Первый снег в горах! Он рано выпадал здесь! В долине еще стоит бабье лето и летает осенняя паутина, а наверху, сверкая, уже падает снег и ложится белыми, чистыми хлопьями на ветви деревьев. Тогда становится особенно уютно в домах: большие печи делают свое дело, а окна обложены зеленым мхом, чтобы не пропускали холодного ветра. Еще лучше бывает по вечерам, когда на столе горит лампа, и свет ее отражается в блестящей чайной посуде.

Но нигде не было так уютно, так по-старинному удобно, как в общей комнате Нейгауза. Жаль только, что возле окна не стояло больше веретено с гребнем, которое так шло к этой уютной горнице. На дворе шел снег, дул ветер, здесь же на старинном письменном столе горела лампа, и Беата писала:

«То были хозяйственные вопросы, Лотарь, теперь пишу о сердечных делах. Я только что была в Совином доме и застала Клодину в общей комнате, она давала урок маленькой Эльзе. Мне бы хотелось сообщить что-нибудь новое, но там все по-прежнему. Она никогда не говорит о тебе, а если я затрагиваю этот вопрос, то не получаю ответа, по крайней мере, такого, какой мог бы удовлетворить меня.

Она спрашивает только о здоровье герцогини, живет, как монахиня, бледна, как смерть. Единственное ее развлечение — одинокие прогулки. Эгоист Иоахим, кажется, не замечает или не хочет замечать этого! Сегодня я его срезала. Он снова принес Клодине толстую рукопись для переписки, я отняла ее у него и сказала: «Если позволите, я это сделаю, вы слишком утомляете бедную девочку».

Ты знаешь, она отослала Иду, и все делает сама: стряпает, шьет, гладит, и все у нее спорится. И после стольких хозяйственных хлопот она должна еще переписывать рукописи и портит себе глаза! Как будто они мало болят у нее от слез.

Честное слово, я постоянно вижу ее с покрасневшими глазами, хотя только бы я ни спрашивала: «Ты плакала?», она постоянно отвечает: «Я? Отчего бы мне плакать?»

Иоахим удивленно посмотрел на меня: я уверена, его приводит в ужас мысль, что кто-то может заглянуть в тайны его поэтической души. Но он не решился противоречить, да это и не помогло бы ему, потому что он один из тех, с которыми можно делать все, только надо действовать решительно.

Однако извини, я что-то слишком много пишу об Иоахиме, а ты хочешь услышать о Клодине. Ты спрашивал меня, носит ли она обручальное кольцо. Конечно, тебе будет больно знать, что она его не носит, но я не могу лгать. Я ее спросила об этом, она смутилась, но ничего не ответила. Около ее губ лежит какая-то горькая складка, мне больно это видеть. Ты должен был как-то иначе сделать ей предложение… Иногда я думаю, что, может быть, герцог все-таки… Нет, нет, Лотарь, я не хочу смущать тебя, я невежда в таких делах, да и не знаю, что лежит между вами, и не хочу выпытывать вашей тайны! Дай Бог, чтобы тучи рассеялись! Я знаю только одно: если они скоро не исчезнут, вы оба будете несчастны. Иногда мне ужасно хочется спросить прямо — да что же это, наконец, такое? Одна тут, другой там? Любите вы друг друга или нет? Говорите! Но ведь ты запретил мне это, так что делать нечего. Я всегда беру с собой Леони в Совиный дом, но Клодина делает вид, что не замечает малютки, а она теперь такая чудная, здоровенькая! Иоахим говорит, что девочка со своими черными глазками и локонами похожа на испанку. Однажды я незаметно наблюдала за Клодиной: она страстно ласкала и целовала ребенка, но как только увидела меня, стала держать себя по-прежнему.

Фрау Катценштейн писала недавно Клодине, что принцесса Елена у герцогини в Каннах и без устали ухаживает за больной, герцогиня тоже хвалит ее в своих письмах к Клодине. Ее высочество ежедневно пишет Клодине, и она аккуратно отвечает, но, кажется, и переписка не доставляет ей радости. На лице ее прямо отражается нетерпение, когда почтальон приносит надушенный конверт с герцогской короной. Августейшая особа спрашивает в каждом письме: «Когда будет твоя свадьба, Клодина? Почему ты ничего не пишешь о своем женихе, о своем счастье?» Иногда в письмо вложен флердоранж. Что отвечает Клодина, я не знаю, но, судя по постоянно повторяющимся вопросам, думаю, что она ничего на них не отвечает.

Господи, какое вышло длинное письмо. А я еще буду писать сегодня, потому что хочу начать переписывать рукопись Иоахима. Я уже перелистала ее — это вторая часть испанских воспоминаний.

Что ты еще хочешь знать? Спрашивай только, и я отвечу откровенно. Не слишком затягивай свое пребывание в твоем пустынном саксонском замке. Дай Бог, чтобы выздоровление герцогини шло благополучно. Бедная больная очень неспокойна: ей страшно хочется увидеть детей, родину! Вчера она прислала Клодине розы; сейчас передо мной стоит в стакане одна из них, этих гостей издалека, и с удивлением смотрит в окно на снег, вьющийся в вечерних сумерках. Посылаю тебе локон нашей малютки.

Принцесса Текла держит при себе Берг. Знаешь ли ты, что герцог не взял с собой в Канны Пальмера? Это удивительно: раньше он не мог обойтись без него».

Беата надписала адрес и собралась идти в детскую, но в это время ей доложили о Гейнемане.

— Ну, — спросила она, когда старик вошел в своем байковом сюртуке, высоких сапогах и с шапкой в руках. — Что случилось?

— Слава Богу, ничего! Но мы получили телеграмму и барышня должна тотчас ехать с ночным поездом. Она просит у вас, фрейлейн фон Герольд, сани, чтобы доехать до станции.

Беата без суеты велела закладывать сани, а старику собственноручно поднесла стакан наливки.

