Между тѣмъ баронъ Шиллингъ провелъ пріѣзжихъ черезъ коридоръ. Боковая дверь въ концѣ коридора была раскрыта настежь, такъ что можно было видѣть бывшую семейную комнату съ ея балочнымъ потолкомъ и рѣзными деревянными стѣнами. Обстановка была та же, что и восемь лѣтъ назадъ, только не было роскошной серебряной посуды на буфетѣ, она была замѣнена стариннымъ китайскимъ фарфоромъ… Анхенъ, очевидно, осматривала еще разъ, все ли въ порядкѣ; она стояла у стола съ пыльнымъ полотенцемъ въ рукахъ.

Люсиль быстрымъ взглядомъ окинула комнату и отступила назадъ.

– Прошу васъ, баронъ, – вскричала она въ ужасѣ и негодованіи, – неужели вы хотите помѣстить насъ въ этомъ ужасномъ салонѣ, гдѣ по ночамъ кто-то ходитъ за стѣной? Помните, какъ закричала тогда ваша жена!… Господи, какое мрачное лицо вы сдѣлали, – можно испугаться. Что же мнѣ дѣлать, если моя глупая дѣтская голова никогда не можетъ забыть такихъ ужасныхъ вещей?… Вотъ и мѣсто, – она указала на стѣну, около которой стояла кушетка съ зелеными шелковыми подушками, – откуда подуло холодомъ въ спину вашей жены.

– Люсиль, довольно ребячиться, подумай объ Іозе! – прервала Мерседесъ ея описанія. Въ ея прекрасномъ звучномъ голосѣ, придававшемъ нѣмецкому языку особую прелесть, въ эту минуту слышалась явная досада. Она энергично схватила молодую женщину за руку и перевела ее черезъ порогъ.

Но это плохо подѣйствовало. Люсиль вошла въ комнату, но, какъ избалованная капризная дѣвочка, вырвала у нея свою руку.

– Я тысячу разъ предпочитаю походить на ребенка, чѣмъ разыгрывать старую мудрую бабушку, – язвительно воскликнула она капризнымъ дѣтскимъ голосомъ. – Почему же это Іозе не долженъ знать, что здѣсь есть привидѣнія? Забавно! Спроси свою Дебору, – она смѣясь указала на негритянку, – она знаетъ баснословное количество исторій о привидѣніяхъ, одну страшнѣе другой; и, бывало, пока ты прочитывала больному Феликсу газеты, я часто сидѣла подлѣ Іозе на верандѣ и слушала Дебору. Мы часто съ нимъ одинъ больше другого приходили въ ужасъ. He правда ли, Іозе?

Негритянка со страхомъ посмотрѣла на свою госпожу и поставила Паулу на стулъ, чтобы снять съ нея шляпу и дорожный плащъ. Люсиль между тѣмъ сняла перчатки, граціозно стащила шляпу съ головы, сдернула съ плечъ кофточку и все это одно за другимъ бросала своей горничной, которая ловила ихъ налету, и потомъ опустилась на ближайшую скамью.

– Что касается меня, я страшно устала и желаю только одного: отдохнуть! – и она, какъ кошечка, граціозно вытянулась на шелковыхъ подушкахъ.

– Вашъ домовой будетъ по крайней мѣрѣ имѣть настолько такта, чтобы не безпокоить насъ среди бѣлаго дня, дорогой баронъ? – подсмѣивалась она сама надъ своимъ страхомъ и лукаво посмотрѣла на него. – Пуфъ! это былъ самоубійца! Ахъ, да, какъ же это случилось. Этотъ человѣкъ обокралъ или обманулъ милаго стараго барона…

– Онъ не кралъ и не обманывалъ, этотъ славный Адамъ, – рѣзко и сурово прервалъ ея болтовню баронъ Шиллингъ и озабоченно посмотрѣлъ на молодую дѣвушку у буфета, въ рукахъ которой при этихъ словахъ зазвенѣла посуда. Она поблѣднѣла, и глаза ея гнѣвно устремились на молодую женщину, лежавшую на кушеткѣ.

