Золото Неаполя: Рассказы

Маротта Джузеппе

Книга знакомит советского читателя с творчеством одного из самых интересных и популярных писателей послевоенной Италии, лауреата многих литературных премий Джузеппе Маротты (1902–1963). В сборник включены рассказы из книг, написанных в разные годы: «Золото Неаполя», «Ученики Солнца», «Ученики времени», «В Милане не холодно», «Камни и облака» и др.

 

 

Рассказы Джузеппе Маротты,

или о смысле жизни

Эта книга впервые по-настоящему знакомит советскую читательскую аудиторию с писателем, который был одним из самых интересных и самых популярных в послевоенной Италии. Любимый читателями, издававшийся и переиздававшийся, экранизировавшийся (по нескольким новеллам из сборника «Золото Неаполя» Витторио Де Сика снял одноименный фильм), удостоенный множества литературных премий («Параджи», «Багутта», «Червиния», «Виареджо», «Неаполь», «Местрелли-Сеттембрини»), в мировом признании Маротта все-таки отставал от своих товарищей по поколению, таких как Моравиа, Витторини, Павезе. Вот и к нам он тоже приходит после всех их.

Причина этого «отставания» отнюдь не в масштабе таланта — Маротта всем вышеназванным писателям в таланте не уступает, — а в том, видимо, что он никогда не был таким, как они, «актуальным». Слово Моравиа, Витторини, Павезе было свидетельством об Италии конкретного исторического времени, и именно как такое свидетельство жадно ловилось во всем мире. Маротта же от «конкретного исторического времени» всегда был немного в стороне или, лучше сказать, не в стороне, а «над» ним.

Очень может быть, что так получилось оттого, что он был чуть старше этих своих коллег — лет на пять-шесть. Цифра не великая, но внутри исторического периода, о котором идет речь, принципиально важная. Впрочем, и о цифре, и о периоде лучше рассказывать по порядку.

Джузеппе Маротта родился 5 апреля 1902 года в Неаполе. Его отцом был знаменитый когда-то адвокат, но к той поре, когда он женился (вторым браком) на матери будущего писателя, совсем юной девушке из простонародья (на тридцать лет моложе его!), все у него было уже позади: и слава, и деньги, и молодость, и здоровье. Успев подарить своей избраннице, прелестной белокурой портнихе из маленького городка Авеллино, троих детей — двух девочек и мальчика, о котором и будет наш рассказ, — адвокат заболел чахоткой и умер. Это случилось 3 февраля 1911 года, его сыну было тогда всего девять лет.

После смерти кормильца осиротевшее семейство впало в совсем уже черную нужду. Все перипетии этого существования на грани голодной смерти описаны со свойственной Маротте, поэтически-документальной точностью во множестве автобиографических рассказов («Богатые родственники», «Хлеб с солью и оливковым маслом», «Дорогая мама», «Дорогая сестра», «Обманчивый мальчик» и др.), а кроме того, в виде деталей и упоминаний рассеяны по страницам всех его книг.

Закончив школу на пожертвования доброхотов, шестнадцатилетний Маротта нанялся на службу в неаполитанскую газовую компанию (одетый в форменный мундир и фуражку, он ходил по домам и проверял счетчики) и одновременно начал писать — стихи и прозу. Несколько рассказов ему удалось опубликовать в местных газетах, и, окрыленный успехом, он решил предпринять более решительные шаги.

В 1920 году он и несколько его приятелей, тоже мечтавших о литературной карьере, сложились по пятьдесят лир и на собранную сумму издали журнальчик под названием «Розарий», полный чувствительных стишков и душераздирающих рассказов. В мечтах они видели свой «Розарий» еженедельником, но первый номер, несмотря на скромный тираж, прочно осел в журнальных киосках, так что от мечты пришлось отказаться. Такой исход был, конечно же, предрешен: недаром, когда в поисках громкого имени для своего журнала они обратились за материалом к известной писательнице, лауреату Нобелевской премии Грации Деледде, она им ответила: «О господи, молодые люди, да разве сейчас время марать бумагу?!»

Время в самом деле было тревожное — не для маранья бумаги, не для розариев, не для роз. В разгаре была борьба, в которой решалась судьба Италии, и в 1922 году она решилась: к власти пришел Муссолини, и установленный им фашистский режим остановил в стране жизнь на целые двадцать лет.

Остановилось и замерло прежде всего то, что имело отношение к духовной сфере, и в первую очередь искусство. Поэт Эудженио Монтале так писал о положении литературы в фашистской Италии: «В те годы дозволялось перелагать в стихи или прозу свои сожаления об ушедшей молодости, сочинять длиннометражные истории из жизни XIX века, беседовать с собственным трансцендентным „я“, но ни в коем случае нельзя было реагировать на настоящее время, критиковать его, обличать, осмеивать… Вот почему это были годы прозаиков-интимистов, изысканных эссеистов, герметических поэтов».

Для Маротты эти двадцать лет стали затянувшимся подготовительным периодом, ибо настоящую прозу, ту, что сделала ему имя, он начал писать лишь на исходе 1942 года, когда в одной влиятельной римской газете стали появляться один за другим рассказы, которые позднее вошли в сборник «Золото Неаполя» (1947).

И не то чтобы все эти двадцать лет Маротта молчал. Нет, он писал: писал сентиментальные рассказики «про любовь» для женских журналов, публиковал в генуэзских и миланских газетах лирические городские зарисовки, сочинил даже — в первый и последний раз в своей жизни — два романа: «Полмиллиарда» (1938) и «Серебряный топор» (1940) — приключенческие, фантастические, чисто развлекательные. (В «Серебряном топоре» действовали, например, герои его любимых детских книг, принадлежавших перу писателя Э. Калгари — воинственные «даяки из Малайзии», ворвавшиеся в унылую жизнь какого-то фантастического, несуществующего городка.) По собственному признанию Маротты, он не преследовал этими романами никаких художественных целей, он просто хотел развлечь, развеселить читателя: «Вы представить себе не можете, как трудно было в ту пору рассмешить людей».

Единственное, к чему Маротта относился тогда серьезно, были кинорецензии. Он предался их сочинению со всею страстностью неофита, но очень скоро сделался замечательным профессионалом, и более того, именно кинорецензии стали для него школой, в которой оттачивался его литературный дар. Характерно, что как раз кинорубрика «Совершенно конфиденциально», которую он вел в римской «Коррьере делла сера», открыла ему в 1942 году выход на третью, литературную страницу этой газеты.

Почти все «черное двадцатилетие» Маротта провел вне Неаполя. В 1925 году он переехал в Милан, который казался ему городом более доступным притязаниям молодых авторов. Однако северная столица Италии встретила его чрезвычайно сурово. Несколько месяцев Маротте приходилось ночевать на скамейках парков, перебиваясь случайными заработками и теми крохами, что могла посылать ему из Неаполя мать. Но в один прекрасный день он набрался храбрости и написал знаменитому миланскому издателю Арнольдо Мондадори, рассказал ему о своем отчаянном положении и попросил места корректора, правда, честно предупредив, что никогда этим делом не занимался. Мондадори, видимо, сраженный подобной откровенностью, взял Маротту в штат, а спустя некоторое время набравший опыта корректор перешел в издательство Риццоли уже редактором.

Небольшое, но постоянное жалованье вкупе с нерегулярными литературными приработками позволило Маротте наконец-то устроить свою миланскую жизнь. Он снял квартиру, выписал в Милан мать и даже женился. Да, и еще завел кошку! Куда бы он ни переезжал, где бы он ни жил, в доме всегда жила кошка, это таинственное существо, к которому «не прикасается время» и которое недаром же молчаливо и незаметно присутствует во множестве его рассказов, следя за происходящим бесстрастным, но внимательным взглядом.

В 1940 году Маротта переехал в Рим, где и начал в 1942-м свою настоящую литературную деятельность. Именно тогда на третьей странице «Коррьере делла сера» выработал он тип рассказа, которому оставался верен всю жизнь, — три, максимум четыре страницы насыщенного, блестяще «выделанного» текста, эдакого своеобразного «лирического концентрата».

Но было бы неверно думать, что эта манера сама собою, естественно родилась из столкновения разливанного моря неаполитанской чувствительности автора с вынужденной ограниченностью газетной полосой. В таком случае пришлось бы признать, что после двадцатилетнего «отсутствия» Маротта-писатель явился внезапно, разом, чудом, просто потому, что литература в Италии обрела наконец право голоса. Такое бывает, когда писатель «пишет в стол», но Маротта «в стол» не писал, он просто все эти двадцать лет себя «делал».

Уже само его переселение из импульсивного, «природного» Неаполя в сдержанный, «урбанистический» Милан, в строгий мир культуры и цивилизации, произвело в нем благодатные перемены, постепенно избавив от векового груза типично неаполитанской сентиментальной риторики, облагающей, словно процентом, живость чувств и остроту восприятия всякого коренного неаполитанца. Самоучка Маротта учился не только у книг, но и у обычаев и нравов, вырабатывая в себе культуру чувствования и восприятия. Захлебывающееся лирическое чувство, грозящее перейти в беспредметную чувствительность, все чаще умерялось иронией, горьким юмором, парадоксально выбранным ракурсом и преображалось в чистый голос искусства, который до 1942 года звучал у Маротты в основном лишь на страницах его кинорецензий.

Правда, нельзя сказать, что Маротте удалось до конца излечиться от своих наследственных неаполитанских «болезней», у него еще будут рецидивы сентиментальности, но именно «Золото Неаполя», книга, к которой он готовился двадцать лет, от ложной чувствительности совершенно свободна. Ирония, с которой он говорит здесь порой даже о самом любимом (например, в истории сватовства «толстого камердинера» к его матери, рассказанной в «Богатых родственниках»), или блестки черного юмора, которыми пересыпана вся эпопея болезни и смерти отца («…так что отец лег в общую могилу, и я представляю себе, как долго приходилось богу шарить там всякий раз, когда сироты и вдова начинали возносить молитвы за умершего адвоката!»), нисколько не вредят чувству, напротив, они сообщают ему неподдельность и искренность. Именно после того, как Маротта научился «отжимать» чувствительность, чувство и предстало у него в его подлинном значении. Чувство — это не чувствительность, чувства Маротта не боялся, он не боялся им «солгать», потому что оно было для него такой же реальностью, такой же реальной ценностью, как и все ценности материального мира.

Сразу же после второго неаполитанского сборника «Святой Януарий никогда не говорит „нет“», полностью посвященного (в отличие от «Золота Неаполя») послевоенному Неаполю, Маротта издал книгу своих миланских рассказов-воспоминаний «В Милане не холодно». А в 1950 году вышла самая странная его книга, не имеющая аналогий ни в том, что он написал до того, ни после того. Это сборник рассказов «Камни и облака», где, с одной стороны, представлены рассказы фантастические, которые итальянская критика называла «сюрреалистическими» («Коррида», «Телефонный звонок», «Словарь», «Один день из множества»), а с другой — строго реалистические, притом нехарактерно для Маротты эпические, объективные, сюжетно законченные («Добить из милости», «За ним гнались матери»), В этом сборнике он словно бы разложил на составляющие свой «лирический концентрат», возникающий как раз на стыке совершенно конкретной зарисовки реальности и совершенно вольного «сюрреального» парения лирического чувства.

В 1952 году он снова вернулся к неаполитанской теме циклом «Ученики солнца», воспроизводящим Неаполь именно 1950-х годов, но не в «отдельных» эпических сюжетных новеллах, а в единой лирической картине, сотканной из эпизодов своего рода новой Шехерезады, в роли которой выступал здесь ночной сторож дон Вито Какаче, бывший раньше сторожем при гимназии и потому считающийся самым ученым в кругу своих друзей. Дон Какаче рассказывает, а слушают его продавец семечек дон Фульвио Кардилло, живущая на нищенскую пенсию вдова рабочего донна Джулия Капеццуто, безработный дон Леопольдо Индзерра, его жена «перчаточница» и сын рыбака — жертва полиомиелита юный калека на костылях Армандуччо Галеота. Из вечера в вечер, подкрепившись рюмочкой анисовой, дон Вито Какаче пересказывает им сюжеты античной мифологии, комментируя их в меру своего разумения и в ответ выслушивая соображения своей простодушной аудитории.

В этой книге, смешной и трогательной, послевоенный Неаполь впервые предстал у Маротты в ореоле незащищенности и обреченности. Тут он уже совсем не тот, что в «Золоте Неаполя» или «Святом Януарии», где город, пусть разрушенный войной, живет уверенностью и надеждой, — чего стоит в этом смысле история дона Иньяцио Цивиелло, героя рассказа «Золото Неаполя», и вообще весь этот рассказ!

