Когда человек только-только вступает в авиационную жизнь, ему кажется невероятно сложным я уже рассказывал об этом запомнить кучу непонятных терминов, разобраться в устройстве самолета и мотора. Постепенно ты перестаешь путать лонжероны с нервюрами, запоминаешь названия всех режимов полета, привыкаешь разбираться в схемах сил, действующих на планировании и в наборе высоты…
Но тогда приходят новые тревоги. Тебе кажется, что овладеть техникой выполнения глубоких виражей — совершенно непостижимая задача. У инструктора самолет «пишет» эти самые виражи, а стоит взяться за управление тебе, как начинается: скорость самолета гуляет, крен изменяется от 45 до 80 градусов, шарик указателя поворотов мечется… Но и эти трудности постепенно остаются позади — ты начинаешь пилотировать сначала сносно, а потом и вовсе уверенно…
Проходит еще какое-то время, и ты, став уже не курсантом, а летчиком, уходишь в дальние маршрутные полеты, спокойно стартуешь в самую отвратительную погоду, тебя не страшат ни штопор, ни возможные воздушные встречи с противником, ты даже не поражаешься, узнавая о героических полетах своих товарищей.
…В воздухе загорелся опытный образец нового самолета. По всем инструкциям и наставлениям, это тот самый крайний случай, когда летчик обязан думать не о машине, а о себе.
Но испытатель не выбрасывается из кабины с парашютом — он идет к земле на горящей машине, глотая слезы и дым, сажает пылающий самолет, чтобы люди, работающие на аэродроме, могли найти допущенную ошибку, разобраться и устранить дефект. Испытатель рискует ради других. Серийные самолеты не должны подвергать строевых летчиков неприятностям. Неприятности принимает на себя испытатель…
…Где-то на далекой зимовке стряслась беда — заболел полярник. Ближайший врач за тысячу километров. Над Арктикой четвертые сутки свирепствует слепой циклон. Снегопад, ветер — неизвестно, где кончается земля, где начинается небо. Погода нелетная даже для мух. Ни один дежурный метеоролог на свете не даст «добро» на вылет. И все же полярный летчик пробивается сквозь пургу и снежную стену, чтобы спасти человека, которого он не видел никогда прежде и скорее всего увидит один раз в жизни…
…Раненный в бою истребитель возвращается на свой аэродром. Неловко ковыляя, машина снижается к посадочной полосе; вот она коснулась травы, вот пробежала положенные ей несколько сотен метров и остановилась.
К истребителю спешат люди, и всех беспокоит одно: почему он не заруливает на стоянку?
На краю аэродрома люди снимают пилотки, стягивают просолившиеся в полетах шлемофоны: летчик в кабине мертв.
Человека хватило на то, чтобы найти свой аэродром после боя, снизиться, рассчитать на посадку, приземлить машину, сохранить свою последнюю прямую на пробеге…
Он сделал все, что обязан сделать пилот, окончивший бой, и только после этого позволил себе умереть.
Став летчиком, ты не будешь удивляться поступку испытателя; узнав о нем, скорей всего спросишь: «А на какой скорости планировал летчик, скользил или нет?» — и, получив необходимые сведения, завяжешь узелок в памяти.
Летчик полярной авиации тоже не покажется тебе героем. Полярники — они ведь все мастера. Им на полюсах садиться — и то не в диковинку.
А выслушав историю об истребителе, скончавшемся на посадке, я знаю, ты непременно спросишь фамилию пилота. И помолчишь из уважения к памяти незнакомого тебе гвардии лейтенанта.
Ты не будешь восхищаться другими совсем не потому, что авиация сделает тебя сухим и черствым. Нет! Просто, став летчиком, ты научишься понимать истинную цену человеческому мужеству, ты узнаешь, что никакие слова не могут быть выше настоящих подвигов…
И в каждом героическом полете ты обязательно будешь искать крупицы профессионального опыта.
Отдавая дань высоким человеческим качествам героев, ты будешь непременно запоминать, как они действовали, каким образом маневрировали, на сколько отклонялись от принятых норм полета.
Что и говорить, умирать одинаково трудно — и на земле и в воздухе. Чтобы пойти на сознательное самопожертвование закрыть телом вражью амбразуру или врезаться в скопление танков противника на горящем штурмовике, нужно одинаково любить народ, за счастье которого воюешь, одинаково верить в дело, которому служишь. Но, чтобы до конца бороться за жизнь в полете, чтобы выходить победителем даже при самых тяжелых обстоятельствах в воздухе, нужно владеть еще кое-какими особыми летными качествами.
Если ты заблудился в лесу, закружился в ельнике до того, что даже приблизительно не представляешь, куда тебе идти дальше, ты можешь выбрать подходящий пенек, сесть на него, успокоиться, поразмыслить. И, наверняка, ты припомнишь тогда, что срез на пеньке на худой конец вполне заменит человеку компас, что одиноко стоящее дерево тоже не плохой помощник путешествующего, что даже сырой обомшелый камень подсказывает, где север…
У летчика в похожих обстоятельствах тоже найдутся полезные приметы, которые помогут ему определить страны света, силу ветра, состояние земного покрова.
