Лиана осталась одна среди незнакомой ей обстановки. В первую минуту она поддалась невольному чувству страха; пробежала по всем комнатам и осмотрела все замки у дверей: нет, она не была пленницей, даже стеклянная дверь одной из, комнат, ведущая в сад, не была заперта, и ничто не мешало ей спастись бегством из этого дома… Бежать? Да разве она не добровольно приехала сюда? Разве не от нее лично зависело сказать «нет», несмотря на грозные взгляды гневной матери и слезные мольбы брата и сестры?.. Она необдуманно поддалась страшному заблуждению, и виною этому была ее институтская жизнь. Большая часть ее институтских подруг, аристократок по рождению, не могли располагать своей рукою: они были уже помолвлены по выбору родителей и вскоре после выпуска выданы замуж. Одна из них, это Лиана знала еще в институте, красивая молодая девушка, всею душой любила молодого бюргера и, несмотря на то, беспрекословно вышла за знатного старика. Под влиянием таких примеров и убеждений, поддерживаемая, с одной стороны, матерью, а с другой — братом и сестрой, Лиана думала, что подобное решение очень естественно. Магнус и Ульрика хотели спасти ее от домашнего ада, и она, позволив себя спасти, не имела ни малейшего права обвинять Майнау в обмане. Ведь и она сама ничего не имела в сердце, кроме желания свято исполнить свои новые обязанности. Только теперь она прозрела. Она навсегда разлучилась с теми, кого любила, и ничто в жизни не могло возместить этой потери. Да, она должна была поддерживать холодные 01 ношения с человеком, с которым ее судьба была связана навсегда, который не мог любить ее и менее всего желал, чтобы и она когда-нибудь полюбила его… Целая долгая жизнь на чужбине, без малейшей надежды на чье-нибудь взаимное сочувствие!..

Она подняла глаза, и взгляд ее остановился на голубых волнах атласной драпировки потолка. Тут только увидела она, что все стены были обиты той же блестящей материей, и она точно парила в голубом эфире…

Вспомнив, с какой горькой иронией Майнау говорил о своей покойной жене, Лиана невольно подумала, что если жившая тут женщина и была упрямым, избалованным ребенком, то могла в минуты каприза без опасения топнуть ногами и истерически броситься на пол — под ногами ее находился дорогой пушистый ковер, затканный нежными васильками; во всем изящном и кокетливом будуаре не было видно ни полоски дерева или частички стены, везде, куда ни взглянешь, шелковая драпировка и мягкая мебель!.. Лиана отворила окно: эта покойница положительно упивалась благоуханием жасминов — так сильно наполнял он своим ароматом воздух и даже дорогие кружевные гардины и тяжелые драпировки! Кто знает, не встрепенулась ли гневно «легкая, из кружев сотканная, душа, улетевшая на небо» на «крыльях строгого благочестия», в ту минуту, когда вторая жена, отворивши окно, как бы принимала в свое владение эти покои? Тихий голос, подобно жалобному стону, коснулся слуха Лианы. Она затаила дыхание и прислушалась. Вошла горничная и доложила, что все готово для ее туалета.

— Что это такое? — спросила молодая женщина, переступая порог смежной комнаты, когда тот же таинственный звук снова коснулся ее слуха.

Теперь она ясно слышала, что он доносился к ней из окна.

— Там, напротив, на дереве висят эоловы арфы, баронесса, — ответила горничная. Лиана посмотрела в окно и покачала головой.

— Но в воздухе так тихо!

— А может быть, этот звук доносится оттуда, где уже несколько лет лежит больная женщина, — заметила девушка, указывая на видневшуюся вдали проволочную решетку, за которой возвышался обелиск красноватого цвета. Я этого не знаю, я сама всего дней восемь как в Шенверте… Конечно, людям до этого дела нет, только в кухне говорили, что эту женщину содержат здесь из милости, ужасно, говорят даже, что она некрещеная… Я не хожу сама за проволочную решетку и боюсь большого страшного турецкого вола, что там бродит, а по всем деревьям прыгают обезьяны, эти отвратительные животные!.. Фи!

