16. Я снова отправляюсь в плавание
Ближайшая железнодорожная остановка находилась милях в десяти от Норт-Харбора, на узловой станции в маленьком городке под названием Хатчинс, куда поезд из Нью-Йорка (один из тех, что курсируют только по уикэндам) прибывал в пять часов утра. На этой платформе я высаживался ежегодно каждое лето с тех пор, как мне исполнилось восемь лет, и сейчас в свежем утреннем свете все смутно напомнило мне о возбуждении, которое охватывало меня в ту пору. Светло-коричневое здание станции и платформа выглядели так же, как и в те годы. У подъезда стояли автомобили, но мне они казались теми же старинными фаэтонами, в которых мы раньше проделывали длинный путь до Харбора. И кладовщик в багажной был таким же коренастым и полным, только уже заметно поседел. За станцией виднелись магазин и белая методистская церковь, похожие на игрушечные строения из кубиков, и белые домики с двориками, окруженные серыми изгородями; в воздухе по-прежнему витал смолистый запах елей, сразу напоминавший о природе штата Мэн.
Встречать меня приехал в тяжелом лимузине Патрик. Я сразу же увидел его круглое лицо и солидное брюшко; это был все тот же Патрик, который когда-то встречал нас в просторном крытом экипаже. Сейчас он стал шофером — кстати, не очень хорошим.
— Дайте мне ваши чемоданы, мастер Гарри, — сказал он.
Я сказал Патрику, что сяду рядом с ним, но он ответил, что мне нельзя садиться рядом с ним, поскольку это будет отступлением от общепринятых правил, — я должен сидеть позади, однако он опустит стекло, отделяющее шофера от пассажиров, и мы сможем разговаривать.
— Ну, знаешь, если ты начнешь разговаривать, то потянешь не за ту вожжу, и мы наедем на дерево.
Тут я услышал, что кто-то окликнул меня, и повернулся к платформе. Сначала я никак не мог понять, кто это, хотя и голос и лицо казались мне очень знакомыми; в следующее мгновение я узнал Джо Бингэма. Я не встречался с ним после войны, но не нашел в нем никаких перемен. Джо был в сером фланелевом костюме, с чемоданом в руке; он, видимо, ехал в одном из вагонов, прицепленных к поезду в Бостоне.
— Боже мой! — воскликнул он. — Да ты ничуть не изменился! — Весьма сомнительно, что я и в самом деле ничуть не изменился. — Ты приехал провести здесь уикэнд?
— Да, а ты? — вслед за этими короткими репликами наступило неловкое молчание. Я не знал, что сказать, хотя испытывал к Бингэму прежнее расположение.
— Где ты собираешься остановиться? — спросил я.
— У Мотфордов.
— Тебя подвезти? Патрик здесь.
— Спасибо, я лучше поеду на машине Мотфордов, раз уж они за мной прислали.
— Мы увидимся в самое ближайшее время. Рад встретить тебя, Джо.
— А я тебя, Гарри. Увидимся на пляже.
Я уселся рядом с Патриком, и он с шумом завел мотор. Солнце стояло уже довольно высоко, над кустарником и молодой порослью из елей, сосен, берез и тополей, раскинувшейся по обеим сторонам дороги, медленно поднимался туман. Эта дорога всегда выглядела какой-то унылой, пока взору не открывалось море. Я узнавал наиболее примечательные места, хотя они появлялись и исчезали быстрее, чем в те дни, когда мы ездили в экипажах. К числу таких мест относились желтый дом с входом в виде арки, заброшенная ферма с полями, поросшими ольхой и березняком, маленький мостик через ручей.
— Ну, как там наши?
— Слава богу, хорошо, — ответил Патрик.
— Как мать?
— Ваша мать уже не та, что была.
Я попросил его уточнить, что он имеет в виду, и Патрик ответил, что мать стала слабее, доктор чаще навещает ее, но она по-прежнему любит кататься по прибрежной дороге в легком двухместном экипаже, который каждое лето специально доставляют из Уэствуда на пароходе. Он добавил, что все скучают по мне и что без меня жизнь в доме идет как-то иначе, но как именно, я не стал расспрашивать. Чем ближе мы подъезжали к Норт-Харбору, тем больше я убеждался, как сильно я скучал о своих, хотя и не отдавал себе в этом отчета. Мне всегда представлялось, как мирно и спокойно коротают они свой век в Норт-Харборе, — именно так я думал о них и во время войны, и после нее.
— Ну, а Мери? — спросил я.
Патрик ответил, что Мери стала красавицей и что в доме всегда полно юношей и девушек. Затем я увидел море — гладкое и синее, золотистое и затуманенное дымкой; до середины его видимой части протянулся мыс Рокки-Пойнт.
— Вот мы и добрались, — сказал я. Мы проехали трактир «Харбор-Инн», по-прежнему словно дремавший невдалеке от пляжа, свернули к домам, построенным в восьмидесятых и девяностых годах — с портиками, башнями и окнами-фонарями, и подъехали к нашему дому, такому же, как и все остальные; в цветочных ящиках перед окнами пышно разрослись настурции и герани.
