На обширном дворе Шенвертского замка стоял экипаж, запряженный серыми рысаками, а у самого подъезда — карета гофмаршала. Толстому кучеру не доставляло никакого труда управлять лошадьми. Это были прекрасные смирные животные; они стояли как ягнята, между тем как серые рысаки фыркали и нетерпеливо били копытами.

— Бестии! — ворчал гофмаршал, спускаясь в своем кресле с лестницы.

Он мог бы и сойти, но берег свои силы, зная, что во дворце ему придется немало стоять в присутствии высочайших особ.

Внизу, в сенях, в ожидании прохаживался Майнау, и в ту минуту, как лакеи спускали кресло со ступенек на мозаичный пол, из бокового коридора вышел человек. Увидя гофмаршала, он ускорил шаги и вышел в стеклянную дверь.

Гофмаршал выпрямился в своем кресле, точно не верил своим глазам.

— Это, кажется, негодяй Даммер, которого следовало бы давно прогнать? — обратился он к Майнау.

— Да, дядя.

— Так как же он смеет здесь так sans facons прогуливаться? — обратился он с выговором к лакеям.

— Он ужинал в людской, барон, — нерешительно ответил один из них.

Гофмаршал мгновенно встал на ноги.

— В моей людской, за моим столом?

— Любезный дядя, на людскую и людской стол, мне кажется, и я имею некоторое право, не так ли? — сказал спокойно Майнау. — Даммер привез мне известия из Волькерсгаузена; он может возвратиться только завтра; неужели же заставить его голодать в Шенверте?.. Он глупо сделал, что попался тебе на глаза, но тут он был с моего позволения.

— А, понимаю! Ты ведь филантроп и, верно, устроил в Волькерсгаузене исправительный дом, нечто вроде колонии преступников; очень хорошо!..

Гофмаршал опять опустился в свое кресло.

— Даммер забылся пред тобою. Само собою разумеется, что его тотчас же удалили из Шенверта. — Майнау говорил с невозмутимым спокойствием. — Но ведь и его не раз раздражали. Мы не должны забывать, что мы имеем дело с людьми, а не с собаками, которых наказывают кнутом за естественную и справедливую оппозицию… — Густая краска, покрывшая его лицо, свидетельствовала о том, что у него воскресла в памяти сцена, когда он, поддавшись своему вспыльчивому характеру, забылся до того, что поднял руку на человека. — Вместе с ним пострадал бы и его невинный старый отец. Даммер получил строгий выговор и переведен в Волькерсгаузен. Вот мы и сквитались!

— В самом деле? Ты думаешь? Замечательный мир между гофмаршалом фон Майнау и негодяем! Ну, хорошо, хорошо, пусть все идет своим чередом, но и у самой длинной нитки есть конец… Потрудись на этот раз предшествовать мне: я не желал бы, чтобы твои бешеные животные ехали за мной.

— Я жду жену, дядя.

Почти одновременно с этими словами послышался шелест шелкового платья в колоннаде, и Лиана сошла в сени.

Майнау предупредил ее, что дамы должны быть в бальных туалетах, и она надела свое затканное серебром подвенечное платье. Большие смарагды, отделенные от ее ожерелья, блестели в роскошных волнах ее золотистых волос, придерживая ветки белых фиалок.

— Ах, какой сюрприз нашему двору! — воскликнул гофмаршал. Он был взбешен: ему и в голову не приходило, что она тоже поедет. — Alez toujours, madame! — сказал он, быстро отодвинувшись с креслом и пропуская ее мимо себя.

Лиана, видимо, колебалась: ей не хотелось проходить мимо разволновавшегося старика.

Майнау подал ей руку и вывел из сеней.

— Моя невеста мила, как Белоснежка, но прекрасное лицо ее подернуто грустью, — шепнул он ей нежно на ухо.

— Мне многое надо передать тебе; мне кажется, что я ступаю по раскаленным углям. Если бы мы скорее были опять дома!

— Терпение! Я, насколько возможно, скорее окончу свою миссию при дворе, а потом помчусь далеко-далеко, держа в объятиях свою возлюбленную.

