Молодая девушка прошла лишь несколько улиц и переступила через два порога, но как все вокруг изменилось: старый дом остался позади, а с ним и вся тяжесть прошлого. Вокруг нее было светло. Ей было приятно и вместе с тем грустно слышать, как ее называли теми же ласковыми именами, которые давала ей тетя Кордула: она тотчас же стала любимицей стариков Франк.

Такова была внешняя перемена, которая произошла с ней. Перед внутренней же она сама стояла в сладком смущении... В тот вечер Фелисита беспрекословно последовала за профессором, оставив все свои вещи. В прихожей она молча дала ему свою руку и пошла за ним, не желая даже знать, куда он ведет ее. Она пошла бы за ним на край света, без слов протеста или сомнения. Искренние уверения профессора в любви, его мольбы разрывали ей сердце, но они были далеки от того, чтобы поколебать ее решение. Но, отказываясь вернуть ей книгу, он сказал: «Я не могу поступить иначе. Я не имею своего решения даже и в том случае, если бы вы согласились взамен стать моей женой». Несмотря на то, что она была тогда так взволнованна, ее сердце возликовало. После этого твердого решения она стала доверять ему. Профессор каждый день приходил в дом Франков. Он был сумрачнее, чем когда-либо. Пребывание в родительском доме стало невыносимо. Необычайное внутреннее волнение потрясло, наконец, госпожу Гельвиг. Она заболела и должна была лежать в постели, настойчиво отказываясь видеть сына, и доктор Бем лечил ее. Профессор посвятил адвоката Франка как попечителя наследников Гиршпрунгов в свою семейную тайну и высказал твердое намерение искупить совершенную предками несправедливость. Все замечания, которые делал его друг с юридической точки зрения, чтобы как-то ограничить размеры этого искупления, профессор отвергал и решительно ставил вопрос: «Считает ли он эти деньги приобретенными честным путем?» На это адвокат, конечно, не мог отвечать утвердительно. Он полагал, что род Гиршпрунгов не существует, но зато, по его мнению, благочестивого господина Павла Гельвига не следовало щадить, и поэтому с него потребовали скрытые им двадцать тысяч талеров. Праведник спокойно ответил, что он действительно получил эту сумму от своего дяди, а откуда дядя взял деньги — ему совершенно безразлично. Вообще же он не считает себя обладателем этого состояния — он только управляющий у Господа и по этой причине будет всеми силами защищать состояние и готов довести дело до суда...

Почти так же ответил и студент Натанаэль. Ему совершенно безразлично, что совершил его предок сколько-то лет тому назад. Он не обязан расплачиваться за чужие грехи, и не хочет уменьшить свое состояние ни на один пфенниг.

— Мне ничего не остается, — сказал, горько усмехаясь, профессор, бросая на стол эти доказательства честности Гельвигов, — как пожертвовать своим наследством и собственными сбережениями, если я не хочу укрывать это преступление!

Таким образом подошел конец отпуска. Госпожа Гельвиг встала с постели, но решительно объявила, что согласится увидеться с сыном при условии, что он забудет эту «сумасшедшую» историю с Гиршпрунгами и откажется от женитьбы на Фелисите. Этого было достаточно, чтобы навсегда разлучить мать с сыном.

Фелисита ежедневно после обеда садилась к окну и с бьющимся сердцем украдкой смотрела на улицу, ожидая той минуты, когда наконец из-за угла покажется профессор. Его взгляд всегда был устремлен в окно, у которого, будто бы за работой, сидела молодая девушка. Профессор никогда не говорил о своей любви, и Фелисита могла бы подумать, что она уже забыта, если бы не его глаза: они постоянно следили за ней, они ярко блестели, когда она входила в комнату, поднимала лицо от работы или оборачивалась к Иоганну. Девушка знала, что по-прежнему была «его Феей».

Но завтра она напрасно будет сидеть у окна и ожидать его. Иоганн будет уже далеко, бесчисленные чужие лица встанут между ним и его Феей, и прежде чем она его опять увидит, пройдет бесконечно длинный год.

Накануне отъезда профессора, во время обеда Франков, служанка принесла адвокату визитную карточку. Он бросил ее на стол и вышел. На ней было написано: «Лютц фон Гиршпрунг, из Киля».

В то время как старики Франк разговаривали о появлении наследника, Фелисита сидела глубоко взволнованная... Бедное дитя комедиантов, стоявшее до сих пор одиноко на жизненном пути, находилось теперь под одной кровлей со своим близким родственником... Был ли это ее дед, или брат ее матери?..

