Принадлежавшая князю Требра вилла лежала близъ города. Очень оживленное шоссе съ прилегавшими къ нему прекрасными аллеями тянулось по краямъ парка, и на немъ было безпрерывное движеніе.

Но чѣмъ глубже въ паркъ, тѣмъ становилось все тише и тише; можно было слышать, какъ золотистый фазанъ пробирался сквозь чащу, козули спокойно паслись на прогалинахъ, тѣнь отъ густыхъ и частыхъ деревьевъ была такъ велика, что отсюда вѣяло прохладой на дорогу, – настоящій рай для исполинскихъ папортниковъ, разросшихся буковъ и плюща, который, не будь энергично защищающейся человѣческой руки скоро затянулъ бы всѣ узкія лѣсныя тропинки. Долго приходилось идти этими извилистыми тропинками, чтобы достигнуть человѣческаго жилища. Тамъ и сямъ возвышался небольшой павильонъ изъ древесной коры между вѣтвями дубовъ и буковъ, и виднѣлись въ зеленой чащѣ каменныя скамьи, но около павильонныхъ крышъ, освѣщенныхъ прорывавшимися сквозь чащу солнечными лучами, летали только блестящія бабочки, а на каменныхъ скамьяхъ отдыхали молодыя птички, впервые попытавшіяся вылетѣть изъ родного гнѣзда.

Далѣе выступали изъ зелени каменные профили и пластически поднятыя руки; они появлялись тамъ и сямъ по склонамъ возвышенности и выглядывали изъ темныхъ кустарниковъ на ея вершинѣ, гдѣ постепенно начинали выступать одна за другой отдѣльныя ослѣпительной бѣлизны мраморныя колонны, которыя освѣщенныя солнцемъ казались струнами исполинской арфы, висѣвшей надъ темной зеленью лѣса. Это былъ перестиль маленькаго замка, напоминавшаго доннѣ Мерседесъ, по ея словамъ, ея сгорѣвшій родной домъ въ южномъ отечествѣ.

Тамъ, по ту сторону океана мраморное великолѣпіе лежало въ закоптѣлыхъ отъ дыма обломкахъ среди высокихъ кустарниковъ и сѣти ліанъ, спускавшихся съ ближайшихъ деревьевъ и охватывавшихъ жадными объятіями произведеніе рукъ человѣческихъ. Здѣсь также протягивались милліоны тонкихъ зеленыхъ нитей, старавшихся обхватить бѣлый домъ, но здѣсь гибкіе стебли вьющихся растеній должны были подчиниться волѣ человѣка. Они вились вокругъ террасы и ея бронзовыхъ перилъ, оставляя открытой тамъ и сямъ блестѣвшую, какъ золото, проволочную рѣшетку – и казалось со ступени на ступень падалъ мѣстами бѣлоснѣжный, мѣстами розовый каскадъ, – вились и по оградѣ, по цоколямъ колоннъ и постаментамъ статуй, какъ зеленая паутина, испещренная тысячью разныхъ цвѣтовъ, и маленькій замокъ стоялъ тамъ, какъ красавица въ яркомъ пестромъ плащѣ, наполовину спущенномъ съ бѣлоснѣжнаго плеча.

Прежде вилла была цѣлью прогулокъ благодаря ея сказочной красотѣ и прохладному парку, такъ какъ едва ли могли кого нибудь привлечь старый болѣзненный князь, изрѣдка появлявшійся на террасѣ и разодѣтые лакеи, болтавшіе у подъѣзда…

Но съ тѣхъ поръ, как „американка“ сдѣлалась владѣтельницей этого замка, многіе по цѣлымъ часамъ бродили по дорожкамъ парка, чтобы посмотрѣть на прекрасную женщину, медленно прохаживавшуюся между лавровыми деревьями и розами или спускавшуюся съ террасы, чтобы вскочить на лошадь и стрѣлой умчаться въ паркъ.