Лиана молча прошла в соседнюю комнату и беспрекословно отдала себя в распоряжение проворной и словоохотливой горничной. Теперь она надела роскошное платье из дорогой, затканной серебром материи, и когда через полчаса она встретила Майнау в голубом будуаре, то он невольно отступил… Эта «жердь» умела носить платья со шлейфом, и у этой «жерди» были античные руки и плечи, которыми она не щеголяла только по совершенному отсутствию кокетства и по чувству скромности, заставлявшему скрывать их под высоким воротом… На роскошных, изящно причесанных рыжеватых волосах лежал венок из флердоранжевых цветов, отчего он казался таким блестящим на голубом фоне стен, точно был обрызган золотистой росой.

— Благодарю тебя, Юлиана, что ты с таким фактом отказалась от любимой тобою простоты и в моем доме являешься так, как требует этого твое положение, — сказал он ласково, но вместе с тем не скрывая своего изумления.

Она подняла темные ресницы, и не бледно-голубые глаза, a la Lavalliere, а большие темно-серые звездочки, полные ума и серьезной строгости, пристально смотрели на него.

— Не думайте обо мне слишком хорошо! — сказала она ему; у ней не хватало мужества так свободно говорить ему «ты», как это ему удавалось. — Не из скромности оделась я так просто в Рюдисдорфе к венцу, — назовите это гордостью, высокомерием, как вам угодно… Я очень хорошо знаю, что многие женщины из рюдисдорфской мраморной галереи носили порфиру и шлейфы, и я сама имею на это право, которое всегда сумею удержать за собою… Но потому-то я и не могла надеть на себя этот дорогой подарок (тут она указала на белое, затканное серебром платье) в родительском доме, в котором нам не принадлежит теперь ни одного камня. Я боялась, чтобы шелест его не разбудил моих славных предков, дремлющих в фамильном склепе под алтарем, а теперь-то именно им и нужно спать непробудным сном… Здесь я — представительница вашего имени, ему и приличен ваш подарок.

Майнау закусил губу. С неприятным, почти гневным удивлением смотрел он попеременно то на спокойно говорившие уста, то на смело смотревшие на него глаза.

— Да, но если бы Трахенберги и пробудились, то остались бы довольны, — проговорил он, саркастически улыбаясь. — Их всему свету известная фамильная гордость еще живет и умеет энергически заявлять о себе; это наверное вознаградило бы их за потерю состояния, о которой ты напоминаешь.

Лиана ни слова не ответила ему, но медленно и величественно прошла в дверь, которую он отворил ей с низким, почти ироническим поклоном. Сопровождая ее теперь, Майнау точно переродился: он не походил на того светского человека, который вел ее в Рюдисдорфскую церковь, словно к обеденному столу; не таким он был и в лесу, когда управлял бешеными лошадьми, следил торжествующим взглядом за удалявшейся бледной герцогиней, — в эту минуту происходила в нем та же борьба, которую только что пережила его молодая жена. Он глубоко раскаивался в сделанном им важном шаге, на который решился, поверив обещанию графини, что он получит в Лиане такую жену, из которой может делать все, что захочет… Еще было время, еще его церковь не освятила их союза… Вдруг шелест ее длинного тяжелого шлейфа затих. Лиана остановилась и высвободила свою руку из-под его руки; он тоже принужден был остановиться и с удивлением посмотрел на нее. Один взгляд на ее побледневшее лицо мог объяснить ему то, что происходило в пей; с вырази юльной насмешливой улыбкой взял он ее снова под руку и пошел вперед мимо парадно одетой замковой прислуги, выстроившейся шпалерою перед церковною дверью… Значит, его решение было непоколебимо, и она пошла далее, но уже не как овечка, обреченная на заклание: гордая бабушка в зале ее предков могла бы теперь порадовался величественным манерам своей внучки, по спокойному, сдержанному лицу которой нельзя было и предположить, как трепетно билось ее сердце.