Он помог ей сесть в экипаж. Серые рысаки помчались, а за ними крупной рысью поехали гнедые лошади гофмаршала.

В столице привыкли смотреть на второй брак Майнау, несмотря на знатное происхождение молодой женщины, как на некоторого рода mesalliance. Многие держались даже того мнения, что ее взяли в замок в качестве ключницы и гувернантки рассказывали, что она в черном шелковом переднике, со связкой ключей в руках прогуливается по кухне, погребам и прачечным… И это баронесса фон Майнау, супруга самого богатого человека в государстве!.. Это возмутительно!.. Боже, как очаровательно наивна и неопытна была в подобных вещах первая жена, как неотразимо привлекательна и с каким достоинством умела она держать себя! Она была не госпожой, а феей, благородной «лилией» своего аристократического дома! Она явилась на свет только для того, чтобы для нее плелись дорогие кружева, приготовлялось лучшее шампанское и чтобы дать счастье бесчисленным рукам и ногам носить себя, позволять украшать свою нежную фигурку и служить ей. Если бы кто-нибудь спросил ее, где находится кухня в Шенверте, то она в прелестном гневе ударила бы дерзкого хлыстом. Напротив того, в конюшне она была как у себя дома, как в своем будуаре, и даже знаменитые жасминные духи не могли иногда заглушить запаха конюшни, которым пропитывались ее платья; но это было так несказанно аристократично и так оригинально. Второй же жены никто в столице не видал; знали только, что она высокого роста и рыжая, а воображение прибавляло к этому и широкие плечи, почтенной величины ноги, красные руки и неизбежные веснушки… Далее, привыкли видеть, что барон Майнау жил в столице холостяком, и на последнем большом вечере на лукавый вопрос, как поживает его молодая жена, он отвечал, пожав плечами: «Я думаю, что хорошо; я три дня не был в Шенверте…» К довершению всего, все были уверены, что его отъезд будет сигналом к разводу, — и вдруг он входит в концертный зал герцогского дворца под руку с молодой женщиной, одетой во все белое, начиная с платья и кончая белыми атласными туфельками, все существо которой дышало такой белоснежной, строгой и такой холодной красотою, как будто это была ледяная королева со снежных гор.

Герцогиня желала придать особенный блеск своему вечеру. Это был первый придворный концерт после смерти герцога и, как предполагали, первый маленький, по-видимому импровизованный, бал, которым она хотела повеселить придворную молодежь. В концертном зале и прилегавших к нему других залах было светло как днем. Все люстры и канделябры проливали ослепительный свет, а в зимнем саду, замыкавшем анфиладу комнат, искрились огненные фонтаны из колоссальных лилий и ландышей белого стекла, возвышавшихся из массы тропических растений. Туалеты дам отличались особенной роскошью и разнообразием; драгоценные камни сверкали в волосах, на белых шеях, на тяжелом атласе и воздушном газе платьев; блестящие веера колебались, и со всех, как молодых, так и старых, прекрасных и безобразных уст сыпались слова злоречия, лести, тайной любви и скрытой зависти. И весь этот говор мгновенно утих при появлении «владельцев Шенверта». Так вот какова сделавшаяся почти мифом вторая жена Майнау! Так горда и спокойна! Как мало смущения и волнения обнаруживает она перед всем этим блестящим придворным обществом! И что же это за новая прихоть чудака, что вел ее под руку? Своим ложным браком, из известных ему расчетов, он поставил эту графиню Трахенберг в щекотливое положение, как будто стыдясь, он тщательно прятал ее до сих пор от всех; при дворе она была предметом насмешек, и результатом такого поведения было то, что просьба о разводе была уже на пути в Рим. И как раз в ту минуту, когда это известие не представляло больше никаких сомнений, он вдруг явился с ней ко двору и с таким видом, точно хотел сказать:

«Полюбуйтесь, мой вкус еще не так дурен! Даже для своей комедии я не мог отказаться от пристрастия к изящному. Посмотрите еще раз на осмеянную прежде, нежели я отправлю ее домой!» Мужчины думали, что тщеславие окончательно свело его с ума, нельзя было представить себе ничего гармоничнее этих двух высоких, стройных фигур, шедших рядом! Первая его жена, как бабочка, всегда летала впереди него; а когда случалось, что она из этикета клала свои хорошенькие пальчики на его руку, то почти смешно было видеть рядом с ним ее миниатюрную фигурку. Еще вторая жена не окончила своего пути через огромный зал, как уже всеобщее мнение решило, что она Лорелея, а он — слепой глупец.