Прошло почти три года, съ тѣхъ поръ какъ донна Мерседесъ купила эту виллу, а прелесть ея своеобразной красоты и молва о ея баснословномъ богатствѣ были предметомъ всеобщаго удивленія, усиливавшагося еще тѣмъ, что она жила въ полномъ уединеніи, но видимо счастливая и довольная, съ двумя прелестными дѣтьми своего брата и маіоршей Люціанъ.

Маіорша сдержала свое слово, не оставаясь въ монастырскомъ помѣстьѣ ни одной минуты болѣе того, чего требовалъ долгъ. Она была единственной наслѣдницей всего состоянія Вольфрамовъ, такъ какъ послѣ ея брата не нашлось никакого завѣщанія… Нѣсколько мѣсяцевъ спустя послѣ печальныхъ событій она продала монастырское помѣстье. Съ крѣпко сжатыми губами, не глядя по сторонамъ и не оборачиваясь назадъ, прошла она послѣдній разъ по переднему двору и захлопнула калитку, выходившую на улицу, гдѣ донна Мерседесъ и дѣти ждали ее въ экипажѣ, чтобы увезти навсегда на „виллу Вальмазеда“.

Послѣдній разъ раздался скрипъ калитки, сопровождавшій каждый важный шагъ и каждое событіе ея жизни: ея выходъ къ конфирмаціи, къ вѣнцу, ея возвращеніе въ родительскій домъ, бѣгство отверженнаго сына, послѣдній выходъ ея „несчастнаго брата“. Невыразимо тяжело жилось ей въ монастырскомъ помѣстьѣ, гдѣ она пережила жестокое возмездіе за свои ошибки и проступки, и всетаки слезы дрожали у ней на глазахъ, когда она покидала его, такъ какъ она знала, что настало и его время, что новый владѣлецъ намѣревался уничтожить монашеское зданіе, не оставивъ камня на камнѣ.

Ей самой казалось невозможнымъ, что она можетъ жить при совершенно измѣнившихся обстоятельствахъ; но черезъ нѣсколько мѣсяцевъ донна Мерседесъ съ радостью замѣтила, что взоръ ея прояснился, рѣзкій суровый голосъ сталъ мягче, и въ глазахъ ея сверкало удовольствіе, когда прекрасные внучата, играя съ Пиратомъ, бѣгали вокругъ нея и смотрѣли на бабушку, какъ на высшую инстанцію во всѣхъ дѣлахъ, и ея объятія считали спасительной гаванью отъ всѣхъ опасностей и мнимыхъ несправедливостей. Она снова взялась за работу, которая всегда ей такъ помогала въ горѣ, и, несмотря на протесты и просьбы донны Мерседесъ отдохнуть послѣ тяжелой и трудовой жизни, она взяла въ свои руки хозяйство, управленіе всѣмъ домомъ и прислугой молодой женщины. Все охотно и почтительно склонились подъ скипетромъ сильной матроны, дѣйствовавшей строго, но для общаго успѣха и благополучія. И то, что она прежде отвергала въ своемъ высокомѣріи и самомнѣніи, – любовь другихъ, она принимала теперь съ наслажденіемъ, и ея такъ долго угнетаемое сердце оживилось.

Донна Мерседесъ относилась къ ней съ нѣжностью дочери, а тотъ, который теперь скитался по свѣту, который еще ребенкомъ игралъ на ея глазахъ въ цвѣтникѣ шиллингова дома вмѣстѣ съ ея мальчикомъ и былъ ему вѣрнымъ другомъ даже послѣ его смерти, онъ сдѣлался близокъ ея сердцу, какъ братъ того, кто лежалъ въ землѣ по ту сторону океана.