С каким блеском был выведен здесь на сцену обман! В самые счастливые дни рюдисдорфского великолепия не видала Лиана такого богатства серебра, которым покрыт был алтарь; тысячи огней горели в люстрах, и вся оранжерея, в чем отказал больной старик для встречи новой госпожи, перенесена была сюда для придания большей торжественности священнодействию. Среди этого леса фонических растений, покрытых чудными цветами, и тысяч зажженных свечей золотистые лучи заходящего солнца проникали сквозь высокие го-1ические церковные окна, клубились облака фимиама; как сквозь туман, видела Лиана лица множества присутствующих, в стороне — пунцовое одеяло и лежащие на нем бледные сложенные руки гофмаршала и великолепное облачение священника. Строго и повелительно стоял он на ступенях алтаря; она невольно содрогнулась, приблизившись к нему: точно огненный поток лился из глаз этого человека и глубокий проницательный взгляд его встретился с ее широко открытыми глазами. Только после ее испуганного движения его взгляд обратился к небу, и над ее головою раздался звучный потрясающий голос; он говорил о вечной любви и преданности — какое кощунство!.. Безыскусные слова рюдисдорфского пастора успокоили было ее, эта же восторженная речь придворного проповедника пролила яркий свет на притворство и ложь, под прикрытием которых совершался настоящий союз, и каждое слово проповеди, как острый нож, входило в самое сердце. Молодая женщина трепетала пред этим священником, огненные глаза которого не отрывались от нее, и, сама не зная зачем, она вдруг прикрыла подвенечной вуалью грудь и плечи.

Но вот кончился и этот день, самый тягостный и роковой во всей ее жизни. Настала давно желанная минута, когда она могла запереть двери отведенных для нее комнат, отделявших ее от всех обитателей замка. Отпустив горничную и сняв свой подвенечный наряд, она надела белый пеньюар. Спать она не могла — она чувствовала свое одиночество, ее мучила тоска по своим, и ей страстно хотелось увидеть, подержать в руках хотя бы какой-нибудь предмет, привезенный с собою… Нервно, дрожащими руками открыла она маленький сундучок, поставленный в зале по ее желанию. Сверху лежала тетрадь латинских сочинений, написанных ею; она невольно вздрогнула и бросила робкий взгляд на большой портрет, висевший против нее, — это был он, этот красавец, с загадочным лицом, на котором постоянно чередовались огонь страстей и ледяной холод, выражение душевной доброты и язвительной насмешки! Эти противоречия наводили на нее ужас. Она торопливо свернула рукопись: даже эти нарисованные на портрете глаза не должны были видеть написанного ею.

«Майнау вытрясет из тебя твои ученые бредни!» — припомнились ей слова графини Трахен-берг.

Не далее как сегодня за ужином, рассуждая об эмансипации женщин, Майнау с презрением заявил, что не знает, которая из женщин более заслуживает осуждения — та ли, которая не исполняет своих материнских обязанностей, кокетничая и предаваясь удовольствиям, или та, которая выгоняет из своей комнаты детей, чтобы сочинять стихи, писать ученые статьи. Чернильное пятно на руке женщины несноснее для него дурного обеда.

Она подошла к письменному столу, чтобы скрыть в нем от посторонних глаз этих немых свидетелей своей прежней духовной деятельности. Стол был из розового дерева — самое образцовое произведение, какое когда-либо выходило из-под руки художника. Каким мыслям предавалась, сидя тут, воздушная, неспокойная душа умершей?.. Доска стола почти гнулась под тяжестью дорогих безделушек и статуэток, из которых каждая была более или менее легкомысленного содержания и резко противоречила строгому благочестию. Лиана с трудом выдвинула один из ящиков стола; он был доверху наполнен свертками с золотом; очевидно, то были деньги, назначенные ей на булавки. С испугом задвинула она опять ящик и заперла его на ключ. Это открытие и душный комнатный воздух, пропитанный запахом жасминов, побудили ее выйти в соседнюю комнату и отворить стеклянную дверь в сад. Благодаря опущенным гардинам, Лиана не знала, что на безоблачном небе ярко светит полная луна. Она невольно отступила — так ослепителен, так необыкновенен показался ей тот Шенверт, окруженный остроконечными вершинами скалистых гор, частью покрытых чудным вековым лесом… Казалось, что эти горы, подобно драконам с оскаленными зубами, окружив Шенверт, стерегли это сокровище… Она вышла на веранду, крыша которой поддерживалась колоннами. Какой резкий контраст представляло собой новейшее убранство комнат с сероватыми от времени колоннами, гордо поднимавшимися в строгой красоте и облитыми теперь лунным светом. Не чувствовалось ни малейшего ветерка, хотя в верхних слоях воздуха, вероятно, было движение, потому что эоловы арфы издавали по временам тихий, трепетный звук.

