Глава 1

В течение всего дня беспрерывно валил снег, покрывший крыши и подоконники толстым, безупречно-чистым слоем. Поднявшаяся с наступлением вечера метель гнала кружившиеся хлопья и с яростью налетала на мирную стаю голубей. Однако погода, в которую, как говорится, хороший хозяин и собаки не выгонит из дому, не отразилась заметно на уличном движении столичного города Б. между шестью и семью часами вечера.

Газовые фонари горели, а экипажи выезжали из-за углов с такой скоростью, что пешеходы должны были опасаться за свою жизнь и, желая ее сохранить, совершали скачки к стенам домов. Град крепких словечек сыпался вслед кучеру и экипажу, сквозь неплотно закрытые занавески которого виднелись украшенные цветами прически дам, у топавших в волнах тонкого газа, шелка и не подозревавших, какие «лестные» пожелания осыпали и их изящные головки. В окнах магазинов, отбрасывающих яркий свет, виднелись завитые манекены с темными или светлыми шевелюрами, которые способны внушить зависть дикарю — собирателю вражеских скальпов; прилежно работающие часовщики; улыбающиеся лица; руки, перебирающие великолепные ткани и наряды. Искусственные цветы в гирляндах и букетах соседствовали с живыми цветами, служившими моделью для них.

Из переулка на одну из главных улиц вышла упругим и легким шагом женщина. Поношенное пальто плотно облегало стройную фигуру, она крепко прижимала к груди старую муфту, придерживая свесившиеся концы вуали, из-под которой поблескивала молодым задором пара голубых глаз. Они весело смотрели на пелену снега, с удовольствием останавливались на розах и темных фиалках в витринах магазинов и только тогда прятались в тени густых ресниц, когда среди снежных хлопьев неожиданно попадалась колючая градинка. Кому приходилось когда-либо слышать, как женские руки начинают бойко играть на рояле знакомую мелодию, но тотчас же фальшивят, берут всевозможные ноты, кроме тех, которые нужны в настоящую минуту, затем быстро мчатся дальше, вставляя или пропуская несколько легких тактов, — чей слух подвергался подобным пыткам, тот легко может понять, с каким наслаждением девушка, только что дававшая в институте урок музыки, подставляла снежным хлопьям и свежему ветру свое разгоряченное лицо.

Пока она легко и быстро пробирается сквозь плотную толпу, я хочу немного познакомить читателей с ее прошлым.

Вольф фон Гнадевиц был последним представителем славного рода, ведущего свое начало с того доброго старого времени, когда проезжавшие по дорогам купцы подвергались нападениям рыцарей и отдавали свои дорогие ткани и прочие товары в обмен на жизнь. К тем временам относится и колесо на гербе Гнадевицей, на котором испустил свой геройский дух один из предков вследствие того, что, следуя рыцарскому правилу присвоения чужого имущества, пролил слишком много неблагородной купеческой крови.

Это была большая несправедливость, всколыхнувшая все дворянство страны, так как обычно колесовали людей низкого происхождения. Тем более что «мученик» проливал только кровь торговцев и ремесленников, а она стоила дешевле воды. Итак, герой-разбойник не оставил темного пятна на своем генеалогическом древе, а его семья даже с какой-то бравадой включила в свой герб колесо, которое он облагородил.

Фон Гнадевиц, последний отпрыск своего рода, камергер при княжеском дворе X., был кавалером многих орденов, обладателем нескольких имений и тех свойств характера, которые, по его мнению, присущи лицам аристократического происхождения и которые он называл благородными, потому что пониманию простого смертного, при его узких взглядах на мораль под давлением условий жизни и нравов, были недоступны неподражаемая грация и изящество порока.

Вольф фон Гнадевиц, который, подобно своему деду, очень любил роскошь, покинул замок в горах Тюрингии, служивший колыбелью его рода, и выстроил себе в долине совершенно сказочный дворец в итальянском стиле. Вскоре внук совсем забросил замок на горе, но значительно расширил и украсил свой большой итальянский дворец в долине. Казалось, Вольф фон Гнадевиц ни минуты не сомневался в том, что его род будет продолжаться до Страшного суда: ведь для того, чтобы заселить все вновь возведенные пристройки дворца, старое генеалогическое древо Гнадевицей должно было дать бесчисленное количество новых побегов.

Однако судьба распорядилась иначе. У Вольфа фон Гнадевица был сын, который уже к двадцати годам стал таким истым Гнадевицем, что даже предок, прибавивший к фамильному гербу колесо, казался блеклым по сравнению с ним. Однажды во время охоты молодой барин нанес одному из загонщиков страшный удар хлыстом только за то, что тот нечаянно отдавил ногу любимой хозяйской собаке. Какое-то время спустя Ганс фон Гнадевиц был найден на дубе в лесу с веревкой на шее. Избитый загонщик поплатился за это жизнью, но сия мера не воскресила последнего Гнадевица, и славный род угасал.

После этого страшного происшествия Вольф фон Гнадевиц немедленно покинул свой роскошный особняк в долине и перебрался в Силезию, в одно из своих многочисленных имений. Он решил взять в свой дом дальнюю родственницу по боковой линии для того, чтобы та заботилась о нем. Однако оказалось, что эта родственница — прелестная молодая особа. При виде этой девушки старик забыл о цели ее приезда и решил, что его шестидесятилетний стан еще достаточно строен для того, чтобы облачиться в свадебный фрак. Но, к его глубочайшему негодованию, выяснилось, что наступили времена, когда даже Гнадевиц может получить отказ. Он пришел в ярость, когда девушка созналась ему, что, совершенно забыв о своем высоком происхождении, отдала сердце молодому офицеру недворянского происхождения, сыну одного из лесничих фон Гнадевица.

У молодого офицера Фербера не было ничего, кроме сабли и стройной фигуры. Но он был очень образован и обходителен, к тому же обладал прекрасным характером. Когда после этого признания Вольф фон Гнадевиц оттолкнул от себя прелестную Марию, молодой Фербер женился на ней и первые десять лет своего брака не согласился бы поменяться местами ни с одним королем. Но тут наступил 1814 год, принесший с собой тяжелые испытания и совершивший полный переворот в его жизни. Для Фербера наступил критический момент, когда ему пришлось выбирать между двумя чувствами: первое еще с колыбели внушалось ему отцом и побуждало его любить ближнего своего как самого себя, а прежде всего своих соотечественников; второе же было чувством долга, и оно повелело ему взяться за оружие.

В этой тяжелой борьбе победило первое. Фербер не пошел против своих братьев, но эта победа стоила ему карьеры и лишила обеспеченного положения. Он ушел в отставку. Вскоре после этого простуда уложила его в постель, с которой он поднялся только спустя несколько лет. Потом он переехал с семьей в Б., где получил сносное место бухгалтера в одной крупной торговой фирме, и как раз вовремя, так как капиталец жены пропал при банкротстве банка, и только неоднократная денежная помощь старшего и единственного брата Фербера, служившего лесничим в тюрингенском лесничестве, спасала несчастную семью от крайней нужды.

К сожалению, и такое благополучие продолжалось недолго. Начальник Фербера был очень набожным человеком и старался обращать на путь истинный всех подчиненных. Фербер также не избежал этого, однако в его случае усердие Гагена — так звали владельца фирмы — встретило решительный отпор. Правда, отпор этот не был агрессивным и основывался на глубоких научных знаниях, однако это страшно возбудило набожную душу купца. Мысль о том, что он дает хлеб вольнодумцу и тем способствует гибели царства Божия, не давала Гагену покоя, пока он, наконец, не избавился от этой тяжести, написав приказ об увольнении Фербера — выгнав заблудшую овцу из своего стада.

К этому времени Вольф фон Гнадевиц уже отправился к праотцам и, поскольку он строго придерживался правил своих предков — никогда не оставлять ни одной обиды неотмщенной, составил справедливое завещание, написанное им собственноручно. Согласно этому завещанию, ставшему подтверждением его родовой последовательности, дальний родственник его жены становился наследником всего имущества. Заканчивался документ следующими словами:

«Вследствие того, что Анна-Мария Фербер, урожденная фон Гнадевиц, имеет неоспоримые права на наследство, я завещаю ей замок Гнадек в Тюрингии. Анна-Мария не может не признать, что я совершаю благодеяние, оставляя ей приют, являющийся свидетельством благородства нашего рода, к которому она также принадлежит. Зная хорошо, что в этом замке всегда царили счастье и благоденствие, и обстоятельно взвесив сей неоспоримый факт, я нахожу излишним присоединять еще что-либо к этому подарку.

Если же она не сумеет оценить мой дар и пожелает продать его, то она тотчас же лишится своих прав на замок, который тогда перейдет в собственность сиротского дома в Л.».

Это завещание, составленное Вольфом фон Гнадевицем на смертном одре, было самой язвительной насмешкой.

Ни Фербер, ни жена его никогда не видели этого старинного замка, но им, как и всем, было известно, что он представляет собой груду развалин, до которых в течение последних пятидесяти лет не дотрагивалась рука человека.

Вся домашняя утварь, панели и даже медные крыши с главных строений были сняты и перевезены в новый особняк в долине еще в самом начале его постройки.

С тех пор тяжелые запоры и висячие замки на громадных дубовых воротах запылились и заржавели, столетние деревья спокойно росли около серых зданий, и скоро покинутый замок, скрывавшийся за густыми кронами, стал походить на древнюю мумию в гробу.

Счастливый наследник всего имущества фон Гнадевиц, которому это владение среди леса было совершенно ни к чему, охотно продал бы за хорошую цену старый замок, но предусмотренная в завещании оговорка не допускала никаких своеволий.

Госпожа Фербер, прочитав доставленную ей копию завещания и уронив на нее несколько горьких слезинок, молча положила ее на письменный стол мужа и снова с рвением принялась за свое вышивание.

Фербер, несмотря на все старания и хлопоты, не мог получить никакого места и принужден был зарабатывать на кусок хлеба для семьи дурно оплачиваемыми переводами и перепиской бумаг и нот. Жена помогала ему рукоделием.

Какими бы мрачными ни были тучи, сгустившиеся над этой семьей, все же на небе засверкала звездочка, казавшаяся обещанием и залогом благословения, заменяющего все земные блага. Фербер ощущал на себе ее благотворное влияние, когда впервые приблизился к колыбели своей дочурки и бросил любящий взгляд на ее нежное личико с прекрасными глазами, казалось, уже улыбавшимися ему.

Прошло несколько лет. Подруги, держа у купели девочку, спорили, кто из них больше любит крестницу, клялись не забывать этого дня, но когда дела Фербера стали совсем плохи, то об этих обещаниях они уже не вспоминали.

Этот печальный опыт, приобретенный Елизаветой на девятом году своей жизни, нисколько не обеспокоил ее. Добрая фея наделила ее веселым, ровным характером и большой силой воли.

Фербер сам учил свою дочь. Она никогда не ходила ни в школу, ни в институт. Умственные способности Елизаветы быстро развивались под руководством даровитых родителей. Науки она изучала очень серьезно и с горячим стремлением основательно знать все, чем бы она ни занималась. В музыке она упражнялась усердно и с любовью, с какой обыкновенно человек отдается тому предмету, в котором видит свое призвание.

Вскоре она далеко превзошла свою учительницу — мать, и, несмотря на то что была еще ребенком, заметив мрачное облачко на лице отца, тотчас же бросала свои игрушки, садилась к нему на колени и рассказывала ему чудные сказки собственного сочинения. Позднее она изгоняла демонов тоски из души отца замечательными мелодиями, зарождавшимися в ее душе и переливавшимися, как жемчуг. Прекрасная игра девушки в мансарде привлекла внимание других обитателей дома. Елизавете предложили давать частные уроки, а затем и в институте, благодаря чему она могла значительно облегчить усилия родителей в заботах о насущном хлебе.

Теперь мы можем снова продолжать начатый рассказ и последуем за девушкой, спешившей в бурный зимний вечер под родительский кров.

 

Глава 2

Преодолевая долгий путь по улицам, Елизавета испытывала такое же наслаждение, как и каждый раз, когда входила в свою уютную комнату. У письменного стола, освещенного небольшой лампой, сидел отец, с улыбкой поднимавший от бумаг бледное лицо при звуке шагов дочери. Он брал перо, неутомимо скользившее весь день по бумаге, в левую руку, а правой привлекал к себе дочь и целовал ее в лоб. Мать, сидевшая возле него с рабочей корзинкой в ногах, приветствовала дочь нежной улыбкой и указывала на домашние туфли Елизаветы, заботливо принесенные ею в теплую комнату. В горячей печной трубе пеклись яблоки, а в уютном уголке возле печки, на деревянном столе шипел чайник. Синее пламя спиртовки освещало целый полк оловянных солдатиков, расставленных шестилетним Эрнстом, единственным братом Елизаветы.

Девушка должна была взобраться на четвертый этаж, чтобы попасть в узкий темный коридор, ведущий к квартире ее родителей. Здесь она, сняв шляпу, достала из-под пальто новую детскую шапку, надела ее и в таком виде вошла в комнату, где маленький Эрнст с криком радости бросился ей навстречу.

Сегодня темный уголок у печки был ярко освещен, а письменный стол остался в темноте. Отец сидел на диване, обняв жену. На их лицах было какое-то необычное выражение, глаза матери были заплаканы, но Елизавета сразу поняла, что это слезы радости. Она с изумлением остановилась в дверях: удивленное лицо и съехавшая набок шапка, вероятно, придавали ей очень комичный вид, так как родители от души расхохотались. Елизавета присоединилась к ним и надела шапку на темные локоны маленького брата.

— На, голубчик, — сказала она, нежно взяв в свои руки личико мальчика и целуя его, — это тебе. Мамочке я тоже кое-что принесла, — с радостной улыбкой продолжала Елизавета, вложив в руку матери четыре новеньких талера. — Сегодня я получила свое первое жалованье в институте.

— Ну что ты! — воскликнула мать, привлекая дочь к себе. — Прошлогодняя шапка Эрнста еще вполне приличная, а вот тебе нужны теплые перчатки.

— Мне, мама? Пощупай мои руки, я только что с улицы, а они такие теплые, как будто грелись у печки. Нет, это было бы излишней роскошью. Наш мальчик так вырос с прошлого года, а его шапка осталась того же размера, и потому эта трата была в данный момент самой необходимой.

— Ах ты, милая, хорошая Эльза! — воскликнул восхищенный мальчуган. — Такой чудной шапочки нет даже у маленького барона с первого этажа. Я ее надену, когда пойду на охоту, правда, папа?

— На охоту? — рассмеялась Елизавета. — Уж не собираешься ли ты стрелять по несчастным воробьям в парке?

— Не угадала, Эльза! — возликовал мальчик и серьезно добавил: — В парке мне этого не позволили бы. Нет, в лесу, в настоящем лесу, где оленей и зайцев не перечесть, так что когда захочешь застрелить одного из них, даже целиться не надо.

— Я очень хочу знать, как отнесся бы дядя к такому отношению к благородным животным, — с улыбкой проговорил отец и, взяв со стола письмо, подал его Эльзе со словами: — Прочти его, милое дитя. Это от «лесного дяди», как ты его называешь, из Тюрингии.

Елизавета пробежала глазами несколько строк, затем стала читать вслух:

«…Князь, которому, по-видимому, кислая капуста с ветчиной кажется более вкусной, чем паштеты, изготовляемые французом-поваром в его замке Л., провел третьего дня в моем доме много часов. Он был в очень хорошем настроении и сказал, что думает взять мне в помощники письмоводителя, так как видит, что на меня возложено слишком много. Тут я воспользовался случаем и рассказал ему о том, как жестоко тебя потрепала судьба в последние годы и тебе, несмотря на все твои таланты и познания, приходится класть зубы на полку. Старик сейчас же понял, к чему я веду, и сказал, что готов взять тебя письмоводителем, потому что он меня… Тут он наговорил мне разных разностей, которые тебе совершенно незачем знать, но которым я, старый дед, так же обрадовался, как на экзаменах в школе, когда наш учитель сказал мне: „Молодец, Карл, ты хорошо сделал свое дело“. Ну-с, его светлость поручил написать тебе об этом и отдал соответствующие распоряжения. Содержание — 350 талеров и его дрова. Подумай — это неплохое предложение! А зеленый лес, по-моему, во сто крат лучше, чем ваша распроклятая каморка на чердаке, где вечно мяукают кошки и дым из целого мильона труб постоянно ест глаза.

Только не воображай, пожалуйста, что я из тех подлиз, которые пользуются расположением хозяев, чтобы пристроить своих родственников на теплое местечко. Знай, что, если бы ты был не тем, что ты есть, т. е. если бы ты не знал прекрасно своего дела, я скорее откусил бы себе язык, чем стал просить за тебя. Но, вместе с тем, я точно так же стал бы ходатайствовать за всякого совершенно постороннего человека, обладающего такими же знаниями, как ты. Не сердись, но ты знаешь, что я враг всего недосказанного и невыясненного.

Однако тут возникает загвоздка, которую следует обсудить. Собственно говоря, ты должен был бы жить у меня. Это оказалось бы вполне возможным, если бы ты был холостяком, которому нужны только четыре стены и крыша над головой для собственной персоны и ящик в комоде для воротничков и другой дребедени. Однако для целой семьи не найдется места в моей старой берлоге, которая уже давно нуждается в основательном ремонте, хотя высшие мира сего и не подумают об этом, пока она не развалится. Ближайшая деревня находится в получасе, а город — в часе ходьбы от лесничества. Это совершенно не подходит, так как ты не сможешь бегать в такую даль по скверной погоде, которая часто бывает у нас.

Вследствие этого моей старой домоправительнице Сабине, родившейся в соседней деревне, пришла в голову весьма нелепая мысль. Старый замок Гнадек, „блестящее“ наследие покойного фон Гнадевица, находится близко от нас. Сабина, еще будучи девицей, что, кстати сказать, было более четверти века тому назад, служила горничной у Гнадевица. В то время новый замок еще не был достроен и в нем не хватало места для множества гостей, приезжавших каждый год на большую охоту. Тогда немного приводилось в порядок так называемое „среднее здание“ замка Гнадека, вероятно, какая-нибудь постройка, соединяющая два крыла главной части замка. Сабине приходилось стелить постели и проветривать эти комнаты, причем у нее всегда уходила душа в пятки от страха. Ну да это на нее похоже, потому что в ее голове целый ворох всяких страшных сказок о ведьмах и нечистой силе, хотя в остальном Сабина очень порядочная женщина и — ведет мое хозяйство и содержит дом в образцовой чистоте. Она уверяет, что это среднее здание еще не могло полностью разрушиться, потому что в то время было в довольно хорошем состоянии. Возможно, удастся устроить там сносное пристанище для тебя и твоей семьи. Но, может быть, твоим детям будет страшно жить в этих дряхлых стенах?

Ты знаешь, как я злился, узнав о завещании „блаженной“ памяти господина фон Гнадевица, а потому никак не мог заставить себя пойти хотя бы взглянуть на эту развалюху. Однако после уверений Сабины один из моих лесников вчера влез-таки на дерево, чтобы заглянуть в это совиное логово. Он сказал, что там черт ногу сломит — сильно все заросло. Тогда я сегодня утром отправился в городской суд. Однако там без доверенности твоей жены ключей не выдали и вообще вели себя так, будто в этой старой развалине хранятся невесть какие сокровища. Никто из тех, кто в свое время опечатал замок, не мог сказать мне, что делается в доме, потому что все они предусмотрительно туда не входили из боязни, что какой-нибудь потолок пожелает обрушиться на их мудрые головы, и ограничились тем, что налепили на ворота дюжину печатей с ладонь величиной. Я очень хотел бы осмотреть все это вместе с тобой, а потому решайся скорее, забирай своих и собирайся в путь…»

Тут Елизавета опустила письмо и, затаив дыхание, устремила горящий взор на отца.

— Ну, что же ты решил, дорогой отец? — задыхаясь, спросила она.

— Мне довольно тяжело сообщать тебе свое решение, — серьезно проговорил он, — потому что я ясно вижу по твоему лицу, что ты ни за что на свете не согласишься променять прекрасный шумный Б. на лесное уединение. Но, несмотря на это, ты должна узнать, что вон там, на столе, лежит, уже в конверте и запечатанное, мое прошение князю Л… Однако мы готовы принять во внимание и твое желание, а поэтому согласны оставить тебя здесь, если ты…

— Если Елизавета не поедет, так и я лучше останусь здесь, — перебил его маленький Эрнст, боязливо прижимаясь к сестре.

— Успокойся, голубчик, — со смехом проговорила Елизавета, — уж мне, наверное, хватит места в экипаже, а если нет, то ведь ты знаешь, что я отважна, как солдат, и бегаю так быстро, как заяц. Компасом мне послужит моя любовь к зеленому лесу, уже с детства занимающая немалый уголок в моем сердце. Таким образом, я мужественно отправлюсь в путь на своих двоих. Ну, что вы сделаете, когда в один прекрасный вечер бедный усталый путник в истоптанных башмаках и с пустыми карманами постучит в старые ворота замка и попросит приюта?

— Конечно, нам придется впустить его, вернее ее, — с улыбкой ответил отец, — если мы не захотим навлечь на свой ветхий дом месть всех добрых духов, оберегающих отважные сердца… Впрочем, тебе, вероятно, придется пройти мимо старого замка и остановиться у некой одинокой избушки в лесу, если ты захочешь найти нас, потому что вряд ли нам удастся устроиться в этих развалинах.

— Этого я тоже побаиваюсь, — заметила мать. — Мы с громадным трудом проберемся сквозь эти заросли, как некогда несчастные женихи Спящей Красавицы, а найдем там…

— Да это поэзия! — воскликнула Елизавета. — Ах, мы частично лишимся очарования жизни в лесу, если не сможем поселиться в старом замке! В какой-нибудь башне, наверное, найдутся четыре крепкие стены и хорошо сохранившаяся крыша, а остальное, поразмыслив хорошенько, можно всегда устроить. Мы заткнем щели мхом, заколотим досками ненужные двери и сами оклеим стены обоями. Растрескавшийся пол мы застелим собственноручно сплетенными матами из соломы, объявим войну лакомкам в сереньких шубках, которые вздумают сделать набег на нашу кладовую, и, вооруженные метлами, смело ринемся на огромных пауков, висящих над нашими головами.

Погрузившись в мечты о предстоящей жизни в лесу, Елизавета с горящими глазами подошла к роялю и открыла крышку. Это был старый инструмент, издававший хриплые звуки, но «Весенняя песнь» Мендельсона с чарующей нежностью полилась из-под пальцев девушки.

Родители молча сидели на диване, слушая музыку почти с религиозным восторгом. Маленький Эрнст уснул. Буря улеглась, но в окнах было видно, как на землю падают большие хлопья снега. Трубы соседних домов, из которых больше уже не клубился дым, медленно надевали белый ночной колпак и мрачно смотрели в окна маленькой комнатки, где среди зимней вьюги ликовала весна.

 

Глава 3

Троица! Слово, которое будет пленять человеческие души до тех пор, пока будет цвести хоть одно дерево, раздаваться песня хоть одного жаворонка и сиять безоблачное голубое небо. Даже под кирасой эгоизма, даже под снегом старости, даже в безразличном усталом сердце, отягощенном заботами и горестями, это слово еще находит отклик.

Троица на дворе! В горах Тюрингена веет теплый ветерок, сдувает с их вершин остатки снега. Там, где еще несколько недель тому назад гневно бурлили весенние потоки, уже зеленеют яркие ковры мхов, которые бережно накрывают наболевшие за зиму раны дряхлых гор, иссеченных серебристыми нитями веселых ручейков.

По шоссе, вьющемуся в живописной долине среди тюрингенского леса, мчалась нагруженная почтовая карета, в которой семья Фербера направлялась в свое новое жилище. Еще не рассвело; звон с какой-то маленькой колокольни возвестил, что всего лишь три часа. Елизавета высунулась из душного экипажа и жадно вдыхала свежий лесной воздух, который, как она утверждала, сразу очистил глаза и легкие от городской пыли. Задумчивый Фербер сидел напротив дочери. Он наслаждался красотой местности, но еще больше его трогали сияющие глаза девушки, которая удивительно глубоко чувствовала чарующую прелесть природы и была бесконечно благодарна за наступившую перемену обстоятельств.

С каким рвением работали ее прилежные руки, когда, наконец, они получили долгожданную бумагу о назначении Фербера! Елизавета взяла на себя все хлопоты по переезду.

Князь выделил приличную сумму своему новому служащему на дорогу, да и дядя оказал посильную помощь, однако, несмотря на то что семейство на всем экономило, этого все равно не хватало, поэтому Елизавета брала заказы в бельевом магазине и проводила за шитьем те немногие свободные ночные часы, которые предназначались для отдыха, о чем и не подозревали мирно спавшие родители.

Эта неустанная деятельность была омрачена лишь одним обстоятельством, стоившим Елизавете немало горьких слез. Причиной их было то, что пришли два работника и взвалили на плечи ее любимый рояль, чтобы отнести его новому владельцу. Его пришлось продать за несколько талеров, потому что ввиду преклонного возраста он не выдержал бы далекой дороги. А ведь он всегда был верным другом их семьи! Его слабый дрожащий звук был так же мил сердцу молодой хозяйки, как голос матери, а теперь по его почтенным клавишам, быть может, будут колотить какие-нибудь шаловливые детские ручки и замучают старый инструмент, и он заглохнет навеки.

Путешественники в течение получаса ехали по ровному шоссе, затем свернули на проселочную дорогу, рассекающую густой лес. Солнце сияло во всей красе и весело смотрело на землю. Около полуночи над этой местностью пронеслась гроза с проливным дождем, и крупные капли еще висели на листьях деревьев и кустов и с шумом падали на крышу экипажа, когда возница задевал кнутом свесившуюся ветку.

Вскоре лес стал редеть, и через некоторое время показался домик лесника, стоявший на большом зеленом лугу. Возница затрубил в рог, в ответ на это раздался лай собак и большая стая испугавшихся голубей с шумом поднялась с крыши.

В дверях дома стоял человек в форме лесничего. Это был богатырь с громадной бородой. Мужчина внимательно всматривался в экипаж, а затем с радостным возгласом сбежал с крыльца, распахнул дверцы кареты и прижал выскочившего Фербера к своей груди. Братья несколько мгновений простояли обнявшись, затем лесничий, отстранившись, положил руки брату на плечи и окинул всю его тщедушную фигуру внимательным взглядом.

— Бедный Адольф! — наконец проговорил он, причем его низкий голос слегка дрогнул. — Во что превратила тебя жизнь! Ну, подожди, ты быстро поправишься, тут у меня будешь как рыба в воде — еще время не ушло… — Стараясь совладать с волнением, лесничий принялся высаживать из экипажа свою невестку и маленького Эрнста, которого осыпал ласками. — Вы спозаранок двинулись в путь, надо признать, не каждому это под силу!

— Какое у тебя мнение о нас, дядя! — отозвалась из экипажа Елизавета. — Мы вовсе не сони и прекрасно знаем, как ласково солнышко, когда оно шлет земле свой утренний привет.

— Вот тебе на! — изумленно воскликнул дядя. — Что это там вздумало рассуждать в углу? Ну-ка, вылезай, маленький мышонок!

— Я — маленькая? Ну, дядечка, ты очень удивишься, когда увидишь, какая я большая девица. — С этими словами Елизавета выскочила из экипажа и, став на цыпочки около него, вытянулась во весь рост. Несмотря на то что она была выше среднего роста, создалось впечатление, будто изящная трясогузка вздумала тягаться с величественным орлом. — Видишь, — добавила она, слегка сбавив тон, — я почти достаю до твоего плеча, а этого для порядочной девушки более чем достаточно.

Дядя, широко улыбаясь, несколько мгновений лукаво смотрел на нее сбоку, а затем взял ее, как перышко, на руки и под дружный смех остальных понес в дом, где закричал громовым голосом:

— Сабина, иди, я покажу тебе, каковы в Б. маленькие птички!

В сенях он осторожно, словно хрупкую игрушку, поставил перепуганную девушку на пол, нежно взял ее голову своими громадными руками, несколько раз поцеловал ее в лоб и воскликнул:

— И этакий лилипут, этакий эльф воображает себя такой же большой, как ее дядя! Маленькая волшебница, кому как не тебе знать, каково солнце, когда у тебя вся голова облита солнечными лучами.

Из-за того, что дядя умчал молодую племянницу быстрой рысью, шляпа слетела с ее головы, открыв необычайно густые белокурые волосы, золотистый оттенок которых резко контрастировал с совершенно черными бровями и ресницами.

Между тем из боковой двери вышла старушка, а наверху, на площадке лестницы, показалось несколько мужских лиц, но они исчезли тотчас, как только лесничий взглянул наверх.

— Нечего прятаться, я все равно уже видел вас! — со смехом воскликнул он и пояснил, обращаясь к брату: — Это мои молодцы, они любопытны, как воробьи. Но сегодня, положим, их нельзя упрекать за это! — с улыбкой заметил он, искоса посматривая на свою племянницу, которая скалывала распустившиеся косы. Затем, взяв за руку старушку, лесничий с комической торжественностью представил ее:

— Девица Сабина Гольцин — министр внутренних дел нашего дома, начальник полиции для всего живущего во дворе и в конюшне лесничества и неограниченная правительница кухонного департамента. Когда она приносит на стол обед, вы смело можете откликаться на ее зов. Но когда она, чего доброго, начнет вам выкладывать свои россказни о нечистой силе, бегите от нее что есть мочи, так как им не будет конца. Ну а теперь, — обратился он к смеющейся старухе, которая была чрезвычайно некрасива, но располагала к себе открытым взглядом, улыбчивостью и безукоризненной чистотой наряда, — неси скорее сюда все, что у тебя есть! Ведь ты же испекла пирог, чтобы гостям было с чем-нибудь свежим попить кофе?

С этими словами он указал на кухню и открыл дверь в просторную, светлую угловую комнату.

Все вошли в нее, только Елизавета не могла удержаться, чтобы еще раз не выглянуть в дверь, ведущую во двор. Сквозь белый забор, ограждавший со всех сторон территорию, населенную разной птицей, виднелись пестрые цветочные клумбы, а несколько яблонь, стоявших уже в полном цвету, простирали далеко во двор свои развесистые ветви. Большой сад поднимался в виде террасы по склону горы и, заканчиваясь группой старых буков, примыкал к лесу.

В то время как Елизавета, замечтавшись, стояла на пороге дома, одна из дверей открылась и из нее вышла девушка необыкновенной красоты. Она была маленького роста, зато пара громадных глаз сияла, как звезды, на ее личике. Черные волосы были с видимым кокетством зачесаны наверх; несколько завитков ниспадало на белый лоб классической формы. Наряд говорил о том, что ему уделяли большое внимание, а из-под красиво подобранных складок юбки виднелись две изящные ножки, которым, конечно, незачем было прятаться.

Девушка держала в руках корзину и, беря из нее пригоршней зерно, бросала его на землю. Во дворе тотчас же поднялся шум и гам, с крыши прилетели голуби, куры с кудахтаньем оставили свои насесты, а дворовая собака также сочла своей обязанностью принять участие в общем переполохе и залаяла. Елизавета была изумлена. Да, у дяди была жена, но у них никогда не было детей. Кто же эта девушка, о которой он никогда не упоминал даже в своих письмах?

Елизавета спустилась со ступенек и подошла ближе к незнакомке.

— Вы тоже здесь живете? — приветливо спросила она.

Черные глаза уставились на Елизавету, и в них появилось выражение чрезвычайного удивления, но тотчас губы сложились в высокомерную гримасу и плотно сжались. Незнакомка опустила веки и молча спокойно продолжала бросать зерна, как будто никого не было около нее.

В эту минуту Сабина, неся в руках поднос с кофейными чашками, прошла мимо дверей и поманила к себе пораженную Елизавету. Когда девушка подошла к старухе, та взяла ее за руку и завела в дом, проговорив:

— Идите сюда, деточка, вам тут нечего делать.

В столовой все уже расселись так непринужденно, как будто собирались здесь изо дня в день. Мать поместилась в удобном кресле, кем-то заботливо пододвинутом к окну, из которого открывался прекрасный вид на лес. Большая кошка устроилась у нее на коленях, с видимым удовольствием давая себя гладить. Все стены столовой являлись для Эрнста сокровищницей различных интересных предметов. Он взбирался то на один стул, то на другой и в эту минуту стоял в безмолвном восторге перед большим стеклянным ящиком, заключавшим в себе прекрасную коллекцию бабочек… Оба брата сидели на диване, беседуя о будущем местожительстве вновь прибывших. Елизавета услышала, как дядя сказал:

— Если на горе вам нельзя будет устроиться, вы пока разместитесь наверху, в моей комнате. Я перенесу свой письменный стол и другие пожитки вниз и буду обивать пороги в городе, пока мне не надстроят над флигелем второй этаж.

Елизавета сняла дорожный плащ и стала помогать Сабине накрывать на стол. Радостное настроение было только что омрачено — к ней еще никто и никогда не относился так недружелюбно, как черноглазая девушка во дворе. Она так обрадовалась и удивилась, встретив здесь девушку своих лет, что отпор, данный ей, причинил сильную боль. Но красота незнакомки возбудила в ней живейший интерес.

Задумчивое выражение лица Елизаветы тотчас же обратило на себя внимание матери, она подозвала к себе дочь, и та начала рассказывать о том, как встретила во дворе девушку. При первых же словах племянницы лесничий обернулся к ней, и его лицо помрачнело.

— Так ты уже видела ее? — заговорил он. — В таком случае расскажу вам, кто она. Я взял ее к себе в дом в помощь Сабине несколько лет тому назад. Зовут ее Берта. Это дальняя родственница моей жены, круглая сирота. Я хотел сделать доброе дело, а вместо этого надел себе петлю на шею. Уже с первых дней я заметил, что у нее в голове нет ни одной здравой мысли, только нелепости и высокомерие. Мне хотелось отправить ее обратно туда, откуда она явилась, но за нее стала просить Сабина, хотя у нее не было для этого ни малейшего основания, так как девчонка доставляла ей много хлопот и на каждом шагу давала почувствовать, что она родственница барина. Я пытался заставить ее усерднее работать, чтобы изгнать из нее беса высокомерия, и дело как будто наладилось. Но по соседству, в Линдгофе (это бывшее владение Гнадевицев, которое наследники продали некоему господину фон Вальде), с год тому назад поселилась баронесса Лессен. Сам владелец человек холостой, вроде бы археолог, который почти все время путешествует и оставил свою единственную незамужнюю сестру на попечение этой баронессы. Не приведи Господь! С тех пор там все идет шиворот-навыворот. Баронесса мнит себя очень благочестивой, но из-за ханжества она сделалась жестокой, черствой и бессердечной. Всех, кто при виде ее не опускает глаз к земле, а подымает их вверх, где пребывает Господь, она злобно преследует, как собака дичь. Берта познакомилась с одной из горничных и стала проводить там все свободное время. Сначала я не обратил на это внимания, но тут она вздумала наставлять на путь истинный и нас. Выяснилось, что Сабина недостаточно набожна, потому что по десять раз в день не бросает своей работы, чтобы помолиться. Мне она тоже попыталась проповедовать, но я в ответ на это запретил ей бывать в Линдгофе. Это, конечно, мало помогло — племянница пользуется каждым удобным моментом, чтобы потихоньку сбежать туда. О какой-нибудь благодарности за то, что я о ней забочусь, речь не идет. Между мной и ею нет ничего общего, а потому вдвойне тяжело опекать ее. Бог знает, что за нелепая мысль пришла ей в голову, но вот уже два месяца она будто онемела, не произносит ни звука. Ни строгости, ни убеждения — ничего не помогает. Она по-прежнему исполняет свои обязанности, ест и пьет, как и всякий здоровый человек, и ни на йоту не стала менее тщеславной, чем прежде. Ввиду того, что она немного побледнела, я обратился за советом к врачу. Он сказал мне, что физически она здорова, но очень экзальтированна, и так как в ее семье было несколько случаев умопомешательства, то лучше оставить все как есть. Со временем ей самой надоест молчать, и она начнет болтать как сорока. Ну, милая златокудрая головка, — обратился он к Елизавете, проведя рукой по ее лбу, как бы желая отогнать мрачные мысли, — придвинь-ка кресло своей мамы сюда, подвяжи салфетку этому молодцу, и будем завтракать. Потом немного отдохнете после утомительного пути. А после обеда мы отправимся наверх, в Гнадек. Будет неплохо, если ваши глаза сначала подкрепятся сном, а то, пожалуй, они не перенесут блеска того, что нам предстоит там увидеть.

После завтрака, пока отец и мать дремали, а маленький Эрнст видел во сне все чудеса, встреченные им в домике лесничего, Елизавета раскладывала вещи. Она не могла уснуть, беспрестанно подходила к окну и смотрела на покрытую лесом гору, склон которой начинался недалеко от дома дяди. Там, наверху, среди деревьев виднелась на фоне яркого голубого неба черная полоса. Это был, как сказала ей Сабина, возвышавшийся на крыше замка Гнадек железный стержень, на котором в былые времена гордо развевался флаг Гнадевицев. Найдется ли там, за деревьями, так горячо желанный приют, где ее родители смогут обрести покой после многолетних утомительных скитаний?

Взгляд Елизаветы временами скользил и по двору, но безмолвная девушка больше не показывалась. Она не появилась и за обедом, похоже, решив избегать всякого общения с гостями. Елизавете было очень жаль Берту, хотя рассказ дяди произвел на нее неприятное впечатление. Но молодость не так легко отказывается от своих иллюзий и предпочитает разочаровываться, видя, что они лопаются, как мыльные пузыри, чем принимать к сведению слова старших.

«Немая» девушка все больше и больше интересовала Елизавету, и она терялась в догадках относительно причин ее загадочного молчания.

 

Глава 4

После обеда Сабина взяла с полки туго набитую трубку, подожгла бумажку и подала все это дяде.

— Что ты, Сабина? — воскликнул тот с комическим негодованием. — Неужели ты думаешь, что я смогу спокойно курить трубку, когда у маленькой Эльзы уже ноги не стоят на месте от нетерпения поскорее подняться на гору и сунуть носик в замок? Нет, я думаю, теперь мы можем отправиться в путь.

Все начали готовиться к выходу. Лесничий предложил руку невестке, а остальные двинулись за ним. На дворе к ним присоединился еще один человек — каменщик, которого дядюшка на всякий случай хотел иметь под рукой.

Пришлось подниматься в гору по крутой дорожке, однако она стала постепенно расширяться и, наконец, закончилась небольшой площадкой, за которой возвышалась, как казалось на первый взгляд, большая скала.

— Имею удовольствие представить тебе наследие блаженной памяти господина фон Гнадевица во всем его великолепии, — с саркастической улыбкой проговорил лесничий, обращаясь к изумленному Ферберу.

Они стояли перед высокой стеной, производившей впечатление монолитной гранитной громады. Зданий, лежащих позади нее, не было видно, потому что их закрывали подступившие вплотную к ним деревья. Лесничий пошел вдоль стены и остановился, наконец, около огромных дубовых ворот, заканчивавшихся железной решеткой. Здесь он накануне приказал расчистить кусты. Он достал из кармана связку ключей, которую госпожа Фербер получила в Л., когда семейство проезжало через него.

Понадобилось немало усилий для того, чтобы очистить от ржавчины замки и засовы. Наконец ворота поддались, подняв облако пыли. Вошедшие очутились во дворе, с трех сторон окруженном зданиями.

Перед ними возвышался величественный фасад замка, к которому вела широкая каменная лестница с тяжеловесными железными перилами. Вдоль боковых флигелей тянулась мрачная колоннада, гранитные колонны и арки которой, казалось, решили оказать сопротивление времени. Несколько старых каштанов посреди двора простирали свои тощие ветви над громадным бассейном, в центре которого возвышались четыре каменных льва с разинутыми пастями. В былые времена здесь, вероятно, били четыре фонтана, теперь же меж зубов одного из грозных чудовищ бежала лишь тоненькая струйка, своим тихим меланхоличным журчанием привносившая некоторое подобие жизни в эту картину полного упадка. Наружные стены зданий и колоннады были единственными объектами, на которых мог безбоязненно остановиться взгляд. Окна без стекол давали возможность видеть ужасное разрушение внутри зданий. В некоторых комнатах обвалились потолки, в других провисали балки, готовые обрушиться при малейшем прикосновении. Лестница местами угрожающе висела в воздухе; некоторые большие, поросшие мхом камни, оторвавшись, докатились до середины двора.

— Тут ничего не сделаешь, пойдем дальше, — сказал Фербер.

Пройдя под аркой, они попали во второй двор, который был гораздо больше первого, но вследствие своей неправильной формы производил еще худшее впечатление. Большое, мрачное, полуразвалившееся строение далеко вдавалось в этот двор и закрывало собой угол, куда не проникал ни один солнечный луч. Тут возвышалась неприветливая башня, бросая густую тень на прилегающий боковой флигель. Старый куст бузины, листья которого были покрыты осыпавшейся побелкой, и несколько пучков жухлой травы придавали этому месту еще более унылый вид. Ни один звук не нарушал мертвой тишины, царившей здесь, а потому даже шорох собственных шагов, гулко раздававшийся в мощенном камнем дворе, произвел на вошедших жуткое впечатление.

— Эти могущественные господа возводили каменные громады, рассчитывая, что колыбель их рода будет нерушима и прославит их имя на все времена. — Фербер вздохнул: на него столь полный упадок произвел сильное впечатление. — Каждый из них, как это видно по различным стилям построек, устраивал родовой замок сообразно своим вкусам и потребностям, не думая, что этому когда-то наступит конец.

— И все же он просуществовал лишь краткое мгновение вечности, — перебил его лесничий. — Но пойдемте дальше. Бр-р… Мне холодно… Здесь царят смерть и запустение…

— Ты называешь это смертью, дядя? — внезапно подала голос Елизавета, указывая на одну из арок.

Там за решеткой виднелась залитая солнцем яркая зелень, и между железными прутьями просовывались душистые цветки шиповника.

Елизавета в несколько прыжков очутилась около ворот и, сильно дернув, отворила их. Довольно большая площадка, на которой она очутилась, видимо, представляла собой когда-то сад. Теперь уже нельзя было так назвать чащу, сквозь которую никто бы не продрался. Кое-где в просветах в зарослях кустов, переплетенных вьющимися растениями, виднелись изуродованные статуи. Дикий виноград покрывал до самого верха стену прилегающего здания, обвивая подоконники и ниспадая оттуда зеленым дождем на одичавшие кусты роз и сирени. Над этим отрезанным от мира клочком земли раздавалось невообразимое жужжание, в воздухе носилось бесчисленное множество бабочек, а по гигантским папоротникам бегала масса блестящих жучков. Сад был с трех сторон окружен двухэтажными зданиями, а с четвертой замыкался валом, за которым виднелся лес. Постройки и тут мало чем отличались от остальных — довольно хорошо сохранившиеся стены снаружи и полнейшее разрушение внутри. Только одноэтажное здание, стиснутое с двух сторон высокими флигелями, имело совсем другой вид. Оно не было прозрачным, как другие постройки, лишенные окон и дверей. Плоская крыша с кружевными каменными выступами, очевидно, одержала победу над бурями и непогодой. Лесничий высказал предположение, что это, очевидно, и есть то самое хваленое «среднее здание», о котором говорила Сабина. Можно было допустить, что оно и внутри не в таком безнадежном состоянии, как остальные постройки. Только дядя не мог сообразить, каким образом можно добраться до этого «ласточкиного гнезда», так как не было видно ни лестницы, ни дверей — все закрывала непроницаемая зеленая стена. Вследствие этого приехавшие решили подняться по лестнице одного из боковых флигелей, на вид довольно крепкой, и таким образом добраться через обветшавшие постройки до цели, составлявшей главную надежду семьи. Это им удалось.

Все вошли в большой зал, потолком которому служило голубое небо, а единственным украшением — несколько зеленых кустов, выросших на стенах. Разрушенные балки, части крыши, куски потолка со следами росписи образовали целые завалы, через которые пришлось перелезать нашим путникам. Затем последовал ряд комнат, в таком же «блестящем» состоянии. На стенах виднелись обрывки семейных портретов, на одних из которых сохранился только глаз, на других — две скрещенные женские руки или мужская нога в театральной позе, что производило комичное и вместе с тем жуткое впечатление. Наконец добрались до последней комнаты и очутились перед заложенной дверью.

— Ага, — сказал Фербер, — таким образом хотели уберечь среднее здание от всеобщего разрушения. Я думаю, разумнее разобрать эти кирпичи, чем продолжать наши опасные изыскания.

Это предложение было одобрено, и каменщик приступил к делу. Оба брата усердно ему помогали, и вскоре в открывшемся проеме показалась толстая дубовая дверь, которая легко поддалась напору мужчин. Все вошли в темное и затхлое помещение. Только слабый луч света проникал в узкую щель и указывал месторасположение окна. Оконная задвижка и ставни, плотно прижатые снаружи ветвями деревьев, оказали упорное сопротивление усилиям лесничего, но наконец ставни с визгом разошлись в стороны и в окно ворвался яркий солнечный свет, озарив очень просторную комнату, остальные окна которой были завешены гобеленами. На потолке в каждом углу красовался герб Гнадевицев.

К всеобщему удивлению, комната оказалась полностью меблированной спальней. У стены стояли две кровати под пологами, на них было постелено полотняное белье, а поверх него — шелковые стеганые одеяла. Здесь было все необходимое для удобства богатых людей, хоть и покрытое слоем пыли, но вполне пригодное для использования. К этой комнате примыкала другая, с двумя окнами. Она также была обставлена, причем мебель, как видно, свозили сюда отовсюду. Старинный письменный стол с вычурными точеными ножками и мозаичной столешницей соседствовал с обтянутым красной материей диваном более современной модели. Золотые рамы картин, висевших на стенах и изображавших сцены охоты, не гармонировали с посеребренной оправой большого венецианского зеркала. И тем не менее в комнате было все необходимое для того, чтобы она выглядела уютной. На полу даже лежал ковер, правда немного поблекший, а под зеркалом стояли красивые старинные часы. Затем все перешли в небольшой, также меблированный кабинет, дверь из которого вела на лестницу. За этой комнатой находилась прихожая, два ее окна выходили в сад. В одной из боковых комнат, предназначавшейся, очевидно, для прислуги, стояла простая сосновая мебель и две кровати.

— Черт возьми! — поразился лесничий. — Мы нашли тут такие богатства, о которых и мечтать не смели. Если бы покойник узнал об этом, то, наверное, перевернулся бы в своем гробу. Всеми этими сокровищами мы обязаны, видно, какой-нибудь нерадивой ключнице или забывчивому дворецкому.

— И всем этим можем пользоваться? — в один голос спросили Елизавета и госпожа Фербер, которые до сих пор не могли вымолвить ни слова от радостного изумления.

— Конечно, милая, — успокоил жену Фербер. — Дядя завещал тебе замок со всем, что в нем находится.

— Не скажу, что это слишком много, — проворчал лесничий.

— Но сравнительно с нашими ожиданиями — настоящий клад, — проговорила госпожа Фербер, открывая красивый шкаф, где стояла различная фарфоровая посуда очень хорошего качества. — И если бы тогда, когда я еще бодро и с надеждой смотрела на жизнь, дядя оставил мне наследство, это, наверное, не произвело бы на меня большего впечатления, чем сегодняшнее открытие, избавляющее нас от многих хлопот.

Елизавета высунулась в окно первой комнаты и старалась раздвинуть руками ветви, загораживающие окна всего фасада и пропускавшие в комнаты только совсем чуть-чуть зеленоватого света.

— Как жаль! — произнесла она, убедившись в тщетности своих попыток. — Мне хотелось увидеть лес.

— Неужели ты думаешь, что я оставлю вас за этими зелеными баррикадами, вовсе не пропускающими свежего воздуха? — успокоил ее лесничий. — Это сегодня же будет устранено.

Они спустились по лестнице, которая вела в большую комнату. Посреди нее стоял стол, окруженный высокими стульями. Пол был выложен плиткой, а стены и потолок украшены затейливой резьбой. В этом зале было четыре окна и две двери. Одна из них вела в сад, а другая выходила на узкую площадку перед домом, совсем заросшую кустами орешника и сирени. Мужчинам удалось пролезть сквозь эту чащу, и они очутились около небольшой калитки, через которую можно было выйти в лес.

— Прекрасно! — обрадовался Фербер. — Теперь конец всем колебаниям. Этот выход имеет большое значение — нам не нужно будет идти дворами, пробираться окружным путем через ветхие строения, что было бы очень сложно, да и небезопасно.

Поговорили о переезде сюда семейства Ферберов, еще раз осмотрели комнаты и стали их распределять. Каменщику было предложено на следующий день заняться устройством кухни в одной из задних комнат. Тщательно заперев ведущую в большой флигель дверь, все двинулись в обратный путь.

В саду лесничества их встретили Сабина и оставленный на ее попечение маленький Эрнст, который с нетерпением ждал новостей. Старушка накрыла стол для кофе на площадке перед домом, под буками. Ей очень хотелось знать, как обстоят дела наверху. Выслушав рассказ обо всем, она радостно воскликнула:

— Боже мой! Видите, господин лесничий, ведь я была права! Видно, все эти вещи были позабыты. Ну да это и неудивительно. Как только засыпали землей тело молодого господина фон Гнадевица, старый барин умчался сломя голову и забрал с собой всю прислугу. Остался только старый управляющий Зильбер. Он под конец совсем выжил из ума. Да и в новом дворце была такая масса всяких вещей, что об оставленных в старом замке и не вспомнили. Вот наверху все так и осталось, и ни одна душа про то не знала. Господи помилуй, ведь все эти вещи прошли через мои руки, я вытирала пыль и чистила их. А тех часов я всегда боялась, потому что они играли какую-то печальную музыкальную пьесу перед тем, как били, и она звучала уж очень уныло в этих комнатах, где я была одна-одинешенька. Да, тогда я была еще молода! Как же быстро утекло время!..

Все уютно устроились и стали за кофе мирно обсуждать, что следует предпринять. Елизавета сказала, что не может представить себе ничего более восхитительного, как в первый день Троицы проснуться там, наверху, под звон колоколов, доносящихся из ближайших деревень. Мать поддержала ее, а потому было решено на следующий же день приступить к подготовительным работам, чтобы накануне Троицы переехать в новое жилище.

Сабина примостилась невдалеке на сосновой скамейке — на случай, если что-нибудь понадобится. Она не любила сидеть сложа руки и принялась мыть и скоблить принесенную из подвала морковку. Елизавета села возле нее. Старушка бросила лукавый взгляд на тонкие белые пальцы, взявшие у нее несколько морковок, и сказала:

— Оставьте, эта работа не для вас — от нее желтеют ладони.

— Меня это нисколько не смущает, — рассмеялась Елизавета. — Я помогу вам, а вы расскажите мне что-нибудь. Вы здешняя и, наверное, знаете кое-что из истории старого замка.

— А то как же! — с радостью отозвалась старая ключница. — Ведь Линдгоф, где я родилась, принадлежал Гнадевицам с незапамятных времен. Ну, и к тому же в таком маленьком местечке все вертится около господ, которым оно принадлежит. Тут уж ничего не упустят из того, что делается в господском доме, и рассказы об этом передаются от старших младшим. Господ уже давно и в живых-то нет, а парни и девушки все еще рассказывают друг другу разные истории про них. Вот, например, моя покойная прабабушка, которую я хорошо помню, знала такое, от чего волосы дыбом становились. Она с огромным почтением относилась к господам и всегда заставляла меня кланяться чуть ли не до земли, когда они проезжали мимо. Она знала имена всех господ, живших в замке с незапамятных времен. Многое из того, что творилось там, противно законам и Божьим, и земным.

Когда я позднее попала в новый замок и должна была убирать большие залы, где находились все портреты, от которых и следа теперь не осталось, я часто стояла перед ними и удивлялась, что у этих господ такой же вид, как и у других людей, а важничали они так, словно Бог собственноручно принес их на землю. Красавиц среди барынь не было. Я по своей глупости часто думала, что, если бы красавицу Лизу, самую красивую девушку из нашей деревни, поместить в золотую рамку, нарядив в такое платье да нацепив на нее столько же драгоценных камней на грудь и в волосы, и позади нее поставить такого же арапа с подносом, что был на одном портрете, она была бы в тысячу раз красивее, чем барыня, выглядевшая настоящим уродом. Но именно этой барыней больше всего гордился весь их род. Эта графиня была богатой-пребогатой, но жестокой и бесчувственной, как камень.