Баронъ Шиллингъ почти два года прожилъ въ Скандинавіи. Онъ, казалось, не хотѣлъ дышать нѣмецкимъ воздухомъ, пока не освободится совершенно отъ цѣпи, сковавшей двухъ молодыхъ людей въ несчастномъ супружествѣ. Сколько злобы и жажды мести скопились въ душѣ баронессы, обнаружилось при непріятныхъ переговорахъ. Лишивъ его всѣхъ средствъ, она главнымъ образомъ старалась отнять у него и домъ Шиллинга, причемъ ей сильно помогали съ разныхъ сторонъ, такъ какъ желательно было возвратить церкви бывшую монастырскую собственность, „похищенную“ Шиллингами. Но это не удалось. Засвидѣтельствованные уплаты, вносимыя барономъ Шиллингъ въ теченiе нѣсколькихъ лѣтъ для погашенія штейнбрюковскаго долга на родительскомъ домѣ, не могли быть оспариваемы и служили камнемъ преткновенія, о который разбивались всѣ монашескія стремленія.

И, наконецъ, послѣ долгой и ожесточенной борьбы наступилъ часъ, когда онъ могъ сказать себѣ, что онъ свободенъ. „Душа, нѣкогда увлеченная искусными увѣщаніями и корыстолюбіемъ и уклонившаяся отъ святаго призванія, съ раскаяніемъ покинула грѣховный свѣтъ и вернулась въ мирную обитель“, гласило послѣднее письмо. Вмѣстѣ съ баронессой постриглась и фрейлейнъ фонъ Ридтъ, исполнивъ свою великую задачу: вернуть въ лоно церкви заблудшуюся и похищенную „овцу“ со всѣми ея мірскими благами… Ей, строгой, неумолимой, фанатически преданной религіи, въ недалекомъ будущемъ, какъ увѣряли всѣ единогласно, предстояло мѣсто игуменьи.

Баронъ Шиллингь тотчасъ-же послѣ отъѣзда вступилъ въ переписку съ маіоршей, чтобы въ своихъ далекихъ странствованіяхъ имѣть руководящую нить въ своихъ дѣйствіяхъ, какъ онъ писалъ ей. Сначала старая женщина аккуратно извѣщала его обо всемъ, но мало по малу то неотложные хозяйственныя дѣла, то болѣзни дѣтей, прерывали на нѣсколько дней переписку, и тогда донна Мерседесъ оказывалась вынужденной давать страстно ожидаемыя извѣстія… Странно, что маіорша, казалось, не замѣчала происходившей мало по малу перемѣны. Сначала каждое письмо изъ Швеціи или Норвегіи аккуратно давалось ей для прочтенія, потомъ донна Мерседесъ взяла привычку загибая цѣлыя страницы давать „бабушкѣ“ для прочтенія только тѣ мѣста, которыя касались семейныхъ дѣлъ, и, наконецъ, ей совсѣмъ не показывались письма, a донна Мерседесъ безпрестанно мѣняясь въ лицѣ, нетвердымъ голосомъ и заикаясь, разсказывала то, что бабушкѣ слѣдовало знать.

Между тѣмъ баронъ Шиллингъ пожалъ новые лавры, какъ художникъ. Картина едва не погибшая жертвой женской мести, надѣлала много шуму и была куплена, какъ говорятъ, нью-йоркскимъ набобомъ за баснословную цѣну… Послѣ усердныхъ занятій, писалъ баронъ, онъ рѣшился, наконецъ, вернуться на родину. Но какъ разъ въ это время вспыхнула франко-прусская война . Нѣсколько недѣль не было извѣстій изъ Скандинавіи, и наконецъ письмо изъ Франціи извѣстило, что „германскій духъ“ заставилъ возвращавшагося домой отправиться на непріятельскую почву, и онъ не допустилъ бы его наслаждаться счастьемъ на родинѣ, пока продолжается война.

Послѣ этого извѣстія какъ будто черныя тучи повисли надъ виллой Вальмазеда и мрачно заглядывали въ окна. Донну Мерседесъ видали улыбающейся только тогда, когда получалось или измятое письмо или исписанная карандашемъ карточка.