— Я сейчас поеду туда, и вы тоже садитесь сзади, — сказала она.

— Да, об этом также очень просила барышня, я и позабыл, — проговорил старик.

Беата ехала по заснеженному лесу около четверти часа, думая: «Что такое могло случиться?»

Совиный дом серел среди осыпанных снегом елей, и его окна светились в темноте.

Фрейлейн Линденмейер встретила Беату в передней. У нее был перепуганный вид и, сложив руки, с глазами, полными слез, она прошептала Беате:

— Герцогиня кончается!

Беата по лестнице взбежала в комнату Клодины, та укладывала свои вещи и повернула к ней печальное лицо.

— Господи! Ты едешь в Канны?

— Нет, только в резиденцию, герцогиня хочет умереть дома, — пояснила Клодина.

Говоря это, она закрыла лицо ладонями и заплакала.

— Они везут ее назад! О Боже! Клодина, голубушка, не плачь, милая, дорогая моя, ведь ты должна была знать, что ей могло стать лучше только на время, что выздоровление невозможно.

— Телеграмму послала Катценштейн, Беата. Герцогиня думает застать меня уже в резиденции. Завтра вечером они приезжают, телеграмма послана из Марселя. Я хотела попросить тебя присмотреть за девочкой, — продолжала она. — Иоахим погружен в свою работу, а фрейлейн Линденмейер стала очень уж забывчива. Я думала написать Иде, но Линденмейер говорит, что она поступила на место.

— О чем здесь говорить, — сказала Беата, приняв сердитый вид и помогая Клодине надеть пальто. — Это само собой разумеется. Одевайся потеплее!

— Но оставь малютку здесь, в Совином доме. Иоахим привык, что она в сумерки приходит к нему, садится на колени и просит рассказать сказку.

— Понятно, — сказала Беата, — но что я хотела сказать, — запнулась она, — не забудь обручального кольца.

Клодина испуганно обернулась.

— О, да, ты права! — печально проговорила она и вынула кольцо из маленького футляра.

Фрейлейн Линденмейер в слезах стояла рядом с Беатой в передней, пока Клодина прощалась с Иоахимом.

— О Господи! Такая молодая и должна умереть! — плакала старушка. — Дай, Господи, чтобы она доехала до дому.

— Дай, Господи, — бессознательно повторила Клодина и поехала вместе с Беатой по метели.

Беата проводила кузину до самого купе, по-матерински заботясь о невесте своего брата. Когда освещенный ряд вагонов исчез, она задумчиво села в свои сани. Колокольчики мелодично позванивали в лесу, где было очень тихо. Беата думала об экстренном поезде, мчавшем больную герцогиню. Должно быть, ей совсем плохо, если уж решились на путешествие. Когда герцогиня уезжала в Канны, Клодине при прощании сделалось дурно. Теперь им предстоит последнее прощание.

Клодина во время одинокой поездки тоже думала о своей высокопоставленной подруге. Ужасно ехать с такой целью! Так скоро, звучало в ее сердце, слишком скоро пришел конец.

Зимнее расписание поездов было очень неудобным. В Вэрбурге у нее была двухчасовая остановка и пересадка. Уже светились огни станции, поезд замедлил ход и, наконец, остановился. Клодина по освещенной платформе прошла в пассажирский зал. Войдя, она не подняла вуали и села в уголок. Недалеко от нее шептались господин и дама, и что-то в их облике показалось знакомым Клодине. Но господин сидел к ней спиной, на нем была дорогая шуба, шапка лежала рядом, как видно, он рассматривал путеводитель, и когда переворачивал страницы, на пальце у него сверкал крупный бриллиант. Клодина, чтобы отвлечься от печальных мыслей, стала наблюдать за своими спутниками: чем они связаны друг с другом, муж ли это с женой? Отец ли с дочерью? Чем они заняты?

— Глупости! — услыхала Клодина французскую речь. — Я тысячу раз говорил, что доеду до Франкфурта и вернусь!

— Я вам не верю, — резко и горячо прошептала дама, — все остается, как я сказала: если вы обманете меня, вы знаете, как я отомщу!

— Ну, это не поможет вам, многоуважаемая!

— Что ж, посмотрим, что произойдет, — сказала она громче, чем хотела, и ударила по столу маленьким кулаком. Господин успокаивающе положил на него свою руку и испуганно осмотрелся.

Вуаль Клодины была очень густа и вполне скрывала ее черты и глаза. И тут она узнала господина — это был Пальмер, и, конечно, так шипела фрау фон Берг, когда сердилась. Клодина узнала ее густые волосы и полную фигуру. Но что происходило?

— Пожалуйста, — говорил Пальмер ласково, — что мне делать без тебя, мой ангел! Будь же разумна и исполни мою просьбу!

К вокзалу подошел поезд, окна слегка задрожали. Прозвучал звонок, и кондуктор закричал нараспев: «Франкфуртский поезд!» Пальмер поспешно встал.

— Останься здесь, — сказал он резко.

— Нет, я не лишу себя удовольствия проводить вас до купе, — насмешливо возразила дама. — Кто знает, как долго я буду лишена вашего общества?

Он не ответил и выбежал вон, она устремилась за ним. Клодина невольно встала и подошла к окну, она видела, как Пальмер поспешно исчез в купе первого класса. Дама стояла перед вагоном, плотно завернувшись в тальму. Наконец, пришел поезд Клодины. Она подождала, чтобы видеть, в какое купе сядет фрау фон Берг. В поезде было только два вагона первого класса. Дама вошла в один вагон, Клодина подошла к другому, и кондуктор тотчас отпер купе. Клодина на минуту задержалась; там сидел один господин, не поехать ли ей во втором классе?

— Некурящее отделение второго класса свободно? — спросила она.

— Нет, сударыня, там пятеро мужчин и одна дама, а в дамском купе семейство с детьми.