Едва мы успели достигнуть поворота, как парадная дверь распахнулась и по ступеням веранды поспешно сбежал Хью; за ним я увидел отца в брюках гольф.
— Доброе утро, мастер Гарри! — приветствовал меня Хью. Отцу я пожал руку, словно был не его сыном, а сверстником.
— Завтрак готов, — сообщил отец. — Только не разговаривай, пожалуйста, в холле слишком громко. Мать еще спит. Ну, здравствуй!
В холле явственно ощущался свежий запах мыла. В столовой стоял кофейник с готовым кофе.
— Очень любезно с твоей стороны подняться в такую рань, — сказал я.
— Чепуха. А ты выглядишь немножко бледным. Тебе следует побольше заниматься спортом. — Он закрыл дверь в столовую, и Хью принес апельсиновый сок. — Мери собиралась встретить тебя, но вчера поздно легла спать. Все они без конца ходят на эти проклятые фильмы!
— Как вы тут живете?
— Твоя мать чувствует себя неважно. А тут еще Фрэнк Уилдинг пророчит депрессию. — Отец помолчал и отхлебнул глоток кофе. — Я рад, что ты приехал на уикэнд. Мы переживаем чертовски трудное время в клубе.
— Что такое?
— Ты даже не поверишь. Клуб намерен выпрямить «собачью ногу» перед четырнадцатой лункой. Нет, ты только пойми: это одна из самых интересных и сложных площадок во всей стране, а они намереваются ее выровнять!
— Кто они?
— Спортивный комитет. Все этот Филд. Они ввели его в спортивный комитет.
— Кто он такой?
— Вот в том-то и дело! Кто он такой? Одному богу известно кто, за исключением того, что ему принадлежит завод в Огайо, а он считает, что может переделать «собачью ногу» перед четырнадцатой лункой, — она-де слишком трудна для обычного игрока. Тоже мне, новые веяния… Ты помнишь четырнадцатую лунку? Она сразу же после водного препятствия, разрешается пять ударов, чтобы достигнуть ее.
— Помню, помню. Я как-то дошел до нее в четыре удара.
— Серьезно?! Ты никогда об этом не рассказывал.
— У меня была клюшка с медным наконечником, и я дошел до самого края площадки, а потом одним ударом достиг метки. Нет, комитет не должен менять эту лунку.
— Тогда ты обязан зайти перед танцами на заседание и проголосовать, договорились? Должен сказать, Гарри, жизнь стала совсем, совсем другой. — Через широкие окна из зеркального стекла отец посмотрел на море. — От прежнего ничего не осталось. После войны во всем чувствуется какая-то нетерпеливость. Немало пройдет времени, прежде чем все вернется в старое русло. Возьми, например, подоходный налог. Я никогда не представлял себе, что доживу до такого дня, когда какой-то паршивый чиновничишка может прийти ко мне в контору и совать нос в мои личные дела. Я никогда не думал, что доживу до такого дня, когда радикалы будут организовывать рабочих, а какой-то сентиментальный человек в Белом доме начнет втягивать нас в Лигу наций. Видимо, война все перевертывает вверх дном. — Поглаживая седеющие усы, отец не спускал с меня глаз. — Это напоминает туристский поход, когда ты лишен всяких удобств. Но со временем привыкаешь ко всему.
— Да, но ты смотришь на вещи иначе, отец.
— Понимаю, что иначе. Но как именно? Что, и тобой овладел беспокойный дух времени? Неужели и ты ищешь всяких треволнений?
— Не совсем так. Рано или поздно человек начинает сознавать, что ему не дано жить вечно и что всему на свете бывает конец.
Отец откусил кончик сигары. Вошел Хью с маленькой спиртовкой на серебряном подносе.
— Пока все, Хью, — сказал отец. — Пойди наверх и достань костюм мастера Гарри.
— Слушаюсь, сэр. — Хью вышел и закрыл за собою дверь. Отец некоторое время молча смотрел ему вслед.
— Этому Хью только бы подслушивать, — заметил он. — Я понимаю твою мысль. Вот доживешь до моих лет, тогда поймешь, что и в самом деле нельзя жить вечно. Досадно только делать такое открытие в годы, когда ты еще молод, но я верю, что есть нечто такое, что останется и после нас — уважение к приличиям, цивилизация, человеческая свобода.
Мне показалось, что отец вдруг смутился. Он никогда не отличался особым красноречием.
— Но прекратим этот разговор, надеюсь, ты и без того понимаешь, что я имею в виду, — то, о чем мы не говорим, но ощущаем в каждой по-настоящему хорошей книге. Ты чувствуешь это у Сартеза. Чувствуешь у Скотта и Теккерея, не слишком у Диккенса, но гораздо сильнее у Чарльза Левера. Это есть у Шекспира, насколько я его понимаю. Но лучше всего это выразил Сартез.
— Мне не совсем ясно, что ты хочешь сказать, — заметил я.
Отец затянулся дымом сигары.
— Это трудно выразить словами, Гарри. Нет ничего нового в том, что каждый из нас умрет, но мы тешим себя мыслью, что о нас будут помнить. Нам не нравится наблюдать, как меняется все, во что мы верим. Я ненавижу саму мысль о том, что в мире всегда будет твориться такая неразбериха. Я знаю, что этого не может быть. И ты угомонишься, и все другие угомонятся, потому что есть ценности, которые никогда не изменятся.