Когда же телеграфъ приносилъ извѣстіе о происшедшей битвѣ, она бросалась на лошадь и скакала одна, не смотря ни на какую погоду, и часто возвращалась въ промокшемъ платьѣ на взмыленной лошади. Тогда она, видимо, страдала отъ неизвѣстности, но уста ея оставались замкнутыми, – никто не могъ похвалиться, что какое-нибудь предательски вырвавшееся слово, дало ему возможность заглянуть въ эту гордую женскую душу.

Но и это тяжелое время прошло. Нѣмецкая національная война была окончена со славой. Освободившіяся отъ тревоги сердца радостно бились, – извѣстіе о заключенномъ мирѣ и наступающая весна рука объ руку проходили по нѣмецкой землѣ и возбуждали повсюду радость и ликованіе.

И надъ виллой Вальмазеда небо тоже прочистилось. Наступало прекраснѣйшее время года. Въ паркѣ пѣли дрозды, кричали иволги; подъ сводами деревьевъ разливался уже майскій свѣтъ и вьющіяся розы расцвѣтали тысячами. Домъ съ своими террасами былъ залитъ свѣтомъ и блескомъ, лица у всѣхъ были веселыя и въ воздухѣ какъ будто носилось радостное ожиданіе, хотя сюда и закралась тѣнь, представлявшая печальный контрастъ съ пробуждавшейся жизнью въ природѣ.

Нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, пришло изъ Петербурга письмо на имя донны Мерседесъ. Люсиль, послѣ трехлѣтняго молчанія, писала, что у нея „страннымъ образомъ,“ вслѣдствіе катарра было „глупое отвратительное кровохарканіе“. Докторъ настоятельно требуетъ, чтобы она – само собой разумѣется – на нѣсколько недѣль прервала свои русскіе тріумфы, переселилась въ другой климатъ и отдохнула, и что она думаетъ провести эти невольныя ваканціи подлѣ своихъ дѣтей. Пусть донна Мерседесъ пришлетъ ей денегъ, такъ какъ ея касса въ настоящую минуту пуста, а ей надо уплатитъ кой-какіе пустяки, чтобы имѣть возможность выѣхать.

И она пріѣхала „до того утомленная скучнымъ путешествіемъ,“ что ее должны были вынуть изъ кареты и внести въ домъ на рукахъ. Передъ этимъ совершенно разбитымъ существомъ, уже стоявшимъ одной ногой въ могилѣ, маіорша затаила свое отвращеніе и сильно пробудившуюся снова материнскую скорбь, и донна Мерседесъ напрягла всѣ свои силы, чтобы терпѣливо и кротко исполнить послѣднюю волю своего брата и въ этомъ отношеніи. Обѣ женщины ни однимъ словомъ не касались прошлаго, тѣмъ болѣе говорила она, „кумиръ всего цивилизованнаго міра“ о своихъ тріумфахъ и наслажденіяхъ въ твердомъ убѣжденіи, что она черезъ нѣсколько недѣль покинетъ „невыносимо скучную виллу“ которая, какъ заколдованная, лежала въ забытомъ уголкѣ свѣта, и гдѣ ни одного пріятнаго человѣческаго лица не появлялось никогда за вечернимъ чаемъ.

Было великолѣпное іюньское утро. Больную вынесли на террасу, совершенно защищенную отъ сквозного вѣтра, такъ какъ ножки, которыя въ теченіе трехъ лѣтъ, вызывая шумные аплодисменты, носили ee, какъ бабочку по сцене, были еще „страннымъ образомъ“ слишкомъ слабы и не могли сдѣлать даже и двухъ шаговъ. Парусинный навѣсъ защищалъ отъ палящихъ ослѣпительныхъ лучей солнца. Она же чувствовала ознобъ и лежала на кушеткѣ, укрытая теплымъ одѣяломъ: только голова и плечи, исчезавшія въ складкахъ голубого атласа и волнахъ кружевъ, не были закрыты и, несмотря на всю слабость и безпомощность, граціозно и кокетливо покоились на подушкахъ. Это смертельно блѣдное лицо было все-таки прекрасно – миловидность очертаній была недоступна даже все разрушающей смерти.

