С горькою улыбкой, едва сдерживая душившие ее слезы, сходила молодая женщина с лестницы. Три человека, оставленные ею наверху, может быть, будут в течение нескольких дней враждовать между собою, но время и этикет не замедлят примирить их; бездна же, в которую ввергли несчастную женщину, скоро, очень скоро сомкнется над ее головою, и кто тогда вспомнит о разведенной жене? В высшем свете неприятные происшествия необыкновенно быстро порастают травой забвения.

В гардеробной перед трюмо горели лампы. Ганна предполагала, что ее госпожа, во всяком случае, переоденется к чаю и заменит легкое летнее платье более теплым, так как на дворе стало холодно и сыро. Белая фарфоровая печка, топившаяся исключительно в это время года, распространяла приятную теплоту, а сквозь отверстие в медной дверке ее падал на ковер красноватый отблеск горевшего в ней угля. И в этот уютный, приветливый уголок вошла в последний раз молодая женщина с разбитым сердцем и помутившимся взглядом, чтобы приготовиться к отъезду… Она отпустила горничную ужинать в людскую и заперла за нею дверь, которая вела на колоннаду.

Почти все окна были уже закрыты ставнями, только в голубом будуаре оба окна стояли отворенными. Лиана всегда сама затворяла их из предосторожности, чтобы чужие, неумелые руки не повредили ее прекрасных азалий… Дождь шумными потоками лился на землю. Холодный сырой воздух, врываясь в открытое окно, веял на атласные стены. По временам буря выла еще яростнее, и дождь лился тогда с удвоенною силой. Эоловы арфы то звучали сильнее от порывов ветра, то заглушались шумом дождя и замирали где-то в саду.

С минуту Лиана простояла у открытого окна; она невольно содрогнулась при мысли, что в такую ужасную погоду и притом ночью ей приходится покинуть замок и идти пешком. Она хотела уйти из Шенверта так тихо и незаметно, чтобы никто не мог даже знать, когда она ушла. Она ни одной ночи не могла более оставаться под кровлею того, кто считал ее неверною и погибшею безвозвратно. Масса взведенных на нее оскорбительных обвинений и вероломные действия священника лишили ее всякой возможности доказать свою невинность, так что только опытная в хитрости и коварстве женщина могла бы выпутаться из этой интриги; ей же, беспомощной по чистоте ее души, остался только один исход: бежать к Магнусу и Ульрике и им поручить свою защиту.

Она заперла окно и опустила штору; вдруг раздались торопливые шаги в передней, и сильная рука взялась за ручку двери, но голубой будуар был заперт… Лиана прижала руки к сильно бьющемуся сердцу. Майнау стоял в передней и требовал, чтобы его впустили… Нет, ни за что на свете она не увидит его больше! Он сделал эту встречу невозможной.

Майнау стал с силою стучать в дверь.

– Юлиана, отвори! – кричал он повелительно. Она словно окаменела; не было слышно даже ее дыхания, только глаза тревожно скользили по платью, боясь, чтобы какая-нибудь складка не шевельнулась и не выдала ее присутствия.

Два раза он позвал ее, сильно дергая дверь. Потом он пошел назад и с силой распахнул обе половинки большой двери, ведущей на колоннаду, но Лиана не слыхала, чтобы она снова затворилась, – очевидно, Майнау удалился в сильном негодовании.