Среди этой торжественной тишины ночного часа вдруг послышались приближающиеся шаги; испуганная Лиана спряталась в тень за колонну, и в ту же минуту из-за северного угла дома выбежал ребенок; это был Лео. На босых ногах его были туфли. Наскоро надетые зеленые бархатные панталоны он держал обеими руками, а ночная рубашка его, обшитая кружевами, была расстегнута и спускалась с плеч… Ребенок робко осмотрелся и побежал еще скорее к проволочной решетке. Лиана неслышными шагами следовала за ним.

— Что ты делаешь тут, Лео? — спросила она, удерживая его.

Он испуганно вскрикнул.

— Ах, новая мама! — сказал он, как бы успокоившись. — Ты скажешь об этом дедушке?

—  — Если ты намерен поступить дурно, то конечно.

— Heт, мама, — ответил он своим твердым, уверенным гоном и тряхнул локонами; он, по-видимому, выскочил из кровати. — Я только хочу дать Габриелю эти шоколадные фигуры, — я не сам взял их, право, мама! Господин Рюдигер положил их мне за ужином на тарелку. Я всегда прячу их для Габриеля, но наутро не нахожу уже их в кармане: фрейлейн Бергер очень любит их, она целый день жует и всюду шныряет, противная…

— Да где же эта фрейлейн Бергер? — спросила Лиана.

Наставница была представлена ей после свадьбы и произвела на нее очень благоприятное впечатление.

Она играет в фанты в классной комнате и не позволяет мне входить туда; она заперла дверь, — ворчал Лео. — Они там ужасно шумят и пьют пунш; я слышу это сквозь замочную скважину… Я сегодня совсем не видел Габриеля, потому что худо вел себя, но покойной ночи я ведь могу пожелать ему, — проговорил он своим обычным упрямым тоном. — Могу я, мама? Да, могу?

Он просил хотя и настойчиво, но с полным доверием ребенка к матери; радостно встрепенулось сердце молодой женщины: этот упрямый ребенок с первой минуты добровольно подчинялся ее материнскому авторитету, и луч счастия проник в ее изболевшуюся, печальную душу; она обняла мальчика и нежно поцеловала его.

— Дай мне конфеты, Лео! Я сама отнесу их Габриелю. Ты должен теперь лечь спать, — сказала она и протянула руку. — Я скажу ему от тебя «покойной ночи»; но где я найду его?

Лео охотно вывернул карманы и высыпал конфеты в красивые руки матери. Она улыбнулась: такого богатства шоколада нельзя было показать деду: выговор, сделанный за фруктовое мороженое, не ускользнул от ее тонкого слуха.

— Ты должна идти туда, мимо пруда, — объяснил мальчик, указывая на проволочную решетку. — А только в дом нельзя входить, дедушка это строго запретил, а фрейлейн Бергер говорит, что там живет колдунья с длинными зубами; конечно, это глупости, и я не боюсь. Ведь не кусает же она Габриеля?..

Молодая мать застегнула рубашечку Лео и повела его за руку обратно в замок… У потолка была привешена лампа, освещавшая сквозь зеленое граненое стекло магическим светом спальню ребенка. Постель царственного дитяти не могла бы быть роскошнее и изящнее постели этого потомка Майнау. Но несмотря на всю окружавшую его роскошь, на шелковые занавесы у постели, на дорогие кружева и шитье, украшавшие подушки и простыни малютки, бедному ребенку недоставало нежных попечений… Его сна не охраняла добрая любящая рука, хотя бронзовый ангел и поддерживал шелковые складки над его постелью и простирал над ним свои блестящие золотые крылышки…

Из соседней классной комнаты доносился веселый хохот и звон стаканов. Лиане казалось, что душа умершей матери должна, грозная, витать здесь и чертить на стене Mene, Tekel… забывшей свои обязанности наставнице.

— Мама, — сказал ребенок робко и торопливо, лаская ее своими маленькими ручками, в то время как она заботливо укрывала его одеялом, — как хорошо, когда ты здесь! Ты всегда будешь приходить? Первая мама никогда не приходила к моей кровати… А ты наверное пойдешь к Габриелю и отнесешь ему от меня шоколад?

Лиана все обещала. Успокоенный ребенок склонил свою головку на подушку, и минут через пять его ровное дыхание показало Лиане, что он уже заснул. Неслышными шагами вышла Лиана из комнаты и заперла снаружи дверь, в которую он выбежал.