Вскорѣ послѣ того въ галлереѣ послышались медленно приближающіеся мужскіе шаги… Минка, которая во время громового удара спряталась въ складкахъ платья своей госпожи, гримасничая, выползла оттуда и торопливо скрылась въ темный уголъ ниши; за чайнымъ столомъ серебряный чайникъ зазвенѣлъ въ дрожащихъ рукахъ молодой женщины, а Люсиль отошла отъ окна и спустила занавѣси, за которыми бушевала гроза, – она не боялась. Насколько она была суевѣрна и боязлива по отношенію таинственныхъ ночныхъ привидѣній, оборотней и т. п., настолько же безстрашна передъ силами природы. Чѣмъ сильнѣе онѣ бушевали, тѣмъ веселѣе было ей – она чувствовала себя непричастной зрительницей, такъ какъ ея при этомъ не могли коснуться смерть и уничтоженіе.

Она осталась у спущенной занавѣски, ничто не могло такъ хорошо выдѣлить красоту этой стройной сильфиды съ длинными блестящими локонами, какъ эти живописныя складки темныхъ занавѣсей, испещренныхъ бѣлымъ узоромъ кружева. Старый баронъ фонъ Шиллингъ вошелъ въ широко раскрытую слугой дверь. Онъ, казалось, всей своей тяжестью опирался на руку Феликса Люціанъ, такъ какъ послѣ бывшаго съ нимъ удара онъ плохо владѣлъ правой ногой… Несмотря на это онъ представлялъ собой сильную фигуру съ широкой грудью и здоровымъ румянымъ лицомъ, оживленнымъ юморомъ и веселостью.

– Чортъ возьми! Маленькая бѣглянка мнѣ по вкусу, – вскричалъ онъ, пораженный, останавливаясь на порогѣ и проводя рукой по сѣдымъ усамъ. – Прелестное дитя, обворожительная чародѣйка!

Грубая лесть и звукъ этого сильнаго мужскаго голоса тотчасъ же возвратили огорченной и раздосадованной дѣвушкѣ ея обычное настроеніе. Она легко и граціозно скользнула по ковру и присѣла передъ старымъ господиномъ a la Госманъ .

Его взоръ точно околдованный не могъ оторваться отъ нея.

– Такой рѣдкой перелетной птички давно ужъ не видалъ домъ Шиллинга. Это оживляетъ глаза и сердце такого стараго одинокаго человѣка, какъ я! Она попала въ настоящее гнѣздо, а дальше все устроимъ – только не надо терять мужества.

Онъ направился къ чайному столу.

– Скажи мнѣ, пожалуйста, Клементина, зачѣмъ ты насъ вызвала такъ поспѣшно? Горитъ тутъ что-ли? Или ты испугалась грозы? Но тебѣ нечего бояться, – у насъ на крышѣ громоотводъ.

Все это онъ сказалъ шутя своимъ веселымъ добродушнымъ тономъ, но во взглядѣ и въ манерахъ видно было положительное возмущеніе противъ распоряженій невѣстки.

Баронесса, наливавшая чай въ чашку, бросила бѣглый взглядъ на старинные часы.

– Мы всегда въ это время пьемъ чай минута въ минуту, – сказала она тихо.

Онъ мрачно нахмурилъ свои густыя сѣдыя брови.

– Совершенно вѣрно, дитя мое, – возразилъ онъ съ видимой досадой. – Я какъ старый солдатъ, самъ люблю аккуратность; но я никогда не стѣснялся домашними обычаями даже при покойной женѣ, a они, – онъ указалъ на часы, – никогда не должны меня тиранить, въ особенности, если я занятъ разговоромъ, какъ было сейчасъ… Поняли?

Его грузная фигура медленно опустилась въ глубокое кресло у стола, и онъ сдѣлалъ знакъ Люсили сѣсть рядомъ съ нимъ на скамьѣ. При видѣ этого баронесса, опустивъ глаза, взялась за колокольчикъ и велѣла вошедшему слугѣ подать еще два прибора. Нельзя было яснѣе этого показать, что хозяйка до этой минуты не разсчитывала на гостей.