Баронъ Шиллингъ сдѣлалъ ей знакъ провести нагруженную горничную въ сосѣднюю комнату, и когда она, съ опущенными рѣсницами проходила мимо него, онъ, какъ бы утѣшая, погладилъ ее по головѣ.

– He правда ли, Анхенъ, мы это лучше знаемъ? – сказалъ онъ мягкимъ полнымъ участья голосомъ.

Люсиль вскочила.

– Какъ – Анхенъ, говорите вы? Эта высокая красивая дѣвушка то самое маленькое босоногое существо, которое тогда…

Баронъ быстро приблизился къ ней.

– Сударыня, я васъ убѣдительно прошу воздержаться отъ подобныхъ воспоминаній, – прервалъ онъ ее, не скрывая даже нетерпѣнія и негодованія, вызваннаго ея словами. – Вы знаете, съ какой цѣлью вы сюда прибыли, вы знаете также, что прислуга не должна даже подозрѣвать, кто вы…

– Ахъ да, я ужъ знаю урокъ, – прервала она его съ утомленнымъ видомъ. – Я познакомилась съ вами и съ вашей женой въ Парижѣ и пріѣхала сюда отдохнуть и укрѣпить нервы въ здоровомъ нѣмецкомъ воздухѣ и такъ далѣе, – чрезвычайно скучную роль дали вы мнѣ.

Сначала она посмотрѣла на него широко раскрытыми глазами, – ее раздосадовало также энергическое замѣчаніе со стороны мужчины ей, „всѣми обожаемой сильфидѣ“, но потомъ она откинулась на спинку дивана и сложила руки надъ головой.

– Знаете, что я вамъ скажу, баронъ Шиллингъ!… Еслибы въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ меня не грызла тоска по Европѣ и по тому положенію, которое я, глупая, тогда такъ необдуманно покинула, я бы ни за что на свѣтѣ не пріѣхала сюда, будьте увѣрены въ этомъ… Идея эта сама по себѣ мнѣ была всегда непонятна – она пришла бѣдному Феликсу въ голову во время горячки. Скажите, что мы выиграемъ черезъ это? Мы богаты…

Баронъ Шиллингъ съ изумленіемъ посмотрѣлъ на нее; его глаза встрѣтились съ глазами Мерседесъ, подошедшей къ окну, какъ бы для того, чтобы посмотрѣть въ садъ, но смотрѣвшей черезъ плечо въ комнату. Она выразительно посмотрѣла на него своими большими блестящими глазами и на мгновеніе приложила палецъ къ губамъ.

– Неизмѣримо богаты, говорю я вамъ, – продолжала Люсиль, не замѣтившая, что они обмѣнялись взглядами. – Феликсъ всегда былъ въ состояніи исполнять всѣ мои желанія, и, еслибы моей безумной дѣтской головѣ вздумалось сдѣлать нашимъ лошадямъ золотыя подковы и отдѣлать збрую брилліантами, онъ бы и это могъ… Теперь меня, конечно, держатъ экономнѣе. Глупое опекунство, въ которомъ я ничего не понимаю, можетъ меня провести и вывести, какъ заблагоразсудится ей и другимъ надзирателямъ, – она замолчала и непріязненно посмотрѣла на оконную раму, – все это можно будетъ, наконецъ стряхнуть съ себя – я этого не боюсь, – прибавила она откидывая назадъ локоны и постукивая своей маленькой ножкой по кушеткѣ. – Enfin, мы вовсе не нуждаемся въ грошахъ, пріобрѣтенныхъ продажей молока и масла, о которой мнѣ не разъ разсказывалъ Феликсъ.

Между тѣмъ Мерседесъ сняла шляпку и дорожный плащъ. Старый живописецъ, котораго такъ высоко цѣнилъ богатый плантаторъ Южной Каролины, дѣйствительно былъ великій художникъ. Лицо тринадцатилѣтней дѣвочки, нарисованное на слоновой кости и лицо молодой женщины, стоявшей между зелеными шелковыми драпировками, имѣли однѣ и тѣ же дивныя нѣжныя черты, одинъ и тотъ же странный колоритъ, напоминавшій свѣтлые оттѣнки янтаря. Только та, чьи глаза тогда сверкали изъ сказочной дали, появилась теперь во плоти подъ сѣвернымъ небомъ. Стройная, гибкая, съ гордой осанкой, съ роскошными черными волосами съ синеватымъ отливомъ стояла она въ той самой комнатѣ, гдѣ тогда рѣзвая дѣвушка высказала свое предположеніе о томъ, что она „горбунья“.