В «Учениках солнца» персонажи вроде бы те же, но уже ясно, что их время уходит: они словно зависли между прошлым, которое минуло, и будущим, которое им враждебно. Это самоощущение ясно сквозит в их неспособности вписаться в настоящее, в неумении спроецировать новое на старое, старое на новое. Нешуточная сосредоточенность слушателей дона Какаче на судьбе Геракла или Меркурия косвенно свидетельствует о том, что в мире настоящего им не находится ни места, ни дела. И душераздирающие анекдоты, которые служат дополнением к этому циклу («Кум», «В Сан-Либорио»), говорят, собственно, о том же: о том, как патриархальный Неаполь отчаянно, но безуспешно пытается приспособиться к «новым временам», временам, которые подготовляли «итальянское чудо».

В 1954 году у Маротты вышла книга «Так соберемся же с духом и взглянем!», посвященная Милану и Генуе, то есть двум другим его «родинам». Так как страницы этой книги безлюдны — их населяют дома, улицы, дожди, ветры, кошки, голуби, — ее очень трудно датировать: то ли это еще 30-е, из которых исключены люди и оставлена только одушевленная лирическим чувством Маротты «природная» жизнь, то ли уже 40-е. Но сама эта обращенность к прошлому — вернее, к части прошлого, той, что не может ранить, — свидетельствует о растерянности, которую испытывал Маротта вместе со своими героями перед лицом происходящих перемен. Итальянское общество резко менялось, приобретая черты общества массового, и эта перемена его пугала.

Не потому ли в 1958 году, когда редактор «Коррьере делла сера» предложил Маротте поехать от газеты корреспондентом в Нью-Йорк, чтобы описать жизнь тамошней итальянской колонии, он в ужасе отказался: «Да что ты, чтобы я умер там, на бруклинской мостовой! Нет уж, лучше я поеду в Неаполь!»

И он в самом деле туда поехал. Он вернулся в свой родной город в 1958 году, после тридцатидвухлетнего отсутствия, поселился на холме Паллонетто, то есть в самом бедном районе Неаполя, и уже сам, как дон Какаче, выходил по вечерам с бутылкой анисовой на порог своего дома и, собрав вокруг себя толпу слушателей — все тех же безработных, продавцов семечек, ночных сторожей, — читал им газеты, объясняя смысл прочитанного. Это было прямым столкновением народного патриархального сознания, уходящего своими корнями еще в фольклорное восприятие мира, с новой, бескорневой и бездуховной мифологией массового общества, и это сознание, как и в случае с мифологией античной, беспомощно пробовало ее на вкус и на цвет, растерянно ощущая ее чужеродность. Все это вошло в новую книгу Маротты, продолжившую «Учеников солнца». Новая называлась «Ученики времени».

Было у этого цикла еще одно продолжение — «Маленький театр Паллонетто», рассказы из которого Маротта печатал, как обычно, в «Коррьере», но уже не успел выпустить отдельной книгой. Книга вышла посмертно в 1964 году.

В «Паллонетто» ситуация разрыва времен предстала еще болезненнее, еще безвыходнее. Характерно, что последний рассказ цикла автор назвал «Мы уходим».

Больше Маротта ничего не написал. Он умер 10 октября 1963 года от кровоизлияния в мозг, а незадолго до этого, в сентябре, был утвержден генеральный план развития Неаполя, на котором район Паллонетто был обозначен как подлежащий сносу. Вот так все совпало и все сошлось.

Хоронил Маротту весь город, вместе с обреченным районом Паллонетто, которому предстояло «уйти» чуть позже.

Так что же все-таки ушло-уходило вместе с ними, кто такие эти «мы», о которых написан последний рассказ?

С чем было это расставанье? Просто с прошлым?

Наверное, и «просто с прошлым» тоже. Привязанность к прошлому, боязнь от него оторваться, болезненное отношение к переменам были предопределены самим психологическим складом писателя, обусловленным, в свою очередь, особенностями его физической природы и обстоятельствами его жизни.

А какой он был, этот склад, эти особенности? Об обстоятельствах жизни мы говорили достаточно, а вот о нем самом? Действительно, он сам, какой он был?

А был он вот такой. Высокий, сутуловатый, плотный; казался толстым из-за множества одежд, которые на себя накручивал, — ему всегда было холодно. Он много болел, можно сказать, всю жизнь: в юности это был наследственный туберкулез, так до конца и не залеченный, потом нефрит, гипертония. Но он был человек не только больной, но и болезненный, слабый, легко поддающийся инфекциям и оттого ужасно мнительный. Он обожал советоваться с врачами — просто так, для душевного успокоения, не для того, чтобы следовать их рекомендациям. И тоже «просто так», для спокойствия, держал дома кучу лекарств. А еще он был «мамин сын» — не маменькин, не баловень, а именно мамин, страстно, до болезненности привязанный к матери, чья ранняя смерть оставила в его душе так и не зажившую до конца рану. Мать, Кончетта, была блондинкой, и «белокурость» навсегда стала для Маротты выражением высшей степени прелести и одновременно хрупкости, уязвимости. «Белокурым» в этом смысле у него могло быть всё — даже море, если оно более тихое, спокойное по сравнению с бурным и гневливым морем «темноволосым». Белокурым мог быть недавно построенный, новый, «молодой» район города, например Студенческий квартал в Милане. И жена его, кроткая Пия, тоже была белокурой: он звал ее «белокурое терпение» и любил, чтобы она сидела рядом, когда он пишет. Близких друзей у Маротты было мало, многолюдных сборищ он избегал — был застенчив, более того, до болезненности не уверен в себе. Он сам думал про себя — и думал, что другие так думают, — что он и не писатель вовсе, а журналист! Но при всей замкнутости и застенчивости Маротту отличала необыкновенная отзывчивость и деликатность: после того как он умер, в «Коррьере» еще целый год продолжали приходить на его имя письма читателей.

Людям такого склада, естественно, свойственно ностальгическое отношение к прошлому — было свойственно оно и Маротте. «Все, на что стоит смотреть и что стоит слушать, уже было когда-то и не повторится, а в тот самый миг, когда что-то рождается или случается, лучшее в нем то, что уже было когда-то, было когда-то».

И вот тут-то пришло время остановиться на том обстоятельстве, что для Маротты «прошлым» было совсем не то, что у более молодых его коллег. Вот где сказались те пять-шесть лет разницы, к которым мы обещали вернуться.

Действительно, одно дело формироваться при фашизме, и совсем другое быть к этому моменту уже сформированным. Когда Моравиа, или Витторини, или Павезе, не говоря о более молодом (родился в 1913 году) Пратолини или совсем молодом (родился в 1920 году) Феллини, оглядывались назад, их взгляд упирался в фашизм. Фашизм — это и было их прошлое, омерзительное, постыдное, хотя и странно притягательное, так как пришлось на время детства и юности. У Маротты этих комплексов не было: в 1922 год он вступил двадцатилетним. И если бы мы захотели найти ему место внутри фильма Феллини «Амаркорд», он был бы в нем не героем подростком, а его отцом, то есть человеком сформировавшимся до фашизма и противопоставляющим ему традиционные представления о добре, чести, человеческой солидарности. Прошлое Маротты — это именно дофашистское прошлое, с несмещенной еще шкалой нравственных ценностей, хотя писал он о нем в конце 1940-х, в 1950-е и 1960-е годы, когда, казалось бы, в объем прошлого вошел уже и фашизм. Но Маротта через фашизм словно перешагивает, эти двадцать лет у него выпадают, это пробел, зияние, пустое место, то, что было украдено у жизни. Однако в любви Маротты к прошлому, к прошедшему есть еще один важный аспект — не исторический, а связанный со спецификой его художественного мышления.

Прошлое — это миновавший исторический этап, но не только. Это еще и инобытие реальности в воспоминании, это реальность, переселившаяся в воспоминание и, следовательно, субъективно преображенная. Нам могут возразить, что субъективно не только воспоминание, субъективно и восприятие настоящего, и это правда, но не до такой же степени! Существуя рядом с нами и независимо от нас, настоящее противится нам своею независимостью и самостоятельностью, и даже самому пристрастному восприятию с ним не сладить! Совсем другое дело — минувшее, которое, сделавшись воспоминанием, само собой переходит в то субъективное лирическое измерение, в котором нашему восприятию просторно и свободно.

Одной из своих книг Маротта предпослал в качестве эпиграфа отрывок из стихотворения поэта начала века Винченцо Кардарелли, вынеся одну его строку в название книги: «Так соберемся же с духом и взглянем!»

Отрывок этот звучит так:

Что поражает в эту минуту мой взгляд? Сумрачная пелена моря. Облако, бережно заслонившее гору. Но стоит только закинуть голову, Как все, что я видел, сразу станет воспоминаньем. Там, в воспоминании, мы и отыщем Все прожитые нами мгновенья. Так соберемся же с духом и взглянем!

Из этого стихотворения, которое Маротта считал, по-видимому, программным, совершенно ясно, что нежелание писателя взглянуть на вещи прямо, необходимость «закинуть голову», чтобы их увидеть, — это не бегство от реальности, а особая оптика, определившая его метод. Эта оптика и этот метод характеризуются неотторжимым лирическим присутствием автора в картине изображаемого им мира и широкофокусностью его объектива, его взгляда, которому доступно не только видимое, но и провидимое. Эти особенности и определили своеобразную лироэпическую манеру Маротты, в которой выказалось свойственное ему видение мира.

Это своеобразие, как и все своеобразия на свете, имеет свои корни, и в данном случае они не только литературные. Так, например, то, что Маротта писал о «неаполитанском способе существования», которое он сравнивал с ходьбой по канату, требующей от канатоходца сосредоточенности и в то же время умения отвлекаться, не видеть того, что у тебя «под ногой», — вполне сопоставимо с его писательской манерой, лирически «сфокусированной» и одновременно эпически «расфокусированной». Так что, может быть, прежде всего остального Маротта был просто неаполитанцем! Хотя и литературные его корни при желании проследить тоже можно. Например, связь Маротты с Пиранделло, с его поздним фантастическим реализмом ясно видна в таких рассказах, как «Игроки», «Документ», «Кто увидел его хоть раз», «Тросточка» и др.

Стало быть, Маротта не выпадает из итальянской традиции, он ее продолжает и развивает. Однако нельзя не заметить, что на том небольшом отрезке времени, с 1942 по 1963 год, на который пришлось его творчество, Маротта от всего происходящего стоит словно бы особняком.

«Все происходящее» — это был прежде всего знаменитый итальянский неореализм, то есть вынесенное на гребне Сопротивления великое гуманистическое искусство, которое стало гимном простому человеку, правда, гимном очень своеобразным.

После экзальтированной лжи фашистского псевдоискусства новое искусство намеренно взяло тоном ниже: оно говорило о грубых реалиях жизни и говорило подчеркнуто трезвым, аскетическим языком. Недаром же оно звалось неореализмом, то есть самим своим названием заявляло о новой реабилитации реального.

Но если фильм Росселини «Рим — открытый город», рожденный по свежим следам великого исторического события, сохранял в числе реалий жизни порыв, страсть, чувство, высокий идеал, одушевлявший человека в его грандиозном историческом деянии, то литература неореализма, явившаяся чуть позже, уже в атмосфере реставрации эту составную реальности отвергла, вся сосредоточившись на «хлебе» и «крыше» как единственно значимых ценностях человеческой жизни. Рассказы Моравиа и Пратолини со стертостью их персонажей, повествовательной вялостью и бесцветностью показывали жизнь, из которой словно бы выкачан воздух возможностей, человека, не видящего ничего, кроме того, что у него «под ногами».

Таковы были зеркала, в которые на протяжении первого послевоенного десятилетия последовательно смотрелась Италия: сначала с надеждой, потом с унылым безверием.

И вот рядом с этими зеркалами в зеркале Маротты сияла, двигалась, дышала как будто совсем другая страна! Притом отнюдь не только в тех случаях, когда он и в самом деле показывал «другую» — ту, что была еще до фашизма. Нет, сияла и двигалась именно та, тусклая и неподвижная Италия, которую изображали неореалисты.

Правда, у Маротты не было мощного трагизма Росселини — слишком гармоническим было для этого его мироощущение, но и приниженного, урезанного ощущения жизни, свойственного литературным неореалистам, у него тоже не было. И это притом, что он ясно видел все, что видели неореалисты, и ничего не скрывал, ничего не сглаживал, ничего не приукрашивал! Та же трудная жизнь, те же безработные, те же нищие чиновники, те же воры, те же вымогатели, те же малолетние преступники — все у него есть, всё у него есть.

