Историческая повесть

Автор хотел взять за основу этой повести историю священномученика Киприана и святой мученицы Иустины – историю колдуна и христианской девушки, вступивших в смертельный поединок друг с другом. Поединок, где ставкой была живая человеческая душа. Погрузившись в исторические материалы третьего века от Рождества Христова, я с удивлением обнаружил, как же много было подобных историй! Появилось желание написать обо всех таких случаях, что невозможно; зато возможно эти случаи обобщить и соединить в одной повести.

В те времена волшебство, чародейство, черная магия были для людей вещами привычными, заурядными и любой римлянин шел к волшебнику, как мы ходим на прием к зубному врачу: не хочется, но ничего не поделаешь – надо! Существовали школы чародейства, повсюду промышляли «учителя» – бродячие колдуны и колдунишки, шарлатаны и бесноватые, обманщики и настоящие слуги ада. Волшебство было обычной и очень престижной профессией: «Я в волшебники пойду, пусть меня научат!».

Но были люди, в присутствии которых волшебство давало осечку, отказывалась работать самая надежная магия. Римляне их не любили и называли святотатцами – «сакрилегами». Сами себя эти люди называли христианами…

Священномученик Киприан и святая мученица Иустина, молите Бога о нас!

Господи, благослови!

 

1

– Катон, а как твое имя? Мне надо знать, чтобы воспеть его в стихах…

Жирный Флакк сощурил свои маслянистые, глубоко посаженные глазки, отчего они почти исчезли, утонули в булках не очень чистых щек. Рука Флакка положила стило на пюпитр и потянулась к лицу юноши.

– Ты так прекрасен, Катон! Сам Ганимед в сравнении с тобой просто…

Описать ничтожество Ганимеда Флакк не успел, так как губы его были разбиты вдребезги кулаком Катона.

– За фто?! – изумился Флакк, отнимая окровавленную ладонь от стремительно опухающих губ.

Катон не ответил, так как был очень занят: он избивал Флакка. Сначала свалил его на мозаичный пол святилища ударом ноги в челюсть, а затем вооружился длинной крепкой палкой, при помощи которой дежурные жрецы, прикрепив тряпку, чистили особо высокие статуи и капители колонн.

Флакк верещал, пытаясь откатиться в угол, но юноша умелыми ударами возвращал его в исходное положение. Красивое, чисто выбритое лицо Катона оставалось холодным и бесстрастным, стального цвета глаза глядели презрительно и высокомерно.

– Встань и приведи себя в порядок, – приказал Катон, окончив экзекуцию. – Если бы ты, лопоухий трактирщик, хоть немного учился, то знал бы, что в семье Катонов из патрицианского рода Порциев есть только одно мужское имя – Марк. Вот уже более пятисот лет! И никогда – запомни – никогда Катоны не были бабами. Мы не испакостили своего честного имени греческим развратом!

Послышались редкие, но звонкие аплодисменты. В нише святилища стоял жрец в полосатом длинном хитоне, подчеркивающем и без того немалый рост владельца. Черная длинная борода была завита мелкими кольцами, на голове сверкал драгоценными камнями золотой обруч. Катон и Флакк почтительно склонили головы.

– Неплохо, Катон, совсем неплохо! – одобрил жрец, выходя из ниши. – Сначала палкой, потом словами – да ты его просто раздавил, как червя!

Настоящий маг должен запомнить: люди – жалкие черви, которых мы топчем и давим! Мы – высшие существа, а люди нужны лишь постольку, поскольку они полезны нам! Пусть это и не так, но если маг думает иначе, ему место на рынке, среди фокусников. Ты выполнил задание?

– Да, великий Василид!

Катон протянул жрецу исписанный свиток, с виду очень старый, и несколько деревянных дощечек, покрытых воском.

– Так-так… – бормотал Василид, просматривая записи. – Гермес Трисмегист, Аполлоний Тианский, Александр Асклепий… хорошо, хорошо… посмотрим, как усвоил.

– Но… велено было переписать, и только, – растерянно проговорил Катон.

– Настоящий маг всегда стремится расширить границы дозволенного! – наставительно сказал Василид и сделал вид, будто только что заметил Флакка:

– Ты еще здесь?! Убирайся в свою грязную нору, ползать с такими же червями, как ты! Маг никому не позволяет себя унижать, никому!

– Сжалься, великий! Отец убьет меня, он уже столько денег истратил…

– Я давно прогнал бы тебя; только деньги отца и удерживают. Хотя… владелец двадцати харчевен мог бы платить и побольше! Хорошо. Двадцать амфор вина – по амфоре с харчевни – и можешь оставаться. Думаю, не стоит напоминать, что вино должно быть хорошим.

– Благодарю, великий!

– Ты виноват, Флакк. Вступая в коллегию, ты давал клятву в период обучения воздерживаться от плотских утех. Вся твоя сила должна быть направлена к Фебу-Аполлону, а вожделение обращено в силу! Возненавидь Катона, и ты его испепелишь!

– Я ненавижу Катона!

Василид расхохотался и с довольным видом потер руки.

– Катон, мой мальчик, поздравляю: у тебя есть враг! Не поворачивайся к нему спиной.

Темная волна прошла по лицу Катона, отчего оно на миг стало настолько страшным, что даже у Василида забегали мурашки по спине, а Флакк сжался, как сушеная смоква.

– Враг – это хорошо, – сказал Катон, криво усмехнувшись, – без врагов жить скучно!

 

2

– Вытягиваем руку, плавно, без резких движений… сжимаем в кулак… раскрываем ладонь, но пальцы остаются полусогнутыми… чувствуем ладонью тепло, ласкаем это тепло… тепло превращается в жар, жар уже нестерпим… бросаем!!!

Огненный шар отделился от ладони Катона и полетел в сторону соломенной мишени. Мишень вспыхнула ярким белым светом и сгорела неестественно быстро. Раздался вопль, напоминающий поросячий визг: магический огонь прилип к руке Флакка, и теперь она пылала.

– Катон!!! Твои шуточки?! – закричал Василид. – Погаси немедленно!!!

Катон пожал плечами и, не глядя на Флакка, щелкнул пальцами. Огонь погас, и вопль сменился судорожными всхлипываниями.

– С ума сошел?! – бушевал Василид. – Без вина хочешь нас оставить?! Твои нищие аристократы не больно-то раскошеливаются!

Кричал маг, не глядя на ученика: последнее время он как-то опасался смотреть ему в глаза.

– Не бойся, великий Василид, без вина мы не останемся… (Слово «великий» Катон сказал с едва заметной иронией и повернулся к Флакку.)

Флакк дернулся и застыл, глаза его остекленели.

– Ты пойдешь к своему грязному, вонючему отцу и скажешь, чтобы прислал сорок амфор сладкого фалернского в святилище Феба-Аполлона. Великие пить хотят.

– Я пойду к своему грязному, вонючему отцу и скажу…

– Иди!

– Не останешься ты без вина, великий, – устало сказал Катон и вдруг зевнул, широко и шумно. – Скучно. Ты прав, Василид, – это черви, но давить их – тоже скучно.

 

3

Катон шел по улице, сопровождаемый любопытными, чуточку испуганными взглядами. Обрывки фраз, произнесенных сдавленным шепотом, доносились до его ушей:

– Мист! Посвященный мист Аполлона!

– Такой молодой, и уже мист?!

– Тише, тише… это же Катон.

– Марк Порций Катон? Потомок того самого? Разрушителя Карфагена?

– Да тише ты! Порчи захотел? Щелкнет пальцами – и привет!

… Камень, жара и пыль – это Рим. Миллионный город, прожаренный солнцем, собирал толпы вокруг фонтанов, дающих лишь временное облегчение. Те, кто мог себе это позволить, устремлялись к общественным садам, где в тени и прохладе трактирщики раскинули свои навесы. Катон нашел уединенное местечко под таким навесом и устало сел на скамью, прислушиваясь к пустоте, медленно растущей в его груди. «Радость ушла… радость ушла… – билась в голове надоедливая мысль, а ей вторила другая: – Украли радость…»

Суетливый трактирщик подскочил и затараторил:

– Такая честь, такая честь… для тебя все бесплатно, заказывай что хочешь!

– Вина.

– Холодной воды? У меня ключевая, со льда…

– Не надо.

Трактирщик не уходил. Опять! Одно и то же…

– У тебя есть конкурент, – уверенно заговорил Катон и обвел глазами окрестности. – Вон его шатер…

По мгновенной бледности трактирщика Катон понял, что попал в точку. Он продолжил, добавив в голос немного льда:

– Ты хочешь, чтобы он умер?

– Нет, нет, – замахал руками трактирщик, – этого совсем не нужно…

– Пожалуй, я пойду отдыхать к нему…

– Не надо, господин, – трактирщик стал совсем серым от страха, – здесь тебе будет спокойней…

– Проследи за этим. А если напьюсь… знаешь, куда меня отнести?

– Знаю, господин.

И Катон действительно напился.

 

4

При храме Аполлона тайно собирались жрецы разных храмов Рима, что было нарушением закона, запрещающего тайные собрания. Не исполнялся также и закон, согласно которому на любых собраниях должен присутствовать представитель Римского Народа. Впрочем, власти уже давно смотрели на такие нарушения сквозь пальцы.

Если бы представитель пришел, он увидел бы много любопытного. Рядом с почтенными служителями традиционных римских, греческих и некоторых восточных богов сидели непонятно откуда взявшиеся жрецы запрещенных культов Молоха, Беленоса, Луга и других, за принадлежность к которым полагалась смерть.

Участников ночных собраний объединяла принадлежность к братству высших магов. Хотя название «брат» меньше всего подходило к членам этого странного сообщества, девиз которого можно было выразить так: «Каждый за себя, и все против одного». Только необходимость координировать усилия по воздействию на внешний мир заставляла их собираться вместе.

Маги бродили по святилищу, угощались около уставленных яствами столиков и ждали, когда капитул братства закончит свое отдельное заседание. Конечно, это было унизительно, и некоторые участники собрания открыто возмущались, но… как-то вяло. Капитул терпели потому, что каждый надеялся когда-нибудь в него войти и получить вожделенную возможность унижать остальных.

Капитул состоял из пяти магов и главы не имел: подчиниться одному для остальных было бы уж слишком… Говорили по очереди, решения принимали только единогласно.

Очередь говорить выпала старейшему магу капитула, друиду Вигеториксу, тайному служителю Беленоса. Впрочем, в миру Вигеторикса звали Паниск и промышлял он торговлей мулами. Белоснежную бороду, непременную принадлежность друида, он при этом отвязывал.

– Так он и вправду так хорош, как о нем рассказывают? – спросил Вигеторикс.

– Да! – ответил Василид. – Он совсем не ошибается и никогда не прибегает к иллюзии. Здесь, между своими, мы можем признаться, что половина всех наших чудес – обыкновенные фокусы…

– Что уж там половина, – хмыкнул краснобородый пуниец Гамилькар, жрец Молоха, – почти все!

– Это у кого как, за себя говори, – жеманно огрызнулся Анаксимен, завитой и надушенный жрец Асклепия.

– Хи-хи-хи, – тоненьким голосом засмеялся кастрат Апепи, жрец Исиды, – а кто говорящую змею публике показывал?!

– Ну и что? – обиделся Анаксимен. – Змея была настоящая! Почти…

– Братья, братья, не будем ссориться! – призвал магов к порядку Василид. – Все мы знаем, как это происходит. Сначала сила дается нам легко и чудеса почти всегда получаются; потом сила исчезает и приходят существа, которые ее давали. Они предлагают сделку… э… скажем так, посвящение, и сила возвращается, но уже под контролем… э… этих существ. Если… существа… нами довольны, то сила возрастает, а если нет – убывает. У всех ведь так?

Ответом ему было молчание, видимо, так было у всех.

– У Катона сила хлещет через край и не кончается! У него не бывает этих досадных «почти»! На моей памяти ничего подобного не случалось, а ведь я вырастил тридцать семь магов! – с жаром говорил Василид.

– Расскажи, какой он? – задумчиво попросил Паниск-Вигеторикс.

– Ну, он горд, высокомерен…

– Мы все такие! – отмахнулся Паниск. – Что его отличает от других магов?

Василид задумался, стараясь припомнить, потом неуверенно заговорил:

– Он не умеет лгать. Всегда доискивается правды. Справедлив даже с врагами…

– Девственник?

– По-моему, да… И еще: однополый эрос вызывает у него какое-то патологическое омерзение, не выносит даже намеков.

– Понятно, – Паниск с важностью помахал привязанной бородой. – Наш – только не обижайтесь на правду! – наш э… Хозяин стремится сам подчинить человека милым и естественным слабостям – удовольствиям, которые мы все так любим. Для Хозяина это дело чести, что-то вроде спорта. Второй ученик ведь не блещет успехами?

– Флакк? На уровне рыночного фокусника.

– И какой он, этот Флакк?

– Обычный человек, стремится взять от жизни все… довольно дрянной мальчишка, между нами.

– Вот видите! Хозяину просто неинтересно с ним возиться; он, так сказать, уже готовый результат. Вспомните, какие жертвы мы приносили во время… посвящения.

Присутствующие поморщились: воспоминания никому радости не доставили.

– Итак, – продолжил Паниск, – достопочтенный Василид предлагает провести досрочное посвящение своего ученика…

– Я против! – пискнул Апепи, которому за всю жизнь не удалось воспитать ни одного порядочного мага. – Пусть все идет своим чередом!

– Да, собственно, голосования и не нужно, – смущенно сказал Василид. – У меня был контакт…

Все разом поскучнели, задвигали креслами, только огненнобородый Гамилькар захохотал, грозя пальцем Василиду:

– Ну Василид, ну хитрец! Если бы мы все проголосовали за посвящение, получилось бы, что великий Василид великого мага вырастил! А у него, оказывается, контакт был! Хозяин приказал – говорить не о чем! Ха-ха-ха!

