Генрих запер дверь, и Фелисита поднялась по лестнице. Узкий коридор с его спертым воздухом показался молодой девушке милым и родным. Дойдя до двери, Фелисита вынула из кармана ключ и отперла дверь, за которой оказалась узенькая темная лестница, поднимавшаяся на мансарду.

Только один раз пришла она сюда по крышам, и с тех пор вход в одинокую келью старой девы был для нее свободен. Первое время она поднималась наверх вместе с Генрихом лишь по воскресеньям. Но вскоре старая дева дала ей ключ, и с тех пор она пользовалась каждой свободной минуткой, чтобы проскользнуть наверх. Весь мрак нижнего этажа оставался позади, как только Фелисита поднималась по узкой темной лестнице. Внизу она гладила и стряпала, а время своего так называемого отдыха должна была заполнять вышиваниями, доход от которых шел на благотворительные нужды. Всякое чтение, кроме Библии и молитвенника, было ей строго запрещено. Но в мансарде ей открывались чудеса человеческой мысли. Она училась с жадностью, а познания загадочной отшельницы служили для нее неисчерпаемым источником. Кроме Генриха, никто в доме не подозревал об этом знакомстве, малейшее подозрение госпожи Гельвиг положило бы всему конец. Несмотря на это, старая дева всегда внушала ребенку, что нужно будет сказать правду, если ее когда-нибудь спросят об этом. Но Генрих соблюдал осторожность.

Фелисита остановилась у одной двери, отодвинула маленький засов и заглянула с улыбкой в комнату, из которой раздавались пение, писк и крик. Посредине возвышались две елки, а вдоль стен в кадках росли кустики, на ветвях которых сидели птицы.

Фелисита отворила вторую дверь в комнату, обвитую плющом, с галереей гипсовых бюстов и больших, переплетенных в красный сафьян книг, лежащих за стеклом в старинном шкафу. Великие композиторы разных времен скрашивали одиночество старой девы. Она одинаково охотно играла и староитальянскую, и немецкую музыку. Но старинный шкаф таил в себе и другие сокровища. В особых папках хранились рукописи и автографы великих людей. Эту коллекцию составили в прежние годы, и много пожелтевших листков было приобретено ценой значительных жертв и редкого терпения.

Фелисита застала старую деву в комнате, которая находилась за спальней. Она сидела на скамеечке перед открытым шкафом, а вокруг нее на стульях и на полу лежали свертки полотна, фланели и предметы туалета новорожденного. Старушка повернула голову к вошедшей. Ее лицо значительно изменилось, и даже радость, которую оно выражало в эту минуту, не уничтожила следов дряхлости.

— Хорошо, что ты пришла, милая Фея, — сказала она. — Мне сказали, что к столяру Тинеману каждую минуту может прилететь аист, а у них даже не во что завернуть малютку. Наш запас еще весьма приличен, и мы можем собрать маленькое приданое, не хватает только вот этого, — она надела на свой маленький кулак розовый чепчик. — Ты должна сейчас же сшить это, Фея, надо обязательно отдать вещи сегодня же вечером.

— Ах, тетя Кордула, — сказала Фелисита, принимаясь за иглу, — я знаю наверняка, что Тинеману нужны и деньги, двадцать пять талеров.

Старая дева подумала.

— Гм, многовато для меня в настоящую минуту, — сказала она, — но все-таки это нужно устроить.

Она с трудом поднялась. Фелисита предложила ей руку и отвела старушку в музыкальную комнату.

— Тетя, — сказала она, внезапно остановившись, — жена Тинемана недавно отказалась стирать твое белье, чтобы на нее не рассердилась госпожа Гельвиг, ты не подумала об этом?

— Ты, кажется, искушаешь свою старую тетку? — сердито сказала старая дева, но ее глаза хитро блеснули.

Они обе засмеялись и подошли к стеклянному шкафу. Этот тяжеловесный старинный шкаф имел свои тайны. Тетя Кордула нажала на невинное с виду украшение, и в боковой стенке открылась узкая дверца. Тут располагался банк старой девы, имевший прежде для Фелиситы особое обаяние, так как ей не часто удавалось взглянуть на собранные здесь драгоценности.