Среди мужчин был только один, на которого я смотрела с удовольствием. У него на милом открытом лице сверкала пара глаз, черных, как уголь. Но на нем оправдалась поговорка, что хорошим людям больше всех приходится выносить на этом свете. Другим жилось прекрасно, хотя они много зла натворили на своем веку, а у Йоста Гнадевица была очень печальная судьба. Бабушка моей прабабушки знала его, когда была еще ребенком. Он, страстный охотник, мог целый день провести в лесу. На портрете его изобразили в зеленом охотничьем костюме с белым пером на шляпе. Он был очень добр и никому не сделал зла. При нем в деревне жилось очень хорошо, и все желали, чтобы всегда так было. Вдруг он неожиданно уехал, и никто не знал, куда он девался, но как-то раз, темной ночью, он вернулся. Однако он сильно изменился, его никто больше не видел. Он удалил всю прислугу и остался в замке один со своим старым слугой. Тогда прошел слух, что он занялся чернокнижием, и все стали бояться ходить на гору даже днем, что уж говорить о ночи.

Моя старая прабабушка в молодости слыла очень бойкой и всегда пасла своих коз наверху, под стенами замка. Раз она, замечтавшись, сидела под деревом, смотрела на стены и думала о том, что там творится. Вдруг наверху показалась рука, белая как снег, а затем лицо — прабабушка рассказывала, что оно было красивее солнца, месяца и звезд, — потом в окне появилась девушка и что-то крикнула. Но прабабушка не разобрала, что именно. Красавица хотела спрыгнуть со стены в ров с водой, который в те времена окружал весь замок. Но тут появился Йост, схватил девушку и стал бороться с нею, просить и умолять так, что камень сжалился бы над ним. Он взял ее на руки, как ребенка, и исчез. Однако девушка потеряла свой шарф, который упал вниз и долетел до прабабушки. Он был очень красивым и дорогим, и прабабушка принесла его домой, но ее отец побоялся, что он может быть заколдован, и сжег его в печке, а прабабушке запретили ходить на гору.

Прошел, вероятно, год с той поры, как Йост Гнадевиц стал жить уединенно. Однажды он спустился с горы верхом на лошади, но никто не мог узнать его — так он изменился внешне. Он ехал медленно и печально кланялся всем, кто попадался ему на пути. С тех пор он исчез и больше не возвращался. Его убили в сражении, и его старый слуга тоже погиб… В то время шла Тридцатилетняя война.

— А девушка? — поинтересовалась Елизавета.

— Она бесследно исчезла. Йост оставил в ратуше, в Л., большой запечатанный пакет, сказав, что это его последняя воля, и велел вскрыть его, когда придет известие о его смерти. Но вскоре случился большой пожар. Много домов, церквей и ратуша сгорели дотла. Пакет, конечно, тоже. Говорили, что вскоре после этого линдгофский пастор бывал наверху, в замке, но он хранил гробовое молчание по поводу того, что там обнаружил. Он был уже стар и скоро умер, унеся с собой в могилу эту тайну… Так что никто и никогда не узнает, что это была за девушка.

— Не стесняйся, Сабина! — крикнул ключнице лесничий. — Пусть уж Эльза сразу привыкает к твоим историям со страшным концом, так что говори уж все. Ты ведь прекрасно знаешь, что эта красавица в один прекрасный день вылетела на метле в трубу.

— Нет, господин лесничий, я так не думаю. Если я…

— И могу поклясться, что все окрестности кишат ведьмами, которым только и место, что на костре, — перебил ее лесничий. — Да-да, — обратился он к остальным, — Сабина старой тюрингенской закваски. Вообще-то нельзя сказать, что у нее голова не на месте, да и сердце тоже, но как только речь заходит о ведьмах, она сразу теряет и то и другое и может даже прогнать какую-нибудь нищую старуху, не дав ей и ломтя хлеба, только потому, что у нее красные глаза.

— Ну, до этого не доходит, господин лесничий, — обиделась старушка. — Я ее накормлю, но подожму большие пальцы рук и не стану отвечать ни да ни нет, однако за это никто меня не осудит.

Все посмеялись над этим средством против колдовства, а бывшая ключница, отряхнув передник, принялась готовить ужин.

 

Глава 5

Когда на следующее утро Елизавета открыла глаза, большие настенные часы в столовой били восемь, и она убедилась, что проспала, а виноват был в этом жуткий сон, который девушка увидела под утро. Ей снилось, что она в страхе бегает по большим пустынным залам старого замка, потому что за ней гонится Йост фон Гнадевиц, черные глаза которого зловеще блестят, а волосы стоят дыбом над мертвенно-бледным лицом. Она в ужасе протянула руки, чтобы оттолкнуть его, и… проснулась. Сердце Елизаветы усиленно билось, и она с содроганием думала о несчастной, которую прабабушка Сабины видела тогда в окне и которая в отчаянии искала смерти, но в последнюю минуту была настигнута своим преследователем.

Елизавета вскочила с постели, освежила свое пылающее лицо прохладной водой и, открыв окно, выглянула во двор. Там, под развесистой грушей, сидела Сабина и сбивала масло. Вокруг нее собралась вся куриная армия и с надеждой посматривала на нее, так как старушка время от времени бросала птицам кусочки хлеба, лежащего возле нее на столе, при этом усердно бранила дерзких и ободряла более робких. Увидев девушку, Сабина приветливо кивнула ей и крикнула, что все в лесничестве, у кого только есть руки и ноги, уже с шести часов утра прилежно работают в старом замке. В ответ на упреки Елизаветы, почему ее не разбудили, она сказала, что это было желание ее мамаши, пояснившей, что ее дочка непосильно трудилась в последнее время.

Доброе умиротворенное лицо Сабины и утренний воздух тотчас успокоили нервы девушки и вернули ее в действительность. Быстро одевшись и выпив стакан парного молока, она поспешила на гору. Небо покрывали светлые облачка, предвещавшие ясный весенний день, птицы еще не закончили свой утренний концерт, а капельки росы сверкали на цветочных лепестках.

Как только Елизавета вошла во двор замка, ей тотчас же бросился в глаза большой зеленый холм, возвышавшийся за фонтаном. Сад совершенно преобразился. Значительная часть его была расчищена, так что были видны остатки клумб и причудливых дорожек. По одной из них Елизавете удалось добраться до заросшего травой вала. По обе стороны его виднелись полуразвалившиеся лестницы, ведущие наверх, к большому парапету. Здесь деревья немного расступились и открыли прекрасный вид на долину, на зеленый луг, на котором стоял большой дом лесничего со стаей белых голубей на крыше. У подножия вала, в конце дорожки, находился небольшой бассейн, в который поросший мхом каменный гном лил сильную струю чистой воды. Две старые липы склонились над ним и бросали благодатную тень на нежные незабудки.

Напротив этого вала находилось среднее здание, которое сегодня, благодаря открытым ставням и широко распахнутой двери, имело такой гостеприимный вид, что Елизаветой овладело приятное чувство при мысли, что это теперь ее дом. Она окинула взглядом весь сад и вспомнила свои детские годы, те минуты необъяснимой тоски, когда она, отстав во время прогулки от родителей, останавливалась у запертых калиток и заглядывала в барские сады. Там играли счастливые дети, они могли рвать только что распустившиеся розы и нарциссы. А как приятно, должно быть, гулять по красивым аллеям и прятаться от солнца в их густой тени! Тогда она могла только мечтать и тосковать.

Когда она подошла к валу, в одном из окон показался дядя. Он увидел племянницу, мечтательно смотревшую на сад, и его лицо осветили теплота и нежность. Елизавета тоже увидела лесничего, приветливо кивнула ему и направилась к дому. Навстречу ей выскочил Эрнст, и она со смехом приняла его в свои объятия.

Судя по рассказам мальчика, можно было заключить, что он уже успел выполнить гигантскую работу: он подносил кирпичи печнику, складывающему кухонный очаг, помогал маме выколачивать мебель и с гордостью заявил, что дамы и кавалеры, изображенные на стенах, стали гораздо красивее и приветливее после того, как он почистил щеткой их пыльные лица. Он с восторгом обвил ручонками шею сестры, несущей его на руках по лестнице, и радостно уверял, что здесь в тысячу раз лучше, чем в Б.

Дядя встретил Елизавету в передней, он едва дал ей время поздороваться с родителями и сразу же повел в комнату с гобеленами. Какая перемена! Переплет зелени исчез с окон, по ту сторону стены лес расступился, открывая вид на прекрасную долину, казавшуюся девушке сказочной.

— Это — Линдгоф, — пояснил дядя, указывая на огромное здание в итальянском стиле, стоявшее у подножья горы, на которой находился Гнадек. — Я принес тут нечто такое, что поможет тебе рассмотреть всякое дерево на горах и каждую травинку в долине, — продолжал он, приставляя к глазам девушки подзорную трубу.

Елизавета увидела высокие хмурые горы, по долине серебрилась речка и вилось обрамленное тополями шоссе. Деревушки оживляли задний план долины.

Особняк Линдгоф, окруженный обширным парком, был отчетливо виден. Под его окнами расстилалась лужайка, а на ней пестрели причудливые клумбы с яркими цветами. Взгляд Елизаветы с удовольствием остановился на группе старых лип, густая и яркая зелень которых образовывала навес, поддерживаемый темными стволами, дальше виднелся большой зеркальный пруд, окруженный парком. В его водах отражались прибрежные деревья, что придавало некую меланхоличность всему виду. Время от времени в таинственной тени, отбрасываемой аллеей на гладь пруда, проплывал белый лебедь, с любопытством вытягивая над водой шею и обдавая вековые стволы дождем серебристых брызг со своих крыльев.

Под последним деревом аллеи стояла кушетка, на которой лежала девушка. Она запрокинула свою прелестную головку, так что волна длинных каштановых волос ниспадала на спинку кушетки. Из-под подола белого кисейного платья выглядывали стройные ножки в бронзового цвета туфельках. В тонких пальцах незнакомка держала какие-то странные предметы, которые машинально теребила. Ее лицо было белым, словно лилия, и только тонкие губы имели красноватый оттенок. Можно было усомниться, что это лицо живого человека, если бы не чудесные глаза на нем. Эти глаза были направлены на мужчину, который сидел напротив и, по-видимому, читал вслух. Его лицо Елизавета не могла рассмотреть, потому что он сидел к ней спиной. Но было ясно, что это высокий стройный молодой человек с густыми белокурыми волосами.

— Эта прелестная дама там, внизу, — баронесса Лессен? — с живым интересом спросила Елизавета.

— Нет, — ответил лесничий, взяв подзорную трубу, — это барышня фон Вальде, сестра владельца Линдгофа. Ты назвала ее прелестной? Головка действительно очень красива, но она калека и ходит на костылях.

В эту минуту в комнату вошла госпожа Фербер. Она тоже посмотрела в подзорную трубу и нашла девушку хорошенькой, причем обратила внимание на выражение бесконечной доброты на ее лице.

— Да, — подтвердил лесничий, — говорят, она очень добра и кротка. Когда она поселилась здесь, все в один голос хвалили ее, но с тех пор, как баронесса Лессен взяла бразды правления в свои руки, все изменилось. Она во все сует свой нос. Горе бедняку, обратившемуся туда за помощью, — он не получит ни гроша, но будет награжден потоком язвительных замечаний, если окажется, что он предпочитает ходить в церковь к нашему старому пастору, а не слушать в часовне замка проповеди домашнего учителя баронессы, который каждое воскресенье посылает громы и молнии проклятий на головы безбожников.

— Такие принудительные меры — очень плохое средство для укрепления веры, — заметила госпожа Фербер.

— Они совершенно уничтожат ее и приучат людей к ханжеству, а подают дурной пример в этом сами обитатели особняка, — гневно воскликнул лесничий. — Они целыми днями читают Библию, где говорится о христианском смирении, а сами становятся все высокомернее. Они даже стараются уверить всех, что их благородные тела состряпаны совсем по-другому, чем бренная оболочка их братьев во Христе. Они устраивают благотворительные лотереи, подписки и тому подобное, при этом грабят всю округу, но чтобы взять из собственного кармана… Не тут-то было! О, как меня злит, когда люди выставляют напоказ свое мнимое благочестие! Там, в замке, чуть ли не поминутно звонит колокольчик, и всем в окрестности известно, что «господа молятся». Хотел бы я знать, что чувствует при звуке этого колокольчика какая-нибудь горничная, у которой в руках раскаленный утюг, или повар, которому пришло время доставать из печи нежное жаркое.

— Да, я очень сомневаюсь в их молитвенном рвении в такие минуты, — с улыбкой отозвалась госпожа Фербер. — А господин фон Вальде одобряет эти нововведения баронессы Лессен?

— Судя по тому, что я о нем слышал, вряд ли. Но что из того? Он в данное время исследует пирамиды, чтобы пролить свет на давно прошедшие времена. Откуда ему знать, что его достопочтенная двоюродная сестра в своем христианском усердии старается затушить сомнительный свет настоящего? Да он, похоже, тоже не без причуд. Князь Л., который к нему очень расположен, в былые годы весьма желал завлечь его сюда браком с одной придворной дамой, но фон Вальде отказался, как говорят, только потому, что она не очень древнего рода.

— Ну, тогда может случиться, что он привезет сюда какую-нибудь прелестную феллашку, предки которой покоятся среди мумий где-нибудь в Мемфисе, — со смехом заметила Елизавета.

— Не думаю, чтобы он вообще когда-нибудь женился, — возразил дядя. — Он уже не первой молодости, привык к кочевой жизни, да и, говорят, никогда особенно не возился с женщинами. Я готов дать голову на отсечение, что этот, там, внизу, уже давно считает своей собственностью Линдгоф и все другие поместья в Саксонии и невесть где еще.

— Разве он имеет на них какие-то права? — спросила госпожа Фербер.

— Конечно, это сын баронессы Лессен. Кроме этой семьи у брата и сестры фон Вальде нет никаких родственников. Баронесса раньше была замужем за неким господином фон Гольфельдом, от этого брака у нее родился мальчик — это молодой человек, сидящий там, внизу. Ему после ранней смерти отца досталось громадное имение Оденбург по ту сторону Н. Молодая вдова вскоре вторично вышла замуж за барона Лессена. Правда, ему сопутствовала сомнительная слава, но это не имело большого значения, так как он являлся камергером и открыл своей супруге доступ ко двору. После десятилетнего супружества второй муж баронессы также скончался, оставив ей, кроме маленькой дочери, кучу долгов. Конечно, ей очень нравится властвовать в Линдгофе, так как, говорят, сын ни в грош не ставит ее.

Вошедшая служанка, вооруженная ведром и метлой, прервала разговор. Подзорная труба была поспешно сложена, лесничий снова принялся за очистку оконных рам и подоконников от остатков растений, а госпожа Фербер с Елизаветой занялись мебелью, стараясь при помощи тряпки и щетки вернуть ей прежний блеск.

 

Глава 6

День Святой Троицы миновал, но в старом замке еще царило праздничное настроение, несмотря на то что Фербер приступил к исполнению своих обязанностей и ему предстояло регулярно бывать в Л., а госпожа Фербер и Елизавета получили с помощью Сабины значительный заказ из бельевого магазина в Л. и, кроме того, усердно работали в саду, который должен был уже в этом году одарить их по мере сил. Такое настроение, не оставлявшее новых обитателей замка, несмотря на неустанный труд, вызвано было тем обстоятельством, что семейство Фербер не могло нарадоваться переменам в их жизни и постоянно сравнивало настоящее с прошлым, что вместе с непривычной жизнью в лесу будоражило их умы.

Заботливые родители решили, что Елизавете достанется комната с гобеленами, потому что из ее окон открывался самый красивый вид и она при первом осмотре замка больше всего понравилась девушке. Дверь, ведущую в большой флигель, опять заложили кирпичом. В глубине комнаты красовалась одна из кроватей с балдахином, у окна стоял письменный стол, который, помимо старинного письменного прибора, украшали две хорошенькие вазочки с цветами, а на широком каменном подоконнике среди нежной зелени сирени помещалась медная клетка, в которой кенарь Ганс распевал свои трели на зависть всем лесным виртуозам.

Когда обставляли комнату и госпожа Фербер поминутно приносила какую-нибудь вещицу, чтобы сделать ее как можно уютнее, отец, встав около более длинной стены и загородив ее руками, изгнал в другую комнату диванчик, который собирались там поставить.

— Нет уж, эту стену я оставляю за собой! — улыбнулся он, внося большую полку из темного дерева и прикрепляя ее к стене. — Здесь должен царить только он, — добавил Фербер, помещая на нее бюст Бетховена.

— Но ведь это совсем некрасиво! — воскликнула жена.

— Подожди немного. Завтра или послезавтра ты убедишься, что у меня не такой уж дурной вкус.

На следующий день отец семейства и его брат уехали в город. Когда они вечером вернулись, то не прошли через калитку, а велели открыть большие ворота, и четыре носильщика внесли какой-то большой блестящий предмет. Елизавета стояла в кухне у окна и была занята первый раз в новом жилище приготовлением ужина. Она громко вскрикнула: это несли рояль, который был водворен в комнату с гобеленами под полку с бюстом Бетховена! Елизавета плакала и смеялась и в восторге бросилась отцу на шею, ведь тот истратил на рояль все, что было выручено от продажи мебели в Б. Он считал, что должен возвратить ей то, что составляло радость ее жизни. Этот инструмент был гораздо красивее, чем прежний, и более новый. Она тотчас же открыла крышку, и в стенах, где так долго царило молчание смерти, раздались мощные аккорды.

Лесничий тоже пришел в замок, чтобы видеть радость племянницы, и молчал, прислонившись к стене, когда из-под пальцев девушки полилась дивная мелодия. До сих пор дядя и Елизавета обменивались лишь шуточками да острыми словечками. Он всегда называл ее «златокудрая Эльза», утверждая, что ее волосы имеют такой золотистый цвет, что он увидел бы их блеск сквозь самую густую лесную чащу, как некогда Роланд — алмаз на щите великана. Когда она закончила играть и раскинула руки на рояле, как бы желая обнять его, лесничий тихо подошел к ней, поцеловал ее в лоб и молча вышел. С этого дня он стал каждый вечер приходить в старый замок. Как только солнце садилось за лесом, Елизавета спешила к роялю. Маленькая семья устраивалась в глубокой нише сводчатого окна и мысленно уносилась туда, куда ее звал великий композитор, строго взиравший на воодушевленное лицо молодой пианистки.

Однажды семейство Фербер сидело за послеобеденным кофе. Дядя тоже поднялся в замок, захватив с собой газеты и трубку, чтобы получить из рук Елизаветы чашку горячего душистого кофе. Он только собирался прочитать вслух какую-то интересную статью, как вдруг у калитки позвонили. Эрнст открыл ее. К всеобщему удивлению, вошел слуга из замка Линдгоф с письмом для Елизаветы от баронессы Лессен. После целого ряда комплиментов по поводу игры девушки, которую баронесса слышала, гуляя в лесу, Лессен обращалась к ней с предложением: не согласится ли та пару раз в неделю играть в четыре руки с госпожой фон Вальде? Письмо было написано в очень вежливом тоне, но дядя, внимательно прочитав два раза, недовольно бросил его на стол и, пристально посмотрев на Елизавету, проговорил:

— Ты на это не согласишься, надеюсь?

— А почему бы нет, милый Карл? — спросил Фербер.

— Потому что Елизавете там не место! — запальчиво воскликнул лесничий. — Если ты хочешь, чтобы то, что ты так старательно возделывал, было побито морозом, тогда делай как знаешь.

— До сих пор, действительно, только я один лелеял душу моей дочери и прилагал все усилия, чтобы сберечь каждый вновь пробивающийся росточек. Но, тем не менее, мне никогда и в голову не приходило выращивать чахлое оранжерейное растение, и горе ей и мне, если то, что я холил и нежил в течение восемнадцати лет, не укоренилось и погибнет при первом дуновении ветра. Я воспитал свою дочь для жизни, так как ей придется вести борьбу с ней, как и всякому другому человеку, и, если я сегодня закрою глаза, она должна будет взять в руки руль, который до сих пор крепко сжимали мои руки. Если обитатели особняка — неподходящее для нее общество, то это обнаружится очень скоро. И тогда или обе стороны, поняв, что между ними нет ничего общего, разойдутся, или Елизавета отстранится от того, что противоречит ее взглядам. Ты ведь сам принадлежишь к числу тех людей, которые никогда не бегут от опасности, а противостоят ей.

— Ну, знаешь… На то я и мужчина, чтобы уметь постоять за себя.

— А разве ты уверен, что у Елизаветы будет в жизни кто-нибудь, кто захочет и сможет постоять за нее?

Лесничий бросил быстрый взгляд на девушку, не сводящую с отца горящего взора.

— Отец! — проговорила она. — Ты увидишь, что не ошибся и что я достаточно сильна. Так что можешь со спокойной душой отпустить меня в итальянский замок, дядечка, — лукаво сказала она лесничему, у которого между бровями залегла хмурая складка. — Если обитатели замка люди бессердечные, то это вовсе не значит, что я тотчас превращусь в людоеда. Если же они захотят унизить меня своим высокомерием, то я облекусь в такую непроницаемую броню, что все их стрелы будут отскакивать от нее. Если же они льстецы, свет правды еще ярче засияет для меня, и тем яснее я увижу непривлекательность их черных масок.

— Прекрасно сказано, несравненная Эльза! Все так и было бы, если бы эти люди показывали бы всем свои маски. Ты будешь очень удивлена, найдя в один прекрасный день труху там, где искала золото.

— Но, дорогой дядя, неужели я настолько глупа, чтобы создавать себе такие иллюзии? Вспомни, сколько печали выпало в детстве на мою долю… Вот видишь, дядечка, что произошло вследствие твоей чрезмерной заботы о спасении моей души: твой кофе, вероятно, скоро покроется льдом, а бедная пеньковая трубка едва теплится.

Лесничий рассмеялся, правда не очень радостно, затем сказал Елизавете, когда она поспешно наполнила его чашку горячим кофе и разожгла трубку:

— Не думай, пожалуйста, что я ограничусь тем, что уже сказал. Ну, делай как знаешь. Я, без сомнения, получу удовлетворение, увидев, как в один прекрасный день храбрый цыпленок испуганно прибежит под защиту родного крылышка.

— Ну, — сказала, посмеиваясь, госпожа Фербер, — этого тебе придется долго ждать. Ты совсем не знаешь нашей маленькой гордячки. Однако надо прийти к какому-нибудь решению. По-моему, было бы вполне уместно, если бы Елизавета завтра же нанесла визит дамам.

Фербер и его дочь согласились с этим решением, тогда как лесничий вздохнул и что-то проворчал о людях, которые смущают порядочных граждан даже в их доме и надоедают им. Когда Елизавета снова разожгла его погасшую трубку, он устремил на нее странный взгляд, в котором смешивались раздражение, нежность и восхищение.

Около пяти часов вечера следующего дня Елизавета спускалась с горы. Хорошо расчищенная дорожка вела через лес, примыкавший к парку, который никак не отделялся от него. Елизавета надела новое кисейное платье и белую круглую шляпу. Отец проводил ее до лужайки, а дальше она храбро пошла одна. Никто не встретился ей на длинных извилистых дорожках парка. Наконец девушка добралась до главного здания и увидела первое человеческое лицо. Это был лакей, который, стараясь не производить ни малейшего шума, хлопотал в вестибюле.

Елизавета попросила доложить о ней баронессе. Лакей побежал наверх по широкой лестнице, у подножия которой прятались в листве померанцев две высокие статуи. Очень быстро вернувшись, лакей сообщил, что «барышню просят», и, едва касаясь ногами пола, ринулся вперед, показывая гостье дорогу.

Елизавета с бьющимся сердцем последовала за ним. Ее угнетала не окружавшая роскошь, а чувство полного одиночества в новой, незнакомой обстановке. Слуга повел ее по длинному коридору, в который выходил целый ряд комнат, обставленных чрезвычайно изысканно и богато, затем осторожно отворил большую двухстворчатую дверь и шагнул в сторону, пропуская девушку.

Недалеко от окна, как раз напротив Елизаветы, лежала на кушетке дама, очевидно, тяжело больная. Голова ее покоилась на белой подушке, фигура, насколько можно было судить по форме окутывающих ее теплых одеял, была весьма полной. В руках она держала флакон. При виде Елизаветы дама немного приподнялась, так что девушке стало видно ее лицо — полное и бледное, оно на первый взгляд производило довольно приятное впечатление, но при более внимательном рассмотрении оказалось, что большие голубые глаза, окаймленные совершенно белыми ресницами, под белыми же бровями, имели почти ледяное выражение, которое еще более подчеркивалось надменными складками около рта и носа и широким, выдающимся вперед подбородком.

— Ах, очень любезно с вашей стороны, что вы пришли! — воскликнула баронесса слабым голосом и указала гостье на одно из стоящих подле нее кресел, предлагая сесть. — Я просила мою кузину побеседовать с вами у меня, потому что я, к сожалению, слишком слаба, чтобы проводить вас к ней.

Прием Елизавете оказали очень любезный, хотя в тоне и движениях нельзя было не заметить милостивое снисхождение.

Елизавета опустилась в кресло и только собралась ответить на вопрос баронессы о том, как ей нравится Тюринген, как дверь с шумом распахнулась и в нее ворвалась маленькая девочка лет восьми с развевающимися волосами, прижимавшая к себе хорошенькую собачку, которая визжала и вырывалась.

— Али так непослушен, мама, он совсем не хочет сидеть у меня на руках! — запыхавшись, воскликнула малютка, бросая собачонку на ковер.

— Ты, вероятно, опять дразнила собачку, — проговорила ее мамаша. — Ты мне мешаешь, Бэлла, и очень шумишь, а у меня болит голова… Иди в свою комнату!

— Ах, там так скучно! Мисс Мертенс запретила мне играть с Али и велела повторять басни, которые я терпеть не могу.

— Тогда оставайся здесь, только сиди смирно.

Девочка прошла мимо Елизаветы, вплотную к ней, оглядев при этом сверху донизу ее наряд, потом влезла на резную скамейку для ног, чтобы добраться до вазы со свежими цветами. Прелестный букет в одну минуту превратился в бесформенную массу в маленьких ручках, которые усердно выдергивали цветы и втыкали их в тонкую вышивку занавесок. При этом занятии со стеблей стекали большие капли бурой жидкости, в которой стояли цветы, и падали прямо на платье Елизаветы, так что ей пришлось отодвинуться, потому что мамаша, очевидно, не собиралась приструнить дочь. Елизавета только успела, отвечая на вопрос баронессы, сказать, что в Тюрингене она чувствует себя прекрасно, как больная быстро поднялась и приветливо закивала в направлении скрытой в обоях двери, бесшумно открывшейся в этот момент.

На пороге ее появились двое молодых людей, которых Елизавета уже видела в свою подзорную трубу. Какой контраст представляли они, стоя рядом! Гольфельд должен был сильно склонить набок свой стройный стан, чтобы поддерживать маленькую ручку, лежавшую на его руке. Детская фигурка Сильфиды, покоившейся тогда на кушетке, была сильно искалечена. Хорошенькая головка совсем пропадала в высоко поднятых плечах, а костыль, на который она опиралась правой рукой, указывал на то, что и ноги ей плохо повинуются.

— Прости, дорогая Елена, — проговорила баронесса, обращаясь к вошедшей, — что я побеспокоила тебя, но видишь, я опять обратилась в бедного беспомощного Лазаря, к которому ты всегда так ангельски добра. Госпожа Фербер, — представила она девушку, которая, краснея, поднялась, — была так любезна, что в ответ на мою вчерашнюю записку пришла сама.

— За что я вас от души благодарю, — с приветливой улыбкой обратилась молодая особа к Елизавете, подавая ей руку. Ее взгляд с восхищением скользнул по фигурке Елизаветы и остановился на ее золотых косах, видневшихся из-под шляпы. — Да, я уже видела ваши чудные золотистые волосы, гуляя вчера по лесу, когда вы перегнулись через стену старого замка.

Девушка покраснела еще больше.

— Но именно потому, что вы были на стене, — продолжала Елена, — я лишилась удовольствия, ради которого, собственно, и взобралась на гору. Я хотела послушать вашу игру. При такой молодости — и столь глубокое понимание классической музыки! Как это возможно? Вы доставите мне громадное наслаждение, если согласитесь иногда играть со мной в четыре руки.

По лицу баронессы промелькнула легкая тень недовольства, и от внимательного наблюдателя не ускользнула бы презрительная улыбка, пробежавшая по ее губам. Елизавета не заметила этого, так как все ее внимание было направлено на несчастную собеседницу, нежный, серебристый голосок которой исходил, казалось, из самого сердца.

Гольфельд тем временем пододвинул к кушетке кресло для госпожи фон Вальде и затем откланялся, не произнеся ни слова. Но так как он вышел в дверь, находившуюся напротив Елизаветы, то от нее не укрылось, что в то время, когда молодой человек медленно закрывал ее, его взгляд упал на гостью. Девушка испугалась этого взгляда и начала осматривать свое платье, пытаясь найти в нем какой-то изъян.

Госпожа фон Вальде прервала терзания Елизаветы вопросом о том, какому учителю та обязана своей совершенной игрой, и девушка ответила, что занималась только с матерью и что родители всему учили ее сами.

Во время этого разговора Бэлла, расположившись на ковре, играла с собачкой, причем та то и дело жалобно визжала, и госпожа фон Вальде всякий раз испуганно вздрагивала, а баронесса в конце концов сказала:

— Оставь свои проказы, Бэлла. Мне придется позвать мисс Мертенс.

— Ну так что же! — пренебрежительно отозвалась Бэлла. — Она все равно не посмеет меня наказать: ведь ты сама запретила ей это.

В эту минуту в комнату вошла пожилая особа, довольно бледная. Почтительно поклонившись дамам, она робко проговорила:

— Господин учитель ожидает Бэллу.

— Я не хочу сегодня учиться! — выкрикнула девочка и, взяв со стола моток шерсти, бросила его в вошедшую.

— Нет, дитя мое, это необходимо, — произнесла баронесса. — Иди с мисс Мертенс и будь умницей.

Бэлла уселась в кресло, как будто все это касалось ее не больше, чем укрывшегося под диваном Али, и поджала под себя ноги. Гувернантка хотела было подойти к девочке, но гневный взгляд баронессы остановил ее.

Эта сцена, вероятно, еще долго бы продолжалась, если бы баронесса не прибегла к помощи конфет. Девочка, набив ими рот и карманы, направилась к выходу. Англичанка хотела взять ее за руку, но Бэлла оттолкнула ее и выбежала из комнаты.

Елизавета буквально окаменела от удивления. Кроткое лицо фон Вальде выражало неодобрение, но она не проронила ни слова.

Баронесса снова опустилась на подушки.

— Эти гувернантки вгонят меня в гроб! — со вздохом произнесла она. — Когда же, наконец, мисс Мертенс научится обращаться с Бэллой, как того требует впечатлительная натура девочки? Она совершенно не считается с детским темпераментом и положением своей подопечной. Всех подгоняет под один шаблон — будь то дочь какого-нибудь лавочника или знатного лорда. Мисс Мертенс — отвратительная, педантичная воспитательница. Бог весть, из какой английской глуши она явилась! Ее выговор ужасен!

— Я не нахожу этого, дорогая Амалия, — сказала госпожа фон Вальде, в голосе которой звучала бесконечная доброта.

— Ах, это в тебе говорит твоя ангельская натура. Хотя я сама и не говорю по-английски, но прекрасно слышу, что твой выговор, милочка, несравненно элегантнее.

Елизавета мысленно усомнилась в справедливости этого суждения, а госпожа фон Вальде сделала отрицательное движение рукой и при этом слегка покраснела.

Баронесса же продолжала:

— Бэлла тоже прекрасно чувствует это. Она упорно молчит, когда гувернантка обращается к ней по-английски. Я вполне понимаю ее и всегда выхожу из себя, когда эта особа уверяет, что девочка упрямится.

Слабый вначале голос баронессы постепенно окреп, пока она произносила эту тираду.

Она, казалось, сама заметила это и, вздохнув, утомленно закрыла глаза.

— О! Мои несчастные нервы не выдерживают этого. Я опять становлюсь раздражительной. Эти неприятности — сущий яд для тела и души.

— Я советовала бы тебе в те дни, когда ты так скверно себя чувствуешь, как сегодня, оставлять Бэллу на попечение господина Меренга и мисс Мертенс, — продолжала госпожа фон Вальде. — Я убеждена, что они за ней будут присматривать как следует. Вполне понятна твоя трогательная забота о ребенке, но все же должна заметить, для твоего же успокоения, что мисс Мертенс слишком хорошо воспитана, чтобы делать то, что не послужило бы девочке на пользу. У тебя такой утомленный вид! — участливо сказала она. — Будет лучше, если я оставлю тебя одну. Госпожа Фербер, вероятно, будет настолько добра, что проводит меня до моей комнаты.

С этими словами фон Вальде встала, наклонилась к баронессе и поцеловала ее в щеку. Затем она взяла под руку Елизавету, которую баронесса отпустила чрезвычайно благосклонным движением руки, и вышла с ней из комнаты.

Пока они шли по бесконечным коридорам, она сказала, что для ее брата, которого сейчас нет рядом с нею, будет громадной радостью, если она опять начнет заниматься музыкой. Раньше он часами мог сидеть в углу и слушать ее игру, пока сильное нервное расстройство не заставило ее надолго отказаться от любимого занятия. Теперь она чувствует себя гораздо лучше, и доктор опять разрешил ей играть. Она будет усердно заниматься, чтобы сделать брату приятный сюрприз к его возвращению.

Елизавета мчалась как на крыльях по дорожкам уединенного парка в гору. У калитки ее поджидали родители, а маленький Эрнст побежал ей навстречу. Каким уютным и родным казалось Эльзе все здесь, наверху. Родители встретили ее так, будто давно не видели, у окна заливался от радости кенарь Ганс, а под развесистыми липами девушку ждал накрытый для ужина стол.

Итальянский дворец со всей его роскошью исчез для нее, как сон. Поделившись с родителями своими впечатлениями, она проговорила:

— Следуя тому, чему ты меня учил, папочка, я сегодня еще не должна делать какие-либо выводы относительно нового знакомства — ведь ты полагаешь, что первое впечатление обманчиво. Но когда я думаю об одной из этих двух дам, мне невольно представляется одинокая молодая березка, безропотно позволяющая налетевшему урагану трепать свои гибкие ветви.

 

Глава 7

С этого времени Елизавета стала два раза в неделю ходить в Линдгоф. Баронесса на другой день после первого визита своей молодой соседки написала ей очень милое письмо, в котором назначила дни занятий и предложила очень приличный гонорар за ее труды. Эти уроки очень скоро сделались для Елизаветы источником высшего наслаждения. У Елены фон Вальде вследствие того, что она не занималась несколько лет, сильно страдала техника, и она не могла соперничать с Елизаветой, но играла с глубоким чувством, к тому же у нее был превосходный слух и она никогда не отвергала то, что было ей не по силам. Баронесса фон Лессен не присутствовала на их занятиях, благодаря чему минуты отдыха приобрели особую прелесть для Елизаветы. Лакей тут же приносил какое-нибудь угощение, Елена устраивалась в своем кресле, а молодая учительница садилась на скамеечку возле ее ног, с восхищением слушая ее рассказы о прошлой жизни, при этом ее голос звучал печально и уныло. В этих рассказах всегда выступал на первый план образ отсутствующего брата. Елена не могла нахвалиться им — он заботился о ней, а Линдгоф купил исключительно потому, что она, гостившая продолжительное время при дворе в Л., нашла, что тюрингенский воздух особенно хорошо действует на ее здоровье. Из этого следовало, что брат нежно любит ее.

Однажды после обеда, когда девушки особенно увлеклись музыкой, слуга доложил о приходе гостей.

— Останьтесь, пожалуйста, у нас пить чай, — обратилась Елена к Елизавете. — Приехал из Л. мой доктор, а также сегодня хотели быть у нас некоторые дамы из соседних имений. Я сейчас же пошлю кого-нибудь к вашей маме, чтобы она не беспокоилась. Моя беседа с доктором не будет продолжительной, и я скоро вернусь к вам.

С этими словами она вышла.

Не прошло и десяти минут, как Елена вернулась, опираясь на руку господина, которого представила Елизавете как доктора Фельса из Л. Это был стройный мужчина с очень умным лицом. Он с интересом посмотрел на молодую пианистку, услышав ее фамилию, и в шутливом тоне рассказал о том, в какое изумление и даже ужас пришли почтенные жители Л., когда узнали, что в старом Гнадеке появились обитатели, и притом самые настоящие живые люди.

Вдруг в соседней комнате послышалось шуршание, и на пороге появились две дамы — старая и молодая. Сильное сходство позволяло заключить, что это были мать и дочь. На обеих были темные платья, которые, вопреки моде, ниспадали почти до самого пола, и длинные мантильи из шерстяной ткани; круглые коричневые шляпы были завязаны под подбородком у матери черным, а у дочери лиловым бантом. Елена представила их — это были госпожи фон Лер. Позднее Елизавета узнала, что они, живя в Л., обыкновенно проводили лето в Линдгофе, где снимали крестьянскую избу.

Сразу за гостями вошла баронесса под руку с сыном и в сопровождении молодого человека, которого все называли учителем Меренгом. Баронесса была в темном, но чрезвычайно элегантном платье и имела очень представительный вид. На пороге она остановилась и была, по-видимому, неприятно удивлена присутствием Елизаветы. Она смерила девушку высокомерным взглядом и ответила на ее поклон едва заметным кивком.

Елена уловила этот взгляд и, подойдя к баронессе, умиротворяюще шепнула:

— Я оставила сегодня свою любимицу у себя, потому что было уже поздно.

От обладающей тонким слухом Елизаветы не ускользнул ее извиняющийся тон, она была возмущена и выскочила бы за дверь, если бы гордость не повелела ей остаться и принять высокомерный вызов баронессы.

Баронесса, очевидно, была удовлетворена раскаянием в совершенном за ее спиной преступлении и, обняв Елену, стала нежно гладить ее по голове и осыпать комплиментами. Затем она пригласила присутствующих пройти за ней в соседнюю комнату, где был накрыт стол. Она была очень любезной хозяйкой и проявила большой талант поддерживать разговор — это она делала с ловкостью, достойной восхищения. Она умела все повернуть так, что Елена оставалась центром, на котором сосредоточивалось все ее внимание, не давая, однако, другим почувствовать себя сколько-нибудь обойденными.

Елизавета молча сидела между доктором и барышней Лер. Разговор был для нее малоинтересен, потому что касался совершенно незнакомых ей людей и обстоятельств. Госпожа Лер выглядела очень важной и казалась весьма осведомленной в том, что делалось или говорилось, будь то тайно или явно, у гостивших в Линдгофе. Она сообщала обо всем удивительно жалобным голосом и, заканчивая пересказ какой-нибудь возмутительной новости, всякий раз смиренно опускала свое высохшее совиное лицо с таким видом, будто она — агнец, который должен нести на себе грехи всего мира. Время от времени она вынимала из своего огромного ридикюля бутылочку с укропной водой и смачивала свои больные глаза, то и дело устремлявшиеся к небу.

Какой контраст представляли собой лицо этой госпожи и ангельское личико Елены, которая сегодня еще больше напоминала Елизавете водяную лилию благодаря отражавшемуся на нем какому-то особенному состоянию! Ее глаза сверкали счастливым блеском, на губах играла прелестная улыбка всякий раз, когда она брала в руки букет, который Гольфельд, войдя в дом, вручил ей. Он сидел около нее и иногда принимал участие в разговоре. Когда он начинал говорить, все присутствующие умолкали и с видимым интересом слушали, хотя он вовсе не отличался красноречием и, как показалось Елизавете, не высказывал каких-либо оригинальных мыслей.

Это был красивый молодой человек лет двадцати четырех. Правильные черты его лица, имевшего очень спокойное выражение, говорили о твердости характера, но тот, кто внимательно присматривался к его глазам, изменял свое мнение. Эти глаза были довольно красивы, но никогда они не сияли блеском, говорящем об уме и неординарности человека, даже когда он не произносит ни одного слова, и не наполнялись мягким светом, указывающим на глубокую натуру.

Однако только немногие делали подобные выводы, так как о Гольфельде почему-то сложилось мнение, что это — оригинал, молчаливость которого свидетельствует о большой глубине его ума. Дамы в Линдгофе, очевидно, разделяли этот взгляд, что было особенно заметно по дочери госпожи фон Лер, которая всякий раз, как только Гольфельд открывал рот, вся обращалась во внимание, точно речь шла об ангельском откровении. Но, как оказалось, и она была не прочь блеснуть своим красноречием.

— Вас, вероятно, тоже восхитила прекрасная проповедь, которой услаждал нас в праздники учитель Меренг? — спросила она, обращаясь к Елизавете.

— Очень сожалею, но я не слышала ее.

— Так вы совсем не ходите в церковь?

— Ну как же! Я с родителями была в церкви в Линдгофе.

— Та-ак!.. — произнесла баронесса Лессен, первый раз поворачиваясь лицом к Елизавете. — Там, в Линдгофе, наверное, проповедь была очень назидательной?

— О да, — спокойно ответила Елизавета, хладнокровно выдерживая насмешливый взгляд баронессы. — На меня произвели сильное впечатление простые, но вместе с тем трогательные слова пастора, который, впрочем, проповедовал не в церкви, а на открытом воздухе, под дубами. Перед началом богослужения выяснилось, что маленькая церковь не могла вместить всех собравшихся, и тотчас же был сооружен алтарь под открытым небом, как уже происходило не один раз.

— Да, это, к сожалению, известно, — перебил ее учитель Меренг, который очень мало говорил до сих пор и довольствовался тем, что любезно улыбался или кивал, выслушивая сообщения госпожи фон Лер. Теперь же он покраснел до корней волос и насмешливо обратился к баронессе: — Как далеко зашло, уважаемая баронесса! Старые боги опять спустились в священные рощи друидов приносить им жертвы под дубами.

— При всем своем пылком воображении я не могла представить себе, что присутствую на языческом жертвоприношении, — возразила Елизавета. Она улыбнулась, а затем тепло и сердечно продолжила: — В то чудное праздничное утро, когда мощные звуки органа лились через открытые окна и двери церкви и голос почтенного старого пастора так проникновенно звучал среди свежей зелени, я чувствовала то же, что и в тот день, когда впервые вступила в храм Божий.

— Вы, кажется, обладаете замечательной памятью, — заметила госпожа Лер. — Разрешите спросить, сколько вам было тогда лет?

— Одиннадцать.

— Одиннадцать? О, да неужели это возможно?! — с ужасом воскликнула старушка. — Неужели христиане могли допустить подобное? Мои дети уже с малых лет посещали дом Божий, вы должны засвидетельствовать это, милейший доктор!

— Совершенно верно, — серьезно ответил тот. — Я прекрасно помню, что обострение крупа, вследствие чего вы имели несчастье потерять вашего сына, было вызвано посещением холодной церкви.

Елизавета с испугом взглянула на своего соседа. Доктор до этого момента не принимал участия в разговоре и ограничивался тем, что изредка вставлял едкие замечания, причем баронесса всякий раз посылала ему укоризненный взгляд. Вступив в разговор, Елизавета перестала обращать на него внимание, как и другие, чьи взоры были направлены на «нечестивую язычницу». Никто не заметил, что доктор чуть не умирал со смеху, слушая ответы своей молодой соседки и видя, какое впечатление она производит на окружающих.

Последние слова доктора показались Елизавете жестокими. Но он, вероятно, хорошо изучил своих собеседников, потому что госпожа Лер отреагировала на них совершенно спокойно и сладким голосом произнесла:

— Да, Господь взял к себе моего малютку. Он был слишком хорош для этого мира. Так значит, в течение первых одиннадцати лет Царствие Божие было закрыто для вас? — снова обратилась она к Елизавете.

— Только его храм! Я уже с малых лет знала священную историю. Мой отец придерживается того взгляда, что маленьким детям не следует ходить в церковь, так как их юные души не в состоянии постичь ее высокого значения и дети скучают во время проповеди, которую при всем желании не могут понять, а из-за этого у них развивается пренебрежительное отношение к религии. Моему маленькому брату семь лет, а он еще ни разу не был в церкви.

— О, счастливый отец, имеющий возможность придерживаться подобных взглядов! — воскликнул доктор.

— Ну, а что же мешает вам подобным образом воспитывать своих детей? — ехидно спросила баронесса.

— Этого я не могу объяснить вам двумя-тремя фразами, многоуважаемая баронесса. У меня шестеро детей, и я недостаточно богат, чтобы взять для них учителя. Моя профессия не позволяет мне самому учить их, так что я вынужден посылать их в школу, которая предусматривает и посещение церкви учениками. Я, например, совершенно не одобряю самостоятельного чтения детьми Библии. Дети предпочитают развлечение серьезному поучению и склонны интересоваться именно тем, чего им не следует знать, а потому часто вместо того, чтобы найти текст последней проповеди, обращают внимание на разные заковыристые выражения и затем обращаются к матери за разъяснениями. Умная мать сумеет выйти из затруднительной ситуации, но иногда бывает вынуждена запретить произношение этих слов во избежание нежелательных последствий… Вспомните-ка, к примеру, «Песнь Песней». Таким образом в детской душе зарождаются первые сомнения, которым неокрепшее сознание никак не может противостоять.

Баронесса нетерпеливо поднялась. На ее бледных щеках вспыхнули два ярких красных пятна. Для всех, кто ее хорошо знал, это служило признаком сильного гнева. Елена, не принимавшая участия в разговоре, тотчас же встала и, взяв кузину под руку, подошла с ней к окну, спросив при этом, не доставит ли ей удовольствие послушать музыку. Баронесса кивком выразила свое согласие, главным образом потому, что не смогла опровергнуть доводы доктора. Все заметили ее негодование, и теперь она должна была погасить свое возмущение вопиющими нападками доктора на ее христианское рвение: ведь она сама раздавала детям Библии.

Баронесса удалилась в оконную нишу и стала смотреть на парк, где появлялись первые тени спускающейся на землю ночи. Взгляд ее был холодным и даже жестоким, около губ появилась глубокая складка — признак сильнейшей досады, не исчезнувшей даже при звуках баллады «Лесной царь» Шуберта, мастерски сыгранной двумя девушками в четыре руки, но не вызвавшей отклика в ее душе. Когда замолкли последние аккорды, обе музыкантши встали. Доктор, напряженно слушавший все время, подошел к ним, его глаза блестели, и он с восхищением поблагодарил их за доставленное удовольствие, которого, по его словам, не испытывал уже много лет. При этих словах лицо барышни Лер побагровело, а мамаша бросила на несчастного ядовитый взгляд: ее дочь прошлой зимой несколько раз выступала в Л. на благотворительных концертах, где присутствовал и доктор. Однако тот, казалось, вовсе не замечал грозы, собравшейся над его головой, и завел пространный разговор о творчестве Шуберта, проявив при этом глубокую образованность в области музыки и тонкое чутье. Вдруг раздался резкий громкий аккорд. Беседовавшие испуганно обернулись: учитель сидел у рояля, высоко подняв голову, и тут же взял второй аккорд. Он заиграл красивый хорал, однако ужасное исполнение было мучительным для слуха собравшихся. К ужасу Елизаветы, учитель еще запел отвратительным гнусавым голосом. Это было уже чересчур. Доктор схватился за шляпу и раскланялся с Еленой и баронессой — последняя отвернулась к окну и сделала пренебрежительный прощальный жест рукой. По лицу доктора проскользнуло выражение, свидетельствующее о том, что он с юмором воспринял ситуацию. Он серьезно пожал руку Елизавете, поклонился дамам и вышел из комнаты.

Как только дверь за ним закрылась, взволнованная баронесса подошла к Елене, расположившейся в углу дивана, и воскликнула глухо, как будто накопившийся гнев перехватил ей горло:

— Это нестерпимо! И ты так беспрекословно выносишь, Елена, когда в твоих комнатах унижают женское достоинство и даже попирают ногами самое святое для нас!

— Но, дорогая Амалия, я не вижу…

— Ты не хочешь видеть, дитя, при своем безграничном терпении и доброте, что этот доктор оскорбляет меня при любом удобном случае, я вынуждена выносить его, потому что я, как истинная христианка, предпочитаю мириться с несправедливостью и не прибегаю к недостойному оружию, отплачивая тем же… Но всякому терпению приходит конец, когда попираются Божьи законы. И тут мы должны быть бескомпромиссны. Подумать только, какое кощунство! Этот господин бесцеремонно хватает шляпу и уходит, когда наши души возносятся к Господу благодаря этому чудесному хоралу!

Она говорила все громче и все больше возбуждалась, совершенно не думая о том, что совсем заглушает учителя, продолжавшего неутомимо распевать хорал.

— Ах, ты не должна обижаться на доктора, — сказала Елена. — Он очень занятой человек. Может быть, ему надо навестить в Л. какого-нибудь пациента. Ведь он хотел уйти, еще когда мы начали играть.

— Однако языческие чары «Лесного царя» заставили его забыть о своих пациентах, — язвительно прервала ее баронесса.

— Боже мой, Амалия, чего ты хочешь?.. Ты же прекрасно знаешь, что Фельс мне необходим. Он единственный из врачей, умеющий облегчить мои страдания! — воскликнула Елена, причем ее глаза заблестели, а щеки покраснели от волнения.

— Мне кажется, — медленно и торжественно начала госпожа Лер, молча сидевшая до тех пор в углу, притаившись, как паук, — что важнее всего спасение души. Заботы о телесном здоровье — дело второстепенное. Кроме того, в Л. есть немало других врачей, которые вполне могут соперничать с доктором Фельсом.

— Если бы я даже согласилась принести эту жертву и обратиться к другому врачу, то я не могу сделать это без согласия моего брата, — твердо заявила Елена. — Он был бы категорически против, я это знаю, потому что Рудольф очень высоко ценит этого врача и вполне доверяет ему.

— Да, к сожалению! — воскликнула баронесса. — Это одна из слабых сторон Рудольфа, и этого я никак не могу понять! Господин Фельс импонирует ему своим так называемым свободомыслием, которое я скорее назвала бы нахальством! Ну, я умываю руки и не желаю больше принимать его у себя. И уж, извини, Елена, не буду приходить к тебе во время его визитов.

Елена не сказала ни слова. Она встала и окинула комнату грустным взглядом, как будто не находя чего-то. Елизавете показалось, что причиной такого взгляда был Гольфельд, за несколько минут до того вышедший из комнаты.

Баронесса взяла свою накидку. Госпожа Лер с дочерью тоже собрались уходить. Обе они сказали несколько любезностей учителю, закончившему петь и стоявшему, потирая руки, у рояля. Все распрощались с Еленой, которая усталым голосом пожелала им спокойной ночи.

Когда Елизавета спускалась по лестнице, она увидела Гольфельда, стоявшего в противоположном конце слабо освещенного коридора. Во время гневных излияний матери он перелистывал альбомы и не вмешивался в разговор. Елизавета решила, что это гадко. Она страстно желала, чтобы он стал на сторону Елены и вынудил баронессу прекратить свои нападки. Еще больше не понравилось Елизавете, что он не сводил с нее глаз. Она чувствовала, что начинает краснеть под его взглядом, и очень рассердилась на себя за это, тем более что это случалось уже не в первый раз и совершенно против ее воли. Всякий раз, когда Елизавета возвращалась из Линдгофа домой, она встречала Гольфельда — в коридоре, на лестнице, или же он появлялся из-за куста в парке. Почему ей это было так неприятно и почему она всегда при этом смущалась, девушка сама не знала, она не раздумывала над этим, потому что очень скоро забывала об этих встречах.

Теперь Гольфельд стоял внизу, в темном коридоре.

Его большая черная шляпа была надвинута на глаза, а поверх светлого костюма он надел темное пальто. Казалось, он чего-то ждал, а когда Елизавета достигла последней ступеньки, быстро пошел к ней, как бы желая что-то сказать.

В эту минуту на верхней площадке лестницы показалась госпожа Лер.

— Господин Гольфельд! — позвала она. — Вы, кажется, собрались идти гулять?

Лицо молодого человека, показавшееся Елизавете очень возбужденным, тотчас же приняло спокойное, равнодушное выражение.

— Я возвратился из сада, где наслаждался чудесным ночным воздухом, — ответил он пренебрежительным тоном. — Проводи барышню домой, — приказал он слуге и, поклонившись дамам, вышел…

— Как хорошо, что завтра воскресенье! — радовалась Елизавета час спустя, сидя на кровати матери и рассказывая все, что произошло в течение дня. — Я сниму в нашей милой деревенской церкви со своей души все неприятные впечатления последних часов. Я никогда не думала, что, слушая хорал, смогу испытывать что-либо, кроме благоговения. Сегодня же меня это исполнение так разозлило! Кажется, мамочка, во мне никогда не было духа противоречия, а теперь я не могу мириться с некоторыми вещами.