Василид притворился, что не обижен, и деловито сказал:

– Подготовьте все. Подходящая статуя у кого-нибудь есть?

– У меня, – откликнулся Анаксимен. – Новенькая, только из мастерской, в два человеческих роста. Аполлон, между прочим.

– По такому случаю, – с необычайной мягкостью в голосе сказал Паниск, – хорошо принести в жертву младенца. Или, на худой конец, девственницу. А?

– Указаний не было, а проявлять инициативу… сами знаете, – сухо сказал Василид.

Судя по мрачным физиономиям, знали все.

– С этим решили, – подвел итог Паниск. – Что у нас вторым вопросом? Засиделись мы, маги ждут.

– Подождут, – сурово отрезал Василид. – Второй вопрос их тоже касается. Второй вопрос – христианство. Мы все хорошо поработали, проводя в императоры Деция, на которого можно исподволь влиять, подталкивая к нужным решениям. Он сделает все, что мы захотим; надо только определиться, чего мы от него хотим.

– Как это «чего»?! – задохнулся от возмущения Гамилькар. – Истребить всех сакрилегов под корень, и все! Я всегда за простые решения!

– А я с самого начала возражал против кандидатуры Деция, – подал голос Апепи, – слишком уж он положительный, ну просто человек без недостатков! Сорвется, что будем делать?

– Убьем, – отмахнулся Василид. – Ты забыл, что это был не наш замысел – сделать инициатором гонений честного и энергичного человека, искренне радеющего о благе народа.

– А ведь они отвыкли от гонений, – усмехнулся Паниск. – Расслабились, разжирели… приняли в свои общины много случайных людей. Нет, Гамилькар, не надо «под корень». Или… Василид, нам позволено проявить инициативу?

– Приказано.

– Тогда я предлагаю никого, по возможности, не казнить. Никаких толп, скандирующих: «Христиан – львам!», никаких показательных убийств в духе старины Нерона! Пусть все будет просто и по-деловому; я бы даже сказал – буднично…

– Поясни, – заинтересовался Василид.

– Деций издаст эдикт, предписывающий всем, без исключения, жителям Империи продемонстрировать свою лояльность. Понимаете? – Паниск поднял палец, привлекая внимание к этой своей мысли. – Всем, а не только сакрилегам! Принести чисто символическую жертву гению императора, поклониться его изображению – все пристойно, культурно, без драматических отречений… Хорошо бы даже подчеркнуть казенный формализм этого акта.

– Справки! – тонкий голосок Апепи срывался от восторга. – Пусть им выдают справки!

– Эдикт ударит и по иудеям, – озабоченно сказал Гамилькар, – а они оказывали нам помощь в сборе сведений о сакрилегах… могут быть полезны и в будущем.

– Детали! – отмахнулся Паниск. – Решим по ходу. Ну… как последователи древней и разрешенной религии, иудеи получат право продемонстрировать свою лояльность при помощи денег. Это всего лишь предположение, уточним позже. Главное – получить как можно больше отрекшихся от этого… Распятого; каждый отступник прибавит нам сил и могущества. Сакрилеги за последнее время привыкли к безопасности и благополучию, многие из них – вполне здравомыслящие люди, как и мы. Поставим их перед выбором: горошина фимиама в огонь и справочка в руки – или разорение, тюрьма, муки, крушение всей привычной и уютной жизни.

– Паниск умен настолько, что отныне я буду называть его только Вигеториксом, даже наедине, – с важностью изрек Гамилькар. – Думаю, мы решили единогласно? Действуем, как предложил Вигеторикс?

Маги молчали.

 

5

В святилище храма Асклепия, в специально устроенной нише, установили новенькую статую Аполлона. Эти «боги» не враждовали между собой, поэтому их идолы вполне могли соседствовать; к тому же, пока новая статуя не прошла через ритуал отверзания уст и глаз, она самостоятельной силой не обладала.

Ровно в полночь окованные бронзой двери святилища раскрылись и в зал вошла небольшая процессия. Впереди, освещая себе путь факелами, шествовал капитул пяти магов, за ними четверо младших посвященных несли длинный закрытый ящик. Поставив свою ношу на пол, они поклонились магам и вышли. Двери закрылись, а факелы нашли свое место в специальных низких подставках перед статуей Аполлона; таким образом, статуя и стоящий перед ней алтарь оказались как бы в полукольце огня.

Василид и Гамилькар сняли крышку ящика, и все присутствующие запели древний гимн Аполлону, почему-то не на греческом, а на мертвом халдейском языке. Человек, лежащий в ящике, зашевелился и тихо выругался.

– Марк Порций Катон, готов ли ты принять от нас посвящение высшего мага? – пропел Апепи.

Катон встал из ящика и прошелся по залу, с вялым любопытством рассматривая убранство. Маги с упреком уставились на Василида: посвящаемый ломал весь древний ритуал.

– Катон!!! – прикрикнул Василид. – Веди себя, как положено при посвящении!

– А! – махнул рукой Катон. – Прости, великий. Надоело в ящике валяться, затекло все. Да, я готов принять посвящение. Давайте побыстрее перейдем к делу, а то есть хочется…

– Последнее говорить не стоило, – проворчал Василид. – Достаточно ясно высказанного согласия. Сначала мы должны открыть тебе великую тайну о природе нашего могущества, об источнике силы, из которого мы черпаем…

– Тоже мне, великая тайна! – рассмеялся Катон. – Силу дают нам мелкие служебные боги-гении, населяющие сопредельный мир.

– Откуда…

– Ты же сам говорил: «Настоящий маг всегда стремится расширить границы дозволенного» – я и расширил. Читал кое-что, экспериментировал и понял: человек, сам по себе, никакой магической силой не обладает и обладать не может. Никто! Сверхъестественными способностями наделены лишь коренные жители сверхъестественного; но сами по себе, без людей, и они бессильны. А еще они вечно голодные и злые! За помощь этих «богов» мы их кормим – собой. Давая могущество, гении съедают в нас жизнь. Первой исчезает способность радоваться обыкновенным вещам… да что я говорю? Вы и сами все прекрасно знаете. Это же вы меня посвящаете, а не я вас!

Маги потрясенно молчали. Наконец один из них, Анаксимен, прокашлялся и серьезно, безо всякой наигранности, спросил:

– И ты, зная цену, все-таки идешь на посвящение? Мы-то, в свое время, ничего не знали…

– Обратного пути, насколько я понимаю, нет? – Катон горько усмехнулся. – Жизнь – печальная штука, и конец ее для всех одинаков. Все уйдут к Орку: и пастух, и маг, и сенатор; все станут бледными, унылыми тенями в царстве мертвых! Так пусть хоть здесь, на земле, я поиграю в могущество – все не так скучно. Посвящайте дальше, великие!

– Я отказываюсь в этом участвовать! – злобно завизжал Апепи. – Весь ритуал сломан!

– Так уходи, никто не держит, – ехидно сказал Гамилькар. – Посмотрим, что по этому поводу скажет Хозяин…

– Тихо! – зашипел Паниск и высокомерно возгласил: – У великих нет хозяев!

– Катон, мальчик мой, – смущенно заговорил Василид, – мы должны провести ритуал открывания уст и глаз новой статуе Аполлона, а потом представить тебя… ему. Он сам назначит испытание при посвящении, и ты выполнишь все точно и безукоризненно… понимаешь? Не возражая и не рассуждая! Готов?

– Нет!

– Что значит – «нет»? Обратного пути нет, ты сам сказал!

– Я сам проведу ритуал, а вы смотрите!

Катон подошел к статуе, полоснул себя ножом по левой ладони и помазал кровью алтарь. Затем протянул обе руки к Аполлону и выкрикнул звонко и повелительно:

– Аполлон! Сет! Молох! Баал-Зебуб! Люцифер!

Твоими именами заклинаю тебя: открой глаза – и смотри! Открой уста – и говори!

Ослепительное сиреневое пламя вспыхнуло на алтаре, со скрежетом открылись глаза, из которых ударили лучи белого света. Послышался низкий, рокочущий голос, от которого дрогнул пол святилища:

– Все, кроме Катона, – пошли вон!

Великие исчезли, будто просочились в щели между створками дверей, только Катон продолжал стоять перед жутким, ожившим идолом. Тишина, от которой вибрировали камни святилища, становилась все оглушительней и невыносимей. Ледяной холод сковал тело Катона, смертный ужас опутал его душу. Казалось, ни одного мгновения этого страха невозможно выдержать, хотелось вжаться в камни, забиться в какую-нибудь норку, раствориться…

– Поклонись! – пророкотал бас.

Даже мысли о неподчинении этому голосу не могло возникнуть; самым естественным, самым желанным движением для Катона было лечь на живот и ползти к подножию идола…

– Поклонись!!! – снова прогремел бас, и юноша со слабым удивлением понял, что не ползет на брюхе, а продолжает стоять.

– Non facio! – услышал он вдруг свой голос и ужаснулся собственной дерзости, но как-то… не до конца. Потом ему удалось перевести дух и сбросить напряжение; страх отступил, осталась только смертная, ледяная тоска.

Тишина совсем перестала звенеть, стала обычной тишиной; рокочущий голос, в котором поубавилось басовитости, произнес:

– Хорошо. Можешь не кланяться. Ты горд, я горд. Это было испытание…

Катон усмехнулся криво и устало сказал:

– Понимаю. Я тебе зачем-то нужен, только потому и жив до сих пор. Хватит пытаться меня согнуть, давай договариваться!

– Договариваться? – голос беса стал вкрадчивым. – Ну что же, давай. Могущество, долголетие, здоровье, слава… ну как? Подойдет?

– Подойдет. А взамен?

– Исполнение отдельных моих поручений, которые ты и так исполняешь. Я проведу тебя на самый верх, ты станешь величайшим из императоров… но будешь выполнять мои приказы.

– Конкретные приказы, не более трех.

– В год?

– За все время действия нашего договора. И никаких твоих обычных штучек: «Приказываю всю жизнь делать то-то и то-то!». Один приказ – одно дело, ограниченное по времени. Если прикажешь убивать детей или стать извращенцем – не сделаю. Non facio!

Существо, которое высшие маги называли Хозяином, досадливо проговорило:

– Трудно с тобой, Катон. Но я рад, что не ошибся в выборе. Пусть будет по-твоему Что-нибудь еще?

– Прикажи своим духам, чтобы перестали поедать меня изнутри, пусть служат бесплатно. Не хочу стать пустой оболочкой от человека, даже за могущество, долголетие и славу. И так уже…

– Принято! Легионы моих подданных будут служить тебе бесплатно, и я сам приду по первому же зову… но зови пореже, уважай старость. Я видел, как создавались звезды, как создавался этот мир, я…

– Договорились.

Катон подошел к алтарю и еще раз полоснул ножом по руке; кровь, пролившаяся на камень, тут же вспыхнула фиолетовым пламенем. И в этот момент ему вдруг показалось, что оживший истукан чем-то похож на Флакка, с наслаждением набивающего себе брюхо бараньими потрохами. Гадливость подступила к горлу и вытеснила последние остатки страха.

– Ешь, старый обжора, – буркнул Катон, повернулся к статуе спиной и пошел к выходу из святилища.

 

6

Самый молодой, но и самый могущественный из высших магов Марк Порций Катон принимал посетителей в специальной комнате при святилище Аполлона. Теперь он мог позволить себе виллу, да уже имел ее, но дома полагалось отдыхать и принимать многочисленных друзей, а не работать. Кроме того, политика требовала его постоянного присутствия в столице. Могучего и прославленного мага вскоре должны были представить императору Гаю Мессию Траяну Децию, благочестивому и благополучному Августу. Что же, прославленное в веках имя Марк Порций Катон уверенно и по праву прозвучит и во дворце, и в сенате!

– К тебе посетительница, великий! – раб-привратник отвесил глубокий поклон. – Вот, велела передать.

На стол, за которым сидел Катон, лег увесистый мешочек. Что там? Ага, золото… Мешочек полетел в специальный ящик, к своим собратьям. Богатство растет, растет. Скучно. Может быть, власть окажется веселее.

– Зови.

В комнату вошла красивая, но уже несколько перезрелая матрона в длинной столе, ниспадающей до пола. Она с изумлением уставилась на Катона.

– Но… ты так молод, великий… сможешь ли ты мне помочь?

Катон посмотрел на женщину особым, недавно обретенным зрением и тяжело вздохнул. Одно и то же, одно и то же!

– Муж надоел тебе еще до свадьбы, все дети – не от него. Ты привыкла покорять мужчин, потакать малейшей своей прихоти, и вдруг – неудача. Приглянулся смазливый мальчишка, ты вертишь перед ним хвостом, готова сама из тряпок вылезти, а он – ни в какую! Не нравишься ты ему, и все тут!

– Но я люблю его, люблю, люблю! – истерично разрыдалась женщина и упала в кресло, прикрыв лицо рукой. Впрочем, она умудрялась посматривать на Катона сквозь пальцы, и взгляд был вполне охотничий, изучающий.

– Давай, – сказал Катон и протянул к ней руку. – Что у тебя там?

Прядь волос, конечно! Катон прикрыл глаза и вступил в контакт.

– Ради него я готова на все, на все! – тараторила женщина. – Он просто не понимает, как я…

– Заткнись!

Женщина послушно замолчала и перестала плакать. Готово!

– Все, иди! Придет к тебе твой… сегодня же придет! – Катон специально употребил грубое слово, услышанное в тавернах: женщина была ему неприятна. Было немного жаль незнакомого парня, которого он только что швырнул в объятья этой ненасытной старой кошки, но ничего, со временем сбежит, если дураком не будет.

– Но…

– Иди, я сказал! Тебе нужен твой… или чтобы я тут прыгал и завывал?!

И Катон посмотрел ей в глаза так, что у бедной дуры от страха застучали зубы. Все, теперь она получила, что хотела, – будет что подругам рассказать! Скучно.

