Еще до того, как мы решили перебраться в Сент-Энн, мы стали замечать перемены в тетушке: она начала относиться с легким подозрением — а может, просто чересчур придирчиво — ко всему, что мы делали. Боб считал, что мы ей намозолили глаза, постоянно находясь рядом и не имея возможности выбраться из ее дома. Я думаю, больше всего ее обижало, что мы отказывались есть ее стряпню. Она готовила свинину, когда ей хотелось, и это было, конечно же, ее право. Я понимала ее резоны и старалась готовить отдельно, но, думаю, никак не разряжала обстановку. Мы с Бобом обсуждали эту ситуацию много раз, потому что он чувствовал себя все больше не в своей тарелке и начал проводить основную массу времени вне дома, чтобы не слышать, как его постоянно называют «этот мальчишка» или, собирательно вместе с друзьями, «эти мальчишки».

Наш план заключался в том, чтобы поехать в Найн-Майлз и поселиться в пустующем доме, который отец Боба оставил его матери. Если бы мы провели там некоторое время и сэкономили немного денег, то потом можно было бы позволить себе снять жилье и не стеснять больше тетушку. Или мы могли бы построить дом в Найн-Майлз. То, что я была обеими руками за переезд, Боба не вполне успокоило.

— Там нет воды, нет электричества, ты к такому не привыкла, — твердил он.

И я отвечала:

— Ну давай просто попробуем. Я правда хочу туда поехать, посмотреть, на что это похоже.

Я чувствовала, что мне нужно непременно пройти через это, потому что я не была знакома с его семьей и не знала, где и как он рос. Все, что я знала про Сент-Энн, — что Маркус Гарви был тоже оттуда родом.

Так или иначе, мой энтузиазм Боба радовал. Думаю, тогда мы были так влюблены друг в друга, что не столь важно было, где жить, лишь бы вместе. Тогда же он записал песню «Chances Are», которая, как всегда, рассказывала о жизни, которой мы жили: о сегодняшних печалях и о том, что завтра все переменится к лучшему. И я верила в это «завтра».

Когда настало время ехать, я пришла в сильное возбуждение, так мне хотелось в Сент-Энн. Даже беспрестанное тетушкино ворчание меня не раздражало. Я радовалась как ребенок! Я запасла муку, рис и сахар, поскольку Боб предупредил, что там негде купить продукты. Я складывала чемодан, который он привез из Америки, параллельно слушая тетушку:

— Куда тебя несет, ты не представляешь, во что ввязываешься, ты никогда этого раньше не делала, тебя могут втянуть невесть во что… Ты можешь заболеть, кто тебя будет лечить там, ты беременная, в какую клинику ты собираешься ходить, чтобы делать анализы? — И так далее.

Наконец я сказала:

— Да не переживай ты так, тетушка! Я тебе напишу, к тому же я приеду через неделю, чтобы рассказать тебе, как у нас дела. А если что-то не заладится, то я сразу вернусь.

Мои доводы ее, похоже, немного успокоили. Во всяком случае, она знала, что я сдержу слово и вернусь, потому что мы оставляли Шэрон с ней на то время, пока будем устраиваться. Она знала, что Шэрон мы надолго не бросим.

Но вот настало время ехать, и мы пошли на Парад-сквер в центре Кингстона, откуда уходили автобусы — те самые расписные автобусы, которыми знаменита Ямайка, с названиями вроде «Божья милость» и «Хвала Господу». Я сразу сказала:

— Хочу к окошку! Я хочу к окошку!

Боб до последней минуты продолжал сомневаться. Я уже села и прижалась носом к стеклу, когда он в очередной раз спросил:

— Ты уверена, что хочешь ехать?

Конечно, я была уверена — для меня это было целое путешествие, плюс шанс узнать побольше о муже и местности, где он вырос. Ведь тогда я смогу любить его еще сильнее.

Расстояние до Сент-Энн было около семидесяти пяти миль, всего пара часов на машине, если нигде не задерживаться, но мы добирались больше четырех часов — автобус медленно полз по извилистым горным дорогам и останавливался на каждом углу. Поездка, надо сказать, принесла массу ощущений. Люди ехали с детьми, везли кур, корзины, полные всевозможных овощей и фруктов. Это не особенно облегчало мою утреннюю дурноту — один раз мне даже пришлось выйти из автобуса, — но я продолжала смотреть в окно и пыталась дышать свежим воздухом и сохранять позитивный настрой.