Тому, кто летает, известно, конечно, что церковные алтари — полукруглые пристройки — смотрят всегда на восток, что лодка на якоре обращена носом к ветру, что очень зеленый луг чаще всего оказывается болотом, что дым — лучший флюгер…
Одной только возможности лишен летчик — не может он остановиться в полете, присесть на край облачка, закурить и не спеша подумать.
Решения в воздухе надо принимать мгновенно, потому что, как ты уже знаешь, полет — это скорость!..
Если ты не решил запутанной задачи по алгебре, не справился с трубами, неизвестно зачем одновременно вливающими воду в бассейн и выливающими ее оттуда, а время двенадцать, и глаза — как песком засыпаны, то не все еще потеряно. Ты можешь до начала уроков в школе забежать к товарищу, спросить у него совета. И даже, если ты опоздаешь к своему приятелю-отличнику и не застанешь его уже дома, — это тоже не конец. За пять минут до звонка, возвещающего начало занятий, можно успеть «сдуть» самую длинную задачу…
Летчику труднее. Во-первых, очень часто у него нет необходимого запаса времени. Во-вторых, посоветоваться в полете человеку сплошь да рядом бывает просто не с кем. А про то, чтобы «сдуть», и говорить нечего.
Кстати, вообще о возможности «сдуть» я думаю так: и в школе невелик прок от такой работы (сколько ни «сдувай», умнее не станешь), а про полет и вовсе толковать нечего в воздухе всегда все задачи решаются только для себя и никогда — для учителя.
Если ты струсил и не остановил хулигана, бьющего стекла в соседнем доме или обижающего первоклассника, то, как ни противно самому себе признаваться в трусости, для утешения есть все же хоть и узенькая, но лазейка: «Завтра мне попадется другой хулиган, и уж ему-то я обязательно покажу, где раки зимуют!»
В полете такое «утешение» исключено.
Первыми погибают в воздушном бою трусы и ротозеи. Если ты не собьешь врага с первой атаки до того, как он обнаружит твой самолет, то еще неизвестно, чем окончится поединок…
В воздухе побеждает только тот, кто даже в самых тяжелых условиях не теряет власти над собой, не позволяет себе распускаться. С этим трудным умением не родятся, оно приобретается так же, как умение выполнять глубокие виражи.
Я расскажу тебе об Артеме Молчанове, и ты увидишь, что это так.
Случилось это уже давно, больше двадцати пяти лет назад. Был такой летчик тогда, Артем Молчанов; увидел он, как пилотировал Чкалов. Увидел — «заболел», получил, можно сказать, ранение в самое сердце. Поразило его не вообще мастерство великого летчика — Молчанов и сам был отличным пилотом, — потрясла его ничтожная высота, на которой Чкалов свободно и красиво управлял машиной.
Выходя из пикирования, Чкалов пригибал траву воздушной струей; в считанных метрах над стартовой дорожкой он пролетал вверх колесами, переворачивался, брал высоту и снова шел навстречу земному шару.
Молчанов лишился покоя. Он был слишком опытен, чтобы пытаться повторить чкаловский рисунок, и слишком молод, чтобы не мечтать о нем.
Нет на свете летчика, который бы не боялся земли. Земля не прощает ошибок пилоту, она одинаково строга и к младшим лейтенантам и к генералам.
На высоте триста — четыреста метров Артем пилотировал уверенно и красиво, спуститься ниже ему не позволял трезвый расчет. Нужна была тренировка. Но каким образом убедиться в точности своей работы, как проконтролировать каждое свое движение, чтобы не допустить ошибки даже на метр? Этого он не знал.
Летал Молчанов много, по-истребительски энергично и дерзко. В каждом полете искал он ответа, искал, но не находил.
Иногда ему хотелось ринуться вниз, к земле, испытать свое счастье над летным полем, рискнуть, черт возьми, — может же Чкалов! Но Артем умел держать себя в руках, и до безрассудства дело не доходило.
А ответ лежал где-то рядом, Артем это чувствовал. Протяни руку, бери…
Однажды, разогнав машину над аэродромом, Молчанов крутой горкой полез вверх, на мгновение пропал горизонт, машину окутало мутно-белое месиво облаков, но это случилось только на одно мгновение: истребитель, продолжая набирать высоту, легко вырвался в заоблачную высь, навстречу сверкающему солнцу.
Артем оглянулся по сторонам и ахнул. Ровное поле пушистых облаков раскинулось под ним. Оно поражало чистотой и бескрайностью, не было у него ни начала, ни конца. Хотелось потрогать рукой живую, клубящуюся пену. Вот она, «условная земля»!
Пропадающее с высотой ощущение скорости полета снова с особенной силой захватило Молчанова. Косая темная тень его истребителя стремительно перемещалась по облачной равнине.
«Вперед! Вперед!» — ревел двигатель. Опережая машину, уносились вдаль мысли.