Посетительница исчезла, но следом за ней появился пожилой всадник, недавно заказавший селевой поток на виллу соседа. Он пришел с жалобой на неточно выполненный заказ.

– Виллу этого поганца накрыло, но и моей досталось! – возмущался всадник. – Половину построек затопило! Кто возместит убытки?! Кто расчистит всю эту грязь?!

Катон щелкнул пальцами в воздухе перед носом болтуна, и тот замолчал.

– Ничего расчищать не придется, уважаемый! – ласково сказал Катон. – Теперь твою виллу накроет всю, можешь подыскивать себе другую. Эту услугу я оказываю тебе бесплатно, можешь не благодарить.

И подарил посетителю свой знаменитый «мертвый» взгляд. Скучно, скучно!

Тот, кого высшие маги называли Хозяином, конечно же, обманул. Легионы бесов служили исправно, не было еще ни одной неудачи, но… они грызли его живую душу, и она тонула в мертвящей пустоте. Меньше, аккуратней, не так явно, как раньше, но – грызли. Видимо, не может бес побывать внутри человека и не откусить кусочек, и никакой приказ его не остановит! Однажды, возвращаясь на свою прекрасную виллу, расположенную рядом с садами Мецената, Катон напугал рабов, несших его паланкин. Из его глотки без всякой причины вдруг вырвался тоскливый вой, очень похожий на волчий…

Третьим посетителем оказался молодой провинциал, приехавший поглазеть на Город. Напористый, жизнерадостный, он был уверен, что мир создан специально для него, и если что-то получается не так – это всего лишь недоразумение, которое легко уладить.

– Диоклом меня зовут, – сообщил он с порога. – Это значит, Диокл я, фракиец. Не гладиатор-фракиец, а из Фракии родом, ха-ха-ха! Римский гражданин, могу документ показать. Не надо? А я могу… точно не надо? У моего отца сукновальни, в армию плащи поставляет. Фракийское сукно самое лучшее, а у вас, италиков, вино хорошее, домой поеду, обязательно бочек пять прихвачу. Нет, вы его в бочках не держите, нет, в чем-то другом…

Катон отдыхал душой. Вот перед ним стоит честный простак и никому-то он на всем свете зла не желает! И проблема у него, наверняка, такая же честная и простая, как он сам. Скорее всего, девушка отказала. Причем девушку он не соблазнить хочет, а сделать матерью своих детей-фракийцев…

– Вот я ей и говорю: «Выходи за меня, чего тебе здесь мучиться? Поедем во Фракию, дом у нас большой, просторный, будет где детишкам нашим побегать…» Ведь понимаешь, колдун, ютится с отцом в такой конурке… на четвертом этаже, и сказать-то страшно! А девушка-то славная, у нее родинка на шее… вот тут. Славная такая родинка, на бабочку похожа…

А ведь у парня действительно проблема – это Катон увидел магическим зрением. Не любит фракийца славная девушка и не полюбит никогда! И чего этой дурехе надо?!

– Ладно, Диокл-фракиец, помогу. Заставим эту девушку полюбить тебя, силой заставим! Мне нужен какой-нибудь предмет, которого она касалась, а еще лучше – волосы…

– Как это – заставим? – испугался парень. – Не надо заставлять…

– А ты чего хотел, когда шел ко мне? – с легким раздражением спросил Катон.

– Чтоб она поняла, что я ей только добра хочу, – бормотал парень, пятясь к дверям. – Ничего не надо. Пойду я…

Катон вдруг почувствовал нестерпимое желание наслать смертельную порчу на этого чудака; настолько нестерпимое, что пальцы правой руки начали сами, помимо воли, складываться в проклинающий знак…

– Уходи!!! Уходи скорей!!! – из последних сил прорычал маг.

 

7

Толпа веселилась от души: такого развлечения ей давно не предлагали. Слава доброму императору Децию! Глория! Глория!

Алтари Юпитера Капитолийского и Гения Императора стояли на пересечении больших улиц, на площадях, около фонтанов. Все было устроено так, чтобы не было очередей и сутолоки. Любой житель или гость Рима должен был подойти, бросить в огонь шарик фимиама и получить справку о том, что он совершил положенное всем лояльным гражданам жертвоприношение. Около алтаря раздавали жареное жертвенное мясо, завернутое в свежеиспеченную лепешку, и предлагали выпить за здоровье императора. Лепешку с мясом давали одну, а вот выпить можно было сколько угодно. Одним словом – праздник! Слава доброму императору Децию! Глория!

Предупредили всех заранее, и завтра праздник закончится. Не покажешь справку – отправляйся в тюрьму; посиди, подумай, в тюрьме тоже алтарь есть. Правда, мяса с вином там уже не получишь, но справку дадут. Но если и в тюрьме откажешься приносить жертву – милости просим к палачу, на пытку. Убивать не велено, поэтому после пытки – опять в камеру, думать. Слава доброму императору Децию!

Свистом и насмешками толпа встречала христиан, спешащих к жертвеннику. Пряча от людей глаза, они суетливо кидали шарик в огонь, скороговоркой произносили предписанную ложь о том, что всегда почитали римских богов, и получали справку Тут же появлялись доброжелатели, предлагавшие отступникам выпить за здоровье императора и закусить жертвенным мясом… несчастные пили и закусывали. Им было уже все равно…

– Эй, сакрилеги! – кричал пьяненький гладиатор-бестиарий, однажды чуть было не принявший Крещение, но отступивший перед требованием оставить нечестивую профессию. – Что, справочка-то императорская подороже будет, чем Царство Небесное?!

Ответом был дружный хохот толпы. К христианам давно уже привыкли, их учение было, в общих чертах, всем известно. Язычников всегда удивляло поведение христиан: их упрямство в приверженности своей вере вошло в поговорку, каждое гонение сопровождалось массовыми казнями, а тут… Бегут к алтарям наперегонки с благочестивыми римлянами, будто опоздать боятся! Вот и смеется толпа, вот и не слышно нигде яростных криков: «Христиан – львам!»

Шутники притихли: к алтарю подходил всем известный и уважаемый человек. Он приветливо кивал знакомым, останавливался, чтобы поговорить с людьми; особенное внимание уделял матерям, имеющим маленьких детей.

– По три ложечки в день, не больше. Когда кашель пройдет, все равно давай, еще дня три, – говорил он богатой матроне, только что сошедшей с носилок. Та судорожно уцепилась за рукав врача и стала уговаривать:

– Не ходи, Целерин, не надо, мы достанем тебе справку…

Из толпы тоже послышались голоса:

– Не ходи, Целерин, пережди, скоро все это закончится… мы тебя спрячем… справку купим…

– Спасибо, милые! – Целерин приветливо оглядел толпу, и его морщинистое гладко выбритое лицо осветилось любовью. – Христос меня с такой справкой к себе не примет!

И решительно направился к алтарю. Презид, исполнявший императорский указ, как-то съежился и попытался улизнуть, но четверо помощников удержали его. Делать нечего, надо проводить формальный допрос:

– Кто ты?

– Я Цестий Целерин, врач, свободнорожденный римский гражданин. Пресвитер христиан.

– Ты… пресвитер сакрилегов?

– Я.

– Император приказал тебе принести жертву Юпитеру Капитолийскому…

– Non facio! Я не признаю никаких богов, кроме Единого Бога.

– Подумай о себе…

– Делай, что тебе приказано. Мне раздумывать не о чем.

– Ты отправишься в Мамертинскую тюрьму, где будешь подвергнут пытке…

– Deo gratias!

Стражники отвели Целерина в специальное помещение, откуда всех, кто отказался возжечь фимиам, ночью вывезут в самое страшное место Рима, об ужасах которого принято было разговаривать только вполголоса.

В наступившей скорбной тишине, из богато украшенного крытого паланкина, вдруг послышался капризный и повелительный женский голос:

– У тебя есть кто-нибудь в Мамертинской тюрьме?

– Но, дорогая…

– Никаких «но»! Найдешь! Палач не коснется человека, спасшего жизнь нашему маленькому Луцию!

– Конечно, конечно… не волнуйся так, в твоем положении это вредно, вспомни, что Целерин говорил…

Этот диалог ослабил драматизм ситуации, в толпе снова послышались смешки. Водоносы предлагали ледяную, чистую воду, но вино в гуляющей толпе уже почти перестали разбавлять. Праздник! Слава доброму императору Децию!

Истошный девичий визг, сопровождаемый мужской бранью, послышался с дальнего конца улицы. Толпа напряглась и притихла в ожидании нового развлечения. Вскоре показалась странная пара: могучего телосложения седой старик тащил за собой хрупкую девушку. Девушка не только вырывалась и царапалась, как дикая кошка, но и норовила локтем или ногой ударить старика побольнее. Тому это надоело – огромной ладонью он отвесил девчонке легкую оплеуху, после чего взвалил на плечо.

– Метелл! Куда дочку тащишь? – крикнул пьяный бестиарий. Старик остановился:

– Представляешь, связалась с сакрилегами, чтоб их! В богов наших не верит, чтоб их! Император ей не указ, чтоб его! Совсем от рук отбилась…

– Тяжело тебе, Метелл, одному дочку воспитывать… Арену забросил, а какой боец был! Ребята тебе денег собрали, на вот, возьми, – бестиарий протянул старику тихо звякнувший мешочек. – Заходи сегодня в казармы после захода солнца… посидим, вспомним.

– Зайду. Вот только с этой разберусь…

Метелл поставил дочь на ноги и ловким, профессиональным движением завернул ей руку за спину. В таком положении и повел ее к алтарю.

– Кто ты? – тут же послышался вопрос презида.

– Гай Кассий Метелл, бывший гладиатор. Вольноотпущенник, получил свободу на арене. Римский гражданин. А вот эта – дочка моя, Кассия, ее тут все знают.

– Non facio!!! – отчаянно заверещала Кассия и попыталась вырваться. Куда там! Метелл хорошо знал свою дочку, поэтому держал ее крепко.

– Император приказал тебе принести жертву Юпитеру Капитолийскому, Гению Рима и Гению места. Сделаешь?

– Конечно, плевое дело! И Юпитеру, и Гениям, чтоб их всех!

– Non facio!!! Non facio!!! Non facio!!! – кричала Кассия уже сорвавшимся голосом, и Метелл опять ее легонько шлепнул.

– Не слушай ее, почтенный презид…

– Я и не слушаю. Кидай быстрее фимиам, две горошины, да уводи ее подальше. У меня от визга уши болят!

…Когда все кончилось, Кассия перестала вырываться, уткнулась отцу лицом в грудь и тихо заплакала. Старик поглаживал ее по волосам и, как мог, утешал:

– Это не ты, это я сделал, все видели. И Бог твой видел, так что все в порядке. Мне Целерин, чтоб его, объяснял, что так не считается…

– Ты не понимаешь, папа! Я же могла стать исповедницей, а то и мученицей…

– Ну, – ворчливо сказал Метелл, – таких сопливых в исповедницы не берут! Вон фонтан, умойся. А потом зайдем в таверну, еды купим. Деньги у нас сегодня есть.

– Папа, – с ужасом прошептала Кассия, – кто это?

Перед ними стоял богато одетый молодой парень и разглядывал девушку немигающим, пустым взглядом. Красивое, скульптурное лицо иногда подергивало едва заметной рябью нервного тика.

– Иди своей дорогой, колдун, – тихо проговорил Метелл. – Что тебе до нас?

Парень послушно повернулся и пошел прочь, а Кассия с удивлением смотрела на отца. Сегодня она впервые в жизни увидела его испуганным.

* * *

Катон шел по улице к оставленным на углу носилкам, привычно не замечая расступавшейся перед ним толпы. Его губы механически шептали:

– Славная такая родинка, на бабочку похожа…

Добравшись до дома, Катон приказал рабу-секретарю собрать все, что можно было найти о христианах в библиотеках Рима.

 

8

Капитул магов подводил итоги атаки на Церковь. Итоги неутешительные: Церковь устояла и окрепла. Несмотря на огромное количество отпавших, ядро сохранилось, и авторитет исповедников веры возрастал не только среди христиан, но и среди язычников.

– Не понимаю! – всплеснул руками Гамилькар. – Нормальные, обычные люди, любители вкусно поесть и выпить, приласкать женщин! Не бледные, испостившиеся до веса пуха фанатики, а вполне полнокровные люди прячут христиан, предупреждают их, носят еду в тюрьмы! Мы же при помощи магии усилили комические эффекты во время отречений, уважение к христианам должно было рухнуть, почему этого не произошло?!

– Есть такая вещь, как подлинное величие, – пожал плечами Катон, – его нельзя подделать. В исповедниках и мучениках оно есть, и народу это нравится. Гонение, которое вы устроили, стало первым общеимперским, и число исповедников выросло, по сравнению с прежними временами, в несколько раз. Так что христиане должны быть вам благодарны.

– Нет! – завизжал, брызгая слюной, Апепи. – Величие раздражает людей, оно колет им глаза! Людишки радуются, когда великий падает: тогда его можно извалять в грязи, топтать, вытирать об него ноги! Нет никакого величия, все одинаково мерзки! Ты, я, все мы!

– Вот-вот, как раз этим и отличаются люди от людишек, – усмехнулся Катон. – Людей величие радует, потому что дает надежду его достичь; людишек – раздражает, потому что для них недостижимо.

Апепи вскочил со своего места, уставил палец в лицо Катону и зашипел:

– Ты, мальчишка, выскочка, предашь нас, я это чувствую! Ты ненавидишь нас… а-а-а, мы все друг друга ненавидим, это неважно… ты ненавидишь то, что нас объединяет, то, что мы больше всего ценим в жизни!

– Скучно, – сказал Катон и вытянул руку вперед растопыренными пальцами. Затем медленно сжал пальцы в кулак и повернул его на четверть оборота.