Есть у него, например, благонравные дети нищего, голодающего семейства, братья и сестры, которые нежно любят друг друга, но вот как Маротта пишет семейную трапезу: «…толкают друг друга выставленные на скатерть локти, сквозь занавеску просвечивает алое солнце, вода в бутылке свинцового цвета, крошки подрагивают на скатерти от нашего дыхания… Я хотел бы видеть тебя мертвой, дорогая сестра, мертвой, черной среди белизны тарелок, и крестик на том месте, где была твоя ложка, но до обеда и после обеда я так тебя люблю!»

А вот сообщество отверженных, сбитых жизнью в одно неразделимое целое. «Все тут, — пишет Маротта о харчевне генуэзских бедняков, — наводило на мысль о едином организме: этот пар над мисками, который разражался потоком слез, оседая на потолке, как общая наша тоска; эти душераздирающие галстуки и башмаки, которые тут же узнавали друг друга; эти скулы, черные или серые от щетины или от пыли; каждый человек здесь был как коралл в коралловом рифе».

Одним словом, и предмет описания, и мера правды тут вроде бы те же, что у неореалистов, но у Маротты все окрашено и одушевлено нескрываемым авторским чувством, то есть именно тем, отсутствием чего и поверяли неореалисты верность действительности.

Но именно в чувстве и было все дело! «Субъективный» метод Маротты позволял ему увидеть картину мира куда более широкой, чем виделась она «объективным» неореалистам, бесповоротно срезавшим ее рамками сюжета. Картина мира у Маротты простирается далеко за эти рамки, в нее входит невидимое, и прошлое выглядывает из настоящего. Таков, по мнению Маротты, «состав вещества жизни», в котором реальное неотделимо от ирреального и нет границы между живым и мертвым, минувшим и настоящим. Ничего не начинается и не кончается «тут и сейчас», все ширится и разрастается, уходя в бесконечность, посредством связей и уподоблений.

Об этих связях и уподоблениях можно было бы написать очень много, потому что они, в сущности, и есть строительный материал Маротты, из которого складывается его естественно-метафорический мир, где дерево уподобляется человеку, а человек дереву, облако птице, а птица облаку, мир, где ветер ломает руки, одобрительно кивает растрепанной головой пальма, а город распускается в июньском тепле, как роза в бокале. Приводя подобные примеры, можно переписать всю книгу, но важнее, наверное, сказать о том, насколько принципиальна, насколько важна для Маротты сама эта мысль о связи всего сущего, которая превращает его речь в одну сплошную разрастающуюся метафору.

Описывая в одном из своих рассказов неаполитанца, который ест спагетти на поминках у родственника, Маротта говорит об этом так: «Бело в его тарелке, бело в его душе… он начинает есть и вместе со спагетти ест и поле, где выросла для них пшеница, и солнце, которое дало ей силу, и ветер, который терпеливо ее расчесывал, и даже то ведро в котором свернулось неуступчивое молоко, превращаясь в сыр; зрелище смерти необычайно обостряет чувства, и о том, что гроб — это тоже дерево, такое же дерево, из которого сделана скамеечка доярки, несчастный дон Кармине догадается либо сегодня, либо не догадается уже никогда».

Маротта догадался об этом с самого начала и никогда не забывал. Может быть, действительно потому, что чувства у него всегда были обострены. Порою кажется, что он пишет как в жару, когда человеку все представляется больше, громче, ярче, чем оно есть на самом деле.

От пронзительного голоса, который когда-то довелось услышать Маротте, «дребезжали стеклянные колпаки на статуэтках святых, сбивались с нормального хода швейные машинки, рвались резинки в штанах, от него мутнело вино в бочках остерий и на столах лопались бутылки». Вот какой это был голос!

А описывая знаменитый своей преступностью неаполитанский район Фонтанелле, Маротта сгущает краски таким образом: «Нечаянно залетевший туда ветер, ломая руки, тут же бросается прочь; колеса случайно забредшей туда шарманки тут же покрываются какой-то подозрительной красной коростой; а все песенки, все танцевальные ритмы Фонтанелле — прислушайтесь! — да это же оставшиеся в живых свидетели преступления!»

В этих преувеличенных лихорадочных описаниях обыденность приобретает вид необыденности, мир под пером Маротты последовательно становится смешным, небывало прекрасным, страшным, гротескным, странным, обнажающим вдруг второй план реальности, обычно скрытый за первым.

Вот, например, пляж, а на нем женщины, которые вяжут. Они вяжут и вяжут, вяжут целую вечность, они старые и перед ними море, море старое, как вечность. И, вздрогнув, мы вдруг видим, как возникает эта вечность под пером Маротты: «Эти молчаливые женщины, которые работают крючком, поднимая головы через равные промежутки времени (как пловцы, которые через каждые три рывка поднимают головы, чтобы глотнуть воздуха), они никогда не уйдут отсюда или уйдут вместе с морем: так и будут покачиваться среди волн на своих раскладных стульчиках с нитью сирокко, растянутой между растопыренными локтями».

Этот странный, этот, как писали раньше, «чудный» мир, он, в сущности, тот же самый, с которого писали свои портреты неореалисты. Но Маротта, не изменяя ему, проникает в него дальше и глубже. «Ему, — пишет итальянский критик, — нужно было изменить какую-то малость, чтобы стать просто реалистом. Но он предпочел быть проникнутым религиозным чувством наблюдателем жизни, ее тонким, хотя и простодушным летописцем».

Это замечание о религиозности сознания Маротты очень существенно. Ибо именно распахивая в бесконечность наш ближний, такой простой и непритязательный мир, он делал его частью мироздания, наделенной, как и все мироздание, каким-то непостижимым, но несомненным смыслом.

Эта распахнутость в бесконечность, это непременное и действенное присутствие «дальней перспективы» превращает дробный мир коротеньких рассказов Маротты в единое, внутренне организованное огромное полотно — в такое же полотно, в которое складываются, в сущности, все фильмы Феллини.

Эта особенность Маротты, непременно соотносящего часть — не часть даже, частицу — с огромным целым, ясно проступает и в том, как организует он материал своих рассказов.

Ни герои, ни перипетии сюжетов, как правило, не бывают у него «в фокусе». Что касается героев, то мы никогда не имеем у него дела с характерами, с многомерными «образами» — у него есть только «лица», очень яркие, сразу говорящие «за себя» и «за все», и этого оказывается достаточно, как оказывается этого достаточно Феллини, у которого тоже всегда действуют только «лица». И перипетии сюжета тоже всегда поставлены у Маротты на место, то есть на второстепенное место, которое им и положено, если учесть, что они всего лишь часть другого, огромного, непостижимого сюжета.

Характерно, что рассказы Маротты часто обрываются «на самом интересном месте» просто пейзажной зарисовкой. Но в том-то и дело, что эта зарисовка не завитушка орнамента, а часть смысла, часть жизни, дополняющая ту, что выражает себя в сюжете.

Вот, например, Маротта описывает ночную улицу и на ней двух врагов, которые сейчас вступят в смертельную схватку. За происходящим наблюдают рассказчик и жена одного из участников драки, Ассунта. «Я смотрел на живот Ассунты… который мог подарить этим переулкам еще столько нищих и столько несчастных. Из-за облака появилась луна, полил дождь».

И все. Мы так и не узнали, чем кончилось дело, в рассказе оно кончилось луной и дождем.

Так обостренное чувство и широкофокусное зрение Маротты, имеющие своим источником религиозное чувство жизни, расширяли мир современника, возвращая обыденной жизни и обыденному человеку то достоинство, которого они оказались лишены в литературе неореализма.

К середине 1950-х, когда неореализм вошел в кризис и первый блистательный выход из него предложил Феллини своей «Дорогой» (1954), художественный мир Маротты стал выглядеть в контексте современного искусства уже не столь чужеродным. Теперь у него был такой единомышленник, как Феллини! И они действительно похожи: и страстным лиризмом, и широкофокусностью взгляда, создающими единственный в своем роде лироэпический сплав. Но есть и одно огромное различие, которое во многом обесценивает сходство.

Феллини — человек XX века, видящий мир в кризисном состоянии, будь то мир «Амаркорда», то есть эпоха фашизма, или мир «Интервью» — сегодняшняя наша действительность, сегодняшнее наше расколотое сознание. Как и Маротта, Феллини органически метафоричен, ибо видит мир в связях всего со всем, но его взгляд естественно фокусируется на разрывах этих связей, на катастрофе. Само его мироощущение катастрофично.

Мироощущение Маротты восходит к XIX веку, он человек цельного, не разорванного, гармонического сознания. И потому его «чудный» мир выглядит не затронутым современными катастрофами. Это мир, созданный для человека, мир, где все меряется человеком. Человеку как венцу создания соответствует у Маротты необыденный характер окружающей его обыденности; его жизнь, при всей ее заурядности, мечена чудом. И настолько же, насколько обыденность у Маротты возвышенна, настолько природное, космическое очеловечено и одомашнено.

Встревоженное солнце никак не может попасть в игольное ушко переулка. Ветер поднимается к вершине горы с ласточкой на спине. Море скучает по людям.

Эта связь — человек и природа — так крепка, что ее невозможно разорвать.

«В августе, — пишет Маротта, — воздух здесь пахнет деревьями и юной плотью, как если бы листья росли на голове у ребенка». В этом образе-кентавре, в этих листьях-волосах весь Маротта с его благоговейной доверчивостью к окружающему человека миру.

Этот мир весь открыт человеку, весь к нему направлен, он доступен (он должен быть доступен!) самому элементарному восприятию не мысли даже, а руке, глазу.

Ветер невидим? Только не у Маротты! «Проехал велосипедист, пряча под раздувшейся рубахой, словно узел с краденым, охапку ветра».

И даже море, эта огромная свободная стихия, тоже соизмерима с человеком. «Человек, живущий на берегу, — замечает Маротта, — держит море у себя дома, как костюм в шкафу». И не только с человеком! Самое огромное и самое мощное таинственным образом связаны с самым маленьким и беззащитным, и когда Маротта пишет, что «султанчики пены» на морской поверхности похожи на «вспухающее горлышко у поющей птицы», он не только «гладит» море этим сравнением, словно котенка, он еще раз утверждает высочайшую предназначенность человека, через которого и «осуществляется» мир.

«Раздвиньте немного дома , придвиньте море, вот так, хорошо» — так мог сказать только человек, глубоко ощущающий это предназначение. Метафоры Маротты не только всё связывают со всем — сам характер этих метафор, все сводящий к человеку, создает образ мира гармонического и исполненного смысла. И именно потому, что этот образ создается на уровне художественной ткани, никакие трагические сюжеты, а их у Маротты очень много, ничего не могут в нем изменить. Да-да, все так, словно говорит нам Маротта, и все же, и все же у мира есть какой-то прекрасный замысел!

Правда, различать этот замысел становилось все труднее. Маротта не мог не видеть, как резко стала меняться Италия с конца 1950-х годов. Страна, выдержавшая испытание фашизмом, не выдерживала испытания сытостью («итальянское чудо»), преобразовавшей Италию по типу массового общества и поставившей ее на грань духовной катастрофы.

Сознание Феллини вмещало происходящее в том смысле, что эта катастрофа, которую он показал в «Сладкой жизни», была для него не окончательной. За ней, пройдя сквозь нее, снова брезжил, продолжал брезжить свет «прекрасного замысла».

Сознание Маротты этих перемен не вмещало: происходящее застилало ему будущее, и свет «прекрасного замысла» светил ему только из прошлого, из прекрасного прошлого «до 1922 года».

Потому он и сказал: «Мы уходим».

И в 1963-м и в самом деле ушел — умер.

Но его книги все-таки не ушли, они остались.

Маротту всегда восхищал принцип взаимодополнения, царящий в гармоническом мире, где одушевленное дополнялось неодушевленным, природа — космосом, а человек — богом. И его искусство тоже было необходимой частью, необходимым дополнением искусства его времени: они смыкались, накладываясь друг на друга, как смыкаются — не механически, а глубоко проникая друг в друга — прошлое с настоящим. Так, скажем, его вполне можно воспринимать как дополнение картины мира, созданной Феллини, — картины мощной, горькой, трагической.

А у Маротты все не так! В окна, распахнутые в сад, влетают бабочки, навевая счастливые мысли, разговаривает во сне котенок по имени Родриго, успокоительное утробное гудение осы переносит нас в летний деревенский зной, и мать, совсем еще молодая, ведет нас домой, и мы на ходу почти засыпаем, доверившись теплоте милой руки, которую держим в своей. И вполне возможно, что, хорошенько прислушавшись, мы услышим в пустой темной кухне легкое детское дыхание давно умершей бабушки, а во внезапно установившейся тишине нашего плеча вдруг коснется (легко, как лист!) рука матери, которой тоже давно нет на свете.