Когда мы наконец сошли в Найн-Майлз, казалось, что вся община вышла нас встретить. Это был прямо праздник какой-то! Люди кричали: «О! Да это же Неста!», или «Маc Нес вернулся!» и «Маc Нес приехал и жену привез!» Тут Боб показал куда-то вверх по холму (больше похожему на гору) и сказал:

— А дом вон там.

Я посмотрела туда и удивилась:

— Это — дом? — Потому что постройку, на которую он указывал, трудно было назвать домом, во всяком случае, тем, что в Тренчтауне понимали под домом.

Но Боб подтвердил:

— Да, он самый. Пошли.

Мы поднялись по холму. Уже вечерело и, как Боб и предупреждал, электричества не было, так что нам пришлось искать лампу в потемках. Когда мы оказались внутри и я не обнаружила ни кухни, ни туалета, я подумала: «Боже праведный, во что я ввязалась». Запах этого места вызывал дурноту, и я поняла наконец, о чем тетушка пыталась меня предупредить. Тем не менее, я понимала, что уехать обратно в Тренчтаун прямо сейчас нет никакой возможности. «Что бы здесь ни было, — думала я, — у моего мужа ничего другого нет, и я должна с этим смириться». Я будто попала в другой мир.

Но то, что мы были окружены всеми этими доброжелательными людьми, которые были так рады нас видеть, немного успокаивало. Дети сестры матери Боба (Клов, Дотти и Хелен), его тетя Эми и тетя Сета отнеслись ко мне очень хорошо и продолжали повторять: «Маc Нес, какую хорошую девушку ты взял в жены!», или «Если вам что-то нужно, просто скажите». Решено было, что Клов станет нашей помощницей, она ухаживала за мной, пока я была беременна, и по сей день она остается любимицей моей дочери Седеллы.

В ту ночь я сказала Бобу, что, хотя нам здесь, похоже, придется трудно, я готова. На следующий день мы начали думать, с какого конца взяться за дело. Нам пришлось соорудить кровать из каких-то досок и бревен, устроить кухню. Но каждый житель деревни старался протянуть нам руку помощи. И постепенно я начала получать удовольствие от происходящего.

К концу недели я, как и обещала, поехала в Кингстон, чтобы побыть с Шэрон и рассказать тетушке о том, как мы здорово устроились. Мне хотелось, чтобы она своими глазами увидела, что я в полном порядке. Естественно, ее мнение от этого никак не изменилось. «Давай-ка лучше домой возвращайся», — ничего другого от нее нельзя было услышать. Так что мне пришлось затыкать уши. Я купила кое-какие необходимые вещи, одолжила у тетушки простыни и занавески, поцеловала Шэрон, пообещала взять ее с собой в следующий раз и пошла в центр города, чтобы сесть на автобус. Который, как я помню, в этот раз назывался «Земля Обетованная».

И начали мы жить-поживать на этой земле — не беспокоясь о том, что тетушка слышит все наши разговоры. Можно было кричать во весь голос, быть счастливыми и свободными! Полная независимость — такой кайф! Наконец я почувствовала себя взрослой женщиной. Я вставала по утрам и шла на собственную маленькую кухню, таскала воду вверх по холму в собственный двор. Сама мысль о том, что у нас теперь есть свой двор, делала Боба гордым и уверенным. Думаю, даже добавляла ему мужественности. Теперь, когда он находился на своей территории, можно было видеть, как он повзрослел и как счастлив. Первой вещью, которую он взял в руки после того, как мы распаковали багаж, была его маленькая акустическая гитара. И сразу он начал играть и сочинять песни — в одной из них упоминается «дом на вершине холма».

Конечно же, как и предсказывала тетушка, мы начали «копаться в земле» — участок принадлежал когда-то деду Боба, и кто-то из семьи разрешил нам его использовать. Мы сажали там батат, картошку, капусту, а чтобы попасть на нашу «ферму», завели ослика по имени Шустрый. Каждое утро наш друг Шустрый вез меня на спине, цок-цок, потихоньку, полегоньку; Боб шел рядом, и каждый встречный говорил: «Привет, Маc Нес!» или «Доброе утро, миз Марли!» Я чувствовала себя королевой верхом на этом ослике! Цок-цок, цок-цок… В деревне люди не проходят мимо просто так — каждый, кого мы встречали, спрашивал, как наши дела, и нужно было непременно ответить: «Неплохо, спасибо, мадам!» или «Бог в помощь». Боб однажды упомянул об этом в интервью: он сказал, что его не волнует мнение других людей, потому что на его родине, в Сент-Энн, люди всегда благословляли его: «Доброе утро, Маc Неста, храни вас Бог!»