Апепи схватился обеими руками за горло и захрипел; глаза его полезли вон из орбит, ноги подкосились. Несколько мгновений маг еще пытался бороться, но не выдержал и рухнул на мрамор пола.

– Катон, мальчик мой, отпусти его, – с опасливой ноткой в голосе попросил Василид.

– Скучно, – повторил Катон и разжал кулак. Апепи на четвереньках добрался до своего кресла, вскарабкался и застыл, злобно посверкивая черными глазками.

– Здорово это у тебя получается, Катон, – завистливо сказал Гамилькар. – Научишь?

– Нет.

– Правильно, – вздохнул Гамилькар, – я бы тоже не стал. А как ты объяснишь то, что отрекшиеся христиане буквально на коленях ползают перед исповедниками и просят принять их обратно в Церковь? И мучений больше не боятся…

– Не понимаю, – задумчиво ответил Катон. – Этого я пока не понимаю. Но обязательно пойму!

– Так что же делать? – раздраженно спросил Паниск. – Я признаю, что моя идея была не из лучших, но делать-то что?

– Можно попробовать убить их Церковь, – предположил Катон.

– Легко сказать! Как убить-то? Истребить сотни тысяч христиан?! – поинтересовался Анаксимен.

– Не нужно сотни тысяч, достаточно двух-трех сотен человек, точно не знаю, но могу выяснить, – ответил Катон. – Я кое-что читал о сакрилегах. Если уничтожить всех епископов, а их не более двух-трех сотен, Церковь умрет. Без епископов невозможны сакрилегские мистерии.

– Выберут новых!

– В том-то и дело, что невозможно! Нового епископа могут рукоположить только старые, у сакрилегов очень строгая преемственность.

– Деций на это не пойдет, – с сомнением проговорил Василид.

– Уберем Деция, и все! – отмахнулся Паниск. – Идею нашего юного коллеги надо воплощать в жизнь. Сыновья Деция оба в отца: набиты идеалами до самой макушки, поэтому годятся лишь как промежуточные фигуры. Пусть сакрилеги опять расслабятся, а мы за это время вычислим всех епископов. Я даже знаю имя императора, который всех их уничтожит!

– И кто же это? – с любопытством спросил Гамилькар.

– Марк Порций Катон!

 

9

Метелл шел домой из бани, где вдоволь попировал с друзьями-гладиаторами. Настроение было сносным: Деций ушел в поход на готов, без него гонения поутихли, и пока можно было за дочку не опасаться. Эх, рано, рано умерла Юлия, оставив ему пятилетнюю Кассию! Еще несколько лет боев – и денег хватило бы на небольшую виллу, можно и умирать! А так… двухкомнатная квартирка в пятиэтажной инсуле, жалование охранника и случайные заработки тренера, когда срочно требовалось подготовить расходный человеческий материал к большим боям. Конечно, драться по-настоящему неумелого человека не научишь, но красиво умереть…

Мысли о смерти снова заставили вспомнить Кассию и упереться лбом в привычный вопрос: что с ней будет, когда он умрет? Только этот проклятый вопрос и не позволял ему окончательно запретить дочке шляться к сакрилегам. Всем известно – сакрилеги своих не бросают! Этим они немного похожи на гладиаторов.

Вспомнились большие бои при Максимине Фракийце – последние бои, в которых Метелл выступал в роли секутора. На разогрев публики тогда выпускали сакрилегов, и амфитеатр Флавиев сотрясался от воплей: «Christianos ad leones!!!» – «Христиан – ко львам!!!» Львы были обученные, настоящие людоеды, и без обычных кошачьих капризов кидались на добычу Для жертв это было лучше: мучений меньше! Память старого гладиатора вдруг показала яркую, цветную картину: огромный желтый лев тащил за прокушенную голову молодую девушку; по песку арены за ним тянулся алый след. Зверь бросил жертву прямо у ворот, за которыми ждали выхода пары гладиаторов, и не спеша принялся за свою жуткую трапезу… После боя Метелл подошел к распорядителю игр и попросил на следующий день выпустить его бестиарием. И не было на арене бестиария более беспощадного ко львам, чем бывший знаменитый секутор!

Старик остановился, чтобы немного успокоить зачастившее сердце, и вдруг застыл, пораженный ледяным ужасом: на месте той девушки с нестерпимой четкостью представилась Кассия… рука сама взметнулась ко лбу и начертила охранительный знак сакрилегов, которому Метелла научила дочка. Рядом кто-то негромко вскрикнул, как от неожиданной боли.

– Чем это ты меня ударил? Какая странная магия…

Перед Метеллом стоял тот самый парень, что так напугал его в «день справок».

– Я мог бы скрутить тебя в бараний рог, – задумчиво и равнодушно сказал парень.

А вот этого ни в коем случае не стоило говорить гладиатору, пусть даже и бывшему! На угрозу он привык отвечать немедленным действием. Метелл посмотрел за спину юнцу (старый прием, но безотказный с новичками!) и шагнул чуть в сторону. Парень, естественно, оглянулся, и это была его вторая ошибка: вмиг он оказался на мостовой, упершись носом в камень и с вывернутой за спину рукой.

– Я тоже пока еще могу, и без всякой магии, чтоб ее, – сказал старик, усмехаясь.

– Отпусти, – спокойно попросил парень. Голос его был как-то по-мертвому бесстрастным; мол, отпустишь – хорошо, не отпустишь – так полежу. Метелл отпустил руку, и колдун поднялся на ноги, потирая растянутое запястье.

– Хорошо, – сказал он. – Мы друг друга пугали, мы друг друга не боимся. К делу! Вот здесь, – он похлопал по увесистому мешочку на поясе, – золотые ауреусы. Сто, наверное, или больше, не считал.

Насыпал, сколько поместилось. Возьми их. Бери и трать – еще принесу, у меня много.

– Что взамен? – севшим голосом спросил Метелл и судорожно сглотнул, стараясь преодолеть внезапную сухость во рту. К гладиатору могло быть только два дела: или убийство, или защита от убийц. В защите от убийц колдун явно не нуждался.

– Я буду встречаться с твоей дочерью. Просто встречаться: разговаривать, гулять… не трону, слово патриция. Я – Марк Порций Катон!

– Нет.

– Почему? – Катон взглянул в заледеневшие глаза старика и кивнул головой. – Понятно. Деньги все равно возьми – не тащить же обратно?

И кинул мешочек старику. Тот отступил в сторону, и золото с плеском шлепнулось в сточную канаву.

– Посмотрим! – криво усмехнулся Катон и удивленно добавил: – Не скучно! Надо же – совсем не скучно…

Повернулся и пошел прочь. Метелл долго глядел ему вслед и едва слышно шептал:

– Вот и беда. Вот и настоящая беда пришла к нам, дочка…

Вдруг острая, нестерпимая боль пробила грудь старика. Ноги его подогнулись, и могучее, состоящее из крепчайших костей и тренированных мышц тело рухнуло на мостовую.

 

10

– Странно, – бормотал врач, осматривая ногти Метелла, – очень странно. Сердце здоровое, но, по всем признакам, оно работает вполсилы и с перебоями. Мы, конечно, поможем сердцу, но… не понимаю.

Врач оставил настойку, забрал последние деньги и вышел, брезгливо наморщив нос. Запах в инсуле стоял не самый приятный.

– Сбегай к ребятам, в казарму, – едва слышно прошептал Метелл дочери. – Расскажи им все. Я состою в коллегии соумирающих, так что похоронят как надо. Потом уходи к своим сакрилегам, здесь одна не живи… Иди, посплю немного… устал.

– Можно я священника к тебе приведу? Пожалуйста, папа… я ведь уже рассказала тебе о Христе все, что знала, тебе можно креститься, если веришь Ему… Привести?

Кассия сжалась, как в ожидании удара, но обычной грубоватой шутки не последовало. Старик молчал, глядя в обшарпанный потолок, и она уже подумала, что ответа не будет, но вдруг едва слышно прозвучало:

– Целерина приведешь?

– Нет, он еще в тюрьме. Говорят, скоро выпустят, но нам ждать нельзя. Придет Плавт, ты всегда любил с ним поболтать о старых временах.

– Приведи…

Кассия сорвалась с места и убежала. Спустя немного времени она вернулась в сопровождении дряхлого лысого старичка и двух могучих парней, которые тащили на плечах чем-то позвякивающие тяжелые мешки.

 

11

Катон принимал очередного посетителя, который очень осторожно, не называя имен, выпрашивал заклятие на смерть. Маг потешался над трусом, но настоящего веселья не испытывал: эту способность он давно утратил. В той полужизни, которую он сейчас вел, остались лишь два чувства: «скучно» и «не скучно». Сейчас ему было скучно, но не так безнадежно и тоскливо, как обычно, поэтому Катон позволил себе немного пошутить: выдал заклинание с «отдачей». Такое заклинание через некоторое время бьет в человека, купившего и со злым умыслом его прочитавшего, и злоумышленник полной мерой получает все, что пожелал другому. Было забавно наблюдать, как дряблый, неумеренно потеющий мужчина лет тридцати тщательно записывает на дощечке симптомы заболевания, от которого сам же вскоре и умрет.

– Прощай, маг! – сказал посетитель в дверях и вышел вон.

– Прощай, покойник! – сказал маг закрытым дверям. Настроение Катона стало почти сносным, и он замурлыкал пошлую песенку, где через слово – грязное ругательство. Странно: раньше, до посвящения, ему совсем не нравились такие песенки, а сейчас – ничего. Смешно. Почти смешно.

И тут его скрутило. Жгучая, непереносимая боль стиснула грудь, дыхание перехватило. Он даже растерялся и не сразу определил происхождение атаки, но вскоре все понял и принялся исправлять ситуацию.

– Прочь, прочь, именем Аполлона! Прочь! – Катон сначала только хрипел, но с каждым словом говорил все увереннее. – Я вас покормлю, но завтра, завтра…

Внезапная идея осенила его. Маг взял мешочек золота, оставленный последним посетителем, и поднял его вверх на раскрытой ладони.

– Нет, не завтра… сегодня, сейчас… нюхайте, нюхайте это золото, ищите того, кто его принес… Нашли? Взять!!! Фас!!!

Особой опасности не было: Катон не приказывал своим невидимым слугам убивать Метелла, поэтому бесы могли лишь мучить, не более того.

Внезапно лишившись добычи, эти жалкие существа бросились на своего хозяина только по одной причине – хотели есть. В планах Катона было явиться на следующий день и чудесным исцелением отца произвести впечатление на Кассию. Ничего не поделаешь, такой уж у магов способ ухаживания. Кто-то вмешался, но кто?!

– Странно, – бормотал Катон, доставая из тазика со льдом бутыль своего любимого фалернского. – Такое надежное заклинание… кто же смог его снять?! И почему гении набросились на меня, а не на мага, снявшего заклинание? Очень странно…

 

12

– Как отец? – спросил Катон, поравнявшись с Кассией.

– Спасибо, уже совсем хорошо, будто и не было ничего, – автоматически ответила девушка и вдруг осеклась, увидев, с кем разговаривает. – А тебе что за дело?

Катон молча шел рядом, не зная, что ответить. Действительно, что ему за дело до этих червей?

– И кто его вылечил? – спросил он наконец.

На этот прямой вопрос Кассия не могла ни отмолчаться, ни солгать, поэтому чуть дрогнувшим голосом ответила:

– Христос.

– Тот распятый еврей, которого вы, сакрилеги, считаете богом? – спросил Катон. Спросил без всякой насмешки, просто уточнил.

– Мне ничего считать и не нужно, – запальчиво ответила Кассия, – я точно знаю, что Он мой Бог и Спаситель! И тот, кто в Него не верит, никогда не сможет испытать настоящей радости, ни сейчас, ни после смерти!

– После смерти радости не будет, – убежденно сказал Катон. – Нет ее и сейчас – только иллюзия. И верить в твоего бога мне вовсе незачем – свое существование он уже доказал. Я только хочу познакомиться с тем жрецом Христа, что сумел снять мое заклятие с Метелла.

– Так это ты сделал?! Это ты хотел убить моего отца?!

– Убивать я не хотел, не то обязательно убил бы. Немного помучить, а затем исцелить – это да…

– Но зачем, зачем?!

Катон опять встал в тупик: а и правда – зачем? Ответ пришел не сразу и был какой-то потасканный, драный, с куцым хвостиком:

– Не скучно.

– Мучить людей – не скучно?!

– Не всегда. Чаще бывает, что и это скучно. Ты же бываешь на гладиаторских играх? Ну вот, когда выпускают неподготовленных бойцов для разогрева публики, все скучают, ждут выхода фаворитов. Люди умирают в муках, а публике скучно.

– Я не бываю на играх!

– Ну да, я забыл, у тебя же отец гладиатор… это личное.

– Христианам запрещено бывать на играх: радоваться страданиям ближних – смертный грех!

– Про грех я не понимаю; это мертвое понятие.

– Так значит… ты хочешь познакомиться со священником, чтобы выдать его властям?

Катон обиделся. Так обиделся, что кровь бросилась ему в лицо, захотелось резко ответить или ударить наотмашь, чтобы заплакала эта противная девчонка с родинкой на шее, чтобы не смела так бесстрашно сверкать на него синими, как небо, глазами!

Внезапно обида отступила, на ее место пришло изумление – откуда?! Откуда в нем эта свежесть и сила чувств? Он поднял голову, увидел сверкающее синее небо и вспомнил, что таким же оно было в детстве. Тогда он счастливейшим летом гостил у богатых родственников, имевших виллу на берегу моря. С утра до вечера он плавал, нырял за ракушками; ходил по мокрому песку босыми ногами; волны с шипением накатывали, подмывали и приятно щекотали песчинками между пальцами. И была там девочка из рыбацкой деревушки…

– Нет. Властям я никого выдавать не буду; если понадобится – сам убью, – услышал он свой голос, по-прежнему ледяной и бесстрастный. Катон остановился, а девушка пошла дальше, не оглядываясь на страшного собеседника. Она удалялась, и с каждым ее шагом привычная зловонная муть заполняла душу молодого мага; тускнели краски, исчезали запахи. На всякий случай Катон еще раз взглянул на небо и пожал плечами: небо, как небо. И что это с ним такое было?