Тогда Клодина, наконец, решилась, вошла и села у окна; господин, видимо, спал, его нельзя было разглядеть, видны были только шуба, шапка и лиловый плед. Теперь ехать оставалось недолго, всего часа два.

Она опустила свою белокурую голову в темной меховой шапке на подушку — ужасно устала, и все же беспрестанно сменяющиеся мысли не давали ей уснуть. Герцогиня умрет, она потеряет любящее сердце и получит свободу; как только потухнет последняя похоронная свеча, она вернет обручальное кольцо Лотарю и вздохнет свободно. Грудь ее поднялась, но даже мысль об этом облегчении причиняла ей страдание. Ах, как бесцветна, однообразна жизнь бедной дворянки, постепенно становящейся старой девой! Пропавшая жизнь! А если Иоахим снова женится? Если к отсутствию радости присоединится сознание бесполезности? Нет, нет, такие мрачные мысли были греховным малодушием. У нее еще есть много больше, чем у других. Прочь, прочь печальные мысли, надо крепиться и держать себя в руках, впереди еще много переживаний. Скоро поезд подъедет. Тут мысли ее спутались, и она на мгновение забылась.

Среди стука колес и скрипа тормозов поезда, подъезжавшего к какой-то станции и резко замедлившего ход, Клодина не услышала, как второй пассажир купе встал и подошел к ней. Только почувствовав, что кто-то прикоснулся к ее шубке, она очнулась и открыла глаза: перед ней стоял Лотарь.

— Так, стало быть, верно? — ласково сказал он. — Узнал, несмотря на вуаль. Но что я говорю? Есть только одни такие золотистые волосы. Вы тоже едете в резиденцию?

Он не скрывал своего радостного удивления. Его рука невольно протянулась, чтобы взять ее руку, он снял шапку и снова надел, борясь со своим волнением.

Клодина сидела, как статуя, она очень быстро овладела собой.

— Да, — коротко отвечала она, не замечая протянутой руки, и крепко сжала руки в муфте, как будто затем, чтоб удержать их. — Камергер Штальбах телеграфировал мне, что их высочества приезжают завтра, и я тотчас собралась.

— Не скажете, как все обстоит в Полипентале? — спросил он.

— Хорошо, — отвечала она.

— А моя девочка?

— Она здорова, думаю я.

— Вы думаете? — повторил он с горьким выражением.

Оба замолчали. Поезд остановился, снаружи заскрежетал снег под тяжелыми мужскими сапогами, отворилась дверь какого-то купе, потом прозвучал звонок, раздался свисток, и поезд двинулся дальше.

— Клодина, — нерешительно начал Лотарь. — Третьего дня я писал вам. Письмо придет в Совиный дом сегодня утром.

Клодина склонила голову, не глядя на него.

— Я был в ужасном настроении, — продолжал он. — Представьте себе, совсем один в занесенном снегом старом, плохо меблированном доме, в двух часах езды от города. Я промок на охоте и сидел перед окнами. Один в совершенно пустом здании. К тому же меня мучили видения: я видел общую комнату в Нейгаузе, видел, как моя малютка резвится и играет, слышал ее лепет и даже ясно чувствовал запах яблок, пекущихся в камине. — Лотарь на мгновение остановился. — И я подумал: Господи, зачем, собственно, я здесь с этими грустными мыслями? В такую минуту я подошел к столу и написал вам, чтобы прямо спросить вас.

Клодина поспешно перебила его.

— Зачем спрашивать? Ведь я не могу принудить вас сдержать обещание, да я никогда и не посылала вас в замок Штейн. Ведь вы могли ехать в Берлин, или в Вену, или, наконец, в Париж! А, может, и в еще более отдаленный город.

Он дал ей договорить.

— Я хотел спросить вас я письме, — спокойно продолжал он, — не пора ли кончать комедию, Клодина? Ведь преступно…

Она возмутилась — неужели он говорит серьезно?

— Эта вы говорите теперь, когда конец так близок? Бедная больная, может быть, не проживет и суток. Неужели вы так спешите получить свободу?

— Как вы раздражительны, Клодина, — произнес он терпеливо, и в его голосе слышалось сожаление. — Но вы правы: ввиду предстоящих грустных дней не следует говорить об этом.

— Нет, нет, не говорите, — сказала она со вздохом.

— Между тем, я не могу иначе, — неумолимо продолжал он. — Последняя новость та, что ее высочество прямо обратилась ко мне.

Он вынул портфель и подал Клодине письмо.

— Прочтите лучше сами.

Клодина отклонила письмо рукой.

— Это собственноручное письмо герцогини, — повторил он, не убирая письма. — Бедная женщина отравляет свои последние дни заботой. Если позволите, кузина, я прочту вам письмо.

И он начал, взглянув на бледное лицо молодой девушки.

«Милый барон!

Елизавета».

Эти строки пишет вам, после долгого колебания, умирающая и просит, по возможности, помочь в очень сложных и затруднительных обстоятельствах.

Ответьте мне правду на один вопрос и простите мне, которой скоро не будет в живых, его нескромность. Любите ли вы вашу кузину? Если вы только под влиянием рассудка и великодушия предложили ей руку, то, барон, верните девушке свободу и будьте уверены, что вы сделаете счастливыми двух людей, которые для меня дороже всего.

Глаза Клодины с отчаянием смотрели на небольшой листок. Милосердный Боже, что же это такое? Неужели герцогиня сохранила ужасную, безумную мысль о том, что ее муж любит ее или она его? Или же принцесса Елена доверилась герцогине, и та желает стать посредницей между ней и Лотарем?

— И вы… — наконец надорванным голосом произнесла она.