Медленно сняла она перчатки, заботливо поправила траурное кольцо, сдвинувшееся съ своего мѣста, и сказала своей невѣсткѣ очень холодно и сдержанно: „здѣсь дѣло идетъ главнымъ образомъ о расположеніи бабушки.“

Люсиль быстро вскочила съ мѣста и обѣими руками зажала уши.

– Хотѣла бы я никогда болѣе не слыхать этой фразы! – вскричала она гнѣвно и нетерпѣливо.

– Ахъ, chèr baron, что сдѣлали въ Америкѣ изъ маленькой рѣзвой Люсиль! Избави Богъ! Цѣлые мѣсяцы передъ смертью Феликса, это противное примиреніе съ бабушкой было постоянной темой разговора въ комнатѣ больного, а я, бѣдное созданье, должна была со всѣмъ соглашаться и утвердительно кивать головой, если не желала слушать страшныхъ грубостей отъ доктора и наставленій отъ донны Мерседесъ… Но я снова здѣсь, опять такая, какъ была прежде, и не намѣрена больше играть комедію, а затѣмъ „пунктумъ“ , какъ говорилъ старый баронъ, который тоже умеръ. Очень желала бы я знать, что бы онъ сказалъ, узнавъ, что моихъ дѣтей привезли сюда чтобы заискивать „расположеніе“ грубой женщины, которую онъ не могъ выносить и такъ же сильно ненавидѣлъ, какъ и я. Пусть она только придетъ! Пусть осмѣлится дотронуться своими грубыми руками до моей нѣжненькой Паулы!

Она вдругъ умолкла и съ торжествующимъ видомъ протянула руку по направленію своей невѣстки.

– Тамъ ты отвѣчала мнѣ гордой усмѣшкой или рѣзкимъ замѣчаніемъ, когда я возмущалась этимъ безумнымъ планомъ, – конечно, ты знала это лучше моего! Но когда я, проѣзжая мимо, указала тебѣ драгоцѣнное старое монастырское гнѣздо, тогда исчезло геройство, разсѣялись иллюзіи, ты поблѣднѣла, какъ смерть, и представляла собой олицетвореніе ужаса.

Мерседесъ закусила губы и нагнулась къ Іозе, который въ страхѣ отъ незнакомой ему обстановки подбѣжалъ къ ней и охватилъ ея талію своими рученками.

– Я знаю эту блѣдность, я чувствую, какъ кровь у меня приливаетъ къ сердцу съ той минуты, какъ на меня пахнуло воздухомъ Германіи, – сказала она послѣ минутнаго молчанія, тяжело переводя духъ, и ея мрачный взглядъ устремился куда-то въ пространство мимо стоявшаго близъ нея барона Шиллинга. – Я не думала, что вся моя натура будетъ возмущаться противъ нея, такъ какъ по отцу то я нѣмка, теперь я знаю, что онъ не оставилъ мнѣ въ наслѣдство ни симпатіи, ни любви къ родинѣ, гдѣ онъ былъ такъ несчастливъ.

Ей не надо было увѣрять, что кровь у нея бурно приливала къ сердцу, это слышалось въ глубокомъ страстномъ звукѣ ея голоса.

– Я знаю, что обѣщала Феликсу, но меня охватываетъ ужасъ при видѣ этого развалившагося дома; такъ и кажется, что тамъ обитаютъ голодъ, нужда, подлость – и тамъ я должна искать бабушку нашихъ дѣтей!

Охвативъ обѣими руками бѣлокурую головку мальчика, она прижала его къ себѣ съ чувствомъ страстной нѣжности, къ которому примѣшивалось также и чувство оскорбенной гордости.

– Я знаю прошлое моего отца, – продолжала она упавшимъ взволнованнымъ голосомъ, тяжело переводя духъ, – и теперь мнѣ кажется, что я вижу передъ собой то несчастное время его жизни, когда онъ взялъ изъ этого мрачнаго угла предшественницу моей гордой матери.