Баронъ Шиллингъ сидѣлъ подлѣ нея, противъ своего отца. Отецъ и сынъ были очень похожи. Они, какъ и всѣ Шиллинги, не отличались особенной красотой. Наверху въ среднемъ залѣ висѣли портреты тѣхъ временъ, когда древній родъ жилъ еще въ своемъ рыцарскомъ замкѣ. Уже и тогда отличительными знаками этого рода были толстая красная нижняя губа, угловатый лобъ и большой характерный нѣмецкій носъ; это были полныя жизни, упрямыя головы на исполинскихъ по истинѣ фигурахъ, рожденныхъ, казалось, для тяжелой борьбы. И эти два послѣдніе потомка совершенно походили на нихъ, только прежде желтоватые, похожіе на спѣлую пшеницу волосы стараго барона потемнѣли и посѣдѣли, между тѣмъ какъ сынъ съ своей курчавой головой и бородой походилъ на южанина… Но у обоихъ были такіе же большіе огненные глаза, гордо соколинымъ окомъ смотрѣвшіе на міръ, у стараго барона они свѣтились лукавствомъ, веселостью и чувственностью, у сына же большею частью были опущены, точно онъ смотрѣлъ внутрь себя. Молодая жена подала ему чашку чаю, и онъ, пытливо взглянувъ въ ея лицо, удержалъ на минуту ея руку въ своей.

– Тебя встревожила гроза, Клементина, ты страдаешь? – спросилъ онъ съ дружескимъ участіемъ.

Она выдернула руку и поставила чашку передъ нимъ на столъ, въ то же время съ отвращеніемъ отвернувшись.

– У меня кружится голова, а ты опять принесъ съ собой невыносимый запахъ красокъ и масла изъ твоей такъ называемой мастерской, – сказала она раздражительно.

Старый баронъ сильно покраснѣлъ.

– Гмъ… Можетъ быть эхо не довольно выразительное „такъ называемую“ лучше замѣнитъ „смѣшными дилеттанскими притязаніями“, Клементина? – рѣзко спросилъ онъ и, опираясь обѣими руками на ручки кресла, онъ приподнялся и глядѣлъ на нее вызывающе.

– Ты не понялъ Клементины, папа: она этимъ словомъ хотѣла только обозначить жалкое помѣщеніе на чердакѣ съ импровизированнымъ освѣщеніемъ сверху, – сказалъ сынъ съ удареніемъ, и его широко открытые глаза гордо и пристально смотрѣли въ лицо молодой женщины.

Она выдержала этотъ взглядъ съ легкой насмѣшливой улыбкой, блуждавшей на губахъ, и покачала головой, какъ будто бы рѣшительно не намѣрена была ни на іоту измѣнить смыслъ своихъ словъ. Сильное упрямство поразительно оживило и привело въ напряженное состояніе каждый мускулъ этого повидимому безжизненнаго апатичнаго лица.

– Вотъ тебѣ, Арнольдъ! – злобно засмѣялся старикъ. – Что подѣлаешь съ женскимъ предубѣжденіемъ? – и онъ съ комическимъ отчаяніемъ провелъ рукой по густымъ сѣдымъ волосамъ. – Я и самъ прежде поступалъ не лучше. Да, милая Клементина, я былъ слѣпъ, былъ простофилей, какъ говорятъ нѣмцы, потому что не понялъ дарованій Арнольда. Хотя въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго, такъ какъ мы, Шиллинги, знали толкъ въ искусствахъ, какъ свиньи въ апельсинахъ. Поэтому то я изъ всѣхъ силъ протестовалъ противъ „бумагомаранья“ и бѣдный малый принужденъ былъ заниматься рисованіемъ у меня за спиной. Потомъ мнѣ изъ Берлина пишутъ, что моему сыну предстоитъ блестящая карьера, и мнѣ пришлось стыдиться своего упрямства. Еслибы я только подозрѣвалъ, что у него талантъ, многое было бы иначе. – Мрачный взглядъ сѣрыхъ глазъ упалъ на него.

– Ты полагаешь, папа, что живопись прокормила бы съ избыткомъ послѣднихъ Шиллинговъ?

– Клементина! – быстро прервалъ ее молодой баронъ, лицо котораго омрачилось.