До самого последнего времени я не мог понять, о чем в тот день говорил отец, пока не обнаружил, что многое из того, во что я верил и считал обязательным для себя и для других (хотя и не поддающемся точному определению), выбрасывается за борт.
— Гарри, — спросил отец, — какого черта ты делаешь в Нью-Йорке?
Он не переставал барабанить пальцами по столу, пока я посвящал его в детали кампании по рекламе мыла Коуза, прозвучавшие здесь, в столовой, явно не к месту.
— Чепуха какая-то! — воскликнул отец. — Ни за что не поверю, что тебе нравится подобное занятие!
— Представь себе, нравится, поскольку у нас там все кипит и бурлит.
Отец вздохнул.
— Не понимаю я тебя. Хочу надеяться, что в твоем возрасте я был таким же, как ты. Мне кажется, я и сейчас не изменился. Но не помню, хотел ли я, чтобы все обязательно кипело и бурлило. Наоборот, всю свою жизнь я стремился к тому, чтобы ничего не происходило. А еще что ты делаешь в Нью-Йорке?
— Ничего особенного. Обычно мы засиживаемся в конторе допоздна, и к вечеру я сильно устаю.
— Ты что, ни с кем не встречаешься?
— Встречаюсь, но редко.
— В таком случае, ты должен наверстать упущенное. Уж раз ты здесь, повидайся со старыми друзьями. Мотфорды приглашают тебя на завтрак, а мы сегодня в клубе устраиваем перед танцами большой обед… Гарри, что с тобой?
— Ничего, сэр.
— Тогда не смотри так. Я хочу показать тебя людям — вот и все.
Дверь столовой раскрылась, и вошла Мери в голубом с белыми крапинками платье. Прежде чем поцеловать меня, она посмотрела тем же странным, испытующим взглядом, какой я замечал и у других.
— У тебя очень усталый вид.
— Это с дороги. Никак не могу приучиться спать в поезде.
Мери взяла меня под руку и увела наверх, в мою комнату.
— Вы уже поспорили с отцом?
— Просто поговорили.
— С тобой тут никто спорить не будет. Я уж об этом позаботилась. Ты хорошо проведешь здесь время. О тебе все спрашивали.
— Кто это все?
— Да все. Теперь я знаю многих твоих знакомых.
Почти сразу же я почувствовал, что я чужой человек в родном доме и никогда по-настоящему не знал свою семью. Я мог объяснить это только тем, что наши интересы теперь ни в чем не совпадали. Меня совершенно не волновало, интересуются мною мои друзья или нет. В известной мере мы напоминали людей, разговаривающих на разных языках.
В моей комнате, куда мы поднялись вместе с Мери, меня ожидал Хью. Он тоже показался мне каким-то незнакомым. Дряхлеющий, слабохарактерный, надутый паразит.
— Вот это да! — начал Хью. — Значит, мы работаем в городе? Рекламируем? Ну и занятие для джентльмена!
— Заткнись! Вынь-ка лучше мой костюм для гольфа.
— Ничего себе! Вы только послушайте его, мисс Мери. А ведь мастер Гарри в детстве был настоящим маленьким джентльменом.
— Занимайся лучше своим делом. Ты как был, так и остался старым прохвостом.
Мы разговаривали, как всегда, и хотя я пытался говорить прежним небрежным тоном, в моем голосе прозвучали новые, резкие нотки.
— Мастер Гарри, разве можно так! Ведь я работал в домах, куда бы вас и на порог не пустили. Я служил в имении Уэйрелл Мэнор в Дорсете.
Об имении Уэйрелл Мэнор все мы слышали и раньше.
— А чем ты там занимался? Чистил башмаки?
Я и раньше не раз пускал в ход эти самые «башмаки», но сейчас мои слова прозвучали как-то иначе. Хью обычно только скалил зубы, но теперь вдруг побагровел.
— Мастер Гарри, позвоните, если вам еще что-нибудь потребуется, — проговорил он и вышел, тихо закрыв за собой дверь.
— Гарри, — заметила Мери, — а ведь ты обидел его.
— Чем же? Мы всегда с ним так разговаривали.
Мери уселась у окна в мягкое кресло, и я поймал себя на том, что рассматриваю ее. У нее были такие же, как у отца, темные волосы и глаза и яркий румянец. Во всей ее фигуре угадывалась какая-то гибкость и чувственная грация, чего я раньше не замечал.
— Дай сигарету, — попросила она и протянула мне длинную изящную руку.
— Тебе разрешают курить?
Мери улыбнулась.
— За кого ты меня принимаешь? Что, мне пятнадцать лет? Теперь все курят.
— Да, видимо, так, — согласился я, вспомнив о Мэрвин Майлс.
— Гарри, ты нас больше не любишь?
— Что?! Почему ты так думаешь?
Мери откинулась на спинку кресла, положила ногу на ногу и закинула руки за голову.
— Интересно, удастся ли нам восстановить наши прежние отношения. Пока мы даже не знаем, что сказать друг другу.
