Прошли две недели, полные труда, забот, но и спокойного удовлетворения. Дело подвигалось, хотя предсказание о «дорогом учении» отчасти оправдалось, если говорить о прожженных фартуках, разбитой посуде и боли в непривычных к трудам белых ручках новой кухарки.

Клодина с первого дня решительно отстранила помощь, предложенную фрейлейн Линденмейер. Хрупкая, болезненная, она была очень слаба и часто сама нуждалась в уходе. Зато Гейнеман был надежной опорой – он взял на себя всю черную работу.

Постепенно хозяйство вошло в колею, и сегодня Клодина впервые выбрала свободную минутку, чтобы выйти на вершину башни. Утреннее солнце золотило старый монастырь, медные колокола которого, некогда громко звучавшие в лесу, были давно разбиты и сброшены… Теперь монастырь украшали только желтые цветы, из всех щелей стремившиеся к дневному свету, и хотя здание выглядело очень древним, оно охотно давало приют жизни: в кустах и траве, покрывавших развалины, ютилась целая масса неустанно щебетавших и порхавших птиц.

Над садом и над душистой сосной, опускавшей свои иглы в развалины церкви, раздавалось неясное жужжание пчел Гейнемана и лесных шмелей, ненасытно пивших сладкий сок, которым наполнил цветы веселый месяц май. Лазурный, словно застывший свод неба, лишь изредка прорезываемый силуэтом летящей птицы, высоко поднимался над пышно цветущим, но быстро вянущим убором земли, как провидение господствует над человеческими делами и мыслями, а на далеком горизонте его синева встречала волнистые горы и сливалась с ними. Там Полипенталь переходил в равнину, которая лишь очень далеко замыкалась новой цепью гор. Долина казалась покрытой легким покрывалом золотистого тумана, скрывавшим герцогский замок. Отсюда, естественно, нельзя было видеть его гордых высоких стен, его башен, над которыми вились пурпурные флаги, его мраморных лестниц, к подножию которых приплывали лебеди и стремилась серебристая зыбь зеркального пруда. Не видно было ни магнолий и померанцев волшебного сада, одуряющее благоухание которых заставляло биться кровь в висках и тревожно замирать сердце, ни высоких блестящих окон, за которыми стройная бледная молодая женщина, королевская дочь, сотрясаясь от кашля, ловила взгляд прекрасных черных глаз, с жаркой мольбой обращенных к другой. Клодина, вдруг побледнев, быстро отошла от перил, – разве она вышла на свежий воздух затем, чтобы поддаться тлетворному дыханию того, от чего бежала? Да, там, в человеческой груди, смешались земля и небо…

Она отвернулась от залитой солнцем дали и стала смотреть на север… Куда ни бросишь взгляд – ничего, кроме леса, зеленого леса. Только там, где дорога разрезала вершины, виднелась вдали, как на маленькой картинке, усадьба Нейгауз. Фасад дома с многочисленными окнами ярко выступал из сумрака тенистых лип. Там под наблюдением Беаты дышали суровым, строгим, но чистым воздухом.

Уже давно обе линии Герольдов не ладили между собой. Нейгаузы открыто и резко высказали свое мнение о «безбожной» страсти полковника к игре, после чего обе семьи совершенно разошлись, хотя в прежнее время члены их часто вступали в браки между собой.

Теперь всякие отношения между ними были прекращены; Лотарь и Иоахим, сыновья, а теперь главы враждующих семей, были ровесники, но избегали друг друга, и только дочери – Клодина и Беата – сошлись ближе, воспитываясь в одном институте.

Никого при дворе не удивило, когда два Герольда, неожиданно встретившись, как незнакомые посмотрели друг на друга. То были Лотарь, элегантный, остроумный офицер, и Клодина, новая фрейлина.