– Пожалуйста, не горячись, Арнольдъ! – проговорила она жалобно, закрывая рукой ухо, какъ будто звукъ этого прекраснаго мужского голоса непріятно поражалъ ея слухъ. Она, очевидно, страдала нервнымъ разстройствомъ и въ эту минуту была очень взволнована, но не замолчала.

– Скажи самъ, могъ ли бы ты жить гонораромъ, получаемымъ отъ этихъ людей… полусвѣта! Что принесла тебѣ, напримѣръ, „Дездемона въ бѣломъ атласномъ платьѣ“?

Изъ-подъ нервно подергивавшейся верхней губы блестѣли бѣлые длинные зубы.

Характеристичная улыбка, игравшая на губахъ молодого человѣка еще въ передней, снова появилась. Онъ съ ироніей взглянулъ на Люсиль, которая сгорала желаніемъ отвѣтить какой нибудь глупостью „длинной сѣрой особѣ“ за произнесенное ею слово „полусвѣтъ“.

– Картина эта послѣ многихъ неудачныхъ попытокъ дала мнѣ блаженное сознаніе, что я олицетворилъ трогательную фигуру несчастной дочери дожа въ томъ видѣ, какъ она жила въ моей фантазіи, – сказалъ онъ весело и спокойно. – У госпожи Фурніе дивный профиль, а ея самоотверженіе, ея терпѣніе во время скучныхъ сеансовъ…

– Скучныхъ? – повторила баронесса съ истерическимъ смѣхомъ. – Это очень дурно, Арнольдъ, да и ведетъ ко лжи и обману въ супружествѣ, если мужъ и жена мало знаютъ о прошломъ другъ друга, какъ мы съ тобой, – прибавила она, почти задыхаясь отъ злобы.

Старый баронъ, собиравшійся было разбить яйцо, вдругъ остановился. Со своей величественной головой и гнѣвно сверкавшими изъ подъ густыхъ нависшихъ бровей глазами онъ походилъ на разгнѣваннаго льва. Съ устъ его готовъ былъ сорваться рѣзкій отвѣтъ, но онъ сдержался.

– И отъ кукушки я слышу что-то новое, – сказалъ онъ юмористически. – Итакъ, Арнольдъ мало знаетъ о твоемъ прошломъ. Для чего ему это, моя милая. Супружество не торговая компанія или что либо подобное, гдѣ требуется письменное описаніе всей дѣятельности. Ты почти до семнадцатилѣтняго возраста воспитывалась въ монастырѣ, и мы полагаемъ, что все шло приличнымъ образомъ, неужели нѣтъ, Клементина?

До сихъ поръ баронесса, дѣлая свои ядовитыя замѣчанія, исполняла обязанности хозяйки у чайнаго стола, теперь же она вынула изъ кармана носовой платокъ и прикладывала его дрожащей рукой то ко лбу, то ко рту, какъ будто отъ колкихъ грубыхъ выраженій свекра ей дѣлалось дурно или она ожидала кровохарканья.

Баронъ Шиллингъ посмотрѣлъ на отца съ упрекомъ и мольбой и ласково взялъ руку жены.

– Ты можешь быть также спокойна насчетъ моего прошлаго, какъ и насчетъ будущаго, которое проведешь со мной, – сказалъ онъ ласково и дружески, какъ нѣжный любящій братъ, снисходидительно смотрящій на всѣ слабости сестры. – Ты должна будешь постепенно привыкнуть къ мысли, что мое занятіе приводитъ меня въ соприкоеновеніе со всѣми слоями общества. И если поговорка „цѣль освящаетъ средства“ можетъ быть лучше всего примѣнена, такъ это въ искусствѣ. Оно ищетъ свои сюжеты и въ будуарѣ, и на чердакѣ, и если меня заинтересуетъ какая нибудь характерная голова, я пойду за ней, еслибъ даже пришлось идти въ гнѣздо пороковъ и преступленiй. Этой терпимостью должна обладать жена каждаго художника, и ты также научишься ей.

– Нѣтъ, Арнольдъ, откажись теперь же отъ этихъ несбыточныхъ надеждъ, – сказала она съ такимъ спокойствіемъ, которое поражало послѣ только что обнаруженной нервности. – Я пріучена къ строгой правдивости и не умѣю лгать… Я молюсь передъ изображеніемъ мадонны и выслушиваю обѣдню до конца; какъ истинная католичка, я должна это дѣлать, тогда какъ мнѣ до глубины души противны и живопись, и музыка.