Приезжий носил то же имя, что и уехавший отсюда его предок. Эта линия Гиршпрунгов, видимо, придавала большое значение своим предкам. Можно было сказать почти наверно, что они не признают своего родства с дочерью фокусника. При мысли об этом вся кровь бросилась Фелисите в голову, и она крепко сжала губы, чтобы у нее нечаянно не вырвались слова возмущения. Но тем сильнее было ее желание увидеть приезжего.

Вскоре после приезда Гиршпрунга адвокат вызвал к себе профессора. Их совещание длилось больше двух часов. Потом адвокат попросил свою мать приготовить кофе, так как он хотел по окончании переговоров сойти вниз со своим гостем. Фелисита находилась еще на кухне, когда услышала, что все трое спускаются по лестнице. Несмотря на ее решение быть твердой, силы почти оставили девушку, когда она увидела приезжего, разговаривающего с профессором. Он был очень высокого роста, и его осанка и движения выдавали не только светского человека, но и господина, привыкшего повелевать. Ее дедом он не мог быть — для этого он был слишком молод.

Фелисита пригладила дрожащими руками волосы и вошла в комнату. Присутствующие стояли спиной к вошедшей. Она тихо наполнила чашки, взяла поднос и предложила кофе. Он быстро повернулся, услышав ее голос, и тотчас же испуганно отшатнулся.

— Мета! — воскликнул он.

— Мета фон Гиршпрунг была моей матерью, — сказала молодая девушка.

— Ваша мать? Я не знал, что у нее был ребенок, — пробормотал Лютц фон Гиршпрунг, стараясь овладеть собой.

Фелисита горько усмехнулась. Отчасти своей слабости, из-за которой она, несмотря на свое решение, все-таки выдавала этому человеку свое происхождение. Фелисита навлекла этою слабостью только новый ряд унижений...

Смущение Гиршпрунга понемногу прошло, и он сказал тихо:

— Да, совершенно верно, в этом маленьком городке несчастную настиг перст судьбы.

Казалось, с этими словами к нему вернулось полное самообладание. Он выпрямился и сказал, обращаясь к окружающим:

— Извините, пожалуйста, что я отдался мгновенному впечатлению и забыл, что нахожусь в обществе... Но я думал, что эта семейная драма давно уже закончена, и вдруг теперь появляется неожиданный эпилог... Вы, значит, дочь фокусника Орловского? — обратился он к Фелисите, видимо, стараясь говорить любезно.

— Да, — ответила она коротко.

— Ваш отец после смерти своей жены оставил вас в N? Вы выросли здесь? — спрашивал он дальше, видимо смущенный неприступным видом девушки.

— Да!

— Ему не долго оставалось заботиться о вас. Насколько мне известно, он восемь или девять лет назад умер в Гамбурге от нервной горячки.

— Я только теперь узнаю, что он умер, — ответила, задрожав, Фелисита, и на ее глазах появились слезы. Но, несмотря па потрясение, девушка почувствовала все-таки какое-то болезненное удовлетворение: госпожа Гельвиг часто говорила, что ее отец лентяй и не думает о том, что стоит чужим людям кормить его ребенка.

— Мне очень жаль, что пришлось сообщить вам это печальное известие, — сказал Гиршпрунг с сожалением. — Ведь вы потеряли единственного родственника, который остался у вас после смерти вашей матери... Я разузнал о прошлом этого человека. Он с детства был одинок на свете. Таким образом, как это ни жаль, но у вас нет родных.

— Позвольте вас спросить, господин фон Гиршпрунг, какое отношение к вашей семье имела мать этой молодой девушки? — спросила советница, возмущенная тем, что он публично отказался от родства с Фелиситой.

Краска залила его лицо.

— Она была когда-то моей сестрой, — ответил он глухим голосом, делая ударение на слове «когда-то». — Я умышленно не упоминал об этом родстве, — продолжал он после паузы, — так как иначе я должен сделать этой молодой даме признание, от которого ей лучше быть избавленной... В тот момент, когда госпожа Орловская протянула свою руку фокуснику, она перестала быть членом нашей семьи... В нашей фамильной книге рядом с ее именем не записано имя ее мужа; и в ту минуту, когда она покинула наш дом, мой отец вычеркнул ее имя — это было для него в тысячу раз тяжелее, чем поставить ей надгробный памятник... С тех пор имя Меты фон Гиршпрунг никогда не упоминалось.