Под конец она вспомнила еще о Гольфельде и его странном поведении в коридоре и сказала, что совершенно не понимает, что ему, собственно говоря, было нужно от нее.

— Ну, не будем ломать себе над этим голову, — отозвалась госпожа Фербер. — Но если ему когда-нибудь вздумается предложить проводить тебя домой, то ни в коем случае не соглашайся. Слышишь, Елизавета?

— Но, милая мама, как тебе такое могло прийти в голову? — рассмеялась дочь. — Скорее небо обрушится на нас, чем он предложит мне нечто подобное. Госпожа Лер с дочерью, которые, похоже, принадлежат к высшему обществу, должны были возвращаться домой одни, так неужели же он снизошел бы до моей ничтожной особы?

 

Глава 8

Спустя неделю после прибытия родных лесничий огласил постановление, которое, по его словам, было с радостью принято его «министром внутренних дел» и в соответствии с которым семье Фербер вменялось в обязанность каждое воскресенье обедать в лесничестве.

Это были радостные дни для Елизаветы. Еще задолго до благовеста все отправлялись в церковь. В лесу к ним присоединялись богомольцы из окрестностей, а на лужайке перед церковью их обычно поджидал дядя. Он уже издалека приветствовал семейство Фербер. Старый лесничий, никогда не имевший детей, отдавал теперь всю нежность, какую способно было вместить его прекрасное сердце, своей племяннице, душа которой, как он чувствовал и чем гордился, была во многих отношениях родственна его душе, хотя черты ее характера смягчала женственность.

Она платила ему за любовь глубокой преданностью и заботой. Очень быстро Елизавета изучила его вкусы и незаметно, с большим тактом брала на себя хозяйственные заботы, никогда не задевая при этом самолюбия верной служанки. Она сумела окружить его совсем новой, уютной атмосферой.

На обратном пути из церкви дядя обыкновенно вел Елизавету за руку, как маленькую девочку. Идя по лесной просеке, они уже издали видели старый, залитый солнцем дом лесничего. С каждым шагом эта живописная картина становилась все яснее, и на пригорке уже можно было различить Сабину, которая, прикрыв глаза рукой, внимательно всматривалась в лесную дорожку. Завидев возвращавшихся, она поспешно скрывалась в кухне.

В этот день Сабина приготовила особенно вкусный обед. Около дымящейся супницы возвышалась целая пирамида ярко-красных ягод первой лесной земляники, при виде которой не только маленький Эрнст, но и уже взрослая Елизавета разразились криками радости. Лесничий громко засмеялся, глядя на них. Не желая отставать от Сабины, он также решил сделать сюрприз и велел запрячь лошадь, чтобы прокатить Эльзу в Л., что он уже давно обещал, тем более что у него там были дела. Это предложение было встречено девушкой с восторгом.

За столом Елизавета рассказала о вчерашнем вечере. Дядя покатывался со смеху.

— В мужестве доктору отказать нельзя, но это, вероятно, последняя чашка чая, которую он выпил в Линдгофе.

— Это было бы возмутительно! — воскликнула Елизавета. — Такого не может и не должна допустить Елена фон Вальде. Она, конечно же, воспротивится этому.

— Я хотел бы, чтобы ты расспросила госпожу фон Вальде о том, как она относится к доктору, — сказал дядя. — Думаю, ты была бы очень удивлена. Да и как может в таком хрупком создании жить сильный дух? С нею эта деспотичная баронесса, на которую нет никакой управы: до Бога высоко, до царя далеко, как говорится в пословице. Нам пришлось видеть немало чудес с тех пор, как баронесса забрала в свои руки бразды правления. Не правда ли, Сабина?

— Да, господин лесничий, — проговорила Сабина, подавая на стол новое кушанье, — как только я подумаю о бедной Шнейдер… Это вдова работника из деревни Линдгоф, — пояснила она гостям. — Она всегда усердно работала, и никто не может сказать о ней ничего дурного, но она должна кормить четверых детей, а живет только своим трудом. И вот прошлой осенью ей пришлось очень туго. Она не знала, чем кормить детей, и совершила поступок, который нельзя не осудить: она взяла с господского поля немного картофеля. Управляющий Линке, стоявший за кустом, тут же выскочил и набросился на бедную женщину. Если бы он только угрожал ей, было бы полбеды, но он жестоко избил ее и под конец даже стал топтать ногами. Мне в тот день надо было зачем-то сходить в Линдгоф. Поравнявшись с полем, я увидела, что кто-то лежит на земле. Это была Шнейдер. Она не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой. Лежала и постанывала. Когда я позвала людей, мне помогли отнести ее ко мне домой. Я ухаживала за несчастной, сколько могла. Все в деревне были злы на управляющего, но что они могли сделать? Управляющий — правая рука баронессы, она ему благоволит, так как он всегда представляется очень набожным. Говорили, что дойдет до суда, но баронесса стала каждый день ездить в город, и дело замяли. Да, управляющий и старая горничная баронессы заодно. Они сидят в замковой церкви и примечают, кого нет на службе, и уже немало хороших людей лишились из-за них работы.

— Ну, не будем теперь растравлять душу, — сказал лесничий. — Мне кусок не лезет в горло, когда я об этом думаю, а воскресенье, которого я жду целую неделю, не должно омрачаться ни малейшей тенью.

Вскоре после обеда к дому подъехал маленький экипаж. Лесничий забрался в него, и Елизавета тотчас же уселась рядом. Посылая привет остающимся, она окинула их взглядом и испугалась, увидев глаза, смотревшие на нее из окна верхнего этажа. Голова тотчас же исчезла, но Елизавета узнала Берту. Ее взгляд был полон ненависти и злобы, и Елизавета недоумевала относительно причины этой ненависти. Берта до сих пор относилась весьма недружелюбно к семье Ферберов. Она никогда не выходила, пока Елизавета была в лесничестве. С тех пор как к дяде каждое воскресенье стали приходить гости, она обедала в своей комнате. Лесничий не обращал на это внимания и был, по-видимому, очень доволен тем, что девушки вовсе не встречаются.

Госпожа Фербер сделала попытку сблизиться с девушкой. Как женщина она не могла согласиться с тем, что Берта ведет себя так из-за упрямства и своего желчного характера. Она предполагала, что за этим кроется какая-то тайна, и надеялась, что участливое слово и приветливость снимут печать молчания с уст девушки. Однако она имела успеха не больше, чем Елизавета, и поведение Берты так возмущало ее, что она запретила дочери всякие попытки сближения с этой девушкой.

После непродолжительной езды цель была достигнута. Л. оказался самым обыкновенным маленьким провинциальным городком, хотя обитатели его всеми силами стремились в образе жизни и стиле одежды подражать жителям столицы. Городок располагался в живописном месте и весь утопал в зелени бесчисленных фруктовых садов.

Лесничий привез свою племянницу в дом одного своего знакомого асессора. Она должна была подождать его там, пока он управится со своими делами. Несмотря на любезный прием хозяйки дома, Елизавета с удовольствием развернулась бы и побежала за уходящим дядей, так как, к своей величайшей досаде, застала здесь целое дамское общество.

Хозяйка объяснила молодой гостье, что в день рождения ее мужа предполагается постановка живых картин из мифологии, и все эти дамы собрались здесь для репетиции. В довольно хорошо обставленной столовой за кофейным столом сидело порядка десяти дам. Они были в костюмах мифологических персонажей, оживленно болтали и при появлении Елизаветы оглядели ее с ног до головы.

Все «римские богини», подчиняясь власти моды, надели свои белые туники на кринолины. Елизавета подумала, что, вполне возможно, вечернее освещение скроет недочеты весьма своеобразных костюмов некоторых дам, но теперь, при ярком солнечном свете, некоторые из них производили странное впечатление.

Хозяйка дома, хлопоча, бегала взад и вперед, время от времени вставляя несколько слов между фразами гостей.

— Вот тебе раз! — проговорила она, входя в комнату после довольно продолжительного отсутствия. — Советница Вольф прислала сказать, что ее Адольф заболел и лежит в постели. Получив это известие, я побежала к доктору. Но легче сдвинуть гору с места, чем переубедить этого человека в вопросе воспитания детей. Он повторил свой отказ и притом в более резкой форме, чем раньше. Он считает совершенно недопустимым, чтобы такие юнцы, как его Мориц, выступали вместе со взрослыми. Он говорит, что они становятся слишком высокого мнения о себе, отвлекаются от занятий, делаются рассеянными и невесть еще что. Я, мол, тоже сделала бы лучше, как сказал он, если бы своему больному мужу… Скажите пожалуйста, «больному»! Он здоров и чувствует себя как рыба в воде, только ревматизм его немножко мучает. Да, так вот, по мнению доктора, было бы лучше, если бы я приготовила своему больному мужу сегодня вечером его любимое кушанье, чем тешить таким маскарадом, который только нарушит его покой и из которого все равно ничего путного не выйдет.

— Какое невежество! Как глупо! Он всегда строит из себя ценителя искусства, а сам ничего в нем не понимает! — посыпались градом реплики из всех дамских уст.

— Не расстраивайся, милая Адель, — сказала дама, изображающая Цереру. — Если бы мой муж мог обойтись без Фельса как врача, его ноги давно бы уже не было в моем доме. Когда я в прошлом году устраивала детский маскарад, который, замечу, удался на славу, он наотрез отказался отпустить к нам своих детей. А что он мне сказал, когда я лично пошла просить за его детей? «Неужели так интересно смотреть на обезьянью компанию?» Я этого ему никогда не прощу.

Елизавете вдруг представилось умное лицо доктора с пронизывающим взором и насмешливой черточкой у рта. Она в душе посмеялась над его резкостью, но вместе с тем невольно подумала о том, как трудно иногда бывает человеку поступать в соответствии со своими взглядами.

— Ах, что же вы хотите? — воскликнула «Флора» — хрупкое, тоненькое создание с очень хорошеньким, но слишком бледным личиком. Эта дама до сих пор была поглощена своим отображением в зеркале. — С нами он поступил не лучше. Два года тому назад он сказал моим родителям, что не только глупо, но даже преступно так рано начинать вывозить меня в свет при моем сложении. Будто родители не знают, что полезно их детям! Нам-то известно, чем объясняется подобная заботливость. Младшая сестра доктора в то время была еще не замужем, а таким всегда неприятно появление на балу более молодых. Папа хотел тотчас отказать доктору от дома, однако мама не может обходиться без его лекарств. Но, слава Богу, его советов не послушали, и, как видите, я еще жива.

Молчание слушательниц подтвердило мнение Елизаветы, что это торжество весьма сомнительно и что этому хрупкому созданию с узкой впалой грудью и болезненным цветом лица придется тяжело поплатиться за пренебрежение докторскими советами.

Вдруг всех дам привлек к окну нарядный экипаж, проезжавший по улице. Елизавета со своего стула могла видеть всю улицу, в том числе и предмет всеобщего любопытства. В экипаже сидели баронесса Лессен и Елена фон Вальде. Последняя повернула голову в сторону дома асессора и, казалось, старательно считала в нем окна. Ее щеки слегка порозовели, что служило признаком внутреннего волнения. Баронесса небрежно откинулась на спинку сиденья и вроде бы не замечала ни людей, ни домов.

— Дамы из Линдгофа! — воскликнула «Церера». — Но что это значит? Они совершенно не обращают внимания на окна доктора. Ха-ха! А ведь там, в окне, его жена! Посмотрите, как у нее вытянулось лицо… Она поклонилась, но у этих дам, к сожалению, нет на затылке глаз!

Елизавета взглянула на противоположные окна. Там стояла очень красивая женщина с прелестным ребенком на руках. В ее голубых глазах, провожавших экипаж, действительно светилось недоумение, но овал ее цветущего личика нисколько не «вытянулся». Ребенок потянулся ручонками в направлении разукрашенных голов дам в окне дома асессора. Следуя взглядом за его движениями, женщина посмотрела в ту сторону и с лукавой улыбкой кивнула дамам, которые ответили на ее поклон воздушными поцелуями и другими нежными жестами.

— Странно! — удивилась асессорша. — Что случилось с этими дамами? Почему они проехали, не поклонившись? До сих пор они всегда останавливались, докторша по полчаса стояла возле экипажа, и Елена фон Вальде, похоже, с большим удовольствием беседовала с ней, хотя у баронессы при этом была очень кислая физиономия. Просто удивительно! Ну, со временем все прояснится.

— Господин фон Гольфельд, вероятно, остался в Оденбурге. Утром, когда экипаж проезжал мимо нас, он находился с ними, — сказала «Диана».

— И как Елена фон Вальде перенесла разлуку? — произнесла «Флора», насмешливо улыбаясь.

— Разве уже так далеко зашло?..

— Неужели ты еще этого не знаешь? — воскликнула «Церера». — Что думает он, мы еще не выяснили, но что она страстно влюблена — вне всяких сомнений. Впрочем, не вызывает сомнений, что любовь существует только с одной стороны. Разве такая несчастная калека может внушить любовь, к тому же такому ледяному человеку, как Гольфельд, не обращающему внимания даже на красавиц?

— Да, это верно, — согласилась «Венера», искоса бросая взгляд в зеркало, — но Елена фон Вальде очень богата.

— Ну, он может получить это богатство и за меньшую цену. Ведь он — их прямой наследник.

— Но ведь сам фон Вальде еще может жениться, — заметила асессорша.

— Ох, не говори мне о нем! — с гневом воскликнула «Церера». — Женщина, которая согласилась бы на это, видимо, еще не родилась и должна свалиться с неба специально для него. Он весь соткан из высокомерия, он еще более жестокосерден, чем его двоюродный брат. Как я злилась на него в то время, когда была еще барышней, за то, что он на придворных балах стоял у дверей, скрестив руки, презрительно смотря на всех, и сдвигался с места только тогда, когда должен был танцевать с княгиней или принцессой. Ведь мы хорошо знаем, какую женщину он считает достойной славного имени фон Вальде: она должна быть старинного рода, берущего начало, по возможности, от тех мужчин и женщин, которые оказались в Ноевом ковчеге.

Все рассмеялись. Только Елизавета оставалась серьезной. Поведение Елены фон Вальде произвело на нее глубокое впечатление. Она была возмущена и чувствовала, что ее взгляды относительно человеческого характера начинают колебаться.

Неужели возможно, чтобы твое мнение так изменилось за несколько часов? Для других, не таких идеалистов, как Елизавета, непонятное влияние, которое баронесса оказывала на Елену, могло быть объяснено тем, что последняя любит ее сына. Елизавета же так не считала. По ее убеждению, столь возвышенное чувство, как любовь, не могло быть причиной каких-либо низких поступков. По ее мнению, Гольфельд не мог быть воплощением идеала прекрасной женской души. Он не был ни умен, ни остроумен, отличался большим самомнением и, желая производить на женщин впечатление не только своей наружностью, но и внутренним содержанием, представлялся молчаливым и замкнутым, давая людям повод предполагать, что за этим скрываются достоинства, коими он на самом деле не обладал. Среди мужчин у Гольфельда не было ни одного друга. Будучи хитрецом, он никого не впускал в свою душу, а дамы вполне удовлетворялись «жесткой скорлупой» и утешали себя надеждой на «сладкое ядро». Гольфельд прекрасно умел рассчитывать и для достижения блестящего положения в свете не останавливался ни перед какой интригой, для чего у него, как у камер-юнкера при дворе, имелась самая благоприятная почва.

Елизавета очень обрадовалась, увидев экипаж дяди, показавшийся из-за угла, и облегченно вздохнула, когда села рядом с ним. Она сняла шляпу и с удовольствием подставила свое лицо прохладному вечернему ветерку.

Лесничий искоса посматривал на молчавшую племянницу. Вдруг он переложил вожжи и кнут в одну руку, а другой взял Елизавету за подбородок и заставил ее повернуться к нему.

— Ну-ка, покажись, Эльза! Что означают эти хмурые складки на лбу? Что-то случилось там? Выкладывай-ка скорее, в чем дело! Тебя что-нибудь рассердило?

— Нет, дядя, не рассердило, но мне было очень больно, поскольку твои предположения относительно Елены фон Вальде оправдались, — ответила Елизавета, краснея от волнения.

— Тебе было больно потому, что я оказался прав, или потому, что Елена фон Вальде поступила нехорошо?

— Потому что ты предрек гадкие вещи.

— Ну, а какое же обстоятельство принесло победу моим отвергнутым взглядам?

Эльза рассказала ему о поведении Елены и о предположениях дам. Лесничий улыбнулся.

— Ох уж это бабье, а дамы в особенности! — проговорил он. — Они женят даже тех, кто видит друг друга первый раз в жизни. Но в одном они правы: чего только не делается ради любви! Хотя я нисколько не оправдываю слабость и уступчивость Елены фон Вальде, но не так строго сужу ее теперь. Любовь есть сила, которая заставляет нас забывать отца и мать ради одного человека.

— Вот этого я совершенно не могу понять! Как можно совсем чужого человека любить больше, чем отца с матерью? — с жаром произнесла Елизавета.

Лесничий хмыкнул и слегка тронул кнутом спину Гнедого, чтобы немного поторопить его, и, ничего не возразив, продолжил:

— Пока дело обстоит так, мое определение любви не будет понятно тебе, если бы я даже обладал красноречием ангела.

Но сам он… Давно прошли те времена, когда он вырезал имя любимой женщины на коре дерева, нежно пел любовные романсы. Когда он бегал за много верст, чтобы поймать один только взгляд, и считал смертельным врагом всякого, кто осмеливался посмотреть на его возлюбленную. Теперь, оглядываясь назад, он с удовольствием вспоминал то безумное время, но передать словами свое волнение, радость, отчаяние не мог.

— Видишь черную полосу там, за лесом? — спросил он после непродолжительного молчания, указывая кнутом в направлении синеющих гор.

— Да, это флагшток на замке Гнадек. Я уже давно заметила его и испытываю громадную радость при мысли, что на этом кусочке земли мы дома и что никто не может согнать нас с него. Слава Богу, у нас есть родина!

— Да еще какая! — сказал лесничий, окидывая окрестность восторженным взглядом. — Еще будучи маленьким мальчиком, я всегда мечтал о тюрингенском лесе, а причиной тому были рассказы дедушки. Он провел здесь свою юность и знал массу всяких легенд и сказок. Изучив свое дело, я приехал сюда. В то время весь этот лес еще принадлежал фон Гнадевицам, но я не хотел поступать к ним на службу, потому что слишком хорошо знал их по рассказам деда. Я был первым из Ферберов, отказавшимся служить у них, и нашел место у князя Л… Наследник последнего Гнадевица продал часть леса князю Л., пожелавшему увеличить свои лесные владения и давшему ему хорошую цену. Таким образом, мечта моей юности осуществилась: я поселился в доме, который был, так сказать, колыбелью Ферберов. Ведь ты знаешь, что мы родом из Тюрингии.

— Да, еще с детства.

— А знаешь ли ты, как обстояло дело?

— Нет.

— Правда, с тех пор прошло уже много времени, и я, пожалуй, единственный человек, знающий эту историю, но она не должна быть предана забвению, и потому ты услышишь ее от меня теперь, чтобы когда-нибудь передать ее дальше. Около двухсот лет тому назад… Видишь, наше генеалогическое древо тоже не молодо, только жаль, что мы не знаем, кто была наша родоначальница. Если тебя спросит баронесса Лессен, например, или кто-нибудь из ее круга, ты можешь ответить с полной уверенностью, что род наш берет начало от знатной дамы. Я допускаю, что это была какая-нибудь маркитантка, — дело-то происходило во времена Тридцатилетней войны. Ну-с, около двухсот лет тому назад, в одно прекрасное утро, жена охотника Фербера, открывая наружную дверь, ту самую, которую ты можешь видеть и теперь, нашла на крыльце маленького ребенка. Она поспешно захлопнула дверь, потому что в то время в окрестностях бродило много цыган, и она решила, что это их поганое отродье. Но муж ее был человечнее и взял ребенка в дом. Это оказался новорожденный мальчик. На груди у него была записка, в которой выражалась просьба приютить ребенка, родившегося в браке и при святом крещении нареченного Иоанном, а также обещание подробности о нем сообщить впоследствии. В пеленках нашли кошелек с небольшим количеством денег. Жена охотника была, в общем, хорошей женщиной и, узнав, что родители ребенка христиане, взяла его и воспитала со своими девочками. Для мальчика это было большим счастьем, потому что из его родных никто так и не объявился. Позднее приемный отец усыновил его, а со временем молодой человек нашел свое счастье в том, что женился на своей молочной сестре. Он, его сын и внук служили егерями у потомков Гнадевицев, все они жили и умерли в этом доме. Только мой дед был переведен в силезское поместье. Будучи мальчиком, я, услышав эту историю, страшно рассердился, что спустя много лет не появилась какая-нибудь графиня, которая узнала бы в приемыше своего украденного сына и торжественно водворила бы его в свой родовой замок. Но потом я вполне смирился с этим, да и наше имя мне так нравится, что я не хотел бы менять его. — Лесничий наклонился и, указав Елизавете на что-то сквозь ветви, спросил: — Видишь эту белую точку?

Белой точкой оказался чепец Сабины, сидевшей на крыльце. Увидев экипаж, она поспешно встала, высыпала содержимое своего передника, оказавшееся массой незабудок, в корзину, и помогла Елизавете выйти.

Гнедой с радостным ржанием побежал во двор, где его ожидал работник. Лесничий пошел в дом, чтобы заменить свой форменный сюртук на удобную домашнюю куртку, и затем с газетой и трубкой вернулся под липу.

— Какое глупое времяпровождение для такой старой бабки, как я! — посмеиваясь, сказала Сабина, проходя мимо Елизаветы, усевшейся на пороге и принявшейся продолжать плести гирлянду, начатую старушкой. — Но я привыкла делать это с детства. У меня в комнате висят два маленьких портрета моих покойных родителей, они, без сомнения, заслужили, чтобы я чтила их память и плела им веночки, пока есть цветы. Каждое воскресенье деревенские ребята приносят мне свежие незабудки, а сегодня я получила их столько, что хватит на веночек и для Эльзочки. Вы положите его в воду, и он будет свеж всю неделю.

Елизавета еще долго сидела у дяди. Лесничий вспоминал о былых временах, о том, как различные планы, решения и предположения были разрушены действительностью. Теперь он совершенно спокойно говорил об этом, как человек, твердо стоящий на земле, слушая грозный шум прибоя.

— Вот, — сказала через некоторое время Сабина, надевая Елизавете на голову венок из незабудок, — так вы его донесете до дома неизмятым.

— Ну, пусть так и будет, — со смехом проговорила девушка, вставая. — Большое спасибо за прогулку. Спокойной ночи, дядя, спокойной ночи, Сабина.

Попрощавшись, Елизавета побежала через двор в сад и вскоре уже двигалась по лесной тропинке, ведущей в гору.

Наверху, в гостиной, горела лампа, ее свет был ясно виден, несмотря на луну. Когда Елизавета очутилась на опушке, на дорогу упала какая-то тень. Ее отбрасывала незнакомая мужская фигура, стоявшая в стороне от дороги. Увидев, что девушка испугалась, мужчина направился к ней. «Привидение» вежливо сняло шляпу, и страх у Елизаветы моментально испарился, потому что она увидела улыбающееся, добродушное лицо пожилого, изящно одетого господина.

— Простите, я, кажется, испугал вас, — проговорил он, приветливо поглядывая на нее поверх очков. — Но я не посягаю ни на вашу жизнь, ни на кошелек. Я — самый мирный путешественник и очень хотел бы знать, что означает этот огонек, который светится там, наверху, в развалинах. Впрочем, теперь я считаю свой вопрос праздным, так как вижу, что в них поселились эльфы и феи, одна из которых стоит передо мною, готовая наказать меня за вторжение в заколдованный круг.

Это галантное сравнение, каким бы банальным оно ни было, в данный момент оказалось очень удачным, так как девушка в белом платье, с венком на голове, при свете луны действительно напоминала сказочный образ.

Елизавета в душе посмеялась этому комплименту, но с огорчением отметила, что вовсе не похожа на такое эфирное создание, и решила немедленно высказать это пожилому господину.

— Мне очень жаль, что придется вернуть вас к суровой действительности, — заговорила она, — но при всем желании я не могу видеть в этом огоньке ничего другого, кроме света настенной лампы в уютной комнате письмоводителя лесничества.

Незнакомец рассмеялся.

— Неужели же он живет один в этих неприветливых старых стенах?

— Он мог вполне отважиться на это, потому что «над теми, кто идет по пути истины, злые духи не властны», но его одиночество разделяют еще некоторые живые существа, и среди них, между прочим, две породистые козы и прелестная канарейка, не говоря уж о совах, которые теперь живут очень замкнуто, так как оживленная деятельность людей не согласуется с их образом жизни.

— Я думаю, они не терпят яркого солнечного света, который заливает теперь развалины.

— Бедные совы! — со смехом воскликнула Елизавета и, слегка поклонившись, заторопилась дальше, потому что ее родители вышли из калитки и направлялись ей навстречу.

Они очень обеспокоились, услышав голоса Елизаветы и какого-то незнакомого мужчины. Когда девушка рассказала им о случайной встрече, они побранили ее за то, что она поддержала разговор с незнакомцем.

— Твои легкомысленные речи могли иметь очень неприятные последствия. К счастью, это были люди из общества.

— Люди? — с изумлением прервала их дочь. — Но ведь он был один.

— Ну, тогда оглянись, ты еще сможешь увидеть их.

Действительно, на крутой дорожке на склоне горы еще виднелись две светлые мужские шляпы.

— Ты видишь, мамочка, эти люди не опасны. Один из них даже не решился выйти из кустов, а у другого такое добродушное лицо, что вряд ли он может быть разбойником.

В своей комнате Елизавета осторожно сняла венок и, положив его на тарелку, поставила перед бюстом Бетховена. Затем она поцеловала спящего Эрнста и пожелала спокойной ночи своим родителям.

 

Глава 9

— Эльза, да не беги же так! — крикнул лесничий, выходя на другой день с ружьем через плечо из леса на лужайку, ведущую к дому.

Елизавета бежала под гору, ее шляпа висела на руке, косы блестели на солнце. Она со смехом бросилась в объятия дяди, а затем, сунув руку в карман, отступила на шаг и спросила с улыбкой:

— Угадай-ка, что у меня в кармане, дядя?

— Ну, что же там может быть? Тут не придется особенно ломать голову. Вероятно, навевающий сентиментальные воспоминания пучок травы, или несколько засушенных цветков, или кусочек печатной мировой скорби, заключенной в золоченую рамочку.

— К сожалению, все мимо, господин лесничий. Ну ладно, меня не рассердили ваши слова, так что… Вот, смотри!

Она вынула из кармана маленькую коробочку и приподняла крышку. Там на зеленых листиках лениво потягивалась толстая гусеница. Ярко-желтого цвета, с черными точками, косыми синевато-зелеными полосками и кривым рогом на хвосте.

— Батюшки, сфинкс атропос! — с восхищением воскликнул лесничий. — Однако, постреленок, где же ты раздобыла этот чудный экземпляр?

— В Линдгофе, на картофельном поле. Не правда ли, она хороша? Так, теперь мы хорошенько закроем коробочку и спрячем…

— Как, я не получу этой гусеницы?

— Нет, ты можешь получить ее, но только за плату.

— Ну и ну, ты, кажется, превратилась в торгаша-еврея? На вот тебе десять пфеннигов, давай сюда гусеницу!

— Боже упаси! Меньше чем за тридцать я ее не отдам. Всякие заплесневелые пергаменты, до которых противно дотронуться, ценятся на вес золота. Неужели же такое прекрасное произведение природы не стоит тридцати пфеннигов?

— Старые заплесневелые пергаменты! Сказала бы ты это какому-нибудь ученому, как бы он возмутился!

— Ах, здесь, в свежем зеленом лесу, их нет!

— Берегись, господин фон Вальде…

— Торчит возле пирамид.

— Но мог бы внезапно появиться и привлечь к ответственности некоторых дерзких девиц. Он среди ученых важная птица.

— Пусть они воздвигают ему памятники и сколько угодно венчают лаврами, а я не могу простить ему, что он за всем этим старым хламом забывает о требованиях, которые предъявляет ему жизнь, что он задается вопросом, действительно ли римляне кормили рыб мясом своих рабов, а бедняки в его имениях голодают и изнемогают под гнетом баронессы.

— Э, у него теперь, наверное, горит левое ухо! Жаль, что он не мог слышать эти слова! Вот тебе деньги. Ты, видно, хочешь купить себе какое-нибудь перо на шляпку или другую безделицу?..

Елизавета взяла свою шляпу и с восхищением посмотрела на две прекрасные розы, свежие, как заря, — они были заткнуты за скромную черную бархотку.

— Разве они не прекрасны, дядя? — спросила она. — Неужели ты думаешь, что я добровольно стану обременять свою юную головку перистыми облаками, имея свежие розы? Вот тебе гусеница. Сейчас ты узнаешь, почему я тебя ограбила. Сегодня утром у нас была жена одного бедного ткача из Линдгофа и просила помочь ей. Ее муж упал, повредил себе руку и ногу и уже в течение нескольких недель ничего не зарабатывает. Мама дала ей старое белье и большой домашний хлеб. Дать больше, как ты знаешь, мы не можем. Вот у меня есть двадцать пять пфеннигов, взятые мною из копилки, — больше там не было. Эрнст отдал мне свои сбережения. Он готов был продать всех своих солдатиков, лишь бы помочь бедной женщине. К этому еще прибавятся деньги за гусеницу, что составит целый талер. Я его сейчас отнесу в избушку ткача.

— Вот тебе еще талер и… Сабина! — крикнул он. — Достань-ка хороший кусок солонины из бочки и заверни в два больших листа. Возьми и это, — добавил он, снова обращаясь к Елизавете.

— Ах, милый, восхитительный дядюшка! — с восторгом воскликнула Елизавета, взяв его руку и изо всех сил сжимая ее своими тонкими пальцами.

— Смотри, чтобы мясо по дороге не превратилось в розы! — продолжал он. — От них мало пользы бедному ткачу. Ты поступаешь, как святая, имя которой носишь.

— Да, однако же мне не приходится бояться жестокого ландграфа. Впрочем, я все-таки не сказала бы ему неправды.

— Ишь ты, какая героиня!..

— Мне кажется, заведомая ложь требует гораздо больше мужества.

— Ты права, моя девочка, я тоже не смог бы. А вот и Сабина!

Действительно, из дверей вышла ключница и, передавая Елизавете мясо, шепнула лесничему, что господин фон Вальде, вернувшийся вчера из путешествия, уже некоторое время ждет его.

— Где? — спросил лесничий.

— Здесь, в столовой.

Они стояли как раз около окна этой комнаты, которое было открыто. Елизавета, вспыхнув, быстро обернулась. Дядя состроил прекомичную физиономию и, поглаживая свою бороду, с улыбкой проговорил:

— Вот тебе раз! Ты заварила хорошую кашу! Он все слышал!

— Очень хорошо, что ему пришлось выслушать правду! — гордо подняв голову, сказала девушка, а затем, распрощавшись с Сабиной и дядей, медленно пошла в сторону Линдгофа.

В первую минуту ей стало не по себе оттого, что фон Вальде, хотя и невольно, слышал ее суждения, но потом она решила, что так же открыто сказала бы ему правду в глаза. Но поскольку невозможно было помыслить, что он когда-нибудь станет спрашивать ее мнение (такое предположение показалось ей смешным), даже к лучшему, что он случайно узнал правду, хотя и из девичьих уст. Однако почему он так неожиданно вернулся? Елена фон Вальде предполагала, что он будет отсутствовать еще не один год и даже третьего дня не подозревала о его возвращении. Эльзе невольно вспомнилась вчерашняя встреча. Ведь незнакомец, остановивший ее, сказал, что он путешественник. Но этот добродушно улыбающийся старичок не мог быть мрачным, гордым владельцем Линдгофа. Вероятно, им был тот, который молча ждал в кустах, пока его спутник наведет справки о заинтересовавшем их свете в развалинах. Но что фон Вальде понадобилось от дяди, который, насколько Елизавета знала, никогда не имел к нему никакого отношения?

Эти и другие подобные мысли занимали Елизавету, пока она шла к домику ткача.

Муж и жена заплакали от радости при виде неожиданного приношения. Елизавета покинула их дом, сопровождаемая искренними пожеланиями всяческого благополучия, и направилась через деревню в замок на обычный урок музыки, который, несмотря на прибытие хозяина, не был отменен.

С приездом фон Вальде замок совершенно преобразился. Окна первого этажа, обыкновенно прятавшиеся за закрытыми ставнями, теперь ярко блестели на солнце.

В комнатах передвигали мебель, выколачивали пыль, все мыли и чистили. Через открытую стеклянную дверь был виден большой зал. На ступенях, ведущих в сад, положив голову на лапы, лежала большая борзая. У открытого окна садовник устанавливал на жардиньерке цветы, а старый дворецкий Лоренц ходил по комнатам с видом судебного следователя.

Елизавете невольно бросилось в глаза, что все, попадавшиеся ей навстречу, имели другое выражение лица, чем обычно. Даже в глазах старого Лоренца светился какой-то радостный огонек, хотя он в эту минуту и вычитывал за что-то людей, выколачивающих пыль. Его голос звучал сегодня так громко, что девушка с изумлением подняла на дворецкого взгляд, так как Лоренц всегда входил в комнату на цыпочках и докладывал вполголоса.

Удивленная такой активной жизнедеятельностью, девушка посмотрела на крыло, занимаемое обеими дамами. Там царила полная тишина. В покоях баронессы были опущены все шторы и занавески, ни один звук не доносился из-за дверей, мимо которых проходила Елизавета. Воздух узкого коридора был пропитан пронизывающим запахом валериановых капель. Из последних дверей выглянула, наконец, чья-то голова, но в каком виде! Это была старая камеристка баронессы, вероятно желавшая посмотреть, кто осмелился нарушить торжественную тишину покоев. Чепчик у камеристки съехал набок, один из фальшивых локонов выбился из прически, лицо имело совершенно растерянное выражение, а на выдающихся скулах горели ярко-красные пятна. Она нахмурилась, отвечая на поклон Елизаветы, и быстро исчезла за дверью.

Девушка несколько раз постучала в комнату Елены и, не дождавшись ответа, все же решилась войти. Не только гардины, но и плотные шелковые шторы были сдвинуты. Глубокий мрак и мертвая тишина смутили Елизавету, и она собралась покинуть комнату, как вдруг раздался слабый голос Елены. Она лежала в кресле в глубине комнаты, зарывшись головой в подушки.

— Ах, милое дитя, — проговорила она, положив свои холодные влажные руки на руку Елизаветы, — у меня был нервный припадок. Никто этого не заметил, и я чувствовала себя такой заброшенной в этой комнате. Пожалуйста, откройте окно, мне нужен воздух, теплый свежий воздух.

Елизавета тотчас же исполнила ее желание. А когда дневной свет упал на бледное лицо Елены, стало заметно, что у нее заплаканные глаза.

Солнечные лучи, осветившие комнату, тут же взбодрили Елену, чего Елизавета не ожидала. Она сильно испугалась, когда вдруг из угла послышался резкий крик. Там качался на кольце белоснежный какаду с высоким темным хохолком.

— Боже, это ужасно! — воскликнула Елена, затыкая уши. — Эта отвратительная птица сильно раздражает меня!

Взор Елизаветы с удивлением остановился на маленьком чужестранце и скользнул по комнате, напоминавшей базар. На всех столах и стульях лежали богатые ткани, шали, книги в дорогих переплетах и различные принадлежности туалета. Елена, проследив за взглядом Елизаветы, отрывисто проговорила:

— Это все подарки моего брата, который вчера неожиданно вернулся.

Как холодно при этом звучал ее голос! На ее заплаканном лице не было и тени радости, кротость сменилась досадой и даже гневом.

Елизавета молча наклонилась и подняла букет чудных, уже почти завядших камелий, лежавший на полу.

— Ах да! — проговорила Елена, поднимаясь. — Это утренний привет моего брата. Букет упал со стола и был забыт. Пожалуйста, поставьте его в вазу.

— Бедные цветочки! — вполголоса произнесла Елизавета, расправляя поникшие лепестки. — Распускаясь, они и не подозревали, что попадут в такую холодную атмосферу.

Елена испытующе взглянула на девушку, и в ее взоре отразилось раскаяние.

— Поставьте цветы на окно, там больше воздуха, они, может быть, оживут, — шепнула она. — О боже! — Она опустилась в кресло. — Он чудесный человек, но его появление нарушает гармонию нашей жизни.

Елизавета недоверчиво взглянула на Елену, полулежавшую в кресле с таким видом, будто судьба послала ей самое тяжкое испытание. Девушка и вчера не могла себе объяснить поведение Елены, сегодня же она была подавлена, осознав, насколько странен и непонятен ее характер. Куда так внезапно исчезло чувство глубокой благодарности, с которым Елена обычно говорила о своем брате? Неужели нежность, как казалось, переполнявшая ее сердце, могла так быстро испариться, и она злилась теперь из-за того, что должно было стать для нее радостным событием? И если даже прибывший не симпатизировал тем людям, в окружении которых Елена чувствовала себя счастливой, если даже он противился исполнению ее желаний, то неужели же между ними так скоро могло наступить охлаждение, а то и озлобление? Елизавета вдруг почувствовала глубокую жалость к человеку, который плавал по далеким морям, путешествовал по разным странам, а возвратившись домой после долгого отсутствия, стал неким разрушительным элементом. Как глубоко должно было затронуть его то обстоятельство, что вместо сердечного приема он нашел в сердце своей сестры лишь безразличие и холод!

Рассуждая так, девушка поправляла цветы в вазе. Она никак не отреагировала на страстную речь Елены, беспощадно обвинявшей брата. Последняя, очевидно, сама почувствовала, что зашла слишком далеко, и совершенно другим тоном попросила Елизавету сесть и немного поболтать с нею.

В эту минуту дверь с шумом распахнулась и на пороге показалась женская фигура. Елизавета с трудом узнала в этой женщине баронессу Лессен. Ее белые волосы, обычно тщательно причесанные, падали из-под утреннего чепчика на лоб. Лицо было покрыто красными пятнами. Взгляд ее утратил обычное выражение гордой самоуверенности. Какой же ничтожной казалась она теперь!

— Ах, Елена! — взволнованно воскликнула она, не замечая Елизаветы. — Рудольф только что позвал к себе несчастного Линке. Он так сердится и кричит на беднягу, что слышно в дальнем углу двора. Господи!.. Я чувствую себя такой несчастной! Сегодняшнее утро совсем убило меня, я еле держусь на ногах. Я не смогла больше выносить такую несправедливость и укрылась здесь. Рушится все то, что я с таким трудом создавала во имя Господа! И нужно же было такому случиться, что Эмиль уехал в Оденбург! Мы покинуты и одиноки, дорогая Елена! — И баронесса обвила обеими руками шею девушки.

Этим моментом и воспользовалась Елизавета, чтобы выскользнуть из комнаты.

Когда она очутилась в коридоре, выходящем в вестибюль, до нее донесся громкий разговор. Низкий, звучный мужской голос иногда повышался от сильного волнения, но ни разу не прозвучал резко. Елизавета не могла определить, откуда доносится этот голос, и побежала, торопясь поскорее выйти из особняка. Но не успела она сделать и несколько шагов, как ясно услышала:

— Вы покинете Линдгоф не позднее завтрашнего вечера.

— Господин фон Вальде… — раздался другой голос.

— Это мое последнее слово! — повелительно произнес первый из собеседников, и в эту минуту Елизавета с ужасом осознала, что стоит перед открытой дверью.

Посреди комнаты стоял высокий мужчина, заложив одну руку за спину, а другой указывая кому-то на дверь. Взгляд темных горящих глаз встретился со взором Елизаветы. Она поспешно отвела глаза и выбежала в сад. Ей казалось, что этот взгляд преследует ее.

Когда вся семья Фербер собралась за ужином, отец стал оживленно рассказывать, как познакомился сегодня в лесничестве с господином фон Вальде.

— Ну и как он тебе? Понравился? — спросила жена.

— На этот вопрос, дорогая моя, я смогу тебе ответить, может быть, только через год, и это при условии, что я буду видеть его чуть ли не ежедневно. Пожалуй, даже и тогда я не составлю о нем определенного мнения. Меня этот человек заинтересовал тем, что все время заставляет тебя задуматься, действительно ли он такой холодный и бесстрастный человек, как о нем говорят? Он пришел к моему брату, чтобы расспросить его об инциденте между управляющим и той бедной женщиной, Шнейдер, потому что ему сказали, будто бы Сабина была свидетельницей случившегося. Сабину позвали в комнату, чтобы она рассказала, в каком виде застала несчастную Шнейдер. Фон Вальде желал все знать до мельчайших подробностей. Он приехал сюда прямо из Испании. Из сказанного им можно заключить, что какой-то друг написал ему о том, что здесь творится, после чего он немедленно отправился домой.

— А какова его наружность? — спросила госпожа Фербер.

— Мне он очень понравился, хотя я еще ни разу не встречал человека, который держался бы так холодно и неприступно, как фон Вальде. Я знаю, что его считают донельзя высокомерным, но, как мне кажется, это мнение ошибочно, просто он сильно удручен жизнью.

Елизавета задумчиво слушала слова отца, а потом рассказала о сцене, свидетельницей которой случайно стала.

— Ну, значит, суд свершился скорее, чем можно было предположить, — сказал Фербер. — Может быть, это произошло и благодаря моему брату — ведь он беспощаден в своих суждениях, когда спрашивают его мнения, и, вероятно, выложил господину фон Вальде все, что накипело на душе.

 

Глава 10

С этого вечера прошло не более недели, но за этот небольшой отрезок времени в Линдгофе произошли громадные перемены.

Уволенный управляющий был заменен новым, которому, однако, предоставили очень незначительные полномочия, так как хозяин во все вникал сам. Большинство из тех, кому отказали в месте за то, что они посещали деревенскую церковь и не слушали проповеди в замке, снова были приняты на работу в имение. Наконец, в воскресенье фон Вальде в сопровождении баронессы фон Лессен и маленькой Бэллы присутствовал на богослужении в деревенской церкви в Линдгофе. Учитель Меренг, к всеобщему удивлению, появился на хорах в качестве слушателя, а после службы почтенный деревенский пастор обедал в замке.

Доктор Фельс теперь каждый день приезжал в Линдгоф, потому что Елена заболела. Последнее обстоятельство и было, вероятно, причиной того, что Елизавету не приглашали больше давать уроки музыки и что, по словам лесничего, баронесса избежала «ссылки в Сибирь».

— Ведь господин фон Вальде вовсе не варвар, чтобы усугублять состояние своей сестры, лишая ее приятного для нее общества, — сказал лесничий. — Само собой разумеется, что если баронесса перестанет здесь бывать, то и ее сын не будет посещать замок.

В деревне все знали, что в замке свирепствуют страшнейшие бури, которые очищают тамошнюю атмосферу. Первые три дня после приезда фон Вальде обедал один в своей комнате и отсылал обратно все бесчисленные записки, которые посылала ему баронесса, но в конце концов болезнь Елены вынудила их встретиться у ее постели. С этого дня жизнь как будто вошла в прежнюю колею, хотя слуги уверяли, что господа за столом не говорят ни слова. Гольфельд приезжал один раз, чтобы поприветствовать хозяина, но, по слухам, уехал очень быстро и притом с чрезвычайно вытянутой физиономией.

В один пасмурный августовский день Елена фон Вальде прислала Елизавете записку с просьбой прийти в замок. Войдя в ее комнату, девушка увидела, что Елена не одна — в кресле у окна сидел фон Вальде, похоже, он заканчивал произносить какую-то речь. Сидевшая рядом с ним баронесса фон Лессен, наклонившись к нему, с любезной улыбкой слушала его слова, хотя они были обращены к Елене. Баронесса держала вязание, и вся эта картина казалась вполне мирной. На кушетке лежала Елена, просторный капот окутывал всю ее тщедушную фигурку, русые волосы были запрятаны под утренний чепчик, розовые ленты которого еще больше подчеркивали смертельную бледность ее лица. На пальце у нее сидел попугай, которого она время от времени ласкала и прижимала к щеке. «Ужасная» птица была теперь «милочкой» и могла кричать сколько душе угодно. Значит, и тут состоялось примирение.

Елена, увидев Елизавету, приветственно махнула ей рукой, но от девушки не укрылось, что она старалась подавить легкое смущение.

— Милый Рудольф, — проговорила она, взяв брата за руку, — вот та милая артистка, которой я обязана многими прекрасными часами. Елизавета Фербер, которую ее дядя, да и все в округе зовут «златокудрая Эльза», так увлекает всех своей игрой, что я хочу попросить ее заставить нас забыть о сегодняшнем пасмурном небе. К сожалению, я не могу составить вам компанию у рояля. Не будете ли вы так добры сыграть нам что-нибудь?

— С удовольствием, — ответила Елизавета, — но я очень волнуюсь, потому что боюсь не справиться с тучами на небе и не оправдать похвалу моей игре.

— Могу ли я теперь удалиться на часок? — спросила баронесса, складывая вязание в корзинку и вставая. — Я хочу немного прокатиться с Бэллой — бедняжка так долго не была на воздухе!

— Ну, кажется, в свежем воздухе здесь недостатка нет — ей достаточно высунуть голову в окно, — сухо проговорил фон Вальде, стряхивая с сигары пепел.

— Ох, Рудольф, тебе, возможно, не очень хочется давать мне лошадей? Я останусь дома, если…

— Я совершенно не понимаю, чего ради мне удерживать тебя? Катайся, пожалуйста, когда и сколько тебе угодно, — последовал равнодушный ответ.

Баронесса поджала губы и обратилась к Елене:

— Значит, решено: кофе будем пить у меня. Я недолго буду отсутствовать, так как собирается дождь. Вернусь ровно через час и отведу тебя к себе.

— Это уже в течение многих лет было моей обязанностью, — вступил в разговор фон Вальде, — и я надеюсь, что сестра не думает, будто я забыл о ней за время разлуки.

— Конечно нет, милый Рудольф, я буду тебе благодарна, — оживленно воскликнула Елена, в то время как ее взгляд боязливо перебегал с брата на баронессу и обратно.

Баронесса между тем мужественно поборола свой гнев. Она с милой улыбкой протянула руку фон Вальде, поцеловала Елену и, проговорив «до свидания», выпорхнула из комнаты.

Во время этих переговоров Елизавета рассматривала лицо фон Вальде, взгляд и голос которого на днях произвели на нее такое сильное впечатление. Его лицо выражало твердость, которую ничто не может сломить, а взгляд говорил о честности и решительности этого человека. Какой спокойный свет лился из его глаз, которые тогда метали искры! Его взгляд становился более ледяным, когда останавливался на баронессе. Темная, чуть вьющаяся борода покрывала нижнюю часть лица фон Вальде, придавая ему строгость и величавость.

Когда баронесса вышла из комнаты, Елизавета подняла крышку рояля.

— Нет-нет, пожалуйста, без нот! — воскликнула Елена, заметив, что молодая пианистка ищет их. — Мы хотим послушать ваши собственные мысли. Прошу вас, сыграйте что-нибудь экспромтом.

Елизавета без колебания села за рояль. Вскоре она забыла о внешнем мире. В ее душе зарождался целый сонм звуков, который увлекал ее куда-то ввысь. Ее внутренний мир выливался в этих мелодиях.

Последние аккорды отзвучали. На ресницах Елены дрожали две слезинки, ее лицо побледнело еще больше. Она взглянула на брата, но тот смотрел в сад. Когда он наконец повернулся к ней лицом, оно было таким же спокойным, как и раньше, только легкий румянец появился на щеках. Сигара выскользнула из его пальцев и лежала на полу. Он ни слова не сказал Елизавете относительно ее игры, зато Елена, которой, видимо, было неприятно молчание брата, рассыпалась в похвалах, как бы компенсируя его холодность.

— Это было гениально! — воскликнула она. — В Б., наверное, не имели понятия о золотом источнике мелодий, таящихся в груди Эльзочки, иначе ее не отпустили бы в наши тюрингенские леса.

— Вы раньше жили в Б.? — спросил фон Вальде, переводя взгляд на Елизавету.

Та увидела, что лед в его глазах растаял. Они сияли каким-то особенным блеском. Она просто ответила:

— Да.

— Перенестись вдруг из прекрасного большого города на одинокую гору посреди тихого леса! Слишком резкая перемена. Вы были, вероятно, в отчаянии, когда узнали о предстоящем переезде?

— Я сочла это незаслуженным счастьем, — последовал спокойный ответ.

— Что? Удивительно! Я думаю, что никто не станет срывать репейник, когда может иметь розу. Это общепринятый взгляд.

— Да, но очень односторонний.

— Сомневаюсь, что хоть кто-нибудь из ваших друзей разделял ваши взгляды… Но все-таки предполагаю, что вам нелегко было расстаться с друзьями.

— Даже очень легко, потому что у меня их не было.

— Не может быть! — воскликнула Елена. — У вас не было даже хороших знакомых?

— Были — те, кто мне платил.

— Вы давали уроки?

— Да.

— Разве у вас никогда не было потребности иметь друга?

— Никогда, потому что у меня есть мать, — с глубоким чувством ответила Елизавета.

— Счастливая! — пробормотала Елена, опуская голову.

Елизавета поняла, что задела рану в сердце Елены. Она очень пожалела об этом, и ей захотелось загладить неприятное впечатление. Фон Вальде, казалось, прочел эту мысль девушки по ее лицу и, не обращая внимания на печаль в голосе Елены, спросил:

— И вы пожелали жить именно в Тюрингене?

— Да.

— А почему?

— Потому что мне с раннего детства рассказывали, что мы родом из Тюрингии.

— А, вы, верно, из рода Гнадевицев?

— Это девичья фамилия моей матери, а я Фербер.

— Вы сказали это таким тоном, будто благодарите Бога за то, что не носите этой фамилии.

— Да, я очень рада этому.

— Гм… Это имя было в свое время очень громким.

— Да, но слава его не всегда была безупречной.

— Э, да и что с того! Зато это имя имело при многих дворах цену чистого золота, потому что было очень древним, и его носителей осыпали различными милостями.

— Простите, но я совершенно не могу понять, как возможно, что… — начала было Елизавета, но, покраснев, замолчала.

— Ну-с? Вы начали фразу, и я настаиваю на том, чтобы вы ее закончили.

— …что грехи награждаются потому, что стары, — неуверенно проговорила Елизавета.

— Прекрасно! Но многие предки Гнадевицев проявили истинное мужество и отвагу.

— Возможно, но, по-моему, несправедливо, что их заслугами в течение стольких столетий пользуются те, кому вовсе не присущи эти качества.

— Да разве великие дела не должны жить вечно?

— Конечно, но если мы не считаем их для себя примером, то недостойны пользоваться славой совершивших их, — решительно ответила Елизавета.

В это время во двор въехал экипаж. Фон Вальде наморщил лоб и провел рукой по глазам, как бы внезапно просыпаясь от сна. Вскоре дверь отворилась и вошла баронесса. На ней и Бэлле были шляпки и накидки.

— Вот и мы! Какой сегодня отвратительный воздух! Я очень сожалею, что решила выехать. Мне, вероятно, придется поплатиться насморком за свою материнскую заботу. Бэлла хотела узнать, как ты себя чувствуешь, Елена, а потому я и привела ее сюда.

Девочка направилась прямо к кушетке и, казалось, не замечала Елизавету, сидевшую около нее. Наклонившись, чтобы поцеловать руку Елены, она задела Елизавету, пуговица ее накидки зацепилась за отделку платья гостьи и разорвала ее. Девочка подняла голову, искоса взглянула на дыру и, развернувшись, направилась к фон Вальде, чтобы поздороваться с ним.

— Ну-с, — проговорил тот, не подавая ей руки, — почему же ты не извинишься за свою неловкость?

Бэлла не сказала ни слова в ответ и ретировалась к мамаше, на щеках которой вспыхнули яркие пятна. Взгляд, который она бросила на Елизавету, ясно говорил, что ее недовольство было направлено на последнюю.

— Разве ты не умеешь говорить? — спросил фон Вальде, вставая.

— Госпожа Фербер сидела так близко, — проговорила вместо упорно молчавшей девочки баронесса.