Она съ недовольной миной мѣшала ложечкой свой утренній шоколадъ.

– Я не знаю, почему это поваръ находитъ особенное удовольствіе въ томъ, чтобы съ каждымъ днемъ уменьшать мнѣ порцію шоколада, я не могу этого пить и прошу впередъ давать мнѣ кофе, – отодвигая чашку, сказала она рѣзко маіоршѣ, которая только что пришла узнать, не надо-ли ей чего.

– Кофе вамъ строго запрещенъ, – отвѣчала та спокойно.

– Да, да, запрещенъ, – возразила маленькая женщина, подражая тону свекрови, – въ ея зеленоватыхъ глазахъ сверкала старая нескрываемая ненависть. – Въ этой безотрадной виллѣ старый и малый, высшій и низшій – всѣ безпрестанно повторяютъ мнѣ несчастной это слово! Мнѣ все это надоѣло, надоѣло до отвращенія!… А доктора, Боже мой, одинъ тупѣе другого! не могутъ справиться съ ничтожнымъ катарромъ, – она закашлялась, и платокъ, который она поднесла къ губамъ, окрасился яркой кровью, – изъ-за какихъ нибудь двухъ капель крови они поднимаютъ шумъ точно дѣло идетъ о моей жизни, о моей прелестной завидной жизни – какое тупоуміе! – прибавила она слабымъ голосомъ и съ лихорадочно блестящими глазами, между тѣмъ какъ маіорша собиралась уйти съ террасы.

– Пожалуйста, доставьте мнѣ удовольствіе, заприте дверь съ террасы въ комнату Мерседесъ и задерните шелковыя занавѣски! – сказала она свекрови, которая сейчасъ-же вернулась.

Съ террасы чрезъ открытую стеклянную дверь видно было прекрасную комнату, на стѣнѣ которой, какъ живыя, выдѣлялись фигуры картины.

– Еще въ мастерской барона Шиллингъ морозъ подиралъ меня по кожѣ отъ этой ужасной гугенотской группы, – продолжала она нервно и раздражительно, – и здѣсь она, точно неизбѣжный фатумъ, всегда у меня передъ глазами… Мерседесъ поступаетъ очень неразумно, покупая такія страшныя картины и портя ими свой прекрасный салонъ.

Въ гнѣвѣ она схватила густой пучекъ бѣлыхъ распустившихся розъ, свѣсившійся на террасу съ бронзовой рѣшетки и начала обрывать ихъ, безсознательно разсыпая лепестки по шелковому одѣялу. Потомъ выпрямилась и бросила цѣлую горсть бѣлыхъ лепестковъ на свои темные старательно причесанные локоны, – голова ея казалась покрытой снѣгомъ. Маіорша отвернулась и смотрѣла на прекрасные цвѣтники и газоны, разстилавшіеся около террасы. Негодованіе на ребяческія выходки молодой женщины сжимало ей горло, но ни одна черта ея серьезнаго лица не выдала ея ненависти и презрѣния, которыя они питали къ этой умирающей, – она думала о дѣтяхъ, которымъ эта женщина дала жизнь, и сдерживала себя.

– Я бы хотѣла видѣть Паулу, – услышала она за собой слабый хриплый голосъ.

– Она ушла гулять съ Деборой, и ихъ не скоро найдешь, – отвѣтила спокойно маіорша. – Но Іозе, какъ я слышу, возвращается.

Вслѣдъ за тѣмъ показались три всадника на широкой просѣкѣ, сдѣланной противъ фасада виллы, пересѣкавшей паркъ во всю его глубину и открывавшей прелестный видъ на расположенный вдали городъ.