Советница во время этой уничтожающей речи любовно обняла Фелиситу... Невдалеке стоял профессор. Он молчал, но его взгляд с выражением искреннего сочувствия остановился на бледном лице молодой девушки, которая снова вынуждена была страдать за свою покойную мать... Наступила тяжелая пауза. В этом всеобщем молчании таилось строгое осуждение. Говоривший тоже почувствовал это и сказал нерешительно:

— Поверьте, что мне очень тяжело доставлять вас неприятности, но я могу называть вещи только своими именами... Я охотно бы сделал для вас что-нибудь... Какое положение занимаете вы в этом уважаемом доме?

— Моей любимой дочери, — ответила советница за Фелиситу, смотря на него твердо и проницательно.

— Видите, вам выпал счастливый жребий, — сказал он молодой девушке. — К сожалению, пока мои родители живы, я не мог бы предоставить вам права дочери. Того, что вы носите имя Орловского, совершенно достаточно, чтобы она никогда не допустили вас до себя.

— Как, родные дедушка и бабушка? — воскликнула с негодованием советница. — Они могут знать о существовании внучки и умереть, не увидев ее? Этого я никогда не пойму!

— Дорогая госпожа советница, — ответил фон Гиршпрунг с холодной улыбкой. — Аристократическое чувство и стремление сохранить незапятнанной семейную честь — это особенности семьи Гиршпрунгов, от которых я также не могу отказаться. Любовь стоит у нас на втором плане. Я вполне разделяю взгляды моих родителей и поступил бы так же, если бы моя дочь позволила себе забыть о чести семьи.

— Ну, хорошо, пусть мужчины думают об этом, как считают нужным, — настаивала советница. — Но бабушка, она должна быть из камня, если бы она знала об этом ребенке и...

— Именно она меньше всех способна простить, — перебил старую даму Гиршпрунг. — Моя мать имеет в своем роду многих представителей старых графских фамилий и бережет честь нашего дома... Впрочем, многоуважаемая госпожа советница, — прибавил он с легкой усмешкой, — вы можете попробовать возбудить у нее участие к вашей любимице. Обещаю, что буду поддерживать вас в этом деле...

— Прошу вас, ни слова больше! — воскликнула Фелисита с невыразимой мукой, вырываясь из объятий старой дамы. — Будьте уверены, — холодно обратилась она к Гиршпрунгу, — что мне никогда не придет в голову опираться на прежние права моей матери. Она отбросила их ради своей любви, и после всего, что вы сейчас сказали, я вижу, что она только выиграла от этого... Я выросла с мыслью об одиночестве, и теперь считаю, что не имею ни дедушки, ни бабушки.

— Это горько звучит, — сказал он слегка смущенно. — Но при настоящих обстоятельствах я вынужден оставить вас при вашем мнении... Я сделаю для вас все, что только в моих силах. Я ни минуты не сомневаюсь, что мне удастся выхлопотать для вас у моего отца приличную пожизненную ренту.

— Благодарю, — перебила она гневно. — Я вам только что сказала, что у меня нет дедушки. Как можете вы думать, что я приму помощь от чужих?

Он снова покраснел и с видимым смущением взял свою шляпу. Его никто не удерживал. Он задал адвокату несколько деловых вопросов. Потом подал Фелисите руку, но молодая девушка только церемонно поклонилась. Это был жестокий урок, который дочь комедиантов преподала гордому господину фон Гиршпрунгу. Он смущенно отступил назад, поклонился остальным и вышел в сопровождении адвоката.

Когда за ними захлопнулась дверь, Фелисита закрыла лицо руками.

— Фея! — воскликнул профессор. Она подняла голову и бросилась в его объятия. Дикая птичка не делала больше попыток улететь. Ей было так хорошо рядом с этим сильным человеком после того, как она, борясь с бурей и непогодой, чуть не погибла.

Советница Франк сделала знак своему мужу, который радостно улыбнулся, и они тихо вышли из комнаты.

— Я согласна, Иоганн! — воскликнула молодая девушка, поднимая глаза, в которых еще блестели слезы.

— Наконец-то! — сказал он, крепче сжимая в своих объятиях девушку, которая теперь всецело принадлежала ему.

Сколько любви и нежности светилось в суровых стальных глазах, озаряя счастливо улыбающуюся Фелиситу!

— Я с часу на час ожидал этого слова, — продолжал он. — Слава Богу, что оно произнесено по собственному желанию. Иначе мне пришлось бы добиваться его сегодня вечером, и тогда оно, вероятно, не принесло бы мне столько радости, как теперь. Неужели прежде, чем ты, наконец, сделала меня счастливым, я должен был перенести такие тяжелые испытания?

— Нет, — сказала она решительно. — Меня поколебала не мысль о том, что ваше положение изменилось. В ту минуту, когда вы отказались вернуть книгу, я начала доверять вам...