Я подошел к Мери и погладил ее по голове.
— Не говори глупостей, — сказал я. — Мы остались такими же, как и раньше.
Мери покачала головой.
— Нет, мы стали взрослыми. Я чувствую себя так, будто только что закончила одну из книг про «Маленького полковника», пришла в нашу библиотеку и принялась читать нечто недозволенное.
— Ты и в самом деле поступаешь так?
— Разумеется. Хотя, по правде говоря, в нашей библиотеке нет почти ничего такого, что было бы мне противопоказано, если не считать Библию.
— Послушай, Мери, — сказал я. — Нельзя так говорить о Библии. Вальтер Скотт, умирая, попросил, чтобы ему принесли Библию.
— Ну и что же. Если бы ты знал меня, знал по-настоящему, ты бы не разговаривал со мной таким тоном. В Библии много неприличного, и ты это знаешь. Хочешь, я приведу несколько цитат?
— Нет, не хочу.
— Ну и пожалуйста! Ты всегда держался со мной, как старший, большой брат, всегда подчеркивал, что я всего лишь младшая сестренка. Именно так я чувствовала себя, когда ты уходил на войну, именно так я чувствую себя сейчас, когда ты вернулся.
— Ты по-прежнему остаешься для меня моей маленькой сестренкой.
— Да, но не будь же таким старомодным! Интересно, неужели ты и в самом деле такой уж пуританин? Любопытно было бы узнать про тебя всю подноготную!
Я понимал ее, и в то же время что-то в ее словах производило на меня нехорошее впечатление.
— А ведь может случиться так, что брат и сестра никогда не поймут друг друга, — продолжала Мери. — Между нами все как-то запутано. Было бы забавно, если бы мы вдруг прониклись взаимным доверием и стали поверять друг другу свои сердечные тайны — я тебе о мальчиках, а ты мне о девочках. Вот если бы нам напиться, тогда, быть может, у нас бы развязались языки.
— Послушай, Мери… — начал было я.
— Ну, так я и думала! — прервала Мери. — С тобой бесполезно разговаривать. А я все же постараюсь узнать, что ты собой представляешь. Ты можешь делать все, что заблагорассудится, а я должна сидеть тут взаперти. И ты хочешь, чтоб я была довольна? Гарри, ты можешь говорить со мной откровенно?
— О чем?
— О том, о чем ты обычно предпочитаешь молчать. Тебе это только пойдет на пользу — ты дьявольски скрытный человек.
— Не ругайся, Мери. Скажи-ка лучше, как вы тут все живете, — произнес я, усиленно пытаясь кого-нибудь вспомнить. — Как Альберт Оливер?
— Влюблен в меня.
— Что? Этот самодовольный дурак околачивается у нас?
— Я знаю, что ты терпеть его не можешь, а вот он часто рассказывал о тебе, и даже такое, о чем сам ты никогда не рассказывал.
— И что же он тебе рассказывал?
— Не важно… Есть еще одно дело, о котором я хотела с тобой поговорить. Мать попытается удержать тебя здесь. — Мери, очевидно, заметила какую-то перемену в моем лице, потому что не дала мне ответить и продолжала — Ты не смей оставаться, если не хочешь. Она каждого пытается заставить плясать под свою дудку.
— Мери! Нельзя же говорить так о родной матери!
Сестра встала и швырнула сигарету в камин.
— Прошу тебя, оставь, пожалуйста, свой проповеднический тон. Иногда я просто не в состоянии выслушивать твои замечания… Отец уже разговаривал с тобой?
— Нет.
— Боится, наверное. Она держит его под башмаком, а он все готов терпеть. Боже, вот уж чьей жизни не позавидуешь!
— Ну, знаешь, Мери…
— Замолчи, ради бога! Мне известно, что так нельзя говорить о родителях. Ты ничего ни о ком из нас не знаешь. Ты бывал дома только во время каникул, и тогда все относились к тебе очень мило. «Гарри должен хорошо провести время… Мы не должны беспокоить Гарри…»
Неожиданный стук в дверь заставил нас вздрогнуть. Вошел отец.
— О чем вы тут болтаете? — поинтересовался он.
— Да так, — ответила Мери, — обо всем.
— Иди-ка отсюда и дай Гарри переодеться. Мы отправляемся играть в гольф, и ты можешь пройтись с нами.
— Пожалуйста, если хотите.
— Когда я смогу увидеть мать?
— Немного погодя… Часов в двенадцать, не раньше, — ответил отец. — Мы еще успеем вернуться и даже сходить на пляж искупаться. Времени у нас много. Кстати, Гарри…
— Да?..
— Постарайся не волновать ее. Она чувствует себя неважно.
Никогда еще наша совместная игра в гольф не доставляла мне такого удовольствия. Больше, чем что-либо другое, она помогла мне на некоторое время почувствовать себя в прежней атмосфере. Я уже стал забывать, как это чудесно — готовиться к удару по мячу, двигаться по площадке, обмениваясь с партнером короткими фразами. Первые шесть лунок я сыграл плохо, но у четырнадцатой и восемнадцатой меток счет у нас сравнялся. Отец был страшно доволен, когда первым загнал мяч в восемнадцатую лунку.