Облегченно вздохнув, Лиана снова вошла в гардеробную, но о чем она плакала? Ей самой стыдно было своих слез. Есть ли на свете что-нибудь непоследовательнее и загадочнее женского сердца? Не было ли оно теперь готово разорваться от невыносимой муки?.. Она закрыла лицо руками, как будто чей-нибудь насмешливый взгляд мог заглянуть в ее душу, обманывать же самое себя было невозможно. Если бы он теперь вошел к ней, то, пожалуй, она была бы настолько слаба, что сказала бы ему: «Я удаляюсь, но знаю, что никогда не забуду тебя…» Какое торжество было бы для его демонического характера! Значит, действительно ни одна женщина не умела противостоять ему. Даже она, с которою он держал себя так холодно, чтобы не допустить никакого сближения, на которой женился только для того, чтобы жестоко отомстить другой, все еще горячо любимой, и которой хотя и дал свое имя, но предоставил в своем доме только место гувернантки, – даже и она, забыв свою гордость и свое женское достоинство, готова была сказать ему: «Я никогда не забуду тебя…» Нет, слава богу, он ушел. Он не видел своей победы и никогда не узнает о ней. На лице ее вдруг появилось суровое, чуждое ей до сих пор выражение. Она мысленно представила себе серых рысаков, остановившихся у герцогского дворца; видела Майнау, смело правившего ими и потом стоявшего у подножки кареты, и эту высокопоставленную, самую гордую женщину в государстве, выходившую из кареты и опиравшуюся на его руку, – может быть, это возвращение решило судьбу обоих. Молодая женщина была так огорчена, что в душе ее явилось подозрение, что Майнау с намерением, против своего убеждения, обвинял ее в неверности, чтобы ускорить развод… О боже, но к чему же эти убийственные мысли! Ведь не любовь же терзает ее сердце – от этого чувства ее сохранила фамильная трахенбергская гордость? Она только не могла в эту минуту преодолеть горячего желания обладать его дружбой, но как только вернется домой, она скоро сладит с собой… Лиана открыла ларчик с бриллиантами, чтобы еще раз проверить их по описи, точно так же пересчитала свертки с золотом – она не дотрагивалась ни до одного из них. Потом положила оба ключа в конверт, запечатала его, надписала на нем имя Майнау и оставила на письменном столе. Некоторые вещи, до которых не хотела, чтобы касались посторонние руки, она уложила в маленький ящик, остальное же предоставила переслать горничной.

Среди этих приготовлений прошло около двух часов. Она подняла штору в голубом будуаре; на дворе было совершенно темно; свет от стоявшей за ней лампы падал на усыпанную гравием площадку и отражался в лужах, вода которых была покрыта пузырями от дождевых капель. Ливень прекратился, но буря все еще свирепствовала с удвоенной силой по дворам, дворикам и колоннадам огромного замка, точно радуясь, что, наконец освободившись, она могла на просторе завывать в обширных шенвертских парках.

Теперь пора было идти. Лиана надела темное платье, черное бархатное пальто и накинула на голову капюшон. С горькими слезами вошла она в спальню Лео и склонила голову на его подушку, около которой сидела каждый вечер, пока сладкий сон не смыкал блестящих глаз ее резвого любимца. Он был теперь у деда и не предчувствовал, что ее слезы орошали его подушку и что она, которую он боготворил всею силою своего пылкого сердца, готовилась в бурную ночь покинуть Шенверт, чтобы никогда более не возвращаться в него.

Неслышно отодвинула Лиана задвижку у двери голубого будуара и вышла, но тотчас же с испугом отступила назад; она думала выйти в совершенно темную переднюю, а между тем в ней горела большая висячая лампа и в широко растворенную парадную дверь врывались целые потоки света из освещенной газом колоннады… Она остановилась, едва дыша от страха; яркий свет газа и темная бархатная одежда придавали ей волшебную прелесть, но резкое выражение, появившееся сегодня вечером на ее обыкновенно кротком лице, стало еще резче, когда глазам ее представился Майнау, стоявший, скрестив руки на груди, в нише окна.

– Ты заставила меня долго ждать, Юлиана! – сказал он спокойно, как будто речь шла об условленной поездке в театр или концерт.

При этом он быстро подошел к дверям и захлопнул их: ясно, что он оставил их отворенными для того, чтобы видеть колоннаду и таким образом помешать жене уйти через гардеробную.

– Ты хочешь еще прогуляться? – Он задал этот вопрос со свойственным ему сарказмом, но глаза его горели зловещим огнем.

– Как видишь, – ответила она холодно и подвинулась в сторону, чтобы беспрепятственно пройти в дверь.

– Странное желание в такую погоду! Слышишь, как воет буря? Ты не дойдешь и до первой лужайки в саду, будь в этом уверена! Все дороги затоплены, предостерегаю тебя, Юлиана!.. Из-за этого каприза ты непременно приобретешь себе насморк или ревматизм.