Да, все это вполне возможно, хотя мы и знаем (как знает об этом и Маротта), что если, отходя от материнской могилы, мы услышим за собой звук знакомых шагов и резко обернемся, мы не увидим там «ничего, кроме горнего света».

Но Маротта вовсе не утешает, он и не собирается нас утешать. Он просто не дает нам забыть, что у жизни есть, не может не быть какого-то высшего смысла.

 

 

Из книги «Золото Неаполя»

 

 

Предисловие

Меня да Неаполь с его домами и с его людьми — вот, пожалуй, и все, что найдете вы в этой книге. В жизни каждого пишущего, будь он рассказчик, или поэт, или бродячий певец, все равно кто, всегда наступает такое время (оно может затянуться надолго, а может быть и коротким), когда, о чем бы он ни заговорил, он говорит о самом себе, ибо оказывается, что говорит он лишь о тех событиях и людях, которые вошли в его жизнь или как-то с ней соприкоснулись.

Много лет я прожил вдали от родного города, общаясь с миром посредством печатного слова, которому на севере внимают гораздо охотнее, и вдруг Неаполь, моя молодость, населявшие ее события и люди позвали меня с той настойчивостью, с какой умеют звать только обитатели партенопейских переулков, — повелительно и в то же время нежно; а может быть, они просто напомнили мне, что мы никогда и не разлучались, что я всегда носил их в себе.

А мое море?

Вот оно накатывает — и тут же откатывается — на пляж Сан-Джованни-ди-Поццуоли; от нескончаемого этого прилива песок то темнеет, то светлеет, как лоб, на который набегают морщины; да и открытое море в тех местах, где оно темно-синего цвета, тоже кажется морщинистым, хмурым; но оно же и смеется — там, где играют на нем белые султанчики пены, вспухающие вдруг над водой, как горлышко у поющей птицы. Именно в этой, веселой воде, а не в той, хмурой, нужно размачивать лепешки. Я имею в виду знаменитые наши таралли с перцем и топленым свиным салом, которым морская соль придает еще более пикантный, пронзительный, я бы даже сказал, волнующий вкус — волнующий так, как волнует покачивание лодки. Лепешки эти и едят именно в лодке, бросив весла и разглядывая берег, скажем, дома Мерджеллины, которое отсюда, с моря, выглядят зыблющимися и подрагивающими, как рисунок на чьей-то блузке. Так вот, оно столько раз входило в нас, наше море, со всеми этими лепешками, моллюсками и рачками — самыми острыми и замысловатыми, что какая-то его часть, наверное, осталась у нас в крови. Порою достаточно плеска фонтанной струи, или бегущего облака, или порыва сирокко, чтобы море забилось в нашем пульсе, а пальцы задвигались сами собою, словно обхватывая весло.

Мы знаем его наизусть, наше море, мы помним его пощечины и его ласки; мы слышали, как оно рычит и как мурлычет; а позади каприйского катера оно вскипало и пенилось, как кружевной шлейф позади невесты; оно было домашним и ручным, как вода из колонки, и мы до сих пор носим его в себе, как носим на груди вытатуированные скалы и фигуры русалок.

Море, переулки, люди, населявшие мою молодость, и заставили меня написать эту книгу, которую я посвящаю своей матери.

«Мама» — это еще одно слово, которое, может быть, слишком часто встречается на этих страницах. Но мы с матерью были друзьями так недолго, что я не хочу упустить ни одной возможности снова побыть рядом с нею. Когда, переехав в Милан, я обзавелся там домом и положением, я сразу же вызвал мать к себе, но она недолго прожила с того счастливого дня и теперь лежит на кладбище Музокко.

Если бы меня привели на Музокко с завязанными глазами, я все равно узнал бы все его аллеи по звуку собственных шагов; зимой льдинки взрываются у меня под ногами так, что мне кажется, будто мои израненные ноги идут по битому стеклу, которое насыпают по верху ограды; а летом сдержанную скорбь кипарисов то и дело нарушает птичья возня, но потревоженные ветки тут же приводят себя в порядок и всем своим видом выражают вам еще более глубокое, чем прежде, сочувствие.

Мы везли мать на Музокко с другого конца Милана, я плакал у Порта Венеция и на бульваре Семпионе, но когда наконец гроб опустили в могилу, я заметил, что больше не плачу; мне самому была ненавистна моя бесстрастная, словно у постороннего, физиономия, к которой лицо матери было обращено со своим последним вопросом. Но у меня все не как у людей, я человек нескладный, и сам об этом знаю. Должно было пройти много лет, прежде чем мать стала умирать для меня каждый день, и Музокко сделался для меня таким привычным, что я могу теперь пройти его насквозь с закрытыми глазами; но тогда, впервые отойдя от ее могилы, я вспомнил первую нашу разлуку, ту, когда я пошел в школу, — никогда раньше она с такой яркостью не воскресала в моей памяти. Помню, мама оперлась на мою парту и несколько мгновений постояла, прижавшись щекой к моим волосам, а потом ушла, и ее тень за порогом стеклянной двери сразу же растаяла в трагически белом, меловом солнечном свете. А сейчас, мама, ухожу я, а остаешься ты, и это уже навеки, подумал я, обернувшись к участку номер семьдесят один; майское солнце било мне прямо в спину, такое же, как тогда, белое, обескровленное солнце несчастья.

 

Золото Неаполя

В мае 1943 года сестра Ада написала мне из Неаполя:

«Помнишь дона Иньяцио? Ему пришлось перебраться в подвал на Мерджеллине. Но последняя бомбардировка смела у него все подчистую. Можешь себе представить, убегая из дому, он так торопился, что забыл на комоде вставную челюсть! Но ты же его знаешь. Он говорит, что не может оставить своих клиентов. Потому он поселился пока в воронке от бомбы, устроив над ней навес из жести. Раздобыл еще где-то табуретку и столик. Не помню, писала ли я тебе, что в последние годы он живет тем, что переписывает ноты и дает уроки игры на гитаре. В общем, уже через два дня он был готов принять в своей воронке учеников. Но я думаю, ему не разрешат там остаться. Правда, он утверждает, что это только его кабинет, а ночью он пользуется гостеприимством какого-то своего ученика. Что за человек! В заявлении о возмещении убытков он написал: „Прошу срочно достать мне вставную челюсть, потому что без нее я не могу курить трубку“».

Тем не менее он улыбается даже беззубым ртом, наш дон Иньяцио Цивьелло, и, разумеется, я помню его так, словно расстались мы только вчера.

Он был горбун, но не такой, какими бывают обычно горбуны, — выше среднего роста, плотный и крепкий. Должно быть, природа наделила его этим изъяном в самую последнюю минуту, когда была уже готова выпустить его в свет как нормальную, совершенно здоровую особь. Словно забавляясь, она сделала завиток в его спинном хребте, который, развившись, стал похож и формой, и плотностью на ранец, набитый камнями.

Дон Иньяцио не слишком горевал по этому поводу; впрочем, в ту пору, когда ему было двадцать, у него было достаточно много денег, чтобы он мог отвлечься и об этом не думать. «Это недостаток, который составляет человеку компанию» — так в конце концов выразился он относительно своего горба; на вечеринках, где дон Иньяцио прокучивал слишком рано полученное наследство, он, опьянев от плохого шампанского, подмигивая, показывал на свой горб дружкам-прилипалам обоего пола и говорил: «Там у меня заперт мой ангел-хранитель».

Но настал день, когда и в последний из его дедовских домов вошла, как говорит поэт, «гербовая бумага в руке адвоката». И назавтра у дона Иньяцио не было уже ничего, кроме нескольких колечек и сережек его матери; он завязал их в узелок, которым обмахивался, прокладывая себе дорогу между двумя рядами ошеломленных соседей по переулку, где до того слыл богачом. Ходил слух, что он поколотил чиновников, явившихся описывать его имущество, и он действительно был готов это сделать, но, увидев среди арестованных вещей старый пыльный клистир, только расхохотался.

Два часа спустя на площади Каподимонте он обратился к продавцу жареных семечек:

— Позвольте присесть рядом с вами? Мне бы хотелось немного поплакать, чтобы облегчить душу.

Но на самом-то деле листва и солнце к тому времени его уже успокоили.

Дон Иньяцио извлек откуда-то засаленную карточную колоду, и прямо на камне они начали играть в ландскнехта. Это очень популярная у нас азартная игра, не обремененная излишними формальностями, и потому она никогда особенно не затягивалась; к моменту, когда стало смеркаться, она успела лишить дона Иньяцио последних его сокровищ. Выигравший, которого распирали самые честолюбивые планы, удалился, оставив дону Иньяцио деревянную миску, со дна которой подмигивали ему, как сотни желтых глаз, жареные семечки. Некоторое время дон Иньяцио увлажнял их солью своих слез, потом с удовольствием принялся есть и, наконец, растянувшись на полированной базальтовой скамейке, обратился с речью к звездам.

Вполне вероятно, что вплоть до этого момента все свалившиеся на него несчастья дон Иньяцио и заслужил, но проснулся он совсем другим человеком.

Грация, девушка из района Санита, не девушка — сплошные вздохи и веснушки, повисла у него на шее, громко крича: «Я все равно, все равно хочу выйти за тебя замуж».

Дон Иньяцио указал ей на миску с семечками:

— Вот мой дом и все мое достояние, — сказал он и обнял ее.

Однако когда они поженились, навязанную ему торговлю семечками дон Иньяцио заменил взятой напрокат шарманкой. Жена ходила следом за ним с ребенком на руках, жадные губки всасывали материнское молоко вместе со звуками «Фуникули-фуникуля», а дон Иньяцио собирал пожертвования, поставив тарелочку для денег прямо себе на горб. Руки рабочих и портних мешкали, прежде чем бросить монету, и дон Иньяцио подмигивал сам себе, когда чувствовал как суеверные пальцы дотрагиваются до его горба.

Долгие месяцы на площадях и в переулках эхом отдавался его голос, баритональный в низах, контральтовый в верхах, то был как бы дуэт-соло; от этого голоса начинали дребезжать стеклянные колпаки на статуэтках святых во всех домах округи, от него сбивались с нормального хода швейные машинки и рвались резинки в трусах; от него мутнело вино в бочках остерий и на столах лопались бутылки, и все-таки ему нельзя было отказать в какой-то свирепой проникновенности!

Но как-то раз в ту пору, когда в моде была песенка «Мадонна, за кого ты будешь в споре? Поспорили тут небеса и море: кто дал лазурь глазам прекрасным этим?», наш шарманщик вынырнул из переулка именно в то мгновение, когда с противоположной стороны в него въезжал автомобиль.

Вскрикнули разорванные струны, затрещала юбка синьоры Цивьелло, сидевшей на приступочке инструмента (потом юбку эту нашли лежащей отдельно на тротуаре, всю красную от крови); ребенок же проснулся прямо на небесах.

— А ведь у него даже горба не было! — всхлипывал дон Иньяцио, кладя сына на мраморный стол в морге больницы Пеллегрини. — Вот, профессор, посмотрите, сами убедитесь.

Чтобы успокоить его, врачи сделали вид, что осмотрели крохотное тельце, признав, что ребенок был совершенно нормальным.

В течение последующих дней соседи серьезно беспокоились за дона Иньяцио. Он все бродил и бродил по двум своим комнаткам, держа в одной руке колыбель, а в другой — окровавленную юбку. Он рычал на всякого, кто пытался войти и заставить его поесть и поспать. «Пропуск! — кричал он. — Докажите сначала, что вы так же несчастны, как и я, а не то — вон отсюда!»

Соседи ограничились тем, что днем и ночью следили за ним из окошек, выходивших на общую галерею; один из наблюдателей доложил, что маниакальное хождение дона Иньяцио взад и вперед по комнатам облегчалось тем, что стены и мебель сами от него отодвигались. Но номер лотереи, который был выбран в связи с этим сообщением, принес в ближайшем розыгрыше убийственное тому опровержение; видимо, на итоге наблюдений сказалась пристальность, с которой они велись, а также переменчивость света неаполитанской зари, скрадывающей объемы и размеры. Впрочем, как раз в тот самый день Цивьелло свалился без чувств и стал доступен проявлениям людского сострадания.