— Действительно, мне надо было отодвинуться, да и беда вовсе не так велика, — сказала Елизавета с приветливой улыбкой, протягивая руку Бэлле.

Девочка сделала вид, что не заметила этого жеста и спрятала обе руки под пелерину. Фон Вальде, не говоря ни слова, подошел к ней, взял за руку, подвел к двери, открыл ее и приказал девочке:

— Иди сейчас же в свою комнату и не показывайся мне на глаза, пока я этого не пожелаю.

Баронесса была вне себя, но что она могла сделать? Она не имела оружия для борьбы с «варварством и насилием этого человека», который являлся хозяином дома. Наконец рассудок взял верх над чувствами.

— Надеюсь, милый Рудольф, ты простишь Бэлле маленький каприз, — проговорила она дрожащим голосом. — Прошу тебя принять во внимание то обстоятельство, что ее гувернантка ужасно бестолковая.

— Мисс Мертенс? Сомневаюсь, чтобы она при своем врожденном такте воспитала Бэллу такой, какой она себя только что показала.

Лицо баронессы снова вспыхнуло, но она овладела собой.

— Ах! — воскликнула она, намереваясь сменить тему разговора. — С этими глупыми историями я совсем забыла сказать, что Эмиль вернулся из Оденбурга. Он прибыл верхом и совсем промок, так что теперь переодевается. Он сейчас будет здесь. Может он засвидетельствовать тебе свое почтение?

Яркая краска залила щеки Елены, но она опустила голову, не сказав ни слова.

— Без сомнения, — ответил фон Вальде. — Долго он думает пробыть здесь?

— Несколько дней, если позволишь.

— Конечно, и мы увидимся с ним, когда придем к тебе пить кофе.

— Он будет очень рад. Если угодно, мы можем сейчас же перейти в мою комнату. Камеристка доложила мне, когда я выходила из кареты, что все готово к приему гостей.

При этих словах Елизавета поднялась, собираясь уйти; фон Вальде, заметив это, устремил на баронессу вопросительный взгляд. Он, конечно же, ожидал, что она пригласит гостью присоединиться к ним. Баронесса в этот момент переключилась на цветочный стол в оконной нише и нашла, что садовник очаровательно убрал его. Она погрузилась в рассматривание группы азалий, повернувшись спиной к девушке.

Елизавета поклонилась. Елена неуверенным голосом, но сердечно поблагодарила ее за доставленное удовольствие. В коридоре девушка увидела Гольфельда, шедшего ей навстречу. Заметив ее, он ускорил шаг, а затем, убедившись, что вокруг никого нет, схватил руку Елизаветы, страстно поцеловал и прошептал:

— Как я счастлив, что снова вижу вас!

Елизавета была так ошеломлена, что не смогла произнести ни слова. Она только быстро отдернула руку. В эту минуту дверь, ведущая в комнату Елены, отворилась и оттуда вышел фон Вальде. Гольфельд, сделав вид, будто только что заметил Елизавету, слегка приподнял шляпу и подошел к родственнику.

Елизавета была вне себя. Для нее такое поведение молодого человека было оскорбительным. Она сердилась на себя за то, что сразу не осадила его за дерзость. При мысли о том, что мужчина посмел коснуться ее, она сильно покраснела. Девушке казалось, что место, к которому Гольфельд приложил свои горячие губы, еще горит у нее на руке, и она подставила ее под струю фонтана, как бы желая смыть воображаемое пятно.

Елизавета вернулась домой в возбужденном состоянии и пожаловалась матери на наглость молодого человека.

— Ты теперь знаешь, что за тип этот Гольфельд, — сказала та. — Поэтому тебе нужно избегать встреч с ним, а при назойливости осадить. Ни на минуту не забывай, как должна себя вести. Иди своей дорогой. Пока я не советую тебе прекращать занятий в замке Линдгоф.

— О, конечно, я этого не сделаю! — воскликнула Эльза. — Что сказал бы дядя, если бы узнал, что цыпленок действительно прячется под родное крылышко! — добавила она, улыбаясь сквозь слезы. — Было бы очень печально, если бы у меня не хватило сил дать такой отпор этому навязчивому молодому человеку, чтобы у него навсегда пропало желание лезть ко мне с поцелуями.

Она немного успокоилась, вспомнив свой сегодняшний разговор с фон Вальде, и решила, что держалась мужественно, потому что перед этим проницательным взором и строгим лицом было нелегко высказать свои убеждения относительно почитания предков. Она ежеминутно ждала, что его взгляд снова сделается ледяным, как при разговоре с баронессой, но этого не случилось. Ей даже показалось, что его губы несколько раз дрогнули в едва заметной улыбке.

«Вероятно, ему вздумалось сегодня сыграть роль льва, забавляющегося с мышонком. Он терпеливо сносил попытку маленькой девочки открыть ему свои наивные взгляды», — подумала она.

Елизавета сама не знала, как ей пришла в голову мысль, что ей было бы очень больно, если бы фон Вальде выказал высокомерие по отношению к ней, а потому решила, что следует быть особенно осторожной с фон Вальде и не принимать простую вежливость за нечто большее.

 

Глава 11

На другой день, после полудня, Елизавета только собралась пойти с рабочей корзинкой в сад, как у калитки раздался звонок. Каково же было удивление девушки, когда она, отворив калитку, увидела перед собой Бэллу. Позади нее стояли мисс Мертенс и пожилой господин, которого она на днях встретила в лесу. Девочка тотчас же протянула Елизавете ручонку, но имела очень смущенный вид и не проронила ни слова. Елизавета еще больше изумилась, поняв, какова цель ее прихода, и постаралась помочь девочке выйти из затруднительного положения, предложив пойти в сад. Однако тут вмешалась мисс Мертенс.

— Не облегчайте Бэлле ее задачу, — попросила она. — Девочке строго-настрого наказали извиниться перед вами за вчерашнее поведение, и я буду настаивать на том, чтобы она это сделала.

Весьма решительно произнесенные слова, а может быть, и полумрак передней, куда они вошли, развязали, наконец, язык Бэлле. Она тихо попросила прощения и пообещала никогда больше не быть невежливой.

— Ну, слава богу, все исполнено! — обрадовался стоявший рядом господин. Лукаво улыбаясь, он низко поклонился Елизавете. — Вам может показаться странным то, — проговорил он, — что я присоединился к этой покаянной делегации, не имея к ней никакого отношения. Только я придерживаюсь того взгляда, что после примирения человек становится более снисходительным, и нахожу, что это самый благоприятный момент для вторжения незнакомца. Меня зовут Эрнст Рейнгард. Я секретарь господина фон Вальде и в течение целой недели испытываю непреодолимое желание познакомиться с интересной семьей, поселившейся в замке Гнадек.

Елизавета приветливо протянула ему руку.

— Мои родители будут очень рады, — проговорила она, отворяя дверь, ведущую в сад.

Ее родители, дядя и Эрнст, сидевшие под липами, увидев гостей, встали и пошли им навстречу. Елизавета представила всех друг другу и по знаку матери пошла в дом, чтобы приготовить угощение для гостей. Когда она вернулась, Бэлла уже сняла накидку, положила зонтик и с сияющим лицом сидела на качелях. Эрнст усердно ее раскачивал и явно был очень рад тому, что у него появилась новая приятельница.

— Кто видел Бэллу сегодня утром, — заговорил Рейнгард, указывая на девочку, — когда она вошла в кабинет господина фон Вальде, чтобы попросить у него прощения за вчерашнее поведение, и тот недобрый взгляд, который она бросила на него, когда он заявил, что не желает ее видеть до тех пор, пока она лично не попросит прощения у госпожи Фербер, — при этих словах Елизавета вспыхнула до корней волос, хотя сделала вид, что всецело занята намазыванием хлеба медом, — тот не узнал бы ее в этом беспечном ребенке.

Мисс Мертенс оказалась очень образованной и интересной собеседницей, а Рейнгард чрезвычайно увлекательно рассказывал о путешествиях и исследованиях, в которых он участвовал вместе с господином фон Вальде.

— О возвращении домой не было и речи, — сказал он, закончив рассказ об Испании, — но неутешительные известия из Тюрингена заставили господина фон Вальде изменить свои планы. Неосторожная просьба, вылившаяся из-под пера, которое держала нежная женская ручка, уволить деревенского пастора, потому что тот слишком стар, переполнила чашу терпения, и мы отправились в обратный путь. Когда мы поздно вечером, выйдя из экипажа близ Линдгофа, пошли пешком через лес, то натолкнулись на чудо. «Удивительно! Посмотрите, Рейнгард, что за мерцание там, наверху, в старом Гнадеке?» — удивился господин фон Вальде. «Это свет», — ответил я. «Мы должны это расследовать», — отозвался он и стал подниматься в гору. Светящаяся точка все увеличивалась и в конце концов, к нашему великому изумлению, превратилась в два больших, ярко освещенных окна. Вдруг позади нас раздались легкие шаги и на озаренную луной опушку выпорхнуло нечто, принятое мною за неземное создание. Я набрался смелости и подошел ближе, хотя очень боялся, что видение исчезнет, но тут прекрасные уста поведали о двух породистых козах и прелестной канарейке…

Эти слова были встречены взрывом смеха.

— Когда мы стали спускаться с горы, — продолжал Рейнгард, — мой патрон не произнес ни слова, однако некоторые признаки позволяют предположить, что надо мной посмеялись не только вы… Когда мы подошли к Линдгофу, во всех окнах уже мелькали огни. Экипаж с нашими вещами опередил нас и, судя по суматохе, поднявшейся в доме, произвел впечатление грома в день Страшного суда. Единственным, кто в этом растревоженном муравейнике сохранил завидное спокойствие, был учитель Меренг. Он поспешил повязать белый галстук и встретил хозяина на лестнице, приветствуя его елейной речью.

— Владычество этого господина теперь кончилось? — спросил лесничий.

— Слава богу! — ответила мисс Мертенс. — Он вскоре покинет Линдгоф. Баронесса подыскала ему место проповедника. Он не смог перенести, что из властелина превратился в ничто. Да это и понятно. Раньше без его ведома нельзя было и шагу ступить: все без исключения должны были ежедневно записывать свои мысли и впечатления, возникшие у них во время исполнения своих обязанностей.

— Слава богу, наконец-то появился человек, имеющий достаточно силы и воли, чтобы повелевать разумно, — отозвался лесничий.

— Да, господин фон Вальде обладает редкой энергией, его моральный дух крепок, — горячо проговорила мисс Мертенс.

Продолжая разговор, Рейнгард между тем внимательно рассматривал развалины бокового флигеля старого замка, примыкавшего к саду с южной стороны. Это было в высшей степени странное здание. Три огромных сводчатых окна высотой около шести футов прорезывали оба этажа. К нему под острым углом примыкало нечто вроде башни. Между флигелем и башней вырос гигантский дуб, простиравший свои ветви сквозь ближайшие окна, лишенные стекол, в прохладное помещение, некогда бывшее замковой часовней и рассчитанное на большое количество молящихся, так как оно занимало весь флигель. Напротив этих окон было еще три таких же, но они меньше пострадали — в них даже сохранились остатки цветных стекол. Башня совсем покосилась набок и, казалось, выжидала удобного момента, чтобы похоронить мощный дуб под своими развалинами. Но, как бы желая скрыть свою немощь, она вся окуталась покровом из темно-зеленого плюща, вьющегося по ней снизу доверху.

— Вскоре после того, как мы здесь обосновались, — сказал Фербер, — я попытался, насколько это возможно, изучить флигель, так как он заинтересовал меня своеобразным стилем, но не смог пробраться дальше этой часовни. Да и там весьма небезопасно. Как видите, весь верхний этаж уже обвалился, и потолок часовни каждую минуту может обрушиться. Башня же только в последние недели пришла в такое состояние. Ее придется снести, потому что она загораживает значительную часть сада. Если бы можно было нанять рабочих, то я уже сделал бы это.

После этого у Рейнгарда пропал, как он выразился, аппетит к дальнейшему изучению развалин, но он проявил большой интерес к среднему зданию. Фербер, услышав это, пригласил гостей осмотреть свое жилище, но сначала гости отправились на вал. Фербер пользовался каждой свободной минуткой для украшения своего нового обиталища. Он собственноручно починил ступени, ведущие на вал, площадка была усыпана свежим песком, и на ней под сенью развесистых лип красовалась садовая мебель его собственного изготовления.

Когда все общество стояло на валу, любуясь прекрасным видом, Елизавета рассказала о прабабушке Сабины и о сцене, которая разыгралась, вероятно, на этом самом месте.

— Бр-р-р! — Рейнгард передернул плечами. — Это немыслимый прыжок! Стена так высока, а когда я представляю себе, что там, где теперь находится цветущий ковер, протекала грязная речушка, кишащая лягушками, то совершенно невозможно понять, как можно на такое решиться.

— Иногда, — вступила в разговор мисс Мертенс, — отчаяние заставляет искать еще более ужасной смерти.

В этот момент Елизавета вдруг будто снова почувствовала на себе страстный взгляд направлявшегося к ней Гольфельда. Она вспомнила чувство отвращения, охватившее ее при прикосновении рук и губ этого человека, и подумала, что вовсе не трудно представить себе душевное состояние той незнакомки.

— Что с тобой, дитя? — прервал ее размышления дядя. — Ты, кажется, хочешь услышать, как растет трава?

При звуке его голоса жуткое ощущение, охватившее девушку, моментально исчезло.

— Нет, дядя, я не собираюсь этого делать, хотя и воспринимаю природу как-то по-особенному.

Дядя взял ее за руку, и они последовали за остальными, как раз входившими в дом. Наверху, на лестнице, к мисс Мертенс подбежала Бэлла. В одной руке она держала книгу, а другой схватила гувернантку за руку и потащила ее в комнату Елизаветы.

— Представляете, мисс Мертенс, отсюда виден наш особняк! — воскликнула девочка. — Видите ту дорожку? Там только что ехал верхом дядя Рудольф. Он меня узнал и помахал мне рукой. Мама будет довольна, что он больше не сердится на меня.

Мисс Мертенс посоветовала ей и впредь быть такой же послушной, а теперь надеть шляпку и накидку, так как пора идти домой.

Елизавета и Эрнст проводили их до парка.

— Мы слишком долго оставались здесь, — забеспокоилась гувернантка, прощаясь с Ферберами у калитки. — Придется приготовиться к буре.

— Вы думаете, баронесса рассердится из-за вашего долгого отсутствия?

— Без сомнения.

— Ну, ничего, не сожалейте. Мы, во всяком случае, прекрасно провели время, — весело заметил Рейнгард.

Дети, взявшись за руки, убежали вперед, время от времени исчезая за деревьями, попутно собирая цветы. Гектор, изменив своему хозяину, присоединился к ним и весело гонялся за обоими, причем не забывал подбежать к Елизавете, «даме своего сердца», как говорил дядя. Вдруг он резко остановился на дороге. Парк был уже близко, сквозь кустарник виднелись зеленые лужайки и слышалось журчание фонтанов. Гектор первым заметил женскую фигуру, быстро шедшую навстречу нашей компании.

Елизавета сразу узнала «немую» Берту, хотя выглядела она совсем не так, как обычно. Девушка, очевидно, не подозревала, что поблизости находятся люди. Она размахивала руками, лицо ее раскраснелось, брови были сдвинуты, губы шевелились. Белая шляпа сползла с ее головы и едва держалась на ленте, обвивавшей шею, — в конце концов она упала, однако Берта не заметила этого. Она неслась вперед и, только очутившись лицом к лицу с Елизаветой, подняла глаза и отскочила как ужаленная. В ее глазах полыхнула ненависть, кулаки судорожно сжались, как будто она хотела броситься на девушку. Рейнгард тотчас подскочил к Елизавете и оттащил ее назад. Берта, увидев его, вскрикнула и бросилась в чащу, не обращая внимания на то, что ветки рвали ее платье и царапали лицо. Через пару минут она исчезла за деревьями.

— Это была Берта из лесничества! — воскликнула мисс Мертенс. — Что с ней случилось?

— Что могло произойти? — подхватил Рейнгард. — Эта молодая особа была до крайности возбуждена и пришла в ярость, увидев нас. Она ваша родственница? — спросил он у Елизаветы.

— Вообще-то нет, — ответила та. — Она дальняя родственница жены дяди. Я ее совсем не знаю. Она с самого начала старательно избегает меня, хотя я очень хотела сблизиться с ней. Ясно, что она ненавидит меня, но я понятия не имею, за что. Это вроде бы должно огорчать меня, но она настолько мне несимпатична, что для меня не имеет значения, как она относится ко мне.

— Но тут уж речь идет о предвзятом отношении… Эта фурия, похоже, была готова разорвать вас в клочья.

— Я не боюсь ее, — с улыбкой ответила Елизавета.

— Ну, а я все-таки посоветовала бы вам быть осторожнее, — заметила мисс Мертенс. — В этой особе есть что-то демоническое. Откуда она бежала?

— По всей видимости, из особняка, — сказала Елизавета, поднимая шляпу Берты и смахивая с нее сор.

— Не думаю, — возразила мисс Мертенс. — С тех пор как Берта «онемела», она перестала туда ходить. Раньше она ежедневно приходила в замок, присутствовала на уроках библейской истории и находилась в большой милости у баронессы. Все это вдруг прекратилось, но почему — никому не известно. Во время прогулок я иногда видела Берту, пробиравшуюся по парку с ловкостью змеи. Она так же неприятна мне, как это пресмыкающееся.

Беседующие вышли на усыпанную гравием дорожку парка. Тут гости и хозяева распрощались самым сердечным образом.

— Послушай, Эльза, — сказал Эрнст, когда остальные исчезли за ближайшими клумбами, — давай, кто скорее добежит до того угла?

— Хорошо, — улыбнулась сестра и побежала.

Сначала она не могла оторваться от мальчика, прилагавшего все усилия, чтобы не отстать от нее, но, когда цель была уже близка, помчалась как стрела, чтобы подразнить брата, и, вылетев на дорожку, к своему ужасу, очутилась как раз возле головы лошади и услышала над собой ее сопение. Гектор, бежавший рядом, поднял громкий лай. Лошадь испуганно отскочила назад и взвилась на дыбы.

— Назад! — послышался властный голос.

Елизавета схватила мальчика, подбежавшего к ней, и отскочила в сторону. Лошадь, едва касаясь копытами земли, промчалась мимо. На взбесившемся животном сидел фон Вальде. Лошадь всеми силами пыталась сбросить всадника, но он словно прирос к седлу и только наклонился, чтобы хлыстом отогнать Гектора, который своим громким лаем еще больше пугал животное. Несколько секунд всадник вертелся на лужайке, затем исчез в чаще.

У Елизаветы от страха стучали зубы: она нисколько не сомневалась в том, что произойдет несчастье. Она взяла братишку за руку и хотела бежать в замок за помощью, но, сделав всего несколько шагов, увидела возвращавшегося всадника. Лошадь немного успокоилась, однако была вся в мыле и ноги ее дрожали. Фон Вальде ласково похлопывал ее по шее, потом он соскочил на землю и, привязав лошадь к дереву, подошел к Елизавете.

— Почему вы так стремительно бежали в лес? — спросил он после недолгого молчания.

Лукавая улыбка пробежала по побледневшим губам девушки.

— Меня преследовали.

— Кто?

— Вот он, — и она указала на Эрнста. — Мы бежали наперегонки.

— Это ваш брат?

— Да.

Елизавета нежно посмотрела на мальчика и погладила его по голове.

— А она — моя единственная сестра, — серьезно проговорил тот.

— Так. Кажется, ты прекрасно ладишь со своей единственной сестрой?

— О да! Я ее очень люблю. Она играет со мной, совсем как мальчик.

— Правда? — удивился фон Вальде.

— Когда я хочу играть в солдаты, она надевает такую же большую бумажную шляпу, какую делает мне, и барабанит в саду, сколько я хочу, — продолжал Эрнст. — Перед сном она рассказывает сказки и мажет на хлеб гораздо больше масла, чем мама.

Веселая улыбка осветила лицо фон Вальде. Елизавета видела ее в первый раз и нашла, что она придавала его чертам особую привлекательность.

— Думаю, ты говоришь правду, мой мальчик, — сказал фон Вальде, привлекая к себе Эрнста. — Но разве она никогда не сердится? — спросил он, указывая на Елизавету, которая смеялась как дитя над ответами брата.

— Нет, никогда, — ответил мальчик. — Бывает, она делается серьезной и тогда садится за рояль.

— Но, Эрнст…

— Ну да, Эльза! — горячо перебил ее брат. — Помнишь, в Б., когда мы были совсем бедные?..

— Признаю, так и было, — просто ответила девушка, — но это продолжалось недолго, пока папа и мама одни работали, чтобы прокормить нас, потом нам стало полегче.

— Но вы все еще играете на рояле, когда что-то идет не так?

— О да! — со смехом ответила Елизавета. — Но не в том смысле, как говорит Эрнст, ведь мы теперь вполне обеспечены.

— А что касается лично вас? — продолжал фон Вальде.

— Меня? У меня достанет мужества, чтобы добиться независимого положения в свете. В будущем году хочу искать себе место гувернантки.

— Неужели пример мисс Мертенс не пугает вас?

— Вовсе нет. Я не настолько малодушна, чтобы желать получать деньги даром.

— Однако же дело не в одной работе, но и в терпении. Вы горды. Не только выражение вашего лица в данный момент, но и высказанные вами вчера взгляды доказывают это.

— Возможно, это та гордость, когда ставишь человеческое достоинство выше условностей, изобретенных эгоизмом.

Повисла небольшая пауза. Фон Вальде предложил Елизавете присесть на ближайшую скамейку, а в это время Эрнст подошел к лошади и стал с интересом ее рассматривать.

— Насколько я мог заключить по вашим вчерашним словам, вы любите свое теперешнее местопребывание, — сменил тему фон Вальде, усевшись рядом с Елизаветой.

— Да, очень.

— Я вас понимаю. Ведь это самая лучшая часть Тюрингии. Но как же вы миритесь с мыслью, что должны будете уехать отсюда?

— Мне это решение далось нелегко. Отец всегда учил меня ставить необходимое выше приятного. Но я не понимаю, как можно оставлять приятное, если это не вынуждает делать крайняя необходимость.

— А, это в мой огород! Вы не можете себе представить, зачем человек добровольно сидит среди раскаленных пирамид, когда может наслаждаться чудесным воздухом Тюрингена.

Елизавета почувствовала, что покраснела до корней волос. Фон Вальде, усмехаясь, намекал на ее шутливый разговор с дядей, который он невольно подслушал.

— Если бы я стал объяснять вам это, вы все равно меня не поняли бы, так как вы, насколько я мог заметить, чувствуете себя прекрасно в кругу своей семьи, — заговорил он после непродолжительного молчания, наклонясь вперед и чертя хлыстом по песку. — Но наступает момент, когда человека влечет вдаль, и он для того, чтобы заглушить этот зов, с головой уходит в науку, старается забыть, что дома у него недостает счастья.

Фон Вальде заговорил о наболевшем. Он глубоко переживал, что дома не находит любви, которой жаждал и на которую имел полное право. Эту душевную боль Елизавета испытывала до того, как познакомилась с фон Вальде, теперь же в ней проснулось непреодолимое желание его утешить. На язык просились сочувственные слова, но робость не позволяла их произнести. Посмотрев на гордый профиль своего собеседника, она подумала, что он забыл, кто находится с ним рядом, и потом будет сожалеть о том, что позволил ничтожной девушке заглянуть в свою душу. При этой мысли вся кровь прилила к ее щекам. Она быстро встала, обернулась к Эрнсту и позвала его. Фон Вальде, удивившись, повернул голову и испытующе посмотрел на нее, затем также встал со скамейки.

— Вы обыкновенно очень быстро соображаете, — сказал он, видимо стараясь, чтобы это прозвучало помягче. Он шел рядом с Елизаветой, которая направилась за Эрнстом, не слышавшим ее зова. — Еще прежде чем успеваешь окончить фразу, видишь, что у вас уже готов ответ. Ваше молчание в данном случае говорит мне, что я был прав, предполагая, что вы не поймете меня.

— Понятие о счастье так различно, что я не могу знать наверняка…

— Понятие у всех одно, — перебил ее фон Вальде, — только в вас оно еще дремлет.

— О нет! — с жаром воскликнула она, забывая о сдержанности. — Я люблю всех всем сердцем и знаю, что они также любят меня.

— Значит, вы все-таки меня поняли. Ну, а ваши… В свое сердце вы заключили большой круг людей?

— Нет, — сказала со смехом Елизавета. — Их очень быстро можно пересчитать: мои родители, дядя да вот этот человечек, — она взяла подбежавшего Эрнста за руку, — который с каждым годом завоевывает себе все больше и больше места в нем. Теперь мы должны идти домой, мой мальчик, — сказала она брату, — а то мама будет беспокоиться.

Она поклонилась фон Вальде. Тот поклонился в ответ, сняв шляпу, и подал руку Эрнсту. Затем подошел к лошади, нетерпеливо бившей копытом землю, взял ее за повод и увел.

— Знаешь, Эльза, на кого похож господин фон Вальде? — спросил Эрнст, когда они поднимались на гору.

— На кого же?

— На Георгия Победоносца, убившего дракона.

— Вот тебе на! — рассмеялась девушка. — Но ведь ты никогда не видел Георгия Победоносца.

— Нет, но мне кажется, что он такой.

У Елизаветы мелькнула подобная же мысль, когда она увидела фон Вальде скачущим на взбесившейся лошади. В эту минуту она вспомнила, какую муку испытала при мысли, что с ним может случиться несчастье, и радость при виде его живого и невредимого. Она остановилась и приложила руку к сердцу.

— Вот видишь, — заметил Эрнст, — ты опять так бежала в гору, что я не мог за тобой угнаться! Если бы дядя это увидел, то очень бы рассердился.

Теперь Елизавета медленно и задумчиво шла в гору и почти не слышала упрека мальчика.

— Эльза, что с тобой? — с нетерпением воскликнул он. — Теперь ты идешь так медленно, что мы и до вечера не доберемся домой.

Он схватил ее за платье и стал тащить за собой. Елизавета пришла в себя и, к удовольствию братишки, пошла быстрее.

Придя домой, она положила шляпу Берты на буфет. Она пока не хотела говорить родителям о встрече с этой девушкой, потому что не сомневалась, что они встревожатся и расскажут об этом дяде, который всю последнюю неделю был хмурым и вспыльчивым. Елизавета боялась, что лесничий, узнав об этом, прибегнет к крайним мерам и выдворит нарушительницу его домашнего мира. Эрнст не обратил внимания на шляпу в руке сестры и не мог выдать ее.

После ужина Елизавета пошла в лесничество, где, к своему большому удовольствию, узнала, что дядя отправился в Линдгоф. Отдав Сабине шляпу, девушка сообщила ей о странном поведении Берты и спросила, вернулась ли та домой. Сабина была и возмущена, и расстроена.

— Уверяю вас, деточка, если бы вы были одна, эта девица выцарапала бы вам глаза, — сказала она. — Я не могу понять, что с ней случилось. Она не спит по ночам, все бегает взад и вперед и разговаривает сама с собой. Если бы я только могла собраться с духом и открыть дверь, когда она там беснуется! Но я не могу, хоть вы меня озолотите. Вы посмеетесь надо мною, я это знаю, но Берта не в своем уме. Посмотрите ей в глаза — они так и горят! Я молчу и ничего не говорю. Господин лесничий спит крепко, но я прекрасно знаю, что Берта по ночам убегает, а вместе с ней исчезает и цепная собака. Это единственное существо в доме, которое, похоже, любит ее и никогда не трогает.

— Так дядя не знает об этом? — поразилась Елизавета.

— Сохрани Бог! Я ничего ему не скажу, а то мне попадет.

— Но, Сабина, ведь ваше молчание может привести к беде. Дом стоит так уединенно… Если в доме нет собаки…

— Я не отхожу от окна и жду, пока девочка не вернется и не привяжет собаку.

— Ведь вы приносите большую жертву своим суеверием. Не лучше ли было бы Берту…

— Тише, не так громко, вон она сидит, — и Сабина указала на скамью под старой грушей посреди двора.

Елизавета медленно подошла ближе. На скамье сидела Берта и чистила бобы. Она показалась девушке сильно похудевшей: под глазами лежали темные тени, а между бровями образовалась глубокая складка. Все это придавало ее лицу страдальческое выражение. Елизавета вмиг забыла, с какой враждебностью относилась к ней Берта, и хотела было подойти к ней, однако Сабина схватила ее за руку и поспешно прошептала:

— Не ходите, я этого не допущу. Она вполне может пырнуть вас ножом.

— Но она так несчастна! Мне, может быть, удастся убедить ее в том, что я испытываю к ней только искреннее сочувствие…

— Нет, нет, уверяю вас, это ничего не даст, сейчас вы убедитесь в этом.

Сабина спустилась во двор. Берта так и не подняла на нее глаз.

— Барышня Эльза нашла ее, — сказала Сабина, подавая Берте шляпу, а потом, положив обе руки ей на плечи, ласково добавила: — Она хотела бы сказать вам несколько слов.

Берта вскочила, как будто ей нанесли смертельное оскорбление, с гневом стряхнула руки старушки и направила яростный взгляд в ту сторону, где стояла Елизавета, — это говорило о том, что она давно заметила присутствие фрейлейн Фербер… Бросив нож на стол, она отскочила, причем опрокинула корзину с бобами, разлетевшимися в разные стороны, и побежала в дом. В открытое окно было слышно, как она захлопнула дверь и закрыла задвижку.

Елизавета была ошеломлена и огорчена. Она охотно сблизилась бы с этой несчастной, но теперь убедилась, что лучше отказаться от этой затеи.

Елизавета в течение всей недели ходила в Линдгоф. Елена фон Вальде стала быстро поправляться с того дня, как они пили кофе и когда вернулся сын баронессы. Елена с особым рвением разучивала несколько музыкальных пьес в четыре руки и под большим секретом сообщила Елизавете, что в конце августа будет день рождения ее брата. Она готовила сюрприз к этому дню — хотела, чтобы он первый раз после долгого перерыва снова услышал ее игру, что, без сомнения, обрадует его.

Елизавета ждала этих уроков с каким-то странным чувством, соединяющим в себе радость, страх и неприязнь. Она не понимала, почему это так, но замок и парк приобрели для нее особую прелесть. Она даже чувствовала необычайную привязанность к той скамейке, на которой сидела с фон Вальде, и всегда делала небольшой крюк, чтобы пройти мимо нее. А вот страх и неприязнь внушало ей поведение Гольфельда. После того как она несколько раз уклонилась от встречи с ним в парке, свернув на другую дорожку, он без церемонии явился в комнату Елены, когда там была Елизавета, и попросил разрешения присутствовать на уроке. К ужасу Елизаветы, Елена с радостью согласилась. Он стал приходить постоянно, молча клал несколько свежих цветов на рояль перед Еленой, вследствие чего та неизменно брала несколько фальшивых аккордов, затем садился к окну, откуда мог прекрасно видеть играющих, и прикрывал глаза рукой, как бы желая отрешиться от мира. Однако Елизавета, к своей величайшей досаде, заметила, что, закрывая лицо, он следил за каждым ее движением.

Елена, очевидно, даже не подозревала о тех хитростях, с которыми Гольфельд шел к намеченной цели. Она часто прерывала игру и оживленно беседовала с ним, принимая его суждения, как изречения оракула.

За несколько минут до окончания урока Гольфельд обычно уходил. В первый же раз Елизавета в окно, из которого была видна большая часть парка, заметила, что он ходил взад-вперед по дорожке, ведущей к лесу, по которой должна была пройти она. Девушка нарушила его планы тем, что прошла к мисс Мертенс и просидела у нее больше часа. Гувернантка всегда принимала Елизавету с распростертыми объятиями, и та очень привязалась к этой женщине, так что не могла пройти мимо двери ее комнаты, чтобы не забежать к ней.

Мисс Мертенс обычно бывала очень печальной и удрученной, очевидно из-за того, что ее существование в Линдгофе становилось все нестерпимее. Баронесса, лишенная теперь власти, испытывала смертельную скуку. Перед родными она должна была носить маску довольства, а потому срывала свой гнев на гувернантке.

Желая как следует проучить и помучить свою жертву, она приказала, чтобы отныне уроки проходили под ее личным наблюдением, и в присутствии ученицы беспощадно критиковала методы учительницы, а иногда даже прерывала урок и читала англичанке нотацию. В тех случаях, когда баронесса чувствовала себя недостаточно уверенной, она звала на подмогу учителя Меренга. Госпожа Лессен прекрасно знала, что он плохо говорит по-французски, и тем не менее нередко просила его присутствовать на уроках этого языка, чтобы поправлять выговор гувернантки.

Часто Елизавета заставала мисс Мертенс в слезах, и та говорила, что только любовь к матери заставляет ее терпеть подобные мучения. Старушка жила лишь тем, что посылала ей дочь, а потому потеря места тяжело сказалась бы на ней. Но в каком бы удрученном состоянии ни пребывала англичанка, ее лицо светлело, когда Елизавета просовывала голову в дверь и спрашивала, можно ли войти.

Эти послеобеденные визиты имели еще одну тайную прелесть для Елизаветы, хотя она не созналась бы себе в этом ни за что на свете. Окна комнаты мисс Мертенс выходили в большой двор, который девушка называла монастырским садом, потому что четыре высоких стены отделяли его от внешнего мира. Несколько развесистых лип бросали густую тень на зеленую траву, мощеные дорожки и колодец, стоявший посередине и снабжавший имение прекрасной водой. В этот двор выходила дверь кабинета фон Вальде, и в солнечные дни она обычно оставалась открытой. Иногда появлялся и он сам и прохаживался по дорожкам.

Мисс Мертенс уверяла, что фон Вальде вернулся из путешествия совсем другим. До отъезда у него было лицо, как у статуи, теперь же оно стало гораздо живее. При этом англичанка таинственным голосом добавляла, что он, вероятно, привез очень приятные воспоминания, и у нее есть предчувствие, что в скором времени все должно измениться в Линдгофе. Однако мисс Мертенс ни разу не заметила, что ее юная подруга при этих словах всегда хваталась за сердце и сама не замечала этого.

Фон Вальде нередко был вынужден прерывать свои уединенные прогулки под липами, так как к нему приходили разные люди по своим делам. Это были рабочие, подрядчики, а также бедные и несчастные со всей округи, причем последние обычно уходили взбодрившимися и утешенными.

В этот день Елизавета отправилась в замок на полчаса раньше. Ее отец, возвращаясь из лесничества и торопясь к обеду, встретил в лесу мисс Мертенс. У нее было заплаканное лицо, и она, похоже, не могла говорить, потому что только ответила на его поклон и быстро пошла дальше. Это известие не давало покоя Елизавете, и она была не в состоянии ждать до конца урока, чтобы навестить англичанку.

На лужайке, примыкавшей к опушке леса, стоял очень красивый павильон, окруженный с трех сторон кустарником. Этот маленький домик до сих пор обыкновенно был заперт, но сквозь щели между занавесками Елизавета видела, что он обставлен очень нарядно. Сегодня, выйдя из леса, она сразу же заметила, что дверь павильона открыта. Оттуда вышел лакей с подносом и сделал Елизавете знак подойти. Приблизившись, она увидела Елену, баронессу и Гольфельда, пивших в павильоне кофе.

— Вы сегодня пришли слишком рано, дитя мое, — сказала Елена, когда гостья переступила порог.

Елизавета пояснила, что хотела навестить мисс Мертенс.

— Ах, отложите это! — с живостью воскликнула Елена, тогда как баронесса с чрезвычайно язвительной насмешкой подняла глаза от своей работы. — Сегодня из Лейпцига прислали массу новых нот, — продолжала барышня фон Вальде. — Я их просмотрела, все это чудные вещи. Может быть, мы найдем какую-нибудь особенную пьесу для нашего концерта. Посидите с нами, мы потом пойдем вместе в замок, — и она, пододвинув Елизавете корзиночку с печеньем, положила прекрасную грушу ей на тарелку.

В эту минуту через порог перескочила собака фон Вальде. Елена устремила взор на дверь, изо всех сил стараясь придать своему лицу как можно более спокойное и беззаботное выражение. Баронесса бросила свою работу, проверила рукой, достаточно ли горяч кофейник, приготовила чашку и сахарницу и пододвинула к столу еще один стул. Язвительная улыбка исчезла с ее уст, она постаралась придать себе как можно более достойный вид. Гольфельд, увидев собаку, поспешил в парк и пару минут спустя вошел в павильон вместе с фон Вальде. Тот, по-видимому, возвращался с прогулки, так как его пальто запылилось, как и круглая войлочная шляпа.

— Мы уже боялись, милый Рудольф, что вовсе не увидим тебя сегодня! — воскликнула Елена, протягивая ему руку.

— У меня оказалось больше дел в Л., чем я предполагал, — отозвался он, не садясь на предложенный ему стул, а опускаясь на диван рядом с сестрой, так что Елизавета, поднимая глаза, была вынуждена смотреть прямо на него. — Впрочем, я вернулся уже полчаса назад, только Рейнгард задержал меня в связи с делом, требующим немедленного решения, поэтому я чуть было не лишился удовольствия пить кофе у тебя, дорогая Елена.

— Противный Рейнгард! — капризно проговорила Елена. — Он мог бы и подождать немного — свет от этого не перевернулся бы.

— Ах, милое дитя! — вздохнула баронесса. — Есть вещи, которые мы никогда не сможем изменить. Мы всю жизнь должны быть рабами своих подчиненных.

Фон Вальде повернул голову и окинул ее взглядом с ног до головы.

— Почему ты так смотришь на меня, милый Рудольф? — не без некоторого смущения спросила она.

— Я только хотел убедиться в том, что тебе удается эта роль.

— Всегда встречаю насмешку, когда ищу сочувствия, — отметила баронесса, стараясь, чтобы в ее голосе звучала печаль. — Не каждый обладает, — она опять вздохнула, — твоим завидным равнодушием. У нас, бедных женщин, существуют нервы, заставляющие вдвойне волноваться по любому поводу. Если бы ты видел, в каком состоянии я была сегодня утром!..

— Вот как?

— Мне до сих пор неприятно об этом вспоминать. А во всем виновата эта несносная мисс Мертенс!

— Она тебя обидела?

— Какое выражение, милейший Рудольф! Как могла обидеть меня особа ее положения? Она меня страшно разозлила.

— Я вижу, к своему огромному удовольствию, что ты не так-то легко покоряешься игу, о котором упоминала.

— Мне пришлось в последнее время вынести так много от этой ужасной особы, — продолжала баронесса, как бы не услышав слов кузена. — Материнские обязанности для меня священны, а поэтому я считаю необходимым присутствовать на уроках. К сожалению, я убедилась, что познания мисс Мертенс очень ограничены, а ее взгляды на жизнь вовсе не таковы, какие, по моему мнению, следует прививать Бэлле. Сегодня утром я слышала, как эта глупая мисс Мертенс говорила ребенку, что благородство души стои́т гораздо выше благородства по рождению. Ты, вероятно, согласишься, дорогой Рудольф, что с такими взглядами Бэлла будет играть очень незавидную роль при дворе, а ведь я забочусь о ней и рассчитываю, что со временем она станет фрейлиной.

— Против этого я ничего не могу возразить.

— Ну, слава богу! — воскликнула баронесса, облегченно вздыхая. — Я немного беспокоилась, не зная, как ты отнесешься к тому, что я отказала мисс Мертенс, заслуги которой ты переоценил.

— Я не имею никакого права предписывать тебе что-либо относительно твоих подчиненных, — холодно заметил фон Вальде.

— Но я стараюсь по возможности действовать сообразно твоим желаниям, милейший Рудольф. Не могу выразить, как я рада, что мне больше не придется видеть эту противную английскую физиономию!

— Мне очень жаль, но совсем избавиться тебе от нее не удастся: она останется в Линдгофе, так как Рейнгард, мой секретарь, полчаса назад обручился с нею.

Вышивка выпала из рук баронессы. На этот раз не только на щеках ее выступили пятна, но даже лоб побагровел.

— Похоже, этот человек лишился рассудка! — вскричала она, выйдя, наконец, из оцепенения.

— Не думаю. Ведь он только что доказал обратное, — спокойно проговорил фон Вальде.

— Ну, он и здесь проявил любовь к древностям! — язвительно произнесла баронесса и расхохоталась.

Гольфельд тотчас подхватил ее смех. Елена бросила на него томный взгляд. Елизавета почувствовала, что этот смех будто ножом режет ее сердце.

— Я надеюсь, — снова начала баронесса, — что ты не потребуешь от меня, милейший кузен…

— Что такое?

— Чтобы я оставалась под одной кровлей с этой особой.

— Заставить тебя, я, конечно, не могу, Амалия, точно так же, как не в моей власти запретить своему секретарю жениться.

— Но ты можешь сказать ему, что его выбор делает невозможным пребывание в твоем доме близких тебе людей.

— Этого я тоже не могу, потому что он состоит у меня на службе пожизненно, и я только что назначил пенсию его будущей жене на случай его смерти. Я вполне одобряю выбор Рейнгарда и выделил ему комнаты в первом этаже северного флигеля. Он заберет к себе тещу.

— Ну-с, поздравляю его с таким приобретением! — воскликнула баронесса. — Простите меня за прямоту, но я ни одного дня не желаю видеть возле себя эту особу. Пусть она отправляется куда хочет. Тем более что жениху и невесте не полагается жить под одной кровлей.

— Если позволите, — обратилась Елизавета к Елене, — я попрошу своих родителей разместить мисс Мертенс у нас. Места хватит всем.

— Ах, пожалуйста, сделайте это! — промолвила Елена, протягивая Елизавете руку.

Баронесса бросила на Елизавету яростный взгляд.

— Значит, дело уладилось ко всеобщему удовольствию, — сказала она, с трудом сохраняя самообладание. — Да, между прочим, — обратилась она к гостье, — я только что вспомнила, что ваш гонорар за уроки уже несколько дней лежит у моей горничной. Постучите к ней мимоходом, она отдаст вам деньги и счет, на котором я попрошу вас расписаться.

— Амалия! — испуганно воскликнула Елена.

— Я исполню ваше приказание, сударыня, — спокойно отозвалась Елизавета.

Она заметила, что при словах баронессы в глазах фон Вальде вспыхнул гневный огонек, но тотчас его лицо приняло чрезвычайно насмешливое выражение.

— Советую вам с осторожностью входить на половину баронессы, потому что там — не смейтесь! — даже днем бродят нечистые духи, — обратился он к Елизавете. — Не заботьтесь больше об этом деле, мой управляющий все уладит. Он вполне надежен и умеет устраивать подобные дела с таким тактом, какому могут позавидовать многие дамы.

Баронесса поспешно свернула работу и встала.

— Будет лучше, если я до конца дня удалюсь в свою комнату, — сказала она, повернувшись к Елене. — Иногда случается, что самые невинные поступки истолковываются как весьма неприглядные. Я прошу заранее извинить меня, поскольку не буду присутствовать за чаем.

Она церемонно поклонилась брату и сестре и, взяв под руку сына, у которого был очень смущенный вид, вышла из павильона.

Елена поднялась со слезами на глазах и хотела последовать за ней, но фон Вальде, нежно взяв сестру за руку, снова усадил ее на диван.

— Что же ты не хочешь посидеть со мной, пока я выпью кофе? — ласково спросил он.

— Хочу, если тебе это будет приятно, — нерешительно ответила Елена. — Но я попросила бы тебя немного поторопиться, потому что госпожа Фербер пришла на урок, она и без того вынуждена была ждать.

— В таком случае мы можем сейчас же идти, но только с условием.

— С каким?

— Чтобы мне было разрешено слушать…

— Нет-нет, этого нельзя, я не в лучшей форме. Твои уши не перенесут моего ужасного бренчания.

— Бедный Эмиль! Он, вероятно, не подозревает, что разрешением слушать ваше музицирование обязан своему «музыкальному» слуху!

Елена покраснела до корней волос. Она до сих пор не говорила с братом о визитах Гольфельда и думала, что это ему безразлично. Оказалось, что нет. У нее было такое чувство, как будто ее поймали на месте преступления. Елизавета понимала, что происходит с Еленой, и, смутившись вместе с ней, также покраснела. В эту минуту фон Вальде повернулся к девушке, и его пронизывающий взгляд скользнул по ее лицу. Он нахмурился, и между бровями у него появилась складка.

— А что, во время этих так называемых уроков госпожа Фербер играет свои фантазии? — спросил он.

— О нет! — Елена обрадовалась перемене темы разговора. — Разве бы я назвала это бренчанием? Я позволила Эмилю присутствовать только потому, что, по моему мнению, нужно развивать просыпающуюся любовь к музыке в ком только возможно.

Едва заметная усмешка тронула губы фон Вальде, но хмурая складка между бровями не разгладилась и его взгляд оставался мрачным, когда он снова посмотрел на Елизавету.

— Ты права, Елена, — наконец холодно проговорил он. — Но какая же притягательная сила, производящая такие чудеса, заложена в этих уроках!.. Еще недавно Эмиль предпочитал лай своей Дианы любой бетховенской сонате.

Елена молча потупила глаза.

— Мне опять пришла в голову история с этой несчастной мисс Мертенс, — вдруг произнес ее брат уже совершенно другим тоном. — Я думаю, было бы лучше, если бы фрейлейн Фербер теперь же уладила это дело.

— Конечно, — согласилась Елена, радостно хватаясь за эту мысль, давшую разговору другое направление. — Мы отменим сегодня урок, — обратилась она к Елизавете, — чтобы вы, моя дорогая, могли заняться этим. Идите к своим родителям и попросите их от моего имени приютить бедную мисс.

Елизавета встала. Одновременно с ней поднялась и Елена. Ее брат, заметив, что она собирается покинуть павильон, взял ее на руки с такой легкостью, словно это была пушинка, и посадил в кресло, стоявшее у двери, затем заботливо укрыл ее ноги, подложил под спину подушку и, раскланявшись с Елизаветой, покатил кресло к замку.

«Она заполняет все его сердце, — думала Елизавета, поднимаясь на гору. — Мисс Мертенс ошибается, предполагая, что какая-либо женщина может стать ему такой же дорогой, как и его сестра. Он ревнует ее к своему кузену и, к сожалению, имеет для этого основания. Как такое возможно, что именно Гольфельд стал настолько значимым для Елены?»

Ей снова пришло в голову, что фон Вальде как-то по-особенному посмотрел на нее, когда речь зашла о Гольфельде. Быть может, он считает ее поверенной своей сестры и перенес гнев на нее, горячо желавшую, чтобы так внезапно вспыхнувшая любовь этого господина к владычице его сердца как можно скорее остыла.

Но этого она никому не могла сказать, даже самому фон Вальде, а потому ей оставалось только сердиться на себя за то, что совершенно некстати и без всякой причины сильно покраснела в тот момент.

 

Глава 12

Родители сразу же согласились приютить у себя англичанку, и Елизавета немедленно отправилась в особняк за мисс Мертенс. Когда девушка вошла в комнату англичанки, та стояла у стены и смотрела на наполовину уложенную корзину у своих ног. Шкафы и комоды были открыты, повсюду лежали платья, белье и книги. Елизавета быстро подошла к гувернантке, заключила ее в свои объятия, и та подняла залитое слезами лицо.

— Я так поражена внезапной переменой в своей судьбе, — сказала она после того, как девушка сердечно поздравила ее, — что должна время от времени закрывать глаза, чтобы собраться с мыслями. Сегодня утром все вокруг было так мрачно, и я буквально не знала, куда направить свои стопы, земля уходила у меня из-под ног. И вдруг передо мной открылась новая перспектива. Человек, которого я глубоко уважаю и о чувствах которого ко мне, бедной гувернантке, я и не подозревала, согласен вместе со мной идти по жизни и быть верным спутником. Кроме того, исполняется мое заветное желание: я смогу сама холить и лелеять свою старую матушку.

Далее мисс Мертенс сообщила Елизавете, что через несколько недель Рейнгард сам поедет в Англию, чтобы привезти ее мать, его патрон настаивает на этом и берет на себя дорожные расходы. Всякий раз, когда англичанка начинала говорить о фон Вальде, у нее на глазах появлялись слезы, и она то и дело повторяла, что все, что сделала ей худого баронесса, он тысячу раз компенсировал, поскольку не выносит, чтобы в его доме совершалась какая-нибудь несправедливость.

Предложение Елизаветы привело мисс Мертенс в восторг. Она собиралась на первых порах снять номер в маленькой линдгофской гостинице, а потом подыскать себе жилье в деревне.

— Теперь мы как можно скорее отправимся на гору! — воскликнула она, сияя от радости. — Баронесса только что передала мне жалованье и просила ни в коем случае не беспокоить ее. Бэлла даже не удостоила меня взгляда. Это было так больно, потому что я берегла ее, как зеницу ока. Девочка раньше была очень болезненной, и, пока мать веселилась на балах, я просиживала над ней целые ночи… Ну да теперь все это будет забыто.

Мисс Мертенс пошла проститься с Еленой и с теми обитателями замка, к кому она здесь успела привязаться, а Елизавета занялась укладкой книг. Англичанка брала в новое пристанище самые необходимые вещи, все остальное должно было храниться в жилище будущей супружеской четы.

Укладка книг англичанки доставила Елизавете большое удовольствие: все это были сочинения, очень заинтересовавшие ее. Девушка не довольствовалась тем, что читала заглавия, но, стоя, торопливо глотала целые страницы. Мисс Мертенс, переезд — все забылось, ее мысли были поглощены мощной фигурой Иосифа II — героя произведения Гете.

Вдруг на раскрытую книгу упала свежая роза. Елизавета сначала испугалась от неожиданности, потом улыбнулась и продолжала читать, смахнув цветок, — она решила, что мисс Мертенс, видимо стоявшая сзади, не должна торжествовать. Но внезапно девушка вскрикнула, так как из-за ее спины показалась красивая мужская рука. Елизавета мгновенно обернулась: позади нее стояла не англичанка, а Гольфельд, который, улыбаясь, протягивал к ней руки, словно желая схватить ее в объятия.

Испуг Елизаветы тотчас сменился негодованием, но она не успела произнести ни слова, так как позади нее раздался повелительный возглас:

— Эмиль, тебя ищут по всему дому! Твой управляющий желает сообщить тебе что-то важное.

Елизавета, повернувшись к открытому окну, увидела, что в нем, опершись руками на подоконник, стоит фон Вальде и смотрит в комнату.

Это он произнес слова, которые заставили Гольфельда немедленно ретироваться. Каким хмурым было в эту минуту лицо фон Вальде и какое пламя полыхало в его глазах! Он еще несколько мгновений смотрел на дверь, за которой исчез Гольфельд. Наконец его взор снова упал на Елизавету, неподвижно стоявшую на месте, но явно намеревавшуюся отойти от окна.

— Что вы тут делаете? — резко спросил он.

Девушка почувствовала себя глубоко оскорбленной подобным тоном и уже собиралась так же резко ответить, но сообразила, что находится в доме этого человека, и спокойно ответила:

— Я укладываю книги мисс Мертенс.

— Вы хотели сказать что-то другое. Я хочу знать, что именно!

— Я хотела сказать, что не намерена отвечать на вопрос, заданный таким тоном, но затем вспомнила, что здесь вы имеете право повелевать.

— Прекрасно, что вы признаете это, потому что я как раз хочу воспользоваться этим правом. Наступите на розу, которая лежит у ваших ног.

— Этого я не сделаю, потому что она ни в чем не виновата.

Девушка подняла розу и положила ее на подоконник, однако фон Вальде схватил цветок и, швырнув его на траву, насмешливо проговорил:

— Там эта роза умрет поэтической смертью, травы закроют ее, а вечерняя роса прольет на несчастную жертву несколько слезинок.

Его лицо немного прояснилось, но взгляд был все таким же инквизиторским, и тон не особенно смягчился, когда он спросил:

— Что вы читали, когда я имел несчастье потревожить вас?

— Гете, «Правда и вымысел».

— Вы уже читали эту книгу?

— Только выдержки.

— Как вам нравится трогательная история Гретхен?

— Я ее не знаю.

— Да ведь она перед вами!

— Нет, я читала о коронации Иосифа II во Франкфурте.

— Покажите!

Елизавета протянула фон Вальде открытую книгу.

— Действительно. Но посмотрите, какое безобразное зеленое пятно на этой странице! Вы, наверное, слишком сильно прижали к ней розу. Этого мисс Мертенс, Гете и император не простят вам.

— Это пятно давнее, я до розы и не дотрагивалась.

— Но вы улыбнулись при виде ее!