– Какая странная магия, – пробормотал колдун и щелкнул пальцами. Тотчас из-за угла выскочили две фигуры из тех, что можно увидеть в любом уголке огромного римского мира, от Британии до Египта. Черные курчавые бородки, сверкающие карие глаза, грязные, латаные-перелатанные туники; пальцы ног торчат в разные стороны в знак презрения к любому виду обуви; то ли греки, то ли сирийцы, то ли пуны. За самую скромную плату они готовы сделать все: приготовить эликсир молодости, украсть трезубец Нептуна, достать пояс Венеры, помыть ездовых козлов. И везде, где они только ни появляются, местные жители шепчут им вслед с неприязнью: «Понаехали!»

– Проследите за ней, скрытно, – приказал Катон. – Запомните все адреса, по которым она ходит, выясните, кто там живет и чем занимается. Определите, какие общины сакрилегов посещает, кто у них жрецы, когда проводятся мистерии.

– Сделаем, хозяин, будешь доволен!

– Не сделаете – в крыс превращу…

Бродяги чуть сгорбились и растворились в горячих камнях Рима, будто сами, без магической помощи, обернулись хвостатыми обитателями сточных канав. Катон еще немного постоял на месте, оглядываясь по сторонам, и задумчиво проговорил:

– Очень странная магия! Охотно купил бы несколько заклинаний…

 

13

Дома Катону стало совсем плохо. Слуги старались не попадаться на глаза, но быть рядом: они знали, чем может окончится очередной приступ хандры их хозяина.

Этот приступ не был обычным. Черная, безнадежная тоска лилась прямо в душу, заполняя самые дальние ее уголки липким страхом. Бывает страх, от которого хочется бежать, спасаться, что-то срочно предпринимать, – это живой страх живого человека. Страх Катона был совсем другим, в нем не было ни единого светлого пятна, ни капли надежды: «Все плохое уже случилось, и все, что может еще случиться, будет только хуже, хуже…»

Хриплый вой вырвался из глотки мага, и страх стал невыносимым. Рука сама нашарила горлышко кувшина; крепкое, неразбавленное вино потекло в пересохшее горло, упало в пустой желудок, разлилось теплом по животу, теплой волной поднялось обратно к голове. Эта волна принесла гнев – лучшее лекарство от страха, и гнев охватил все его существо. Он злился на всех людей, способных испытывать иллюзию радости, способных на краю могилы смеяться при виде своих жалких детенышей… Как смеют они, черви, радоваться жизни, в то время как он, высшее существо, насмерть отравлен тоской?!

– Вы радуетесь, черви? Я погашу вашу радость, я втопчу ее в грязь и заставлю вас ползать по этой грязи! Я заставлю вас хлебать эту грязь до тех пор, пока она не станет вашей сущностью, и тогда посмотрим… посмотрим…

Что «посмотрим», он так и не сказал, потому что снова присосался к горлышку кувшина. Подсматривающие из щелей слуги вздохнули с облегчением: теперь хозяин неопасен: будет пить, пока не заснет тяжелым сном, похожим на смерть.

 

14

– Сносят? Но почему, крепкий еще дом…

– Не знаю… говорят – приказ императора…

– Какого, к Орку, императора?! Деций в походе, готов бьет!

– Ну, это уж кто кого… а приказ был сверху, это точно. Какой-то богач выкупил несколько домов, снесет – термы построит.

– Термы – это хорошо, давно пора. А какой богач-то?

– Скоро узнаем. Термы просто так не строят; видно, человек во власть пошел. А нам что? Нам только лучше! Пусть хлеб раздает, деньги, пусть игры устраивает, а уж мы ему покричим: «Слава! Слава!»

– Кому?

– Какая разница – кому? Кому-то из семьи Катонов, говорят.

Такие разговоры шли в толпе зевак, собравшихся вокруг инсулы, из которой полным ходом шло выселение жильцов. На мостовой образовались кучки пожитков, около которых стояли их невозмутимые хозяева; среди большинства выселяемых господствовал здоровый фатализм. И то сказать – проверенному квартиросъемщику найти замену утраченной конуре было легче легкого; агенты-инсулярии уже сновали повсюду, хватали узлы с вещами, тащили за собой людей, громко расхваливая предлагаемые «хоромы».

Переселенцев интересовало, прежде всего, сколько лет дому: чем старше постройка, тем больше шансов, что она не рухнет среди ночи, погребая под собой спящих жильцов. Вселиться в новостройку соглашалась только распоследняя голытьба: оно и понятно – грохот падающей «скороспелки», наспех сооруженной жадным застройщиком, был звуком, привычным для римского уха.

– Метелл! Это ты?!

– Я-то Метелл, а вот ты что за гусь? Что-то не припомню…

Пожилой, чисто одетый инсулярий, италик по виду, лучился от восторга. Агент в сопровождении двух носильщиков – это не для последней бедноты, это для публики чуть-чуть почище, поэтому никого не удивил его выбор; да и сам Метелл ждал чего-то похожего.

– Я много раз видел тебя на арене, ставил на тебя и всегда выигрывал! Я твой должник!

– Пришел долг отдать? Давай…

– Ха-ха-ха! Можно сказать и так. Пойдем со мной, не пожалеешь!

– Дом новый? – подозрительно спросил Метелл.

– Что ты! Времен Траяна. Или Адриана… но уж никак не Антонина Пия; если моложе – можешь свернуть мне шею!

– Сверну, не сомневайся. Где дом-то?

– На Эсквилине, рядом с Большим Цирком.

Метелл нахмурился: район считался дорогим, но расположение дома более чем устраивало.

– Больше пятидесяти денариев не дам.

– Договоримся!

– Папа, пойдем туда, – вступила в разговор Кассия, – тебе пора отдохнуть, да и я устала…

Носильщики подхватили узлы, и Метелл с Кассией двинулись за ними к новому месту жительства. Шли молча: Метелл пресек несколько попыток инсулярия завязать разговор, и тот отстал. Закончился массив инсул, пошла двухэтажная Сапожная улица, где они немного отдохнули у одного из шестисот римских фонтанов. На пересечении с Этрусской улицей Метелл встал.

– Куда идем?! Эсквилин заканчивается, а дальше инсул нет!

– Да пришли уже… вот сюда.

Инсулярий остановился перед воротами в серой, невзрачной стене.

– Издеваешься?! Это же особняк!

– Да, особняк. Твой особняк, Метелл. Прости мне глупый розыгрыш, но я не инсулярий; я нотариус Габиний Фуск. Гай Габиний Фуск – для тебя. Прежний владелец виллы, мой наниматель, умер, не оставив потомства. От немногочисленных дальних родственников он откупился деньгами, а дом в Риме оставил своему любимому гладиатору Гаю Кассию Метеллу и его дочери Кассии. Дом стоит… О, и не спрашивай, сколько он стоит! Захочешь продать – помогу, но это будет очень трудно: людей с такими средствами в Городе немного. Документы внутри, почитай, если хочешь, но там все ясно: собственность без всяких условий и ограничений, факт вступления в права уже состоялся. Заходи и владей!

С этими словами нотариус открыл окованную дверь в воротах особняка и сделал приглашающий жест. Метелл и Кассия, совершенно ошарашенные, вошли внутрь.

Уютный двор-атриум, выложенный мозаикой, в центре – фонтан с бассейном; по периметру – коринфские колонны, поддерживающие портик, словом – римская вилла, всю роскошь обращающая внутрь себя, для хозяев. Для прохожих – унылая, серая стена без окон!

– Папа, смотри, вода! – Кассия, не помня себя от восторга, кинулась к фонтану.

– Вода ворованная? – Метелл едва пробил вдруг одеревеневшее горло.

– Что ты! Именное разрешение от власти на тебя и дочь – покойный позаботился. Все чисто! – Фуск понизил голос и завистливо вздохнул. – Туалет свой, слив – прямо в городскую канализацию. Вот и документы, читай, изучай, а я пошел. Дела! Понадоблюсь – спроси на Субуре нотариуса Фуска, моя контора у самых ворот. Прощай.

Атриум опустел, только сиротливо лежали около входа скромные узлы с пожитками бедняков. Мозаика пола под ними стоила в несколько раз дороже самих вещей.

* * *

– Как все прошло? – лениво спросил Катон. Он полулежал за низким столиком, уставленным фруктами и напитками. Нотариус стоял, застыв в полупоклоне у самых дверей.

– Все, как ты приказал! Я не дал им времени подумать, поставил перед фактом. Девчонка прыгает от восторга, гладиатор никак не поймет, что это с ним случилось! Ха-ха! Можно спросить, великий?

– Спрашивай.

– Документы составлены так, что отобрать виллу у гладиатора невозможно… ну, законным способом. Как ты собираешься на него воздействовать? Я не из любопытства, не думай! Надо же приготовиться…

– Метелл заглотил наживку, это хорошо, – задумчиво проговорил Катон. – Теперь пусть попробует содержать такой дом без денег или попытается от него отказаться. К хорошему быстро привыкают! Будь рядом с гладиатором: оказывайся у него на пути, встречайся с ним бане… как только заикнется о деньгах – дай. Сколько спросит.

– Расписка…

– Никаких расписок! Просто давай, и все!

– Но зачем?! Зачем такие расходы?! – решился вдруг Фуск. – Обыкновенная римская девчонка, таких…

Тут он посмотрел в глаза Катону и слова застряли в горле нотариуса. Он вдруг почувствовал нестерпимое желание скрыться, исчезнуть, испариться…

Катон брезгливо поморщился и процедил сквозь зубы:

– Пошел вон.

Фуск вылетел из дома и, не разбирая дороги, побежал в сторону ближайшего общественного туалета.

 

15

Капитул магов теперь предпочитал собираться без Катона. Маги смертельно, до судорог, боялись своего молодого коллегу, хотя никто из них не сознался бы в этом. Только Василид как-то обмолвился:

– В нем живет дух Хозяина… если к Хозяину вообще применимо слово «живет».

Сегодня капитул обсуждал первые, предварительные итоги исполнения нового плана.

– Что там с термами Катона?

– Инсулы снесены, площадь расчищена. Можно приступать к строительству.

– Место мне не нравится…

– Ничего не поделаешь, он сам выбирал…

– Денежные раздачи прошли как надо: на улицах уже кричат: «Слава Катону!»

– А если Деций вернется?

– Деций не вернется…

– Хорошо бы Катону хоть немного в армии послужить… жаль, не успеем…

– Не обязательно. Наша ставка на его безупречное патрицианское происхождение. Таких императоров давно не было… слава предков, ля-ля-ля, тра-та-та…

– У кого контакт был? Хозяин одобряет?

– Одобряет. Говорит, скоро у Катона будет новое имя.

– Какое?

– Не сказал, только число сообщил. Шестьсот шестьдесят шесть…

– Братья, а вы заметили, что мы совсем перестали спорить? У меня такое ощущение, будто сам с собой разговариваю…

– А у меня ощущение, будто уже и нет меня… сегодня утром пытался имя свое вспомнить…

Маги опустили головы и замолчали.

 

16

Катон принимал своих шпионов. Имена их он не трудился запомнить: вполне хватало короткого «ты».

– Ты, говори!

– Сакрилегов выпускают из тюрем. Кого выкупают, за кого сенаторы хлопочут… Отступники их встречают, руки целуют, деньги предлагают… Исповедники отступников жалеют. Ха-ха! Изломанные на пытках, больные, голодные – здоровых жалеют! Сумасшедшие…

– Кто у них теперь Папа?

– Еще не выбрали… боятся пока.

– Ты!

– За главного у них Цестий Целерин, врач, его недавно из тюрьмы выпустили. Живет на вилле Метелла, бывшего гладиатора…

– Где?!

– Да там полным-полно сакрилегов, и храм свой они на вилле устроили… А в фонтане атриума новообращенных крестят!

Шпионы с недоумением переглядывались, ожидая, пока у нанимателя прекратится приступ непонятного веселья. Катон хохотал, откинувшись на подушки, вставал, снова падал, увидев вытянутые лица своих людей. Отсмеявшись, маг щедро расплатился с осведомителями и отпустил их. Новых поручений он никому не дал, к великому облегчению оборванцев. Деньги, конечно, хорошая штука, но от этого странного и жуткого парня лучше держаться подальше – целее будешь!

 

17

– Почему бы нам просто не поговорить, Кассия? Ты же не изнеженная дочка сенатора, ты обычная, простая римская девчонка! Если кто попробует тебя обидеть, ты в обморок не упадешь, ты будешь драться, царапаться, кусаться, визжать на весь Рим! Так ведь?

– Нам не о чем говорить!

– Ну, наконец-то! А я уж думал, что у тебя от болтовни с подругами язык опух!

– С какими… да ну тебя!

– Давай корзинку, донесу. Или боишься, что я украду твою тухлую рыбу?

– Какая рыба?! Там овощи с рынка…

– А я думал – с помойки!

Тут Кассия не выдержала и треснула Катона корзиной по спине. Тот согнулся пополам и заскулил, изображая побитую собачонку; девушка невольно рассмеялась, но тут же спохватилась:

– Уйди! Мне нельзя с тобой разговаривать!

– Почему?!

– Потому, что я христианка, а ты бесам служишь!

– Ха! Это они мне служат! Вот, смотри, сейчас они поднимут меня над крышами!

Катон раскинул руки в стороны и сложил пальцы особым знаком, лицо при этом поднял к небу. Ничего не произошло. Маг повторил жест и нетерпеливо топнул ногой – результат тот же. Кассия залилась смехом, глядя на обескураженное лицо парня.

– Ой, не могу! – причитала она сквозь слезы. – Тебе надо было в мимы идти, большие деньги бы зарабатывал!