Но еще целительнее подействовало на него ремесло, которому решил он теперь себя посвятить, действительно одно из самых шумных и самых бодрящих. В течение нескольких лет дон Иньяцио слыл одним из лучших мастеров фейерверочного дела в Неаполе. Во время больших праздников, когда святые под шелковыми балдахинами покидают церкви, смешиваясь с простолюдинами, которые тащат их на своих спинах, сгибаясь под тяжестью их драгоценностей и золотых покровов, но зато и обращают к ним в эти дни самые трудные свои просьбы, дон Иньяцио поджигал бесконечно длинную связку ракет, которая колыхалась в воздухе, как виноградная лоза. Но это было всего лишь начало процедуры, требующей искусства и ловкости, потому что, как только догорал фитиль, дону Иньяцио следовало немедленно вмешаться. И вот тут-то спокойный и невозмутимый дон Иньяцио буквально творил чудеса. Он подпрыгивал вслед за каждым взрывом, то есть как бы шел с ним под ручку, как истый дьявол появляясь и исчезая в дыму; он вставал на пути большой взрывной волны, и она опадала, увязнув в нем, как в желеобразной мякоти моллюска; от неожиданных взрывов он уворачивался посредством финтов, достойных тореадора. Если бы однажды дон Иньяцио посреди оглушительных взрывов воззвал к жене и сыну, о которых, казалось, позабыл, это прозвучало бы контрапунктом всему этому шуму, ужасным диссонансом; но это одно лишь наше предположение, развить которое мешает то обстоятельство, что на празднике в честь Мадонны дель Кармине какой-то кол, вырванный из земли взрывом, вонзился дону Иньяцио прямо в живот.

Три месяца спустя, когда неутомимый горбун снова мог зажать в зубах свою трубку, он выглядел весьма плачевно. Пришлось ему наняться теперь швейцаром в один старый дом в аристократическом районе Аренелла.

Усевшись на пороге, на самом солнышке, он учился играть на гитаре. Стена, к которой он прислонялся, становилась весной мягкой от множества желтых цветов. «Да-да, именно так», — казалось, говорили головки вьюнков гитарным аккордам, которые день ото дня становились все более сложными, все более виртуозными; скрежет трамвая на ближайшем повороте, треньканье стаканов в соседнем лимонадном киоске тоже по-своему аккомпанировали резковато звучавшей гитаре старательного дебютанта. Чтобы округлить свое ничтожное жалованье, дон Иньяцио завел себе еще и приработок: то были чаевые, которые он получал от жильцов, возвращавшихся домой за полночь и застававших дверь запертой. Жильцы, которые в предвидении близости этого часа начинали поспешно одолевать ведущий к дому подъем, частенько встречали там какого-нибудь знакомого, который задерживал их увлекательной беседой и в котором поэтому нетрудно было угадать старательного пособника дона Иньяцио.

Но тут настала безумная наша зима, если не ошибаюсь, последняя, которую я провел в Неаполе.

Сирокко и трамонтана что ни час сменяли друг друга, угрожающие, словно ультиматум; ночью в густой пещерной темноте слышались какие-то тревожные звуки, похожие на пощечины, и вот наконец разверзлись небеса. Сотни мест в городе оказались затопленными и случился один обвал — разумеется, в Аренелле. Комнатка под лестницей, где спал Цивьелло, уцелела, но он просидел там пятнадцать часов. В результате люди сошлись на том, что у Цивьелло, как у кошки, семь жизней, то есть что он практически бессмертен.

А почему бы, собственно, и нет?

Приходит время, и я уезжаю на север, теряя дона Иньяцио из виду. Его гложет артрит, волосы и зубы прощаются с ним навсегда, но при мысли об этом он разражается смехом, как в ту пору, когда чиновники конфисковали у него старый пыльный клистир. Он сделался замечательным гитаристом. Играет на свадьбах, выделяясь там из всех своим остроумием, а также ловкостью, с которой он незаметно запихивает в карманы содержимое подносов с пирожными; он выдумывает забавные словечки и фразы, а также невинные с виду, но ядовитые анекдоты, которые таинственным образом распространяются по всему Неаполю и которые разный сброд развозит на трансатлантических пароходах по всему свету. И вот он вновь неожиданно возникает в письме моей сестры Ады.

Я, дон Иньяцио, могу представить себе буквально все. Перед развалинами своего бог весть какого по счету разрушенного дома ты, конечно, отчаянно заламывал руки и плакал. И кто-то, глядя на тебя, наверное, подумал: нет, этот человек — а ведь он еще и горбун! — не переживет такого несчастья. Но как бы не так! Прошел всего час, и ты уже нашел воронку от бомбы и кусок жести. Кроме того, ты сумел раздобыть столик и стул. Бьюсь об заклад, что сестра забыла упомянуть о циновке, о которую твои ученики, приходя брать уроки, вытирают ноги, прежде чем войти. Да, это всего лишь твой кабинет, который то ли тебе оставят, то ли нет, но ты, не дожидаясь, когда тебе выдадут искусственную челюсть, уже улыбаешься своим беззубым ртом. Это очень важно, Цивьелло. И даже наводит меня на некоторые размышления.

Вот жестоко пострадавшие от войны город и люди, говоря о которых часто произносят слово «героизм». Но любой из наших Цивьелло наделен одной способностью, значение которой далеко превосходит смысл этого мраморного термина.

Способностью вставать на ноги после каждого поражения; уходящим в глубь веков, наследственным, глубоким, благородным, высшим терпением. Переворошив века и тысячелетия, мы, может быть, обнаружим его истоки в конвульсиях здешней почвы, неожиданных взрывах смертоносных паров, в морских валах, затопляющих долины, во всех опасностях, которые подстерегают здесь человеческую жизнь: золото Неаполя — это его терпение.

Они уходят в глубину веков, эти семь жизней дона Иньяцио, и именно потому он не может покинуть Мерджеллину, где живут ученики, которых он учит играть на гитаре.

Море тут — в двух шагах, оно спокойно и торжественно, как чаша со святой водой перед лицом нечеловеческих мук. Но стоит только небу проясниться — так думал я в мае 1943 года, — как неаполитанцы окунут пальцы в эту благословенную милую воду и, осенив себя крестным знамением, снова начнут работать и смеяться.

 

Богатые родственники

Мой отец умер 3 февраля 1911 года; в ту пору я говорил «Мой отец умер» таким тоном, словно то была его профессия. Мне кажется даже, что во втором классе я почти хвастался перед товарищами по школе своим сиротским положением, свое несчастье я ощущал как нечто редкостное, служившее мне украшением.

Но ребенок растет благодаря, в том числе, и тому, что каким-то образом восстанавливает события, в которых, ему казалось, он не участвовал, пока наконец не становится взрослым и не находит их внутри себя как крохотные, едва заметные шрамы. 3 февраля с неизбежностью повторяется каждый год; и в этот день, где бы я ни был, вокруг меня плавает запах воска и цветов; дома я открываю окна и молчу, а в какую-то минуту и дети мои прерывают игры, сами не зная почему; а вот жена продолжает улыбаться, если приходит ей такая охота, потому что общих смертей у нас с ней нет; я принес ей в приданое покойного адвоката Маротту, который потом перейдет только к детям; в прошлом наши с ней дороги расходятся, ведя нас к разным умершим, которых мы в случае вынужденной разлуки (длительное путешествие, а то даже и вдовство) доверили бы друг другу без особой уверенности.

Мой отец скончался 3 февраля 1911 года от последствий той самой болезни, которой и я потом болел долгие годы. За три месяца до этого мы переехали из Авеллино в Неаполь, употребив на это средства, вырученные от продажи последнего нашего земельного участка. Настал момент, когда отец, неотрывно разглядывая квадратик в рисунке пола, вдруг почувствовал, что его призывает к себе земля; получив подтверждение на этот счет у старого врача, с которым он учился еще в гимназии, он вспомнил о богатых неаполитанских родственниках и решил умереть, держа их руки в своих.

Это была мысль не хуже других, и она-то и привела нас в один старый дом в городе, которому суждено было стать моим.

За три месяца его болезни моя бабушка по матери заселила этот пустой безымянный дом трехдневными и девятидневными молитвенными обетами, а также старушками, взявшимися бог весть откуда и способными твердить с ней эти молитвы ночи напролет. Они молились все вместе с тем сознательным коллективным усилием, с каким тянут сеть рыбаки. Временами молитвенный шепот вдруг начинал звучать с особенным жаром — так эти доблестные кариатиды молитвы, плотно закутанные в свои шали, подстегивали себя, чтоб не заснуть, но все равно наступал момент, когда сон валил их с ног прямо на месте.

Отец и бабушка помирились незадолго до нашего переезда после десятилетней вражды. Адвокат Маротта вторым браком женился на портнихе почти на тридцать лет моложе его; кроме того, еще с тех пор, когда ему улыбались фортуна и здоровье, он сохранил привычку быть независимым от тех небесных владык, которых мать его жены, отполировавшая своими коленями приделы всех неаполитанских церквей, ставила превыше всего. Атеизм отца, основывающийся лишь на его убеждении в человеческих слабостях священнослужителей, был поверхностным и наивным: это было все равно что не верить в существование Времени только потому, что некоторые часы плохо ходят! Однажды утром отец вдруг разволновался, лежа в постели; он сказал, что видел у своего изголовья Помпейскую Мадонну, и тут же возобновил отношения и с Богом, и с бабушкой. Вся насквозь пропитанная святой водой старушка последовала за нами в Неаполь; там она то и дело подстерегала меня в подъезде нашего нового дома, чтобы увести молиться вместе с нею, но господь был на моей стороне, потому что, как правило, мне удавалось укрыться от нее на террасе.

На стенах террасы росла какая-то странная густая трава, влажная, словно губы, а некоторые стебли напоминали подушечки пальцев, и если, поглаживая их, я засыпал прямо на солнце, они брали меня за руку и уводили в страну Сандокана.

А дома тем временем мать наполняла шприцы и настаивала отвары; если бы во время населенного даяками дневного сна на террасе я не выдыхал бы все лекарства, которых нанюхался дома, я одними только этими запахами мог бы лечить все свои болезни лет еще эдак двадцать. Мама, ты была тогда молода и несчастна, слишком долго шприц в твоих тонких пальцах пахнул гваяколом и слезами, образующими вместе такую же мудреную и такую же бесполезную терапевтическую формулу, как и все другие. Слишком долго длилось твое отчаянное бдение: все то время, пока в ожидании прихода богатых родственников адвокат Маротта отказывался умирать.

Мы едва успели разместиться в новом доме, как отец написал и разослал свои патетические воззвания. Он был доволен. Он считал, что его сестра Луиза со множеством своих процветающих сыновей воздвигнет вокруг нас бастион нежной опеки.

— В сущности, это будет просто возвращением долга, — говорил он. — Ведь я столько им помогал. Я уступил Луизе лучшую часть отцовского наследства. Квирино жил у меня все время, пока учился. Но дело даже не в этом, в конце концов это же моя кровь, не так ли?

Что за странная мысль, адвокат! Вот, например, перед вами родник в долине, который разветвляется на множество ручейков: разве можем мы знать, какой путь каждый из них себе изберет?

И в самом деле, дни шли, а никто из богатых родственников не подавал признаков жизни. Состояние отца ухудшалось с каждым часом, но он все упрямился, пуская в ход бог знает какие уловки, чтобы добиваться у господа все новых и новых отсрочек.

Наконец пришел мой кузен Аурелио, протоиерей; в коридоре он благословил молившихся старушек, посоветовал им несколько молитв, которые, впрочем, были ими уже испробованы, и наконец заперся с матерью в гостиной. Разумеется, я не участвовал в этом эпизоде, но позднее, став взрослым, обнаружил его в себе — как шрам.

Кузен Аурелио начал с того, что он пришел от имени матери и всех братьев. Он рассказал, как они плакали, получив письмо умирающего. Но они не в состоянии взять на себя обязанности, которые хотел возложить на них адвокат. Даже учитывая все эти необычные и прискорбные обстоятельства, они все-таки не в силах прокормить вдову с тремя детьми. Он очень удачно не упомянул о бабушке, которая действительно в ту пору кормилась исключительно молитвами. Мать сплетала и расплетала свои длинные пальцы. Она заметила, что о «прокормить» не может быть и речи, от них требуется только пообещать прокормить. Главное, чтобы адвокат перестал мучиться. Нужно поселить в нем иллюзию, будто он выиграл это свое последнее дело. Ведь имел же он право наконец умереть! Последнее время уже не смесь гваякола со слезами удерживала его в жизни, а лишь эта вот цель, в достижении которой он упорствовал. В этом месте кузен Аурелио вздрогнул.