— Да, но я думала, что ее бросила мисс Мертенс.

— Боже, какая трогательная дружба! И вы были разочарованы, когда вместо вашей подруги увидели моего красивого кузена?

— Да.

— Как странно звучит это «да»! Я люблю лаконичные ответы, но лишь тогда, когда они не оставляют во мне сомнения. Как следует понимать это «да»? Оно звучит одновременно и сладко и горько, и к тому же выражение вашего лица… Почему у вас между бровями появилась суровая черточка?

— Потому что я думаю, что всякое право имеет свои границы.

— А я и не знал, что в настоящую минуту пользуюсь своим правом.

— Это станет вам ясно, как только вы зададите себе вопрос: обращались бы вы со мной так же грубо в доме моего отца?

Фон Вальде сильно побледнел, крепко сжал губы и отступил на шаг. Елизавета взяла книгу, положенную им на подоконник, и подошла к шкафу, чтобы запереть его.

— При подобных обстоятельствах я и в доме вашего отца говорил бы с вами точно так же, — после минутного молчания сказал он уже спокойнее и снова приблизился к окну. — Вы своими неопределенными ответами раздражали меня. Как мог я из одного слова понять, вы были приятно или неприятно разочарованы? Итак, что же вы скажете?

Он перегнулся через подоконник и стал пристально смотреть ей в лицо, словно думал прочитать на нем ответ, но она с досадой отвернулась. Ужасно! Неужели он мог подумать, что Гольфельд приятен ей? Разве лицо и все ее существо не выражало ясно отвращение к этому ненавистному человеку?

В эту минуту в комнату вошла мисс Мертенс. Она закончила все дела и зашла за подругой, чтобы вместе идти на гору. Елизавета тихонько вздохнула и пошла ей навстречу, а фон Вальде, отойдя от окна, несколько раз прошелся взад и вперед. Когда он опять приблизился, мисс Мертенс низко поклонилась и направилась к окну. Она сказала фон Вальде, что уже несколько раз приходила к нему сегодня, но все не заставала его, и что она очень рада возможности поблагодарить его за доброту и заботу.

Фон Вальде движением руки остановил поток благодарностей и пожелал ей счастья в супружестве.

Он говорил сдержанно, спокойно и будто по волшебству преобразился — снова был окружен сиянием величия и неприступности, так что Елизавета, глядя на него, недоумевала, как она осмелилась упрекать в невежливости этого человека. Его глаза, недавно пылавшие страстью, теперь серьезно смотрели на мисс Мертенс, низкий голос сделался мягким и чарующим; нельзя было и предположить, что несколько минут тому назад он говорил резко и язвительно насмехался, и в каждом его слове слышалось раздражение и желание уколоть и отомстить.

Фон Вальде был сегодня зол на своего кузена, это было ясно Елизавете. Но разве была виновата она в том, что этот ненавистный человек попался ему на глаза?

И разве ее не оскорбила назойливость Гольфельда? Так почему же она должна была сделаться мишенью гнева, который по справедливости заслуживала только одна Елена?

Она почувствовала острую боль в сердце при воспоминании о том, с какой нежностью и всепрощением фон Вальде поднял на руки свою сестру. Даже взглядом не упрекнул он ее за посещение Гольфельда… Елизавета же, бедная учительница музыки, вынужденная переносить его присутствие, сделалась громоотводом для хозяйского недовольства. А может быть, он видел, как Гольфельд бросил ей на книгу розу, и его аристократическая гордость оскорбилась тем, что его высокородный кузен ухаживает за простой, незнатной девушкой?

Эта мысль, подобно молнии, пронзила Елизавету.

Да, это наверняка так, иначе чем же объяснить его поведение? Он требовал, чтобы она растоптала цветок и таким образом уничтожила бы доказательство того, что фон Гольфельд способен хотя бы на минуту забыть о своем высоком происхождении.

Вот почему он заговорил с ней так грубо и высокомерно, таким тоном он, по всей видимости, обращался только к провинившимся перед ним простолюдинам. И по этой же причине он хотел знать, какое впечатление произвело на нее внезапное появление Гольфельда.

В эту минуту она охотно подошла бы к фон Вальде и откровенно объяснила, как ей противен его высокородный кузен и что она не чувствует себя сколько-нибудь польщенной его вниманием, а, напротив, считает это оскорблением для себя.

Но было уже поздно. Фон Вальде так спокойно и любезно разговаривал с мисс Мертенс о предстоящей поездке Рейнгарда в Англию, что было бы смешно возобновлять неприятный разговор. К тому же он не удостаивал ее больше ни одного взгляда, несмотря на то что она стояла рядом с мисс Мертенс.

— Я думаю поехать с ним в Англию, — сообщил он. — Рейнгард возвратится сюда с вашей матушкой, а я намерен поручить ему приглядывать за Линдгофом, сам же проведу зиму в Лондоне. Весной отправлюсь в Шотландию…

— И снова долгие годы вас здесь не будет? — прервала его мисс Мертенс с испугом. — Неужели Тюринген не имеет для вас никакой притягательной силы?

— Напротив, но я страдаю здесь, а вам, думаю, известно, что смелая операция иногда быстро и успешно излечивает рану, между тем как при постепенном и нерешительном лечении она может сделаться опасной. Я полагаю, что шотландский воздух будет очень полезен для меня.

Последним словам он постарался придать шутливый тон, но глубокая морщина на его лбу обозначалась все резче, так что Елизавета сомневалась в его веселом настроении.

Он поклонился мисс Мертенс, затем медленно пошел по дорожке и вскоре исчез за клумбами.

— Вот тебе раз! — печально произнесла англичанка. — Вместо того чтобы, как я надеялась, привезти к нам в Линдгоф молодую хозяйку, он опять отправится скитаться по свету и будет пропадать годами. Впрочем, если принять во внимание здешнюю атмосферу, это вполне понятно. Баронессу фон Лессен он терпеть не может, а между тем постоянно вынужден видеть, так как Елена заявила, что только в обществе баронессы забывает о безотрадности своего существования. К своему кузену он также не питает симпатии, и неудивительно — по моему мнению, фон Гольфельд — ужасный человек, и я хорошо понимаю господина фон Вальде, переживающего за Елену, которая отдала тому свое сердце.

— Значит, и вам это известно? — спросила Елизавета.

— Ах, деточка, это давно знают все. Елена любит Гольфельда так глубоко и с таким самопожертвованием, как только может любить женщина, но это чувство, которым она, по сути, живет, заставит ее когда-нибудь жестоко разочароваться. Господин фон Вальде видит это, но не хочет открывать сестре глаза, чтобы не причинить ей смертельной боли.

После этого разговора Елизавета и мисс Мертенс вышли из особняка и стали подниматься на гору и вскоре встретили Рейнгарда, возвращавшегося из деревни. Англичанка передала ему слова фон Вальде относительно поездки в Англию.

— Он мне еще ничего не говорил об этом, — сказал Рейнгард, — но вид у него был такой, словно он готов уехать из Линдгофа сию же минуту. Еще бы: хозяин дома, а должен изображать пятое колесо в повозке! Я бы на его месте показал бы им всем!.. Слава богу, господин Гольфельд уехал на несколько дней в Оденбург. Управляющий привез известие, что его ключница внезапно отказалась от места. Да ни одна и не останется — он слишком скуп.

В замке гостья была встречена с распростертыми объятиями. Ферберы приложили все усилия, чтобы ей было у них уютно. Ее комната была прибрана, повсюду лежали салфетки, на письменном столе тикали часы, на окне красовались цветы.

Пока мисс Мертенс раскладывала свои вещи, Елизавета занялась приготовлением чая. Тем временем подошел и дядя со своей неизменной трубкой, сопровождаемый Гектором. Рейнгард остался, так что собралось целое общество. Лесничий был в очень хорошем настроении. Елизавета сидела около него. Она прилагала все усилия, чтобы отвечать на его шутки, но ей это плохо удавалось. Дядя очень быстро заметил это и воскликнул:

— Эльза, да что с тобой? Тут что-то неладно! — Он взял ее за подбородок и заглянул в глаза. — Ну конечно, глаза совсем не такие, как обычно. Ну так что означает это печальное лицо монашенки?

Елизавета покраснела до корней волос, постаралась отделаться шуткой и села за рояль, за которым дядя никогда не трогал ее.

Как благотворно подействовало на ее сжимавшееся сердце то, что она могла излить свои чувства в мощных аккордах! Оно говорило теперь сильным, могучим голосом. С души девушки как бы спала пелена, окутывавшая ее до сих пор, она с радостью и бесконечной мукой поняла, что любит…

Сколько времени она играла, Елизавета не знала, но пришла в себя, только когда из дверей на бюст Бетховена упала яркая полоса света. Мать зажгла большую лампу, и дочь увидела, что дядя сидит возле нее на подоконнике. Он, вероятно, подошел очень тихо.

Когда она убрала руки с клавишей, он осторожно провел рукой по ее волосам и растроганно произнес:

— Видишь ли, дитя, если бы я уже раньше не видел, что с тобою происходит нечто особенное, то узнал бы это теперь из твоей игры.

 

Глава 13

После того как мисс Мертенс поселилась в старом замке, жизнь Ферберов стала еще более устроенной. Гувернантка чувствовала себя здесь после долгих мучений у баронессы как дома и была окружена заботой и лаской. Чтобы отплатить как-то за это, она старалась быть полезной где только могла. Главным образом она занималась с маленьким Эрнстом, который под ее руководством должен был изучать английский и французский языки. Елизавета решила воспользоваться помощью приятной гостьи и усердно занималась. Кроме того, это помогало ей отвлекаться от невеселых мыслей.

Уроки с Еленой фон Вальде между тем продолжались. Гольфельд пробыл в Оденбурге только один день, он по-прежнему приходил слушать музыку и прилагал все старания, чтобы остаться с Елизаветой наедине. Он уже несколько раз придумывал разные предлоги, под которыми Елена должна была выйти в другую комнату, однако эти хитрости не достигали цели, так как Елизавета тотчас же вставала и уходила. На встречи по пути домой он тоже не мог рассчитывать, так как Эрнст и мисс Мертенс всегда выходили навстречу девушке. Из-за всего этого посещения замка становились все более тягостными для Елизаветы, и она благодарила Бога, что скоро наступит день празднества, так как после него в ежедневных уроках уже не было необходимости.

Накануне дня рождения фон Вальде Рейнгард, придя в старый замок, рассказал, что к баронессе приехала новая гостья.

— Только этой непоседы нам еще недоставало! — с досадой проговорил он.

— Кто же это? — в один голос спросили госпожа Фербер и мисс Мертенс.

— Ах, одна так называемая подруга Елены фон Вальде — придворная фрейлина из Л. Она хочет помочь в устройстве праздника. Вот несчастье-то! Она все перевернет вверх дном!

— А, это фон Киттельсдорф! — со смехом воскликнула его невеста. — У нее и правда вместо крови течет в жилах ртуть. Она очень легкомысленна, но, в общем, безвредна.

Позже Елизавета пошла в Линдгоф вместе с Рейнгардом. Когда они оказались возле замка, к подъезду как раз подвели верховую лошадь фон Вальде и вслед за тем из двери вышел он сам с хлыстом в руке. Елизавета не видела его с того дня, когда он так резко говорил с нею. Он показался ей очень бледным и мрачным.

В то время, как он садился на лошадь, на лестнице показалась молодая особа в белом платье. Она была очень красива. Грациозно сбежав по ступеням, она похлопала лошадь по шее, после чего дала ей сахару.

Елена фон Вальде, также вышедшая на лестницу под руку с Гольфельдом, сделала рукой прощальный жест.

— Эта молодая особа и есть госпожа Киттельсдорф? — спросила Елизавета.

Рейнгард молча кивнул.

— Она мне очень понравилась, — произнесла девушка. — Господин фон Вальде, кажется, охотно беседует с ней, — добавила она.

Всадник в эту минуту наклонился — похоже, он внимательно слушал болтовню барышни.

— Потому что он не хочет быть невежливым, — сказал Рейнгард. — Она несет всякую ерунду и готова схватить лошадь под уздцы, если он не выслушает ее до конца.

Между тем они вошли в вестибюль. Елизавета распрощалась с Рейнгардом и отправилась в музыкальную комнату, куда вскоре явились и Елена с Гольфельдом. Елена пошла в другую комнату, чтобы поправить прическу. Гольфельд воспользовался этим моментом и, подойдя к Елизавете, стоявшей у рояля и перелистывавшей ноты, прошептал:

— Нам тогда ужасно помешали.

— «Нам»? — серьезно и с ударением проговорила девушка, отступая. — Я была очень возмущена тем, что мне помешали читать.

— С головы до ног графиня! — шутливо воскликнул он. — Впрочем, я вовсе не хотел обидеть вас, боже упаси! Разве вы не знаете, о чем говорит роза?

— Она, вероятно, сказала бы, что ей несравненно лучше было бы умереть на родном кусте, чем быть сорванной совершенно зря.

— Жестокая! Вы холодны, как мрамор. Неужели вы не знаете, что ежедневно привлекает меня сюда?

— Без сомнения, преклонение перед нашими великими композиторами.

— Вы ошибаетесь.

— Для вашего же блага.

— О нет, музыка является для меня мостом…

— С которого вы легко можете упасть в холодную воду.

— И вы спокойно дали бы мне утонуть?

— Можете быть уверены. Я не настолько честолюбива, чтобы стремиться получить медаль «За спасение утопающих», — сухо ответила Елизавета.

В эту минуту вошла Елена. Она была очень удивлена, застав их беседующими, так как до сих пор они не обменивались в ее присутствии даже словом. Она подозрительно взглянула на Гольфельда. Тому не удалось скрыть своей досады, и он ушел за рояль. Елизавета раскаивалась, что вступила с ним в разговор, и решила, что лучше уж откажется от уроков, чем будет выносить навязчивость этого господина.

Урок заканчивался, когда в комнату вошла Киттельсдорф. Она держала в руках какое-то существо в белом платьице, нежно прижимая его голову к своему плечу.

— Госпожа обер-гофмейстрина фон Фалькенберг шлет горячий привет, — церемонно проговорила она, — и очень расстроена, что из-за своей подагры не может прибыть на торжество, но имеет честь послать вместо себя свою нежно любимую внучку.

В эту минуту маленькое существо, бывшее у нее на руках, отчаянно рванулось, с громким визгом соскочило на пол и исчезло под стулом.

— Господи, Корнелия, какой ты еще ребенок! — со смехом и досадой проговорила Елена, когда испуганная мордочка Али, окутанная чепчиком, выглянула из-под стула. — Если бы об этом узнала добрейшая Фалькенберг, твои дни при дворе, вероятно, были бы сочтены.

Бэлла, которая тоже вошла в комнату, чуть не умерла со смеху и немного успокоилась только тогда, когда появилась баронесса, привлеченная необычайным шумом.

Елена объяснила причину смеха, баронесса шутливо погрозила его виновнице пальцем, а затем подошла к Елизавете и довольно милостиво произнесла:

— Госпожа фон Вальде, вероятно, еще не сообщила вам, что все приглашенные соберутся завтра к четырем часам. Прошу вас быть аккуратной. Концерт, скорее всего, окончится в шесть. Говорю вам это для того, чтобы вас не ждали дома раньше.

Елена при этих словах смущенно опустила взор на клавиши, тогда как Корнелия, став рядом с баронессой, с любопытством рассматривала Елизавету. Последняя почувствовала себя уязвленной подобной бесцеремонностью и, поклонившись баронессе, сказала, что не опоздает. Затем серьезно посмотрела на молодую фрейлину. Это возымело свое действие. Киттельсдорф отвернулась и стала вертеться на одной ноге, как избалованный ребенок. В эту минуту она заметила в оконной нише Гольфельда.

— Как, Гольфельд? — изумилась она. — Это вы или ваш дух? Что вы тут делаете?

— Слушаю музыку, как видите.

— Вы слушаете? Ха-ха-ха! Такие неудобоваримые вещи, как произведения Моцарта, Бетховена? Не вы ли уверяли некоторое время тому назад, что после классической музыки на придворном концерте всегда страдаете несварением желудка? — И она покатилась со смеху.

— Ах, оставьте все эти глупости, милая Корнелия, и помогите мне составить программу торжества, — попросила ее баронесса. — Ты, Эмиль, также доставил бы мне удовольствие, если бы поучаствовал в этом.

Гольфельд направился к ней явно неохотно.

— Возьмите и меня с собой! Неужели вы можете быть такими жестокими и оставите меня на весь день одну? — с упреком воскликнула Елена, вставая.

У нее был очень недовольный вид, и Елизавете показалось, что она с завистью смотрит на проворные ножки Корнелии, которая, подхватив Гольфельда под руку, выпорхнула из комнаты. Елизавета закрыла рояль, поскольку была поспешно отпущена.

В коридорах замка, по которым ей пришлось проходить, царило большое оживление, всюду лежали груды гирлянд и венков. Елизавета направилась в деревню, чтобы исполнить поручение отца. Из-за бушевавшей несколько дней назад бури покосившаяся башня в саду могла рухнуть от малейшего сотрясения и засыпать своими обломками только что с таким трудом возделанный сад. Два каменщика из Линдгофа обещали Ферберу снести башню на следующей неделе, но так как на их слово нельзя было полагаться, Елизавета должна была еще раз напомнить им об обещании.

Она осталась довольна тем, как выполнила поручение отца. Один из рабочих поклялся, что приедет, и Елизавета отправилась домой. Пройдя полпути до лесничества, она свернула на узкую тропинку, ведущую к замку Гнадек. Ходили по ней очень мало, но Елизавета любила ее. Еще ни разу она не встретила кого-либо на этой тропинке. Сегодня же не успела она углубиться в чащу, как увидела в двадцати шагах от себя чью-то вытянувшуюся из-за ствола огромного дуба руку. Девушка пошла дальше, стараясь ступать бесшумно, но вдруг остановилась.

Возле большого дуба стоял какой-то человек спиной к ней; он был без шляпы, волосы его были взлохмачены. Несколько мгновений он не двигался, как бы прислушиваясь к какому-то звуку, потом сделал шаг вперед, протянул руку, в которой сжимал револьвер, в направлении опушки и снова опустил ее.

«Он упражняется в стрельбе», — подумала Елизавета, ощущая, однако же, необъяснимый страх.

Она не знала, бежать ей вперед или назад, чтобы не быть замеченной, и стояла как вкопанная, не будучи в состоянии сделать ни шагу.

В эту минуту издали донесся конский топот. Незнакомец насторожился. Внезапно между деревьями промелькнул всадник. Теперь лошадь медленно шла по мягкой траве, седок, погрузившись в свои мысли, отпустил поводья. Человек с револьвером быстро сделал два шага вперед и поднял руку, целясь во всадника, причем немного повернул голову в сторону. Елизавета тотчас узнала бывшего управляющего Линке, бледного, с искаженным ненавистью лицом, а тот, на кого он направлял свое смертоносное оружие, был фон Вальде. Елизавета, не помня себя, бросилась вперед, а Линке, сосредоточившийся на своей жертве, не замечал ее. Девушка изо всех сил вцепилась в его руку и дернула ее назад. Раздался выстрел, пуля вылетела со свистом и врезалась в дерево, а Линке от неожиданности упал на землю. В ту же минуту откуда-то донесся женский крик о помощи… Преступник вскочил и бросился в чащу. Испуганная лошадь поднялась на дыбы, но тотчас покорилась воле своего седока и помчалась к Елизавете. Девушка, бледная как полотно, прислонившись к дереву, вся дрожала, но когда увидела, что фон Вальде жив и невредим, с облегчением вздохнула и улыбнулась.

Последний, заметив Елизавету, поспешно соскочил на землю. Девушка, только что проявившая столько самообладания, вдруг громко вскрикнула и в ужасе обернулась, так как сзади на ее плечи опустились две руки. Это была мисс Мертенс, сама напуганная и бледная.

— Господи помилуй, Елизавета! — выкрикнула, едва переводя дух, англичанка. — Как вы решились? Ведь он мог вас убить!

Фон Вальде прорвался в эту минуту сквозь густой кустарник, отделявший его от женщин, и порывисто спросил:

— Вы не ранены?

Елизавета отрицательно покачала головой. Не говоря больше ни слова, он взял ее на руки и усадил на лежавший на земле ствол дерева. Мисс Мертенс положила ее голову себе на плечо.

— Теперь расскажите мне, что произошло, — обратился он к англичанке.

— Нет-нет, не здесь! — со страхом попросила Елизавета. — Преступник убежал, давайте уйдем отсюда. Он прячется, возможно, за ближайшим кустом и готовится исполнить свое намерение.

— Линке хотел убить вас, — дрожащим голосом произнесла мисс Мертенс, обращаясь к фон Вальде.

— Негодяй! Этот выстрел, значит, предназначался мне, — спокойно произнес он и молча двинулся в чащу в том направлении, куда скрылся преступник. Елизавета, увидев это, затряслась и была готова броситься за ним, но он вскоре показался из-за кустов.

— Вы можете быть спокойны, — обратился он к девушке, — его нигде нет. Сегодня он, наверное, не станет снова стрелять. Теперь расскажите мне все, мисс Мертенс.

Англичанка сообщила следующее. Она знала, что Елизавета пойдет сегодня в деревню, и отправилась ей навстречу по узкой тропинке. Медленно спускаясь с горы, она сделала то же открытие, что и молодая хозяйка Гнадека. Намерение негодяя стало ясным для нее, но она в первую минуту так растерялась, что не могла двинуться с места. В этот момент позади преступника показалась Елизавета, которую она раньше не заметила. Испугавшись за девушку, она вскрикнула, и этот-то крик прозвучал одновременно с выстрелом.

— И откуда в вас столько храбрости? Вы ведь без раздумий набросились на этого человека, — сказала англичанка. — Я, к примеру, только закричала бы, но ни за что не решилась бы дотронуться до него.

— Если бы я закричала, — пояснила Елизавета, — непроизвольное движение Линке как раз и могло бы привести к несчастью.

Фон Вальде с большим вниманием, но спокойно выслушал рассказ англичанки, затем наклонился к руке Елизаветы и поцеловал ее.

Мисс Мертенс, заметив, что это проявление благодарности совершенно смутило Елизавету и заставило ее сильно покраснеть, встала со своего места, подняла лежавший на земле револьвер и подала его фон Вальде.

— Как это мерзко! — пробормотал он. — Негодяй к тому же воспользовался оружием, принадлежащим мне.

Елизавета поднялась и на участливые вопросы англичанки отвечала, что совсем оправилась от испуга и может идти домой. Обе женщины хотели попрощаться с фон Вальде, но тот крепко привязал свою лошадь к роковому дубу и сказал шутливым тоном:

— У Линке, как мы сегодня убедились, очень мстительная натура. Весьма возможно, что он ненавидит теперь мою спасительницу больше, чем меня самого, и я не могу допустить, чтобы вы отправились домой без охраны.

Они стали подниматься на гору. Мисс Мертенс быстро пошла вперед, чтобы тем самым вынудить и фон Вальде поторопиться, так как следовало как можно скорее предпринять меры для задержания преступника. Однако ее старания были напрасны. Он молча шел рядом с Елизаветой, которая после долгих колебаний робко попросила его не возвращаться за лошадью, а послать за нею.

Он улыбнулся.

— Мой Велизар очень упрям, вы ведь это знаете, и пойдет только со мной. Но тот трус, без сомнения, не решится вторично напасть на меня, ну а если бы… Так ведь я теперь застрахован от неприятностей — сегодня для меня взошла счастливая звезда. — Он остановился и вдруг спросил, понизив голос: — Как вы думаете, смею ли я надеяться, что она будет светить мне всю жизнь?

— Я вас не понимаю, — произнесла изумленная Елизавета.

— Ну да это вполне естественно, — с горечью проговорил он. — Ваши желания и мысли имеют совершенно другое направление. Нет-нет, не говорите мне ничего…

Фон Вальде ускорил шаг и присоединился к мисс Мертенс. Елизавета молча следовала за ними и ломала себе голову над вопросом, почему фон Вальде снова заговорил тем резким тоном, который так оскорблял ее.

Фон Вальде не произнес больше ни слова. Когда же показались стены древнего Гнадека, он сухо попрощался и быстро пошел обратно.

Мисс Мертенс с изумлением посмотрела ему вслед.

— Странный человек! — сказала она, недоумевающе качая головой. — Даже если он ни в грош не ставит свою жизнь, в чем я только что убедилась, то все же мог бы сказать хоть слово благодарности за то, что вы ради него подвергли себя опасности.

— Я не вижу в этом необходимости, — отозвалась Елизавета, — да и вы придаете слишком большое значение моему поступку. Ведь я только исполнила свой долг по отношению к ближнему и поступила бы точно так же, если бы, наоборот, опасность угрожала Линке. Я очень хотела бы, чтобы господин фон Вальде взглянул на мой поступок с этой точки зрения, так как этот гордый человек будет очень тяготиться мыслью, что он кому-то обязан.

В эту минуту в душе Елизаветы шла борьба между страхом за фон Вальде и досадой на него, но при мысли об опасности, которая, быть может, все еще угрожала ему, она отмела все доводы рассудка и, к изумлению англичанки, внезапно повернула на дорогу, ведущую к Линдгофу. Но тут она убедилась, что фон Вальде возвращается домой невредимым. Мисс Мертенс последовала за ней, и у нее тоже отлегло от сердца, когда она увидела, что мужчина выехал из леса.

 

Глава 14

Вечером вся семья Ферберов собралась под липами. Хозяйка дома и мисс Мертенс занимались изготовлением теплого коврика из кусочков сукна, который зимой должен был лежать под роялем.

Госпожа Фербер все еще не могла успокоиться после происшествия, случившегося днем, несмотря на то что с ее дочерью все было в порядке. Она была вне себя, выслушав рассказ мисс Мертенс, и то и дело посматривала на дочь, опасаясь, что это событие отразится на ее здоровье.

Отец отнесся к этому совсем иначе.

— Ты молодец, дочурка! Тобой можно гордиться!

Госпожа Фербер всегда видела в своем муже идеал мужчины, всегда слепо доверяла ему во всем и считала его мнение непреложной истиной. Но при такой его похвале дочери у нее невольно вырвался вздох, и она заметила, что мать все-таки любит своих детей больше, чем отец.

— Не больше, просто иначе, — спокойно сказал на это Фербер. — Именно потому, что я люблю Эльзу, я хочу, чтобы из нее получился человек мужественный и смелый, а не какое-нибудь безвольное создание, которое каждый может направить, куда захочет.

Елизавета тоже принесла с собой работу, однако Эрнст не желал с этим мириться.

— Так не пойдет, Эльза! — негодующе воскликнул он. — Если господин фон Вальде спросит меня в другой раз, я не скажу, что люблю тебя. Ты больше не играешь со мной и, наверное, вообразила, что такая же большая, как мисс Мертенс. Только это совсем не так!

Эти слова были встречены хохотом. Елизавета поспешно встала, подобрала платье, сосчитала, кому водить, и началась бесконечная беготня по саду.

Между тем у калитки раздался звонок. Фербер пошел отворять, и вскоре в саду появились доктор Фельс, Рейнгард и лесничий.

— Вот это да! — останавливаясь, рассмеялся доктор. — Какое невероятное превращение! Днем — валькирия, вечером — бабочка!

Лесничий подошел к племяннице, обнял ее и прижал к себе.

— Молодец, девка! — воскликнул он, наконец отстраняясь от нее и веселым взглядом окидывая ее стройную фигурку. — Посмотрите только, с виду как статуэтка из слоновой кости, а сердце и руки сильны, как у мужчины. Жаль, что ты не парень, а то быть бы тебе лесничим!

Доктор Фельс подошел ближе и протянул Елизавете руку.

— Господин фон Вальде был в городе и попросил меня приехать сюда. Он очень беспокоится, не сказались ли испуг и волнение на вашем здоровье.

— Нисколько, — отозвалась она, густо покраснев, и добавила шутливо: — Как видите, я вполне могу исполнять свои сестринские обязанности. Эрнст только что досадовал на то, что меня трудно поймать.

— Ну-с, я дословно передам господину фон Вальде ваш ответ, — сказал с улыбкой доктор. — Пусть он сам решит, насколько эти слова успокоительны для него.

Фербер предложил гостям сесть. Доктор закурил сигару, судя по всему, он чувствовал себя очень хорошо в этом обществе. Говорили главным образом о покушении Линке. Сразу же после его увольнения обнаружился целый ряд махинаций, которые он проворачивал в отсутствие хозяина. Слухи об этом быстро распространились, и, хотя фон Вальде решил не привлекать мошенника к ответственности, Линке все же не получил места, на которое рассчитывал. Это обстоятельство, по-видимому, и толкнуло его на сегодняшний поступок. Были приняты все меры, чтобы поймать преступника. Лесничий со своими молодцами прочесал весь лес, но тщетно. Рейнгард сообщил, что фон Вальде строго-настрого запретил всем в замке рассказывать что-либо об этом происшествии своей сестре, потому что испуг мог повредить ей. Баронесса Гольфельд и старая камеристка также не должны были ничего знать об этом.

— В Л. по желанию господина фон Вальде об этом деле не будут распространяться, — продолжал он, — ведь назавтра в замок приглашено чуть ли не полгорода.

— Да, все животные и птицы на серебряном или золотом поле, — язвительно заметил доктор, — то есть все дворянские гербы и все чиновники, начиная с тайного советника. Отбор самый строгий, как при дворе. Поэтому я упросил жену одеться очень скромно, будет этакой галкой между благородными соколами. Нас, к величайшему нашему изумлению, тоже «просили пожаловать».

— Да, между прочим, доктор, — со смехом воскликнул Рейнгард, — сегодня в Л. мне рассказали, что старая принцесса Екатерина хотела сделать вас своим лейб-медиком, а вам как-то удалось от этого отказаться. Это правда? Весь Л. не может прийти в себя от изумления.

— Ах, это случается каждый день! Впрочем, это истинная правда. Я дерзнул отказаться от этой чести.

— Но почему?

— Во-первых, потому что мне жаль тратить время на истерические причуды высокопоставленных особ, а во-вторых, я испытываю священный ужас перед придворным этикетом.

— Да-да, — рассмеялся лесничий, — я тоже всегда крещусь, когда ухожу из замка. Наша добрейшая княгиня не обращает внимания, если не так поклонишься, как предписывает этикет, но это возмущает придворную челядь, которая тотчас кричит: «Караул!»

Спустились сумерки. Все семейство Ферберов и мисс Мертенс проводили гостей до калитки. Когда все вышли на площадку, снизу, из долины, донеслись звуки музыки. Это музыканты из Л. исполняли серенаду в честь фон Вальде.

 

Глава 15

На следующее утро обитатели Гнадека были разбужены в пять часов утра пальбой из ружей.

— Ага! Торжество начинается, — сказал Фербер своей жене.

Елизавета при звуках выстрелов в страхе вскочила с постели. Она только что видела ужасный сон, навеянный вчерашним происшествием. Ей снилось, что фон Вальде упал, сраженный пулей. Потребовалось немало времени, чтобы девушка немного пришла в себя. В долине гремели новые и новые выстрелы, от которых дребезжали оконные стекла, а канарейка испуганно билась о прутья клетки. Елизавета каждый раз вздрагивала, и, когда мать, которая еще не успокоилась после вчерашнего случая, зашла в ее комнату, чтобы узнать, как она спала, дочь, обхватив ее шею обеими руками, залилась горькими слезами.

— Господи, помилуй! — с ужасом воскликнула госпожа Фербер. — Ты больна, милая моя. Я так и знала, что вчерашнее нервное потрясение не пройдет бесследно. А теперь еще эти дурацкие выстрелы там, внизу!

Елизавете стоило больших трудов убедить мать, что она абсолютно здорова и ни за что не останется в постели. Чтобы прекратить всякие разговоры, она быстро оделась, вымыла заплаканное лицо свежей водой и через несколько минут уже была в кухне и готовила завтрак.

Выстрелы прекратились, следы слез исчезли с лица девушки, и она веселее стала смотреть на мир Божий.

Вскоре она со своими родными и мисс Мертенс спустилась в лесничество, где все семейство Ферберов обедало по воскресеньям. Дядя, вышедший им навстречу, был мрачен. Берта доставляла ему много забот.

— Я не могу и не хочу больше видеть все это! — запальчиво воскликнул он. — Неужели мне на старости лет придется стать тюремщиком и день и ночь стоять на страже, чтобы караулить глупую и упрямую девчонку, которую я когда-то приютил в своем доме?

— Дядя, подумай, ведь она несчастна! — попыталась урезонить его Елизавета.

— Несчастна? Комедиантка она, вот что! Я ведь не людоед и, когда действительно считал ее несчастной, то есть когда она потеряла обоих родителей, сделал все, что было в моих силах. Чем же она несчастна? Да я вовсе и не желаю знать эту «государственную тайну». Если она мне не доверяет, то и Бог с ней. Пусть хоть целый день ходит с кислым лицом, если ей это нравится, но притворяться немой, бегать ночами по лесу и в один прекрасный день спалить мне дом… Уж в этом-то случае я имею право голоса!

— Разве ты не принял во внимание то, что я говорил тебе на днях? — спросил Фербер.

— Как же… Я сразу же перевел ее в другую комнату. Теперь она спит надо мной, так что я слышу каждый ее шаг. На ночь входные двери не только запираются на задвижку, как раньше, но еще и на ключ, который я храню у себя. Но женская хитрость — это давно известная вещь. Благодаря этим мерам мы хоть на время обрели покой. Однако в эту ночь я не мог заснуть, все размышлял об истории с Линке, и тут я услышал над головой осторожные шаги, как будто крадется кошка. «Ага! — подумал я. — Опять начинается ночное странствование», — и встал. Но когда я поднялся к ней, птичка уже улетела из гнезда. На столе у распахнутого окна горела свечка. Когда я открыл дверь, занавеска взвилась над самым огнем. Помилуй Бог, если бы я не подскочил, могло бы так полыхнуть, что ой-ой-ой! А как она ушла? Через кухонное окно. Э, да я лучше соглашусь сторожить целый муравейник, чем такую особу.

— Я твердо убеждена, что у нее с кем-то роман, — сказала госпожа Фербер.

— Вы уже говорили мне это, дорогая невестка, — с досадой бросил лесничий, — но я был бы вам очень благодарен, если бы вы сообщили мне с кем. Подумайте: ну разве есть тут кто-нибудь, кто мог бы вскружить голову девушке? Мои молодцы? Так они для нее недостаточно хороши, она сразу так отшила их, что мое почтение; что касается мошенника Линке с кривыми ногами и льняной гривой, так это вряд ли. Больше никого и нет.

— Вы забыли еще об одном, — сказала госпожа Фербер, оглядываясь на Елизавету, отошедшую в сторону, чтобы срезать Эрнсту прутик.

— О ком же? — поинтересовался лесничий.

— О господине фон Гольфельде.

— Гм, о нем я как-то не подумал — во-первых, потому что девчонка не настолько глупа, чтобы вообразить себя хозяйкой Оденбурга…

— Может быть, она на это надеялась, но ее надежды не оправдались, — перебила его госпожа Фербер.

— Положим, она достаточно тщеславна для этого, — продолжал дядя, — но он, говорят, не обращает на женщин ни малейшего внимания.

— Он холодный эгоист, — вступила в разговор мисс Мертенс.

— Последнему я охотно верю, первого же не понимаю, — сказала госпожа Фербер, — и этим объясняю себе поведение Берты.

— О, это была бы ужасная история! — гневно воскликнул лесничий. — А я в силу своей недальновидности позволял водить себя за нос, старый дурак! Я этого так не оставлю, и горе этой бесчестной девчонке, если она осмелилась крутить шашни и тем самым позорить меня!

Обед прошел в молчании. Лесничий был не в духе и хотел было немедленно потребовать от Берты объяснить свое поведение, но госпожа Фербер попросила отложить этот разговор по случаю воскресенья. После кофе гости покинули лесничество. Дядя, перебросив ружье через плечо, проводил их до калитки и углубился в лес, который, по его словам, всегда успокаивал его.

Елизавета стала наряжаться для концерта, то есть надела простое белое кисейное платье и в качестве украшения приколола к лифу букетик лесных цветов. Мать принесла маленький золотой медальончик на черной бархотке и застегнула ее на шее дочери. Елизавета осталась очень довольна своим туалетом, только открытые шея и руки смущали ее. Госпожа Фербер на этот раз сама причесала и заколола роскошные золотистые волосы дочери, которые эффектно оттеняли тонкие черные дуги бровей, придавая лицу особую прелесть.

Войдя в вестибюль замка, Елизавета увидела доктора Фельса, который вел под руку свою жену и как раз собирался свернуть в один из коридоров. Девушка поспешно подошла к ним и радостно приветствовала его, потому что нежное сердечко беспокойно билось всю дорогу при мысли, что ей придется входить одной в большой зал, где уже собралось немало приглашенных. Доктор тотчас протянул ей руку и представил жене как героиню вчерашнего события. Оба охотно согласились взять девушку под свою опеку.

Дверь зала распахнулась, и Елизавета поблагодарила судьбу за то, что солидная фигура доктора полностью закрывала ее. Посреди зала стояла баронесса фон Лессен в роскошном темно-синем муаровом платье и принимала гостей. Она очень вежливо и вместе с тем чрезвычайно холодно поклонилась доктору и на его вопрос относительно фон Вальде указала на группу около окна, откуда доносился гул многочисленных голосов.

Супруги Фельс направились туда, а Елизавета с радостью поспешила на зов Елены, сидевшей у другого окна. Та сказала гостье, что очень волнуется и боится играть перед этой огромной толпой и попросила Елизавету вместо пьесы в четыре руки, которой должен был начаться концерт, сыграть сонату Бетховена, на что та с удовольствием согласилась. Ее смущение исчезло. Она подошла к столу, где лежали ноты, и нашла сонату, которую должна была исполнить.

Дверь постоянно открывалась и впускала все новых и новых гостей. По тому, как кланялась баронесса, Елизавета могла безошибочно определить, какое место на общественной лестнице занимает вошедший. Фон Вальде вовсе не было видно, так как он все время был окружен тесным кольцом поздравляющих.

И вот дверь снова отворилась, и в зал вошла, прихрамывая, полная почтенная дама под руку с пожилым господином. Мундир ее спутника украшали многочисленные ордена. Баронесса поспешила им навстречу, Елена тоже поднялась и, опираясь на руку Гольфельда, направилась к вошедшим, а остальные дамы и кавалеры последовали за ними, как хвост кометы. Группа у окна поредела, словно по мановению волшебной палочки, и благодаря этому стала видна высокая фигура фон Вальде.

— Гадкий! Приходится ехать к вам, если хочешь вас видеть! — воскликнула старая дама, грозя пальцем подошедшему к ней фон Вальде. — Прекрасная Испания, вероятно, заставила вас забыть всех своих старых друзей. Видите, несмотря на то что у меня больные ноги, я все же приехала, чтобы поздравить вас.

Фон Вальде низко поклонился и сказал даме несколько слов, выслушав которые, она ударила его веером по плечу. Затем он подвел гостью к креслу, и она очень важно опустилась в него.

— Баронесса фон Фалькенберг, обер-гофмейстрина в Л., — ответила госпожа Фельс на вопрос Елизаветы, кто эта дама.

Корнелия Киттельсдорф, вошедшая вслед за баронессой фон Фалькенберг, была сегодня великолепна в белом платье и с венком пунцовых мальв на голове.

Появление придворных гостей послужило сигналом к началу концерта. Елизавета почувствовала, что ее сердце начинает усиленно биться, она внезапно оробела и уже раскаивалась в том, что согласилась играть первой. Она вся дрожала, когда Елена подала ей знак начинать, но делать было нечего, и, взяв ноты, Елизавета подошла с опущенными глазами к роялю и несмело поклонилась.

Наступила мертвая тишина, потом по залу пробежал легкий шепот, который затих, как только Елизавета села за рояль. Робость молодой пианистки исчезла с первыми аккордами. Она забыла обо всем и всецело отдалась исполнению произведения великого композитора. Игра ее была великолепна.

Едва она закончила, раздались бурные аплодисменты, которые вернули ее в реальность. Она поклонилась и поспешила к своей покровительнице, госпоже Фельс, которая молча пожала ей руку.

Концерт продолжался недолго. Четыре молодых человека из Л. пропели красивый квартет. Затем играл очень недурной скрипач. Корнелия Киттельсдорф исполнила два романса, причем оказалось, что у нее приятный голос, но совершенно нет слуха. Потом дошла очередь до так старательно разученной пьесы в четыре руки. Елена фон Вальде овладела собой и сыграла свою партию прекрасно.

Когда концерт закончился, Елизавета прошла в соседнюю комнату, чтобы взять накидку. За ней последовал пожилой господин, сидевший на концерте напротив девушки и то и дело заинтересованно поглядывавший на нее.

Госпожа Фельс, сопровождавшая молодую пианистку, представила мужчину по его просьбе — это оказался председатель окружного суда Буш.

Он наговорил Елизавете много лестного по поводу ее игры и добавил, что очень рад познакомиться с отважной спасительницей жизни хозяина дома, тем более что несколько часов назад, при разборе этого дела, потерял надежду познакомиться с ней.

Елизавета испуганно отступила. Председатель рассмеялся.

— Ну, теперь вам нечего бояться, — сказал он. — Мы не имеем никаких оснований вызывать вас в суд. Труп Линке закрыл это дело — его обнаружили сегодня в пруду в Линдгофе, — пояснил он, понизив голос. — Мне доложили об этом в гостинице, где я остановился. В сопровождении врача, который случайно был там, я отправился к месту происшествия и убедился, что он никогда и ни на кого не поднимет больше руку. Состояние трупа свидетельствует о том, что Линке утопился сразу же после своего неудачного покушения.

Елизавета вздрогнула.

— Господин фон Вальде знает об этой ужасной смерти? — дрожащим голосом спросила она.

— Нет, я еще не имел случая говорить с ним с глазу на глаз.

— Кажется, никто из присутствующих не подозревает о случившемся вчера? — спросила госпожа Фельс.

— К счастью, нет. И все благодаря нашей осторожности и молчанию, — насмешливо произнес председатель суда. — Бедный господин фон Вальде и так едва спасся от осаждающей его с поздравлениями толпы, а что было бы, если бы его еще поздравляли со счастливым спасением!

В это время дворецкий подошел к Елизавете с маленьким серебряным подносом, на котором лежало несколько бумажек, свернутых в трубочку. Когда она с удивлением взглянула на него, тот с почтением произнес:

— Извольте взять одну бумажку.

Елизавета колебалась.

— Это, вероятно, какая-нибудь шутка, — произнесла жена доктора. — Берите скорее, чтобы не задерживать дворецкого.

Девушка машинально взяла одну бумажку, и в этот момент на пороге появилась баронесса Лессен и окинула комнату пристальным взглядом.

— Что вы тут делаете, Лоренц? — быстро проговорила она, подходя к дворецкому. — Вы, я думаю, можете сообразить, что госпожа Фельс согласится идти только со своим супругом.

— Я подавал госпоже Фербер, — ответил старик.

Баронесса гневно посмотрела на него, потом смерила Елизавету с головы до ног высокомерным взглядом.

— Как, фрейлейн Фербер, — резко произнесла она, — вы еще здесь? Я думала, что вы давно дома, почиваете на лаврах. — Не дожидаясь ответа, она повернулась и, пожав плечами, бросила укоризненный взгляд на растерявшегося дворецкого. — Это все ваша рассеянность, Лоренц! Этот ваш недостаток усугубился в последнее время.

С этими словами она вышла из комнаты. Дворецкий последовал за ней. Все трое оставшихся недоуменно смотрели друг на друга, но в этот момент вошел доктор и разъяснил загадку. Он с комичной торжественностью раскланялся перед женой и сказал ей:

— Так как госпоже Киттельсдорф было только что угодно вновь соединить нас, как это сделал пастор пятнадцать лет тому назад, я должен безропотно нести и дальше свое брачное иго и весь день провести с тобой.

— Да что ты говоришь! — непринужденно рассмеялась его жена.

— Представь себе, и это не моя выдумка. Ах, ты же не слышала прекрасной речи госпожи Киттельсдорф! Как жаль! Значит, я вынужден пересказать ее тебе. Всякая супружеская чета, как живущая в мире и согласии, так и стоящая на тропе войны, должна немедленно и без каких-либо возражений отправиться к «Башне монахини» в лесу, где будет проходить торжество. Там ты обязана ухаживать за мной, то есть подносить пищу и питье и вообще всячески заботиться обо мне, как добродетельная Пенелопа. Чтобы холостые мужчины, которых здесь большинство, не умерли с голода, придумана занятная лотерея. Каждая барышня должна взять бумажку, на которой написано имя ее кавалера. Тут уж сама фортуна должна решить, соединить ли два любящих сердца или коварно разлучить их.

При этих словах доктора Елизавета пришла в сильное волнение. Она не думала о том, будут ли после концерта еще какие-нибудь мероприятия. Теперь ей стало ясно, почему баронесса так подчеркнула вчера время окончания концерта. Ее щеки горели от стыда, так как она, взяв бумажку, по ошибке поданную ей дворецким, проявила чрезмерную навязчивость. Елизавета, быстро приняв решение, вошла в зал, где как раз под громкий смех разворачивались бумажки и происходили взаимные поклоны дам и кавалеров.

— Какая нелепая мысль пришла в голову этой Киттельсдорф! — раздраженно заметил какой-то молодой человек своему соседу, когда Елизавета проходила мимо. — Мне досталась толстая ханжа Лер.

Елизавете не пришлось долго разыскивать баронессу, так как последняя находилась в стороне, у окна. Корнелия, обер-гофмейстрина и Елена стояли возле нее, и все они о чем-то спорили. Обер-гофмейстрина что-то сердито внушала Корнелии, а та в недоумении пожимала плечами. Баронесса явно была очень сердита. Невдалеке от этой группы, прислонившись к колонне и скрестив на груди руки, стоял фон Вальде. Он, казалось, почти не слушал спутника обер-гофмейстрины и не сводил взора со спорящих дам.

Елизавета поспешно подошла к баронессе. От нее не укрылось, что Корнелия при виде ее толкнула обер-гофмейстрину, и поняла, что была предметом их спора.

— Баронесса, — Елизавета поклонилась ей, — я по недоразумению, не зная, в чем дело, взяла эту бумажку и только что узнала, что это накладывает определенные обязательства, которые я не могу взять на себя, потому что меня ждут родители.

Она подала бумажку баронессе, а та, внезапно просияв, поспешно протянула руку, чтобы схватить ее.

— Мне кажется, вы ошибаетесь, фрейлейн Фербер, — вдруг раздался спокойный голос фон Вальде. — Прежде всего вы должны обратиться к тому, чье имя написано на вашей бумажке, — при этом он с улыбкой окинул взглядом гостей, уже сгруппировавшихся в пары и приготовившихся отправиться в путь, — и узнать, согласен ли тот кавалер, чье имя написано на этом билетике, отпустить вас. Как хозяин дома, я не могу допустить, чтобы пострадали интересы какого-нибудь гостя, а потому прошу вас развернуть бумажку.

Растерявшаяся Елизавета быстро развернула бумажку и, сильно покраснев, протянула ему. Фон Вальде искоса взглянул…

— А! — воскликнул он. — Оказывается, я защищал свои собственные интересы. Вы должны согласиться, что теперь ваша участь зависит от меня, и я прошу вас как следует выполнить все обязанности, возложенные на вас этим билетиком.

Баронесса подошла к фон Вальде и положила руку ему на плечо — она готова была расплакаться.

— Прости, милый Рудольф, это, право, не моя вина…

— Я не знаю, о какой вине ты говоришь, Амалия, — холодно произнес он и взял шляпу, поданную ему лакеем, а потом, предложив руку Елизавете, подал знак отправляться в путь.

— Но мои родители… — пробормотала Елизавета.

— Они больны или уезжают? — спросил он, остановившись.

— Нет.

— В таком случае предоставьте мне уладить это дело.

Он подозвал лакея и отправил его в Гнадек.

Зал постепенно пустел, но группа у окна, к которой присоединился очень сердитый Гольфельд, все еще не расходилась.

— Поделом вам, Корнелия! — ворчала обер-гофмейстрина. — Сегодня вы осрамились как никогда. Какая бессмысленная идея эта лотерея! Теперь во всем, оказывается, виноват дворецкий. Зачем вы не дали ему точных указаний? Вам этот урок очень полезен, но почему же несчастный фон Вальде должен страдать от вашего легкомыслия? Воображаю, как он себя чувствует в обществе этой… учительницы музыки, дочери… письмоводителя!

— Зачем же он так легко сдался? — отозвалась Киттельсдорф. — Да и ему совершенно незачем было вмешиваться. Она собиралась уходить, и надо же было сунуться сюда этому рыцарю и добровольно взять на себя такую обузу!

— Эта «обуза» очень красива! — с наглой усмешкой прошамкал кавалер обер-гофмейстрины.

— Что вы выдумали, граф! — возмутилась та. — Впрочем, это так на вас похоже! Вы готовы восхищаться каждой деревенской бабой. Нет, я не отрицаю, эта девушка недурна собой, но разве бедная Роза фон Берген не была общепризнанной красавицей? Все падали к ее ногам, а фон Вальде, которым она заинтересовалась, остался к ней холоден. Советую вам, милая Лессен, в другой раз не слишком доверяться такту и таланту нашей Киттельсдорф.

Корнелия закусила губу и быстрым резким движением набросила на плечи кружевную накидку. В эту минуту к крыльцу подкатил экипаж, в котором должны были отправиться к месту торжества гофмейстрина, баронесса и престарелый граф.

— Фу, старая ведьма! — воскликнула фрейлина, после того как заботливо усадила старуху в экипаж. — Она злится, что не спросили ее мудрого совета. А вы заметили, Гольфельд, что у ее превосходительства чуть парик не съехал на нос, когда она гневно трясла головой? Я бы две недели хохотала, если бы из-под ее прически вдруг показался голый череп.

Она уже смеялась до упаду при одной только мысли об этом. Однако ее спутник молча шел вперед, по-видимому, совершенно не слушая ее болтовню. Он чрезвычайно торопился, как будто ему во что бы то ни стало нужно было побыстрее догнать общество, и все время пытливо поглядывал по сторонам.

— Ох, какой вы скучный, Гольфельд! Просто смертельно! — с досадой воскликнула Корнелия. — Положим, это ваша привилегия — молчать как рыба и слыть поэтому умным человеком… Скажите, ради бога, зачем так бежать? Примите во внимание, что на мне совершенно новое платье, а оно все время цепляется за кусты, через которые вы меня тащите.

Так называемая «Башня монахинь», единственная уцелевшая часть некогда находившегося здесь монастыря, возвышалась над густым дубовым лесом, принадлежавшим Линдгофу и тянувшимся на много верст на восток. Одна девица из рода Гнадевицев, сестра пресловутого предка с колесом, возглавила этот монастырь, чтобы вместе с другими двенадцатью девами молиться о спасении души своего брата. Реформация, разрушившая монастыри, как карточные домики, проникла и в густой тюрингенский лес. Этот монастырь тоже был покинут, заброшен, стал постепенно разрушаться. Уцелела только башня. С ее плоской крыши, окруженной каменной галереей, открывался прекрасный вид на окрестности Л. Этому обстоятельству и была, видимо, обязана башня своим существованием, которое поддерживалось старательным ремонтом.

Сегодня эта старая башня принарядилась, как юная девица. Ее ветхая вершина была украшена четырьмя молодыми елками, между которыми весело развевались пестрые флаги, стены были обвиты гирляндами, а у подножия примостился шатер, где прятались батареи всевозможных бутылок и укрывалась хорошенькая девушка в костюме маркитантки.

Елизавета молча и безвольно покинула зал под руку с фон Вальде, у нее не хватило мужества противиться ему — он говорил таким повелительным тоном и, очевидно, хотел помочь ей выйти из неловкого положения, а потому все ее возражения были бы приняты за упрямство и еще больше привлекли бы внимание к этому инциденту.

Длинная вереница дам и кавалеров, смеющихся и оживленно разговаривающих, следовала за фон Вальде до главных ворот замка, а там рассыпалась по многочисленным лесным дорожкам, ведущим к «Башне монахинь». Многие дамы, заботясь о своих туалетах, пошли по мощеной проезжей дороге.

Фон Вальде углубился в лес. Он, видимо, не думал, что его дама будет беспокоиться о своем собственноручно выстиранном и выглаженном платье, как другие о своих туалетах, иначе он, без сомнения, не повел бы ее по узкой, едва заметной тропинке, на которую внезапно свернул.