Отсмеявшись, девушка сунула Катону в руки корзину.

– Неси, летун. Она и вправду тяжелая.

Катон послушно взял корзину, и они пошли рядом, не замечая глазеющих на странную пару прохожих. Страшный, могущественный маг, именем которого уже и детей пугали; начинающий политик, на чьи деньги пили во всех тавернах Города, нес за всем известной егозой, дочкой гладиатора, огромную и не очень чистую корзину!

– Слушай, без всяких шуток, она действительно рыбой воняет, твоя корзина! Что там?

Кассия вздохнула и обреченно созналась:

– Это гарум. Отец его очень любит, просил купить. И купила-то всего пузырек маленький, а вся корзина провоняла! Гадость страшная; и как вы, богачи и патриции, можете его есть?!

– Я ни разу не пробовал…

– Рассказывай! Небось, в детстве паштетом из павлиньих язычков кормили…

– Миска вареной полбы в день, и то не всегда. Ну, и что на храмовой кухне украду.

Заметив недоуменный взгляд девушки, он пояснил:

– Я сирота, родителей не помню. Знатные родственники совсем малышом отдали в храм Аполлона, учиться. Вроде как, способности у меня особые; на самом деле – просто сбыли с рук. Иногда, правда, брали к себе на приморскую виллу: родственные связи восстанавливать. Ну, а в храме… там все друг друга ненавидят, слабых шпыняют: подай, принеси, помой… Одна радость была – в Город сбежать! Бывало, до позднего вечера не возвращался.

– И что в храме? Били?

– Если замечали, что сбежал, – били. Чаще, правда, не замечали – кому я нужен? А, это не интересно. Ты лучше скажи, почему девчонки так щипаться любят? Нет, серьезно! И почему у них такие тонкие и костлявые пальцы? Была одна такая, дочка рыбака; как воткнет свой палец в бок, аж до печенок достанет!

– Не надо девочек за волосы дергать! Это больно и обидно!

Некоторое время они шли молча, и прохожие перестали обращать на них внимание – пара и пара, каких тысячи. Удивительно, как может человек измениться даже внешне, в зависимости от своего внутреннего состояния! Напряженная, звенящая мрачной силой тьма, всегда окружавшая Катона, рассеялась и что же осталось? Обычный парень, полностью поглощенный общением со своей девушкой! Его не узнавали, даже пару раз чувствительно толкнули; потом, обмирая от страха, рассыпались в извинениях.

– А где она сейчас?

– Кто?

– Та девочка, дочка рыбака.

– Не знаю… наверное, уже замужем, детей штуки три, не меньше. Муж, загорелый могучий рыбак, на закате возвращается домой, а она с детьми стоит на берегу и высматривает в море его парус… один малыш, очень толстый, на руках у матери, двое цепляются за края столы…

– Рыбачки не носят столы, на ней широкая юбка и рубаха с корсетом!

– Ага! Корсет распущен, потому что в животе – четвертый.

– Пусть все так и будет! – горячо сказала Кассия. – Подай, Господи!

И перекрестилась. Катон дернулся, как от удара, и остановился.

– Что с тобой? – встревожилась Кассия. – Ты побледнел весь… сердце, да?

– Нет, ничего… это от гарума твоего… надо же, мерзость какая! Сейчас все пройдет…

– Да тебе лежать надо! Зайди к нам – пришли уже.

– Нет. У вас мне лучше не станет, это уж точно. Домой пойду. Вот твоя корзина с тухлятиной…

Поставил на мостовую корзину, повернулся и быстро зашагал прочь. Из дома вышел Целерин и задумчиво посмотрел вслед магу.

– Так жалко его, отец Цестий, так хочется ему помочь, – прошептала девушка, – он добрый и очень несчастный…

– Этот «добрый и несчастный» вступил в сговор с дьяволом, убил несколько человек, множество искалечил, – жестко сказал священник. – Боюсь, помочь ему уже невозможно…

Кассия опустила голову, чтобы скрыть набежавшие слезы. Целерин погладил ее по голове и попытался утешить:

– Впрочем, что невозможно человеку, возможно Богу. Пойдем, девочка, помолимся о спасении души этого заблудившегося в жизни человека…

 

18

Домой Катон не пошел, а направился сразу в святилище Асклепия, вне себя от ярости. Только ярость и поддержала его дорогой, когда изголодавшаяся бесовщина набросилась на него. Маг пинком вышвырнул из святилища зазевавшегося жреца; тот поклонился и почтительно прикрыл все двери, чтобы никто из случайных посетителей не помешал великому общаться с «богом».

– Открывай глаза и рот, поговорить надо! – крикнул Катон, встав перед статуей.

– Что так рассердило моего любимого ученика? – раздался рокочущий бас.

– А почему ты сегодня свет из глаз не пускаешь? – подозрительно спросил Катон.

– Это для чужих, между своими такие вещи не проходят. У тебя от этого ко мне уважения прибавится? Тогда посвечу, если хочешь, мне не жалко!

– Обойдемся. Я требую точного соблюдения нашего договора, или ищи себе другого ученика! Первое – твои псы продолжают меня жрать, этого я больше не потерплю! Я снисходил к их слабости, но источник жизни во мне может иссякнуть, что и не в твоих интересах тоже. Немедленно прекратить!

– Принято.

– Второе и главное: сегодня они вышли из повиновения. Простенькое заклинание полета они просто проигнорировали! Такое не должно повториться!

– Накажу! Ох, как я их накажу! Выть будут!

– По-моему, ты смеешься, но это меня не касается. Смейся, сколько тебе угодно, но наш договор ты выполнить обязан, иначе я буду считать его расторгнутым. Ты известный законник и буквоед, поэтому произношу и формулирую: все мои обязательства перед тобой прекратятся в тот момент, когда подчиненные тебе духи, один или много, откажутся или не смогут выполнить мой приказ. Согласен?

– Согласен…

– Все мои обязательства перед тобой прекратятся в тот момент, когда подчиненные тебе духи, один или много, прикоснутся, вольно или невольно, к моему источнику жизни. Согласен?

– Согласен…

– Теперь последнее. Я требую от тебя, лично от тебя, устроить мой брак с Кассией, дочерью бывшего гладиатора Метелла. Зная, с кем имею дело…

– С кем?

– С проходимцем, способным обмануть даже торговца из Субуры. Так вот, зная с кем имею дело, кладу волос Кассии на алтарь и требую, чтобы она не позднее, чем через двадцать суток от этой минуты вошла в мой дом как моя жена – добровольно и с радостью.

– Зачем тебе эта девчонка? Хочешь дочь императора?

– Не хочу. Кроме того, у императора нет дочери!

– Хорошо, я дам тебе будущую царицу Пальмиры Зенобию, только пусть подрастет немного… договорились?

– Кассию, дочь гладиатора Метелла! Как и в первых двух случаях, ты должен четко и без прибавлений произнести слово «согласен». Ну?

– Мне надо подумать.

– Как хочешь. Договор расторгнут! Я пошел…

– Подожди! Нельзя же так поспешно… согласен!

 

19

Дома Катон подошел к полкам с книгами. В ячейках аккуратно лежали цилиндрические футляры-цисты, закрытые золотыми крышечками с надписями. На полке «Сакрилеги» Катон перебирал цисты, пока не вытащил объемистый цилиндр с надписью:

«Письма еврея Савла из Тарса, римского гражданина, которого сакрилеги называют апостолом Павлом. Переписаны для М. Порция Катона. Переписчик – младший хранитель библиотеки Божественного Августа Сократос Плавт».

Катон установил свиток в специальных зажимах, позволяющих легко его перематывать, и принялся читать с того места, на котором остановился в прошлый раз:

«Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание, и всю веру, что могу и горы переставлять, а не имею любви; то я ничто. И если я раздам все имение мое, и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею; нет мне в том никакой пользы. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.

Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Ибо мы отчасти знаем и отчасти пророчествуем. Когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится. Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое. Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан.

А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».

– Но любовь из них больше, – повторил Катон вслух. – Почему? Вера, по его собственному утверждению, может горы двигать… могучая магия. Исследуем этот вопрос!

И принялся ходить по кабинету, заложив руки за спину. Кувшин с крепким вином, заранее приготовленный рабами, остался нетронутым.

 

20

– Слава! Слава императору Галлу! – разносилось по Риму. Слабенько разносилось: никто не проплатил ликование толпы, а напрасно. Сначала Деций, сгинувший в болотах Мезии вместе с сыном, лишил столицу праздника своего погребения, потом этот новый император Галл, решивший сэкономить на коронации; неправильно это! Умер правитель – все скорбят за казенный счет; вступил на престол – все за казенный счет радуются; вот это – правильно, это – по-римски! Если людям станет безразлично, кто сидит на престоле, если на крик: «Слава императору!» будут отвечать вялым: «Да пошел он…», то он и пойдет, причем точно туда, куда послали!

Галл, не читая, подписывал все указы, что ему подсовывали, в числе прочих подмахнул эдикт о введении в число сенаторов некоего Марка Порция Катона. Впрочем, этот эдикт он прочитал и даже изволил по его поводу высказаться:

– Ну наконец-то, настоящее римское имя! Не из вольноотпущенников, нет? Что? Из тех самых Катонов? Да что вы говорите! Они не вымерли? Скажете еще, что и Бруты до сих пор в Риме живут? Нет? Хвала богам…

Первое появление в сенате Катона позабавило. Новая тога с пурпурной каймой раздражала, путалась под ногами, обнаженное плечо хотелось чем-нибудь прикрыть, но в самом сенате он увидел множество тех, кто пользовался его услугами. Они смущались, пугались, отводили глаза, а Катон приветливо здоровался со всеми. Тех, кому он помог восстановить мужскую силу, громко расспрашивал о здоровье; тем, кому помог избавиться от врагов, рекомендовал беречь себя от злоумышленников.

Когда проходило голосование о назначении Катона на какую-то должность (он не вникал, какую), никто не высказался против. Еще бы!

На втором заседании сената ему стало нестерпимо скучно. Все эти люди были так предсказуемы, так легко было ими управлять, что Катон вдруг увидел весь свой путь, до конца. Да, он станет императором, и тогда придется терпеть эту публику всегда; власть не принесет ему ни малейшей радости, она будет только в тягость. Он понял, что нормальный человек не может любить власть ради самой власти; что только высокая цель может оправдать властителя в его же собственных глазах. Но ведь у него-то не было такой цели! Уничтожить христианскую Церковь по приказу Хозяина? А зачем? Ему-то это зачем?!

Придя домой, Катон напился так, как еще ни разу не напивался. Утром, против ожидания, он не испытал похмелья. Он вдруг вспомнил, что сегодня двадцать первый день, а Кассия не пришла.

– Тоже мне, Аполлон, – бормотал Катон, плескаясь в ледяном бассейне. – Ладно, поговорим!

 

21

– Наш договор нарушен тобой в одностороннем порядке, и, де факто, он потерял силу, – рассуждал Катон, расхаживая перед статуей. – Власть мне не нужна, в императоры не пойду. Non facio!

– Но ты не можешь вот так все бросить, – рокотал бас. – Ты не знаешь, от чего отказываешься! Рим – только начало, дальше – весь мир! Слава Александра Македонского – ничто, по сравнению с тем, что ждет тебя! Цари будут ползать у твоих ног и ждать твоего милостивого взгляда… только одного взгляда!

– Ищи другого дурака. Что придумал – чтобы всякая дрянь у меня под ногами ползала! Из всего, что ты сейчас сказал, верно только одно: слава Александра Македонского – ничто! Ничто, по сравнению с тем, что ты отнял у меня. Ищи другого императора!

– Я отнял?! Ты сам отдал, еще и взять уговаривал! Вспомни, как ты упивался могуществом, как топтал людей, с какой жадностью шел от заклинания к заклинанию! Ха-ха! Заклинания, магия, Гермес Трисмегист – будто все это имеет хоть какое-то значение! Как смеялся я, наблюдая за вашими глупыми ужимками, маги! Маги, ха-ха! Обезьяны бесхвостые! Скрючит пальцы особым образом, картинку глупую нарисует и думает, что мной управляет! Мной! Ха-ха-ха! Кусок сыра едоком управляет!

– Чего так развеселился, змей? – Катон был абсолютно невозмутим: видимо, ничего нового собеседник ему не сообщил. – Про магию я и сам понял – обман это, ничего, кроме обмана. Любой римский бродяга, последний нищий, банный раб – все они неизмеримо выше самого сильного мага, потому что они – живые, а мы – выеденные изнутри, как червивый плод. Но и ты, едок, с псами своими, ниже человека! Вот он, твой главный секрет, твоя самая охраняемая тайна! Что, угадал? Все твое могущество – мыльный пузырь. Давай, что там у тебя в запасе? Дым, молния, гром, свет из глаз? Рыночный фокусник! Старый и уже совсем не смешной мим!

Никаких молний, никаких вспышек из глаз – только каменное и очень тяжелое молчание. Ледяной, неизбывный ужас стал заполнять святилище, и не было никакой возможности выдержать в нем даже миг, а ужас все рос, ширился, и выхода не было, не было…

– Ну, как тебе мой фокус? Смешно? – в рокочущем басе не было уже ничего, кроме самой черной злобы.

– Что это?

– Мое обычное состояние. Всегда так живу. Нравится?

– Нет.

– Мне тоже. Но это и тебя ждет, причем навсегда, навеки… поможем друг другу, а? Я сейчас немного… ограничен, так можно сказать…

– Ты сейчас связан и валяешься на самом дне ада, я читал писания сакрилегов.

– С твоей помощью я могу вырваться. Ты получишь всемирную власть, ты станешь живым богом-правителем; будет осуществима любая, самая прекрасная сказка, о которой ты только мечтал в детстве, причем для всех, для всех! Золотой век, о котором грезило человечество, станет реальностью!