Часов в одиннадцать мы отправились на пляж, где поздно утром собиралось все общество. Все так же припекало солнце, все так же белел песок и пахло деревом и купальными костюмами. Те, кто не купался, все так же сидели в качалках на веранде клуба, словно они и не уходили отсюда. Тут были миссис Фрэйр и ее сестра, прихватившие с собой интересные книжки из публичной библиотеки; достопочтенный мистер Джеллисон в белом фланелевом костюме, поджидавший, когда часы пробьют двенадцать, чтобы выпить стакан разбавленного виски; старая миссис Симмс, болтавшая о своем шофере; миссис Мотфорд, как всегда рассказывавшая о том, что поделывала вчера ее Корнелия. Был тут и древний сэр Генри из английского посольства в Вашингтоне, проводивший в наших краях свой отпуск. В общем, собрались все старики, некогда представлявшие собой вехи моего детства, но теперь я видел их как-то особенно отчетливо, словно только что прозрел.
Знакомые мне ребятишки, которые носились когда-то но берегу и швырялись чем попало, выросли и стали такими же, каким был я, когда приходил на пляж в последний раз, а юноши и девушки, которых я знал, теперь перешли в другую возрастную и семейную категорию — двое из них даже обзавелись младенцами, уже способными ползать по песку. Я встретил, например, Луизу Митчел, вышедшую замуж за Уолли Джойса; она улыбнулась мне так, словно ее замужество ничего не меняло. Все они были рады видеть меня, и все задавали один и тот же вопрос: сколько я пробуду здесь, а когда я отвечал, что только до завтрашнего вечера, разговор сразу как-то разлаживался. Я начинал чувствовать, что уже стал посторонним для них человеком и что я вообще везде и для всех посторонний.
Кэй Мотфорд сидела на песке с Джо Бингэмом. Она заметила меня и вскочила (насколько мне помнится, я обратил тогда внимание, что на ней нет купальных чулок). Кэй сильно загорела. Она крепко, почти по-мужски, пожала мне руку.
— Гарри! Как я рада видеть вас!
— Вы очень хорошо выглядите, — сказал я.
— Еще бы, — поддакнул Джо.
— Старею, — ответила Кэй. — Все стареют. А вы разве нет? Вы не откажетесь прийти к нам на завтрак, ведь правда? Ровно в час пятнадцать.
— Чудесно. Тронут вашим приглашением, Кэй.
— А где Биль Кинг? — спросила Кэй. — Почему вы не привезли его с собой?
— Я приглашал, но он очень занят. Биль теперь довольно важная персона. Его беспокоят мыльные дела.
Я не знал, хотела ли Кэй, чтобы я посидел с ними, или она предпочитала побыть с глазу на глаз с Джо Бингэмом. Во всяком случае, посматривала она как-то странно.
— Я еще не видела вас после войны.
— Да, это верно. Забавно, не так ли?
— Наверное, трудно обосноваться.
— Ничего, обоснуется, — вставил Джо. — Не все сразу. Ты видел кого-нибудь из нашей компании, Гарри?
— Только тебя и Боджо Брауна.
— Где ты скрываешься? Ты хочешь сказать, что не видел ни Сэма Грина, ни Стива, ни Боба, ни Пинки? А в школу-то ты заглядывал?
На лице Джо появилось осуждающее выражение. Можно было подумать, что все ведут себя правильно, кроме меня.
Дневная сиделка мисс Персиваль стояла в холле перед дверью в комнату матери.
— Мы ждем вас, — обратилась она ко мне. — Мы поспали, но нам нельзя разговаривать ни о чем, что может взволновать нас.
— Как она? — осведомился я.
— Да вообще-то неплохо, — ответила мисс Персиваль. — Мы так часто разговаривали о нашем мальчике, о нашем солдатике, мы так ждали его, но мы должны говорить только о чем-нибудь хорошем и радостном.
Мать лежала в шезлонге; на ней был знакомый мне пеньюар бледно-лилового цвета, заколотый брошкой с бриллиантами и сапфирами. Ее по-прежнему красивые, темные, совсем еще не тронутые сединой волосы были уложены в ту же сложную старинную прическу, которую она носила и в те времена, когда я был совсем маленьким, — тяжелый узел из тщательно заплетенных косичек; кожа у нее была прозрачной, как всегда, но на этот раз даже слишком прозрачной, как бывает у больного человека. На туалетном столике, среди разных вазочек и украшении, я увидел свою выцветшую фотографию, — я тогда первый раз снялся в офицерской форме.
— Дорогой мой! — воскликнула мать и протянула мне руки. — Ну разве он не красив, мисс Персиваль? Теперь вы понимаете, почему я так горжусь своим мальчиком?
— Да, да, — подхватила мисс Персиваль, — мы очень гордимся нашим мальчиком, но говорить с ним мы должны всего лишь несколько минут.
— Дорогой мой, — продолжала мать, — ты хорошо проводишь время?
— Замечательно. Я играл в гольф с отцом, а потом побывал на пляже.
— А потом ты пойдешь на завтрак к Кэй, правда, милый?
— Да. Тебе не надо беспокоиться. Время я провожу замечательно. Все…
Мать подняла руку и мягко провела по моим волосам.