– К чему эта комедия? – сказала она совершенно спокойно и остановилась. – Ты очень хорошо знаешь, что тут и речи нет о «капризе». Я тебе еще наверху сказала, что сегодня же хочу уехать, и ты видишь меня на пути…

– В самом деле? Ты хочешь, как ты есть, в бархатном пальто и с дождевым зонтиком в руках путешествовать пешком вплоть до Рюдисдорфа?

Она слабо улыбнулась.

– Только до столицы: поезд отходит в девять часов.

– Ах да! Отлично! В Шенверте конюшни полны лошадей, а сараи – покойных и красивых экипажей, но госпожа баронесса предпочитает оставить дом per pedes потому…

– С той минуты как я ушла сверху с намерением никогда больше не входить туда, я уже не член семейства в этом доме, а потому и не признаю за собою права распоряжаться чем бы то ни было.

Холодно улыбнувшись на ее возражение, Майнау, возвысив голос, продолжал прежде начатую речь:

– Уж не для того ли, чтобы завтра утром ходил в столице из уст в уста следующий, горестный и волнующий душу рассказ: «Бедная молодая баронесса фон Майнау! Ее до того измучили в Шенверте, что она ночью оставила его; гонимая бурею, блуждала она по лесу, пока не упала без чувств у самой дороги, с окровавленным, бледным, страдальческим лицом и с растрепавшимися великолепными золотыми косами…»

Но, не докончив фразы, он заступил ей дорогу, потому что она, возмущенная его речью, в негодовании сделала быстрое движение, чтобы пройти мимо него в дверь.

– При такой рассудительности и зрелом уме, как у тебя, при таком взгляде на вещи – и вдруг такая невероятная наивность, Юлиана, – продолжал он, но ни в его лице, ни в голосе не было и следов прежней насмешки. – Ты мыслишь, как мужчина, а поступаешь вдруг как испуганное дитя. Когда нужно сказать правду или помочь другим, ты исполнена героизма и твой язык подобен острию меча, а в деле собственной защиты ты сбиваешься с пути, как страус, который при виде опасности прячет голову. Ты чувствуешь себя невинною, а между тем хочешь бежать! Разве ты не знаешь, что этим поступком ты вызываешь против себя осуждение всего света? Женщину, которая одна ночью навсегда покидает дом своего мужа, будут всегда считать бежавшею! Это звучит резко и оскорбительно для твоего нежного чувства, не правда ли?.. А все-таки я иначе выразиться не могу.

Он взял ее руку, но ее пальцы так крепко держались за ручку двери, что ему надо было бы силою сжать ее. Лицо его вдруг приняло какое-то своеобразное выражение ожидания и вместе с тем вспыхнуло таким необузданным гневом, что она испугалась, но все это, однако, не помешало ей сказать твердо и спокойно:

– Не забывай, что я при двух свидетелях предупредила тебя о моем удалении, а потому о «бегстве» не может быть и речи… Злые же языки могут говорить, что им угодно… Боже мой! Какое же значение имеет для света моя личность? Я не так тщеславна, чтобы воображать, что он долго будет заниматься мною, да он при всем своем желании и не мог бы: я схожу со сцены… А теперь прошу тебя, пропусти меня! Прощаться с тобою в другой раз я не стану, мы оба не сентиментальны.

– Нет… но только у меня, бедняка, есть в груди вздорное, беспокойное «нечто», которое возмущается.

Он отступил от двери.

– Дорога свободна, Юлиана, то есть она свободна для нас обоих. Ты, конечно, не думаешь, чтобы я отпустил тебя одну предстать пред судией, который вдобавок будет держать сторону обвинительницы? Ты хочешь поручить наш развод сестре и брату; хорошо, но я хочу быть при этом… Я велю заложить карету, потому что поеду сам с тобой, – пусть рассудительная и мудрая Ульрика решит…

– Как, Майнау, ты решаешься на это? – воскликнула она с испугом.

При ее быстром движении капюшон свалился с головы, растрепавшиеся волосы блестящими волнами рассыпались по черному бархату, зонтик упал на пол. Она сложила руки и приложила их к груди.