К Шустрому он относился как к ребенку — даже давал ему витамины! Куда бы мы ни отправились, ослик был с нами. Я едва могла дождаться следующего утра, чтобы снова взобраться ему на спину и ехать на ферму или в деревню. Между тем живот у меня все больше выпирал. Тетушка беспокоилась, что я останусь без внимания во время беременности, она была уверена, что в деревне нет больниц. Но Клов нашла одну, куда я могла обращаться.

Каждую пару недель я ездила в Кингстон, чтобы поддерживать наш бизнес, следить за тем, чтобы мы не теряли деньги или клиентов, потому что продажа пластинок была для нас единственным источником пропитания. Автобус проходил мимо нас рано утром, около полседьмого, и я отправлялась в трех-четырехчасовую поездку с сельскими жителями, их курами и ящиками, из Сент-Энн в Кингстон. Там я покупала продукты, чтобы пополнить запасы. И биодобавку для ослика — Боб расстраивался, если я забывала привезти Шустрому прополис! А когда у нас кончался сахар или еще что-нибудь или нам нужны были наволочки, стоило только сказать тетушке: «Тетушка, мне нужны наволочки», как она тут же отзывалась: «А полотенец у вас хватает?» — и неизменно нам помогала. Но мне пришлось за это заплатить буквально головой: однажды я позволила ей состричь мои дреды, потому что понимала — тетушка хочет, чтобы я была такой, какой она меня видит. Рита, а не раста!

Но я знала, что волосы отрастут снова, и что более важно, я знала, где я хочу находиться. Автобус на Сент-Энн отправлялся в пять вечера; если бы я его пропустила, пришлось бы ночевать в Кингстоне — по-другому в Сент-Энн было не добраться, разве что на такси — но такси было мне не по карману. Поэтому я всегда старалась быть первой в очереди, когда автобус открывал двери. Иногда я брала с собой Шэрон, поскольку она еще не начала ходить в школу. Пока меня не было, Боб прибирал в комнатах и готовил еду, так что дома нас всегда ждал ужин. И когда приходил автобус, Боб всегда стоял на остановке, как и обещал мне когда-то: «Рита, ты оглядись по сторонам, когда приедешь, я буду там где-нибудь стоять и ждать тебя». Многие годы спустя, когда его называли «первой суперзвездой Третьего мира» и «негусом» (что означает «полубог») регги, мне хотелось напомнить людям, откуда мы вышли. В Сент-Энн у него была одна пара подштанников, которые я стирала каждую ночь. И если он заботился обо мне настолько, что готовил ужин к моему приезду из Кингстона, то и я старалась вернуться вовремя, чтобы позаботиться о нем.

Так или иначе, я всю беременность чувствовала себя замечательно, вынашивая Седеллу на природе, в сельской атмосфере. Возможно, поэтому она получилась такой сильной. К тому же я вела активную жизнь, разъезжая туда-сюда между Тренчтауном и Сент-Энн и катаясь верхом на ослике, так что пузо подпрыгивало до подбородка.

Клиника селения Степни, где меня наблюдали, находилась на приличном расстоянии от нас, и чем больше становился мой живот, тем труднее мне было добираться до врача. Потом в клинике сказали, что мне не хватает железа, и прописали какие-то таблетки. Когда я рассказала об этом тетушке, ее чуть удар не хватил:

— Я так и знала! Ты плохо питаешься! Чем тебя кормят, одними бататами и капустой! Ты должна вернуться домой, пить молоко, есть мясо и рыбу, иначе не родишь… Боже, до чего довели ребенка…

Тогда я начала нервничать. Даже с моими отрывочными познаниями из школы медсестер я понимала, что в клинике не лучшая обстановка. Они просто вынимали термометр у пациента изо рта, встряхивали и совали в рот следующему, разве что обмакнув в спирт! Ближе к родам я пришла к выводу, что тетушкино беспокойство имеет под собой реальные основания. А вдруг понадобится кесарево сечение или еще что-то случится при родах?.. Ох нет, я так не хотела, чтобы что-нибудь случилось со мной или моим ребенком, первым ребенком Боба! Одновременно я начала задумываться и о других предостережениях тетушки: чем можно заниматься в Сент-Энн — возделывать землю? сажать батат? Я не переставала размышлять о причинах, которые побуждают меня уехать, кроме дороги вверх и вниз по холму и походов за водой к резервуару — это как раз мне нравилось, но можно ли посвятить этому всю оставшуюся жизнь? Через некоторое время я уже начала прикидывать, как изменить ситуацию, не уходя от Боба, ведь я настолько любила его, что готова была идти за ним хоть на край света.