— Обман? — воскликнул он возмущенно. — И вы, Кончетта, предлагаете это мне, человеку в моем облачении?

Да разомкните же вы стиснутые руки моей матери, разомкните их наконец! Она пела в своем дворике, гладя белье, когда отец увидел ее и пожелал на ней жениться. Он был толстый и лысый, но у него была красивая борода, прошитая редкой сединой, и золотые очки. Разумеется, Кончетта была слишком молодой для него женой, но адвокат — человек благородный: посмотрите, прошло всего десять лет, и он возвращает ее в прежний ее дворик! Как, неужели так и будет? Но нет, в разговоре с доном Аурелио Кончетта неясно намекает на то, что до этого дело не дойдет. После бесконечно длинной паузы она называет имя одного очень зажиточного господина из Ирпинии. Тот всегда имел определенные намерения относительно нее, и если несчастью суждено случиться…

— Вы знаете, кого я всегда любила и почитала… — сказала мать. — Но вот дети… Ради детей я готова снова выйти замуж. Так что, видите, мне вовсе не нужно, чтобы вы о нас заботились. Речь идет только о вашем бедном дяде. Вы можете ему просто пообещать, и все.

Кузен Аурелио машинально разглаживал сутану и размышлял. В жизни этой молодой женщины еще не закончился один роман, а она уже готова начать другой. Впрочем, он привык выслушивать подобные признания в полумраке исповедальни и даже пришел к выводу, что события в жизни женщины происходят так быстро, набегая одно на другое, по-видимому, потому, что очень короток женский век.

— И все равно это обман, то, о чем ты меня просишь, — сказал он устало.

Мать поднялась. Указывая на соседнюю комнату, где лежал больной, она резко сказала:

— Тогда пойдите и взгляните. Всего на минутку. Подите и взгляните, стоит или не стоит ему солгать.

Но облачение, которое носил кузен Аурелио, не позволило ему даже этого. Не пришел он и на другой день, когда все его братья и сама тетя Луиза почтительным полукругом стали вокруг постели адвоката.

Все это был народ плотный, серьезный, все возглавляли доходные предприятия, о чем свидетельствовали эмалированные таблички на их дверях и клиенты, которые, положив на краешек письменного стола толстый конверт с гонораром, удалялись, едва слышно ступая по коврам. Адвокат мог просить их теперь уже одними только глазами, но, к сожалению, ему не хватало прозорливости. Он видел толстые пальцы своих богатых родственников на моих растрепанных волосах и хрупких плечах моих сестер, однако ни разу не подумал, почему это, говоря: «Девочки будут хорошо воспитаны, мальчики получат образование», — они ни разу не добавили: «Об этом позаботимся мы». В какую-то минуту стало ясно, что адвокат ищет взглядом среди всех этих своих светских утешителей кузена Аурелио; но, как я уже сказал, он не пришел, и мне до сих пор внушают уважение причины, которые помешали ему это сделать; более того, я хочу во всеуслышание заявить, что он оказался единственным из моих богатых родственников, кто согласился в 1916 году заплатить за мое школьное обучение. Думаю, что этот неожиданный поступок зрел в нем с того самого вечера, когда отец мой наконец-то мирно заснул, а мать повела к выходу людей его крови с поспешностью, которая не только выглядела, но и в самом деле была чрезмерной.

А назавтра наступило 3 февраля 1911 года.

Мать перекрасила в черное всю нашу одежду и свои платья, нескончаемо перемешивая все это в кипящем котле. Несколько дней мы с бабушкой устраивали в подъезде настоящие состязания в ловкости и хитрости, ну и, разумеется, если проигрывал я, мне приходилось читать вместе с нею молитвы до полного изнеможения, зато в противном случае мне удавалось укрыться на террасе и встретиться там с невозмутимым Янесом. Была продана почти вся мебель, и мы переселились из нашего дома в лачугу, которая и будет фигурировать дальше в моем рассказе. Мать нашла место бельевщицы и гладильщицы и проработала на нем десять лет. Стало быть, у меня есть все основания подозревать, что зажиточный господин из Ирпинии, о котором она говорила кузену Аурелио, был просто-напросто выдумкой хитроумной сиделки. Женщин вообще трудно понять. А в общем, она была хорошая мама, и как вы понимаете, за такой мамой я пошел бы куда угодно, хоть в преисподнюю.

Квартира, в которую мы переехали, представляла собою одну большую комнату в нижнем этаже дома у подножья колокольни Святого Агостино дельи Скальци; застекленная дверь выходила на узенькую полоску земли, усеянную камнями, как русло ручья, — мы называли ее садом. За все это с нас брали шесть лир в месяц.

Как бельевщица и гладильщица графа М. вдова Маротты (эта мать, у которой слезы неожиданно перемежались смехом и от которой я унаследовал не только особенности внешности, но и привычку запросто говорить о своих бедах со святыми) получала еженедельное жалованье в десять лир. Когда за отцом захлопнулись двери этого мира, она заговорила с тетей Луизой о похоронах.

— Вы его сестра, и у вас есть семейный склеп на Поджореале, вы могли бы положить его там, — сказала она.

Тетя Луиза была старушка неприветливая, и, я надеюсь, мне не придется встретиться с ней на том свете. Она укорила мать в тщеславии и посоветовала ей исходить из нашего нового положения, объяснив, что захоронение брата в склепе Нарди потребовало бы огромных расходов, а еще сообщила, что я могу каждый день приходить на их виллу за объедками от обеда.

Таким образом, отец мой лег в общую могилу, и я представляю себе, как долго приходилось богу шарить там всякий раз, когда сироты и вдова начинали возносить молитвы за умершего адвоката; что касается объедков, то я действительно ходил за ними каждый день в четыре часа, и даже сейчас, когда я об этом вспоминаю, я чувствую в пальцах тепло и форму того котелка, а бегущая рядом со мною решетка моста Санита (Нарди жили в Каподимонте) кажется мне совсем не такой ледяной и твердой, как казалась тогда; облагороженная и одухотворенная воспоминанием, она стала воздушной и легкой, как распахнутый веер.

В мой котелок тетя Луиза складывала все подряд — и спагетти, и салат, и даже крошки от пирожных — голод ведь не обращает внимания на такие вещи.

Спустя некоторое время после того, как мама устроилась к графу М., она получила предложение руки и сердца от его пожилого камердинера.

А теперь представьте себе жилище бедняков в нижнем этаже дома под колокольней в тот самый день, когда молодая вдова, отделявшая на ночь сына от дочек одеялами, которые она развешивала на веревке, должна была официально получить предложение стать женой толстого и добродушного камердинера.

Мария, моя старшая сестра, смутно намекнула мне на то, что должно произойти. Целое утро я не мог найти в себе мужества взглянуть матери в лицо; впрочем, думаю, что, будучи точно так же озабочена мыслью о том, чтобы не встретиться взглядом со мной, она не заметила моего смятения.

Было пасмурное мартовское воскресенье, мать принялась прибирать нашу комнату с самого утра, словно ей предстояло еще досуха вытереть весь вымытый дождем город; подышав на стекло, она протерла большой портрет отца, потом так же поступила с нами, усадив всех троих на стулья у стены, и была в особенности озабочена моей прической.

Помню серьезные и замкнутые лица сестер (девочки, в отличие от мальчиков, всегда выглядят так, будто знают о браке все); что касается меня, то я чувствовал себя совершенно одуревшим, мне казалось, что я превратился в какой-то предмет домашнего обихода, один из самых хрупких — таких, как керосиновая лампа, например, или накрывавший младенца Иисуса стеклянный колпак, который, казалось, вот-вот упадет и разобьется. Я все думал про те вечера, когда ходил встречать мать на улицу Милле, к дому графа. Она выходила и легкими движениями оправляла на мне костюмчик. Я брал ее за руку, и мы пускались в путь. Дорога была длинной: на подъемах возле Музея и Санта-Терезы я на ходу почти засыпал, доверившись теплоте милой руки, которую держал в своей. Правда, засыпал я не больше чем на шаг, на два, вздрогнув, я тут же поднимал отяжелевшие веки и снова видел ее белое лицо под вуалью; мы были уже на улице Толедо, и она говорила: «Пеппино, мы пришли». Как можно, чтобы она об этом забыла! «Мама, но ты ведь уже обручена со мной», — хотел я сказать ей и заплакал.

Первым пришел дон Аурелио, кузен-священник, который должен был председательствовать на церемонии; пока мать готовила кофе, вошел, весь в струях дождя, предполагаемый супруг. Он сел и положил шляпу себе на колени. Сутана и кольцо кузена-священника внушали ему робость. Глаза у меня сделались как окна, стены отодвинулись, и все мы очутились в центре образовавшейся пустоты. Мать не смотрела ни на что и ни на кого. Она сказала:

— Дон Аурелио, это дон Сальваторе, о котором я вам говорила.

— К вашим услугам, ваше преосвященство, — сказал толстый камердинер.

— Я не преосвященство, — объяснил кузен-священник.

— Целую руки, монсиньор.

— Я не монсиньор.

— Ну, тогда уж и не знаю. Во всяком случае, лучшие пожелания и сто лет жизни, — мирно заключил гость.

Молчание. Мать не садилась. Она укрылась под портретом покойного адвоката и стояла там такая прямая, маленькая, бледная и бесплотная, какими бывают мамы только в воспоминаниях сыновей.

— Так что же, Кончетта… — сказал кузен-священник.

— Он хочет взять меня в жены, — просто сказала мать, указывая на толстого камердинера.

Дон Аурелио задал необходимые вопросы. Дон Сальваторе объяснил, что уже двадцать лет служит у графа М., сообщил, что имеет кое-какие сбережения и подтвердил свое намерение жениться, и как можно скорее.

— Послушай, Кончетта, — сказал кузен-священник, — дон Сальваторе кажется мне человеком порядочным и серьезным. На мой взгляд, тут не о чем раздумывать.

— Исусе! — воскликнула мать. — А спросите его, почему он не женился до сих пор?

Я не узнавал ее голоса. Слова, казалось, истлевали у нее в горле. Если бы вдова адвоката, сделавшаяся бельевщицей, была способна усмехаться, я бы сказал, что мать усмехнулась. Я видел, что у нее дрожат руки. Она повторила:

— Почему вы не женились раньше?

— Не знаю, — сказал толстый камердинер. — Брак — это ведь как смерть: он случается только один раз.

— Сказать по правде, дон Сальваторе, это не совсем нормально, — сказала мать снова со своим истерическим смешком, — сорок пять лет вы прожили на свете, не женясь, а потом вдруг встречаете меня и…

— Это судьба, синьора, это просто означает, что так должно было случиться.

Толстый камердинер добавил к этому, что не может понять ее враждебности. Что, собственно, имеет она в виду? Он человек порядочный, у него есть дом и немного денег, и это может подтвердить весь квартал Кьяйя.

Кузен-священник молчаливо одобрил все сказанное с высоты своего божественного чина. Заметив это, мать вздрогнула.

— Не в ваших интересах, дон Сальваторе, заставлять меня говорить, — сказала она.

Толстый камердинер побледнел. В конце концов, в жизни всякого толстого камердинера, каким бы образцовым он ни был, всегда можно найти какой-нибудь эпизод с перелицованным фраком, за который с хозяина взяли как за новый. И он сказал:

— Донна Кончетта, что вы имеете в виду?

Мама, я вижу тебя как сейчас. Прислонившись к стене под портретом покойного адвоката, ты все больше цепенела; раздирающая душу гордость делала жестким твое белое лицо, слова словно тлели у тебя в горле:

— А трое моих детей, дон Сальваторе?

— Ну разумеется, они найдут в нем второго отца, — сказал кузен-священник.

— Конечно, — сказал, взглянув на нас, толстый камердинер.

— Могу себе представить! — воскликнула мать. — Только вас мне и не хватало, это для вас я их родила и растила. Чтобы отдать их вам! Может быть, хотите начать прямо сейчас? Пеппино, поди сюда! Дон Сальваторе хочет дать тебе оплеуху!

— Оплеуху? — пробормотал толстый камердинер. — Да я конфет ему принес!

— Не хочет он ваших конфет, — завизжала мать, вставая между нами.

— Падре, посудите сами, что это за обращение, — растерянно сказал толстый камердинер, оборачиваясь к священнику.

— Дон Аурелио, лучше не встревайте, — отрезала мать.