– Много пережила я горя в твоем доме, однако никогда не хотела бы видеть тебя пред строгим судом Ульрики: я не вынесла бы этого… Что ответишь ты ей, когда она спросит тебя: ради чего ты искал руки ее сестры? Что ты затеял все это из мести к другой женщине, что своею помолвкою с графиней Трахенберг хотел пред лицом целого двора поразить герцогиню в самое сердце…

Майнау стоял пред нею с мрачным, бледным лицом. Медленно и как-то машинально поднял он правую руку и заложил ее за пуговицы сюртука. Его молчание и поза придавали ему вид человека, который считает себя совершенно погибшим и с притворным спокойствием ожидает решения своей участи.

– И что же дальше? – спросила она неумолимо. – Тебе придется продолжать: «После того привез я несчастную статистку, с которой ради приличия нельзя было скоро развязаться, в свой дом, навьючил на нее драгоценные уборы, ткани, начертал ей программу действия вроде того, как заводят часы, и поставил ей в обязанность неуклонно следовать ей в мое отсутствие… Я знал, что глава моего дома – больной, ожесточенный старик и что только относительно его исполнение моих предначертаний представляет собой колоссальную задачу, что для этого нужно беспримерное самоотвержение, совершенное отсутствие гордой крови и впечатлительных нервов, а все это, само собою разумеется, можно было найти у куклы, носящей мое имя, обедающей за моим столом и живущей под моею кровлей».

Она замолчала, задыхаясь, полураскрыла рот и откинула назад голову, как бы освободясь от тяжелого бремени и гнетущего горя, терзавшего ее сердце за все время, проведенное ею здесь.

– Ты кончила, Юлиана? И конечно, позволишь теперь мне отвечать Ульрике? – спросил он тихо, с невыразимою нежностью в голосе, от которого до сих пор женщины «трепетали, как овечки».

– Нет еще, – сурово ответила молодая женщина.

Она в первый раз испытала месть и почувствовала, как сладко платить холодностью за холодность, презрением за пренебрежение; она невольно увлеклась и не предполагала, что сквозь это горячее чувство мести проглядывала безнадежная страсть…

– «Этот бедный автомат со своим вечным вышиванием и вокабулами на устах против собственного желания поступил бестактно, слишком затянув свой дебют в доме Майнау, – продолжала она запальчиво. – Он упустил настоящий момент, когда мог с достоинством удалиться, а потому заставил других прибегнуть к крайнему средству – к оскорбительным обвинениям, чтобы скорее от него избавиться».

– Юлиана!.. – Он наклонился к ее лицу и заглянул ей в широко раскрытые глаза, смотревшие на него с неподвижностью высшего нервного возбуждения. – Как грустно мне знать, что твой светлый разум впал в такое ужасное заблуждение! Но я сам виноват: я слишком долго оставлял тебя одну, и хотя во всем прочем готов отдать отчет Ульрике, но в этом не могу… Юлиана, не смотри на меня так пристально, – просил он, привлекая к себе ее руки, – ты ужасно взволнована и можешь заболеть.

– Тогда оставь меня, ведь ты не можешь видеть больных людей.

Она старалась высвободить свои руки, между тем как губы ее дрожали от душевных страданий.

Майнау в отчаянии отвернулся. Куда ни обращался он, всюду с неумолимой жестокостью, как в зеркале, он видел в неприглядной наготе весь свой дурной, испорченный характер. Лиана тщательно запомнила все его жестокие выражения. Он так умел блистать в разговоре, для него в обществе не существовало ни преград, ни неудач; он все бичевал своим колким остроумием, своей едкой насмешкой; а здесь, при столкновении с честною, но по его собственной вине ожесточенною женскою натурой, терпел этот блестящий светский человек полнейшее поражение. Молча протянул он руку к звонку, но она быстрым движением предупредила его.