— А через некоторое время после того, как я узнал тайну, — перебил он ее, — я понял, что ты, при всей своей гордости и упрямстве, скрывала в сердце истинную любовь. Ты предпочла отказаться от своего счастья, чем заставить меня страдать... Мы оба пережили трудное время, и не обманывай себя, Фея, тебе предстоит тяжелая задача. Я потерял мою мать, моя вера в людей поколебалась, и у меня в эту минуту не осталось ничего, кроме знаний.

— О, я счастлива, что могу стоять рядом с вами, — перебила она его. — Я не надеюсь заменить утраченное, но все, что может сделать преданная женщина, чтобы скрасить жизнь благородного человека, будет исполнено.

— А когда же эти гордые уста соблаговолят сказать мне «ты»? — спросил он, улыбаясь.

Она покраснела до корней волос.

— Иоганн, не оставайся долго вдали от меня, — прошептала она умоляюще.

— Ты серьезно могла подумать, что я уеду без тебя? — воскликнул он, тихо смеясь. — Если бы все не устроилось так хорошо теперь, то ты сегодня вечером узнала бы, что завтра, в восемь часов утра, ты едешь в сопровождении нашей дорогой советницы со мной в Бонн. Ты пробудешь четыре недели как моя невеста у госпожи Берг, а потом в дом ужасного профессора с сердитым взглядом войдет маленькая жена...

Лютц фон Гиршпрунг оказался законным наследником, и ему вручили деньги, завещанные старой девой. После того как профессор удвоил капитал, оставленный тетей Кордулой, из своего собственного состояния, Гиршпрунг заявил, что не имеет к семье Гельвигов никаких претензий. За сожженную рукопись Баха госпожа Гельвиг должна была выплатить тысячу талеров. Она покорилась скрепя сердце, так как ей сказали, что в противном случае дело дойдет до суда, который потребует от нее гораздо больших жертв.

— Зачем скрывать? — говорил в день отъезда адвокат, стоя рядом с профессором, ожидавшим своих спутниц. — Я завидую тебе... Я сразу понял, что Фелисита — редкая девушка, и мне потребуется много времени, чтобы забыть ее... Но у меня все же есть одно утешение: она сделала из тебя другого человека...

— Ты прав, — сказал профессор. — Я действительно раньше жестоко ошибался. Но моя дорога была трудна, и потому я заслужил награду, которую и получил с таким трудом.

Профессор ввел молодую жену в узкий круг своих товарищей, и Фелисита, несмотря на злобные нашептывания советницы Адель, была принята хорошо.

Профессор перевез всю мебель из мансарды. Рояль и бюсты украшают теперь комнату Фелиситы. В тайном отделении шкафа молодая хозяйка хранит старинное серебро, а серый маленький ящик, вместе со всем содержимым, профессор сжег в тот же день, когда Гиршпрунги получили свое наследство.

Генрих живет в Бонне вместе с молодыми. Он пользуется всеобщим уважением и чувствует себя превосходно. Когда он встречает на улице советницу, теперь без стеснения носящую шелк и бархат и одевающуюся но последней моде, то довольно посмеивается про себя:

— Незабудки все-таки не помогли, госпожа советница!

Молодая вдова не носит больше на своей красивой белой руке старинный браслет: ее отец отдал его наследникам Гиршпрунгов, заявив, что он случайно попал к нему. Он в очень натянутых отношениях с дочерью, так как она имела «безграничную глупость» признаться в воровстве... Адель давно лишилась сияния благочестия, но принимает еще участие в богоугодных делах, в то время как Анхен умирает на чужих руках.

Госпожа Гельвиг, как и прежде, сидит у своего окна. Несчастье переступило через порог ее дома. Она потеряла обоих сыновей: Иоганна она отвергла сама, а Натанаэль был убит на дуэли. Он оставил множество долгов и запятнанное имя... Каменные черты ее лица смягчились, и гордая голова теперь часто склоняется на грудь. Профессор недавно написал ей о рождении своего первенца. С тех пор в ее корзинке лежит тонкое розовое вязание, над которым она работает потихоньку, и Фридерика божится, что это хорошенький детский чулочек. Будет ли когда-нибудь носить эти чулочки младший член семьи Гельвигов, неизвестно, но к чести человеческого рода можно сказать одно: нет души настолько очерствевшей, чтобы в ней не нашлось ни одной нежно звучащей струны. Часто душа человеческая не догадывается о сокровищах, скрытых в ней, пока какой-нибудь случай не укажет на них. Может быть, любовь бабушки растопит, наконец, лед ее сердца...