– Опять ты за свое! Любая, самая прекрасная сказка, которой ты только коснешься кончиком своего грязного когтя, превратится в зловонную помойку. Золотой век, о котором грезило человечество, станет царством непрерывно жрущего друг друга быдла, стремящегося взять от жизни все. Повинуясь твоим желаниям, они испачкают свою бессмертную душу самыми грязными извращениями, а потом широкой толпой пойдут прямо тебе в пасть; в конце концов, на десерт, ты слопаешь и правителя мира, то есть меня. Там, в аду, тебе не нужны слуги-люди, они тебя интересуют только в одном качестве – в качестве еды. И это вторая твоя тайна, которую ты прячешь от своих приверженцев!

– Но мы можем обсудить гарантии для тебя, любые гарантии! Придумай их сам, ты же умный…

– Даже если бы это было возможно, у тебя ничего нет для меня. Тебе просто нечего мне предложить: любая из твоих приманок – обман, пустышка. У тебя нет самого главного, что нужно человеку – жизни. Я был уверен, что перед Кассией ты бессилен, что ты даже подойти к ней не сможешь, но хотелось проверить, убедиться окончательно. Нелегко расставаться с привычными ценностями, даже если все они были сплошным недоразумением! Ну, прощай, старый обманщик. Надеюсь никогда больше с тобой не разговаривать!

– Подожди… по старой дружбе, ответь мне только на один вопрос. Мне казалось, что учение… Распятого… никогда не приживется в Риме, что оно глубоко чуждо римскому духу, римским добродетелям. В чем я ошибался?

– В том, что принял за римский дух ту мерзость, которую сам же и насадил здесь. Старинные римские добродетели – доблесть, честь, самопожертвование, нравственная чистота – только и ждали Христа, чтобы пробиться сквозь твою грязь и расцвести новыми цветами, принести новые плоды. Вспомни подвиг Сцеволы, который сжег свою руку, чтобы спасти Город; на его примере воспитывались поколения маленьких римлян.

А тут – Бог, Владыка Вселенной, давший Себя распять за всех людей! Римлянам – настоящим римлянам – это близко и понятно.

– Объяснил, благодарю. А теперь – прощай. Сейчас ты умрешь, и я доем то, что от тебя осталось. Жаль, десерта не получилось, но… хоть что-то. Чем ты так удивлен? Неужели ты и в самом деле думал, что я тебя отпущу? Нет, мой милый Катон, ты – не Кассия, далеко не Кассия. Ты – мой с потрохами, и даже Распятый ничего против этого не возразит. А какой из тебя мог бы Антихрист получиться – загляденье! Даже есть жаль… но – ничего не поделаешь, пора нам с тобой немного перекусить…

Катон подошел к самому подножию статуи, взглянул ей прямо в открытые глаза и сказал:

– Жри. Смотри, не подавись только!

– Да, – задумчиво пророкотал бас. – Никаких слез, никаких просьб о пощаде… следовало ожидать. Трудный материал, эти римляне.

Сноп фиолетового пламени ударил прямо из-под ног юноши, но он продолжал стоять в нем, без видимого вреда для себя. Сноп постепенно опал, съежился и вовсе исчез.

– Что ты там шепчешь? Весь аппетит испортил…

– Тебе интересно? Могу и громко, слушай! Верю в Иисуса Христа как в Единственного и Всемогущего Бога! Люблю Его за то, что Он дал мне все самое лучшее, ради чего стоит жить: способность любить Кассию, память о маленькой девочке на берегу чистого моря, способность радоваться при мысли, что на свете живет хороший парень Диокл Фракиец, которого я не убил вопреки твоей воле! Люблю Бога моего Иисуса Христа и точно знаю, почему из всего, что пребывает ныне, любовь – главнейшая!

– Уходи!!! Скорее!!!!!

– Сейчас, последнее дело осталось!

Катон шагнул вперед и ударом ноги сбил алтарь, затем крикнул в лицо статуе:

– Во имя Иисуса Христа, которого я исповедую, закрой глаза и ослепни! Во имя Иисуса Христа, которого я люблю…

Катон собрался произнести: «Закрой уста и умолкни», но в последний момент в нем проснулся наглый римский мальчишка и закончил фразу так:

– Захлопни пасть и заткнись!

Повернулся спиной к мертвому мраморному истукану и пошел к выходу, не оборачиваясь.

 

22

На улице ему стало плохо. Страшная боль сдавила голову, звоном отдавалась в ушах; она давила на глаза, терзала шею и затылок. С каждым шагом становилось все хуже, хотелось лечь прямо на мостовую, свернуться клубком, уснуть, умереть…

Он не сразу понял, что это нападение, а как понял, совершил непростительную ошибку: на инстинкте, автоматически произнес не молитву, а защитное заклинание, и тем открылся врагу.

Бесы набросились на него со всех сторон одновременно, набросились не мучить, а убивать. Никто в Риме не узнал бы теперь в несчастном больном знаменитого мага, сенатора, восходящую политическую звезду Он шел, натыкаясь на стены, натыкаясь на людей, ничего не разбирая перед собой, пока не свалился у фонтана бесформенной кучей. Доброхоты облили его водой, Катон встал и кое-как двинулся дальше. Несколько раз он падал, вставал, снова падал… одежда промокла и испачкалась – теперь все принимали его за пьяного, больше никто не помогал подняться, никто не предлагал проводить его домой.

Вдруг он понял, что бороться незачем: никуда он не дойдет; те, что так долго служили ему, уже не бьют, а добивают. Радости эти существа испытывать не способны, да и личности их уже почти стерлись – убьют, съедят и уйдут к хозяину. Псы. Интересно, что делают сакрилеги, когда умирают? Ведь он теперь тоже сакрилег… нет. Надо говорить христианин, так правильно. Кассия какой-то знак рукой делала… Надо позвать Иисуса, он добрый… Кассия…

– Папа, смотри! Это Катон, ему плохо! Сидит, спиной к стене привалился… а грязный какой!

– Пьяный, наверное…

– Нет, не пахнет… ой, смотри! Он пытается осенить себя крестным знамением!

– Невозможно!

– Целерин говорил: «Что невозможно человеку, возможно Богу». Надо позвать кого-нибудь, чтобы отнести к нам…

– Да что ж ты, отца совсем в старики записала? Слава Богу, двух таких мозгляков могу отнести и даже не вспотеть!

Метелл легко, как ребенка, взял Катона на руки, и понёс к себе домой.

 

23

– Видимых признаков заболевания нет, – сказал Целерин, закончив осмотр. – Только крайнее истощение, как будто он месяц голодал. У богачей такое вижу впервые.

– Может быть, он разорился? Или все раздал бедным? – наивно спросила Кассия.

– Девочка, его недавно в Сенат ввели, весь Рим об этом судачил. К тому же на поясе он носит не медь, и не серебро; вот, полный мешок ауреусов! Смотри! Глаза открывает!

Катон приподнялся на лежанке и осмотрел атриум. Особенно долго, и с каким-то странным выражением лица, он разглядывал бассейн с фонтаном.

– Ты была права, Кассия, – сказал он слабым голосом. – Это я служил бесам, а не они мне.

– Тебе надо поесть! – всполошилась девушка. – Я принесу бараньей похлебки!

– Только без гарума, – брезгливо поморщился Катон, – и попозже. Я должен кое-что сделать, срочно.

– Что же? – спросил Целерин.

– Принять Крещение. Ты ведь можешь крестить меня, священник?

– Тебя?!

– Ну да. Я что-то не пойму, у меня рога выросли? Чему ты удивляешься?

– Но… так нельзя. Сначала – оглашение, тебя надо наставить в вере, ознакомить с нашими книгами…

– Евангелия, письма Апостолов и рассказ об их жизни я читал… крести меня, священник! Пойми ты, если сегодня же меня не окрестишь, мне – смерть. Или хуже смерти…

Целерин заглянул в глаза Катона и отшатнулся: такое отчаяние, такая боль в них плескались.

– Ладно! Готовимся…

И пошел отдавать распоряжения.

 

24

– Ну, как ты? – спросила Кассия, когда все закончилось. Они сидели вдвоем на бортике бассейна и ждали праздничного, в честь Крещения Катона, ужина. В доме Метелла постоянно проживали пятнадцать христиан, пришли и другие, по особому приглашению Целерина.

– Однажды, когда я был еще маленький, храмовый повар поймал меня на краже сыра. Он был огромный – не сыр, а повар – с красными волосатыми руками. Так вот, этими руками он засунул меня в бочку с водой и держал, чтобы я почти задохнулся. Почти… Знаешь, как страшно было?

Хочется вздохнуть, легкие разрываются, а лапища здоровенная держит… Зато, когда он меня отпустил, я увидел солнце, небо и дышал, дышал… Вот, так я себя теперь чувствую. Дышу, радуюсь…

– Чему?

– А всему! Вот, пчела над цветком – хорошо! Прядка волос дрожит у тебя на лбу – хорошо!.. Тебе не понять… и не надо этого понимать. Никому не надо этого понимать! Я свободен!

– Ты останешься с нами?

Катон долго молчал, размышляя, потом грустно ответил:

– Нельзя. Мне бы очень этого хотелось, но нельзя. Пока нельзя. Пропажу сенатора заметят, меня будут искать и обязательно найдут. Есть кому указать! Вашу общину накроют. Гонений, слава Богу, сейчас нет, но меня вам не простят. Я буду приходить, часто приходить, и, когда закончу все дела, когда буду знать, что не навлеку на вас опасность, – останусь. С тобой останусь.

– С нами…

– С тобой. Я, видишь ли, жениться решил, на тебе. Или мне еще рано жениться?

– Ты что, с ума сошел?!

– Значит, рано?

– Нет, но…

– Ух ты! А я уж подумал, что ты против!

– Да ну тебя…

Кассия отвернулась, надувшись, но не ушла. Так они посидели еще некоторое время, и Катон позвал:

– Кассия!

– Чего тебе?

– Ты не понимаешь всех выгод брака с патрицием. Не надо мучиться с выбором имен для детей!

– Почему? – заинтересовалась Кассия.

– Если мальчик, то Марк, это освященная веками традиция. Если девочка, то Порция.

– Отвратительное имя.

– Не смей обижать нашу дочь!

– Дети! – между колонн показалась огромная фигура Метелла. – Идите ужинать! А знаете, что старая Кенида к ужину принесла?

– Только не гарум, только не гарум, – шептал Катон, бледнея от ужаса.

– Гарум! Целый кувшин, на всех хватит!

 

25

В тот самый миг, когда Катон в таинстве Крещения произносил формулу отречения от дьявола, в Городе произошли два события.

Сама собой рухнула новая статуя Аполлона, что стояла в храме Асклепия. Она распалась на множество осколков, что для мрамора нехарактерно. Удар был настолько сильным, что некоторые осколки выкатились из дверей на мостовую. Аккуратно отделившийся нос подобрал уличный мальчишка и стал размышлять, куда бы его лучше пристроить. Размышлять пришлось недолго: как раз напротив располагалась мастерская скульптора, делавшего портреты на заказ.

Мастеру позировала изрядно перезревшая матрона, предварительно подновившая при помощи косметики остатки былой красоты. Мастер скрипел зубами, выслушивая пожелания заказчицы убрать двойной подбородок, не показывать всех морщин, – то, чего физически не мог сделать ни один римский скульптор. Искусству копировать натуру его учили с раннего детства, а за попытку что-либо приукрасить били, и очень больно. Император мог заказать свой портрет в виде бога Юпитера, но получал он лопоухого и носатого Юпитера, если таков был оригинал!

Мальчишка улучил момент, когда скульптор особенно яростно заспорил с заказчицей, и быстрым движением воткнул огромный мраморный нос в мягкую глину скульптурной заготовки, прямо в середину лица матроны. Воткнул – и с невинным видом удалился. Услышав позади вопль ужаса, он удовлетворенно кивнул и расплылся в довольной улыбке. Улыбка стала еще шире, когда сзади послышался разъяренный крик мастера:

– Сципион, скотина мелкая! Вот поймаю! Второе событие произошло на заседании капитула высших магов. Они уже давно все слова произносили почти одновременно, а все жесты делали почти синхронно, вот и теперь они одновременно вздрогнули, подняли головы и вдруг обмякли в своих креслах. Если бы их обычное состояние можно было назвать жизнью, то событие называлось бы «смерть». Утром младший служитель, пришедший убирать помещение капитула, нашел в креслах пять тел. Пять пустых футляров из-под бывших людей…

 

26

Беда пришла неизвестно откуда, без всяких предвестников, без обычных слухов. Обычно эпидемия переползала по империи медленно, пожирая по одной-две провинции в год; соберет свою жатву и дальше идет, а тут…

Чума ударила одновременно и по Италии, и по Африке, и по далекой Британии. Она пятнадцать лет, не ослабевая, выкашивала население империи, повергая жителей в смертный ужас.

«Боги гневаются за то, что мы терпим в государстве сакрилегов», – утверждали, с голоса нового капитула магов, официальные жрецы, и в канцелярии Галла их слушали. «Гневается Аполлон Салютарис», – решил Сенат на основании наблюдений за местами скоплений зараженных крыс. Больше всего их оказывалось именно около храмов Аполлона; а некоторые нечестивые люди даже утверждали, что именно оттуда крысы и появляются.

По всей великой империи прозвучал категорический приказ императора: немедленно приносить очистительные жертвы Аполлону, всем, от мала до велика, свободным и рабам, гражданам и Перегринам.

И снова указ вызвал гонения против христиан, отказавшихся приносить эти жертвы, причем на этот раз отступников почти не было. Всякий раз, когда христианина подводили к жертвеннику, звучало спокойное и уверенное: «Non facio!». Как и столетия назад, поведение христиан вызвало в народе ярость, зазвучали полузабытые призывы «Христиан ко львам!»… впрочем, как зазвучали, так и смолкли. Не до христиан стало…

Повсюду лежали неубранные трупы, по ним свободно бегали огромные крысы. Заболевших людей никто не лечил, никто не оказывал им даже минимальной помощи; больных выбрасывали на улицу их же родственники. Прежде бесперебойно работавшая машина римской власти начала скрипеть и останавливаться, не выдерживая напора лавины, имя которой – паника.