Люсиль съ плутовской улыбкой усѣлась опять поудобнѣе и стала играть серебряной кистью подушки, на которую опиралась рукой. Ея пикантное личико съ злыми глазками сіяло отъ удовольствія: „донна Мерседесъ“ со своимъ испанскимъ высокомѣріемъ въ первую же минуту уронила себя въ глазахъ нѣмецкаго дворянина, простота обращенія котораго вошла въ поговорку въ Берлинѣ. Теперь онъ долженъ понять, какъ она страдаетъ подъ надзоромъ такого ментора. Но она вдругъ нашла, что онъ ужъ не тотъ – милый баронъ Шиллингъ, какимъ она его знала прежде. Его манеры и обращеніе показались ей дерзкими и грубыми – чего ради слушалъ онъ такъ внимательно, точно евангеліе, желчную филиппику желтой испанки противъ Германіи? А ее, главное лицо, Люсиль Фурніе, вдову Люціана, которую онъ долженъ былъ беречь, какъ самое дорогое сокровище, оставленное ему его другомъ, ее онъ оставлялъ безъ вниманія въ уголкѣ дивана, какъ деревянныя модели въ своей мастерской! Чудовище!

Серебряная кисть вертѣлась у нея въ рукѣ, какъ волчекъ, а маленькая ножка бѣшено выбивала тактъ о кушетку.

– „Нищета“, „подлость“, „мрачный уголъ“, – повторила она съ паѳосомъ и громко засмѣялась. – Монастырскій домъ произвелъ прекрасное впечатлѣніе, – я отомщена, вполнѣ отомщена! Я вспомнить не могу о томъ ужасномъ вечерѣ, когда мы, бѣдный Феликсъ и я, бѣжали изъ этого мрачнаго ужаснаго ада. Тогда мы, какъ заблудившіяся дѣти, пришли сюда, гдѣ былъ свѣтъ и блескъ. Ваша супруга, chèr baron, сидѣла тамъ въ креслѣ и вышивала, – а что она еще продолжаетъ вышивать? ахъ, вотъ вспомнила, существуетъ еще маленькая бестія Минка, имѣвшая такое пристрастіе къ миніатюрнымъ портретамъ.

Теперь онъ рѣзкимъ движеніемъ повернулся къ ней.

– Господи, вы, кажется, хотите пронзить меня своимъ взоромъ? – продолжала она съ комическимъ движеніемъ ужаса. – Въ чемъ же я опять провинилась? Здѣсь, очевидно, должно онѣмѣть, если ужъ считается за грѣхъ спросить объ обезьянѣ вашей жены. Скажите, пожалуйста, chèr baron, отчего вы такъ волнуетесь? Ужъ не изъ-за Мерседесъ ли. Такъ успокойтесъ, – я ужъ давно разсказала ей эту забавную исторію! Она принимаетъ всегда такой скучающій видъ, когда съ ней болтаешь, знаете, видъ грандессы, внушающій уваженіе, а всетаки исторію со слоновой дощечкой она должна была выслушать два раза… Вѣдь не виноваты же вы въ томъ, что ваша жена позволила Минкѣ позабавиться портретомъ въ оконной нишѣ, такъ какъ не хотѣла, чтобъ онъ достался вамъ.

Она была права, говоря, что онъ волнуется.

– Ваша живость и любовь къ забавамъ развиваются въ ущербъ другимъ качествамъ, фрау Люціанъ, – сказалъ онъ съ видимой досадой.

– Какъ, ужъ не хотите ли вы сказать, что все это неправда? – вскричала она, вскочивъ сразу на ноги. – Полноте! – продолжала она сердито. – Развѣ не сами вы собирали обломки, и развѣ не хотѣли вы склеить ихъ для стараго барона или для… – она пожала плечами, – впрочемъ почемъ я знаю!…

– Для себя самого, – сказалъ онъ спокойно.

Она принужденно засмѣялась.

– Ахъ, да, я вспомнила теперь, и онъ еще существуетъ?

– Да.