Она говорила это, опустивъ глаза, совершенно безстрастно и монотонно, машинально подергивая кончики кружевъ своего носового платка. Но грудь ея стала дышать свободнѣе, точно освободившись отъ большой тяжести послѣ этого признанія, которое очень походило на хладнокровную месть молодому супругу за его проступки.

– Ты видишь, Арнольдъ, у меня хватаетъ мужества быть правдивой, – продолжала она тѣмъ же тономъ и подняла глаза. – Я не поступаю, какъ многія изъ насъ, которыя и шагу бы не сдѣлали, чтобы посмотрѣть Рафаэля или послушать музыку Бетховена, еслибы не боялись анаѳемы любителей искусства, онѣ притворяются, а я признаюсь открыто, что картины для моихъ слабыхъ глазъ не что иное, какъ намалеванныя пятна, что живопись мнѣ надоѣдаетъ, что музыка болѣзненно дѣйствуетъ на мои нервы и что я питаю положительное отвращеніе ко всѣмъ художникамъ, а потому ты не долженъ ѵдивляться, милый Арнольдъ, что я, жена барона Шиллингъ, вовсе не желаю быть женой живописца и никогда не буду имѣть желаемой тобой терпимости.

– Это придетъ со временемъ, – коротко сказалъ баронъ Шиллингъ; онъ поблѣднѣлъ, на лбу его образовались морщины, но его спокойно гордая осанка неопровержимо доказывала, кто будетъ въ концѣ концовъ господиномъ въ домѣ.

Молодая женщина потупилась на этотъ разъ очевидно смущенная; суровый повелительный тонъ показался ей угрожающимъ; она, повидимому, ожидала совсѣмъ иного дѣйствія отъ своей „правдивости“.

Во время этого разговора Люціанъ сидѣлъ молча между барономъ и Люсилью. Несмотря на собственныя заботы и тревоги, въ душѣ его поднималось гope o томъ, что сдѣлалось съ домомъ Шиллинга! Знатное дворянское гнѣздо снова засвѣтилось старымъ блескомъ. Но прежде при пустой кассѣ, при скудномъ освѣщенiи, въ домѣ было свѣтло и весело, не было ни гнѣва, ни раздора, ни дурного расположенія духа, тогда какъ теперь при яркомъ свѣтѣ изъ всѣхъ угловъ выглядывали, точно совы и летучія мыши, высокомѣріе, ханжество и скрытая злоба. И новый духъ дома въ видѣ полусогнутой нервной женщины боролся изъ-за абсолютной власти; онъ своими длинными, блѣдными, какъ смерть, руками накладывалъ запрещеніе на человѣческія души и на все окружающее, а на его упрямомъ челѣ можно было прочесть: „здѣсь все мое!“ И здѣсь деспотическая женская воля, лишившая и его самого родного крова!

Кто бы подумалъ, глядя на это холодное лицо съ опущенными, какъ у монахини, глазами, что эта женщина завоевала молодого мужа! Годъ тому назадъ старый баронъ былъ съ своимъ сыномъ въ Кобленцѣ у тяжело больного двоюроднаго брата. По возращеніи онъ смѣясь шепнулъ Арнольду, что богатая наслѣдница „по уши влюблена въ него“ и ради него съ радостью отказалась бы отъ своего намѣренія поступить въ монастырь послѣ смерти отца. Потомъ баронъ Штейнбрюкъ умеръ; дочь сообщила объ этомъ старому барону, и съ тѣхъ поръ между ними завязалась переписка. Очевидно, она умѣла хорошо писать, такъ какъ съ тѣхъ поръ самымъ горячимъ желаніемъ барона стало женить на ней сына и такимъ образомъ возвратить своему старому роду заложенныя имѣнія. Ударъ, поставившій его самого на край могилы, много помогъ ему въ осуществленiи его плана, – Арнольдъ, нѣжно любившій отца, у постели больного, повидимому безъ всякой внутренней борьбы, согласилcя на все, чтобы уcпокоить страдальца.