Пока тетка считала талеры, Фелисита достала коробочку, стоявшую в самом темпом уголке, и с любопытством открыла ее. В ней лежал массивный золотой браслет, не украшенный ни одним драгоценным камнем. На браслете был выгравирован венок из роз и тонких веточек, внутри которого читались следующие стихи:

Swa zwci licp cin ander meinent

Hcrzerlichcn anc wane,

Und sich bcidin so vereinent...

Молодая девушка поворачивала браслет, ища продолжения, так как хотя она и не знала старонемецкого языка, но все же легко перевела последнюю строчку: «Если вы навеки соединились».

— Тетя, ты не знаешь, что там дальше? Старая дева подняла голову.

— О, дитя, зачем ты взяла это! — вскрикнула она, и в ее голосе послышались и неудовольствие, и испуг, и печаль. Она быстро схватила браслет, дрожащей рукой положила его в коробку и захлопнула крышку. Румянец, появившийся на щеках, нахмуренные брови делали ее взгляд мрачным. Казалось, она забыла даже о присутствии молодой девушки, так как с лихорадочной поспешностью спрятав эту коробочку обратно в угол, она схватила стоявшую рядом коробку, оклеенную серой бумагой, и стала нежно гладить ее. Черты ее лица смягчились, она вздохнула и пробормотала, ласково прижимая коробку к своей высохшей груди:

— Она должна умереть раньше меня... и все-таки мне тяжело это сделать!

Фелисита испуганно обняла слабую старушку. В первый раз за время их девятилетнего знакомства тетя потеряла самообладание. Несмотря на хрупкую и слабую внешность, она при любых обстоятельствах проявляла удивительно твердую волю, несокрушимое душевное спокойствие, которое ничто не могло вывести из равновесия. Она всем сердцем привязалась к Фелисите и наполнила ее молодую душу всеми знаниями и всеми сокровищами, но ее прошлое было так же таинственно, как и девять лет назад. А теперь Фелисита так неосторожно коснулась этой тайны.

— Ах, тетя, прости меня! — умоляла она. Как трогательно могла просить эта девушка, которую госпожа Гельвиг назвала бесчувственной упрямицей!

Старая дева провела рукой по глазам.

— Успокойся, дитя, ты не виновата ни в чем, а я просто болтаю вздор! — сказала она слабым голосом. — Да, я стала стара и слаба! Прежде я стискивала зубы и молчала, а теперь это уже плохо удается, пора умирать.

Она все еще держала маленькую узкую коробку в руках, колеблясь и будто собираясь с силами, чтобы исполнить только что произнесенный приговор. Но через несколько мгновений она быстро положила ее на прежнее место и заперла шкаф. После этого к старушке как будто вернулось и внешнее спокойствие. Она подошла к круглому столу, на который положила деньги.

— Талеры мы завернем в бумажку, — сказала она Фелисите, и в ее голосе еще слышались следы недавней внутренней бури, — и положим в розовый чепчик. Таким образом, в нем поселится уже немножко счастья, раньше чем его наденут на маленькую головку. И скажи Генриху, чтобы он ровно в 9 часов был сегодня на своем посту. Смотри не забудь!

У старой девы были свои особенности. Она не любила делать свои дела при дневном свете. Ее помощники приходили в хижины бедняков, когда улицы пустели, а глаза людей смыкались... Генрих уже долгие годы служил ей правой рукой, о действиях которой левая ничего не знала. Он хитро и невидимо доставлял исходившую от старой девы помощь в жилища бедняков, так что многие в городе ели, сами того не подозревая, хлеб старушки, но верили ужасным рассказам о ней и готовы были в случае надобности поклясться в их достоверности.

В то время, как тетя Кордула аккуратно заворачивала деньги в бумагу, Фелисита отворила стеклянную дверь, ведущую на галерею. Был конец мая. На перилах галереи цвели гиацинты и ландыши, а по обеим сторонам стеклянной двери росли в кадках большие кусты сирени.