— Я еду передать ее высочеству мой ответ, Клодина. Вы знаете сами, надеюсь, что не было никакой необходимости герцогине требовать истины. Я всю жизнь действовал открыто, только однажды я решился на притворство, потому что считал себя обязанным сдержать данное слово, хотя бы ценой своей жизни. Но оставим прошлое, оно похоронено. С тех пор ничто не мешало мне действовать вполне согласно с моими убеждениями. Я прямо объясню ее высочеству, что…

Легкий крик перебил его. Клодина с мольбой протянула к нему руки, глаза ее с ужасом смотрели на него.

— Молчите, я не герцогиня! — произнесла она.

Лотарь остановился перед этим отчаянным возгласом.

Девушка вскочила и отошла в дальний угол купе. Вскоре замелькали перед окнами фонари, поезд замедлил ход, и в сером свете снежного утра показался вокзал резиденции. Над городом поднимался старый герцогский замок.

Клодина вышла прежде, чем он успел помочь ей. Ее уже ждали придворный лакей и карета. Когда она поспешно садилась в нее, к дверце подошел Лотарь. Его лицо изменилось — в бледном утреннем свете Клодине показалось, что он постарел за последние месяцы.

— Пожалуйста, кузина, назначьте мне время, чтобы переговорить с вами, — сказал он с вежливой решительностью.

— Завтра, — сказала она.

— Только завтра?

— Да, — прозвучал короткий ответ.

Лотарь отошел с поклоном, через несколько минут сел в наемный экипаж и медленно проехал в те же ворота, через которые промчалась придворная карета с Клодимой.

«Что, — думал он, испуганный ее странным поведением, — если герцогиня все-таки права, и Клодина любит герцога? Если она ко мне равнодушна, на самом деле равнодушна?».

Он всегда был так уверен в своем понимании женщин, он думал, что хорошо знает Клодину. Сегодня он впервые серьезно усомнился в этом.

Клодина тем временем подъехала к флигелю, где проживала герцогиня-мать. Восходящее голице обливало пурпуром зубчатые стены, крыши и башни замка. А внизу и это мгновение на городской башне, еще тонувшей в сером тумане, подняли герцогский флаг — знак того, что герцогиня возвращалась домой. Да, возвращалась, чтобы умереть…

Для Клодины были приготовлены во втором этаже две уютные комнаты; еще утром ее позвали к герцогине-матери. Глаза доброй старушки были заплаканы. Она сидела у знакомого углового окна и смотрела поверх крыш любимого города в далекое поле. О, как часто сидела перед ней Клодина в этой уютной комнате со старинной мебелью и многочисленными портретами и любовалась прелестным видом! Сейчас обе женщины не замечали его красоты. Они смотрели в ту сторону, где из лесу выбегало полотно железной дороги, но которой должна была приехать бедная больная.

У герцогини пошла горлом кровь, она хотела только одного: увидеть перед смертью детей и привести в порядок различные дела. Принцы оставались дома, чтобы не беспокоить мать. Этого требовал врач, хотя она и противилась, говоря: «Доктор, я умру от тоски!»

Рассказывая, старая герцогиня тихо качала головой.

— Как тяжело, в особенности для Адальберта, — они вполне сдружились теперь и могли бы стать счастливой четой. Он с такой любовью пишет о ней, и вот! — Герцогиня вздохнула. — Один Бог знает, сколько мы еще переживем!

Их высочества запретили всякие встречи, но старая герцогиня все-таки хотела ехать с наследным принцем и предложила Клодине сопровождать ее. В два часа спустились они с горы, где стоял старый герцогский замок; из серых ноябрьских облают, висевших над городом, сыпал снег. Но несмотря на дурную погоду, сотни людей стояли вдоль дороги к вокзалу. Ландо герцогини остановилось около выхода из герцогских комнат.

У вокзала полиция старалась удержать все прибывавшую толпу. Люди тихо стояли на некотором расстоянии от экипажа старой герцогини. Поезд подходил. Наконец, прошумели вагоны, и все на вокзале засуетились. Сначала вышел герцог, поцеловал руку матери. Потом сам вынес из вагона больную жену. Все взоры обратились на нее, ее большие глаза искали наследного принца. Она обняла свекровь и с грустной улыбкой поцеловала сына.

— Вот я и вернулась, — прошептала она.

Она едва могла дойти до экипажа, герцог и наследный принц поддерживали ее. На платформе в числе присутствующих придворных была и принцесса Елена с фрейлиной Катценштейн. Когда герцогиня увидела Клодину, лицо ее дрогнуло: она махнула рукой и указала на экипаж. Молодая девушка поспешно подошла к ней.

— Ваше высочество, — взволнованно проговорила она и наклонилась к руке герцогини.

— Дина, пойдем, — прошептала та, — пойдем и ты со мной, дорогой мой, — обратилась она к принцу. — Адальберт поедет с мамой.

— В последний раз! В последний раз! — шептала герцогиня с усилием махая белым платком в ответ на приветствия встречающих. Потом схватила, руку молодой девушки.

— Как хорошо, что ты здесь!

У подъезда она сказала Клодине:

— Когда я немного отдохну, я пришлю за тобой, Дина.

Клодина прошла в свою комнату и стала наблюдать из окна за отъезжающими и подъезжающими экипажами, за проходившей стражей. Из города доносился звон колоколов. То тут, то там, несмотря на ранний час, зажигались огоньки. Снег все падал и падал. Клодина долго стояла у окна, затем ей подали чай. Сидя в кресле, она смотрела на голубое пламя под чайником и думала о Лотаре, о том, как он описывал ей свою тоску и одиночество в заброшенном саксонском замке. Неизвестность! Одиночество! Тоска! О Боже, как она хорошо все это знала и понимала.

Принцесса Елена выглядела хорошо, ее лицо приняло другое, более уравновешенное выражение. Страсть и беспокойство исчезли с него: вероятно, она надеялась не попусту. Чего хотела герцогиня от Клодины? Ах, совершенно ясно! Получив ответ Лотаря, она скажет: «Клодина, будь великодушна, верни ему слово. Он чувствует себя связанным». Конечно, Клодина знала, что Лотарь никогда не порвет с нею сам. Он зависел от ее великодушия. Неожиданно горячее, страстное упорство охватило ее.