Наконец мы решили, что вернемся в Кингстон за месяц до рождения ребенка. Так что я родила Седеллу в Кингстоне, и мы снова оказались у тетушки. Но мой брат за это время уволился из полиции и эмигрировал в Канаду, что немного разрядило напряжение в доме. Кроме того, мы знали, что у нас есть куда уехать, что мы всегда можем вернуться в Сент-Энн и нам там будут рады. И важнее всего было испытанное нами чувство независимости, хоть она и оказалась недолгой.

После рождения Седеллы Шэрон стала старшей сестрой (роль, от которой она получала большое удовольствие), а тетушке пришлось присматривать уже за двумя детьми. Впрочем, это ей нравилось, потому что она могла шить девочкам красивые платьица. Обшивание детей всегда было ее коронным развлечением, и она сделала множество разных нарядов! Седелла и Шэрон были драгоценными жемчужинами в тетушкиной короне, а для меня ее помощь была стержнем, на котором все держалось. Я получила возможность оставить детей дома и идти работать, потому что работа была так же важна для их благополучия, как материнская опека. Даже после шести месяцев нашего отсутствия все еще существовал интерес к нашей музыке, поэтому теперь, по возвращении в Кингстон, мы могли сравнительно легко продолжить начатое ранее. Когда мы приступили к работе, то сразу почувствовали себя лучше. Я еще яснее поняла, что музыка для меня не только способ заработать на хлеб — она приносила моральное удовлетворение как ничто другое. (Хотя в будущем я еще не раз задумывалась, не пойти ли работать медсестрой, чтобы сохранить лицо семьи.)

После того как мы с Бобом поженились, Марлен Гиффорд уехала в Нью-Йорк на поиски своего счастья, потому что к тому времени она начала немножко ревновать. Думаю, она решила, что, раз я уже замужем и с двумя детьми, «The Soulettes» вряд ли мне понадобятся, и здесь больше нечего ловить. Вскоре и Дрим эмигрировал, тоже в Нью-Йорк, чтобы пожить у своего брата Кеннета Смита и подучиться. Теперь со мной пели Сесиль Кэмпбелл и Хэртенз Льюис, получилось «шоу трех девушек», и это был период триумфа для «The Soulettes». Иностранные музыканты, выступавшие на Ямайке, приглашали нас выступать на разогреве, и мы даже ездили в Канаду. Иногда и Боб ездил с нами в качестве «телохранителя», чтобы присматривать за мной. Мне это ужасно нравилось! Мы были нарасхват — жили в разных гостиницах и пользовались спросом на концертах. Нас называли «Звездами Карибского моря» — и мы действительно зажигали!

Седелле было около семи месяцев, когда Боб решил, что больше не в силах жить у тетушки. Он ощущал себя паразитом, мальчишкой, а не мужчиной, каким ему хотелось быть в двадцать три, — так он говорил. Он чувствовал, что должен взять на себя ответственность и жить отдельно со своей собственной семьей. Он не мог свободно выражаться при тетушке (никогда при ней не ругался); кроме того, она переселила нас в отдельную комнату, которую специально пристроила перед домом. «Знаешь, что это значит? — говорил Боб. — Она сама хочет, чтобы мы съехали». Так думал он, я была в этом не уверена, потому что тетушка во всем меня выручала.

Но я поняла его положение, и мы решили поискать комнату с магазином. Комната наподобие той, где мы жили у тетушки (днем она превращалась в магазин, а ночью служила спальней), не подходила из-за детей. Притом, хоть Боб и считал, что две дочери — это замечательно, он хотел сына (как и большинство мужчин на Ямайке, так мне кажется). И вот, с двумя малышами и третьим в перспективе, мы начали повсюду искать жилье и наконец с трудом нашли комнату в доме, прилегавшем к Уолтхэм-парк-роуд. Там был и магазинчик, выходящий на улицу, так что мы могли продавать пластинки. Я поражаюсь себе тогдашней — только сейчас я понимаю, как была молода и неопытна, когда на меня свалились все эти перемены и огромная ответственность. Диву даюсь, как я не проснулась однажды утром и не убежала куда глаза глядят!