Фелисита вынесла на галерею маленький круглый столик, поставила рядом с ним удобное кресло старой девы, приготовила кофе и снова принялась за шитье, а старушка задумчиво смотрела прямо перед собой, сидя в кресле.

— Тетя, — сказала после небольшой паузы молодая девушка, старательно подчеркивая каждое слово, — он приезжает завтра.

— Да, дитя, я читала об этом в газете. Там есть заметка из Бонна: «Профессор Гельвиг уезжает на два месяца отдыхать в Тюринген». Он стал знаменитостью, Фея.

— Слава досталась ему легко. Он не знает мук сострадания. Он одинаково спокойно совершает операции с телом и душой человека.

Старая дева с удивлением посмотрела на Фелиситу. Этот тон был нов для нее.

— Остерегайся несправедливости, дитя! — кротко сказала она.

Фелисита быстро подняла карие глаза, которые казались в эту минуту почти черными, и возразила:

— Он очень виноват передо мной, и я знаю, что никогда бы не пожалела его, если бы с ним случилось какое-нибудь несчастье, а если бы я могла содействовать его счастью, то я не шевельнула бы и пальцем...

— Фея!

— Я постоянно приходила к тебе со спокойным лицом, не желая отравлять те немногие часы, которые мы проводили вместе. Ты часто была уверена в спокойствии моей души, тогда как внутри кипела буря... Если тебя унижают ежедневно, ежечасно, если ты слышишь, как поносят твоих родителей, как их называют проклятыми Богом; если ты чувствуешь стремление к высокому идеалу и сознаешь, что заключена среди необразованных людей, потому что бедна и не имеешь права на образование; если видишь, как твои мучители носят ореол благочестия и безнаказанно уничтожают тебя во имя Господня, и переносишь все это спокойно, без возмущения, и даже прощаешь, — то это не ангельское терпение, а трусливое, рабское подчинение слабой души, заслуживающей всяческого унижения!

Фелисита говорила твердо, низким, звучным голосом.

— Мысль, что мне придется снова увидеть каменное лицо Иоганна, возмущает меня, — продолжала Фелисита. — Бессердечным и бездушным голосом он будет повторять мне все то, что писал в продолжении девяти лет. Он привязал меня к этому ужасному дому и тем обратил последнюю волю дяди в проклятие... Я не должна иметь ни способностей, ни мягкого сердца, ни благородных чувств — все это неуместно для дочери фокусника. Свое низкое происхождение я могла бы искупить только в том случае, если бы стала так называемой служанкой Господней, несчастным существом с самым узким кругозором.

— Ну, этого мы избежали, дитя, — сказала, улыбаясь, тетя Кордула. — Во всяком случае, с его приездом для тебя наступит новая пора.

— Несомненно, но лишь после ожесточенной борьбы. Госпожа Гельвиг сегодня утешила меня, заявив, что скоро все кончится.

— Мне не нужно будет тогда напоминать тебе, что ты должна вытерпеть все до конца, чтобы почтить последнюю волю того, кто взял тебя в свой дом и любил как своего ребенка. Затем ты будешь совершенно свободна и начнешь открыто ухаживать за своей старой теткой. Нам не придется больше опасаться разлуки, потому что они отрекутся от всех прав на тебя.

Глаза Фелиситы заблестели, она быстро схватила маленькую руку старой девы и прижала ее к своим губам.

— Не думай обо мне плохо, тетя, с тех пор, как ты глубже заглянула в мою душу, — попросила она мягким голосом. — Я высокого мнения о людях и люблю их, а если я так энергично боролась, то меня отчасти побуждало желание оказаться не просто вьючным животным. Но я не способна любить своих врагов и благословлять проклинающих меня. Я не могу изменить это, тетя, да и не хочу, так как тут кротость граничит со слабостью.

Тетя Кордула молча смотрела на пол. Может быть, и в ее жизни были минуты, когда она не смогла простить? Она умышленно не поддержала разговор, а взяла иголку, и работа закипела, так что, когда наступили сумерки, уже было готово порядочное количество белья.