И тут на улицы римских городов вышли христиане. Они убирали трупы, хоронили их в отведенных государством местах и поэтому неизбежно вступали в контакт с представителями власти. Впервые те, кто по долгу службы организовывал гонения, обращались за помощью к гонимым.

Откликнувшись на призыв святителей Киприана Карфагенского и Дионисия Александрийского, христиане ухаживали за больными и, когда заражались от них, уходили к своему Небесному Отцу, радостные и свободные.

Чума не отступила, но паника прошла. Рядом с христианами все чаще вставали язычники; лучшей проповедью стало общее скорбное дело. Церковь росла, и числом, и качеством.

Впереди ещё гонения, причем гонения свирепые; но никогда больше они не будут сопровождаться криками «Христиан ко львам!». Император мог приказать уничтожить сакрилегов, власти на местах могли поспешить выполнить этот приказ, но со стороны простых людей христиане получали только поддержку, уважение и симпатию.

* * *

– Почему язычники так себя ведут, Марк? Вот этого мальчика выгнала на улицу мать, родная мать! Полгода убивает людей болезнь, а страх смерти в них все сильней и сильней…

Кассия поила зачумленных: они хотели пить непрерывно, а Катон помогал Целерину менять под ними подстилку. На вилле Метелла устроили что-то вроде больницы, хотя правильнее было бы назвать это место хосписом: из тех, у кого появились признаки заражения, не выживал почти никто. Но это «почти» дорого стоило: все выжившие требовали Крещения и вскоре становились в ряды похоронных и санитарных команд.

– Не суди их строго, милая, – ответил Катон. – Ты даже и представить себе не можешь, как они боятся смерти. Там, за чертой, для них только тоска и ужас, и все это знают точно, тут бес их не обманул.

– Почему же тогда они так часто кончают жизнь самоубийством?

– Из того же страха… римляне, все-таки. Страх смерти – это враг, а на врага надо идти с оружием. Глупые! Если бы они слышали, как смеется тот, кто ожидает их!

– А ты слышал?

Катон не ответил. Он как раз закончил работу и мыл руки в растворе винного уксуса, как учил Целерин.

В помещение вошел Метелл и положил на пол два тела, еще издающие слабые стоны.

– Еще два, – прохрипел он. – Всего за сегодняшний день – пять. Если хотя бы один из них выживет, чтоб его, число спасенных превзойдет число тех, кого я убил на арене.

– Сколько можно повторять, Метелл: ты не убийца, – рассердился Целерин. – Крещение смывает все, абсолютно все грехи!

Метелл только махнул огромной рукой, взял из угла охапку свежей соломы, расстелил на полу и лег.

– Все, – выдохнул он устало. – Дай попить, дочка.

Целерин кинулся к нему, бегло осмотрел и безнадежно сказал:

– Последняя стадия. Как же ты держался, старик?

– А я считал, – прошептал Метелл, отрываясь от чаши с водой. – Убитый – спасенный, убитый – спасенный…

– Подожди умирать, подожди! Причастие…

Дары находились тут же, на подставке, идти никуда не пришлось. Целерин едва успел причастить умирающего, приложить плат к его губам и услышать тихое:

– Deo gratias…

– Deo gratias, – повторил священник, закрывая глаза старику.

Кассия, не веря глазам, всматривалась в мертвое лицо папы – человека, который был рядом каждый день её короткой жизни – и только собиралась закричать, как раздался резкий мальчишеский голос:

– А мне сегодня пить дадут?!

Один из принесенных Метеллом сидел, прислонившись спиной к стене. Это был мальчишка лет семи, невероятно худой и грязный. Кассия кинулась к нему с чашей и, когда мальчик напился, не удержалась и умыла его. Под слоем грязи оказалось миловидное лицо типичного маленького италика: прямой нос, голубые глаза, ровным овалом очерченные скулы. Целерин осмотрел ребенка и потрясенно выдохнул:

– Выздоравливает! Чудо Господне!

Катон наклонился над трупом Метелла и едва слышно прошептал:

– Счет в твою пользу, отец…

– Как тебя зовут, маленький? – спросила Кассия.

– Я не маленький! А зовут меня Публий Корнелий Сципион!

– И где же ты живешь, Публий Корнелий Сципион?

– В Городе, – мальчик неопределенно махнул рукой, – везде!

– Марк, – проговорила Кассия, улыбаясь сквозь слезы, – давай возьмем себе этого замечательного Сципиона!

– Пойдешь к нам жить, Сципион? – небрежно спросил Катон.

– А ты хорошего рода? – спросил мальчик озабоченно. – Мне ко всяким нельзя!

– Я – Марк Порций Катон! – важно ответил Катон.

– Подходит, – спокойно сказал мальчик, встал на шатающиеся тонкие ножки и протянул руку приемному отцу.

Они пожали друг другу запястья, традиционным римским рукопожатием равных.

 

Эпилог

Пятьдесят лет спустя

– …Всех приверженцев зловредной и лживой секты, именующей себя Христианской Церковью, пытками принудить к принесению жертв божественному императору, августу Диоклетиану Юпитеру; божественному императору, августу Максимиану Геркулесу и всем истинным римским богам. Всех епископов, пресвитеров и диаконов христианских поместить в тюрьмы и пытать, пока не отрекутся от своих заблуждений, не принесут жертв и публично не обругают своего ложного бога. Все храмы христианские разрушить, книги их сжечь. Свидетельств христиан в суде не принимать, имущество их вывести из-под защиты римского закона. Подписали: август Диоклетиан, август Максимиан, цезарь Хлор, цезарь Галерий.

Глашатай читал этот текст с помоста непрерывно, копии эдикта были развешаны по всему Городу. Алтари с изображением божественных императоров-соправителей стояли повсюду, а рядом с ними – орудия пыток и палачи. Все было очень серьезно; чиновники на местах впервые за всю историю получили четкий и недвусмысленный приказ: христианство истребить, вычистить из империи без остатка. В отличие от прежних времен, христианам не предлагалось добровольно прийти, их тащили силой, сверяясь с заранее приготовленными списками; кого не удавалось схватить, того разыскивали. Но…

…В кресле на помосте сидел совсем старенький, но еще очень бодрый презид сенаторского достоинства. Он обязан был лично вести допрос христиан, он и выносил решения по каждому случаю. Все показания тщательно записывались и отправлялись в императорскую канцелярию.

– Следующий!

Два солдата поставили перед помостом угрюмого вида пожилого мужчину и остались стоять рядом с ним.

– Кто ты? – спросил презид.

– Тит Витрувий Ахала, булочник, свободнорожденный гражданин.

– Ты был диаконом христиан?

– Я!

– Пиши: он больше не диакон, сам сказал, – наклонился презид к секретарю. – Так и сказал!

– Я не… – вскинулся было Ахала, но тут же согнулся пополам от удара солдатского кулака.

– Не перебивай меня, отвечай точно на вопросы, и коротко, коротко! Устал я вас тут выслушивать, стар уже! Скажи: ты не сдал священных книг потому, что у тебя их нет?

– Нет, я…

– Пиши: нет у него никаких книг! Теперь – жертвоприношение…

Странная сцена разыгралась перед помостом. Дюжий легионер отработанным движением двинул булочника кулаком в живот, вдвоем с товарищем они потащили упирающегося мужчину к алтарю, причем один из солдат зажал подмышкой голову жертвы, так что Ахала мог издавать лишь придушенные звуки. Жрец коснулся куском мяса руки мужчины и швырнул его в огонь. В толпе послышались смешки:

– Эй, Ахала! Как тебе на родине?

– Тихо! – крикнул презид. – Будете шуметь – прикажу очистить площадь! Жертва принесена, отпустите его! Секретарь, запиши. Следующий!

Перед помостом поставили стройного, подтянутого старика, державшегося непринужденно, даже весело. В толпе старика узнали; послышались сочувственные возгласы.

– Тихо! – еще раз прикрикнул на толпу презид. – Кто ты?

– Марк Порций Катон, епископ христиан.

– Я тебя про епископа не спрашивал, так не полагается! Секретарь, не пиши!

– Хватит жульничать, презид. Скольких ты приказал казнить? Молчишь? Ни одного за все время действия указа, я выяснял. Подозрительно это. Тебя уберут и поставят какого-нибудь людоеда, все эти улицы кровью зальет. Сегодня надо обязательно вынести хоть один смертный приговор, больше тянуть нельзя.

– Но кому?

– Мне, конечно.

– Солдаты! Очистить площадь!

Толпа не сопротивлялась: никому не хотелось подставлять доброго презида.

– Ты тоже отойди, сынок, – сказал презид секретарю. – Старикам поговорить надо…

– Ты не узнал меня, презид? – спросил Катон, когда все разошлись.

– Как же… узнал, конечно. Одно имя чего стоит! Ты у меня девушку увел… славная такая девушка, с родинкой на шее…

Водянистые глаза старого сенатора глядели в прошлое, и глядели с удовольствием, а что слезились немного, так это от усталости… возраст!

– Из нее и старушка славная получилась, – прервал молчание Катон.

– Как она сейчас?

– Очень хорошо, спасибо! Казнили ее, еще до начала гонений. Пытали, перенесла все до конца и меня поддерживала. Очень по ней скучаю. Ничего, скоро увидимся!

Презид с изумлением уставился на Катона и пробормотал:

– Все-таки вы очень странные, сакрилеги… завидую.

– А чего завидовать, Диокл-Фракиец? Крестись! Ты хороший человек, значит должен быть христианином. Пора тебе, можешь и не успеть.

– Разве хороший человек не может спастись так… без Крещения?

– Не может, и нечего себя обманывать!

Диокл тяжело вздохнул и с тоской проговорил:

– Нельзя мне, пока гонения не кончились. На этом месте я пользу приношу, придется ждать… как это у вас говорят? Божья Воля! Да, заварил кашу паршивец! Племянник мой, тоже Диокл. Пастух был хороший, овец стриг – загляденье, а потом в солдаты пошел и на самый верх залез…

– Постой, постой… так твой племянник – император Диоклетиан?!

– Я и говорю – паршивец! Ты думаешь, я чего сенатор? Это он родню всю наверх тащит, дурак несмышленый. Он ведь совсем неплохой человек был, добрый, честный. Что с собой сделал? Такое творит – и подумать страшно… Мальчишку одного, солдатика, строгал живьем и уксусом поливал, а потом на медленном огне зажарил! Целый город христианский сжег, с детишками малыми, всех! Разве может человек так поменяться?! Я ж его, маленького, на коленках качал!

– Помогли ему, – строго сказал Катон. – Один мой старый знакомый, узнаю его руку. Ладно, поговорили, давай за дело. Строго по закону, не отступая, ну?

– Подожди, куда ты так спешишь? А! Понимаю – Кассия… Потерпи еще немного, ладно? По старому знакомству…

– Ладно, немного потерплю.

– Скажи, а Марк Порций Катон Корнелиан, легат у Констанция Хлора, тебе не родственник?

– Сын, – заулыбался Катон, – приемный. Из Сципионов, между прочим.

– А это кто такие?

– О Рим, что с тобой? – вздохнул Катон. – Сенатор, ничего не слышавший о Сципионах!

– Подумаешь! – обиделся Диокл. – Зато я умею такое сукно валять, какое и не снилось твоим Сципионам!

Помолчали.

– Ну, пора? – напомнил о себе Катон. – Не обижайся, мне уже в тягость… тут. А хочешь, сделаем так: я тебя сейчас крещу – на словах, но не до конца; а ты потом, если начнешь неожиданно помирать, платком с моей кровью…

– Сам же сказал: не жульничать! А еще епископ! Нет уж, приму Крещение как положено… а если не успею, начну кричать в Сенате или перед самим Диоклетианом, что я христианин. Может, и убьют. Так ведь считается?

– Так – считается. Ну что? Теперь пора?

– Теперь – пора… эй, секретарь! Иди сюда! Зови всех…

Площадь заполнилась народом; секретарь, солдаты, палач заняли свои места.

– Ты Катон, епископ христиан? – спросил Диокл громко.

– Я!

– Назови пресвитеров, каких знаешь.

– По римским законам доносы запрещены.

– Императоры приказали тебе сдать все священные книги, которые у тебя есть.

– Non facio!

– Императоры приказали тебе принести жертву истинным римским богам.

– Non facio!

– Подумай о себе.

– Делай, что тебе приказано.

– Ты долго жил как сакрилег. Ты показал себя врагом римским богам и священным законам. Августейшие императоры не смогли убедить тебя возвратиться к исполнению римских религиозных обрядов. В предостережение тем, кого ты вовлек в свое преступное сообщество, ты своей кровью заплатишь за нарушение законов. Марка Порция Катона, как римского патриция, подобает казнить мечом.

– Deo gratias!

Катон поклонился президу, поклонился толпе и в полной тишине пошел к палачу. Он знал, что истекают его последние мгновения на земле, что нужно молиться, но как-то не получалось, не приходили единственно точные слова.

– Помоги, Господи, – прошептал епископ, и вдруг, словно яркая вспышка озарила старческую память: вспомнилась самая первая его молитва, та, что полвека назад спасла ему жизнь и душу:

– Верю в Иисуса Христа как в Единственного и Всемогущего Бога! Люблю Его за то, что Он дал мне все самое лучшее, ради чего стоит жить: способность любить Кассию, память о маленькой девочке на берегу чистого моря, способность радоваться при мысли, что на свете живет хороший парень Диокл Фракиец, которого я не убил… Люблю Бога моего Иисуса Христа и точно знаю, почему из всего, что пребывает ныне, любовь – главнейшая!