Казалось, она втянула в себя весь воздух, какой был в комнате. Не думая, что говорит, исходя словами так, как исходила бы рыданиями, она кричала и кричала:

— Скажите еще, что у вас от них слюнки текут! Я хлеб вынимаю у себя изо рта, чтобы их накормить. Работаю днем и ночью, и вы это знаете… Я тяну их, как могу, и для чего? Чтобы отдать их дону Сальваторе? Чтобы дон Сальваторе отводил на них душу? Ну уж нет! Мария, Пеппино, Ада — вот ваш второй отец… Он переломает вам все кости…

Толстый камердинер вскочил. Струйки пота текли у него по выбритым до синевы щекам.

— Я? Это я-то бью детей? — сказал он.

— А вы еще и наглец, дон Сальваторе, — парировала мать с яростью, от которой он без сил снова сполз в кресло. — Уж не знаю почему, но вы, видно, вообразили, что вы не такой, как все. Вы думаете, что вы лучше других! Но со мной это не пройдет! Никогда! Вот мой вам ответ. Никогда! Детей трогать нельзя, дон Сальваторе, и я не желаю выходить за вас замуж.

— Скажите хоть вы, падре, — умолял, почти задыхаясь, толстый камердинер.

Но мать наклонилась над ним и говорила так, как если бы стояла перед ним на коленях.

— Отчимом, дон Сальваторе, да, отчимом вы хотели стать? Оставьте в покое вдову с тремя детьми! Ну что вам стоит? Пеппино такой хрупкий, а есть столько вдов с сыновьями рослыми, крепкими, которые могут за себя постоять… Дон Сальваторе, женитесь так, как подобает мужчине.

Кузен-священник и толстый камердинер поднялись одновременно.

— Она сумасшедшая, — сказал дон Аурелио.

— С вашего позволения, не буду мешать, — пробормотал дон Сальваторе и вышел первым.

— Конфеты! — закричала мать и, догнав его, засунула кулек в карман его пальто.

Наконец дон Аурелио коротко заметил, что у матери невыносимый характер, и добавил:

— Ты потеряла замечательную возможность устроить свою судьбу. И я не знаю, как долго мы еще сможем тебе помогать.

— Вы правы, — кротко сказала мать. — Времена нынче тяжелые. С завтрашнего дня я перестану посылать за объедками.

Кузен-священник вышел, шурша сутаной.

Облака рассеялись, солнце хлынуло в застекленную дверь так, словно это дон Аурелио, уходя, уступил ему дорогу, или как если бы в течение всего этого незабываемого приема оно было закутано в его черную сутану.

Мать села посреди комнаты, и было совершенно ясно, что ни теперь, ни потом она не подарит нам второго отца.

Без единого слова, глядя мимо нас, она расчесывала нам волосы и все одергивала, одергивала костюмчики, которые так старательно заштопала и отгладила сегодня утром.

 

Дорогая мама

Как-то однажды в течение целого нескончаемого месяца я писал полные любви письма своей матери. Помнится, было мне в ту пору восемнадцать, я работал в неаполитанской газовой компании, а мать продолжала служить у графа М., который с улицы Милле переехал на Монте-ди-Дио; она стирала и гладила для него лучшие в мире крахмальные рубашки, вытирала пыль, подметала, отвечала по телефону: «Да, ваше сиятельство, господина графа нет дома, но он скоро будет; нет, ваше сиятельство, мажордома тоже нет, это говорит горничная, Кончетта», а когда все дела бывали переделаны, она смотрела из окна в сад Калашоне, который, смеясь и приплясывая, спускался с Монте-ди-Дио к площади Мартири. Сад Калашоне — это кратчайший путь к площади, но путь совершенно безумный: какая-то дикая неразбериха ступенек и клумб, водопад дорожек, обрамленных остроконечными камнями, похожими на зубчатое колесо; этот кратчайший путь ведет к площади, смеясь и приплясывая, но при этом так, что никто не может воспользоваться им даром, то есть не заплатив сторожу одного сольдо дорожной пошлины; правда, говоря «никто», я имею в виду разве что колченогих или тех, кто просто не знает, где нужно срезать угол и в четыре прыжка оставить позади домик сторожа, выкраивая таким образом из кратчайшего пути еще более краткий. Мать часто глядела на зеленую пену Калашоне и думала: «Вот я была бедна, потом вышла замуж и стала дамой, а теперь овдовела и снова впала в бедность. Сад, объясни мне, что это — Бог, который, как и мы, сначала делает, а потом берет сделанное обратно, или просто колесо фортуны, которое вертится себе и вертится?» Думаю, что порой она еще и фантазировала, населяя Пиццифальконе элегантными господами, которые раскланивались с нею, приподнимая цилиндры, и совсем другими, теми, что обращались с ней совершенно иначе — грубо и бесцеремонно. Наиболее реальным из этих последних был сам граф М., который спросил как-то у матери, что она предпочитает — уволиться или поехать с ним на два-три месяца в Монтекарло (там он намеревался отлучить от груди, бросив на зеленое сукно игорного стола полученное наследство); она попросила у него несколько дней, чтобы подумать, и вернулась в тот раз домой с распухшими глазами, она не знала, как ей из всего этого выпутаться.

Мы жили на улице Пурита в районе Матердеи в маленькой комнатке с игрушечными окошками, которые выходили в Снежный переулок. В каком смысле он был Снежный? Ведь он сплошь состоял из угольных лавок, сапожных мастерских, грязных подвалов, и населяли его преимущественно нищие продавцы фруктов, которые в качестве витрины использовали два сдвинутых вместе стула, с трогательным искусством раскладывая на них кучки фруктов ценой по лире за каждую: два ореха и мушмула, апельсин и горсть вишен, три миндалины и помятый абрикос. Так почему же, собственно, Снежный? Населяющий его прокопченный народец мог вспыхнуть в одну минуту, затевая ссору: мужчины запросто ломали друг другу кости, а женщины, которых силой удерживали на пороге соседи, часами поносили друг друга: стоя на своем пороге, как на сцене, и воздевая к небу руки, они обрушивали друг на друга целые литании жесточайших оскорблений и ругательств, слыша которые мать бормотала: «Господи, помилуй» и которые ближе к вечеру смешивались с побрякиванием колокольчика, возвещающем о возвращении какой-нибудь степенной коровы в стойла Фонтанелле.

В ту пору мы жили с матерью вдвоем, сестры вышли замуж; мы спали с ней в той самой кровати с медными спинками, на которой я родился; днем я уже чувствовал себя настолько мужчиной, что не боялся вступать в долговые отношения с самыми свирепыми из неаполитанских ростовщиков, но ночью я вновь становился ребенком: мне нравилась ее рука в моих волосах, нравилось ощущать, закрывая глаза, смутный запах колыбели, который еще помнила моя кровь.

Я надеялся, что мать не знает, как глубоко я увяз в своих сделках с ростовщиками. В тот период ростовщики были хозяевами города. Они брали фантастические, прямо-таки разбойничьи проценты. Выходя в дни получки из здания газовой компании на улице Кьяйя, мы оказывались с ними нос к носу: в одной руке они держали книжечку с векселями, в другой — суковатую палку, самый вид которой, казалось, говорил: «Господа хорошие, да кто у вас их когда спрашивал, да и вообще на что они нам, векселя?» Меньше чем за год эти ангелы ограниченного кредита запутали меня так, что после расчета с ними от моего жалованья не оставалось почти ничего; на другой день я снова вынужден был прибегать к их услугам; вынув деньги из облупленной шкатулки или перевязанного веревкой бездонного портфеля, они протягивали их мне с глубочайшим вздохом, словно намекая на то, как они будут безутешны, если им придется набить мне морду.

Тем временем мать обдумала предложение графа М., но не знала, как сказать об этом мне. Наконец однажды, когда мы уже засыпали, она сказала:

— Пеппино, ты почти не даешь мне денег на хозяйство… Нет-нет, я ведь ничего не говорю, пусть, но так можно, только пока я работаю… А вот теперь… граф…

Мы шептались бесконечно долго, и ее рука все время перебирала мои волосы. Она спросила, смогу ли я прожить без нее один-два месяца.

— Ты, — сказала она, — мог бы не тратить свою получку разом, а разделить ее по дням месяца — так, чтобы у тебя всегда было на самое необходимое? Сможешь ты так сделать?

— Ну конечно, — ответил я, — я же не ребенок.

Я сумел в этот момент унять биение своего сердца и его не подхватили чувствительнейшие медные шары на спинке кровати: малейшее позвякивание меня бы выдало. Вот так она и уехала вместе со всеми прочими слугами графа в сказочное Монтекарло; вряд ли она представляла себе, как скоро начнутся мои несчастья, но все равно плакала; так уж она была устроена, моя мать, слезы сразу же находили на ее щеках проложенные раньше дорожки, и откуда, откуда бралось у нее столько слез?

Оставить меня на собственное попечение, меня, который всегда был сам себе отчимом? За несколько недель я промотал сложенные из разных поступлений несколько сот лир, которые сумел раздобыть у старых своих ростовщиков (к тому же я завел еще несколько денежных знакомств — весьма сомнительные лица, весьма сомнительные клички!), и оказался полностью на мели. Для того, кто ест мало или не ест ничего, улицы Неаполя — это настоящая насмешка: повсюду, куда ни глянь, гигантские сыры, полумесяцы окороков, колышущиеся в воздухе, как тела одалисок, горы творожной массы, толстые колбасы, у которых на срезе круглые вкрапления жира кажутся серебряными монетками, связки сосисок, но главное — закусочные и пиццерии с их старинным, вечным, безыскусным запахом — запахом очага и сковородки, тем запахом, что попадает в нас не снаружи, а живет внутри нас, и всегда оживает — то сильнее, то слабее, — стоит нам произнести: «Дом, семья, земля». После работы, чтобы не мучиться понапрасну на улицах, я спешил домой. Помню, стоял июнь, и окошечки наши никогда не темнели, словно никогда полностью не наставала ночь. Пошарив по углам в поисках пищи в безумной надежде на чудо (как-то я выпил, приправив его солью, остатки оливкового масла, найденного мною в какой-то бутылке; с корочками от сыра, обнаруженными внутри терки и несколькими луковицами, завалявшимися в корзине, тоже было покончено; и раз сто, наверное, я все брал и нюхал бутылочку из-под уксуса), я начинал страстно, до болезненности ощущать себя сыном своей матери. Я думал о ней не с тем ленивым поверхностным чувством, что всегда: теперь ее любили сами мои кости, ей воздавало хвалу все мое тело, я благодарил ее за руки, за глаза, даже за голод; наконец-то я не страдаю, я беспокоюсь только о тебе, жалею только тебя. Моя мать в Монтекарло! Вагон люкс, граница, церкви, которые ее не знают, всюду иностранцы; граф М. с карманами, раздувшимися от жетонов, или, наоборот, отвергнутый Фортуной; прислуга, довольная или испуганная, которая исподтишка за ним наблюдает. Неужели это правда — моя мать в Монтекарло, гладит на столе Монтекарло, и, пока гладит, Снежный переулок утюжит ей сердце, как утюг в ее руках — сверкающее белье. Каждый платочек, который она берет из кучи и опрыскивает водой, — это смертная простыня, под которой прячется мое лицо, избегающее ее взгляда, стыдящееся ее.

Да, именно это говорил я ей в полных любви письмах, которые начал тогда писать: я стыжусь самого себя. Мне стыдно, говорил я, что я не заработал себе на хлеб, мне стыдно, что я ем твой хлеб, хлеб, который приходит почтой из Монтекарло в маленьких французских банкнотах. Дорогая мама, говорил я ей, как ты сумела догадаться, что я сам себе отчим, как ты обо всем догадалась? Ничего, наверное, из меня не выйдет, мама, но что будет с тобой? Да-да, не беспокойся, я питаюсь теперь регулярно; ты замечательно мне их посылаешь (по частям, чуть ли не каждый день) — и свое жалованье, и чаевые, заработанные в Монтекарло. Я так тебя люблю, говорил я ей, я никогда этого не забуду, я знаю, что это останется со мной на всю жизнь.