Былъ ли онъ доволенъ своей судьбой, которая связала его еще столь юнаго съ почти незнакомой длинной кузиной изъ Кобленца? Любилъ ли онъ ее? Феликса морозъ подиралъ по кожѣ при мысли, что его другъ, съ идеальнымъ образомъ мыслей, можетъ съ нѣжностью, вслѣдствіе извращенія вкуса, прижимать къ своей груди этотъ скелетъ – нѣтъ, это невозможно!… А между тѣмъ ни одна черта его интереснаго лица не обнаруживала, что онъ несчастливъ. У него была желѣзная воля; еще мальчикомъ, ему никогда и въ голову не приходило дѣлать кого нибудь, даже своего отца, отвѣтственнымъ за свои рѣшенія – она же сохранила и теперь ненарушимымъ его душевное спокойствіе.

He то было со старымъ барономъ. Онъ, повидимому, постоянно былъ во всеоружіи противъ своей невѣстки, сумѣвшей въ своихъ письмахъ ловко одурачить стараго веселаго воина. На лицѣ его отражалась смѣсь гнѣва, глубокаго раскаянія и горя о сынѣ, но онъ молчалъ. Онъ не могъ пустить въ ходъ тяжелой артиллеріи, если не желалъ вызвать нервнаго припадка за чайнымъ столомъ, a перестрѣлка ему ужъ надоѣла.

Послѣ нѣсколькихъ глотковъ чая онъ отодвинулъ отъ себя чашку и яйца и вынулъ изъ кармана небольшой пакетъ, который онъ, выходя изъ своей комнаты, поспѣшно сунулъ туда, и положилъ его на столь. Лицо его просвѣтлѣло, онъ казалось былъ радъ перевести разговоръ на другую тему.

– Вотъ въ этой бумагѣ заключается разрѣшеніе твоихъ затрудненій, – сказалъ онъ Феликсу, вынимая изъ футляра очки и старательно протирая ихъ стекла. Потомъ онъ ихъ надѣлъ и развернулъ бумаги, – тамъ были завернуты въ шелковую бумагу плоскій предметъ и письмо въ нѣсколько страницъ, исписанныхъ мелкимъ почеркомъ.

– Итакъ изъ всего, что ты мнѣ разсказалъ, выходитъ, что мать отвергла тебя и не хочетъ видѣть тебя даже послѣ смерти, – глупая вздорная баба – a твой бездѣльникъ дядюшка, конечно, этому безмѣрно радъ, Punctum! – началъ онъ. – Ты теперь свободенъ, какъ птица, маіорша Люціанъ не имѣетъ болѣе правъ на тебя, и вмѣстѣ съ тѣмъ и съ моихъ устъ снята печать.

Онъ оперся руками на столъ и, нагнувшись впередъ пытливо смотрѣлъ черезъ очки блестящимъ взоромъ въ лицо молодого человѣка.

– Упоминалъ ли я когда нибудь при тебѣ о твоемъ отцѣ?

Феликсъ покачалъ головой: онъ поблѣднѣлъ, какъ смерть; отъ испуга и ожиданія онъ не могъ произнести ни слова.

– Хорошо, сынъ мой, итакъ не говорилъ! – сказалъ старый баронъ, опускаясь опять въ кресло. – Я не смѣлъ, хотя иной разъ у меня чесались руки упаковать тебя и отправить за море, гдѣ тебѣ по всѣмъ законамъ – божескимъ и человѣческимъ – и надлежало быть; потому что жители монастырскаго помѣстья украли тебя, украли, говорю я, такъ какъ сынъ принадлежитъ отцу – ну, да довольно объ этомъ.

Онъ такъ сильно ударилъ рукой по столу, что подносъ зазвенѣлъ – невѣстка его въ испугѣ собрала дрожащими пальцами разныя перечницы и солонки, со звономъ разлетѣвшіяся въ разныя стороны.

– Но я далъ твоей матери слово, что въ моемъ домѣ ты ничего не услышишь объ отцѣ, – продолжалъ старый баронъ. – Что мнѣ было дѣлать? Въ противномъ случаѣ я никогда бы не увидѣлъ тебя, а безъ меня они въ своей лягушачьей норѣ сдѣлали бы изъ молодой люціановской крови настоящаго негоднаго Вольфрама. Твоему отцу я никогда не могъ дать о тебѣ извѣстій… – онъ замолчалъ, сильно взволнованный; онъ самъ не ожидалъ страшнаго внутренняго волненія, возбужденнаго въ молодомъ человѣкѣ напоминаніемъ объ отцѣ.