Никто, конечно, не заметил, как он вдруг крепче прижал к себе ее белую руку, как будто им овладело раскаяние, что он выставил напоказ свою молодую жену всем этим жадным взглядам; никто не слыхал нежных слов, исполненных внезапно вспыхнувшей ревности, которые он шептал ей; никто не понял его, когда он торжественно представил свою жену нескольким пожилым дамам, — все видели только новый фарс, в котором он, по обыкновению, заставлял принимать участие как бедную жертву, так и всех присутствующих.

Вдруг звуки оркестра замолкли; присутствующие остановились, и все глаза устремились на боковую дверь, в которую должна была войти герцогиня. Двери торжественно распахнулись, и в зал вошла герцогиня в сопровождении обоих маленьких принцев, нескольких дам и кавалеров.

В эту минуту Лиана невольно взглянула на Майнау. Его лицо вспыхнуло ярким румянцем, и злая улыбка заиграла на его губах.

— А! В палевом платье и гранатовые цветы в локонах! — сказал он тихо, не отвечая на взгляд молодой женщины. — Лиана, всмотрись хорошенько в прекрасную герцогиню! Такою она была на том балу, когда дала мне слово быть моею. Блаженные воспоминания! И вот их-то она и хочет сегодня возобновить!

И в самом деле, герцогиня была ослепительно хороша. Блестящий палевый цвет платья с глубоко вырезанным лифом и короткими пышными рукавами, яркие пунцовые цветы, небрежно ниспадавшие на лоб с ее черных волос, придавали ее восковому, бескровному лицу какую-то демоническую красоту; к тому же легкие, грациозные движения, необыкновенно радостная улыбка на бледно-розовых губах, слегка раздувавшиеся ноздри и большие огненные глаза — все это невольно заставило Лиану вспомнить о вилльлисах, которые насмерть затанцовывают своих возлюбленных… Что, если он опять поддастся этому очарованию?.. Молодая женщина внутренне затрепетала и так крепко прижалась к нему, что он мог слышать ускоренное биение ее встревоженного сердца.

— Рауль! — шепнула она, напоминая ему о своем присутствии.

Он невольно вздрогнул: этот нежный сердечный звук в первый раз коснулся его слуха, в первый раз еще вся душа ее отразилась в больших темно-серых глазах, искавших его взгляда, и, в виду входившей герцогини, перед лицом всего двора, один тревожный взгляд открыл ему, что он любим.

Герцогиня замедлила шаг, точно темное облако спустилось над ее сияющим лицом, а красиво очерченные брови нахмурились. Белое, затканное серебром платье, блестевшее, подобно лунному лучу, среди разноцветных платьев, казалось, изумило ее; она, по-видимому, разделяла всеобщее удивление по случаю появления молодой женщины на сегодняшнем вечере; но она быстро овладела собой и пошла вперед, благосклонно кланяясь на обе стороны, отличила особенным вниманием гофмаршала, которого так давно не было видно при дворе, милостиво протянув ему для поцелуя руку и сказав короткое приветствие; медленно проходя мимо длинного ряда приглашенных, она каждого осчастливила ласковым словом. Осыпанный бриллиантами веер ее сверкал разноцветными огнями, палевый газ, покрывавший атласное платье, походил на облако, освещенное золотистыми лучами солнца. Наконец она остановилась перед Лианой.

— Что я вижу! Мы думали, что ученая отшельница Шенверта питает отвращение к общественным удовольствиям, а потому и не решились послать вам личного приглашения на наш музыкальный вечер, — сказала она холодно и как бы извиняясь, что молодая женщина не получила отдельного приглашения.