— Что «все», милый?
— Все осталось таким, словно я никуда не уезжал.
Мисс Персиваль сидела в углу, наблюдая за нами, и хотя ее присутствие затрудняло беседу, оно вместе с тем позволяло нам не касаться серьезных тем.
— А я этого и хотела, — сказала мать. — Ты и в самом деле никуда не уезжал, дорогой. Ты по-прежнему мой маленький мальчик. Ты понимаешь, что я имею в виду?
— Понимаю.
— Потому что мы всегда понимали друг друга, верно?
— Да. — Сидя рядом с ней, я думал, как мало иной раз значат слова. Мы никогда не понимали друг друга, и я задавался вопросом, сознает ли она эту истину и причиняет ли она ей такую же боль, как мне.
— Ты должен проводить время так, чтобы тебе не захотелось уезжать.
Я заметил, что мисс Персиваль обеспокоенно зашевелилась на стуле.
— Мне нужно уехать завтра вечером.
Мать бессильно уронила руки.
— Милый, я никогда не думала, что ты такой эгоист.
— Послушайте, — вмешалась мисс Персиваль, — мы не должны сердить доктора, не так ли? Мы должны разговаривать только о чем-нибудь приятном. Мы должны радоваться, что наш большой мальчик будет с нами сегодня и завтра.
— Мама, в любое время, когда ты снова захочешь увидеть меня…
— Ты мне нужен сейчас, теперь, всегда!
— Нашему мальчику пора идти, — поднялась мисс Персиваль. — Мы еще повидаемся.
Я закрыл за собой дверь. Все прошло значительно хуже, чем я думал. В холле меня ожидала Мери.
— Эта старая стерва Персиваль была там? — шепотом спросила она.
Я вздрогнул, словно от укола булавкой.
— Где ты подцепила такое выражение?
— Не важно. Зато оно передает именно то, что я хотела сказать. Мать уговаривала тебя остаться?
— Да. Но я не могу. Завтра вечером я уезжаю.
И тут я забыл, что она моя младшая сестра. Видимо, мне неудержимо хотелось перед кем-то высказаться.
— Боже мой, Мери, да не могу я здесь оставаться!
За завтраком я сидел справа от миссис Мотфорд и слушал, о чем говорят другие. Затем мы обменялись мнениями о новой поправке к закону о запрещении продажи спиртных напитков и о подавлении прав личности. Потом разговор зашел о большевиках, о метании бомб и об английском дирижабле, который перелетел через океан.
— Вам следовало бы остаться, — заметила миссис Мотфорд. — Гай приезжает сюда на каждый уикэнд. Семьи должны держаться вместе.
После завтрака мужчины не встали из-за стола, и Гай с Джо Бингэмом завели речь о войне.
— Значит, вы уцелели? — спросил мистер Мотфорд.
— Да, уцелел, — ответил я.
— И участвовали в сражениях?
— Участвовал. В некоторых.
— Плохо, что мы не разгромили немецкую армию, когда имели возможность. Вы согласны?
— Не знаю.
— Не знаете? — удивился мистер Мотфорд.
— Трудно сказать, сэр. Не знаю, был ли смысл продолжать убийство.
— Вы рассуждаете, как истый пацифист — провозгласил мистер Мотфорд. — Такой народ, как немецкий, нужно пороть да пороть. Немцы сами понимают, это и ждут порки.
Видимо, я вечно ухитрялся сказать что-нибудь невпопад.
Позднее на веранде, откуда открывался вид на залитое солнцем море и где в воздухе была разлита приятная прохлада, говорили о Вудро Вильсоне, который без нашего ведома втягивает нас в новые обязательства в Европе.
— Не понимаю, — сказал я, — о каком мире можно говорить, если мы не вступим в Лигу наций.
Присутствующие посмотрели на меня так, словно я в пику всем хотел казаться несговорчивым. Во всяком случае, не оставалось сомнений, что никто, кроме меня, не верил в Лигу наций. И снова я почувствовал себя чужим.
Я уже позабыл, как много хорошеньких девушек на свете. В тот вечер они, как и раньше, пришли в клуб в длинных платьях, однако наряды стали более яркими, а музыка более резкой. Раньше меня окружали сплошь знакомые лица, теперь я видел новых, неизвестных мне людей.
— Гарри, — взглянула на меня Кэй, — неужели вы не можете танцевать в такт с музыкой?
— А я и танцую в такт.
— Нет, совсем нет. К тому же вы выпили.
— Не больше других.
— Гарри, мне непонятно, что с вами?
— То есть как, что со мной?
— Вы совсем не такой, каким были раньше. С вами что-нибудь произошло?
— Дело не во мне. Изменилось все остальное. Все…
Наш разговор был прерван появлением Джо Бингэма. Он увел от меня Кэй, и я успел только заметить, что выражение ее лица, ее глаз и губ сразу изменилось: насмешка исчезла. Прислонившись к стене, я смотрел, как они все дальше и дальше удалялись от меня в танце, пока не затерялись среди других пар. Я уже совсем было решил разбить пару, в которой танцевала младшая из девиц Фрэйр, когда ко мне подошел Гай Мотфорд.