Феликсъ вскочилъ и, бросившись къ говорившему, схватилъ его правую руку и порывисто прижалъ ея къ своей груди.

– Вы знаете о моемъ отцѣ? Живъ онъ? Думаетъ онъ обо мнѣ? – бормоталъ онъ, почти задыхаясь.

– Не волнуйся, мой милый, – уговаривалъ его старый баронъ, прослезившись отъ умиленія. – Жаль, что онъ не можетъ тебя видѣть въ эту минуту – сердце у него запрыгало бы отъ радости – онъ любитъ своего сына такъ же, какъ я моего.

Онъ бросилъ на сына украдкой печальный взоръ и вздохнулъ.

– Въ юности мы были добрыми товарищами и остались такими до сего дня, – прибавилъ онъ послѣ минутнато молчанія. – Люціанъ былъ такой же кутила, такой же веселый малый, какъ и я, и въ домѣ Шиллинга чувствовалъ себя лучше, чѣмъ у своихъ родныхъ.

Конечно, для бѣдняжки было бы лучше, еслибы онъ никогда не видалъ дома съ колоннами, а вмѣстѣ съ нимъ и ледяной сосульки, прекрасной Терезы Вольфрамъ; покидая Германію, онъ тайкомъ провелъ одну ночь у меня въ домѣ. Онъ сходилъ съ ума отъ страстнаго желанія увидать тебя и строилъ разные несбыточные планы: похитить тебя и еще Богъ знаетъ что, силой отстоять свои права; но онъ долженъ былъ убѣдиться, что съ крючкотворцами проклятаго монастырскаго гнѣзда ничего не подѣлаешь. И тогда онъ уѣхалъ, – тамъ за моремъ искалъ онъ и нашелъ новую родину. Тамъ онъ женился на знатной испанкѣ и былъ съ ней счастливъ. Пока она была жива письма его дышали спокойствіемъ, – онъ любилъ жену и, казалось, примирился со своей судьбой, но она умерла и имъ снова овладѣла тоска по сынѣ… – Онъ остановился и съ улыбкой покачалъ головой, положивъ руку на письмо. – Страшное совпаденіе! Вчера какъ разъ пришло ко мнѣ это письмо. Люціанъ хвораетъ, какъ и я, бѣдный Лазарь, и поэтому самъ не можетъ ѣхать. Онъ настоятельно проситъ меня переговорить съ тобой о немъ и о его дѣлахъ, – да чего тутъ много толковать… ты уложишься и поѣдешь къ отцу! Теперь твоимъ отечествомъ будетъ Америка!

Феликсъ нѣсколько разъ быстро прошелъ взадъ и впередъ по комнатѣ, лицо его то блѣднѣло, то краснѣло и на немъ поперемѣнно выступали то радость, то гнѣвъ; наконецъ онъ остановился передъ Люсилью. Она вскочила и порывисто бросилась къ нему на грудь.

– А ты поѣдешь со мной, Люсиль? – спросилъ онъ взволнованнымъ голосомъ.

– Конечно, да, глупый Феликсъ! – засмѣялась она, – хоть сію минуту!… Небо и море!… Это будетъ еще веселѣе, чѣмъ я когда нибудь воображала!… Такъ мы ѣдемъ въ Америку? Конечно въ блестящій Нью-Іоркъ?…

– Нѣтъ, милое дитя, прямо въ южные штаты, въ богатый штатъ Южной Каролины. Другъ Люціанъ сдѣлался плантаторомъ, онъ получилъ отъ своего тестя богатыя владѣнія. Господа плантаторы играютъ тамъ важную роль, передъ ними аристократія ничего не значитъ, они въ полномъ смыслѣ феодальные бароны. Тесть Люціана испанецъ изъ Флориды и, судя по описанію, живетъ на своихъ плантаціяхъ, какъ настоящій нѣмецкій князь.

Съ выразительной улыбкой кивнулъ онъ Феликсу подойти къ нему поближе.