— А если я не захочу? Если предпочту лучше мучиться рядом с ним, чем томиться вдали от него? Кто может мне помешать? — И тут же она покачала головой. — Нет, нет, никогда!

Старинные часы в зеркальном футляре пробили девять. Герцогиня, наверно, слишком утомилась, и нельзя было рассчитывать увидеть ее сегодня. Клодине вдруг стало холодно, слишком холодно в пустой комнате. Пламя в камине едва теплилось. Клодина стала ходить взад и вперед. Около десяти часов, когда она уже собралась ложиться, пришла горничная и пригласила ее вниз. Клодина прошла несколько коридоров, лестниц и лесенок и добралась до ярко освещенной передней перед покоями ее высочества. Раньше она редко бывала здесь. Во время придворных приемов она сопровождала старую герцогиню лишь в парадные залы и старалась избегать вечерних собраний в гостиной ее высочества. Сегодня она вновь почувствовала особенность этих великолепных покоев: повсюду густой красный цвет — обои, ковры, занавески, свет смягчен абажурами красноватых оттенков. Группы роскошных экзотических растений и драгоценные картины в широких золотых рамах. Все «болезненно, лихорадочно, как существо, живущее в этих комнатах», сказал однажды его высочество, привыкший к чистому лесному воздуху и задыхающийся в тяжелой, пропитанной духами атмосфере. В этом была доля правды. Жгучая потребность скрасить скудную действительность, жажда жизни и счастья сказывались в роскоши этих дворцовых комнат.

Герцогиня лежала на низкой постели с красным пологом, который поддерживался наверху когтями позолоченного орла. Здесь также все освещалось розоватым светом, который придавал бледному лицу обманчивую краску.

— Уже поздно, Дина, — сказала тихим голосом больная, — но я не могу оставаться одна — мне страшно! Меня охватывает непонятный страх. Я стала бояться темноты. Не смейся надо мной, Дина! А теперь, прошу тебя, расскажи мне все — я думаю, мне уже остается немного времени слушать тебя!

Клодина думала, что ей следовало бы убежать из этой роскошной комнаты с золоченым потолком и одуряющим запахом ландышей, несущимся из зимнего сада…

— Как ты тут жила, Клодина?

— Я?.. Мне жилось хорошо, мне только очень тяжело, что ты страдаешь!

— Я должна все привести в порядок и многое написать. Помоги мне!

— Элиза, та напрасно волнуешься!

— Нет, нет!

Герцогиня смотрела на молодую девушку большими блестящими глазами, как будто старалась разглядеть, что делается в ее душе…

— Какая ты странная невеста, — шепотом начала она после короткого молчания, — и отношения ваши странны. Он там, ты тут. Клодина, сознайся, что твое согласие отдать свою руку в тот день было жертвой? Скажи, Клодина, ты не любишь его?

Она со страхом, с мучительным страхом смотрела на заплаканное лицо подруги.

— Элиза, — ответила та, прижав руки к груди, — я люблю Лотаря, любила его, еще не зная, что это любовь, еще почти ребенком любила его…

Герцогиня молчала, но дыхание ее участилось.

— Ты не веришь мне? — тихо продолжала Клодина.

— Верю, Дина; но любит ли он тебя? Скажи, любит ли он тебя также? — прошептала герцогиня.

Клодина опустила глаза.

— Я не знаю, — проговорила она.

— А если бы знала, что он тебя не любит, стала бы ты, несмотря на это, его женой?

— Нет, Элиза.

— И ты никогда не решилась бы отдать свою руку другому, несказанно любящему тебя?

Прекрасная девушка сидела неподвижно и безмолвно, как статуя.

— Клодина, знаешь, зачем я приехала? — спросила со страстным волнением герцогиня. — Затем, чтобы употребить свои последние силы для спасения пламенно желаемого счастья того, кто мне дороже всех на свете! Когда я уехала в Канны, моя глупая слабость, мое раненое самолюбие боролись с благими намерениями. Клодина, герцог любит тебя, а меня никогда не любил. Он любит тебя со всей честностью и силой, на какие способно его благородное сердце. За время моего замужества я научилась читать в каждой черте его лица: он любит тебя, Дина! И он никогда не забудет тебя. Не сиди так молчаливо, ради Бога, отвечай!

— Ты ошибаешься! — воскликнула испуганно Клодина и отстраняюще протянула вперед руки. — Ты ошибаешься, его высочество не любит меня больше, это заблуждение с твоей стороны. Ты не должна была думать об этом, не должна была приезжать!

— О, неужели ты думаешь, Дина, что любовь можно сбросить, как платье? — сказала герцогиня. — Что можно решить: с завтрашнего дня перестану любить, и кончено?! Нет, нет, так сердце не создано!

Клодина молчала. Потом начала говорить решительно и сильно:

— Я никогда не выйду замуж иначе, чем по взаимной любви! Прости, мой друг, но я не могу дать тебе обманчивых обещаний. Распоряжайся всем! Если нужно, то и моей жизнью, только не требуй этого.

Герцогиня в упор смотрела на Клодину. В комнате все смолкло…

— Бедный человек! Я думала, что и тебе будет так хорошо, — сказала она, скорее про себя. — Нет, этого не будет! — Потом громче добавила: — Какая путаница! Ты любишь Лотаря, а он… Бедная маленькая принцесса!

— Элиза! — воскликнула Клодина, и губы ее задрожали. — Я ведь не хочу лишать его счастья, что ты обо мне подумала? Никогда! Никогда! Если любишь меня, — поспешно продолжала она, — возврати ему от моего имени свободу, я знаю, что ты будешь говорить с ним об этом.

— Завтра, — сказала герцогиня.