— Здесь очень сыро, — робко нарушила Елизавета молчание, ничем не прерывавшееся до сих пор, и в нерешительности остановилась, словно желая повернуть обратно.

Однако в данную минуту она совершенно не думала о своих хлипких туфлях и светлом платье. Она лишь боялась, что снова услышит тот резкий холодный тон, каким фон Вальде говорил всегда, оставаясь с ней наедине.

— Дождя уже давно не было. Разве вы не заметили, что от сухости потрескалась земля? — сказал он, спокойно продолжая идти вперед и отламывая ветку, угрожавшую щеке Елизаветы. — По этой дорожке мы скорее дойдем и избавимся хоть на четверть часа от шума, поднятого родственниками в честь моего тридцатилетия. А может быть, вы боитесь встретить Линке?

Сильная дрожь пробежала по телу девушки. Она вспомнила о самоубийстве, но не могла сообщить об этом своему спутнику и лишь серьезно проговорила:

— Теперь я его больше не боюсь!

— Он, думаю, уже далеко отсюда, да и не будет столь невежлив, чтобы нарушить своим появлением наш праздник. Между прочим, от вас, наверное, не укрылось, что все гости, от мала до велика, оказывали мне сегодня особые знаки внимания. Вы, вероятно, считаете меня недостаточно старым, чтобы пожелать мне еще несколько лет жизни?

— Я думаю, что это пожелание уместно как для молодого человека, так и для старого.

— Так почему же вы не подошли ко мне с поздравлениями? Вчера вы спасли мне жизнь, а сегодня она стала так безразлична вам, что вы даже не раскрыли рта, чтобы пожелать мне ее продолжения.

— Вы сами только что сказали «все гости», я же не принадлежу к числу гостей и не имела права наравне с ними поздравлять вас.

— Вы же были приглашены!

— Только для того, чтобы развлечь гостей.

— Этот ваш взгляд и был причиной того, что вы не хотели идти со мной?

— Да, мой отказ не имел никакого отношения к кавалеру, так как я вовсе не знала его имени.

— Пожалуйста, не сочиняйте! Вы, оглядев зал, могли убедиться, что все кавалеры, исключая меня, уже соединились со своими дамами. Вы знали также, что моя сестра не брала билетика, потому что заранее выбрала себе Гольфельда, с которым ей удобнее всего идти. Сознайтесь, что это так.

— Я ничего не видела и не знала, так как была слишком взволнована, когда вошла в зал, чтобы вернуть билетик. Вчера мне вполне определенно назначили время, когда я должна уйти домой. Я даже не имела понятия о том, что после концерта предполагается торжество. Я просто по рассеянности взяла эту бумажку и никогда себе этого не прощу!

Фон Вальде вдруг остановился.

— Посмотрите на меня!

Она подняла глаза и, хотя чувствовала, что яркая краска залила все ее лицо, смело выдержала его взгляд.

— Нет-нет, — тихо проговорил он, — тут не может быть лжи. — И вдруг добавил совершенно иным тоном: — Разве я невольно не слышал собственными ушами вашего изречения, что нужно больше мужества, чтобы открыто солгать, чем сознаться в своей ошибке?

— Это мое убеждение, и я не отказываюсь от него.

— Если человек слишком правдив для того, чтобы запятнать свои уста ложью, то, я думаю, он не должен допускать, чтобы лгали его глаза. Между тем я помню момент, когда так и было.

Девушка сняла руку с его руки.

— Ну нет, так скоро вы от меня не отделаетесь! — воскликнул фон Вальде, удерживая ее. — Вы должны мне ответить! Вы приняли равнодушный вид, когда я на днях выбросил розу, так романтично преподнесенную вам моим кузеном.

— Что же, мне надо было бежать за ней?

— Конечно, если бы вы были искренни.

Елизавета теперь поняла, зачем он выбрал эту уединенную тропинку, — ему надо было знать, что она думает о Гольфельде. Он, очевидно, беспокоится, что ухаживания его кузена принимаются благосклонно и она, чего доброго, вообразит, что Гольфельд хоть ненадолго может забыть о ее происхождении.

Елизавета быстро высвободила руку и, сделав шаг в сторону, промолвила:

— Я должна согласиться с вами, что мой равнодушный вид в тот момент не соответствовал состоянию моей души.

— Вот видите! — В этом возгласе фон Вальде было очень мало торжества.

— Я была возмущена.

— Мною?

— Прежде всего неуместной выходкой господина фон Гольфельда.

— Он вас напугал?

— Только оскорбил. Как смел он обращаться со мной подобным образом? Он мне отвратителен!

Елизавета была права в своих предположениях, но, конечно, не думала, что ее собеседник придаст такое значение ее словам. Казалось, что у него гора свалилась с плеч. Он облегченно вздохнул, и девушка почувствовала, что его рука сильно дрожала, когда он взял ее руку и положил на свою. Они пошли дальше. Фон Вальде не говорил ни слова, но вдруг опять остановился и мягко произнес: — В эту минуту мы совершенно одни. Я не могу и не хочу лишиться вашего поздравления. Скажите мне несколько слов теперь, когда никто, кроме меня, не услышит их.

Елизавета смущенно молчала.

— Ну, разве вы не знаете, как это делается?

— Знаю, — отозвалась она, и на ее устах промелькнула лукавая улыбка, — у меня большая практика в этом деле: родители, дядя, Эрнст.

— У каждого бывает день рождения, — с улыбкой перебил ее фон Вальде, — но я хочу, чтобы вы сказали мне что-нибудь другое, не то, что говорите им, поскольку я вам не отец, не дядя и меньше всего претендую на права брата, с которым вы играете. Ну-с, говорите же!

Елизавета продолжала молчать. Что сказать? Она опустила глаза, так как не могла больше выносить проницательный взгляд собеседника, желавшего, казалось, заглянуть в ее душу.

— Пойдемте, — резко произнес он, выждав еще немного. — Это было безумное желание с моей стороны. Я знаю, что вы всегда находите несколько теплых слов для других и упорно молчите, когда дело касается меня, или делаете мне выговор.

Елизавета побледнела при этих словах и невольно остановилась.

— Так что, не выходит? — мягче спросил он. Видя, что она все еще молчит, и заметив ее умоляющий взгляд, он добавил: — Ну, тогда я предложу вам вот что: я скажу вам то пожелание, которое хотел бы услышать из ваших уст, с условием, что вы повторите его слово в слово.

Елизавета улыбнулась и утвердительно кивнула.

— Прежде всего надо… подать друг другу… руку, — начал фон Вальде, запинаясь и беря ее за руку (девушка дрожала, но не отняла руки), — и сказать: «Вы были до сих пор бедным, обездоленным странником, но, наконец, пришло время, когда и для вас засиял светлый луч, осветивший вашу жизнь. Желаю, чтобы он никогда не покидал вас. Вот моя рука как залог…»

До этих слов Елизавета точно повторяла это довольно странное пожелание, но тут с изумлением взглянула на него и засмеялась; однако фон Вальде попытался взять ее другую руку и произнес:

— Ну, продолжайте же!

— Вот вам моя рука… — начала она.

— Как здорово, господин фон Вальде, что мы опять вместе! — раздался из-за кустов голос Корнелии. — По крайней мере, меня будут приветствовать музыкой, если я приду вместе с вами.

Елизавете никогда еще не приходилось видеть, чтобы чье-либо лицо так изменилось в один миг, как лицо фон Вальде. На лбу появились синие жилы, ноздри раздулись, он гневно топнул и, казалось, испытывал громадное желание отправить Корнелию туда, откуда она явилась. Но на этот раз ему не удалось так быстро овладеть собой, и его брови нахмурились еще больше, когда за Киттельсдорф показался Гольфельд. Увидев его, фон Вальде быстро продел руку Елизаветы под свой локоть и крепко прижал, как драгоценную вещь, которую кто-то мог отнять у него.

— Ну и вид у вас! — воскликнула Корнелия, выскакивая на дорожку. — Такой, как будто мы разбойники, посягающие на ваши сокровища.

Не отвечая на эти слова, фон Вальде обернулся к кузену и отрывисто спросил:

— Где Елена?

— Она вдруг испугалась длинного, ухабистого пути и предпочла ехать в экипаже.

— Но, я думаю, ты не допустишь, чтобы старый граф Вильденау помогал Елене при выходе из экипажа. Я вообще не понимаю, как ты, верный рыцарь, мог оставить ее? Но, поторопившись, ты можешь все исправить, и я не буду тебя задерживать, — резко произнес фон Вальде, отходя в сторону, чтобы пропустить их.

— А позвольте спросить, почему вы не пошли по большой дороге, а свернули на эту глухую тропинку? — язвительно проговорила Корнелия.

— Охотно отвечу вам: просто потому, что хотел избежать встречи с некоторыми чересчур болтливыми барышнями, — не выдержал именинник.

— Фу, какой невежа! Огради, Господи, от такого несносного виновника торжества! — воскликнула фрейлина с комическим ужасом, отскакивая в сторону. — Мы сделали большую оплошность, явившись на праздник не закутанными по уши в черный креп.

Она снова взяла Гольфельда под руку и потянула его вперед, но тот, казалось, решил сегодня первый раз в жизни поступить наперекор кузену. Он еле передвигал ноги, посматривал по сторонам, как будто его интересовал каждый камешек на дороге, каждая пробегавшая ящерица. Он даже завел вроде бы очень интересный разговор со своей спутницей и останавливался, чтобы выслушать ее ответ.

Фон Вальде что-то пробормотал сквозь зубы, чего Елизавета не могла расслышать, но взгляд, брошенный им на двоюродного брата, говорил о том, что он взбешен. С ней фон Вальде совсем не разговаривал, а она не решалась поднять на него глаза, хотя чувствовала его взгляд на себе постоянно. Она боялась, что ее лицо выдаст ему все, что происходило в ее душе.

Слабый звук трубы, долетевший до них с площадки, возвестил о том, что торжество скоро начнется. Оттуда доносился глухой шум, и за деревьями были видны пестрые движущиеся силуэты гостей. И вот музыканты заиграли туш.

Елизавета воспользовалась подходящим моментом, чтобы ускользнуть от фон Вальде, — его тесным кольцом обступила толпа гостей. Какая-то дама вышла вперед с букетом цветов, окруженная четырьмя нимфами, чтобы поздравить виновника торжества неудачными стихами.

— Фон Вальде сумел в нужный момент отделаться от своей Дульсинеи! — шепнула гофмейстрина старому графу, сидевшему возле беседки. — Он никогда не простит Лессен и нашей Корнелии, что из-за этой нелепой выдумки ему пришлось играть роль рыцаря этой девицы! Милочка, — обратилась она к Елене, сидевшей возле нее и смотревшей на толпу грустным взглядом, — мы должны забрать вашего брата сюда, как только его там отпустят, и приложить все усилия, чтобы заставить его забыть неудачное начало праздника.

Елена машинально кивнула. Очевидно, она слышала только половину того, что ей сказала старуха. Ее маленькая искалеченная фигурка, окутанная тяжелыми складками голубого шелка, беспомощно прислонилась к высокой спинке стула, а щеки стали белее водяных лилий вокруг ее головы.

Елизавета между тем пробралась к доктору Фельсу и его жене.

— Останьтесь, пока не начнут танцевать, — предложила последняя, когда Елизавета засобиралась домой. — Мы тоже побудем здесь недолго — мысли о моих малышах не дают мне покоя. Мое присутствие здесь — это большая жертва, которую я приношу общественному положению своего мужа. Господин фон Вальде, дамой которого вы должны быть сегодня, не танцует, он отпустит вас, когда начнутся танцы.

Толпа гостей внезапно рассеялась. С крыши башни донеслись звуки марша. Мужчины появились из-за деревьев, дамы, подчиняясь установленным на этот день правилам, поспешили к ним, чтобы вместе со своими кавалерами идти к столу.

Фон Вальде медленно шел, заложив руки за спину, и разговаривал о чем-то с незнакомым господином.

— Милейший господин фон Вальде, идите к нам! — позвала его гофмейстрина, протягивая к нему руки. — Я оставила вам прелестное местечко, вы отдохнете здесь на вполне заслуженных лаврах. Эти нимфы будут ухаживать за вами и принесут из буфета все, что вы пожелаете.

— Ваши заботливость и доброта трогают меня, ваше превосходительство, — ответил он. — Но я не думаю, что фрейлейн Фербер собралась бросить меня на произвол судьбы.

Он говорил громко и обернулся к Елизавете, оказавшейся неподалеку. Она слышала каждое слово и сразу подошла к нему, после чего так же смело и решительно встала около него, как будто и не желала уступать своих обязанностей другой. На его лице в эту минуту промелькнуло нечто вроде радостного испуга. Похоже, он совершенно забыл о том, что гофмейстрина приготовила для него «прелестное местечко», потому что, слегка поклонившись старухе и любезным барышням, предложил Елизавете руку и повел ее на другую сторону площадки под старый дуб, в тени которого приютились супруги Фельс.

— Нет, это уже чересчур! — обратилась баронесса Фалькенберг к графу Вильденау и весьма смущенным «нимфам». — Он хочет испортить праздник, подчеркивая присутствие этой особы. Теперь я начинаю сердиться на него. Никто не сознает яснее меня его полное право быть недовольным, но мне кажется, что ему незачем заходить так далеко и забывать об остальных, которые совершенно ни при чем. Я готова держать пари, что эта глупышка вообразит, будто все делается ради ее прекрасных глаз.

Все десять любезных «нимф» метнули уничтожающий взгляд на Елизавету, которая в этот момент направлялась к шатру. Вскоре она возвратилась оттуда с бутылкой шампанского и четырьмя бокалами к дубу, где устроились за столом доктор Фельс с женой и фон Вальде.

— Все наши дамы соорудили себе сегодня целые цветники на головах, только фрейлейн Фербер лишена какого-либо украшения, точно Золушка. Этого я не потерплю, — сказала госпожа Фельс и, вынув из большого букета, который держала в руках, две розы, хотела украсить ими Елизавету.

— Постойте, — фон Вальде удержал ее руку, — в этих волосах я хотел бы видеть только флердоранж.

— Это, знаете, подобает только невесте, — спокойно возразила докторша.

— Вот именно поэтому, — ответил он таким тоном, будто сказал что-нибудь само собой разумеющееся, и, наполнив бокалы, обратился к доктору: — Выпьем, доктор, за здоровье моей спасительницы, златокудрой Эльзы из Гнадека!

Доктор улыбнулся и чокнулся с ним. К ним подошли еще несколько кавалеров с бокалами в руках.

— Прекрасно, что вы пришли, господа! — воскликнул хозяин дома. — Выпейте за исполнение моего самого заветного желания!

Раздалось громкое «ура», и весело зазвенели бокалы.

— Ужасно! — возмутилась гофмейстрина, роняя на тарелку вилку с куском маринованного угря. — Они ведут себя, как в студенческом кабачке. Я просто поражена. Между прочим, — обратилась она к Елене, — я, к своему величайшему изумлению, вижу, что ваш брат в замечательных отношениях с доктором Фельсом.

— Да, он очень ценит его как весьма справедливого человека, обладающего чрезвычайно обширными познаниями, — отозвалась Елена.

— Все это прекрасно, но он, вероятно, не знает, что этот человек на очень плохом счету при дворе. Представьте себе, он имел дерзость…

— Да, я знаю эту историю, брат рассказал мне ее на днях, — перебила ее Елена.

— Как! Ему известно это, и он так мало считается с настроением двора, где его всегда выделяли? Ужас! Уверяю вас, дитя мое, меня уже сейчас мучает совесть, и я, наверное, при дворе не посмею поднять глаз, сознавая, что встретила здесь этого невоспитанного человека.

Елена пожала плечами, предоставляя обер-гофмейстрине самой разбираться с упреками ее совести и большим бокалом шампанского.

Девушка испытывала те душевные муки, которые иногда причиняют светские обязанности. Она должна была внимательно выслушивать всякие пустяки, тогда как страшная боль разрывала ее сердце.

Гольфельд был настолько невнимателен, что перепоручил Елену, прибывшую на место торжества, заботам старого графа, а сам, когда соблаговолил наконец явиться, даже не извинился за это. Он был мрачен и рассеян, и Елена ломала себе голову над этой переменой. Сначала она с подозрением следила за Корнелией, но быстро успокоилась, так как ей не удалось уловить ни одного взгляда Гольфельда, брошенного на кокетливую фрейлину. На заботливые вопросы Елены кузен отвечал односложно, не притронулся к еде, но выпил один за другим несколько стаканов крепкого вина. Такое невнимание кузена, которое девушка ощутила на себе впервые, причиняло ей сильные страдания. Наконец она замолчала и утомленно закрыла глаза. Никто не заметил, что с ее ресниц скатились слезинки.

В самый разгар веселья между деревьями показался дворецкий Лоренц. Он всеми силами старался обратить на себя внимание хозяина так, чтобы не заметили другие. Наконец это ему удалось. Фон Вальде встал и углубился со стариком в лес, вскоре он вернулся, явно чем-то расстроенный.

— Я получил очень взволновавшее меня известие, — понижая голос, сообщил он доктору. — С господином фон Гартвигом — он мой старый друг — в Шалмбеке во время прогулки произошло несчастье. Он проживет, как мне пишут, не более суток и просит меня приехать, чтобы поручить моим заботам своих маленьких детей. Сообщите баронессе Лессен о моем отъезде и его причинах. Пусть она позаботится о том, чтобы празднество ничем не было омрачено. Как только начнутся танцы, мое отсутствие мало кто заметит, а до тех пор пусть моя сестра и гости думают, что меня вызвали по делу и я скоро вернусь.

Доктор тотчас удалился, его жена уже раньше отошла к буфету, так что Елизавета и фон Вальде на какое-то время остались одни. Он быстро подошел к девушке.

— Я думал, что мы не расстанемся сегодня без того, чтобы вы не произнесли окончание пожелания, которое я хотел от вас услышать, — сказал он, стараясь встретиться с ней взглядом, но она смущенно отводила глаза в сторону. — Но уж такова моя судьба, что в последнюю минуту какая-нибудь неудача снова закрывает передо мною врата земли обетованной. — Он старался придать этим словам шутливый оттенок, но от этого они звучали еще более горько. — Однако на этот раз я буду тверд. Я должен уехать, тут ничего не поделаешь, но эта тяжелая обязанность может быть значительно облегчена, если вы мне пообещаете… Помните вы те слова, которые повторяли за мной?

— Я так скоро не забываю.

— Это звучит очень обнадеживающе. Существует сказка, в которой одно слово открывает доступ к несметным сокровищам. В конце этого пожелания тоже содержится такое слово. Согласны ли вы помочь мне в том, чтобы оно было произнесено?

— Как могу я вам помочь в этом?

— Это мое дело. Я серьезно прошу вас не делать в эту минуту никаких попыток уклониться от выполнения своего обещания. Я спрашиваю вас, постараетесь ли вы за время моего отсутствия сохранить в памяти начало пожелания мне?

— Да.

— И вы готовы после моего возвращения выслушать конец?

— Да.

— Хорошо. До свидания!

Фон Вальде поклонился Елизавете и пошел к замку по кратчайшей дорожке.

Елизавета замерла в каком-то сладком оцепенении, из которого вывела ее госпожа Фельс, вернувшаяся с грудой тарелок и, к своему удивлению, не заставшая ни одного кавалера. Девушка рассказала ей о случившемся. Вскоре явился доктор и сообщил, что баронесса была очень уязвлена тем, что ее кузен не счел нужным лично сообщить ей о случившемся, и излила весь свой гнев на несчастного доктора. Однако это нисколько не задело его, по крайней мере, он преспокойно уселся за стол и с большим аппетитом принялся за еду.

В это время Елизавета пошла к Елене фон Вальде, чтобы проститься. Ее ничто не удерживало здесь больше, и она хотела поскорее остаться наедине со своими мыслями.

— Вы хотите уйти? — огорчилась Елена, когда ее юная учительница музыки подошла к ней. — А что скажет на это мой брат?

— Рудольф пошел по неотложному делу в замок, — быстро ответила за Елизавету баронесса. — Таким образом, от фрейлейн Фербер больше не требуется выполнения ее обязанностей.

Елена, бросив неодобрительный взгляд на баронессу, возразила:

— Я не понимаю, почему вы так решили. Дела, вероятно, не помешают ему вернуться сюда.

— Возможно, — ответила фон Лессен, — но он может возвратиться очень поздно. Фрейлейн Фербер будет скучать в совершенно незнакомом ей обществе и…

— Мой брат отпустил вас? — обратилась Елена к девушке, не давая договорить баронессе.

— Да, — ответила Елизавета. — Я прошу и вас разрешить мне удалиться.

Во время этого разговора баронесса Фалькенберг откинулась на спинку кресла и смерила дерзкую, как она считала, девицу презрительным взглядом с ног до головы. Гольфельд, ни слова не говоря, встал и ушел. Елена с горечью посмотрела ему вслед и не сразу ответила Елизавете. Наконец она очень рассеянно протянула девушке руку и проговорила:

— Ну хорошо, идите, милая. Большое спасибо за ваше участие в концерте.

Елизавета быстро простилась с доктором и его женой и с легким сердцем отправилась домой.

Теперь она могла всецело предаться сладкому очарованию того голоса, который так глубоко проникал в ее душу. Она, ни минуты не сомневаясь, последовала бы за ним на край света. И тут она поняла, что женщина может покинуть и родителей, и друзей, чтобы принадлежать человеку, до недавнего времени совершенно ей чужому. Два месяца тому назад она и помыслить не могла, что такое возможно.

Она свернула на извилистую дорожку, по которой часто ходила в лес с мисс Мертенс, и, замечтавшись, не заметила, что за ней уже давно раздаются поспешные шаги, а потому сильно испугалась, услышав за спиной свое имя, произнесенное мужским голосом. Позади нее стоял Гольфельд.

Сердце Елизаветы отчаянно забилось, но она быстро овладела собой и шагнула в сторону, чтобы пропустить его вперед.

— Нет-нет, фрейлейн, — улыбаясь, произнес он довольно развязно, что чрезвычайно оскорбило ее. — Я хотел проводить вас.

— Благодарю, — спокойно ответила девушка, — это совершенно ненужное самопожертвование с вашей стороны, потому что я предпочитаю ходить по лесу одна.

— И вы ничего не боитесь? — спросил он, так близко подходя к ней, что его дыхание коснулось ее щеки.

— Только непрошеных провожатых, — с трудом сдерживая свое негодование, ответила она.

— А, опять этот высокомерный тон, которым вы всегда говорите со мной! Но почему? Сегодня я непременно должен вам кое-что сказать.

— И это так важно, что вы оставили своих друзей, ушли с праздника?

— Да, это желание, от которого зависит моя жизнь, которое преследует меня день и ночь. Я захворал с тех пор, как стал бояться, что оно никогда не осуществится. Я…

Елизавета тем временем все быстрее шла вперед. Ей стало жутко в присутствии этого человека, внушавшего ей отвращение. Она чувствовала, что самообладание является в данной ситуации ее единственным оружием, а потому постаралась улыбнуться, перебив его:

— Ах, наши уроки музыки, очевидно, благотворно повлияли на вас, и вы желаете, чтобы я помогла вам приобщиться к миру музыки, насколько я понимаю?

— Вы умышленно искажаете мои мысли, хотя догадываетесь о них! — с гневом воскликнул Гольфельд.

— Да, иначе мне пришлось бы сказать вам такие вещи, которые вы, вероятно, еще меньше желали бы услышать, — серьезно ответила Елизавета.

— Говорите что угодно. Я прекрасно знаю женщин: они очень любят некоторое время носить маску холодности и неприступности. Ничего! Тем слаще победа! Я разрешаю вам это невинное кокетство, но потом…

Елизавета, пораженная такой наглостью, на мгновение остановилась. Подобного ей еще никогда не приходилось слышать. Стыд и негодование заставили ее покраснеть, и она тщетно подбирала слова, чтобы дать отпор этому дерзкому господину.

Гольфельд совершенно иначе истолковал ее молчание.

— Видите, как я проницателен! — торжествующе воскликнул он. — Вам очень идет это смущение. Вы прекрасны, как ангел! Я еще никогда не встречал женщину с такой восхитительной фигурой, как ваша. Вам очень хорошо известно, что с первой встречи вы сделали меня своим рабом, изнывающим у ваших ног. Какая шея! Какие руки! И вы скрывали все это до сих пор!

Возглас глубокого возмущения сорвался с губ Елизаветы.

— Как вы смеете оскорблять меня?! — запальчиво вскрикнула она. — Если вы еще не поняли, то я скажу вам снова: ваше общество мне чрезвычайно неприятно и я хочу остаться одна.

— Браво! Этот повелительный тон вам прекрасно удается, — насмешливо произнес Гольфельд. — Сейчас же видно, что по линии матери в вашем роду были дворяне. Но из-за чего вы вдруг разыгрываете такое негодование? Я только сказал вам, что вы прекрасны. Но ведь ваше зеркало ежедневно говорит вам то же самое, и я очень сомневаюсь, что вы разбиваете его за это.

Елизавета презрительно повернулась к нему спиной и поспешно пошла вперед. Он последовал за ней и, судя по всему, вовсе не намеревался отказываться от предполагаемой победы.

Они как раз подходили к шоссе, когда мимо них промчался экипаж. Из окна высунулась мужская голова, но тут же спряталась, будто мужчина чего-то испугался. Это ехал фон Вальде. Он еще раз оглянулся на тропинку, словно желая убедиться в том, что не ошибся, а затем экипаж исчез за поворотом дороги.

Елизавета невольно протянула руки вслед удалявшейся карете. Человек, ехавший в ней, знал, каково ее отношение к Гольфельду. Неужели он не мог остановиться на минуту, чтобы избавить ее от этого навязчивого спутника?

Гольфельд заметил ее движение и со злобной усмешкой воскликнул:

— О, какие нежности! Если бы не возраст кузена, то я стал бы, пожалуй, ревновать. Вы, наверное, думали, что он тотчас же остановится и галантно предложит вам руку? Как видите, он добродетелен и отказывается от этого счастья, чтобы исполнить свои так называемые священные обязанности. Это — человек-льдина, для которого не существует женских прелестей. Если он сегодня, против обыкновения, был любезен с вами, так это вовсе не ради ваших прелестных глаз, восхитительная Эльза, а только для того, чтобы позлить мою мамашу.

— Неужели вам не стыдно обвинять в такой низости человека, гостеприимством которого вы постоянно пользуетесь? — возмутилась Елизавета.

Она решила, что больше ни слова не скажет Гольфельду, в надежде, что ее молчание надоест ему и заставит уйти, однако тон, которым он говорил о фон Вальде, возмутил ее до глубины души.

— В низости? — повторил он. — Вы употребляете слишком сильные выражения. По-моему, это маленькая месть, на которую он имеет полное право, а что касается гостеприимства, так я пользуюсь только частицей того, что впоследствии будет все равно моей собственностью, и совершенно не понимаю, почему я из-за этого должен изменить мнение, которое составил о своем кузене. Впрочем, это я приношу себя в жертву и потому заслуживаю благодарности. Разве вы не считаете моей заслугой то, что я уделяю внимание Елене?

— Да, действительно, очень трудно иногда сорвать цветок для бедной больной! — с иронией произнесла Елизавета.

— А, вам, как я вижу, к своему большому удовлетворению, не нравится мое невинное ухаживание? — с торжеством воскликнул Гольфельд. — Неужели вы думаете, что я могу испытывать к ней серьезные чувства? Я очень ценю свою кузиночку, но ни на минуту не забываю, что она на год старше меня, что у нее горб, что…

— Ужасно! — прервала его Елизавета вне себя от негодования и перешла на шоссе.

Гольфельд последовал за ней.

— Я тоже говорю «ужасно», — продолжал он, стараясь не отставать от Елизаветы, — особенно когда вижу рядом вашу фигуру богини. Не бегите так, пожалуйста! Давайте заключим мир. Не оттягивайте момента блаженства, о котором я мечтаю день и ночь.

Гольфельд внезапно положил свою руку на талию Елизаветы, заставив ее остановиться. Его пылающее лицо с горящими глазами приблизилось к ее лицу.

В первое мгновение она смотрела на него, словно окаменев от изумления, но тотчас же по всему ее телу пробежала дрожь отвращения, и она брезгливым жестом оттолкнула его, крикнув при этом:

— Только посмейте еще раз коснуться меня!

В эту минуту послышался громкий лай собаки. Елизавета порывисто обернулась в ту сторону.

— Гектор, сюда! — позвала она, и вслед за тем из кустов выскочила собака лесничего и с радостным визгом запрыгала вокруг девушки.

— Мой дядя где-то поблизости, — спокойно и холодно сказала она растерявшемуся Гольфельду, — и может в следующее мгновение появиться здесь. Вы, конечно, не захотите, чтобы я попросила его избавить меня от вашего общества. Поэтому советую вам как можно скорее отправиться в обратный путь.

Гольфельд остановился, а Елизавета удалилась вместе с собакой. Тогда он в сердцах топнул и разозлился на себя из-за того, что страсть заставила его забыть об осторожности. Ему даже не приходило в голову, что он действительно внушает девушке отвращение, и он упрекал себя за то, что был слишком неловок и напорист, вследствие чего исполнение его желания снова отодвинулось на неопределенное время. Гольфельд целый час метался по лесу, чтобы овладеть собой, так как гости, все еще праздновавшие — от башни по-прежнему доносилась музыка, — не должны были знать, что за его видимой холодностью скрывается настоящий вулкан.

Он твердил себе, что был неловок, и решил придумать лучший способ добиться Елизаветы. Вновь обретя спокойствие, он вернулся на празднество утешать Елену фон Вальде, обеспокоенную и несчастную из-за его отсутствия.

Елизавета быстро шла домой. Хотя она казалась спокойной, но тем не менее не решалась смотреть по сторонам, боясь снова увидеть ненавистного Гольфельда. Наконец она остановилась и оглянулась — его нигде не было. Облегченно вздохнув, она прислонилась к стволу дерева, чтобы собраться с мыслями, тогда как Гектор примостился подле нее, словно понимая, что сегодня играет роль защитника. Он, очевидно, самостоятельно предпринял прогулку по лесу, так как его хозяина нигде не было видно. Елизавета только теперь почувствовала, как дрожат ее колени; ужас, овладевший ею, когда Гольфельд посмел обнять ее, был безграничным. Перед ее мысленным взором возник образ фон Вальде, и она залилась горькими слезами, так как считала, что больше не посмеет поднять на него глаза после того, как Гольфельд имел дерзость прикоснуться к ней. А пожелание, которое повторяла она вслед за фон Вальде, и его неизвестный конец? Конечно, теперь нечего было думать об этом, все мечты развеются, как дым.

Когда она подошла к домику лесничего, ее встретила Сабина, бледная как полотно. Она молча указала на столовую. Дядя говорил что-то сердито и громко. Было слышно, что он при этом шагал по комнате.

— Ах, — прошептала Сабина, — там бог знает что творится! В последнее время Берта ловко избегала господина лесничего, но сегодня стояла в сенях и не заметила, как он вошел, а барину только этого и надо было. Он, недолго думая, взял ее за руку и потащил в комнату. Она жутко побледнела… Господи помилуй! Я тоже не хотела бы исповедоваться господину лесничему.

Громкое рыдание, похожее на сдержанный крик, заглушило шепот Сабины.

— Так, — произнес уже более мягким тоном лесничий, — это признак того, что ты еще не совсем очерствела. А теперь говори. Вспомни, что я заменяю тебе родителей. Может, у тебя горе? Тогда выкладывай все начистоту, и если ты ни в чем не виновата, то можешь быть уверена в том, что я помогу тебе.

Теперь уже послышался тихий плач.

— Ты не хочешь говорить? — спросил дядя после короткого молчания. — Я прекрасно знаю, что ты молчишь из-за какой-то болезни, потому что разговариваешь сама с собой, когда думаешь, что тебя никто не слышит. Значит, есть какая-нибудь нравственная причина. Может, чего доброго, обет?

Вероятно, девушка знаком подтвердила его предположение, потому что он с раздражением продолжил:

— Дурацкая выдумка! Ты думаешь, что доставишь удовольствие Господу Богу, пренебрегая его драгоценным даром? Ты что, будешь молчать всю жизнь? Нет, ты опять заговоришь, даже если не получишь того, чего хочешь достичь этим обетом. Прекрасно! Я не могу заставить тебя говорить, сноси одна то, что тебя угнетает и делает несчастной. Что это именно так, достаточно ясно написано на твоем лице. Я еще некоторое время потерплю тебя в своем доме. Но знай: если я хоть раз замечу, что ты бегаешь по ночам, то можешь отправляться, куда тебе угодно. И еще одно: завтра я позову доктора, пусть он мне скажет, что с тобой, потому что в последние дни ты стала бог знает на кого похожа… Теперь иди!

Дверь отворилась, и Берта, шатаясь, вышла из комнаты, не замечая Елизаветы и Сабины. Когда дверь за ней закрылась, она в немом отчаянии подняла руки к небу и, словно преследуемая фуриями, бросилась вверх по лестнице.

— У нее явно совесть нечиста, это уж как Бог свят, — промолвила Сабина, покачивая головой.

Елизавета вошла в столовую. Дядя стоял у окна и барабанил пальцами по стеклу, что делал всегда, когда был взволнован. Он был очень хмурым, но при виде Елизаветы лицо лесничего сразу просветлело.

— Хорошо, что ты пришла, Эльза! — обрадовался он. — Мне непременно нужно видеть светлое, чистое человеческое лицо. Черные демонические глаза той, что только что вышла отсюда, меня ужасают. Я взвалил на себя крест, который теперь должен нести. Не могу видеть, когда плачут, хотя прекрасно знаю, что все это делается нарочно, чтобы одурачить меня.

Елизавета была очень рада, что разговор дяди с Бертой закончился сравнительно спокойно. Она поспешила отвлечь его от мыслей о несчастной рассказом о сегодняшнем празднике, упомянула об отъезде фон Вальде, а потом сообщила о самоубийстве Линке.

Он проводил племянницу до тропинки, ведущей на гору.

— Будь осторожна и не звони очень сильно, — предупредил он ее на прощание. — У твоей матери приступ мигрени, и она лежит в постели. Я недавно был у вас.

Обеспокоенная Елизавета стала торопливо подниматься на гору. Ей не пришлось звонить возле калитки, потому что мисс Мертенс и Эрнст встретили ее на опушке леса и сразу же успокоили: приступ у матери прошел. Она спокойно спала, когда дочь осторожно подошла к ее кровати.

Уже был поздний час, и в уютном жилище царила полная тишина. Отец следил за тем, чтобы ничто не беспокоило больную.

Если бы мать сидела в своем кресле у окна в столовой, то Елизавета, став на колени и положив голову ей на руки, излила бы все, что переполняло ее душу; но ее тайна, которая, без сомнения, сильно встревожила бы мать, укрылась в самом дальнем уголке ее сердца.

 

Глава 16

Развалины Гнадека, вероятно, с изумлением прислушивались к необычайному стуку, с рассвета раздававшемуся в этих старых покосившихся стенах. То не был привычный шум дождя или ветра. Это руки людей приступили к разрушительной работе и быстро разбирали камень за камнем. Башня, в течение многих столетий как верный часовой сторожившая флигель, имела совсем плачевный вид. Она стала вдвое ниже, плющ, обвивавший ее зеленым покровом, был сорван. Стали видны темные окна и заплесневелые стены, потрескавшиеся украшения на которых доказывали, что когда-то это было очень красивое строение. Каменщики трудились весьма усердно, несмотря на то что работа была далеко не безопасна. Их очень привлекало то обстоятельство, что они будут иметь возможность заглянуть во все темные уголки старого гнезда, по народному поверью населенного всякими ужасными привидениями.

После полудня госпожа Фербер, Елизавета и мисс Мертенс сидели на валу, занимаясь рукоделием, но появление Рейнгарда, приходившего ежедневно примерно в одно и то же время, прервало их занятия. Он рассказал, что сегодня утром состоялись похороны Линке и что Елена фон Вальде узнала от какого-то неосторожного слуги о покушении на жизнь брата. Рейнгард с глубокой горечью отметил, что беспокойство фон Вальде по поводу того, что волнение вредно отразится на ее здоровье, было совершенно излишним, так как она очень хладнокровно приняла это известие. Несчастный случай с Гартвигом, с женой которого она была дружна, тоже произвел на нее гораздо меньшее впечатление, чем можно было ожидать.

— Если бы дело касалось ее кудрявого любимца, — с досадой добавил он, — то она проливала бы, наверное, потоки слез и выдрала бы все свои каштановые волосы. У фрейлейн Елены все мысли лишь о нем. А этот Гольфельд становится просто невыносимым. Сегодня он расхаживал с таким лицом, как будто хотел отравить всех в доме. Я готов побиться об заклад, что его «восхитительное» настроение является единственной причиной того, что у Елены заплаканное лицо, хотя она так тщательно прятала его от меня, когда я встретил ее в саду.

При упоминании имени ненавистного Гольфельда Елизавета ниже склонилась над вышивкой. Вся кровь бросилась ей в лицо при воспоминании о его вчерашнем дерзком поведении, о котором она ничего не сказала матери, чтобы не беспокоить ее. Может быть, это была и не единственная причина. Она не хотела упоминать об этом еще и потому, что родители из-за его навязчивости могли запретить ей бывать в Линдгофе и она лишилась бы возможности видеть фон Вальде.

Между тем работа по разрушению башни шла своим чередом. Вскоре в саду появился Фербер, он был в лесничестве, а теперь вместе с братом пришел пить кофе. Взволнованный Эрнст выбежал ему навстречу. Мальчик, не заходя за веревку, натянутую ради безопасности отцом, все время с большим интересом наблюдал за происходящим.

— Папа, папа! — закричал он. — Каменщик хочет что-то рассказать тебе. Он говорит, что обнаружил нечто необычное.

Действительно, каменщик делал им знаки подойти.

— Мы добрались до какого-то склепа или чего-то подобного, — крикнул он. — Похоже, там стоит гроб. Вы посмотрели бы на эту штуку, господин Фербер, прежде чем мы продолжим работу. Вы смело можете подняться — мы стоим на крепком потолке.

Рейнгард, услышав эти слова, поспешно сбежал со ступеней террасы. Таинственный склеп, в котором стоит гроб, — как заманчиво это звучит для археолога!

Все трое осторожно взобрались по лестнице.

Рабочие находились у того места, где башня примыкала к главному зданию. У ног их зияло довольно большое отверстие. До сих пор они еще не наталкивались на какое-либо закрытое помещение. У главного здания крыши давно не было. С башни были видны расходящиеся во все стороны ряды комнат и полузасыпанные коридоры, а сквозь щели в полу можно было заглянуть в часовню. Внутри башня имела гораздо более страшный вид, чем снаружи. Отовсюду можно было увидеть голубое небо, и свежий воздух имел везде свободный доступ. Внизу было видно какое-то помещение с крепкими стенами и хорошо сохранившимся потолком. Насколько можно было судить, сверху этот склеп врезался клином между часовней и помещением, находившимся позади башни. В наружном углу, вероятно, располагалось окно, так как оттуда сквозь мутные стекла проникал неяркий солнечный свет, в котором с трудом можно было различить какой-то предмет, принятый каменщиком за гроб.

Немедленно туда спустили длинную лестницу, так как помещение было высоким, и все трое, один за другим, с живейшим интересом стали спускаться по ней. Первое, что они увидели, была деревянная обшивка стен, совсем почерневшая от времени и украшенная причудливой резьбой. По потолку шел узкий красивый карниз, очевидно, более позднего происхождения. С него спускались длинные черные лоскуты сукна. Остальная часть этой траурной обивки валялась на полу, представляя собой гниющую бесформенную массу.

По-видимому, при постройке этого помещения руководствовались целью по возможности скрыть его от посторонних глаз, форме же не придали особого внимания. В поперечнике это был почти правильный треугольник, в основании которого помещалось узкое окно, тесно примыкавшее к часовне. Предположение Рейнгарда, что в древние времена здесь хранились церковные реликвии, было весьма правдоподобным, тем более что пять-шесть стертых ступеней вели к замурованной двери, находившейся в стене, которая примыкала к часовне. Окно было как раз за старым дубом, прикрывавшим его своими ветвями. Несколько побегов плюща покрыли стекло тонкой сетью, но все же солнечные лучи пробивались сквозь красивые разноцветные розетки, на которых не было заметно и следа всеобщего разрушения.

Около стены действительно стоял узкий маленький цинковый гроб, резко выделявшийся на фоне черного бархата катафалка. В головах находился большой подсвечник с остатками толстых восковых свечей, в ногах стояла скамеечка, на которой лежала мандолина с порванными струнами.

Когда подошли к гробу, с него слетели остатки засохших цветов и на крышке стала заметна надпись золотыми буквами «Лила».

В самую широкую стену этого помещения был вделан большой шкаф из темного дуба. Рейнгард высказал предположение, что в нем хранились облачения священников. Он открыл обе створки двери. От этого сотрясения из складок множества висевших здесь женских платьев поднялось облако пыли. Это был весьма фантастический гардероб — наряды были сшиты из очень пестрых материй и имели кокетливый покрой, напоминая маскарадные костюмы и являя собой резкий контраст с окружающей обстановкой.

Вероятно, эти наряды носило чрезвычайно нежное создание, потому что шелковые юбочки, расшитые золотом, были короткими, как детские платьица, а корсажи из красного и лилового бархата с шелковыми лентами указывали на очень тонкую девичью талию. Наверное, много-много лет прошло с тех пор, как этих платьев касались чьи-то руки. Материя вся истлела, а нитки, прикреплявшие когда-то жемчуг и бисер, оборвались, и остатки украшений висели на них.

У одной из боковых стен помещался столик с мраморной столешницей. Его покосившиеся от старости ножки еле держались и грозили уронить стоявший на нем большой металлический ларец искусной работы, инкрустированный слоновой костью. Он не был заперт, опущенная крышка придерживала лист бумаги, торчавший из ларца так, чтобы на него обратили внимание. Бумага потемнела от времени, и на ней, как и на всем, лежал толстый слой пыли, но большие, прямые черные буквы ясно проступали из-под нее. Даже издали можно было прочесть имя — Йост фон Гнадевиц.

— Вот это да! — воскликнул лесничий вне себя от изумления. — Йост фон Гнадевиц! Ведь это герой рассказа Сабины о прабабушке.

Фербер подошел ближе и осторожно поднял крышку. Там на темном бархате лежали различные украшения старинной работы: браслеты, шпильки, ожерелья из золотых монет и несколько ниток настоящего жемчуга.

Бумага упала. Рейнгард поднял ее и предложил прочитать вслух это послание. Оно было написано очень безграмотно, даже для того времени. Автор, вероятно, лучше умел владеть оружием, чем пером, но, несмотря на это, строки дышали поэзией. Вот что содержало это послание:

«Кто бы ни был ты, который вступишь в это помещение, ради всего святого, ради всего, что ты любишь и что когда-либо трогало твое сердце, не нарушай ее покоя! Она спит, как дитя. Прелестное личико, обрамленное темными локонами, снова улыбается с того момента, как его коснулась смерть. Еще раз, кто бы ты ни был — дворянин или нищий, даже если ты имеешь какое-то отношение к умершей, оставь ее! Пусть мой взор будет последним коснувшимся ее!

Я не нашел в себе сил покрыть ее тяжелой черной землей. Здесь вокруг нее играют солнечные лучи, и на дерево у окна прилетает птичка, из горлышка которой льются напевы, которые были ее колыбельными песнями. Лучи так же золотили ту лесную чащу, и птицы так же пели в ветвях деревьев, когда стройная лань раздвинула кусты и устремила робкий взор на молодого охотника, отдыхавшего под деревьями. Тут сердце его воспламенилось, он далеко отбросил от себя ружье и последовал за девушкой, бежавшей от него. Она, дитя лесов, дочь того племени, над которым тяготеет проклятье, заставляющее его кочевать, не имеющего ни отчизны, ни клочка земли, где можно преклонить голову, покорила сердце молодого дворянина. Вымаливая у нее любовь, он день и ночь бродил вокруг табора, следовал за нею по пятам, как собака, и, сгорая от страсти, молил ее до тех пор, пока она не согласилась тайно покинуть своих и последовать за ним. В ночной тиши он на руках принес ее в свой замок и — горе ему! — стал ее убийцей! Он не обращал внимания на все ее мольбы, когда ею вдруг овладела внезапная, непреодолимая тоска по лесной свободе. Как пойманная птичка в страхе бьется о прутья клетки, так в отчаянии бродила она в стенах замка, где еще недавно раздавался ее ласкающий слух голос и звуки гитары, а теперь слышались лишь жалобы и стоны.

Он видел, что ее щеки бледнели, а ее глаза, в которых затаилась ненависть, отворачивались от него. Он испытывал страшнейшие мучения, когда она отталкивала его от себя и содрогалась от его прикосновения. Он приходил в отчаяние, но в страхе задвигал двойные засовы, охранял запертые двери, потому что знал: она будет потеряна для него, как только ее нога коснется лесной почвы.

Со временем она стала немного спокойнее, хотя по-прежнему проходила мимо него, как мимо тени или пустого места. Она не поднимала глаз, когда он подходил к ней и ласково разговаривал с нею; она не ломилась больше в окна, раздирая нежное горло дикими криками; она не носилась как бешеная по комнатам и залам, не взбиралась на стены замка с намерением броситься вниз. Она тихо сидела под дубом около башни, так как знала, что скоро станет матерью. Когда приближалась ночь, он брал ее на руки и нес в замок. Она позволяла это, но отворачивалась, чтобы его дыхание не касалось ее и его горячий взор не падал на нее.

Однажды священник из Линдгофа постучал в ворота замка. В народе ходили слухи, что его духовный сын Йост фон Гнадевиц имеет сношения с дьяволом, и он пришел, чтобы спасти заблудшую душу. Он был впущен и увидел то создание, ради которого веселый охотник забыл о привольной жизни в лесу и о небе.

Ее красота и чистота тронули старика. Он заговорил с нею ласковым голосом, и ее сердце, окаменевшее от горя, смягчилось. Ради своего ребенка она согласилась креститься, и их злополучный союз был освящен пасторским благословением.

Когда ее тяжелое испытание кончилось, она прижала побледневшие губы к лобику ребенка, и с этим поцелуем улетела ее душа! Теперь она была свободна. Свободна! Мальчика при крещении назвали именем отца, моим именем. Я со страхом глядел на его глаза — это были мои глаза. Он и я убили ее. Мой старый слуга унес мальчика. Я не могу жить ради него. Симон говорит, да и священник тоже, что едва ли найдется женщина, которая согласится давать грудь моему сыну, потому что в глазах людей я — погибший человек. Жена моего лесничего Фербера кормит теперь младенца, не зная о его происхождении…»

Рейнгард остановился и, пораженный, поднял глаза. Лесничий, который до этого момента, внимательно слушая, стоял, прислонившись к стене, быстро подошел к нему и взял его за руку. Его загорелое лицо сильно побледнело от необычайного волнения. Фербер, не менее изумленный, тоже подошел ближе.

— Дальше! Дальше! — задыхаясь, воскликнул лесничий.

«Симон положил его на порог домика лесничего, — читал Рейнгард, — и видел сегодня, что жена Фербера ласкает его, как и свою родную дочурку. По закону нашего рода мой сын не имеет права на наследство Гнадевицев, но то, что я получил от матери, избавит его от нужды. В ратуше в Л. лежат мои распоряжения и документы, доказывающие, что он — мой сын и наследник. Пусть Господь Бог и сострадательные сердца охраняют его юность, а я этого уже сделать не смогу! Все, что окружало ее в дни счастья, должно быть около нее и после смерти. Драгоценности по праву принадлежат ее ребенку, но мысль о том, что те вещи, которые покоились на ее шее, головке, могут попасть в чужие руки, невыносима мне. Пусть лучше все пропадет здесь.

Еще раз обращаюсь к тебе, тот, кого случай привел сюда, может быть, только через много столетий: помолись за меня и не нарушай покой умершей.

Йост фон Гнадевиц».

Оба брата молча пожали друг другу руки и подошли к гробу. В них текла кровь удивительного создания, которое зажгло любовь в сердце молодого Йоста и не вынесло неволи!

— Она оказалась нашей родоначальницей, — сказал наконец Рейнгарду растроганный Фербер. — Мы — потомки того подкидыша, происхождение которого до сих пор оставалось тайной, потому что бумаги, которые должны были установить права ребенка, погибли в пожаре. Мы должны на несколько дней прервать работу, — обратился он к одному из каменщиков, который, из вполне извинительного любопытства, стоял на середине лестницы и с удивлением слушал о том, что до сих пор оставалось тайной Линдгофа.

— Вместо этого вы должны завтра сложить склеп на кладбище, — распорядился лесничий. — Я сегодня же поговорю с пастором.

Он подошел к шкафу и стал рассматривать платья, некогда окутывавшие стройную фигурку цыганки и, по-видимому, висевшие в том порядке, в каком видел их на красивой Лиле восхищенный влюбленный.

На дне шкафа стояли туфли. Лесничий взял одну пару. Она уместилась на его большой ладони. Вероятно, только ножкам Золушки они были бы впору.

— Я отнесу их Эльзе, — с улыбкой проговорил он. — Пусть она знает, что ее прабабушка была такой же миниатюрной, как и она.

Фербер между тем очистил от пыли мандолину. Рейнгард запер ящик с драгоценностями и взял его за изящную ручку, приделанную к крышке. Все трое снова поднялись по лестнице, после чего отверстие в потолке заложили досками.

Дамы с напряженным интересом ждали у подножия башни и были немало удивлены, увидев необычайное шествие. Однако им стало известно о невероятном открытии, только когда все общество собралось под липами. Тогда Рейнгард поставил ларец на стол, подробно описал потайную комнату и ее содержимое, достал роковой документ и прочитал его на этот раз гораздо глаже, чем раньше.

Дамы, затаив дыхание, молча слушали эти излияния пылкого сердца. Елизавета сидела бледная и задумчивая. Но когда Рейнгард дошел до места, проливающего свет на таинственное прошлое их семьи, вскочила и с изумлением взглянула на улыбающегося дядю, который наблюдал за ней. Госпожа Фербер после окончания чтения в течение нескольких минут не могла прийти в себя. Эта романтическая развязка старой семейной истории оказалась непостижимой для ее ясного ума.

Мисс Мертенс, которой пришлось рассказать всю историю, потому что она ничего не знала о подкидыше, всплеснула руками, услышав о чудесном ее завершении.

— Выходит, что на основании этой бумаги вы имеете право на наследство? — с живейшим интересом спросила она.

— Без сомнения, — ответил Фербер, — но как мы узнаем, что представляет собой материнское наследство? Этот род вымер, имя Гнадевицев угасло, все перешло в чужие руки, так откуда нам знать, как и где заявить о своих правах?

— Нет, лучше ничего не предпринимать, — решительно проговорил лесничий. — Подобные дела стоят денег. А в результате мы, может быть, получим всего несколько талеров. Бог с ними! Мы до сих пор с голоду не умирали.

Елизавета мечтательно взяла одну из туфель, которые дядя поставил перед ней. Вылинявшая и кое-где лопнувшая материя еще ясно обрисовывала все изгибы маленькой ступни. Туфли, очевидно, часто бывали в употреблении, но в них вряд ли ходили по лесу, так как подошвы были совершенно чистыми.

— Смотри-ка, Эльза, — теперь мы знаем, откуда у тебя такая тонкая талия и ножки, которые бегают по траве, не сминая ее, — сказал дядя. — Ты такой же мотылек, как и твоя прабабушка, и тоже, думаю, стала бы биться головой о стену, если бы тебя заперли. В тебе есть цыганская кровь, хотя ты и златокудрая Эльза, а кожа у тебя, как у Белоснежки. Надень-ка эти штучки. Ты, наверное, сможешь в них танцевать, — лесничий указал на туфли.

— Нет, дядя! — воскликнула Елизавета. — Это для меня реликвия. Я не могу так обращаться с ними, мне представляется, что черные глаза Йоста будут гневно смотреть на меня.

Госпожа Фербер и мисс Мертенс были того же мнения, и первая предложила осторожно перенести шкаф и все его содержимое в сухое место. Он должен стоять в неприкосновенности, как фамильная драгоценность, пока совсем не развалится.

— Ну, с этим пунктом я, пожалуй, согласен, — сказал Рейнгард, — но относительно этих вещей я думаю иначе. — Он открыл ящик, и солнечный луч, упавший внутрь его, заиграл на драгоценностях. Рейнгард вынул ожерелье, отличавшееся искусной работой, и поучительно произнес: — Это бриллианты чистейшей воды, а вот эти рубины, — он указал на заколки, — вероятно, чудесно сверкали в темных локонах цыганки.