Не раздумывая, начал Молчанов пилотаж и сразу же убедился, что правильно сделал, начав его именно здесь, над облачным мягким полем, а не над жесткой нашей планетой: на первой же фигуре машина зарылась в облака.
Снова и снова пытался Молчанов повторить чкаловский пилотаж. Но напрасно — то, что легко удавалось Чкалову, для Артема каждый раз заканчивалось «катастрофой». Высоты не хватало — машина окуналась в облака. Не выходила ни одна фигура.
Молчанов — истребитель. На земле это спокойный, пожалуй даже флегматичный человек с некрасивым усталым лицом. В воздухе — «зверь», летчик злой, несгибаемый.
На аэродром он вернулся расстроенный, сказал друзьям:
— Сегодня я шесть раз был покойником. Условно, правда, но все равно обидно. Главное, не могу понять, в чем дело, где собака зарыта…
В ответ на такое неожиданное сообщение товарищи не преминули окрестить Артема «условным покойником». Иное прозвище, как репей, пристанет — не скоро отлепишь. С того дня на аэродроме начали даже забывать настоящую фамилию Артема: «условный покойник» — и все тут…
А время уходило.
Прошел июль, на исходе был уже август. При каждой возможности «условный покойник» летал за облака. Тренировался Молчанов упрямо и настойчиво. Не сразу над облаками начинал он теперь пилотаж. Молчанов брал заведомо увеличенное превышение, потом постепенно сокращал его, контролировал каждое движение, придирался к себе так, как никогда не придирается ни один даже самый строгий инспектор. Артем сбрасывал высоту метр за метром — приучал себя к близости «условной земли».
Труднее всего было выдержать осторожную последовательность действий, не дать волю чувствам, не ринуться раньше времени вниз — «на ура».
Молчанов умел отдавать себе приказы и до конца не отступать от принятых решений.
Друзья не забывали его первой неудачи, они с сомнением относились к заоблачным экскурсиям летчика и при случае непременно посмеивались:
— Жив еще, Артем?
— Ну, как облака, циркач? Работают за сетку?
— Смотри, «условный», не переплюнь Чкалова — обидится.
Молчанов отшучивался, иногда огрызался и продолжал летать. Чем дольше он тренировался, тем меньше слышалось вокруг насмешек. Никто еще не знал, чему научился Артем за облаками, но упорство всегда покоряет сильных людей.
В дни, когда небо было особенно ясным, когда в мире отсутствовала «условная земля», Артем заметно нервничал: обидно было терять время зря.
Наконец пришел его день.
Машина стремительно врывается на летное поле. Высота — метр. Уверенно начинает летчик свой пилотаж.
— Не угодил бы нынче наш «условный» в безусловные покойнички! — балагурил Саша Чумак, друг Артема, но никто не рассмеялся, никто не поддержал Чумака: разговаривать было некогда все следили за молчановским истребителем.
Пилотаж его был безупречно четок и чист. Фигуры он начинал от самой земли — трава ложилась за крылом машины. И выводил из пикирования так низко, что даже у видавших виды аэродромных людей и то дух захватывало. Казалось, летчик дразнил землю: «Врешь, не возьмешь!»
В этом полете пространства на ошибку просто не оставалось. Впрочем, теперь оно и ни к чему стало Артему: ошибка исключалась, за облаками был выверен каждый метр…
Артем Молчанов был, конечно, способным, но все же самым обыкновенным летчиком, и если ему удалось достичь в пилотаже большего, чем другим, то потому только, что он по-настоящему знал и любил свое трудное дело; потому, что он не мог не изобретать, не искать нового; потому, что он приучил себя сохранять самообладание даже в очень трудных, необычных условиях полета.
И вот это самое неумение жить спокойно, летать «тихо» представляется мне самым главным в нашем авиационном деле.
Однажды, когда я рассказывал историю Артема Молчанова в одной невоздушной компании, помню, меня спросили:
— Ну, самообладание, и беспокойный характер, и изобретательность — все это расчудесно и, наверное, даже очень правильно. Только вы нам другое скажите: а что, страшно вашему Артему совсем не было?
— Наверняка даже страшно было, особенно сначала, — не задумываясь ответил я.
И тогда все почему-то засмеялись. А кто-то бросил реплику:
— Герой, по-моему, тот, кто лишен не только боязни, но даже подобия, намека, тени страха…
Вспыхнул не новый уже спор. И, как обычно, когда в «авиационном разговоре» принимают участие не сведущие в летных делах люди, на поверхность шумной беседы вынырнул всегда раздражающий меня вопрос: «А страшно ли вообще летать?»
Почему-то я никогда не слышал, чтобы подобный вопрос задавали гонщику-мотоциклисту, работающему на треке, или штукатуру, орудующему без парашюта на высоте одиннадцатого этажа, или мастеру спорта, совершающему фигурные прыжки в воду… А вот предлагать этот вопрос летчикам стало традицией, неписаным законом. По-моему, это глупая традиция, но раз уж разговор о страхе возник, я не стану от него уклоняться.