– Не делай этого, Майнау! Я не поеду с тобой, – сказала она мрачно и решительно. – К чему переносить все эти неприятности в Рюдисдорф? Я не должна допускать это уже ради моего милого робкого Магнуса, которого эти громкие неприятные сцены сильно огорчили бы. А мама?.. Мне предстоит по моем возвращении перенести жестокую борьбу с нею – я знаю это, но я предпочитаю лучше выдержать ее одной, чем в твоем присутствии. Она тотчас примет твою сторону; в ее глазах я останусь виновною до конца жизни; ты, которому все завидуют и которого все носят на руках, – владетель Шенверта и Волькерсгаузена и прочее, а я, обедневшая девушка, едва имеющая право на каноникат; впрочем, я сама виновата в том, что не умела достойным образом занять завидного положения! – При этих словах какая горькая, раздирающая душу улыбка мелькнула на губах молодой женщины! – Вот именно поэтому-то мама употребит все усилия, чтобы воспрепятвовать совершению нашего развода, а ведь мы оба только того и добиваемся.

– В самом деле, Юлиана? – Он гневно засмеялся. – Если я захочу приобрести силою то, чего мне ни за что не хотят дать добровольно, то я поручу твоей матери рассудить нас, но пока пусть Ульрика останется высшею инстанцией… Я не утаю от нее ни йоты из моей громадной вины. Я расскажу ей, как царственная кокетка играла мною и как своею неверностью сделала меня таким, каков я теперь, – легкомысленным насмешником, бессовестно играющим женщинами, беспокойным бродягою, который бросался в вихрь недостойных наслаждений, чтобы забыть об оскорблении, нанесенном его самолюбию и мужской гордости. Пусть Ульрика узнает также и то, что я не имел ни малейшего сочувствия к неверной, но жаждал только мести; может быть, Ульрика глубже, чем ты, заглянет в душу раздраженного и глубоко оскорбленного человека… Я скажу ей: «Это правда, Ульрика, что я действительно женился на твоей сестре для того, чтобы отплатить герцогине и удовлетворить свою месть, но также и для того, чтобы положить конец ненавистной страсти, которую питала ко мне эта женщина».

Он замолчал в надежде услышать хоть одно слово одобрения, но губы молодой женщины не шевельнулись – казалось, она окаменела от этих признаний.

– «Я был совершенно равнодушен к молодой девушке, которую едва заметил при первой встрече, – продолжал он взволнованным голосом. – Если бы я тогда заметил ее красоту и ум, я тотчас бы удалился. Я не хотел заковывать себя новыми цепями, я искал только кроткую женщину, которая могла бы быть представительницей моего дома, терпеливо бы ходила за больным брюзгливым дядей, руководила бы воспитанием моего сына и умела примениться к раз установленному порядку в доме; признаюсь, я был жестоким эгоистом… Во мне снова проснулась страсть к путешествиям, явилась жажда к всевозможным приключениям, в том числе и с хорошенькими, пикантными женщинами; казалось, я был поражен слепотою… Белая рюдисдорфская роза уже в первый день показала мне свои острые шипы, которых я испугался, неожиданно наткнувшись на непреодолимую гордость… Но она была также умна и далеко превосходила меня в благоразумии; она умела скрывать свою телесную красоту точно так же, как и свой возвышенный ум; ей не пришло на ум шевельнуть даже пальцем, чтобы расположить в свою пользу человека, который пренебрег другим человеком. Так и жил вдали от нее, хотя и под одной кровлей, равнодушный, насмешливый, и только по временам чувствовал на себе ее молниеносные взгляды. Я должен бы смеяться над шуткой Немезиды, когда бы мне не было так невыносимо горько!.. Не ужасно ли, Ульрика, – скажу я, – что человек, который в своем непростительном ослеплении мог сказать: «Любить ее я не могу», готов теперь преклонить перед твоей сестрой колени и просить прощения? Не смешно ли, что он вымаливает и добивается того, от чего сам с пренебрежением отказался?.. Она хочет покинуть мой дом и, исполненная справедливого негодования, совершенно не понимает меня. Другая, более опытная женщина давно бы угадала, что со мною делается, и, великодушно простив вероломного, избавила бы его от тягостного сознания своего полнейшего поражения; но она невозмутимо проходит мимо, не замечая, что именно попирает ногами, и мне ничего более не остается, как сказать ей прямо, что я буду глубоко страдать и душой и телом, если Юлиана покинет меня!»

Уже в начале своей исповеди он вдруг отошел к окну и во все время ни разу не взглянул на молодую женщину. Теперь он обернулся к ней.

Закрыв правою рукой глаза, она старалась опереться на ближайшее кресло; казалось, от изумления она готова была лишиться чувств.