Он взял в руки две заколки. Их головки были исполнены в виде цветков из красных камней, а из чашечек падали изящные цепочки, на которых висело по рубину. Елизавета с улыбкой примерила чудесную заколку.

— Вы находите, господин Рейнгард, что мы должны присвоить себе эти вещи? Не знаю, как отреагирует мое белое платье, если в один прекрасный день я заставлю его появиться в таком обществе!

— Эти камни очень идут вам, — улыбаясь, заметил Рейнгард, — но к кисейному платью, думаю, больше подойдет букет живых цветов. Поэтому я советую отнести всю эту прелесть ювелиру и обратить в звонкую монету.

Фербер одобрительно кивнул.

— Так ты, Рейнгард, находишь, что следует продать эти фамильные драгоценности?

— Конечно, было бы просто глупо и грешно позволить такому капиталу лежать без пользы, — ответил он. — Одни эти камни стоят не меньше семи тысяч талеров, да жемчуг и оправа будут оценены в кругленькую сумму.

— Вот это да! — воскликнул лесничий с удивлением. — Нечего и раздумывать — долой их! — продолжал он, положив руку на плечо брата. — Посмотри-ка, Адольф, как все переменилось к лучшему! Ведь я сразу сказал, что в Тюрингене все изменится, хотя мне и на ум не приходило, что тебе вдруг свалятся на голову восемь тысяч талеров.

— Почему же мне? — с удивлением воскликнул Фербер. — Ты, как старший, имеешь больше прав на эту находку.

— Вот еще! На что она мне? Может, мне на старости лет начать давать деньги в рост? Только этого не хватало! Я бобыль, получаю хорошее жалованье, а когда не смогу больше служить, стану получать пенсию. Так что я уступаю свое первенство вот этой девице с золотыми волосами и нашему наследнику, шельмецу Эрнсту, и даже не возьму взамен чечевичной похлебки, потому что, по словам Сабины, она к дичи не подходит… Отстаньте от меня! — крикнул он, увидев, что госпожа Фербер со слезами на глазах поднялась, чтобы пожать ему руку, а Фербер явно намеревался переубедить его.

— Вы сделали бы гораздо лучше, невестушка, если бы позаботились о кофе. Это бог знает что! Четыре часа, а у меня до сих пор ни крошки не было во рту! Чего же ради я лез на гору?

Он таки добился своего — избежал благодарностей. Госпожа Фербер и Елизавета поспешили в дом, а другие рассмеялись.

Немного времени спустя все общество удобно расположилось на террасе, попивая душистый кофе.

— Да-а, — протянул лесничий, сидевший в кресле с раскуренной трубкой в руке, — вот уж не думал, когда вставал сегодня утром, что лягу спать господином фон Гнадевицем. Теперь уж место главного лесничего останется за мной. Эта пожелтевшая бумажка со своими вычурными письменами сделала в один день то, чего не дали тридцать лет усердной службы. Как только его сиятельство прибудет в Л., я отправлюсь к нему на поклон и представлюсь под своим новым именем. Воображаю, как они вытаращат глаза!

При этих словах он искоса взглянул на Елизавету и, сильно затянувшись, скрыл свое лицо в густых облаках табачного дыма.

— Дядя, — воскликнула девушка, — ты можешь говорить все что угодно, но я-то прекрасно знаю, что тебе и в голову не придет восстанавливать герб Гнадевицев.

— Отчего же? Это очень красивый герб со звездами.

— И окровавленным колесом, — подхватила Елизавета. — Не дай Бог, чтобы мы поступали так, как некоторые, кто выкапывает грехи предков для того, чтобы доказать древность своего рода. Да и если сравнить обоих отцов: родного, малодушно бросившего ребенка, забыв о своих священных обязанностях относительно него, и другого, приютившего у себя беспомощное покинутое создание и давшего ему свое честное имя, то абсолютно ясно, кто из них проявил благородство и чье имя не должно угаснуть. А сколько огорчений доставил этот род моей бедной мамочке!

— О да! — подтвердила госпожа Фербер, тяжело вздохнув. — Прежде всего, я обязана ему беспокойным и безотрадным детством, потому что моя мать была прелестная женщина, но не дворянского происхождения, а мой отец женился на ней против воли своих родителей. Этот так называемый «мезальянс» служил поводом для бесконечных огорчений и мучений несчастной. У моего отца не хватило силы воли порвать со своей семьей и жить только для жены. Из-за этого между моими родителями постоянно случались раздоры, что, конечно, не могло укрыться от меня. Ну а мы, вероятно, никогда не забудем, — она протянула руку своему мужу, — какие битвы нам пришлось выдержать, прежде чем мы поженились. Я больше никогда не хотела бы возвращаться в касту, которая блеск и формальное приличие ставит выше человеческих чувств.

— Да этого и не нужно, Мария, — с улыбкой успокоил ее муж, пожимая ей руку и бросив лукавый взгляд на своего брата, который, пуская клубы дыма, тщетно старался нахмурить лоб.

— Ах, мои чудные планы! — с комическим вздохом разочарования проговорил, наконец, дядя. — Эльза, ты глупенькая, ты вовсе не представляешь, какую прекрасную жизнь я мог бы устроить тебе, будучи главным лесничим. Разве тебя это не прельщает?

Елизавета засмеялась, но очень решительно помотала головой.

— И почем знать, — добавила мисс Мертенс, — может быть, мы не успеем оглянуться, как какой-нибудь благородный рыцарь высокого происхождения постучится в ворота Гнадека и посватается к златокудрой дворянке Эльзе?

— И вы думаете, я пошла бы за него? — запальчиво воскликнула Елизавета, при этом на ее щеках вспыхнул яркий румянец.

— А почему бы и нет? Если бы ты полюбила его.

— Никогда! — заявила девушка срывающимся голосом. — Даже если бы и любила. Я бы еще больше была огорчена тем, что мое имя для него значит больше, чем я сама, чем мое сердце.

Госпожа Фербер в смятении взглянула на свою дочь, на лице которой вдруг отразилось сильнейшее душевное волнение. Лесничий, взяв свою трубку в зубы, захлопал в ладоши.

— Эльза, золотко! Дай свою руку. Ты просто молодчина! Я с тобой вполне согласен. Послушай-ка, Адольф, ведь мы не посрамим метрической книги маленькой деревенской церкви в Силезии, где нас крестили, и будем всегда носить то имя, которое там записано?

— И которое верно служило нам целых полвека, — добавил с улыбкой Фербер. — А этот документ я буду хранить для него, — он положил руку на голову Эрнста, — до тех пор, пока он не будет иметь обо всем этом зрелое суждение. Теперь я не могу и не имею права решать за него, но постараюсь воспитать его так, чтобы он предпочел пробивать себе дорогу собственными силами.

— Аминь! — воскликнул лесничий, выколачивая пепел из трубки. — А теперь пойдем и поговорим с пастором, — обратился он к брату. — Мне больше нравится место под раскидистыми липами на нашем деревенском кладбище, чем мрачные стены, в которых столько лет лежала наша прабабушка. Для того чтобы ее не покрывала «тяжелая черная земля», мы соорудим склеп, который обложим камнем.

Он ушел в сопровождении Фербера и Рейнгарда. В то время как фрау Фербер и мисс Мертенс убирали ящик с драгоценностями в безопасное место, Елизавета поднялась на башню и, раздвинув доски, спустилась в тайное помещение. Тонкий луч заходящего солнца пробивался сквозь красное стекло, бросая кровавый отблеск на имя «Лила».

Девушка, опустив голову и сложив руки, долго стояла возле одинокого гроба, в котором нашло успокоение горячее сердце цыганочки.

 

Глава 17

Слухи о происшествии в замке Гнадек дошли до Линдгофа еще раньше, чем Рейнгард вернулся туда. Каменщики, возвращаясь домой через парк особняка, рассказали одному из слуг всю историю, после чего она, передаваясь из уст в уста, с быстротою молнии долетела до хозяек дома и произвела на них почти такое же впечатление, как внезапно разорвавшаяся бомба.

Теория «голубой крови» была любимой темой баронессы. Она утверждала, что может по некоторым «достоверным» признакам судить о происхождении людей, имени которых даже не знает, и, конечно, обнаруживала присутствие хоть капли благородной крови в плебейских жилах. Именно поэтому она иногда милостиво соглашалась с тем, что в юной Фербер есть что-то, доказывающее дворянское происхождение ее матери. Что же касается лесничего, то эти «достоверные» признаки у него совершенно отсутствовали, и она всегда отвечала на его поклон кивком из разряда «для низших». И как раз он мог теперь опровергнуть все ее пресловутые теории! Он оказался отпрыском славного древнего рода, блиставшего еще в феодальные времена. Конечно, много значило то обстоятельство, что благородная кровь в течение двух столетий утратила свою чистоту из-за неравных браков.

Эту мысль баронесса с большой живостью высказала Елене фон Вальде, лежавшей на кушетке.

Та слушала ее с чуть ироничной улыбкой. Хотела ли она стать на защиту Ферберов или же у фрейлейн фон Вальде было основание для того, чтобы преподать урок своей кузине?

— Прости, дорогая Амалия, — заговорила Елена довольно резко, — но ты ошибаешься. Я знаю наверняка, что жена письмоводителя — не единственная дворянка, вышедшая замуж за одного из Ферберов. Все они красивые, незаурядные люди, личные качества которых берут верх над сословными предрассудками. Вполне возможно, что в их роду не больше неравных браков, чем в роду Лессен, а ты, вероятно, не станешь утверждать, что в жилах Бэллы течет абсолютно чистая дворянская кровь?

Бледные щеки баронессы покрылись легким румянцем, и она бросила далеко не кроткий взгляд на девушку, но тотчас на ее губах появилась примирительная улыбка. К своему ужасу, со вчерашнего дня она чувствовала, что почва ускользает из-под ее ног. Это было очень неприятно — встречать возражение там, где она привыкла рассчитывать на слепую покорность.

Она была права, приписывая изменившееся отношение к ней Елены не столько «ужасному» влиянию брата, сколько своему собственному сыну, который в последние дни держался весьма необычно. Елена, хотя и была от природы благородной натурой, с детства привыкла считать себя предметом самой нежной заботы и внимания. Постоянная заботливость Гольфельда, некоторые случайно брошенные нежные словечки подтверждали мнение Елены, что ее чувство небезответно. И вдруг он сделался оскорбительно рассеянным и невнимательным! Елена испытывала ужаснейшие мучения, внутри у нее все кипело от возмущения. Ее оскорбленное женское достоинство, никогда ранее не испытываемый гнев и безграничная любовь — все это боролось одно с другим. Она сделалась ворчливой и раздражительной, однако эти свойства проявлялись не по отношению к тому, чью власть над собой Елена готова была признать.

Перед тем как горничная баронессы вошла в комнату с каким-то сообщением, однако прежде рассказала о необычайном происшествии в Гнадеке, Гольфельд читал дамам вслух. Если бы взор Елены не был устремлен на рассказчицу, она заметила бы, как изменилось выражение лица ее двоюродного брата. Он слушал новости с чувством глубокого удовлетворения, затаив дыхание. Найденные драгоценности успели уже превратиться в «несметные сокровища», а гроб прекрасной Лилы стал серебряным.

Баронесса также не заметила разительной перемены, происшедшей с ее сыном, и после иронического замечания Елены относительно благородного происхождения семьи Лессен бросила на него сердитый взгляд. Она была чрезвычайно удивлена, увидев, что он вдруг пододвинулся к Елене, поправил подушку за ее спиной и повернул букет так, чтобы она могла вдыхать его аромат.

— Елена абсолютно права, мама, — сказал Гольфельд, повернувшись к девушке и бросая на нее ласковый взгляд. — Тебе меньше, чем кому-либо, следовало бы критиковать родословную этой семьи.

Баронесса была достаточно умна для того, чтобы сдержаться и не сделать резкое замечание, и сказала лишь, что все это похоже на сказку и в это трудно поверить. Она должна услышать об этом случае от какого-нибудь более надежного свидетеля, чем каменщики, и убедиться, что это правда.

Этот самый свидетель, как по волшебству, как раз появился под окнами. Это был Рейнгард, возвращавшийся из замка. Он усмехнулся, когда ему передали, что госпожа фон Вальде просит его немедленно к себе, так как он знал, что о находке в Гнадеке здесь уже известно — слуги тотчас же насели на него с расспросами, — и сразу понял, зачем его зовут.

Едва он успел войти, как был засыпан вопросами. Он отвечал с обычным спокойствием, и его чрезвычайно смешило, что за показным равнодушием баронесса скрывает напряженное любопытство и глубокую досаду.

— И что же, Ферберы на основании этой бумаги действительно могут заявить свои права на это имя? — спросила она, вынимая из вазы большой георгин и усердно нюхая его.

— Ну а кто может оспаривать у них это право? — ответил Рейнгард. — Им надо только доказать, что они — потомки Ганса фон Гнадевица, а это они могут сделать в любой момент.

Баронесса откинулась на спинку кресла и опустила веки, как бы очень утомившись или потеряв интерес к этому событию.

— И что же, эти «сокровища Голконды» действительно так несметны, как говорят? — спросила она.

Это должно было прозвучать насмешливо, но чуткое ухо Рейнгарда уловило в ее тоне громадный интерес и нечто вроде тайного страха. Он улыбнулся.

— Несметны?! Все зависит от того, как на это посмотреть… Я не могу судить об этом.

Как мы знаем, он вполне мог судить об этом, но считал, что этой даме полезно немного поволноваться.

Этот допрос, вероятно, не скоро кончился бы, если бы Бэлла не ворвалась вдруг в комнату.

— Мама, приехала новая гувернантка! — запыхавшись, воскликнула она. — Фу, она еще безобразнее, чем мисс Мертенс! — продолжала девочка, не обращая никакого внимания на Рейнгарда. — На шляпе у нее красный бант, а накидка еще старомоднее, чем у Лер. С этой я ни за что не пойду гулять, можешь быть уверена, мама!

Баронесса зажала уши руками.

— Дитя, прошу тебя, ради бога, не надо так шуметь!.. — простонала она. — И что это за глупые заявления? — строго добавила она. — Ты пойдешь с мадемуазель Жаннет, если я этого пожелаю.

Причина довольно резко произнесенного выговора, из-за которого ошеломленная Бэлла надула губы и оборвала кусок бахромы с кресла мамаши, заключалась в так называемом «времени пыток», которое наступило для баронессы после ухода мисс Мертенс. Она должна была волей-неволей взять на себя надзор за Бэллой, что было, по ее уверениям, истинной смертью для ее нервов. С прибытием новой гувернантки у баронессы упала гора с плеч; для нее было нежелательно, чтобы с первой же минуты между ученицей и учительницей возник конфликт, а потому она отчитала девочку за это замечание. Затем она встала и в сопровождении надувшейся дочки отправилась в свои комнаты, чтобы посмотреть на прибывшую. Рейнгард был тотчас же отпущен Еленой.

— Прикажешь читать дальше, Елена? — снова взявшись за газету, очень любезно спросил Гольфельд, когда они остались вдвоем.

— После… — нерешительно ответила она, бросая на него пытливый взгляд. — Прошу, скажи мне, что именно так сердит тебя в последнее время? Ты знаешь, Эмиль, мне ужасно больно из-за того, что ты не разрешаешь мне разделить твои заботы и неприятности. Тебе также известно, что не праздное любопытство побуждает меня вмешиваться в твои дела, а горячее участие. Ты видишь, как я страдаю от твоей холодности и замкнутости. Скажи мне откровенно, может быть, я невольно делаю что-нибудь не так, и ты не считаешь меня больше достойной твоего доверия?

Она умоляюще протянула к нему руки. Камень смягчился бы от бесконечной печали в ее голосе. Гольфельд, опустив голову, вертел в руках газету и старательно избегал прямого взгляда девушки.

— Я вполне доверяю тебе, Елена, — прервал он, наконец, продолжительное молчание. — Более того, ты единственный человек в мире, пользующийся моим полным доверием. — Глаза Елены засияли, бедняжка гордилась таким предпочтением. — Но существуют некие печальные обстоятельства, в которые мы не можем посвящать других людей.

Пораженная девушка, приподнявшись, с огромным вниманием слушала его.

— Я вынужден, — запинаясь, произнес Гольфельд, — принять одно решение, и это очень и очень тяжело для меня. Именно это и гнетет меня в последние дни.

Он поднял глаза, чтобы увидеть, какое впечатление произвели его слова.

Елена, очевидно, не имела ни малейшего понятия о том, что он собирался сказать ей, и с неослабеваемым вниманием ловила каждое его слово.

— Ты знаешь, Елена, что в последний год мне очень не везет с ключницами, — задумчиво продолжал он. — Они не уживаются у меня, и я ничего не могу с этим поделать. Третьего дня отказалась от места та, которую я взял две недели тому назад. Я вне себя. Эти постоянные перемены приносят мне громадные убытки, мое имение опротивело мне.

— Так ты хочешь продать Оденбург? — прервала его Елена.

— Нет, это было бы глупостью. Оденбург — одно из лучших имений в Тюрингии. Я вынужден искать другой выход. Мне не остается ничего другого, кроме как жениться!

Елена приоткрыла задрожавшие губы, но ни один звук не слетел с них. Не будучи в состоянии овладеть собой, она закрыла лицо руками и с тихим стоном опустилась на подушки.

Гольфельд поспешно подошел к ней и взял ее руки в свои.

— Елена, — тихо, но нежно прошептал он (этот тон удался ему прекрасно), — согласна ли ты, чтобы я открылся тебе, обнажил перед тобой рану своего сердца? Ты ведь знаешь, что я тебя люблю и что эта любовь будет для меня первой и единственной в течение всей моей жизни. — Произнеся эту ужасную ложь, Гольфельд даже глазом не моргнул. Он сумел придать своему голосу такой оттенок, который привел девушку в необычайное волнение. — Если бы это было возможно, — продолжал он, — то я внял бы голосу своего сердца, жил бы только ради этого чувства, потому что общение с тобой, Елена, для меня счастье… Но ты знаешь, что я последний из рода Гольфельдов, и уже по этой причине вынужден жениться. Мне остается только одно средство, которое облегчит для меня эту жертву: я должен выбрать жену, с которой ты знакома…

— О, говори скорее! — воскликнула Елена, и слезы брызнули у нее из глаз. — Ты уже решился, предчувствие не обмануло меня. Это Корнелия!

— Киттельсдорф? — произнес он с презрительной усмешкой. — Эта непоседа? Нет, уж лучше я оставлю свое имение в руках непокорных ключниц. Зачем мне при моих весьма скромных доходах такая легкомысленная жена? Впрочем, я уже сказал тебе и могу повторить, что я еще ни на ком не остановился. Дай мне высказаться, дорогая Елена, и не плачь так горько, это переворачивает мне душу. Эта девушка должна знать и любить тебя и быть настолько разумной, чтобы я мог сказать ей: «Мое сердце принадлежит другой, на которой я не могу жениться. Будь другом мне и ей».

— И ты думаешь, что найдется такая, которая согласится на это?

— Конечно, если она будет любить меня.

— Ну, я этого не смогла бы никогда… Никогда! — выкрикнула Елена и, истерически рыдая, спрятала лицо в подушки.

На гладком белом лбу Гольфельда вдруг обозначились две суровые складки. Губы его плотно сжались, и краска сбежала с лица. По всему видно было, что он взбешен. Глаза его вспыхнули ненавистью, когда он устремил их на девушку, которая, вопреки его ожиданиям, усложняла задачу, казавшуюся ему такой легкой. Но он справился со своими эмоциями и, ласково приподняв голову Елены, заглянул ей в лицо. Бедняжка задрожала при этом лицемерном прикосновении и бессильно опустила голову на его руку.

— Значит, ты откажешься от меня, Елена, — продолжал он грустно, — если я решусь на этот нелегкий для меня шаг. Ты отвернешься от меня и оставишь один на один с нелюбимой женой?

Она подняла на него красные от слез глаза, которые сияли неизъяснимой любовью. Он мастерски сыграл свою роль, и этот взгляд доказал ему, что его цель достигнута.

— Ты теперь переживаешь ту же внутреннюю борьбу, которая терзала меня эти дни, пока я не принял твердое решение. Я понимаю, для тебя в эту минуту ужасна мысль, что в наш прекрасный союз должно вступить третье лицо, но поверь мне, я даю тебе слово, что это нисколько не изменит наших отношений. Подумай, Елена, ведь тогда я буду иметь возможность делать для тебя гораздо больше и чаще бывать с тобой, чем теперь. Ты можешь поселиться у меня в Оденбурге, и я стану носить тебя на руках и беречь, как зеницу ока. Сейчас ты зависишь от капризов своего брата, а я, женившись на твоей подруге, посвящу тебе всю свою жизнь…

Гольфельд не обладал выдающимся умом, но зато у него было в избытке лукавства и хитрости, которыми он достигал большего, чем другие умными речами. А бедная жертва с растерзанным и истекающим кровью сердцем и сломленной волей шла прямиком в расставленные им сети.

— Я постараюсь свыкнуться с этой мыслью, — чуть слышно прошептала Елена, — но разве найдется такая девушка с возвышенными чувствами, способная на жертву, которая согласилась бы терпеть мое присутствие и которую я могла бы полюбить как сестру?

— Есть у меня одна мысль, она совершенно неожиданно пришла мне в голову, и я еще не обдумал этот вариант. Но, прежде всего, ты должна успокоиться, дорогая Елена. Подумай, ведь выбор зависит лишь от тебя одной, я предоставляю тебе право принять или отвергнуть кандидатуру, которую я предложу тебе.

— Найдешь ли ты в себе достаточно сил, чтобы жить с женой, к которой не лежит твое сердце? — спросила Елена.

Гольфельд сумел подавить усмешку, так как Елена не спускала с него испытующего взора.

— Я все могу сделать, если захочу, — ответил он. — А твое присутствие придаст мне сил… Об одном прошу тебя: не говори пока моей матери об этом важном деле. Она, как тебе известно, любит во все вмешиваться, а я не переношу ее опеки. Она узнает об этом, когда я представлю ей свою невесту.

Раньше такое бессердечное замечание страшно возмутило бы Елену, но теперь она даже не обратила на него внимания, потому что все ее мысли и чувства пришли в сильное возбуждение при одном только слове «невеста», с которым (хотя немало бывает и несчастных невест) тесно связано представление о радостях и блаженстве любви.

— О, Боже мой! — с невыразимой мукой простонала она, судорожно ломая руки, сложенные на коленях. — Я всегда надеялась, что не доживу до этого… Я не настолько эгоистична и не желаю, чтобы ты ради меня остался холостым. Нет, я только полагала, что моя близкая, по всей вероятности, смерть принудит тебя не подносить мне эту чашу горести и подождать, пока глаза мои закроются навеки.

— Но, Елена, зачем ты говоришь об этом?! — воскликнул Гольфельд, с трудом скрывая свое нетерпение. — Кто в твои годы думает о смерти? Ты будешь жить, и я уверен, что придет время, когда и мы с тобой будем счастливы. Теперь я оставлю тебя одну. Подумай хорошенько о том, что я сказал тебе, и ты сама придешь к тому же решению, что и я.

Он нежно прижал ее руки к своим губам и легонько поцеловал девушку в лоб, чего прежде никогда не делал, взял свою шляпу и тихо вышел из комнаты.

Едва затворилась за ним дверь, отделившая его от несчастной, обманутой им девушки, и он очутился один в коридоре, как он лукаво улыбнулся и самодовольно щелкнул пальцами… Каким низким и презренным плутом выглядел он в эту минуту! Как же он был доволен собой! Еще час тому назад его сердце переполняла злоба. Страсть к Елизавете, разжигаемая упорным сопротивлением девушки, достигла такого накала, что со вчерашнего дня он лишился самообладания, которым так гордился. Но в пылу страсти до сих пор ему ни разу не пришло в голову предложить свою руку желанной девушке. Он счел бы себя сумасшедшим, если бы подобная мысль явилась ему.

Но зато он изобретал в своем уме подлые замыслы и ломал голову над тем, как бы сломить упорство дочери письмоводителя. Событие в Гнадеке придало его мыслям совершенно другое направление. Молодая фрейлейн теперь представляла собой завидную партию. Она происходила из старинной дворянской семьи и была богата, а потому он принял великодушное решение осчастливить ее предложением. Что она без колебаний примет его, в этом он нисколько не сомневался. Единственное препятствие в исполнении этого плана заключалось в Елене — не потому, что этот шаг должен был причинить страдания горячо любившей его девушке (в его сердце не было жалости к ней), а вследствие того, что из-за женитьбы он мог лишиться наследства, на которое рассчитывал после смерти Елены. Из этого следовало, что надо действовать хитро и осторожно. Он совершенно хладнокровно играл чувствами несчастной и еще больше привязал ее к себе тем, что предоставил ей решение важнейшего вопроса своей жизни.

Как только Гольфельд вышел из комнаты, Елена, шатаясь, подошла к двери и задвинула засов. Теперь она всецело отдалась своему отчаянию. Бросившись на ковер, девушка стала рвать на себе волосы, а вся ее тщедушная фигурка тряслась как в лихорадке. Она жила только своим горячим чувством и невыносимо страдала при мысли, что вскоре потеряет любимого человека.

В ее голове образовался хаос самых разнообразных мыслей, но она не могла уловить ни одну из них. Сегодняшнее признание в любви, которое открыло ей одновременно ад и рай, безумная ревность к той, которой она пока даже не знала, но которая будет иметь все права жены, — все это терзало душу и грозило прервать слабую нить, связывающую ее с телом.

Лишь вечером Елена решила отворить дверь встревоженной горничной и после настойчивых просьб последней дала уложить себя в постель. Она строжайше запретила приглашать доктора, не приняла баронессу, которая хотела лично пожелать ей спокойной ночи, и провела в одиночестве эту самую ужасную ночь в своей жизни.

Она немного успокоилась только тогда, когда утренний свет заглянул в щели между шторами. Елена уверяла себя в том, что Гольфельд поступает совершенно бескорыстно. Разве он тоже не приносит себя в жертву? Ведь он любит ее, только ее, а должен принадлежать другой. Имела ли она право еще больше затруднять ему исполнение священной обязанности своими жалобами? Он предлагал ей следовать вместе с ним по нелегкому жизненному пути; могла ли она проявить слабость и малодушие, если он рассчитывал на ее силу воли? И если он найдет девушку, которая удовольствуется дружбой, хотя с полным правом может требовать любви, разве Елена позволит другой превзойти себя в самопожертвовании?

С лихорадочной поспешностью Елена схватила с ночного столика звонок и вызвала горничную, чтобы та помогла ей одеться. Она решила быть мужественной, но прежде всего должна была узнать имя той, которую Гольфельд считал способной взять на себя эту трудную миссию. Она мысленно перебирала всех своих знакомых девушек, но не было среди них ни одной, которую она тотчас не отвергла бы.

Время, когда она обычно по утрам пила кофе с баронессой и Гольфельдом, еще не наступило, но Елена была больше не в состоянии сидеть в своей комнате и велела отвезти себя в столовую в кресле, так как из-за слабости не смогла бы сама дойти туда. К своему великому изумлению, она узнала от лакея, накрывавшего на стол, что баронесса уже с полчаса как ушла гулять. Это необычайное явление было в данный момент очень удобно для Елены, потому что в окно она увидела Гольфельда, прохаживавшегося по площадке перед домом и не подозревавшего, что за ним наблюдают. У него явно было прекрасное настроение, время от времени он с удовольствием подносил ко рту сигару, и на его губах играла бессознательная улыбка, позволявшая видеть прекрасные зубы. На его лице не было и следа той борьбы, которая мучила всю ночь Елену. Он вовсе не походил на жертву рокового стечения обстоятельств. Или, быть может, это так проявлялась его сильная мужская воля?

Фрейлейн фон Вальде нахмурилась.

— Эмиль! — резко вскрикнула она.

Гольфельд от неожиданности вздрогнул, но быстро подошел к окну и помахал шляпой в знак приветствия.

— Как! — воскликнул он. — Ты уже здесь? Можно мне подняться к тебе?

— Да, — уже мягче ответила Елена.

Через несколько минут Гольфельд вошел в столовую. Его лицо теперь было очень серьезным. Он бросил шляпу на стол и пододвинул стул к креслу девушки. Нежно взяв ее за руки, он заглянул ей в лицо и был, очевидно, поражен его землистым цветом и потухшим взглядом.

— Ты неважно выглядишь, — участливо произнес Гольфельд.

— Это тебя удивляет? — отозвалась Елена, не будучи в состоянии избавиться от неприятного осадка. — К сожалению, я не обладаю способностью через несколько часов после тяжелого испытания смотреть на жизнь так же весело, как и до него. Я завидую тебе.

Елена с упреком посмотрела на его лицо, имеющее цветущий вид. Гольфельд в душе проклинал свою утреннюю прогулку, вернее то, что был неосторожен, дав волю мыслям о Елизавете и будущей победе над ней, и с живостью ответил:

— Ты несправедлива, Елена, если судишь только по моему внешнему виду. Что же, по-твоему, человек, которому приходится примириться с необходимостью, должен жаловаться и плакать?

— Ну, до этого тебе, кажется, очень далеко.

Им овладела необоримая досада: эта уродка осмеливается выговаривать ему! Несмотря на то что он прилагал все усилия, чтобы заставить Елену поверить в его пламенную любовь, он находил, что со стороны несчастной горбуньи было неслыханным самомнением воображать, что она может внушить подобное чувство. Ему стоило большого труда сдержаться, однако он все же пересилил себя и даже сумел изобразить меланхолическую улыбку, что сделало его еще интереснее.

— Если ты узнаешь, почему у меня только что был такой веселый вид, то, вероятно, пожалеешь о своем упреке, — сказал он. — Я представлял себе тот момент, когда подойду к твоему брату и скажу: «Отныне Елена будет жить в моей семье». Не отрицаю, что я думал об этом с чувством глубокого удовлетворения, потому что твой брат всегда с подозрением относился к моим чувствам, дорогая.

Елена со вздохом облегчения протянула ему руку и сердечно произнесла:

— Я верю тебе, и знай: утрата этой веры была бы для меня равносильна смерти. Ах, Эмиль, ты никогда не должен обманывать меня, даже в тех случаях, когда будешь делать это для моего блага. Я предпочитаю услышать ужасную правду, чем мучиться подозрениями, что ты обманываешь меня. Я провела ужасную ночь, но теперь уже овладела собой и прошу рассказать, о какой идее ты говорил вчера. Я ясно понимаю, что не обрету душевное равновесие до тех пор, пока не буду знать, кто станет между нами. Назови мне имя, Эмиль, очень прошу тебя об этом.

Гольфельд опустил глаза. Ему показалось, что дело снова принимает скверный оборот.

— Знаешь, Елена, — наконец начал он, — я не решаюсь говорить с тобой сегодня об этом. Ты очень утомлена, и я боюсь, что серьезный разговор может плохо сказаться на твоем здоровье. Кроме того, вчерашняя идея при дальнейшем рассмотрении показалась мне весьма практичной. Мне будет очень неприятно, если ты, такая взволнованная, упустишь из виду ее выгодные стороны.

— Уж этого я не сделаю! — воскликнула Елена оживленно, приподнимаясь, при этом ее глаза лихорадочно блестели. — Я овладела собой и готова покориться необходимости. Обещаю тебе быть такой беспристрастной, как будто я не люблю тебя…

Она покраснела, потому что впервые произнесла это слово.

— Ну хорошо, — нерешительно начал Гольфельд, не будучи уверенным, что поступает правильно. — Что ты думаешь о девушке из Гнадека?

— О Елизавете Фербер? — воскликнула изумленная Елена.

— О Елизавете фон Гнадевиц, — быстро поправил ее Гольфельд. — Внезапная перемена в ее положении натолкнула меня на такую мысль. До сих пор я не обращал на нее внимания и заметил только, что она скромна и, похоже, очень спокойна.

— Как? В этой восхитительной девушке ты не заметил ничего, кроме скромности и спокойствия?

— Ну да, — равнодушно подтвердил Гольфельд. — Я помню, что ты часто сердилась на свои пальцы, тогда как она совершенно спокойно начинала пьесу и играла до тех пор, пока и у тебя получалось следовать за ней. Это мне тогда понравилось. Я считаю, что у нее очень ровный характер, а у моей будущей жены должен быть именно такой. Непременно! Кроме того, нельзя отрицать, что она тебя обожает, и, таким образом, главное условие было бы выполнено. К тому же она росла в очень скромных условиях, так что не будет предъявлять больших требований и легко освоится с новым положением и будет тебе другом. Я думаю, что она не лишена такта, хорошо воспитана и…

— Нет, нет! — вскричала вдруг Елена, резко приподнимаясь и прерывая его. — Это бедное очаровательное дитя заслуживает, чтобы ее любили!

Внезапно собачий вой прервал ее и заставил громко вскрикнуть. Гольфельд наступил на лапу своей Диане, которая пришла вместе с ним и разлеглась у его ног. Эта случайная оплошность пришлась очень кстати, так как слова Елены показались Гольфельду столь комичными, что он еле удержался от смеха. Он открыл дверь и выгнал прихрамывавшую собаку из столовой. Когда он вернулся к девушке, то уже вполне овладел собой.

— Мы и будем любить ее, Елена, — сказал он совершенно спокойно, снова садясь на свое место. — Она только должна будет оставить тебе мое сердце, что она, без сомнения, и сделает. Эта девушка может действовать хладнокровно, она доказала это третьего дня, когда спасла Рудольфа.

— Как так? — поразилась Елена, распахнув глаза.

Слуга, который нечаянно проболтался вчера о случае в лесу, испугавшись, что его выбранят за бестактность, умолчал о подробностях покушения и сказал только, что пуля по счастливой случайности не попала в господина фон Вальде. Гольфельд сам узнал, как было дело, лишь час назад от садовника. Смелость Елизаветы еще больше усилила его страсть, он готов был на все, чтобы добиться ее любви.

Кратко пересказав Елене то, что он узнал, Гольфельд заключил:

— Теперь у тебя еще один повод любить эту девушку, а меня ее поступок лишний раз убеждает в том, что она — единственная подходящая для нашей ситуации кандидатура.

С этими словами Гольфельд медленно отбросил своей тонкой белой рукой волосы со лба, с напряженным вниманием следя за Еленой, наклонившей голову. Из-под ее опущенных век струились слезы. Она не произносила ни слова. Быть может, она в последний раз боролась с собой.

Молчание становилось тягостным, но было прервано появлением баронессы, возвратившейся с прогулки. Елена быстро поднялась и поспешила вытереть слезы. Она с видимым нетерпением сносила ласки, которыми осыпала ее очень разгоряченная баронесса, и крайне односложно отвечала на вопросы о своем самочувствии.

— Фу! — выдохнула баронесса, бросая накидку сыну на руки и тяжело опускаясь в кресло. — Мне стало жарко. Какая ужасная дорога на гору! Никакие силы в мире не заставят меня больше подняться туда.

— Ты была на горе, мама? — удивился Гольфельд.

— Ну да. Ты ведь знаешь, доктор неоднократно советовал мне совершать подобные утренние прогулки.

— Да, но это было уже много лет назад, и с тех пор ты всегда утверждала, что из-за сердечной болезни тебе не показаны такие нагрузки.

— Все на свете надо испробовать не один раз, — сказала его мамаша, немного смутившись, — и так как я вчера ночью не могла уснуть, то решила предпринять еще одну попытку. Но придется этим и ограничиться. Кроме того, меня ужасно рассердили. Подумай только, Елена, на площадке я встретила Бэллу с новой гувернанткой, и, можешь себе представить, эта особа имела дерзость идти справа от девочки! Я тотчас же указала мисс ее место. Где уж тут думать об улучшении своего здоровья, когда все делается так, что причиняет мне неприятности и огорчения!

Баронесса хотела томно опустить голову на руки, но почувствовала, что ее искусно приколотые фальшивые косы под шляпой съехали на уши. Она быстро поднялась и, надвигая шляпу на упрямые косы, небрежно сказала:

— Да, между прочим, Рейнгард вчера все сочинил. Я случайно встретила наверху письмоводителя Фербера, поздравила его…

— А, теперь я понимаю, зачем ты взбиралась на гору! — насмешливо произнес Гольфельд. — И ты заговорила с этим человеком?

— Ну что же, теперь это можно. Меня главным образом интересовали драгоценности.

— Ты хотела купить их? — язвительно спросил сын, намекая на ее постоянное безденежье.

— Нет, — ответила мать, бросая на него гневный взгляд, — но у меня всегда была слабость к драгоценным камням, и, если бы твой отец не умер так внезапно, у меня были бы теперь очень хорошие бриллианты, потому что он обещал их мне. Правда, тогда твой капитал был бы приблизительно на шесть тысяч талеров меньше. Однако вернемся к найденным драгоценностям. Фербер описал эти украшения и прямо сказал, что они стоят около восьми тысяч талеров. И это Рейнгард называет громадной ценностью! А теперь я вас покину, но через несколько минут вернусь.

Насмешливая улыбка сбежала с уст Гольфельда во время рассказа матери, и теперь его лицо выражало сильное разочарование. Ему показалось, что на него вылили ушат холодной воды.

Не успела закрыться дверь за баронессой, как Елена отбросила свою притворную апатию и протянула Гольфельду обе руки.

— Эмиль, — проговорила она сдавленным голосом, и губы ее задрожали, — если тебе удастся завоевать сердце Елизаветы, в чем я не сомневаюсь, я соглашусь с твоим планом, но с условием, что я буду жить у вас в Оденбурге.

— Это само собой разумеется, — отозвался он, хотя не так уверенно, как раньше. — Но я должен заранее предупредить тебя, что условия нашей жизни будут не блестящими. Мои доходы невелики, а ты только что слышала, что у Елизаветы ничего нет.

— Она не будет бесприданницей, Эмиль, можешь быть уверен, — мягко сказала девушка, причем глаза ее сверкали неестественным блеском. — С момента ее согласия стать твоей женой она будет мне сестрой, и я честно поделюсь с ней всем, что имею. Пока я передам ей доходы с моего имения Нейборн в Саксонии и поговорю насчет этого с Рудольфом, как только он приедет. Ты доволен мною?

— Ты ангел, Елена! — обрадовался Гольфельд. — Тебе никогда не придется пожалеть о своем великодушном решении и бескорыстной любви.

На этот раз его энтузиазм был непритворным, так как доходы с Нейборна превращали Елизавету в очень богатую невесту.

 

Глава 18

Два дня прошло с тех пор, как Елена одержала над собой полную победу, — по крайней мере, ей так казалось. Однако ей неведома была глубина своего чувства. Она, подобно утопающему, хваталась за соломинку, тонущую вместе с ней. Елена все яснее понимала, что ее обещание жить в Оденбурге делало ее жертву еще большей, но ни за что на свете она не нарушила бы слова, данного Гольфельду. Она хотела быть достойной его любви, заслужить его уважение.

Ее слабая нервная система сильно страдала от продолжительной душевной борьбы. Елену непрестанно лихорадило, она все время пребывала в возбужденном состоянии. То, что всецело заполняло мысли и чувства Елены, ежеминутно готово было сорваться с ее уст, но она молчала, как того желал Гольфельд. Он не позволил ей даже звать к себе Елизавету, так как боялся, что кузина из-за своего волнения испортит все дело. Он кое-что предпринял, чтобы сблизиться с красавицей из Гнадека, и дважды появлялся у калитки замка на горе, чтобы нанести визит семейству фон Гнадевиц. Он чуть не оборвал звонок, но никто не отворил ему. В первый раз действительно никого не было дома, а во второй раз — это было вчера — Елизавета увидела Гольфельда издали. Родители и Эрнст были в лесничестве, а мисс Мертенс поддержала девушку в ее нежелании принимать гостя. Они сидели в столовой и смеялись, в то время как колокольчик звонил и звонил. Гольфельд, конечно, не имел понятия об этом заговоре.

Было семь часов утра. Елена, одетая, лежала на кушетке, проведя всю ночь без сна. Баронесса еще спала, Гольфельда нигде не было видно. В одиночестве девушка оставаться не могла, да и не хотела, поэтому горничная должна была взять работу и подсесть к ней. Елена ничего не слышала из того, о чем болтала девушка, но тем не менее звук человеческого голоса успокаивающе действовал на нее.

Стук колес приближающегося экипажа заставил рассказчицу замолчать. Елена выглянула в окно и увидела, как въехал на дорожку парка экипаж ее брата. Его колеса утопали в толстом слое щебня, а коляска оказалась пуста.

— Где же твой господин? — спросила Елена у кучера, когда экипаж проезжал мимо окна.

— Их милость вышли на шоссе, — ответил старик, снимая шляпу, — и отправились пешком по шоссе мимо Гнадека.

Девушка вздрогнула и захлопнула окно. Одно слово «Гнадек» произвело на нее действие электрического тока. Она не могла без ужаса слышать о чем-либо, напоминавшем о Елизавете.

Елена встала и, опираясь на руку горничной, направилась в комнату брата. Она приказала подать завтрак и в ожидании его возвращения взяла один из роскошных альбомов, лежавших на столе. Она машинально переворачивала листы, но не могла бы сказать, что рассматривает — портреты или пейзажи.

Через полчаса в дверях показалась высокая фигура брата. Елена положила альбом на колени и протянула ему руку. Рудольф, казалось, был очень удивлен такой встречей и обрадовался, что видит сестру одну. Он быстро подошел к ней, и взгляд, брошенный на ее лицо, поверг его в недоумение.

— Ты чувствуешь себя хуже обычного? — озабоченно спросил он, садясь рядом.

Он просунул руку под спину сестры и слегка приподнял ее, чтобы лучше видеть ее глаза. В его взгляде и тоне было столько нежной заботы, что ей показалось, будто ее изболевшуюся душу озарил луч весеннего солнца. Две крупные слезы покатились по ее щекам, и она крепко прижалась плечом к брату.

— Разве Фельс не навещал тебя в эти дни? — с тревогой спросил он.

— Нет, но я сама потребовала, чтобы его не звали. Я принимаю капли, которые он мне прописал, а больше он ничего не может сделать. Не беспокойся, Рудольф, я скоро поправлюсь. Твое пребывание в Тальлебене было тягостным?

— Да, — ответил фон Вальде, не сводя взора с заметно изменившегося лица Елены. — Я не застал бедного Гартвига в живых. Вчера его похоронили. Ты не узнала бы его несчастную жену, она в одну ночь стала старухой. — Он рассказал сестре подробности о несчастье, затем провел рукой по глазам, как будто хотел стереть картины горя, виденные в последние дни. Потом спросил:

— Ну, а у вас тут все по-старому?

— Не совсем, — ответила Елена. — Меренг вчера уехал…

— Да? Ну, счастливого пути. Он всячески избегал встречи со мной. Теперь у меня одним врагом меньше.

— А на горе… У Ферберов радость, — продолжала Елена срывающимся голосом, отвернувшись от брата.

Она не подымала глаз и поэтому не видела, что его лицо побледнело, а дрожащие губы только шевелились и в конце концов с трудом смогли произнести только одно короткое «ну».

Елена рассказала о находке в развалинах. Ее брат облегченно вздохнул. С каждым ее словом у него, казалось, с души спадала тяжесть.

— Это действительно изумительная разгадка древней тайны, — сказал он, когда Елена закончила свой рассказ. — Только я сомневаюсь, что эта семья считает большим счастьем свою принадлежность к роду Гнадевицей.

— Ты думаешь так на основании того, что Елизавета столь неодобрительно отзывалась об этом роде? — прервала брата Елена. — Я ничего не могу поделать, но в таких случаях мне невольно приходит на ум виноград, который слишком зелен для лисицы.

Последние слова она произнесла довольно резко, и на лице фон Вальде появилось выражение сильного удивления. Он наклонился и испытующе заглянул в лицо сестры, как будто желая убедиться в том, что это действительно произнесла она.

В эту минуту в комнату вбежала собака Гольфельда и тотчас выскочила в дверь, повинуясь громкому свисту, донесшемуся с площадки. Ее хозяин проходил мимо. Очевидно, он не знал о возвращении фон Вальде, иначе, без сомнения, зашел бы, чтобы приветствовать его.

Гольфельд шел быстро и вскоре свернул на дорожку, ведущую к Гнадеку. Елена следила за ним, пока он не скрылся с глаз. Тогда она, судорожно сжав руки, откинулась на спинку кресла с таким видом, будто все силы покинули ее.

Фон Вальде налил в рюмку немного вина и поднес к ее губам. Она ответила ему благодарным взглядом и попыталась улыбнуться.

— Я еще не все сказала, — приподнявшись, снова заговорила она. — Я следую примеру романистов, которые самый сильный эффект приберегают на конец. — Было очевидно, что во время этого предисловия, которое должно было прозвучать шутливо, она собиралась с силами, чтобы спокойно произнести главное. — В нашем доме ожидается счастливое событие: Эмиль хочет жениться.

Она, вероятно, ожидала, что брат будет изумлен, и, не дождавшись его реакции, с удивлением обернулась к нему. Рудольф сидел, закрыв глаза рукой, его лицо было мертвенно бледным. При движении Елены он быстро встал и подошел к окну, будто для того, чтобы подышать свежим воздухом.

— Ты нездоров, Рудольф? — испуганно спросила Елена.

— Нет, только легкое головокружение, но это сейчас пройдет, — ответил тот, снова подходя к ней.

Фон Вальде совершенно переменился в лице. Пройдясь несколько раз по комнате, он сел на свое место.

— Я сказала, Рудольф, что Эмиль хочет жениться, — снова начала Елена, четко произнося каждое слово.

— Да, ты это сказала, — прошептал он.

— Ты одобряешь его намерение?

— Меня это не касается. Гольфельд сам себе хозяин и может делать все, что ему угодно.

— Мне кажется, он уже сделал свой выбор. Если бы я имела право, то назвала бы тебе имя этой девушки.

— Совершенно незачем. Я услышу его, когда будет оглашение. — Лицо фон Вальде еще больше побледнело и словно окаменело, голос звучал резко.

— Рудольф, прошу тебя, не будь таким жестоким! — умоляюще проговорила Елена. — Я знаю, что ты не терпишь многословия, и привыкла к твоим лаконичным ответам, но теперь, пожалуйста, прояви больше такта, так как я хочу обратиться к тебе с просьбой.

— Говори, пожалуйста. Может быть, я буду иметь честь исполнять роль шафера господина фон Гольфельда?

Елена вздрогнула от язвительной насмешки, звучавшей в этих словах, и после небольшой паузы, во время которой фон Вальде встал и несколько раз прошелся по комнате, с упреком произнесла:

— Ты не симпатизируешь бедному Эмилю, и сегодня это особенно заметно. Настоятельно прошу тебя, милый Рудольф, выслушай меня спокойно, я должна сегодня поговорить с тобой об этом.

Скрестив руки, он прислонился к окну и сухо произнес:

— Ты видишь, я готов выслушать тебя.

— Его невеста, — нерешительно начала Елена (ледяной взгляд брата пугал ее!), — бедна…

— Как это бескорыстно со стороны Гольфельда! Дальше!

— Доходы Эмиля невелики…

— Да, у него всего лишь шесть тысяч годового дохода. Конечно, он вот-вот умрет с голоду.

Елена замолчала, удивленная. Ее брат не мог преувеличить. Сумма, которую он назвал, очевидно, была именно такой.

— Ну, может быть, он и богаче, чем я думала, — снова начала Елена после продолжительного молчания, — но в данном случае это не важно. Я очень люблю ту, которую он выбрал… За то, что она сделала, я буду ей вечно благодарна… — Фон Вальде забарабанил по стеклу пальцами с такой силой, что оно могло разлететься вдребезги. — Пусть она будет моей сестрой, — продолжала Елена. — Я не хочу, чтобы она вошла в дом Эмиля бесприданницей, и хотела бы передать ей доходы с Нейборна. Можно?..

— Это имение принадлежит тебе, ты достигла совершеннолетия, и я не имею права что-либо запрещать или разрешать.

— Конечно имеешь, хотя бы потому, что являешься моим наследником. Значит, я получила твое согласие?

— Разумеется, если ты считаешь, что оно необходимо.

— Благодарю тебя, благодарю! — перебила его сестра, протягивая ему руку, но он не заметил этого жеста, хотя и смотрел на нее. — Ты недоволен мной? — тревожно спросила она, нарушив повисшее молчание.

— Я не могу быть недовольным тобой, когда ты имеешь намерение осчастливить людей. Думаю, ты помнишь, что я не раз помогал тебе в этом. Но в данном случае я вынужден тебя упрекнуть в чрезмерной поспешности. Ты, кажется, очень торопишься сделать несчастной эту девушку.

Елена подскочила как ужаленная и запальчиво воскликнула:

— Это жестокие слова! Твое негативное отношение к бедному Эмилю основано бог знает на чем, а теперь ты заходишь уже слишком далеко… Ты очень мало знаешь этого молодого человека.

— Я знаю его достаточно хорошо, чтобы не иметь желания узнать ближе. Это дармоед, ничтожный человек, не имеющий характера, человек, с которым будет несчастна любая женщина, предъявляющая хоть какие-то требования к мужчине. Горе бедняжке, когда она это осознает!

Голос его дрожал от волнения. Елена же слышала в нем только досаду и злость.

— Боже, как ты несправедлив! — воскликнула она, поднимая глаза, полные слез. — Рудольф, это грешно! Что сделал тебе Эмиль, что ты с таким озлоблением нападаешь на него?

— Разве для того, чтобы узнать характер человека, нужно быть оскорбленным им? — гневно произнес он. — Дитя, а ведь это тебя оскорбляют, но ты ослеплена. Настанет день, когда ты убедишься в этом и прозреешь. Если бы я приложил все усилия, чтобы сия чаша миновала тебя, все равно ничего бы не добился. Теперь ты видишь во мне варвара, оскорбляющего тебя в лучших чувствах. Ты вынуждаешь меня предоставить тебя себе самой до того момента, когда ты придешь искать утешения у меня на груди. А что должна будет делать та, которая свяжет с ним свою жизнь навсегда?

Фон Вальде вышел в другую комнату, захлопнув за собой дверь. Елена какое-то время сидела словно пораженная громом, а потом, с трудом поднявшись и держась за стены, вышла из комнаты.

Теперь она чуть ли не ненавидела брата. Ей казалось, что она страшно виновата перед Эмилем уже в том, что подобные речи коснулись ее слуха. Он никогда не должен был узнать, что позволил себе сказать о нем ее брат, но теперь она не могла допустить, чтобы Гольфельд пользовался гостеприимством, оказываемым ему в Линдгофе. Ей придется, конечно, не называя причин, предложить ему вернуться в Оденбург. Но перед этим он должен будет выяснить отношения с Елизаветой.

С этими мыслями Елена вошла в столовую, а когда несколько минут спустя там появился Гольфельд, спокойно и ласково улыбнулась ему и сообщила, что брат дал согласие относительно приданого невесты, не спросив ее имени. Она выразила желание сегодня же видеть Елизавету у себя, и Гольфельд, обрадованный ее спокойствием, согласился на это. Было решено, что встреча состоится в четыре часа в павильоне. Гольфельд тотчас ушел, чтобы от имени Елены отдать соответствующие распоряжения. Как удивилась бы она, если бы услышала, что лакею было велено пригласить фрейлейн Фербер к трем часам, а дворецкий должен был все приготовить в павильоне именно к этому времени и никак не позже!

 

Глава 19

Когда слуга из Линдгофа позвонил у калитки Гнадека, Елизавета сидела во дворе и плела гирлянду из плюща, а мисс Мертенс держала в руках наполовину готовый венок из астр. Склеп на кладбище Линдгофа был готов. Сегодня между пятью и шестью часами пастор назначил торжественное предание земле гроба с бренными останками прекрасной Лилы, и гирлянды и венки должны были стать ее последним украшением.

Посоветовавшись с матерью, Елизавета приняла приглашение, переданное ей слугой. Вскоре после его ухода пришел Рейнгард. У него был озабоченный вид, и на расспросы мисс Мертенс он ответил, что фон Вальде вернулся из Тальлебена в жутком состоянии.

— Вероятно, то, что он пережил там, ужасно. Мне надо было кое о чем ему сообщить, но я вскоре убедился, что он меня не слушает; он сидел передо мной как потерянный. Когда я начал говорить ему о находке здесь, в Гнадеке, он с нетерпением и досадой прервал меня словами: «Я уже довольно слышал об этом. Пожалуйста, оставьте меня в покое».