Надменный, гордящийся достигнутым высоким положением при дворе, красивый, избалованный и всеми превозносимый, он неприятно поразил и смутил ее. Это было перед самой его свадьбой с принцессой Екатериной, кузиной герцога. Клодине было досадно, что он со своей высоты не обратил внимания на представительницу обедневшей старшей линии своего рода. Эта линия несколько омрачила блеск древнего имени, а он присоединил к нему титул барона, пожалованный ему герцогом. Ее появление как будто набросило тень на придворное светило, и этой мысли было достаточно, чтобы заставить ее прекратить всякое общение с ним…

Каким простым и скромным казался ей родной дом при воспоминании об апогее блестящей карьеры Герольда фон Нейгауза, его свадьбе с… Она представила его себе стоящим рядом с принцессой у алтаря во всей торжественности придворной обстановки. Тоненькая фигурка невесты, совершенно утопавшая в атласе и кружевах, прижалась к нему, как будто боясь, что он и здесь может быть отнят у нее; она со страстной нежностью смотрела на него, не спуская своих черных сверкающих глаз… А он? Он был бледен, как мертвец, и сурово, почти резко произнес навсегда связывающее их «да».

Закружилась ли у него голова от счастья или его охватило предчувствие его непрочности – предчувствие того, что эти сияющие глаза через год закроются среди пальм и пиний Ривьеры, куда они должны были отправиться после свадьбы?

Принцесса умерла там в своей роскошной вилле, оставив ему дочь, из-за слабого здоровья которой вдовец остался там, пока она не окрепнет. Конечно, причина была еще и в том, что ему тяжело было оторваться от места своего кратковременного счастья. Он более не возвращался на родину; впрочем, он все равно не стал бы жить в тихом доме на горе, если б и приехал из-за границы, хоть это и было желательно для жителей Совиного дома и для сладкого мира лесного оазиса. Клодина, улыбаясь, подошла к перилам и нагнулась, чтобы посмотреть на сад, пестревший цветами и овощами на грядках. Маленькая Эльза распевала, держа в ручках куклу, завернутую в розовый плащ, и бегала по дорожкам сада. Гейнеман приколол ей на шляпку букет ландышей, а фрейлейн Линденмейер смотрела на нее из беседки, где связывала пучками спаржу для старика. Садовник продавал много овощей и цветов в соседнем городке, и выручка принадлежала ему, согласно завещанию его умершей госпожи. Теперь он шел из развалин со связкой наколотых дров, а снизу раздался густой звук часов, бивших одиннадцать. Надо было идти к плите.

– Работа не унижает! – говорил через несколько минут Гейнеман, бросая косой взгляд на закоптившуюся кастрюлю, которую Клодина ставила на плиту. – Нет, нисколько! Два или три пятнышка так же мало портят нежные руки, как не безобразит моих нарциссов земля, из которой они вышли. Но от двора герцога прямо на кухню – это все равно что поставить мои флоксы в конюшню или птичник… ах, бедняжка! Что-то сжимает мне горло, когда я смотрю на вашу работу. И если бы она была необходима! А ведь вовсе не нужна – я знаю! Бережливость – прекрасная вещь… Я не проживаю свои гроши, упаси бог!

Он бросил хитрый взгляд на тонкий слой масла, которым Клодина покрыла сковородку, чтобы изжарить пару голубей.

– Словно для монахов! – продолжал он. – Нет, мы не должны так стесняться, нет!.. Мы имеем больше, чем вы думаете, барышня.

Последние слова он произнес очень медленно, с особенным ударением. Девушка удивленно посмотрела на него.

– Разве вы нашли клад, Гейнеман? – спросила она, смеясь.

– Это зависит от того, как посмотреть, – отвечал он, качая головой, и вокруг его глаз появились бесчисленные морщинки, выдавая тайную радость.

– Не золото и не серебро. Господи, даже если бы человек ослеп, отыскивая их в развалинах, он не нашел бы ни крошки. Нет, совсем не то! То все попало в руки разбойников, сорвавших золото даже с одежды Христа-младенца. Но разве кладом обязательно должен быть горшок с деньгами или церковная утварь?..