– Велеть подавать карету? – спросил он, подходя ближе; его губы были бледны, он едва переводил дух. – Или, может быть, Юлиана слышала меня и сама решит…

Крепко сжала она руки и затем бессильно опустила их; неужели не обрушится на нее потолок при этом неожиданном обороте?

– Скажи только «да» или «нет», положи конец мучению! Ты останешься у меня, Юлиана?

– Да.

Это «да» едва слышно вылетело из ее уст, а между тем произвело магическое действие на Майнау. Молча взглянув на нее и как будто избавившись от смертельного страха, он заключил в объятия трепещущую молодую женщину, расстегнул на ней пальто, далеко отбросил его на пол и поцеловал ее в губы.

– Это наша помолвка, Юлиана. Я прошу твоей руки с глубокой, искренней любовью! – сказал он с серьезной торжественностью. – Теперь делай из меня что хочешь. У тебя будет достаточно времени убедиться, в состоянии ли ты когда-нибудь полюбить меня, которого ты в эту минуту прощаешь только по женскому великодушию… Если бы кто-нибудь полгода назад сказал мне, что я буду побежден женским характером?! Но, слава богу, я еще довольно молод, могу изменить свой жизненный путь и быть еще счастливым. Теперь, когда я обнимаю твой стан и ты не отталкиваешь меня ни взглядом, ни движением, ты моя. Лиана.

Он ввел ее в голубой будуар.

– Боже, какое волшебство! – воскликнул он, окинув взглядом атласные стены будуара и с восторгом остановив его на милом лице своей молодой жены. – Неужели в самом деле это та самая ненавистная комната, пропитанная одуряющим запахом жасминов, с мягкой мебелью, приют беспечной лени?

На столе горела только одна лампа под красным абажуром; розовый отблеск ее слабо отражался на атласных складках драпировки. Прежде Майнау видел эту комнату совершенно иною, почти при волшебном освещении. Лиана слышала от Лео, что комнаты «первой мамы» были всегда залиты целым морем огней. С сильно бьющимся сердцем сказала она себе, что это заря нового счастья, которая представляет ему все в таком светлом виде. Ей и самой казалось, что в темной нише окна даже чашечки азалий светятся магическим блеском и как будто шепчутся между собою. Они, которые она лелеяла среди всех своих мучений и борьбы, видят ее тихое счастье лучше, чем он, считавший себя нелюбимым.

– Еще один и последний вопрос относительно происшедшего, Лиана, – сказал он со страстной мольбой, прижимая к груди ее руки. – Ты знаешь, что было причиной моей жестокой, безумной несправедливости к тебе сегодня там, наверху; ты знаешь, что на самом деле я никогда не считал тебя виновною, иначе я не был бы теперь здесь!.. Ядовитое дыхание ненавистного черноризца не смело коснуться тебя – в этом я готов присягнуть, а между тем… Я не могу быть покоен, Лиана! Мне давит горло, когда я среди своего счастья вспоминаю ту загадочную минуту, как я увидел тебя с испуганным лицом, стоящую в полумраке, и услышал его голос, взывающий к дяде о молчании… Что привело тебя в необычный час в полутемную комнату?

И она, задыхаясь от волнения, стала передавать ему все ясно и отчетливо. Она описала ему, как, по намеку Лен, открыла подлог.

Узнав об обмане, которому он невольно столько лет способствовал, Майнау окаменел: он был бессовестным образом одурачен; интриган иезуит шутя водил его на помочах и заставлял действовать по усмотрению своей хитрой головы. А бедный мальчик, отвергнутый благодаря записке как незаконнорожденный самого низкого происхождения, проводил свои лучшие детские годы всеми презираемый в замке, принадлежавшем человеку, которому он был единственным сыном!..

Лиане показалось, что она слышит скрежет зубов – такой необузданный гнев исказил лицо Майнау: это было слишком жестокое пробуждение от слепого доверия!

Но вот дошла очередь до того момента, когда священник бросил письмо и записку в огонь. Скромность не допустила ее повторить его страстных излияний, и она только мельком намекнула на причины его вероломного поступка. Майнау вышел из себя: он как бешеный бросился в соседний зал и зашагал там взад и вперед, потом вдруг возвратился и привлек молодую женщину в свои объятия.