От мисс Мертенс не ускользнуло, что Рейнгарда оскорбил тон хозяина.

— Мой друг, — заговорила она, желая его утешить, — когда большое горе сваливается на нас, окружающее становится нам безразличным или даже непереносимым. Господин фон Вальде, вероятно, очень любил покойного. Елизавета, дорогая моя, — прервала она себя, — что вы делаете? Неужели вы находите, что это красиво? — И она указала на гирлянду.

Елизавета, слушая Рейнгарда, схватила несколько больших георгинов и вплела их в однообразную зелень гирлянды, что сделало ее безобразной. Девушка, покраснев до корней волос, с неудовольствием посмотрела на свою работу и поспешила вытащить несчастные цветы.

На колокольне Линдгофа уже давно пробило три часа, когда Елизавета торопливо спускалась с горы. Дядя задержал ее своим разговором. Его возмутило то, что Елизавета приняла приглашение.

— Та бедняжка, которая будет сегодня предана земле, вполне заслуживает того, чтобы в этот день все почтили ее память, — справедливо заметил он.

Но добрый дядюшка совершенно не имел представления о том, что совершается в душе племянницы. Он не знал, что его любимица все эти дни считала минуты до того момента, когда «он» вернется.

Ноги Эльзы едва касались земли. Она не хотела опоздать еще больше и чуть не расплакалась, когда ее легкое платье зацепилось за куст шиповника и его пришлось долго и терпеливо распутывать. Она, едва переводя дух, добежала до павильона. Дверь была открыта настежь, но внутри еще никого не было. На столе стояла масса различных угощений, а в углу дивана было приготовлено уютное местечко. С легким сердцем вбежала Елизавета в павильон и подошла к одному из окон, как вдруг услышала позади себя шорох. К ней приближался Гольфельд, прятавшийся за дверью. Елизавета хотела выскочить из павильона, но он заступил ей дорогу и стал уверять, что Елена сейчас подойдет.

Елизавета с недоумением смотрела на него. В его тоне не было и тени той дерзости, которая так возмущала ее.

— Уверяю вас, госпожа фон Вальде сейчас придет, — повторил он, видя, что гостья сделала новую попытку проскользнуть к двери, а затем добавил печальным тоном: — Разве мое присутствие так неприятно вам?

— Да, — холодно ответила Елизавета. — Если вы вспомните, как совсем недавно вели себя со мной, то поймете, что ничего удивительного нет в том, что мне невыносимо оставаться с вами наедине даже в течение одной минуты.

— Как жестоко и непримиримо это звучит! Неужели я должен так страдать из-за невинной шутки?

— Советую вам впредь быть осмотрительнее в выборе людей, над которыми вы собираетесь пошутить.

— Ах, я и сам считаю, что это было непростительной ошибкой и стыжусь своего поступка. Но разве мог я подумать…

— Что я требую к себе уважения? — прервала его Елизавета.

— Нет-нет, в этом я никогда не сомневался. Как вы, однако, вспыльчивы! Но я же не знал, что вы имеете право требовать еще большего.

Елизавета вопросительно посмотрела на него — она не поняла смысла сказанного.

— Могу ли я сделать что-либо большее, чем на коленях попросить у вас прощения? — продолжал он.

— Оно будет дано вам, но с условием, что вы немедленно оставите меня одну.

— Какая вы упрямая! Я был бы дураком, если бы упустил такой удобный случай. Елизавета, я уже говорил вам, что пламенно люблю вас.

— А я, кажется, уже очень ясно выразилась, но повторю: вы мне совершенно безразличны.

Девушку начала пробирать дрожь, но ее взгляд оставался ясным и спокойным.

— Елизавета, не доводите меня до крайности! — взволнованно воскликнул Гольфельд.

— Прежде всего я попрошу вас придерживаться элементарных правил вежливости, которые запрещают нам называть посторонних по имени.

— Вы просто дьявольски холодны и злобны! — воскликнул он, дрожа от гнева. — Я согласен, вы вправе проучить меня, потому что я провинился перед вами, но ведь я готов все исправить! Выслушайте меня спокойно, и вы, несомненно, раскаетесь в своей жестокости. Я прошу вашей руки. Вам, конечно, известно, что я обеспечу своей жене блестящее положение в обществе.

Он с торжествующей улыбкой посмотрел на Елизавету, ожидая, что она будет вне себя от радости. В самом деле, какая перспектива, какой взлет для бедной девушки: попасть в высшее общество, быть принятой при дворе, иметь роскошные туалеты, экипажи, дворец… Елизавета, вне всякого сомнения, должна быть признательна ему, Гольфельду.

Но этого почему-то не случилось. Елизавета гордо вскинула голову и, отступив на шаг, спокойно произнесла:

— Очень сожалею, господин фон Гольфельд, но вы могли бы избавить себя от этой неприятной минуты. После всего того, что я сказала вам, я совершенно не понимаю, как вы могли заговорить о подобном. Но раз вам непременно надо это услышать, я заявляю: наши пути расходятся.

— Что?!

— И я никогда не соглашусь принять ваше предложение.

Гольфельд какое-то время смотрел на нее, ничего не соображая, и не мог произнести ни слова. Его лицо стало бледным, зубы впились в нижнюю губу.

— Вы зашли в своей игре слишком далеко, раз решились дать мне подобный ответ, — сказал он сдавленным, хриплым голосом.

Елизавета презрительно усмехнулась и отвернулась. Это движение привело его в ярость.

— Причину… Я хочу знать причину! — пробормотал он, вновь став между Елизаветой и дверью, к которой она устремилась, и, схватив девушку за платье, попытался удержать ее.

Она испугалась и отошла вглубь павильона.

— Оставьте меня! — задыхаясь, крикнула она. Страх почти лишил ее голоса, но она, собравшись с силами, гордо вскинула голову и проговорила: — Если вам незнакомо понятие чести, я буду вынуждена пустить в ход свое оружие. Так вот, я глубоко презираю вас и ненавижу. Теперь оставьте меня и…

— И не подумаю, — злобно прошипел Гольфельд, не дав ей договорить.

Его до этого бледное лицо теперь горело, он был вне себя от страсти и бросился к Елизавете, как хищный зверь. Она подбежала к окну и попыталась открыть его, чтобы выскочить, но вдруг словно приросла к полу от страха. Из кустов, росших у самого окна, на нее смотрело ужасное лицо. Елизавета лишь с трудом узнала Берту. Она вздрогнула и отшатнулась. Гольфельд схватил девушку и сжал ее в объятиях; пребывая в сильном возбуждении, он не заметил искаженного лица в окне. Чтобы не видеть его, Елизавета закрыла лицо рукой. Она чувствовала на руке горячее дыхание своего мучителя, его волосы касались ее щеки, она содрогалась, но силы оставили девушку, и даже ни один звук не слетел с ее уст. Увидев Гольфельда, Берта угрожающе подняла кулаки, явно намереваясь разбить стекло, но вдруг повернула голову, словно услышав какой-то шум, а затем повернулась, опустила руки, громко захохотала и исчезла в кустах.

Все это было делом нескольких секунд. Услышав хохот, Гольфельд испуганно поднял голову. Его взор, казалось, хотел проникнуть в кусты, где исчезла Берта, но он тотчас снова перевел его на девушку, которую держал в своих объятиях и теперь еще сильнее прижал к своей груди. Гольфельд совершенно не думал о том, что в открытую дверь павильона его могли увидеть. Он позабыл, что Елена должна вот-вот прийти сюда, и не заметил, как она появилась на пороге, опираясь на руку брата. За ними показалась баронесса, лицо которой выражало сильнейшее недовольство.

— Эмиль! — воскликнула она срывающимся от гнева голосом.

Он вздрогнул и растерянно осмотрелся. Его руки невольно опустились.

Елизавета схватилась за спинку ближайшего стула. На этот раз резкий голос баронессы показался ей прелестной музыкой, так как он избавил ее от мучений. А ближе к ней стоял высокий стройный человек, при виде которого ее замерший было пульс забился сильнее. Ей хотелось броситься перед ним на колени и умолять его: «Огради меня от этого человека, я избегаю его и отворачиваюсь от него, как от греха!» Но какой взгляд она встретила! Неужели эти глаза с холодным уничтожающим блеском еще несколько дней тому назад с такой нежностью взирали на нее?

Елена, окаменев, смотрела на эту сцену. Внезапно она выдернула свою руку и, шатаясь, направилась к Елизавете. Она ни минуты не сомневалась в том, что предложение Гольфельда принято и союз заключен.

— От души поздравляю вас, дорогая Елизавета! — горячо воскликнула она, не в силах сдержать слезы, и взяла дрожащие руки девушки в свои. — Эмиль дает мне в вашем лице милую сестру. Любите меня, и я буду до гроба благодарна вам. Не будь так мрачна, Амалия, — обратилась она к баронессе, которая продолжала стоять на пороге, как соляной столб. — Разве ты не хочешь счастья Эмилю? И разве Елизавета не удовлетворяет твоим требованиям к той, которая в будущем должна стать близка тебе? Она молода, богата, щедро одарена природой, из древнего рода с известным именем…

Она испуганно остановилась. Только теперь в застывшие члены Елизаветы начала возвращаться жизнь и она начала понимать то, что ей говорила Елена. Рывком высвободив свои руки и высоко вскинув голову, она дрожащим голосом произнесла:

— Вы ошибаетесь, сударыня, я не дворянка.

— Как? Разве вы не имеете бесспорного права носить имя фон Гнадевиц?

— Да, но мы отказываемся от этого права.

— И вы действительно хотите пренебречь такой удачей?

— Я не могу себе представить, чтобы истинное счастье могло зависеть от простого звука.

Ясно чувствовалось, что она изо всех сил старалась придать своему голосу уверенность.

Тем временем баронесса подошла ближе, начиная понимать, что здесь происходит. В душе она чрезвычайно злилась на своего сына — ведь он не спросил ее материнского совета и согласия, к тому же его избранница была ей ненавистна. Но она прекрасно знала, что ее возражения вызовут только презрительную усмешку сына и еще больше укрепят его в своем решении. Баронесса видела также, что Елена принимает горячее участие в этом деле, и чувствовала, что от этого и сын, и она сама только выиграют. Поэтому она решила изобразить всепрощающую и все понимающую мать, но, услышав последние слова Елизаветы, решила пока помолчать. У надменной дворянки мелькнула мысль, что эта девушка своим упорством может все испортить, значит, нужно «подлить масла в огонь».

— Мы имеем здесь дело с чисто мещанскими взглядами, — сказала она Елене, которую возражение Елизаветы до крайности удивило, и язвительно продолжила, обращаясь к Елизавете: — Вероятно, какие-то веские причины заставляют вас бояться света?

— Нет никаких причин, заставляющих меня избегать света, — возразила та, уже вполне овладев собой. — Мы гордимся своим именем, потому что оно чистое и честное и не хотим менять его на имя, приобретшее свою славу благодаря чужим слезам и поту.

— О, как возвышенно! — со злой иронией заметила баронесса.

— Вы не можете говорить это серьезно, Елизавета, — сказала Елена, — не забывайте, что от вас зависит счастье двух людей, — и она бросила на собеседницу многозначительный взгляд, однако та не поняла его. — В ту среду, где вы теперь будете вращаться, вы должны войти под дворянским именем. Вы это знаете так же хорошо, как и я, и из-за каприза не станете разбивать надежды — и свои, и другого человека.

— Я не понимаю вас! — Елизавета опять разволновалась. — Мне не приходило в голову связывать с этим именем какие-либо надежды, я не могу себе представить, как может счастье другого человека зависеть от решения такой неприметной девушки, как я.

— Но, милая моя, — заговорила Елена, — подумайте: ведь с сегодняшнего дня мы — сестры. Не правда ли, Рудольф, ты с радостью примешь невесту Эмиля в нашу семью и разрешишь мне поделиться с ней тем, что я имею?

— Да, — послышался глухой, но решительный ответ.

Елизавета в изнеможении провела рукой по лбу.

Слова, которые она только что услышала, не укладывались у нее в голове. «Невесту Эмиля», сказала Елена. Значит, это она! Кажется, эти люди сговорились, чтобы повергнуть ее в ужас! И фон Вальде, знавший, что она ненавидит Гольфельда, заодно с ними!

— Я вижу, что произошло недоразумение, и причину этого я совершенно не могу понять, — задыхаясь, произнесла девушка. — Разъяснить ситуацию должен был бы господин фон Гольфельд, но так как он предпочитает молчать, я вынуждена заявить, что не давала ему согласия!

— Но, милая, — нерешительно и смущенно произнесла Елена, — разве мы, входя сюда, не видели собственными глазами, что…

Она запнулась.

Эти слова как громом поразили Елизавету. В ее невинной душе ни разу не появлялся страх, что ее минутная беспомощность может быть истолкована как-нибудь иначе, теперь же она к своему великому негодованию увидела, что эта беспомощность бросает на нее ужасную тень. Она еще раз обернулась к Гольфельду, но одного взгляда ее было достаточно, чтобы убедиться: с этой стороны ей нечего ждать спасения своей чести. Он стоял у окна спиной к присутствующим, как уличенный в проступке школьник. Его молчание, конечно, могло быть истолковано как угодно.

— Боже мой, какой кошмар! — воскликнула несчастная. — Вы видели, — продолжала она, переведя дух, — как беззащитное существо тщетно старалось избавиться от притязаний навязчивого и бесчестного человека. Уверения в моем глубоком презрении и полнейшей антипатии не смутили его. Я не раз говорила господину фон Гольфельду о таком своем отношении к нему, но, несмотря на это…

Шум позади заставил Елизавету вздрогнуть и замолчать. Елена упала на диван, судорожно ухватившись за скатерть рукой, которая так сильно дрожала, что вся посуда на подносе зазвенела. Лицо ее стало мертвенно-бледным, ее угасший взор был устремлен на Гольфельда. Она тщетно старалась взять себя в руки. Свет, внезапно озаривший отвратительную интригу, сплетенную ее двоюродным братом, был слишком ярок и сильно поразил доверчивую душу Елены.

Елизавета, несмотря на свое волнение и негодование, сразу же смягчилась, видя, что творится с Еленой. Защищая свою честь, она сорвала пелену с глаз этой несчастной. Ей стало безумно жаль бедную девушку, хотя она и понимала, что рано или поздно это должно было произойти. Елизавета быстро подошла к Елене и взяла ее похолодевшие руки в свои.

— Простите меня, я расстроила вас своими словами, — проговорила она. — Но вы должны понять меня. Нескольких слов господина Гольфельда было бы достаточно, чтобы снять с меня подозрения в недостойном поведении. Мне не пришлось бы тогда высказывать свое мнение о его качествах и поступках. Я очень сожалею, что так получилось, но не могу ничего изменить.

Елизавета поцеловала бессильно повисшую руку Елены и молча быстро вышла из павильона. Ей показалось, что фон Вальде протянул ей руку, когда она проходила мимо, но она не подняла глаз.

 

Глава 20

Очутившись в парке, Елизавета пошла по извилистой дорожке в направлении пруда. Она вышла на площадку, миновала замок и свернула на тропинку, ведущую к «Башне монахинь». Не отдавая себе отчета в том, куда идет, Елизавета все больше удалялась от дома.

Она была чрезвычайно взволнована. Мысли вихрем проносились у нее в голове. Предложение Гольфельда, его необузданная страсть, неожиданное появление Берты у окна; необъяснимое поведение Елены, радостно приветствовавшей ее как невесту того, кого сама безумно любила!.. Среди всего этого у нее в ушах все время звучало резкое «да» фон Вальде. Значит, он обрадовался бы, стань она невестой Гольфельда! Эта женитьба, без сомнения, обсуждалась на семейном совете; фон Вальде своим холодным умом взвесил все «за» и «против» и вместе с сестрой пришел к заключению, что избранница Гольфельда теперь не сможет обесславить генеалогическое древо рода Гольфельдов. Было решено милостиво принять ее в семью и устранить один недостаток — бедность, выделив ей часть собственных доходов.

При этой мысли Елизавета крепко стиснула зубы, словно от резкой сильной боли, — ею овладела злость. Погруженная в размышления, она иногда останавливалась, но, увлекаемая вихрем своих мыслей, продолжала идти по той же тропинке, по которой несколько дней тому назад шла с фон Вальде. Ветви деревьев, которые тогда он заботливо придерживал, безжалостно стегали ее по лицу. Кусты были еще смяты, и увядшие листья валялись на земле на том месте, где Гольфельд и Корнелия Киттельсдорф пробрались к ним. А вот то место, где Рудольф подсказывал ей пожелание… Но Елизавета все шла, не сбавляя шаг. Наконец она остановилась и удивленно огляделась: рядом с ней возвышалась «Башня монахинь». Под дубами царил полумрак, хотя на их верхушках и крыше башни еще играли золотистые лучи солнца. Девушке стало жутко среди этого безмолвного темного леса, но ее неудержимо влекло к тому месту, где фон Вальде попрощался с ней. Она пересекла лужайку, где валялись осколки бутылок и обрывки гирлянд, и вдруг остановилась как вкопанная. До нее донеслись звуки человеческого голоса. Сначала они были невнятными, но постепенно стали более четкими, причем стало ясно, что они быстро приближаются. Это был пронзительный женский голос, скорее кричавший, чем певший какой-то духовный гимн. Елизавета понимала, что певунья быстро бежит по направлению к ней.

Вдруг пение прервалось, и раздался ужасный смех, вернее крик, в котором звучали насмешка и торжество, смешанные с горькой мукой. Елизаветой овладело мрачное предчувствие. Она со страхом смотрела в ту сторону, откуда доносились эти звуки. Снова послышалось пение, теперь оно приближалось с быстротой ветра. Елизавета подошла к двери башни, так как хотела избежать встречи с этой странствующей певицей, которая, без сомнения, была весьма неприятным существом. Как только Елизавета перешагнула через порог, смех раздался снова и притом очень близко. На противоположный край лужайки из леса выбежала Берта, а с ней Волк, цепной пес лесничего.

— Волк, куси! — закричала она, указывая на Елизавету.

Собака с визгом помчалась через лужайку. Елизавета захлопнула за собой дверь и побежала по лестнице, но не успела она достичь верха башни, как дверь внизу отворилась. Животное, сопя, бросилось вверх по лестнице за своей жертвой. За ним бежала безумная, продолжая натравливать собаку.

Елизавета, задыхаясь, добежала до верхней ступеньки, уже слыша за собой сопение собаки, которая почти настигла ее. Собрав последние силы, она захлопнула дубовую дверь, выходившую на площадку башни, опустила железную щеколду и, с трудом переводя дух, прислонилась спиной к двери.

Вдруг Берта дернула с той стороны за ручку, но дверь не поддалась. Безумная пришла в ярость и стала колотить и ломиться в дверь. Волк с визгом и рычанием царапал доски двери.

— Янтарная колдунья! — выкрикнула Берта. — Я сверну тебе шею! Я схвачу тебя за твои желтые волосы и потащу по всему лесу. Ты украла у меня его сердце! Ты, бледнолицая ханжа! Волк, хватай ее!

Собака визжала и скреблась в дверь.

— Разорви ее на куски, Волк! Впейся зубами в ее белые пальцы, которые околдовали его своей музыкой, этим дьявольским искушением! Пусть будут прокляты те звуки, которые выливаются из-под твоих рук! О горе, горе мне! Будь ты проклята! — И Берта снова стала биться в дверь.

Старые доски стонали и тряслись, но не поддавались ударам не очень сильных рук и ног девушки. Елизавета, побледнев и сжав губы, продолжала подпирать спиной дверь. Она схватила лежавший у ее ног обломок дерева, чтобы в случае необходимости защититься от нападавших. Слушая брань и проклятия Берты, она вздрагивала всем телом, но стояла, гордо выпрямившись.

Если бы девушка внимательно осмотрела дверь, то убедилась бы, что ей совершенно нечего бояться и нет смысла подпирать ее, так как большая железная щеколда, удерживающая дверь, была очень прочной и безумная красавица не смогла бы с ней справиться.

— Откроешь ли ты, наконец, прозрачное, хрупкое создание?! — снова закричала Берта. — Ха-ха-ха! Златокудрой Эльзой называет тебя старый ворчун, которого я ненавижу. Старик не хочет быть благочестивым! Пусть он отправляется в ад, а я буду в раю! Златокудрой Эльзой называет он ее потому, что у нее янтарные волосы. Фу, какая мерзкая рыжая лисица! Мои волосы черны, как вороново крыло, я красива, я в тысячу раз красивее тебя! Слышишь, ты, обезьяна?

Она замолкла. Волк также прекратил царапать дверь. В эту минуту в лесной тишине раздался колокольный звон. Елизавета знала, что это означает. Из развалин Гнадека двинулось погребальное шествие. Бренные останки Лилы покидали дом, о стены которого прекрасная цыганка некогда хотела разбить себе голову.

Берта, похоже, тоже прислушивалась к колокольному звону. Она затихла.

— Звонят! — вдруг крикнула она. — Давай, Волк, пойдем в церковь. Пусть она остается там, наверху. Ночью ветер будет рвать ей волосы, а тучи окутают с головы до ног, вороны прилетят и выклюют у нее глаза, потому что она проклята, проклята!

И сразу после этих слов она снова завела свою песню. Ее ужасный голос звучал еще громче среди узких сырых стен башни. Берта, громко топоча, сбежала вниз и, продолжая распевать, двинулась в том же направлении, откуда пришла. Пес ринулся за ней.

Берта ни разу не оглянулась на башню, казалось, забыв, что там, наверху, стоит объект ее ненависти. Ее красная юбка еще раз мелькнула в кустах, затем девушка исчезла вместе со своим страшным спутником — псом. Ее пение звучало все тише и тише, и наконец Елизавета стала слышать лишь погребальный звон.

Она, облегченно вздохнув, покинула свой оборонительный пост и попыталась открыть дверь, но старая заржавевшая щеколда оставалась неподвижной. Елизавета с ужасом осознала, что все ее усилия тщетны. В отчаянии узница опустила руки.

Что теперь делать? Она со страхом думала о своих родителях, которые, вероятно, уже обеспокоены ее отсутствием, так как она непременно хотела быть на похоронах.

Елизавета не питала надежды, что услышат ее слабый крик о помощи, потому что башня находилась в глубине леса и вблизи нее не было часто используемых дорог, а кто станет бродить вечером по узкой тропинке, ведущей к зловещей «Башне монахинь»? Несмотря на это, девушка все же попыталась крикнуть, но звук ее голоса лишь спугнул нескольких ворон, которые, каркая, пролетали над ее головой… И вновь наступила полная тишина.

Елизавета в отчаянии ходила по площадке башни и, когда останавливалась на углу, выходившем на Линдгоф, снова пыталась звать на помощь. Наконец она прекратила эти бесплодные попытки и опустилась на скамейку.

Она не боялась, что ей придется провести здесь всю ночь. Она знала, что ее будут искать в лесу, но пока обнаружат место ее заключения, сколько тревожных часов переживут ее родные!

Эта мысль пугала ее и усиливала отчаяние. Она закрыла лицо руками и дала волю слезам. Между тем сгущались сумерки. На небе появилась молодая луна. В башне начала проявляться жизнь: послышались жалобные стоны, раздались шаги на лестнице, затем стук в дверь. Девушке стало не по себе. Но это совы и летучие мыши, отправляясь в ночное странствование, тщетно пытались выбраться из башни обычным путем. В лесу что-то шуршало и стонало. Из чащи выходили дикие звери. Издали доносились глухие звуки выстрелов, при которых Елизавета всякий раз вздрагивала и прижималась к стене. Это охотились браконьеры.

Помощь не приходила. Очевидно, надежда Елизаветы на то, что близкие тут же бросятся на ее поиски, была напрасной. Наверное, они думают, что она все еще в замке, и будут часов до десяти ждать ее, так что раньше полуночи нельзя было надеяться на освобождение.

Становилось прохладно. Елизавета, дрожа от холода, укуталась в легкую накидку и повязала шею носовым платком. Ей пришлось встать со скамейки и походить взад и вперед, чтобы не простудиться. При этом она то и дело перегибалась через перила и смотрела вниз.

Ее ноги подкосились, когда она вспоминала свирепое лицо Берты, преследовавшей ее. Чем объяснялась ее ярость? Она твердила о чьем-то сердце, которое Елизавета у нее похитила. Не была ли госпожа Фербер права, когда предположила, что Гольфельд как-то причастен к странному поведению Берты?

Елизавета устало прислонилась к холодной стене. Другой образ всплыл в ее памяти. Все было кончено, кончено навсегда! Она сама разорвала всяческие отношения с обитателями особняка Линдгоф. Она лишила Елену иллюзий, лишила надежды, отвергла «великодушное» предложение ненавистного ей Гольфельда и отказалась от щедрости фон Вальде, готового отдать ей в качестве приданого часть состояния ослепленной мошенником сестры… Его гордости, должно быть, нанесена болезненная рана. Фон Вальде никогда не простит ее и теперь постарается как можно быстрее уехать в какое-нибудь долгое путешествие за моря, за океаны. Она его больше никогда не увидит.

Елизавета закрыла лицо руками, и слезы заструились между ее пальцами.

Вдруг, когда она, вытерев лицо, снова посмотрела вниз, ей показалось, что там, где лес примыкал к парку, виден красноватый свет. Это, без сомнения, был факел, двигавшийся по узкой дорожке, которая привела Елизавету к «Башне монахинь». Свет внезапно остановился. В эту минуту до слуха несчастной донесся едва слышный зов. Как же она обрадовалась! Ее ищут, и помощь уже близка. Она откликнулась, хотя знала, что ее крик не будет услышан. Свет еще минуту не двигался, затем стал быстро приближаться.

— Елизавета! — разнеслось вдруг по лесу.

Эти звуки проникли в ее сердце — это был «его» голос. Фон Вальде звал ее, и она уловила в его голосе крайнее беспокойство.

— Здесь! — крикнула она вниз. — Я здесь, на башне!

Через несколько минут фон Вальде стоял на верхней ступеньке лестницы и сильными руками тряс дверь. Потом он пнул ее ногой, и старые доски с треском разлетелись. Фон Вальде вышел на площадку. В одной руке он держал факел, а другой притянул девушку к свету. Он был с непокрытой головой, его темные волосы в беспорядке падали на лоб, лицо было чрезвычайно бледным. Он окинул Елизавету быстрым взглядом, желая убедиться, что она невредима. Фон Вальде очень волновался, его руки дрожали. В первую минуту он был не в состоянии выговорить ни слова.

— Елизавета, бедное дитя! — наконец проговорил он. — Сюда, в эти темные стены, загнало вас унижение, которое вы перенесли в моем доме.

Елизавета решила объяснить ему причину своего пребывания здесь и вкратце рассказала о том, что произошло. После этого она стала спускаться по лестнице. Рудольф пошел вперед и протянул ей руку, но она взялась за веревку, служившую перилами, и сделала вид, что не заметила его жеста.

В эту минуту сильный порыв ветра потушил факел. Они очутились в кромешной тьме.

— Дайте мне руку! — сказал фон Вальде повелительно.

— Я держусь за перила и мне не надо никакой другой опоры, — отозвалась она.

Не успела Елизавета произнести эти слова, как почувствовала, что ее обхватили две сильные руки. Они легко, как перышко, подняли ее и снесли вниз.

— Глупое дитя! — сказал фон Вальде, опуская ее на землю. — Не мог же я допустить, чтобы вы разбились о каменные плиты.

Елизавета двинулась по тропе, ведущей к Линдгофу. Этот путь был самым коротким. Фон Вальде молча шел рядом с ней.

— Вы, похоже, имеете намерение покинуть меня, не сказав ни одного обнадеживающего слова, — произнес он, внезапно останавливаясь. В его голосе улавливались огорчение и досада. — Я имел несчастье обидеть вас?

— Да, вы причинили мне боль.

— Тем, что тотчас не поступил подобающим образом со своим кузеном?

— И я знаю почему: он сделал мне предложение с вашего ведома. Вы, как и другие, хотели принудить меня выйти замуж за господина Гольфельда.

— Я?! Заставить вас?! Дитя, как плохо вы понимаете мужское сердце! Знайте, я избавлюсь от всего, что может напомнить вам о сегодняшнем событии. Вы охотно бываете в Линдгофе? Баронесса Лессен покинет замок, и я хочу просить вас поддержать мою сестру, когда… когда я снова отправлюсь в дальние страны. Вы согласны?

— Этого я не могу обещать вам.

— Но почему?

— Ваша сестра не захочет меня видеть, даже если… Я сегодня уже сказала, что не буду носить другого имени.

— Но при чем здесь это? А, теперь я понимаю! Вы думаете, что я одобрил выбор Гольфельда потому, что вы теперь дворянского рода. Что? Разве не так?

— Да, я так думаю.

— И считаете, что я на этом же основании прошу вас не оставлять мою сестру? Вы убеждены, что для меня всегда и во всем аристократизм играет главную роль?

— Да, именно так.

— Ну, тогда я спрошу вас, какое имя вы носили, когда я здесь, на этой самой дороге, просил вас высказать мне пожелание в день моего рождения?

— Тогда мы еще не знали, какую тайну хранит башня на горе, — чуть слышно прошептала Елизавета.

— Вы забыли те слова, которые должны были сказать мне?

— Нет, они навсегда запечатлелись в моей памяти, — быстро ответила девушка.

— И вы считаете возможным такой конец: «Будьте здоровы и живите долго» или что-то в этом роде?

Елизавета ничего не ответила, она смотрела на него, сильно покраснев.

— Выслушайте меня спокойно, Елизавета, — продолжал фон Вальде, однако сам был далеко не спокоен, и его голос прерывался от волнения. — Человек, которого судьба наградила всеми благами жизни, пренебрег этими преимуществами, когда научился мыслить самостоятельно. Он создал себе идеал своей спутницы жизни, однако с течением времени убедился, что этот образ навсегда останется лишь несбыточным идеалом, потому что в поисках его он дожил до тридцати лет. И вот, когда всякая надежда была потеряна, блеснула яркая утренняя заря, которая всецело завладела его душой и вместе с тем повергла ее в море сомнений, не дающих ей возможности поверить в неожиданное счастье. Елизавета, этот человек нашел драгоценный образ. Удивительно ли, что зрелый мужчина, не обладающий яркой наружностью, недоверчиво и боязливо взирал на другого, отличающегося молодостью и красивой внешностью? Удивительно ли, что из-за одного поступка девушки он на какое-то время предался самым смелым надеждам, а затем впал в отчаяние? Разве не казалось очевидным, что молодость привлечет к себе молодость? И когда ему сказали, что его обожаемый кумир будет принадлежать другому, он испил эту горькую чашу до дна и ответил «да», потому что думал сделать приятное той, которую он втайне любит! Елизавета, сегодня я стоял на пороге павильона совершенно отчаявшийся и уничтоженный. Вам не понять, что чувствует человек, наблюдая за тем, как рушатся его мечтания и надежды! Нужно ли вам рассказывать о чувствах, переполнявших меня, когда вы отвергли знатное имя и я понял, что ваш союз с Гольфельдом невозможен?

Надо ли говорить, что только болезненное состояние сестры и мое чувство к вам заставили меня сдержаться и не наказать бесчестного человека в вашем присутствии? Теперь он навсегда покинул Линдгоф и никогда больше не встретится на вашем пути. Можете ли вы забыть об оскорблении, нанесенном вам сегодня в моем доме?

Он давно уже держал ее руки в своих и крепко прижимал их к груди.

Она не противилась и дрожащим голосом ответила утвердительно на его вопрос.

— Итак, моя милая златокудрая Эльза, забудем все, что случилось между началом и окончанием пожелания. Моя прелестная фея, моя маленькая Елизавета Фербер снова стоит передо мной и повторяет пожелание слово в слово, не правда ли? Ведь я услышу все пожелание, то есть последнюю фразу, так некстати и жестоко прерванную?

— Вот вам моя рука как залог невыразимого счастья, — смущенно пролепетала девушка, покраснев.

— …Я хочу быть твоею на всю жизнь, — подсказал ей фон Вальде следующую фразу.

Но напрасно она приоткрыла рот, желая повторить эти слова, так торжественно и с таким чувством произнесенные им. Слезы хлынули из ее глаз, и она обвила руками шею того, кто с восторгом прижимал ее к своей груди.

— Ну вот, мое небесное видение опять ускользает от меня, — сказал он со вздохом, когда Елизавета осторожно высвободилась из его объятий. — Оставь мне хотя бы свою руку, Эльза, мне нужно научиться верить своему счастью. Когда ты сегодня покинешь меня, мой разум снова погрузится во мрак сомнений. Осознаешь ли ты, что ради меня должна оставить мать, отца и свое родное гнездо там, на горе? Поняла ли, что теперь ты моя безвозвратно?

— Да, я это знаю и желаю этого, Рудольф, — сказала она с улыбкой, но твердо.

— Будь благословенна за эти слова, моя любимая! Но ты должна развеять все мои сомнения. Не было ли это только жалостью ко мне? Не она ли заставила тебя принять мое предложение?

— Нет, Рудольф, любовь к тебе живет в моем сердце с того времени — не странно ли это? — как я увидела твои пылающие гневом глаза и услышала твой голос, неумолимо осуждающий человеческую жестокость и несправедливость. И с той самой мину ты это чувство никогда не покидало меня. Напротив, оно все усиливалось, несмотря на мои старания уничтожить его, несмотря на все резкие слова, оскорблявшие меня.

— Кто говорил их?

— Ты сам, ты бывал вспыльчив и очень резок!

— Ах, дитя, то были вспышки неудержимой ревности! Я всю свою жизнь упражнялся в самообладании, но с ужаснейшим из всех мучений — ревностью — справиться не в силах. И из-за этого моя маленькая девочка хотела закрыть для меня двери рая, которые теперь распахнулись передо мной!

— Один твой ласковый взгляд заставлял меня забывать об обидах, но тут вмешивался другой упорный боец — рассудок! Это он удерживал в памяти все рассказы о твоем невероятном аристократическом высокомерии и упорно напоминал моему сердцу о причине, по которой ты отказался от руки фрейлины княгини.

— А, шестнадцать предков! — рассмеялся Рудольф. — Знаешь, маленькая златокудрая Эльза, это перст Немезиды, — уже серьезно продолжил он. — Я, во избежание всяких неприятностей, схватился, недолго думая, за первое попавшееся средство, которое, как теперь вижу, едва не лишило меня счастья всей моей жизни. Я был в очень хороших отношениях с князем Л., но пребывание при его дворе в течение некоторого времени стало для меня совершенно отравлено тем, что меня хотели во что бы то ни стало женить. Принцесса Екатерина вбила себе в голову, что должна сосватать мне одну из своих фрейлин. Она не допускала мысли, что девушка может мне не понравиться, так как та считалась первой красавицей и кружила всем головы. Все мои протесты ни к чему не привели, и однажды я решил положить конец этому, объявив, что подобный выбор ее светлости заставит меня лишиться одного из моих имений, так как оно, согласно завещанию моего дяди, должно перейти в казну, если у девушки, которую я изберу себе в жены, не будет шестнадцати поколений предков. После этого заявления все мои мучения кончились. Во всем маленьком княжестве не было такой родословной. И все, конечно, думали, что я действительно хочу сохранить имение.

— И теперь ради меня ты потеряешь его? — воскликнула Елизавета.

— Это вовсе не потеря. С такой женой я приобрету неизмеримо большее сокровище — счастье всей моей жизни.

В чаще блеснул свет факела.

— Сюда! — крикнул фон Вальде.

Вскоре перед ним стоял один из его слуг. Рудольф приказал ему как можно скорее идти в Гнадек и сообщить о том, что барышня Фербер нашлась.

Слуга поспешно удалился.

— Я был большим эгоистом, — сказал фон Вальде, положив руку Елизаветы на свою и отправляясь в путь. — Я знал, что твои близкие очень беспокоятся о тебе, что отец и дядя ищут тебя в княжеском лесу. Все мои люди и крестьяне из Линдгофа разыскивают тебя, а я забыл обо всем, когда нашел свое сокровище!

— Бедные родители! — со вздохом произнесла Елизавета не без укоров совести, ведь и для нее исчез весь мир, когда Рудольф пришел ее освободить.

— Генрих быстро ходит, — утешал ее фон Вальде, — он будет там раньше нас и успокоит твоих родителей.

Они прошли через парк и миновали особняк, погруженный во мрак; только окна Елены тускло светились.

— Там идет борьба не на жизнь, а на смерть, — пробормотал фон Вальде. — Елена безумно любила этого негодяя. Как ужасно для нее это разоблачение!

— Пойди и утешь ее, — предложила Елизавета.

— Утешить? В такую минуту? Елена заперлась с того момента, как я отдал приказание подать господину фон Гольфельду лошадей. Пройдет немало времени, пока она снова захочет видеть меня. Человек, которому пришлось так горько разочароваться, не скоро допускает к себе тех, кто предостерегал ее. Кроме того, я не вернусь сегодня домой, не удостоверившись в том, что твои родители не отнимут тебя у меня.

Они прошли мимо того места, где стояла дерновая скамейка.

— Помнишь? — с улыбкой спросила Елизавета.

— Да, там ты озвучила свое смелое решение стать гувернанткой, а я был настолько самонадеян, что поклялся не допустить этого. Там я невольно вырвал наивное признание, что родители занимают главное место в твоем сердце. И ты приняла строгий и неприступный вид, как только я заговорил с тобой откровенно.

— Это была застенчивость.

Некоторое время спустя старые буки, заглядывавшие в окна ярко освещенной столовой дома Ферберов, увидели необычайную картину.

Высокий стройный человек, лицо которого было бледным от сильного волнения, возвратил родителям дочь, но в ту же минуту потребовал ее обратно как свою будущую жену, свое второе «я». Старые буки видели, как он заключил юную невесту в объятия и получил благословение потрясенных родителей, видели улыбающееся лицо матери, с благодарностью поднявшей глаза к небу, и маленького Эрнста, который тряс клетку кенаря, чтобы торжественно возвестить заспанному певцу в желтом фраке, что Эльза непостижимым образом стала невестой.

 

Глава 21

В то время, как в старом Гнадеке воцарились радость и умиротворение, внизу, в домике лесника, произошло печальное событие.

Два крестьянина из Линдгофа, с факелами искавшие Елизавету, внезапно услышали в лесу сердитое рычание собаки; невдалеке поперек дороги лежала какая-то фигура. Большая собака стояла возле лежащего, положив на него переднюю лапу, словно пытаясь его защитить. Заметив приближающихся людей, собака оскалила зубы и пришла в ярость. Она хотела броситься на них. Крестьяне не решились подойти ближе и побежали в деревню, где в это время собрались остальные ее обитатели, принимавшие участие в поисках Елизаветы под предводительством лесничего, только что узнавшего от фон Вальде, что девушка нашлась.

Все сразу направились к указанному месту. На этот раз собака не зарычала, а завиляла хвостом и с визгом подползла к ногам лесничего. Это оказался Волк, а возле него лежала Берта без признаков жизни. У нее шла кровь из раны на голове, а лицо было мертвенно-бледным.

Лесничий не произнес ни слова, избегая сочувственных взглядов окружающих. На его лице печаль сменялась гневом. Он взял Берту на руки и отнес ее в последнюю избу деревни. Это был дом ткача. Оттуда он послал за Сабиной. К счастью, в деревне оказался доктор, за ним сбегали, и он вскоре привел больную в чувство. Берта узнала его и попросила воды. Рана была не опасна, но доктор покачал головой и как-то странно посмотрел на лесничего.

Доктор оказался человеком прямолинейным и несколько порывистым в движениях. Он быстро подошел к Ферберу и вполголоса сказал ему несколько слов. Старик отшатнулся, как в смертельном ужасе, и, словно не помня себя, вышел из комнаты.

— Дядя! Прости меня! — крикнула вслед ему Берта диким голосом, но он уже исчез в ночи.

Между тем на пороге, с трудом переводя дух, появилась Сабина, за ней стояла служанка с бельем, перевязочным материалом и другими нужными вещами.

— Господи помилуй! Что вы наделали, Берточка! — со слезами на глазах воскликнула старуха, увидев ее, бледную, лежащую на кровати.

Девушка закрыла руками лицо и разразилась судорожными рыданиями.

Доктор дал Сабине кое-какие указания и, запретив больной разговаривать, ушел.

— Мне запрещено говорить, — выкрикнула Берта, приподнимаясь на постели, — но я должна рассказать Сабине все, даже если это станет причиной смерти. Да так было бы лучше!

Она усадила старую ключницу рядом с собой на кровать и, заливаясь горькими слезами, покаялась ей в своем грехе. У нее была любовная связь с Гольфельдом. Он обещал на ней жениться, она же должна была торжественно поклясться ему, что будет держать это в тайне и предъявит свои права, только когда он даст на это согласие, так как, по его словам, он должен был считаться со своими родными, которых хотел постепенно подготовить к этой новости. Она поклялась и, будучи натурой восторженной, добавила к этой клятве, что ни одно слово не сорвется с ее уст до тех пор, пока она не получит возможность всем открыть свою тайну. Их свидания проходили в «Башне монахинь» или в павильоне в парке.

Никто не подозревал об этом, и только баронесса, почуяв неладное, разгневалась и запретила девушке бывать в замке. Однако это нисколько не поколебало смелых надежд Берты, так как Гольфельд утешал ее, рисуя картины их счастливого будущего.

Тут появилась Елизавета Фербер, и он стал совсем другим. Он избегал Берты, а когда она вымаливала свидание, был с ней жесток и не скрывал своего презрения. Наконец она осознала, что все кончено, что она обманута и в каком положении оказалась. Она пришла в отчаяние, и с тех пор начались ее ночные странствования. Она не могла сомкнуть глаз, и только в тихом, безлюдном лесу ей становилось немного спокойнее. В конце концов все закончилось, как заканчивались бесчисленное множество раз подобные драмы: Гольфельд предложил ей некоторую сумму, требуя, чтобы она отказалась от своих притязаний и уехала из родных мест. Он уверял, что мать и линдгофская родня заставляют его жениться на новоиспеченной «девице фон Гнадевиц». Берта назвала его лжецом и, обуреваемая жаждой мести, ворвалась в комнату его матери и рассказала ей обо всем.

До этого момента Берта, оживленно жестикулируя, рассказывала, не останавливаясь. Теперь она замолчала, и ее лицо, горевшее лихорадочным румянцем, выражало безграничную ненависть.

— Эта ужасная женщина, у которой всегда на языке библейские изречения, — задыхаясь, продолжала она, — вытолкала меня из комнаты и пригрозила затравить собаками, если я еще хоть раз появлюсь в замке. С той минуты я не помню, что было со мной, — закончила Берта свой рассказ, в изнеможении падая на подушки. — Ах, Сабина, я еще большая преступница, чем вы думаете! Я пыталась убить племянницу человека, который заботится обо мне.

— Елизавету?! — ужаснулась Сабина.

— Да. В душе своей я убила ее, и если мой замысел не удался, то вовсе не из-за того, что мне не хватило злобы. Я ненавидела ее из-за Гольфельда… Волк ее разорвал бы. Но она заперлась на башне, — после этих слов Берта потеряла сознание.

Очнувшись, она увидела над собой лицо доктора.

— Господин лесничий знает о моем позоре, — прошептала Берта. — Сабина, что будет со мной? Я не жду от него прощения, да и вы отворачиваетесь от меня. Я всем хотела зла и теперь осталась наедине со своим позором… Лучше бы я умерла!

Сабина с содроганием слушала ее исповедь. Она была женщиной очень строгих правил и беспощадно осуждала подобные проступки, но все же у нее было доброе и жалостливое сердце. Она не могла сдержать слез, глядя на Берту. Сабина ласково прижала ее голову к своей груди, и девушка, как наплакавшийся ребенок, уснула в ее объятиях.

Берта не умерла, хотя жаждала этого. Она выжила благодаря уходу госпожи Фербер и Сабины и очень переменилась. Припадок безумия не повторялся. Рана на голове возникла при падении от удара об острый камень, девушка потеряла много крови, но это пошло ей на пользу.

Лесничий не мог прийти в себя после такого потрясения: было запятнано его честное имя. Он в первые дни и слушать не хотел уговоров брата. После того как Сабина пересказала ему признания Берты, он тут же направился в Оденбург, чтобы вразумить «негодного мальчишку». Однако слуги, пожимая плечами, сообщили ему, что барин уехал на неопределенное время и неизвестно куда. Розыски, проведенные фон Вальде, тоже не дали никаких результатов. Берта заявила, что не желает ничего слышать о своем соблазнителе, так как ненавидит его столь же сильно, сколь раньше любила.

Через несколько дней после того, как ей позволили встать с постели, она покинула домик ткача (в лесничество она так и не вернулась), чтобы отправиться в Америку. Но уехала она туда не одна. Один из помощников дяди попросил дать ему расчет, потому что давно любил Берту и не мог допустить, чтобы девушка отправилась в далекую страну одна-одинешенька. Берта обещала выйти за него замуж. Они должны были обвенчаться в Бремене. Фон Вальде выдал им значительную сумму, а по просьбе госпожи Фербер и Елизаветы лесничий разрешил Сабине опустошить запасы его покойной жены, чтобы у будущей фермерши было приличное приданое.

В один из пасмурных, туманных осенних дней экипаж, нагруженный чемоданами, в котором сидели совершенно уничтоженная и растерянная баронесса Лессен и ее дочь, выехал в Л. Беспечная жизнь в Линдгофе закончилась для баронессы, и ее снова ждали скромное существование и тесное жилище.

— Мама, разве особняк принадлежит теперь Елизавете Фербер? — спросила Бэлла своим резким и пронзительным голосом, то открывая, то закрывая окно. — Старый Лоренц сказал, что она теперь будет хозяйкой и что нужно исполнять все ее приказания.

— Дитя, не мучай меня своей болтовней, — простонала баронесса, закрывая лицо платком.

— Как глупо со стороны дяди Рудольфа, что он отправил нас прочь, — продолжала девочка. — Ведь в Б. у нас нет серебряных тарелок, не правда ли, мама? Я это еще помню. И повара тоже нет… И теперь нам будут приносить обед из кухмистерской, да? И ты будешь сама причесываться? А Каролина будет стирать и гладить? Почему…

— Замолчи! — прервала баронесса этот поток вопросов, каждый из которых кинжалом вонзался в ее сердце.

Бэлла умолкла, съежилась в углу и только тогда выглянула в окно, когда карета выехала на мостовую города Л. Баронесса же, напротив, бросив пугливый взгляд на княжеский дворец, торопливо задвинула занавеску, спрятала лицо под вуалью и залилась слезами.

После признания Берты между фон Вальде и баронессой произошла ужасная сцена, окончившаяся изгнанием последней. Баронесса бросилась к Елене, рассчитывая на ее помощь и покровительство, но та с отвращением оттолкнула ее, и бывшая надменная властительница села в карету, поданную ей по приказанию хозяина замка в назначенный им час.

Впрочем, в чашу ее скорби попала капля сладости. Фон Вальде выделил некоторую сумму на воспитание Бэллы, более благоразумное, чем полученное девочкой до сих пор.

Почти в тот же самый час, когда баронесса навсегда покидала Линдгоф, обер-гофмейстрина фон Фалькенберг вошла в будуар ее высочества княгини, которая вместе со своим супругом только что вернулась с вод.

Обер-гофмейстрина отвесила такой низкий поклон, какой только позволили сделать ее некрепкие ноги, причем как-то торопливо. Сделай это кто-либо другой, она с негодованием увидела бы в этом нарушение правил этикета. Она держала в руке раскрытое письмо, как видно, сильно пострадавшее в ее дрожащих пальцах.

— Я почитаю себя очень несчастной, — начала она с видимым смущением, — поскольку должна поведать вашим высочествам о таком скандальном происшествии! Кто бы мог подумать? Если и в нашем кругу пропадут стыд и совесть, если каждый будет руководствоваться своими страстями и пренебрегать общественным положением, бросая его к ногам черни, то неудивительно, если мы лишимся своего ореола, а народ наконец осмелится сотрясти трон.

— Пожалуйста, не волнуйтесь так, моя милая Фалькенберг! — сказал князь, которого этот монолог очень рассмешил. — В вашем вступительном слове угадывается величественный язык Кассандры. Но нет никаких признаков предсказываемого вами землетрясения, и, к своему превеликому удовольствию, я замечаю также, — при этих словах его веселый взгляд скользнул по тихой пустынной площади, — что мои верные подданные остаются совершенно спокойными. — И что же вы желаете сообщить мне?

Обер-гофмейстрина смущенно взглянула на него — его саркастический тон лишил ее уверенности.

— О, если бы ваше высочество изволили знать! — воскликнула она наконец. — И именно он, чья гордая кровь для меня, как твердыня!.. Господин фон Вальде уведомил меня, что он выбрал себе невесту. И кого же? Фрейлейн Фербер!

— Племянницу моего честнейшего лесничего, — добавил князь, улыбаясь. — Да, я уже слышал об этом. Фон Вальде, как я вижу, неглуп. Девочка, должно быть, настоящее чудо, красива и очень мила. Я надеюсь, что он не заставит нас долго ожидать такого приятного знакомства и в скором времени представит ее нам.

— Ваше высочество! — воскликнула обер-гофмейстрина. — Но она же дочь письмоводителя лесничего!

— Да, милая Фалькенберг, — успокаивающим тоном сказала княгиня, — нам это очень хорошо известно. Но не волнуйтесь так. Она принадлежит к высшему дворянству, разве нет?

— Позвольте, ваше высочество, — не согласилась старая дама с раскрасневшимся лицом, протягивая смятое письмо, — но здесь так и написано: помолвка с мещанкой, и указана фамилия Фербер и никакой другой нет. И это имя останется на генеалогическом древе фон Вальде на вечные времена, а жених даже как будто подчеркивает это! Что Ферберы не имеют ничего общего со старым благородным родом Гнадевицей, доказывает то, что они не почитают это знаменитое имя, отказываясь принять его по какой-то странной фантазии. Мне очень жаль бедного Гольфельда, у которого, как известно, чистейшая кровь, — теперь, вследствие этого неравного брака, он теряет по меньшей мере несколько миллионов! А баронесса Лессен? В знак протеста она сегодня покинула Линдгоф!

— Все эти выпады не имеют под собой никаких оснований. И вы ведь с ней дружите! — сухо заметил князь. — А нам не к лицу жалеть родственников, лишившихся по вполне понятной причине крупного состояния. Вы известите госпожу княгиню и меня, когда господин фон Вальде захочет представить нам свою жену.

За дверью к этому разговору с интересом прислушивалась фрейлина, в которой легко можно было признать фрейлейн Киттельсдорф.

— Ну, что я говорила? — произнесла она, подходя к другой фрейлине. — Я знала, что мне незачем было приезжать в Линдгоф и кружить голову этому оригиналу фон Вальде. О, как это меня забавляет! Как мы теперь посмеемся над этой скучной старой гофмейстриной!

* * *

Если читатели пожелают вновь заглянуть вместе с нами через два года в развалины Гнадека, то увидят широкую красивую аллею, ведущую туда из особняка Линдгоф. Да и развалин больше нет. Среди зелени и журчащих фонтанов высится отремонтированный, помолодевший не на одну сотню лет замок. Дорожки посыпаны желтым песком, газоны пестрят веселыми цветами…

Сегодня супруги Фербер ожидают в гости лесничего и его ключницу Сабину. А теперь они радостно встречают у себя зятя и дочь. Это первый визит Елизаветы в Гнадек за последние несколько недель. Супруги принесли дедушке с бабушкой своего первенца, который находится теперь в ласковых руках мисс Мертенс, жены славного Рейнгарда. Она приподнимает легкое кружево, открывая розовое личико младенца, сходство которого со своим отцом заметно уже сейчас. Эрнст крутится тут же, со смехом указывая на маленькие кулачки младенца, которыми тот беспокойно размахивает.

Сегодняшняя радость вытеснила из всех сердец легкую грусть: год назад тихо угасла Елена и теперь покоится в беломраморной гробнице с трогательной надписью. Она умерла на руках Елизаветы, осыпая ее благословениями и вверив Богу свою чистую душу.

Об интригане Гольфельде ничего не слышно. Он продал Оденбург и уехал за границу — неизвестно куда, казня себя из-за своих провалившихся планов.

Лесничий, примирившийся с проступком Берты, давно простил ее, зная, что она исправилась и стала хорошей и верной женой своему мужу. Недавно он получил от родственницы письмо, в котором она передавала привет семье Фербер.

Дядя по-прежнему обожает свою племянницу, и нет таких похвал и благ, которых он не считал бы достойной свою «златокудрую Эльзу».