— Так отдай ему это! — Она сдернула с пальца обручальное кольцо. — Здесь счастье принцессы, возьми его и оставь меня идти своей дорогой, одинокой и далекой от всего, что может напоминать мне о нем!

Клодина встала и пошла к двери.

— Клодина, — проговорила слабым голосом герцогиня и схватила кольцо худой рукой. — Дина, не уходи так от меня! Кто несчастнее из нас двоих? Помоги мне лучше, чтобы вышло хоть немного хорошего из всего этого.

Клодина вернулась.

— Что я должна сделать? — покорно спросила она.

Герцогиня попросила воды, потом велела Клодине принести шкатулку, открыла ее и подала молодой девушке лист бумаги.

— Вот список вещей, которые я желаю, чтобы раздали после моей смерти. Спрячь его — это копия, подлинная бумага у герцога.

— Ты не должна так ужасно волноваться, Элиза!

— Я буду спокойна, когда приведу все в порядок, Дина. Прочти вслух, не пропустила ли я чего-нибудь. Никто не должен думать, что я забыла его!

Клодина начала читать дрожащим голосом. Иногда слезы мешали ей — все было с такой нежностью, с таким вниманием продумано, все свидетельствовало об удивительном расположении к людям…

«Моей дорогой Клодине принадлежит вуаль из брюссельских кружев, которую я надевала к венцу».

Расстроенное лицо молодой девушки покрылось яркой краской. Она знала, о чем думала герцогиня, когда писала это.

— Возьми ее назад! Возьми ее назад! — зарыдала она и опустилась на колени около постели.

— О, как плохо, как плохо, — сказала герцогиня, — и ты, и он несчастливы. Вы — самые дорогие для меня люди!

Клодина поцеловала горячие руки больной и поспешно вышла из комнаты.

Горе слишком сильно бушевало в ней. Она выплакалась в зимнем саду, под пальмами и магнолиями. Тихий плеск фонтана успокоил немного ее страстное отчаяние, и через несколько минут Клодина овладела собой настолько, что могла пойти проститься с герцогиней. Когда она бесшумно отодвинула шелковый полог, больная, по-видимому, дремала с горестной складкой вокруг рта.

В передней Клодина встретила доктора; он приветливо поздоровался с ней.

— Неужели конец так близок? — спросила потрясенная девушка. Он дружески протянул ей руку.

— Покамест есть дыхание, есть и надежда, фрейлейн. Но по человеческим расчетам, жизнь ее высочества скоро погаснет, как свеча: она заснет от истощения.

Клодина невольно указала ему на свою руку.

— Господин советник!

— Ах, милостивая госпожа, — сказал расстроенный врач, — это уже не поможет. Здесь все кончено! — он указал на грудь. — Я иду к герцогу, чтобы сообщить ему о состоянии ее высочества, — тихо продолжал он, идя с молодой девушкой по коридору. — Его высочество получил неприятную новость. Вы, верно, уже знаете? Пальмер исчез и произвел большое смятение.

— Он поехал прошлой ночью во Франкфурт, — сказала изумленная Клодина. — Я видела его на вокзале в Вэрбурге и подумала, что он едет навстречу их высочествам.

— Этот плут уже давно пересек границу, — проговорил доктор. — Поехал навстречу? Почему вы так решили?

— Я слышала, как он говорил об этом с фрау фон Берг.

Клодина замолчала: удивительное происшествие вдруг стало ей понятно.

— Они подходят друг другу, — засмеялся доктор, — но я все-таки расскажу герцогу. Завтра мы получим известие, что и она уехала, так же скоропалительно. Не годится злорадствовать, но я не могу удержаться от этого по отношению к ее светлости принцессе Текле: она удивительно покровительствовала почтенной даме… Покойной ночи, фрейлейн!

Слова доктора исполнились. На другой день в замке узнали, что фрау фон Берг внезапно исчезла. Она не оставила за собой ни смятения, ни беспорядка, а только связку писем герцогине и письмо его высочеству. Но ангел-хранитель, стоявший у дверей в лице фрейлины Катценштейн, тотчас догадался, что этот пакет не годится для ее высочества и решительно передал его герцогу. Старая фрейлина вошла к герцогу в то время, как он со вздувшимися от гнева жилами на лбу разбирал ворох бумаг, в комнате находился и обер-полицмейстер.

Герцог подумал, что фрау фон Катценштейн пришла сообщить ему о состоянии здоровья ее высочества. Вместо того она передала ему перевязанную голубой ленточкой пачку писем, на верхнем из них был адрес фрау фон Берг, надписанный рукой его высочества.

Герцог побледнел.

— И это должно было быть передано герцогине? — спросил он сдавленным от бешенства голосом, посмотрев на свидетелей своей шумной юности, того времени, когда он так охотно бывал у господ фон Берг, ужинал и играл в баккара в голубой кокетливой гостиной красивой женщины.

Эта женщина, которая отравила последние дни умирающей своей подлостью, стремилась потревожить и ее последние часы!

— Благодарю вас, милостивая государыня, — сказал потрясенный герцог. Он бросил в камин письма, а затем и другие бумаги, после чего невольно вытер пальцы батистовым платком.

— Дайте плуту убежать, господин фон Шмидт, — сказал он презрительно и любезно раскланялся с полицмейстером.

Когда тот удалился, герцог взволнованно заходил по комнате.

Маленькая записка осталась на полу около камина, герцог заметил ее и поднял. Она была написана знакомым почерком Пальмера.

«Вчера вечером, — прочел герцог, — я должен был передать прелестной Клодине записку от герцога; я выкрал ее, помогая ей садиться в экипаж. Посылаю этот ценный листочек в ваше распоряжение. Но, дорогая моя, сумейте подложить мину столь искусно, чтобы умная и столь дружески расположенная к нам особа взлетела на воздух».

— Так Пальмер виновен и в этом!