Когда Фелисита покинула квартиру старой девы, в главном доме уже царило оживление. Она услышала смех и болтовню дочери советницы, маленькой Анны, а в прихожей были слышны сильные удары молотка. На лестнице стоял Генрих и развешивал над дверью гирлянды. Увидев Фелиситу, он сделал смешную гримасу и несколько раз так сильно стукнул по несчастным гвоздям, как будто хотел разбить их вдребезги.

Маленькая Анна с важностью поддерживала лестницу, чтобы она не упала, но, заметив Фелиситу, забыла о своем серьезном деле и нежно обняла ручонками ее колени. Молодая девушка взяла ребенка на руки.

— Так готовятся, точно в доме завтра свадьба, — сердито вполголоса сказал Генрих, — а приедет человек, который не смотрит по сторонам и делает такое лицо, точно выпил уксуса. — Он поднял конец гирлянды. — Посмотри-ка, тут и незабудки есть. Ну, тот, кто плел эту гирлянду, наверное, знает, зачем они здесь. Феечка, — сердито прервался он, видя, что ребенок прижался щечкой к лицу Фелиситы, — сделай одолжение, не бери постоянно на руки это маленькое чудовище... Может быть, это заразно...

Фелисита быстро обняла левой рукой маленькую девочку и прижала ее к себе с глубоким состраданием. Ребенок испугался враждебных взглядов Генриха и спрятал свое некрасивое личико, так что была видна только кудрявая головка.

В это время дверь отворилась. Казалось, что комнату действительно приготовили для приема молодой невесты: на подоконнике стояли вазы с цветами, а советница только что повесила длинную гирлянду над письменным столом. Она отступила назад, чтобы посмотреть на дело рук своих, и увидела стоявшую в коридоре Фелиситу. Советница недовольно нахмурила тонкие брови, позвала прислугу, вытиравшую мебель, и указала ей на дверь.

— Слезай сейчас же, Анхен, — заворчала Роза, выходя из комнаты, — мама ведь сказала тебе, чтобы ты никому не позволяла брать себя на руки...

Она увела плачущего ребенка в комнату и заперла дверь.

Генрих пошипел, спускаясь с лестницы:

— Вот видишь, Феечка, что вышло из твоего доброго намерения?

Фелисита молча пошла рядом с ним. Когда они уже спустились вниз, перед домом остановился экипаж. Раньше чем Генрих успел дойти до двери, ее кто-то отворил сильным движением. Несколько быстрых шагов — и вошедший уже стоял перед дверью в жилые комнаты. Затем послышался удивленный возглас госпожи Гельвиг: «Ты стал неаккуратен, Иоганн. Мы ждали тебя только завтра».

— Это он! — прошептала Фелисита, испуганно прижимая руку к сердцу.

— Ну, теперь начнется! — проворчал Генрих, но тотчас же замолк, прислушиваясь к тому, что творилось на лестнице.

Советница буквально летела вниз по ступенькам, ее белокурые локоны развевались, а белое платье клубилось, как облако.

— Ну, Феечка, теперь мы знаем, почему в гирлянде оказались незабудки! — засмеялся Генрих и вышел, чтобы внести вещи.

На следующее утро Фелисита воспользовалась свободной минуткой, чтобы проскользнуть к тете Кордуле и сообщить ей, что визит Генриха к бедному столяру окончился благополучно. В коридоре второго этажа она встретила Генриха, с усмешкой показавшего ей на дверь, которую он вчера украшал. На полу в беспорядке лежала целая куча гирлянд, а у стены выстроились вазы с цветами.

— Как все это выбрасывалось! — прошептал Генрих. — Я пришел, когда он стоял на лестнице.

— Кто?

— Да профессор. У него было ужасное лицо. И подумай, Феечка, он даже протянул мне руку, когда я пожелал ему доброго утра, — это меня удивило.

Фелисита хотела ответить, но в это время у дверей комнаты послышались чьи-то быстрые шаги, и девушка скрылась за угол.

Когда она возвращалась из мансарды, внизу послышался голос советницы:

— Бедные цветы! — сказала она жалобно.