При этомъ лаконическомъ отвѣтѣ донна Мерседесъ быстро подошла къ нему. Во время язвительнаго описанія маленькой женщины она то блѣднѣла, то краснѣла. Съ холодной улыбкой, но съ блестѣвшими отъ оскорбленной гордости глазами подошла она къ хозяину дома, хозяйка котораго ненавидѣла ее по портрету уже много лѣтъ.

– Я позволю себѣ воспользоваться этимъ случаемъ и попрошу васъ возвратить мнѣ портретъ, – тихо проговорила она.

Онъ опустилъ руку въ боковой карманъ и молча подалъ ей маленькій простенькій футляръ.

Она чуть не отступила отъ него при этомъ быстромъ безмолвномъ исполненіи ея воли. Она съ изумленіемъ и какъ бы даже съ обидой подняла на него глаза, и вокругъ ея маленькаго рта образовалась легкая своенравная черта, въ то время, какъ она небрежно опустила въ карманъ футляръ.

Въ эту минуту въ комнату вошелъ слуга съ подносомъ кофе. За нимъ шла мадемуазель Биркнеръ; она несла корзинку съ ягодами. Въ то же время въ сѣняхъ раздался громкій лай.

– Это, наконецъ, Пиратъ, тетя! – радостно закричалъ маленькій Іозе и бросился въ коридоръ. Вскорѣ онъ вернулся, обвивъ рукою шею огромнаго дога, который почти внесъ его въ комнату. За нимъ вошелъ высокій широкоплечій негръ и остановился на порогѣ. Онъ низко поклонился доннѣ Мерседесъ и извинился, что такъ замѣшкался на вокзалѣ вслѣдствіе нѣкоторыхъ недоразумѣній изъ-за собаки и остававшагося багажа.

Іозе вдругъ весь преобразился. Какъ только въ чужомъ домѣ раздался голосъ Пирата, и онъ радостно запрыгалъ подлѣ него въ салонѣ, какъ дѣлалъ это въ семейной комнатѣ тамъ, за далекимъ моремъ, и онъ почувствовалъ себя здѣсь, какъ дома.

– Ахъ, я очень безпокоился о Пиратѣ, – сказалъ онъ повидимому съ облегченнымъ сердцемъ барону Шиллингъ, который ласково гладилъ по головѣ прекрасное животное.

– Онъ такъ ужасно вылъ въ своемъ помѣщеніи, а другія лаяли, точно бѣшеныя, – я думалъ, что онѣ искусаютъ другъ друга до смерти. Пиратъ очень дикъ, да будетъ тебѣ извѣстно. Якъ говоритъ, – онъ указалъ при этомъ на негра, который передавалъ доннѣ Мерседесъ какую-то принесенную имъ шкатулку, – что онъ получаетъ слишкомъ много мяса, полное блюдо. Здѣсь будутъ ему давать столько же, дядя? А гдѣ его домъ? У тети Мерседесъ его домъ былъ такъ великъ, что я могъ залѣзать туда вмѣстѣ съ нимъ.

Баронъ Шиллингъ засмѣялся.

– Позаботьтесь, чтобы отперли собачью конуру и постлали тамъ свѣжей соломы, – приказалъ онъ слугѣ, который при упоминаніи о полномъ блюдѣ мяса насмѣшливо покосился на собаку и старался убирать свои ноги подальше всякій разъ, когда она близко подходила къ нему.

– Слушаю-съ, – отвѣчалъ онъ почтительно. – Но, извините, сударь, я говорю это только ради госпожи баронессы, собачья конура слишкомъ близко къ дому; Леда, которую вы изволили получить отъ графа Райнеръ, лаяла вполовину не такъ громко, какъ эта собака, а ее пришлось увести, такъ какъ госпожа баронесса не могла ее выносить.

– Какъ, и Пирата тоже выгонятъ, дядя? – вскричалъ Іозе, задыхаясь отъ ужаса.

– Съ чего ты это взялъ, мой милый? Товарищъ твоихъ игръ такъ же, какъ и ты, останется въ домѣ Шиллинга. Пойдемъ, устроимъ ему хорошее помѣщеніе у меня.

Онъ взялъ ребенка за руку, сдѣлалъ знакъ негру слѣдовать за ними и молча раскланялся съ дамами, между тѣмъ какъ собака съ оглушительнымъ радостнымъ лаемъ бросилась впередъ.