— Что с вами? — спросил он.
— Не понимаю, почему все задают мне один и тот же вопрос?
— Вы держитесь так, словно вам невмоготу наше общество. Тут одна девушка хочет познакомиться с вами. Вы слышали когда-нибудь об Эмми Кейн?
— Нет. А что такое?
— Ничего, — ответил Гай. — Премиленькая девчонка! Сама вешается на шею. Пошли.
Он потащил меня за собой и через несколько шагов остановился перед двигавшейся навстречу парой.
— Вот он, Эмми. Эмми Кейн… Гарри Пулэм…
Эту девушку я не встречал еще в нашем клубе — ее семья приехала сюда во время войны. Тоненькая, с черными волосами и такими же черными глазами, она была одета в бледно-зеленое платье.
— Я видела вас на пляже, — сказала она. — Вы показались мне чертовски шикарным в своем купальном костюме.
Ее слова не оставляли у меня сомнений, что она приехала либо из Нью-Йорка, либо из Филадельфии, либо из Балтиморы, либо из Вашингтона. Никто из жителей городов, расположенных по соседству с нашим, не стал бы говорить, как я выглядел в купальном костюме. Вот почему, прежде чем обнять ее за талию, я, кажется, проявил некоторое замешательство.
— Что с вами? — спросила она.
— Ничего.
— Готова биться об заклад, что вы знаете какой-то особый подход к девушкам. Пожалуйста, прижимайте меня покрепче. Так и удобнее, и танцую я тогда гораздо лучше.
— Это можно.
— Вы держитесь совсем как юнец. Это и есть ваш шикарный подход?
Очевидно, я был намного старше ее. Я участвовал в войне и повидал нечто такое, во что невозможно поверить, не увидев своими глазами. В разговоре с Эмми Кейн меня особенно сбивало с толку, что я никак не мог понять, чего она ждет от меня и что я должен делать, хотя оба мы принадлежали к одному кругу.
— Давайте пойдем куда-нибудь, — предложила она.
— Пожалуйста. С удовольствием.
Мы вышли на веранду, оставив за собой музыку, и я подумал о том далеком времени, когда у нас гостил Биль Кинг и мы выходили сюда с Кэй.
— У вас есть машина? — спросила она. — Давайте укатим отсюда.
— Идея, конечно, замечательная, если только в этом нет ничего дурного. — Мне еще не доводилось слышать, чтобы кто-нибудь увозил девушку в разгар танцев, и сейчас я усиленно размышлял, что скажут люди, когда заметят наше исчезновение. Под ногами хрустел бурый щебень, но я все еще слышал музыку. Оркестр исполнял «Мадлен» и «Прощай, Бродвей, здравствуй, Франция!». Темноту ночи наполняли звуки музыки, над нами горели удивительно отчетливые и яркие звезды.
— У вас не найдется чего-нибудь хлебнуть? — осведомилась Эмми. — Так, чтобы горло продрало!
— Вы имеете в виду виски? — спросил я. Девушка засмеялась.
— А недурно у вас получается! Пошли-ка лучше в мою машину. В боковом кармане сиденья найдется бутылочка виски.
Ее машина оказалась новым открытым «кадиллаком». Эмми попросила меня сесть за руль, а сама устроилась рядом и слегка прижалась к моему плечу.
— Куда мы поедем? — спросил я.
— Куда-нибудь, где можно поставить машину. Поезжайте вдоль берега. Я люблю море, а вы? Вы брат Мери, правда? Мери — ужасно шикарная девушка.
Словечко «шикарный» было для меня новым.
Я жалел, что плохо осведомлен в подобных делах и не знаю, что предпринять. Помню, я подумал, что вот Биль Кинг — тот бы не растерялся. По прибрежной дороге мы проехали деревню, миновали домики и выехали к обрывистым скалам, где сквозь темноту слышался грохот волн. Девушка сидела, прижимаясь ко мне, и тихонько мурлыкала какую-то песенку.
— Давайте споем, — предложила она, и мы спели «Мадлен».
— Вот здесь мы и остановимся, — сказала она, и когда я остановил машину, протянула руку и выключила мотор.
— Свет выключается вон там, — показала Эмми. — Фары лучше выключить, а то мы сожжем батарею. — Девушка порылась в кармане дверцы. — Глотните-ка! — сказала она, отвернула пробку серебряной фляжки, сделала глоток и подала фляжку мне. Я тоже отпил — мне казалось, что именно в добром глотке виски я сейчас и нуждаюсь, — и сразу почувствовал себя лучше.
— О чем вы думаете? — спросила девушка.
— О том, что еще никогда ничего подобного со мной не случалось.
Она снова засмеялась.
— А вы продолжайте в том же духе, только поберегите мою прическу.
Девушка положила руку мне на плечо и повернулась ко мне — ее лицо в ночной темноте казалось белым расплывчатым пятном; я наклонился и поцеловал ее. Руки девушки — теперь она обнимала меня за шею — сжались еще крепче.
— Дорогой! — шепнула она, и я снова поцеловал ее.
— С тех пор как я увидела вас на пляже, я только и думала, какой вы на самом деле… Вам это нравится?