Потом все еще немного усложнилось: хозяйка дома узнала, что Виола Бриттон — моя тетя, и сочла своим долгом докладывать ей обо всем, что происходило у нас в комнате. Иногда мы с Бобом дрались, но не всерьез, а так, как дерутся дети или влюбленные, чтобы затем помириться. Я всегда давала сдачи! И не собиралась ничего спускать — ударь меня, и я ударю в ответ! Хотя я первая начинала царапаться, через минуту уже плакала. Поскольку Боб не выносил вида моих слез, он говорил: «Слушай, давай не будем ссориться, прости», или «Ты меня сама довела», или что-нибудь в этом духе. И мы всегда мирились в ту же ночь. Тетушке я никогда не рассказывала о наших стычках, но иногда она смотрела на меня и говорила: «Ага, да вы вчера поцапались, сразу видно», или «Что у тебя с лицом?», или «Откуда у тебя синяки на руках?»

Однажды мы подрались, потому что задержался ужин. А произошло это потому, что у нас не было кухни. Мне приходилось готовить на земле перед дверью. Каждое утро и каждый вечер я должна была зажечь угли, раздуть их, чтобы появилось пламя, и дождаться, пока оно разгорится как следует. Это было непросто, если учесть, что один ребенок даже не умел сидеть, а другой все еще держался за юбку. В тот вечер ужин я приготовила особенно поздно, мы подрались, и хозяйка настучала тетушке. Едва тетушка услышала об этом, она сразу прибежала ко мне — хотела увезти меня обратно, забрать к себе. Это было большое унижение для Боба.

— Что я, не мужчина, чтобы командовать в своем доме? — кричал он. — Почему я не могу сам разобраться с собственной женой?

Однако тетушка — миниатюрная, но властная — сказала:

— Я не для этого ее отдавала в школу.

Она добавила много других обидных слов, потому что в очередной раз решила, что я сбилась с пути.

— Когда мужчина позволяет себе поднять на тебя руку, ничего хорошего нет, — настаивала она, — это дурной знак. Теперь я воочию убедилась, он с тобой безобразно обращается, ты не должна здесь прозябать, я тебя не для такой жизни растила! — И так далее, и тому подобное.

И я позволила ей увезти меня к себе. А потом пришел Боб и мы с ним, разумеется, помирились. И с тетушкой тоже.

В то время отношения мужа и жены казались мне нерушимыми узами — ты связан и даже не думаешь о том, чтобы вырваться. Или настолько отдаешь себя, что думаешь: «Это на всю жизнь, пути назад нет». Брачная клятва сама по себе была достаточным доказательством — «в горе и в радости, в богатстве и в бедности…». Кроме того, я любила такую жизнь и никогда не думала, что это может закончиться. Я не могла даже представить, что Боб покинет меня так скоро и отправится в мир иной в тридцать шесть. Я не ожидала многого, что произошло потом со мной. Выходя замуж, я, как и все девятнадцатилетние девчонки, думала, что так и будет всегда — любовь и счастье. Замужество потребовало от меня полной самоотдачи. Я не просто любила Боба: я знала, что всегда буду его другом, что бы ни случилось. Мы были больше, чем просто муж и жена, — мы были друзьями. Или, если посмотреть на это с другой стороны, несмотря на наш брак, мы решили оставаться друзьями.

Что касается тетушки и вопроса, где нам жить, все было отложено до поры до времени. Довольно скоро записи, которые делали «The Wailers» для «Studio One» и нашего собственного лейбла «Wail'NSoul'M Productions», а также радиоэфиры снова сделали нас звездами на Ямайке. «The Wailers» и «The Soulettes» начали играть небольшие концерты на Северном берегу, на Борнмут-бич, на Кубе и в других карибских точках вроде Золотого Берега на острове Сент-Томас. А тетушка, которая всегда прикрывала мой тыл, охотно согласилась стать няней. Без нее нам никогда не удалось бы столько сделать, и Боб, несмотря на свои с ней столкновения, понимал это и любил ее за отзывчивость.

Но вместе с тем я поняла, что слишком рано взвалила на себя такой груз ответственности. К двадцати двум годам я имела двоих детей и все еще не вырвалась из Тренчтауна. Я чувствовала угрызения совести от того, что дети росли в агрессивной среде, которая, похоже, не собиралась меняться. Бедность, коррупция и преступность — все было на том же уровне, как и прежде. Боб видел, что я не собираюсь сдаваться и принимать все как есть. Разве я могла бы допустить такое будущее для наших детей? Я каждый день спрашивала себя: «Чего мы ждем? Что можно сделать сегодня? Давайте же что-нибудь изменим!» Ситуация напоминала затишье перед бурей: вроде все спокойно, но взрыва не миновать.