Лиана вспыхнула и посмотрела на мужа; но Майнау, казалось, не замечал досадливого чувства герцогини, заставившего ее быть не совсем деликатной.

— Ваше высочество, ввиду предстоящего продолжительного путешествия можно допустить исключение, — сказал он своим обычным, пропитанным насмешкою тоном. — Я потому предложил сегодня баронессе сопровождать меня, что мы через несколько дней уезжаем.

— В самом деле, барон Майнау? — воскликнула герцогиня с радостным изумлением. — Это путешествие на Восток, подобно лихорадке, волнует вашу кровь. Мне кажется, вы не отложили бы его даже и тогда, если бы вся вселенная стояла в огне… Хорошо же! Придет время, когда вы устанете путешествовать и возвратитесь к нам, может быть, более обходительным, чем теперь.

Лицо ее преобразилось; она услышала подтверждение, что страстно желаемая ею катастрофа неминуемо последует через несколько дней, но вместе с тем ее возмутили гордое спокойствие и уверенность, с которыми эта молодая женщина стояла рядом с Майнау. Разве не готовилась она ехать к себе домой и оставить Шенверт навсегда? Однако ей даже и в голову не приходило отнять свою руку, которая, как бы по неотъемлемому праву, продолжала лежать на его руке.

— Вы будете рады снова увидеть ваш тихий Рюдисдорф? — спросила она, бросив косвенный враждебный взгляд на ненавистную руку молодой женщины.

— Я отложила свою поездку в Рюдисдорф, ваше высочество, — со смущением возразила Лиана: ей тяжело было выговорить это, но нельзя было не ответить на прямой вопрос.

Герцогиня невольно отступила; грациозно поднятая рука ее, державшая веер, бессильно опустилась и скользнула вниз по атласному платью.

— Как! Вы остаетесь? — И ироническая улыбка мелькнула на ее побледневших губах. — А, понимаю! Вы так великодушны, что не хотите покидать нашего доброго гофмаршала, — прибавила она быстро, благосклонно кивнув головой подошедшему гофмаршалу.

Несмотря на громкий разговор в зале, он с напряженным вниманием ловил каждое слово.

— Осмелюсь заявить вашему высочеству, что ваш старый, верный гофмаршал не принимал никакого участия в этих решениях, — пояснил он, торжественно приложив руку к сердцу.

— Это правда: дядя ничего не знает о моих намерениях, — подтвердил Майнау совершенно спокойно и довольно громко; казалось, он говорил с окружающими, а не с герцогинею. — Как бы ни желал я оставить его в верных, заботливых руках, но в этом случае я сам себе ближе всех. Я не могу решиться на разлуку с женою, и она, по своей бесконечной доброте, согласилась ехать со мною.

Это было сказано так самостоятельно, так серьезно, как будто эти уста никогда не открывались для оскорбительных насмешек, как будто он никогда безжалостно не предавал стоявшей рядом с ним стройной, молчаливой молодой женщины пересудам и злоречию беспощадных языков. Герцогиня начала вдруг поспешно обмахиваться веером, как будто в зале стало невыносимо душно.

— Опять новый каприз, барон Майнау? — спросила она, напрасно стараясь придать своему голосу тон веселой насмешки. — До сих пор вы ревниво устраняли все, что могло хоть сколько-нибудь затмить личность интересного путешественника, — вы один хотели быть сказочным принцем… И вдруг появление возле вас современной леди Стенхоуп! Недурно! Это возбудит громадное волнение и толки в свете.

— Ненадолго, ваше высочество, — сказал Майнау, спокойно улыбаясь, — потому что я еду не на Восток с моей леди Стенхоуп, но в мое уединенное имение Бланкано во Франции.

Герцогиня отвернулась и подала знак к началу концерта. Те, которые знали ее ближе, трепетали.

С этими неестественно широко открытыми глазами, мертвенно-бледным лицом, выдвинутым подбородком она не знала ни милости, ни пощады.