– И я, несчастный, мог оставить тебя одну в когтях тигра, чтобы покровительственно сопровождать эту презренную женщину! – жаловался он.

Она кротко успокаивала его, и с этой минуты началась ее миссия жены и верного друга. Вдвойне отрадно звучал успокаивающий женский голос в тех самых комнатах, которые не раз были свидетелями горячих супружеских размолвок. Как стыдливо сдержанна и вместе с тем как ласкова была эта вторая жена и как непохожа на капризное существо, которое то лежало здесь по целым дням на мягких подушках, съежившись, подобно котенку, то, как грациозный, но злобный гений, порхавшее тут, растаптывая цветы своим маленьким каблучком или расправляясь своими аристократическими ручками с провинившеюся женскою прислугой…

Все это, может быть, промелькнуло в душе Майнау; он невольно поддался новому очарованию и сделался спокойнее.

– Еще раньше была у меня мысль тотчас же перевезти тебя и Лео в Волькерсгаузен, а самому вернуться в Шенверт и навсегда изгнать из него нечистого духа, – сказал он, и в его голосе звучали еще отголоски внутренней бури. – Вся кровь кипит во мне при мысли, что этот негодяй спокойно сидит теперь наверху, в спальне дяди, тогда как, несмотря на ночь и ветер, его следовало бы вытолкать за дверь… Но я знаю, что с такими людьми ничего не добьешься прямым путем: он человек пропащий, хотя бы за него и стояли все законы. Видишь ли, моя любимая, дорогая Лиана, первое блистательное действие твоего влияния: я сдерживаюсь; но это дорого обойдется черноризцу: око за око, зуб за зуб, святой отец! Хочу и я раз в жизни похитрить, во имя дяди Гизберта, против сына которого я тяжко виноват. Даже дядя гофмаршал – этот старик со своим умом и придворною проницательностью – был тоже одурачен запиской, как и я, что меня, конечно, немного утешает.

Майнау непоколебимо верил в честность больного старика. Лиана трепетала: с этой минуты, когда Майнау брал на себя защиту Габриеля, ничто не обязывало и Лен молчать… Какое горькое разочарование готовилось ему!

– Если бы я теперь захотел изложить ему настоящее положение дел, то он просто осмеял бы меня и потребовал бы неопровержимых доказательств, – продолжал Майнау. – А потому я возьмусь за это дело иначе… Лиана, как ни тяжело мне, а надо нам на некоторое время сохранять по наружности прежние отношения. Можешь ли ты принудить себя и завтра снова приняться за свои хозяйственные обязанности, как будто ничего не случилось?

– Попробую. Ведь я твой верный товарищ.

– О нет! Наше товарищество кончено, условие, которое мы заключили на другой день нашей свадьбы, давно нарушено и уничтожено. Между товарищами всегда существует некоторого рода снисхождение, а я сделался нестерпимым и в товарищи не гожусь. Даже Лео возбуждает во мне порой враждебное чувство, когда так мило скажет «моя мама», а имена Магнуса и Ульрики в твоих устах возбуждают во мне просто ревность. Мне кажется, что я никогда не примирюсь с этими именами. Впрочем, будь спокойна, я буду охранять тебя не хуже твоего ангела-хранителя и ни на минуту не оставлю тебя, пока не очистится воздух от хищника, который добирается до моей стройной лани.

Прислуга, встретившая его через несколько минут в коридорах замка, никак не подозревала, что на его строго сжатых губах горели еще поцелуи помолвки и что возбуждавшая их сожаление вторая жена только что сделалась «полною госпожою его дома»… А когда, полчаса спустя, несмотря на дождь и бурю, священник обходил вокруг замка, он увидел тень Майнау, ходившего взад и вперед по ярко освещенному кабинету, а внизу, в будуаре, сидела Лиана за письменным столом и что-то писала… Значит, эти два человека даже не чувствовали потребности объясниться друг с другом. Священник, который, подобно робкому, но алчному хищному зверю, разгоревшимся взглядом искал за слегка притворенными ставнями роскошные золотистые косы, считал победу за собою.