– Видишь ли, мой милый, тебѣ нечего жалѣть о материнскомъ наслѣдствѣ, котораго тебя лишили самымъ подлымъ образомъ, – уже много лѣтъ отецъ твой дѣлаетъ сбереженія и откладываетъ ихъ для тебя – и хотя онъ не можетъ оставить тебѣ плантацій, – онъ остановился и развернулъ шелковую бумагу и вынулъ оттуда дощечку изъ слоновой кости, – потому что у тебя есть сестра, Феликсъ, тринадцатилѣтняя дочь отъ второго брака – вотъ она!

Съ этими словами онъ подалъ радостно изумленному молодому человѣку миніатюрный портретъ на слоновой кости. Люсиль быстро подбѣжала и отъ волненія и любопытства почти оттолкнула Феликса; но молодой баронъ тоже всталъ и подошелъ; только молодая жещина равнодушно оставалась на мѣстѣ. Она, опустивъ глаза, машинально вертѣла чайную ложку и, еслибъ не легкая краска на лицѣ, обнаруживавшая внутреннее волненiе, можно было бы подумать, что она не имѣетъ никакого понятія о томъ, что вокругъ нея происходитъ.

– Развѣ не прелестное дитя эта маленькая Мерседесъ? – спросилъ старый баронъ.

– Какое это дитя, – проворчала Люсиль, тихо отстраняя руку, державшую портретъ. – Ей тринадцать лѣтъ, а она смотритъ съ такимъ высокомѣріемъ и серьезностью, точно старый ученый профессоръ. Слушай, Феликсъ, я ревнива! Ты будешь ее любить?

– Да, Люсиль, хотя я боюсь, что она не будетъ мнѣ отвѣчать тѣмъ же; у нея въ чертахъ много гордости и жесткости…

– Нe правда ли? Что она горбата, въ этомъ ты можешь быть увѣренъ, Феликсъ. У кого красивая фигура, тотъ не даетъ срисовывать одну голову, я готова побиться о закладъ. А эта голова, точно обрубленная, является въ облакахъ…

– Нѣтъ, она съ ангельской красотой выглядываетъ изъ облаковъ, – сказалъ баронъ Шиллингъ, не отрывая глазъ отъ дорогой, хотя и вышедшей изъ моды живописи. – Эта маленькая картинка – художественное произведеніе.

– Это рисовалъ старый художникъ, живущій у Люціана, и очень имъ уважаемый, – замѣтилъ старый баронъ. – Я говорю, что эта головка всякаго сведетъ съ ума. Мнѣ бѣдному старому калѣкѣ сдѣлалось вчера грустно при видѣ этихъ молодыхъ глазъ… Но у нея нетъ ни одной черты отца…

– А также и Феликса! – сказала Люсиль съ видимымъ облегченіемъ. – Желтая кожа и страшно густые черные волосы…

– Съ блестящими голубыми глазами встрѣчаются только подъ тропиками, – добавилъ баронъ Шиллингъ. – Для меня эта головка была бы неоцѣненнымъ образцемъ.

– Ты можешь оставить портретъ у себя, Арнольдъ, ты имѣешь въ немъ также свою часть, – сказалъ живо старый баронъ, – по лицу его пробѣжала какая-то мрачная тѣнь. – Добрый Люціанъ думаетъ, что въ домѣ Шиллинга все еще по старому – наша переписка прерывалась надолго изъ-за болѣзни его жены – теперь онъ пишетъ мнѣ, чтобъ ты бросилъ свое правовѣдѣніе и дворянство и пріѣзжалъ къ нему; у него такъ много разныхъ страстныхъ желаній и плановъ – онъ хотѣлъ бы показать тебѣ свою Мерседесъ столько же, сколько и Феликсу, а прочее ты можешь и самъ угадать.

Молодой человѣкъ покраснѣлъ до корня волосъ. Онъ осторожно, но очень поспѣшно положилъ портретъ обратно на шелковую бумагу, какъ будто бы онъ жегъ ему пальцы. На одну минуту на плечо его тяжело опустилась рука: его жена мимоходомъ наклонилась черезъ него взглянуть на портретъ и прошла къ маленькому столу за своей работой.