Видите ли, некогда много земли принадлежало монастырю. В него поступали девушки, приносившие с собой все свое приданое, состоявшее большей частью из земель, которые становились монастырскими владениями. Доходы с них собирались зерном, медом и не знаю чем еще, во всяком случае, монастырь имел хорошее хозяйство. Тогда в здешних стенах «мед и млеко текли реками», как в земле ханаанской, и монахини очень хорошо умели обращать свои доходы в деньги. Часто перед воротами монастыря стояли телеги, вывозившие отсюда бочки и ящики. Да, здешние женщины глупы не были, о нет!

Черники и малины, лучшей пищи для пчел, тут было вволю, и у них было огромное пчеловодство, какое в наше время уже не встретишь в больших имениях… Но вот вчера я был в погребе: я уже давно заметил несколько шатких камней в стене, а весной всегда много дела, да тут еще чистка и уборка наверху, и я со дня на день откладывал починку.

Вчера же я подумал, что вы сочли бы меня плохим управляющим, если бы увидели это, и потому сейчас же взялся за лопату и цемент. Но боже! Когда я взялся за первый камень – все зашевелилось под моими руками, все задвигалось и закачалось. Теперь я понимаю – все было сделано в страхе, в спешке перед бегством… Но не успел я сообразить, в чем дело, как вдруг стена рассыпалась, и я увидел углубление высотой в человеческий рост. Да, под сводом, о котором не знал ни один человек, находилось… что бы вы думали?.. Воск!

Гейнеман остановился на минуту, как бы всецело отдаваясь воспоминаниям о своей находке.

– Да, воск, прекрасный, чистый желтый воск, – повторил он, делая ударение на каждом слове, – кружок на кружке, наполняет целый сухой погреб под башней!

Он покачал головой.

– Чисто волшебная история! Я хоть и старый человек, но охотно читаю сказки, например, «Тысяча и одна ночь», и со вчерашнего дня чувствую себя так, словно сам заглянул в гору Сезам, потому что эта находка – то же, что сундук с деньгами… Монахини, должно быть, много лет собирали воск, да, много лет! Тут его очень много, они знали, что он дорого стоит, иначе не замуровали бы его перед бегством… А я разве не знаю? Я сам пчеловод и продаю, что мне приносят мои трудолюбивые работницы.

Клодина невольно отставила посуду и с напряжением следила за живым описанием. На добром, честном лице старика сменялись и радость, и гордость, и плутовская усмешка.

– Да, да, это, наверное, будет тысячи две талеров! – с блестящими от удовольствия глазами сказал он, глубоко вздохнув. – Да, это маленькое приданое, оставленное и припрятанное убежавшими монахинями нарочно для нашей барышни…

Прекрасная фрейлина не могла не улыбнуться.

– Я не думаю, Гейнеман, что мы можем присвоить эту находку, – серьезно сказала она, покачав головой. – Прежние владельцы, без сомнения, имеют на нее столько же прав.

Старый садовник смутился и испугался.

– Да ведь не станут же те?.. – проговорил он, запинаясь. – Но, боже мой, было бы грешно, стыдно. Нейгауз, получивший богатое княжеское наследство, должен скорей откусить себе все пальцы, чем забрать эти бедные крохи… Конечно, – он пожал плечами с убитым видом, – кто может знать! Есть господа, которые никогда не могут получить достаточно, стало быть, и барон может захотеть протянуть свою лапу и не отказаться, когда дело касается приобретений. Ох! – он со злостью почесал себя за ухом. – Я бы скорее представил себе, что свод небесный рухнет, чем то, что Нейгаузы могут отступиться. Это все равно что смотреть, как кому-нибудь станут масло с хлеба снимать…

Он вздохнул и пошел к двери.

– Но все-таки вы должны взглянуть на эту штуку, барышня. Я сейчас пойду вниз и уберу камни, загораживающие дорогу, и надо еще попробовать, все ли в порядке над головой, чтобы не случилось несчастья… ну, а потом будь что будет!