— Да. Очень.
— Забавный вы человек! Или вас что-то смущает?
— Послушайте, сейчас все тут у вас ведут себя подобным образом?
Девушка быстро отодвинулась и посмотрела на меня.
— О чем это вы говорите?
— Не знаю. Должно быть, многое изменилось, пока я отсутствовал.
— Пожалуй, нам лучше вернуться.
— Ну нет, — ответил я и, отвернув пробку фляжки, сделал большой глоток. Затем я снова попытался поцеловать девушку.
— Нет, нет, не нужно!.. Вы ведете себя так… — голос у нее сорвался.
— Как?
— Как будто имеете дело с какой-то распутницей.
— И в мыслях не держал ничего подобного! Тысяча извинений!
— Нам лучше вернуться, — сквозь рыдания повторила она. — Нет, нет, не прикасайтесь ко мне!
Я сожалел о случившемся и в то же время сердился на себя, потому что и в самом деле вел себя нехорошо.
— Пожалуйста, выслушайте меня. Не понимаю, как все вышло, но я хочу попросить у вас прощения.
Девушка только высморкалась, продолжая плакать.
— Не плачьте, прошу вас!
— Ах, да перестаньте же наконец! — сквозь рыдания крикнула она. — Вы все испортили. Нам лучше вернуться.
— Хорошо, хорошо.
Мне пришло в голову, что если бы вместо Эмми со мной вот здесь, на дороге у моря, была Мэрвин и я спросил ее, все ли теперь ведут себя таким образом, она бы просто рассмеялась. С Мэрвин вам ни о чем не надо было беспокоиться.
— Вы что, и разговаривать не хотите? — спросила наконец Эмми. — Вы ничего не хотите сказать?
Позже я часто думал о том, что мог бы сказать в тот вечер.
У каждого случаются в жизни неприятные моменты, память о которых нет-нет, да и потревожит его совесть; таким неприятным моментом для меня и была поездка с Эмми. Мысленно я объяснил ей все, громко и убедительно, вслух же мог только сказать:
— В действительности не такой уж я плохой, каким кажусь.
И все же я не мог не согласиться с ней: все было испорчено.
В гостиной я застал отца, дремавшего над газетой. Когда я вошел, он быстро поднял голову и взглянул на меня.
— Это ты? Хорошо провел время?
Мне уже давно надоело слышать один и тот же вопрос.
— Замечательно.
Отец еще более выпрямился.
— Ты, конечно, шутил, когда говорил, что намерен завтра уехать?
Я смотрел на него и думал, что если останусь здесь, то со мной обязательно случится что-то ужасное, хотя и не мог сказать, что именно.
— Я должен явиться на работу в понедельник утром.
Отец швырнул газету на пол.
— Гарри, когда ты перестанешь молоть вздор?
— Отец, спорить бесполезно.
Я никогда не забуду, как он взглянул на меня, — словно увидел нечто такое, чему никак не мог поверить. В глазах у него появилось жестокое, недоверчивое выражение, и сам он показался мне значительно дряхлее, чем когда-либо раньше. Я почувствовал себя так, словно между нами произошла настоящая физическая схватка, в которой я оказался сильнее, потому что был моложе. Чувство жалости к отцу и к самому себе охватило меня.
— Ну что ж, — проворчал он. — Мы не станем больше об этом говорить, но будь я проклят, если… — Он умолк и отвернулся. Я стоял и ждал, что он скажет дальше. — Будь я проклят, если понимаю, что происходит со всеми. Советую тебе переговорить с Фрэнком Уилдингом.
Отец решительно встал и подошел ко мне.
— Возможно, к октябрю твое настроение изменится. Если ты приедешь к октябрю и матери будет лучше, мы, возможно, отправимся поохотиться на вальдшнепов. Когда ты появился на свет, я думал, что со временем у меня будет кого брать с собой на охоту. Забавно, правда? Видно, никогда не получается так, как предполагаешь!
— Не надо так говорить, сэр.
— Так это же правда! Сегодня все то, что считаешь само собой разумеющимся, — вот здесь, с тобой, а завтра его уже и след простыл. Вот был ты, а теперь тебя нет, и я не знаю, как это произошло.
Отец стоял, уставившись в ковер.
— Во всяком случае, мы хорошо поиграли в гольф, ты согласен? Видишь ли, Гарри, вполне возможно, что я многого не понимаю, но никогда не забывай, что у меня хватило ума признаться себе в этом. Вот почему я не спорю с тобой.
— Вы напрасно говорите так. Ваши слова заставляют меня чувствовать…
— Я ничем не могу тебе помочь, что бы ты ни чувствовал, как и ты ничем не можешь помочь мне, что бы я ни чувствовал. Видимо, оба мы, Гарри, не слишком умны. Нам остается лишь жить, как умеем и как можем. Спокойной ночи.
— Вы не сердитесь на меня?
— Нет. Что пользы от разговоров? Я никогда не был силен в спорах. — Он протянул мне руку, и я пожал ее.
Теперь-то я понимаю, отчего так нехорошо получилось с моей поездкой в Норт-Харбор. Я не хотел там оставаться потому, что любил Мэрвин Майлс.