– Слава Богу, что это шумное страшилище убралось наконецъ отсюда, – воскликнула Люсиль и снова опустилась на кушетку. – Вѣроятно, это единственный пунктъ, въ которомъ я согласна съ противной сѣрой баронессой, – сказала она своей золовкѣ на плохомъ англійскомъ языкѣ, чтобы не поняла бывшая здѣсь прислуга. – Я все время была противъ того, чтобы брать съ собой Пирата, но всякое благоразумное замѣчаніе оставляется безъ вниманія, когда monsieur Іозе захочетъ поставить на своемъ.

Она подняла голову, покоившуюся на сложенныхъ рукахъ и окинула критическимъ взглядомъ подносъ, поданный мадемуазель Биркнеръ.

– Кофе при такой невыносимой жарѣ? Нѣтъ, милая, очень благодарна! Дайте мнѣ ванильнаго или земляничнаго мороженаго! Я совсѣмъ изнемогла.

Добродушная толстая экономка, у которой, по выраженію баронессы, не было ни на волосъ пониманія, очень смутилась и тщетно придумывала отвѣтъ.

– У васъ можетъ быть нѣтъ льда, – закричала Люсиль, забавляясь; она наслаждалась безпомощной миной совершенно растерявшейся женщины. – Въ такомъ случаѣ дайте, пожалуйста, стаканъ шампанскаго.

Опять наступило минутное молчаніе. Мадемуазель Биркнеръ медленно обратилась къ слугѣ, который намѣревался было выйти изъ комнаты.

– He будете ли вы такъ любезны, Робертъ…

– Очень сожалѣю, – возразилъ онъ, пожимая плечами и очевидно возмущенный тѣмъ, что онъ въ этихъ комнатахъ долженъ откровенно признаться въ своемъ безсиліи, – госпожа баронесса…

Люсиль громко расхохоталась.

– Стаканъ свѣжей воды, пожалуйста, если можно!

Слуга вышелъ. Мадемуазель Биркнеръ поставила подносъ на столъ и почтительно поклонилась доннѣ Мерседесъ, которая холодно, но вѣжливо поблагодарила за все, что ей было предложено. Вслѣдъ за тѣмъ экономка вышла.

Люсиль задыхалась отъ смѣха.

– Ха, ха, ха! Неоцѣненная продѣлка! Милѣйшая баронесса увезла съ собой ключъ отъ погреба!

Вдругъ она быстро приподнялась, съ выраженіемъ дикаго торжества откинула со лба локоны, охватила руками приподнятыя колѣни и съ минуту молча смотрѣла злобно сверкавшими глазами на золовку, которая безмолвно ходила быстрыми шагами взадъ и впередъ по комнатѣ.

Эта молодая женщина, чужеземный типъ и цвѣтъ лица которой не допускали предположить въ ней германское происхожденіе, и которая, проворно ступая по паркету маленькими обутыми въ мягкіе башмаки ножками, перебѣгала отъ одной стѣны къ другой, напоминала стрекозу, скрывшуюся отъ бури въ перепутавшихся темныхъ вѣтвяхъ и отчаянно старавшуюся вырваться оттуда.

– Что я всегда говорила, донна де Вальмазеда? – спросила насмѣшливо Люсиль. – Развѣ я что-нибудь преувеличила, изображая эту чопорную баронессу фонъ Шиллингъ самой противной женщиной на свѣтѣ, non plus ultra зависти и злобной ревности?… Она мрачна, какъ ночь, и терпѣть не можетъ насъ! Я знала, что мы будемъ ей какъ бѣльмо на глазу… но она хитра, эта милая женщина, этого отъ нея отнять нельзя. Она уѣхала и такъ ограничила оставленное ею хозяйство, какъ не могли бы, конечно, сдѣлать порядочные люди, – лучшій способъ поскорѣе выжить насъ изъ дома!… Я спрашиваю васъ, донна де Вальмазеда, что вы думаете дѣлать? Баронъ Шиллингъ…

– Съ рыбьей кровью нѣмецъ, какъ это значится и въ книгахъ, – раздался въ полголоса отвѣтъ изъ оконной ниши, гдѣ на минуту остановилась Мерседесъ.