Герцог горько улыбнулся и подумал о пылком чернокудром существе, в руки которого вложили фитиль от мины. Мина взорвалась, первая жертва лежала там наверху, а преступники скрылись…

Этот хитрый человек умел с добродушной улыбкой обманывать так, как до сих пор не случалось ни при одном дворе. Каждый дворцовый слуга требовал жалованья за несколько месяцев; всем поставщикам ничего не было уплачено за два года. Чиновники герцога только с большим трудом смогли выяснить, сколько задолжал Пальмер. Герцогское казначейство переполнилось кредиторами, как только исчезновение мошенника стало известно.

Герцог гневно рассмеялся, узнав подробности. Очень аккуратная в денежных расчетах герцогиня-мать была возмущена, когда ей пришлось во второй раз заплатить за ландо, но еще с большим возмущением должна была перенести мысль, что она спокойно ездила в нем мимо фабриканта, столь часто покорно просившего Пальмера об уплате денег.

Вся резиденция негодовала, все желали Пальмеру тюрьмы и виселицы, но такие хищные птицы обычно не попадают в силки.

Клодина узнала обо всем от горничной, но это почти не возбудило в ней интереса. Она думала только о том, как решится ее судьба в наступающий день. Известия о здоровье герцогини не были хуже, она проспала несколько часов, но еще не выражала желания видеть подругу.

Клодина стояла у окна, глядя на серое ноябрьское небо. Снег шел, не переставая, все перед ее глазами было так мрачно, так мертво, что сердце сжималось еще сильней. Вдруг лицо девушки вспыхнуло: во двор въехала карета и остановилась у подъезда флигеля, в котором жила герцогиня.

Комната Клодины находилась в среднем здании, где были расположены парадные комнаты, так что она могла видеть, кто вышел из кареты.

Это был он: высокая фигура Лотаря исчезла за входной дверью. Он приехал, чтобы сообщить ее высочеству свой ответ!

Невыносимое волнение переполнило душу Клодины, и она вынуждена была прислониться к углу окна. Зачем пустые надежды еще смущали ее сердце? Каждое слово, слышанное ею от него с тех пор, как они впервые встретились в нейгаузовском саду, когда она пришла сообщить Беате о находке воска, было оскорбительным и жестоким, резало ее сердце, как острый нож. Повсюду, где мог, он выказывал недоверие и пренебрежение к ней; он не любил ее, нет, нет!

Лишь однажды сердце ее забилось в нелепом наплыве счастья — в ту темную летнюю ночь, когда он приезжал посмотреть на ее окно. Но это сладкое мгновение было коротко и не повторялось более. За ним последовало быстрое отрезвление: военная привычка, он осматривал, все ли в порядке и не грозит ли опасность чести его имени.

Клодина отошла от окна к столу, на котором был накрыт завтрак. Она взяла маленький графин и, хотя не любила вина, налила себе немного, потому что чувствовала ужасную слабость.

Легкий стук в дверь заставил ее поставить стакан, не отпив вина.

— Войдите, — сказала она так тихо, что невозможно было расслышать за дверью.

Фрейлина Катценштейн все-таки отворила дверь и с серьезным видом переступила порог; в руках у нее была коробка, завернутая в белую бумагу.

— Моя милая Герольд! — сердечно сказала она. — Ее высочество только что поручила мне передать вам это.

Она поставила коробку на стол и подошла ближе к Клодине.

— Герцогиня ожидает вас через полчаса, — прибавила она и пожала руку девушке. — Извините, что я не посижу у вас, но я не могу оставить больную.

— Как ее здоровье? — произнесла Клодина дрожащими губами.

— Она сегодня не жалуется и говорит, что ей дышится легче и свободней, — сказала старая фрейлина, сама еще не отдышавшаяся от подъема по лестнице.

— Ах, и вы сами трудились, — рассеянно сказала Клодина, но Катценштейн уже выходила из двери.

Клодина не думала о коробке. Через полчаса она узнает, взял ли он ее кольцо. Ведь ей должны были сказать правду.

Она начала беспокойно ходить по комнате, хотя еле держалась на ногах.

Подойдя к окну, она услышала крик стражи: «Вперед!». Герцог выехал на санях, за ним следовало еще двое саней; вероятно, он старался убежать от гнева и забот. Она тоже почувствовала потребность сойти вниз в парк, чтобы освежиться на снежном воздухе, утомиться до здоровой усталости, которая поможет найти сон и забвение.

Машинально она остановилась перед коробкой, присланной герцогиней; это был, вероятно, подарок из путешествия: высокопоставленная женщина никогда не забывала о приятных сувенирах для своих приближенных.

Клодина приподняла бумагу: скоро надо будет идти вниз и благодарить, но ведь нужно знать, за что. В обитой голубым шелком шкатулке на дорогих кружевах лежала цветущая миртовая ветка, на которую было надето ее обручальное кольцо.

Бледная, порывисто дыша, девушка вдруг очутилась на лестнице; она пробежала коридор, но только перед комнатой герцогини почувствовала, что более не в силах держаться на ногах. В передней стояли доктор и старая фрейлина, которая указала на дверь и приложила палец к губам.

— Ее высочество заснула, — тихо сказала она.

Клодина как во сне вошла в так называемый рабочий кабинет герцогини. Это была маленькая комната со стенами, покрытыми драгоценной деревянной резьбой. В ней стояли темные, дубовые книжные шкафы, бюсты Гете, Шекспира и Байрона на высоких резных подставках, двери и окна обрамляли тяжелые драпировки.

В этот серый день здесь было почти темно. Через одну из приподнятых портьер виднелся зимний сад, и в нем, освещенный лившимся сквозь стеклянные стены светом, стоял Лотарь.

Он повернулся спиной к двери и, по-видимому, с интересом разглядывал куст желтых роз…

Клодина невольно отступила в тень высокого книжного шкафа, чтобы не видеть его; она не могла и не хотела встретиться с ним теперь. Чувствуя сильное сердцебиение, прижалась она в угол.