Вскоре Клодина в сопровождении брата и старого садовника сошла в погреб.

Фонарь Гейнемана осветил прекрасный сухой свод. Стены были сложены еще в то время, когда крестьянин мало что получал из дворянского кошелька и должен был возить строительные материалы из каменоломен, они были гладкие, крепкие, не пропускавшие ни малейшей сырости. Потому было неудивительно, что воск сохранился таким, каким его положили сюда давно истлевшие руки. Круги, ровно лежавшие один на другом, правда, несколько потемнели сверху от времени, но внутри были свежи и чисты, как будто только что приготовлены.

– Словно золото в слитках! – сказал Гейнеман, протягивая руку к стоящим вдоль стены кругам. – И все это собрали желтенькие крошки!

– А цветы, с которых они собирали пыльцу, цвели сотни лет тому назад, – дополнил взволнованный Герольд. – Если б я распоряжался находкой, я бы ее пальцем не тронул.

– О господи, – запротестовал совершенно испуганный садовник.

– Хотя на этом воске нет надписей, как на вощеных дощечках, все же они содержат в себе часть монастырской жизни, – продолжал Иоахим, не обращая внимания на восклицание садовника. – Что происходило в душах монахинь, когда они придавали эту форму добыче, приносимой пчелами из цветущего, греховно прекрасного мира, лежавшего за стенами их обители? О чем думали они?

– Позвольте, сударь, могу вам сказать безошибочно: они думали о том, сколько денег получат за воск, больше ни о чем, – сказал Гейнеман, почтительно, но с таким хитрым взглядом, что Герольд расхохотался. – В монастырях всегда стремились к накоплению богатств, почитайте старинные рукописи – там подробно описано, какие длинные руки протягивали благочестивые сестры ко всему, что можно было подцепить. За свои молитвы они требовали, чтобы бедные души, боявшиеся того, что будет с ними после смерти, отказывали им не только земли, но и свои последние гроши.

Он навел луч фонаря на стены.

– Что за прекрасный погреб! Здесь нет ни малейшего следа пожара, который охватил тогда все. Мы можем пользоваться погребом, барышня! Все остальное совершенно засыпано, и потому надо вынуть воск и как можно скорее вынести его на воздух.

– Этого нельзя, милый Гейнеман, – решила Клодина, – находка должна оставаться на месте нетронутой, пока ее не увидят Нейгаузы… Не напишешь ли ты Лотарю? – обратилась она к брату.

– Я? – воскликнул он с комическим ужасом. – Все что хочешь, только не это. Ты знаешь…

– Да, я знаю, – ответила она, улыбаясь. – Я тоже не хочу иметь дела с бароном фон Нейгаузом. Я предоставлю решение Беате. Пусть она приедет сама или пришлет поверенного.

Герольд кивнул.

– Сообщить Нейгаузам необходимо. Люди злы, услышат о находке, увеличат ее в десятки раз, а потом станут болтать об утайке и тому подобное… А на мою сестру не должна упасть никакая тень. Лотарь будет думать, как и я. Воск монахинь давно выморочен и принадлежит тому, на чьей земле найден, – замечу, что, по римскому и всеобщему праву, только наполовину, а другая половина принадлежит нашедшему, то есть нашему Гейнеману.

Старый садовник вздрогнул и отмахнулся рукой, как будто его хотели ударить.

– Мне, старику? Чтобы мне досталась половина найденного на земле Герольдов? Вот была бы новость! При чем здесь я, когда камни выпадают из стены? Разве это заслуга? И разве мне нужны деньги? – Он энергично покачал головой. – У меня достаточно, даже слишком достаточно до конца моей жизни, благодаря моей покойной госпоже. Нет, вы не должны обращаться ко мне с этим, сударь. Ни одного, самого крошечного кусочка воска я не возьму! Но согласен, что надо обратиться, куда вы хотели. Пусть кто-нибудь посмотрит находку, чтобы потом не было глупых речей.