Всадники приближались спокойно, какъ-бы наслаждаясь прекраснымъ утромъ – это были донна Мерседесъ, Іозе и его воспитатель. Глядя на мальчика, никто-бы не подумалъ, что три года тому назадъ онъ едва не сдѣлался жертвой смерти. Стройный, цвѣтущій, олицетвореніе красоты и силы, сидѣлъ онъ на своей маленькой лошадкѣ, – сердце маіорши радостно забилось отъ гордости, когда издали еще онъ привѣтствовалъ ее шляпой.

– Глупый мальчишка ужъ разыгрываетъ изъ себя взрослаго, – съ досадой проворчалъ сердитый женскій голосъ за спиной маіорши, между тѣмъ какъ она, стоя у перилъ, привѣтствовала рукой приближающихся всадниковъ. – Но въ этомъ вы сами виноваты, madame, рано еще давать лошадь восьмилѣтнему мальчику…

– Іозе уже десять лѣтъ.

– Боже мой, я слышу это постоянно, чтобы знать, что я уже старая женщина! Но я съ этимъ не согласна, рѣшительно не согласна, какъ-бы страстно вы ни желали этого. Я молода и имѣю дѣвичій видъ, хотя-бы этотъ длинный и не по лѣтамъ разсудительный малый стоялъ подлѣ меня и называлъ „мамой!…“ Черезъ пять недѣль я буду танцовать въ Берлинѣ наперекоръ всѣмъ мѣщанскимъ воззрѣніямъ и докторской мудрости. Вы думаете, я этого не сдѣлаю?

Маіорша молча пожала плечами, а Люсиль старательно сорвала своими блѣдными тонкими пальцами двѣ розы и приколола одну въ волосахъ, другую на груди.

– Посмотрите, какъ госпожа Мерседесъ кокетливо сидитъ на лошади, – сказала она, не поворачивая головы и искоса бросивъ на нее блестящій взглядъ полузакрытыхъ глазъ. – Жаль только, что этотъ молодой учитель не осмѣливается этого замѣтить изъ глубокаго почтенія! Еслибы она знала, какъ не идетъ эта синяя амазонка къ ея желтому лицу! У нея никогда не было вкуса!… И она надѣваетъ ежедневно этотъ отвратительный костюмъ, – онъ износился, какъ старый сюртукъ комиссіонера… Но это теперь ея манія разыгрывать простоту; къ чему это, Господи? Матеріи изнашиваются до послѣдней нитки, и всѣ драгоцѣнныя вещи до послѣдней запонки, по словамъ горничной, убраны въ шкатулку – смѣшно!… Тамъ она была, какъ и всѣ эти надутыя хлопчатобумажныя принцессы, всегда разодѣта, точно бѣговая лошадь, – глаза болѣли у всѣхъ отъ блеска ея брилліантовъ… Можетъ быть здѣсь она намѣрена сдѣлаться монахиней, какъ эта противная баронесса Шиллингъ?

Маіорша не возражая ни слова, медленно прошла по всей террасѣ и спустилась по широкой средней лѣстницѣ навстрѣчу пріѣхавшимъ. Она вынула изъ кармана письмо и махала имъ въ воздухѣ.

Донна Мерседесъ тотчасъ ударила слегка хлыстомъ своего прекраснаго Фукса и опередила другихъ. Яркій румянецъ покрылъ ея щеки, въ то время какъ она поспѣшно взяла письмо и разорвала конвертъ. Она пробѣжала первыя строки, потомъ наклонилась къ маіоршѣ и, задыхаясь отъ волненія, прошептала ей: „баронъ Шиллингъ сегодня вечеромъ возвращается изъ Франціи!“

Она невольно схватила руку старой женщины и съ минуту крѣпко сжимала ее, многозначительно глядя на нее сіяющимъ взоромъ; потомъ спрятала письмо, повернула лошадь и, дружески кивнувъ сердито смотрѣвшей на нее съ террасы молодой женщинѣ, помчалась въ городъ по ближайшей дорогѣ черезъ лѣсъ.