— Ты поставила меня в неловкое положение, Адель, — ответил мужской голос, — ты ведь знаешь, что я терпеть не могу подобных встреч!

Это был тот же холодный голос, который произвел когда-то такое неизгладимое впечатление на маленькую Фею. Фелисита перегнулась через перила и посмотрела вниз. Иоганн медленно спускался с лестницы, ведя за руку маленькую Анну. Представители науки всегда казались молодой девушке окруженными ореолом величия и благородства, но профессор Гельвиг был не таков. В его плотной и крепкой фигуре, в его угловатых движениях было что-то упрямое и суровое. Можно было подумать, что эта шея никогда не сгибалась для поклона. Выражение некрасивого лица не стало доброжелательнее. Но в его непривлекательной наружности все же заключалось что-то значительное.

Он наклонился к девочке, которая с трудом спускалась с лестницы, и взял ее на руки.

— Поди сюда, дитя, твои бедные ножки еще не могут ходить, — сказал он удивительно кротко.

«Он ведь говорит не с ребенком комедианта», — подумала Фелисита, и ее сердце наполнилось горечью.

Утро оказалось шумным в тихом доме Гельвигов. Звонок у дверей звенел не переставая. И в этом маленьком городке, как и везде, находилось много людей, стремившихся к тому, чтобы и их будничные лица озарило сияние славы, не думая о том, что это сияние неумолимо озарило бы и их жалкое «я». Фелисита очень обрадовалась этим визитам. Хотя она страстно ждала решения Иоганна, но боялась первого столкновения и чувствовала, что она еще недостаточно приготовилась к борьбе. После обеда Генрих пришел на кухню, внимательно посмотрел на платье Фелиситы и неуверенно сказал:

— У тебя коса немного распустилась, Феечка, заколи ее хорошенько и иди в комнату покойного господина — они там... Ну, зачем так пугаться? Ты так побледнела... Смелее, Феечка...

Фелисита отворила дверь и тихо вошла в комнату. Точь-в-точь как девять лет тому назад, госпожа Гельвиг по-прежнему сидела в кресле у окна. Рядом с ней, спиной к дверям, заложив руки за спину, стоял Иоганн.

Фелисита не без основания опасалась этой первой встречи. Взглянув на Иоганна, она почувствовала, что ею овладевают ненависть и злоба, а между тем самообладание было ей необходимо в этот решающий момент.

— Вот и Каролина, — сказала госпожа Гельвиг.

Профессор обернулся, и на его лице отразилось крайнее изумление. Гордо выпрямившись, хотя и не поднимая глаз, перед ним стояла не своевольная девочка, дитя комедианта, а взрослая девушка. Он подошел к ней и сделал движение правой рукой — может быть, он хотел поздороваться с ней, как с Генрихом. Ее сердце вздрогнуло при этой мысли, руки крепко прижались к телу, и она бросила холодный взгляд на стоявшего перед ней человека. В это время в дверь постучались, и появилось нежное, улыбающееся личико советницы.

— Можно войти? — спросила она ласковым голосом, и раньше, чем ей кто-нибудь успел ответить, она стояла уже посреди комнаты. — Ах, я, кажется, пришла как раз к неприятному разговору? Ну, милая Каролина, вы теперь увидите, что существует и другая воля, кроме вашей, а бедный Вельнер получит, наконец, ответ.

— Пожалуйста, Адель, дай сказать Иоганну, — резко произнесла госпожа Гельвиг.

— Ну, остановимся сначала на этом пункте, — начал профессор. — Скажите, пожалуйста, почему вы отвергаете это лестное предложение?

Его спокойные, бесстрастные глаза испытующе посмотрели на молодую девушку.

— Потому что я его презираю. Он жалкий лицемер, прикрывающий благочестием свою жадность и скупость, — ответила Фелисита твердо и уверенно.

— Какая клевета! — воскликнула советница, всплеснув белыми руками и подняв к небу голубые глаза.

Госпожа Гельвиг коротко и хрипло рассмеялась.

