынче тридцатое. Давай пиши и стучи вне очереди.

– Личная? – спросил радист и осуждающе поглядел на командира корабля.

– По "Самолету" давай! Я отвечаю. Пиши: "Помним. Всегда. Всюду. Канаки…"

- А куда? Адрес какой?

– Совсем сдурел! Склероз. – И Канаки продиктовал адрес Анны Мироновны.

– Заругают меня, командир, – сказал было радист, но Канаки его не дослушал.

– Заругают? Ничего, не сдохнешь, если и заругают. Стучи и не торгуйся!..

Жила Земля. Жил Океан. Жило Небо.

И жили люди.

Москва – Сухуми – Чернигов 1965-1970 гг.