– А, наконецъ-то! – вскричала съ восторгомъ Люсиль. Она, какъ наэлектризованная вскочила съ мѣста, и распахнула двери въ сосѣднюю комнату, гдѣ Дебора, только что вымывшая маленькую Паулу, переодѣвала ее, а горничная разбирала сундукъ.

– Вынимайте только спальныя принадлежности, Минна, и ничего больше, – приказала она и затѣмъ подбѣжала къ оконной нишѣ. – Еслибъ Феликсъ зналъ, какъ нищенски насъ примутъ здѣсь, – продолжала она торопливо, какъ человѣкъ, поступающій по старой пословицѣ: „куй желѣзо, пока горячо“, – онъ ни за что не послалъ бы насъ въ это гнѣздо домовыхъ, изъ котораго бѣжала сама хозяйка, такъ какъ боится ихъ… И уходя изъ дома, эта милая женщина лишила его всякаго комфорта. Видишь тамъ эти ужасные чайники и кружки съ придѣланными къ нимъ ручками и носиками? – и она показала на буфетъ. – Все это вытащено для насъ изъ чулана. Восемь лѣтъ тому назадъ полки и подставки ломились отъ серебряной и хрустальной посуды, я это отлично помню, потому что мнѣ было тогда очень досадно, что великолѣпный буфетъ моей мамы не могъ соперничать съ этимъ; можетъ она испугалась, что ея драгоцѣнности пристанутъ къ нашимъ пальцамъ?

Это маленькое злобное созданье, шумя шелковыми юбками, проворно шныряло около стоявшей молча Мерседесъ и старалось поймать ея взглядъ.

– Мы, конечно, отправимся въ Берлинъ, Мерседесъ? – тихо спросила она нѣжнымъ ласковымъ голосомъ. – Намъ не остается ничего другого… Феликсъ хотѣлъ дать дѣтямъ нѣмецкое воспитаніе – гдѣ же лучше какъ не тамъ? самое настоящее первобытное нѣмецкое воспитаніе!… И для меня какое бы это было счастіе! – Она сжала обѣими руками голову, какъ бы боясь лишиться разсудка отъ блаженства. – Хотя бабушка умерла, а мама сдѣлала глупость, позволивъ похитить себя какому-то старостѣ, но у меня тамъ такъ много друзей, такъ много людей, сходившихъ по мнѣ съ ума. Боже мой, я, кажется, была бы даже рада несносному старому дураку князю Конскому!… Мы уѣдемъ, конечно, съ первымъ же поѣздомъ завтра утромъ?… Знаешь, я лично мало забочусь о томъ, что эта сбѣжавшая монахиня старается оскорбить меня, я стряхиваю съ себя эти коварные булавочные уколы и забавляюсь ими; но ты, ты?…

При этихъ словахъ гнѣвное восклицаніе, казалось, готово было сорваться съ устъ молодой женщины, которая до сихъ поръ стояла неподвижно, устремивъ глаза въ садъ. Она была очень блѣдна, и по ея тяжелому дыханію, съ трудомъ вырывавшемуся изъ груди, видно было, что она борется съ противорѣчивыми ощущеніями, тѣмъ болѣе далека была она отъ объясненій и разговоровъ съ этимъ вертящимся, какъ ртуть существомъ, которое своей безпрерывной болтовней, похожей на птичье щебетанье, нарушало ходъ ея мучительныхъ мыслей.

– Ну, что же, Мерседесъ? – приставала маленькая женщина, задыхаясь отъ волненія, и ея прекрасные зеленоватые глаза ярко блестѣли.

– Мы остаемся здѣсь. Я переплыла океанъ, чтобы исполнить послѣднюю волю моего брата, и я постараюсь это сдѣлать.

Люсиль отвернулась отъ нея, какъ избаловавный ребенокъ, пробѣжала въ сосѣднюю комнату мимо смущеннаго слуги, который только что вошелъ, неся требуемый стаканъ воды, и съ шумомъ захлопнула дверь, чтобы здѣсь, по своему обыкновенію, излить досаду на свою горничную и повѣренную Минну.