Она не хотела брать кольцо, которое казалось ей даром сострадания, ведь он не взял его, чтобы не нарушить своего слова, и она не могла, не должна была принимать это кольцо снова.

Вдруг она торопливо осмотрелась — нет ли возможности убежать, потому что услышала жесткий голос принцессы Теклы.

— Ну, барон, — говорила она, — наконец-то вас можно увидеть. Знаете ли, что я сердита на вас — вы до сих пор не показывались к нам.

— Это не совсем справедливо, ваша светлость. У меня тут было много дела, и, кроме того, не принято делать визитов в день своей свадьбы!

— День свадьбы? — со смехом воскликнула старуха. — Я нахожу, что вы выбрали странное время для шуток: герцогиня смертельно больна! Действительно, Лотарь, вы иногда очень странны. Разве вы не знаете, что герцогиня в любую минуту может умереть?

— Я, ваша светлость, очень далек от неуместных шуток. Я сам потрясен известием, что герцогиня желает, чтобы наше венчание состоялось сегодня же, если, конечно, моя невеста согласится.

— Желаю счастья, барон! Но почему же вашей невесте не соглашаться? — насмешливо спросила принцесса. — Она так быстро согласилась на помолвку, за которой, конечно, должно следовать и венчание. Впрочем, это странный каприз со стороны ее высочества!

— Странный? Неужели так странно желание ее высочества видеть, что счастье двух людей обеспечено, что они достигли пристани и избежали всех мелей и утесов, которые грозили им до свадьбы? Признаюсь, что не нахожу это странным и с благодарностью принимаю такой каприз.

— Вы раньше не нуждались в защите, Герольд, с каких пор чувствуете вы себя таким слабым? Ведь вы сумели добиться моего согласия, когда я отказала вам в руке своей дочери? Давно ли вы стали бояться сильнейшего, скажем лучше, могущественнейшего, или…

— Я не боюсь честных врагов, — медленно проговорил Лотарь, и каждое его слово звучало уничтожающе. — Ваша светлость, вероятно, уже знает из басни, что лев всегда великодушен. Его я не боюсь как противника, а боюсь змей, которые ползут, крадучись, и отравляют своим ядом невинных. Я не могу оградить свою будущую жену от злых наговоров, пока не обвенчаюсь с ней, потому что мне приходится бороться здесь неравным оружием. Несмотря на мою продолжительную жизнь при дворе, интриги чужды мне, я так же не в силах разобраться в них, как в ассирийской клинописи, и боюсь, ваша светлость, что никогда не научусь этому, несмотря на самые блестящие примеры.

Принцесса сделала вид, что не поняла его, и продолжала прерванную речь.

— Или, — повторила она, — вы не будете уверены в верности своей невесты, пока она не будет связана клятвой?

— Ваша светлость отчасти права, — вежливо ответил он. — Я не боюсь за верность и постоянство моей невесты, но меня волнует то, простит ли она мне, что я так дерзко стал на ее пути и почти насильственно вынудил ее согласие.

Старая принцесса сухо рассмеялась.

— Можно подумать, милый барон, что если ваша невеста не простит вас, вы лишите себя жизни или сделаете еще что-либо ужасное?

— Лишить себя жизни? Нет! Потому что у меня есть дочь, которой она принадлежит; но я буду несчастным, одиноким человеком, ваша светлость, потому что я бесконечно люблю свою невесту.

Клодина вышла из-за шкафа. Она увидела принцессу в черной мантилье, увидела, как пальма качалась над ее головой и как лицо ее покрылось краской от неприятного изумления. Ей пришлось ухватиться за выточенную львиную голову, потому что голос старой светлости сказал с неописуемым презрением:

— Ваша любовь, барон, не гарантирует мне достоинств будущей мачехи моей внучки.

— Вероятно, — резко возразил он, — ваша светлость еще раз желает услышать от меня, что я требую права руководить воспитанием Леони для себя одного. За то, как оно будет идти, — я с радостью беру ответственность на себя. Та, которая станет матерью ребенка, в моих глазах благороднейшее существо в мире! Никогда ее мысли не сходили с пути, указанного честью и высокой нравственностью. Моя невеста из любви к больной подруге могла забыть, что тысячи завистливых и злобных языков осуждают и ложно объясняют ее поведение; это еще более возвышает ее в моих глазах. Оставаться достойной уважения в свете, желающем уничтожить тебя, твердо держаться того, что считаешь своим долгом, зная, что все иначе объясняют твое поведение, исполнять добровольные обязанности дружбы, в которой все сомневаются, — для этого требуются необычайная душевная чистота и твердость духа — качества, которые я до сих пор напрасно…

— Лотарь! — воскликнула Клодина.

Стеклянный купол шатался перед ее глазами, ей казалось, что пол уходит из-под ног, потом она почувствовала себя в его объятиях.

— Клодина! — прозвучало в ее ушах.

— Не будь так резок, — прошептала она, — не будь так резок. Тяжело знать, что другие сердятся, когда сам так счастлив…

Они были одни теперь. Она взглянула на него своими чудными, блестящими от слез глазами.

— Молчи, — сказала она, закрыв ему рот своей маленькой рукой, — молчи, Лотарь, теперь не время предаваться счастью. Наверху царит смерть…

— Но ты не будешь противиться желанию умирающей? — неуверенно спросил он.

— Не буду противиться.

— И мы поедем домой, в наш тихий Нейгауз, Клодина?

— Нет, о, нет, — категорически возразила она. — Я не уйду от нее, так сильно страдавшей из-за меня, пока она жива. Я теперь ничего не боюсь, потому что знаю, что ты мне веришь и не сомневаешься во мне. Поезжай пока путешествовать — еще раз даю тебе отпуск, и когда ты вернешься, когда мое сердце будет в состоянии снова радоваться, когда я буду считать себя вправе быть счастливой, — тогда я приду к тебе…