— Вот тебе образчик манер твоей так называемой воспитанницы, Иоганн! — воскликнула она. — Я знаю это злое создание! Кончай скорее! Ты не подвинешься вперед ни на волос, а я не хочу слушать, как клевещут на почтенных людей, бывающих в моем доме.

Профессор ничего не ответил. Его красивая узкая рука медленно гладила бороду. Он не спускал глаз с советницы, все еще стоявшей в позе молящегося серафима. Казалось, что он слышал только ее восклицание.

— Ты, Адель, хорошо успела изучить людей за время своего пребывания тут, — сказал он.

— Боже мой, Иоганн! — живо прервала его молодая вдова. — Надеюсь, ты не подумаешь, что существует особый интерес... — она внезапно замолчала, и густой румянец залил ее щеки.

В глазах профессора промелькнула насмешка.

— Многие дамы, которые часто бывают у тети, считают его благородным человеком, — добавила она. — Через его руки проходят миссионерские деньги, и верующие находят его достойным благодарности.

— И ты, конечно, готова в этом поклясться? — добавил профессор. — Я не знаю этого человека, — обратился он к Фелисите, — и не могу поэтому сказать, насколько ваши слова справедливы.

— Иоганн! — раздраженно прервала его госпожа Гельвиг.

— Позволь, мама, мы обсудим это после, — сказал он спокойно. — До сих пор, — продолжал он, обращаясь к молодой девушке, — я не давал вам права самостоятельно решать свои дела. Во-первых, вы находились в прекрасных руках и потому, что вы всегда противитесь тому, что делается ради вашего блага... Но в этом вопросе я не властен. В некоторых отношениях я даже не могу не согласиться с вами: вы молоды, а он, говорят, пожилой человек. Сверх того — разница положения. В настоящее время он не обращает внимания на ваше происхождение, но это может случиться позже.

Как все это было благоразумно и... бессердечно! В эту минуту в нем пробудился автор тех письменных распоряжений, которые никогда не упускали из виду низкое происхождение дочери комедианта. Он подошел к молодой девушке, губы которой искривились в горькой усмешке.

— Вы нам доставили много хлопот, — сказал он. — Вы не смогли, да и не хотели, заслужить расположение моей матери. При таких обстоятельствах вы сами не пожелаете оставаться дольше в этом доме.

— Я бы с радостью ушла сейчас же.

— Охотно верю. Вы всегда достаточно ясно показывали, что наше строгое и добросовестное попечение для вас невыносимо. — В голосе Иоганна послышалось раздражение. — Ваше желание будет исполнено, но я еще не считаю свою задачу оконченной. Я хочу попытаться разыскать ваших родных.

— Ты был прежде другого мнения, — иронически вставила госпожа Гельвиг.

— Как видишь, оно изменилось, — возразил он спокойно.

Фелисита знала, что эти поиски будут бесполезны. Четыре года назад тетя Кордула через редакцию одной из наиболее распространенных газет попробовала разыскать фокусника Орловского и родственников его жены. Это объявление было перепечатано всеми более и менее значительными газетами, но до сих пор еще никто не откликнулся.

— Я уже сегодня сделаю необходимые шаги, — продолжал профессор, — и думаю, что хватит двух месяцев для выяснения обстоятельств... До тех пор вы еще находитесь под моей опекой. Если же, как я опасаюсь, никто из ваших родных не объявится, то...

— ...то я прошу освободить меня тотчас же по истечении срока! — прервала его Фелисита.

— Нет, это ни на что не похоже! — воскликнула возмущенная советница. — Можно подумать, что в этом доме христианского милосердия вас мучили и истязали!.. Неблагодарная!

— Вы надеетесь, значит, обойтись в дальнейшем без нашей поддержки? — спросил профессор, не обращая внимания на гневное восклицание вдовы.

— С благодарностью.

— Ну, хорошо, по истечении двух месяцев вы будете свободны! — сказал он, немного помолчав, и подошел к окну.

— Можешь идти! — резко сказала госпожа Гельвиг.

Фелисита вышла из комнаты.

— Значит, еще восемь недель борьбы! — прошептала она, проходя по коридору. — Борьба будет беспощадной...