 

Дорогая сестра

Целую вечность я не видел свою сестру Марию. Я очень ее любил, когда был маленький. Хотя я был младше всего на два года, она учила меня всему, что знала, и плакала и смеялась, когда я смеялся и плакал; она была матери как бы третьей рукой. Однажды, когда мы только что переселились из Ирпинии в Неаполь, следуя за неизлечимым кашлем отца, нас с Марией послали в соседнюю лавочку купить на два сольдо кофе, и мы заблудились в окрестных переулках. Шестилетний мальчик и восьмилетняя девочка ищут дом, в котором живут всего несколько часов; они не помнят названия улицы, они знают только, что к двери ведут три ступеньки и что привратник хромой; каждый жалеет себя и другого, оба плачут, обнявшись, словно пытаясь защититься таким образом от всего, чем чревата случившаяся с ними беда; на каждый жалостливый вопрос они отвечают, что привратник хромой, а ступенек три. Впрочем, этого в конце концов оказывается достаточно. Ведь в Неаполе вам стоит только сказать: «А не видели ли вы волну такую-то посредине моря?» — как кто-нибудь из только что подошедших после короткого раздумья уверенно покажет вам на нее пальцем. Как те зернышки кофе, которые сжимал я тогда в руке, так воспоминания о пережитом страхе еще и сейчас хранят силу и аромат в моем сердце: я мог бы смолоть их, вскипятить и пить сколько хочу. В течение нескончаемых минут мы с сестрой чувствовали себя сиротами, мы подсознательно ощутили то, что нам еще только предстояло пережить, нас словно предупредили тогда на чужом, непонятном языке о том, что скоро мы потеряем все: даже горькое утешение страдать вместе.

Да, но разве любят они друг друга, дети семей, задавленных нуждой? Когда суп разлит по тарелкам (мать всегда разводит его до полной прозрачности, чтобы было больше), когда хлеб нарезан и каждый подсчитывает поры в чужом куске, в этот момент — спрашиваю я вас — в этот момент любят ли друг друга братья и сестры, любят ли они друг друга за столом? «Сегодня умрешь ты, и твою порцию съем я, а зато завтра умру я — хорошо?» — вот какие мысли лезут им тогда в голову.

Под неуловимыми движениями рук девочек еда словно испаряется, их острые зубки даже не пришли в движение — если хотите, можете проверить: их дыхание пахнет лишь конфетами, причастием и надеждой, — и тем не менее лучшего куска мяса уже нет… вот он был, вот еще следы соуса на тарелке, вон какой он был большой, с гребешком жира, или нет, лучше с бахромкой из нервных волокон, которую можно жевать целую вечность и после которой во рту надолго остается вкус жаркого и воскресенья. Больно толкают друг друга выставленные на скатерть локти, сквозь занавеску просвечивает алое солнце, вода в бутылке свинцового света, крошки подрагивают на скатерти от нашего дыхания; тот, кто в этом доме не питался бы еще и завистью, тот оставался бы вечно голодным. Дорогая Мария, я убежден, что вдали от тарелок наша взаимная привязанность была безгранична, каждому из нас следовало бы просить у другого прощения за свое воровское, в ущерб брату или сестре, появление на свет: прости меня за то, что я родился, дорогая сестра, ведь и я тоже, когда мы играем камешками или пуговицами на площадке лестницы, я тоже не вспоминаю о том, как это было несправедливо, что, родившись, я уже нашел в этом мире тебя; я не убиваю тебя, видишь, я даже целую тебя и треплю тебе волосы и засыпаю наконец на твоих тонких, как прутики, коленях. Вот оно, наше детство — каждодневная ненависть и каждодневное примирение: я хотел бы видеть тебя мертвой, черной среди белизны тарелок, и крестик на том месте, где была твоя ложка, но до обеда и после обеда я так тебя люблю!

Но хочешь не хочешь, а человек растет быстро. Сестра стала ужасно длинной, ноги свешивались у нее с кровати, и мать, проснувшись, укутывала их шалью, которая тут же разматывалась и свисала с них, как знамя, держась только на больших пальцах; сколько раз я смотрел на эту серую тряпку, когда утро навевало на меня свой сладкий и непрочный, свой обманчивый сон; солнце в этот час било прямо в лодыжку сестры, как в зеркальце, а на противоположной стороне кровати, на подушке, я видел ее волосы, казавшиеся в полумраке странно синими, и думал: «Какая она красивая!»

Дорогая Мария, в ту пору ты стала настоящей красавицей, стройная девушка с огромными глазами и ртом, испуганным и восхищенным робкой лестью губной помады; все это наполнило меня новой ненавистью, я стал ревнив, я караулил тебя, я тебя тиранил! Я был тогда очень горяч и схватывался со всяким, кто слишком долго смотрел на Марию, я устраивал дома и на улице сцены, вспоминать о которых мне сейчас немножко стыдно и немножко смешно. Закрой это окно, я не хочу, чтобы ты читала Да Верону, а я тебе говорю, перестань дружить с этой Капеццуто и т.д. Она упрямо сопротивлялась. Непослушание так естественно в женщине, она говорила «да», а в самом деле это было «нет»; однажды я схватил ножницы и обрезал ей волосы.

За этим для бедной Марии последовало два месяца домашнего заключения; она отомстила мне тем, что стала притворяться безумной и безучастной! Например, вместо того чтобы есть, она брала макаронину и накручивала ее себе на палец, бормоча: «Завтра я выхожу замуж», а то вдруг начинала петь хриплым мужским голосом, словно пародируя Вивиани, но лицо при этом у нее было серьезное и страдающее, словно отторгнутое от тела, которое существовало само по себе; а иногда она три-четыре часа подряд мыла руки в тазике: окунет и вынет, вынет и окунет. «Не обращайте на нее внимания, — говорил я, — она разыгрывает комедию». Но однажды я заплакал на груди у матери, и Мария наконец выздоровела.

Дорогая моя сестра! Появился мужчина с торжественным предложением руки и сердца, и самые влиятельные из наших родственников сумели оградить его от меня. Вот когда мы расстались уже навсегда, я и Мария; время, когда она учила меня всему, что знала, прекратило свое течение, оставшись за этим поворотом. Я приходил домой все позже, чтобы не встречаться с Анджело; они сидели на террасе, и бабушка сторожила их, перебирая четки. Помню, что как-то раз бедной старухе понадобилось отлучиться, но она столь твердо решила ни на минуту не прерывать своего бдения, что лишилась чувств — потом ей сделали внушение врач и исповедник. По воскресеньям обрученные выходили гулять вместе со всей семьей, целой маленькой процессией; меня тоже приглашали, но я говорил: «У меня есть дело» — и исчезал; однажды мы столкнулись лицом к лицу, когда они выходили из кинотеатра «Зала Рома», я поздоровался, притронувшись к шляпе, и, не обернувшись, прошел мимо; я чувствовал себя одержимым и проклятым, как Отелло, огни улицы Толедо мгновенно потухли, и вскрикнула скрипка в руках у нищего. Когда Мария вышла замуж и уехала, меня то ли не было в Неаполе, то ли я был болен.

С тех пор в течение более чем двадцати лет мы почти не виделись. Разрыв так и остался окончательным; мы знаем друг о друге, что мы живы, но это все. Она живет в городе, в котором мне никак не удается побывать; правда, ко мне часто приезжают ее дети. Ее третий сын, Ренато, учится в миланском университете. Он мне нравится. Мне кажется, он очень похож на моего сына. Мы гуляем, болтаем, но я сам не слушаю, что говорю. В это время я незаметно его рассматриваю, изучаю, расспрашиваю. Расспрашиваю его запястья, его волосы, его походку, его манеру смотреть на людей и на вещи, на свет и на тьму. Дорогая сестра, сейчас у каждого из нас свое собственное небо над головой и своя собственная почва под ногами. Так что же, от этого мы больше не брат и сестра и даже не друзья? Но кто знает тебя лучше, чем я? Мне хотелось бы предъявить тебе какой-нибудь счет, последний счет, который после стольких лет разлуки снова связал бы нас друг с другом. Но я ничего не могу придумать. Может быть, упрекнуть тебя в том, что не мои руки ты будешь сжимать, умирая, и не твою руку я буду искать в такую же ужасную минуту? Какая чушь! Вот разве что Ренато… Ведь когда ты его носила, ты была еще переполнена нашими общими воспоминаниями. Он болтает себе, болтает, а меня так и подмывает прервать его восклицанием: «А помнишь, как тот старичок прищелкнул пальцами и закричал, что хромой привратник — это, конечно же, дон Эудженио, и привел нас домой в один миг? А помнишь, как хотелось есть летними вечерами, когда день все не кончался и не кончался? А помнишь, как я сходил с ума, когда ты сказала, что не бросишь дружить с Капеццуто, и если бы я не заплакал, ты так бы и не уступила? А ты никогда не чувствуешь, засыпая, что со щиколоток у тебя свисает старая шаль? Помнишь? А помнишь?» Прости меня, дорогая сестра. Я сам не знаю, что говорю. Конечно, я никогда не стану так разговаривать с Ренато.

 

Хлеб с солью и оливковым маслом

Вот что я вам скажу: сегодня мне хочется хлеба с солью и оливковым маслом. Такое желание возникает у меня довольно часто, без особых на то причин, я чувствую, что мне хочется хлеба с солью и оливковым маслом, но не спрашивайте меня почему, я не смог бы объяснить; видимо, хлеб с солью и оливковым маслом так же входит в нашу наследственность, как цвет волос или предрасположенность к туберкулезу. В Неаполе хлеб с солью и оливковым маслом — это предпоследнее из возможных блюд, он идет сразу за супом из требухи, а прямо за ним уже только семечки или просто ничего. Появление хлеба с солью и оливковым маслом в неаполитанском доме означает, что все кончено: кончились деньги, кредит и молитвы, — но и тогда в кухонном шкафу всегда найдется несколько капель масла на дне бутылки, кусок черствого хлеба, щепотка соли в банке и сладкая вода Серино из ближайшей колонки. В наших краях согласны с тем, что хлеб с солью и оливковым маслом — это фактически суп, но никогда, с тех пор как он впервые появился на столе, его не подают между закуской и вторым блюдом; и тем не менее это, конечно же, суп, тем более что летом его хочется есть холодным, а зимой — горячим; впрочем, в нашем доме отдавали предпочтение нейтральной — ни теплой, ни холодной — воде из бутылки, которая ни то ни се.

Я тоже умею готовить хлеб с солью и оливковым маслом; в 1926-м в Милане я пробовал это дважды, и оба раза получилось очень хорошо. Не нужно обращать внимание на свинцовый цвет, в который окрашиваются, пропитываясь водой и разбухая, куски хлеба; нужно аккуратно полить их маслом и посыпать солью, а в худшем случае просто вообразить, что вы это сделали: в конце концов вы все равно сядете и все съедите. В нашем доме, когда на обед или ужин подавали хлеб с солью и оливковым маслом, было принято не застилать стол скатертью: нам казалось, что для стола это траур даже больший, чем для нашего аппетита, и мы уважали его горе. Мать, правда, говорила: «Ах, если б это видел ваш отец», но и только; обычно она легко плакала, но слезы могли бы испортить суп, а какой смысл был есть его пополам со слезами?

Мой отец был важным господином, хлеб с солью и оливковым маслом достался матери от бабушки, он дошел до нас бог знает из каких бурбонских, из каких плебейских далей. Ребенком я слышал, что мой прадед, Антонио Фиорентино, который и в восемьдесят лет продолжал хвататься за нож, умер на тротуаре около Порта Сан Дженнаро, грызя сладкий рожок: рожок тут же подобрал невесть откуда взявшийся оборванец и вонзил в него зубы за здоровье деда. Мою бабушку звали Тереза. Сейчас я коротко расскажу вам о ее жизни, от начала и до конца заполненной битьем поклонов в церкви и хлебом с солью и оливковым маслом; если ее образа еще нет в алтаре, то только потому, что о ее добродетелях знаем лишь мы; но когда-нибудь я расскажу о них в анонимном письме епископу, и посмотрим, посмеют ли они не причислить ее к лику святых! Осиротев в пятнадцать лет и не получив в наследство даже сладкого рожка, который стал последним ужином дона Антонио, бабушка посвятила себя святым и работе. Она шила солдатские мундиры, одевая наши войска для всех войн от эритрейской до ливийской, но те часы, когда колесо швейной машинки останавливалось, потому что уже не было света или потому, что его еще не было, она неизменно проводила в церкви. И если не попадет на небеса человек, выстаивавший от начала и до конца все богослужения — и великопостные, и страстные, и майские в честь Девы Марии, и двухдневные в честь Священного Писания — и способный твердить одну и ту же молитву по три дня кряду, то, значит, на небеса вообще нельзя попасть!

Спрятавшись, как сверчок, среди свечей и статуй, моя бабушка в течение пятидесяти лет оглушала господа бога своими неутомимыми «Tantum ergo», она молилась и просила прощения за то, что не знает смысла латинских слов, которые произносит, и молилась она, разумеется, с куда большим рвением и куда более твердой верой, нежели те, кто говорит богу в точности то и только то, что говорит.

Однако и это, и колючее сукно солдатских мундиров, и отполированные ее коленями ступени перед всеми алтарями не помешали ей в свое время быть красивой и внушать любовь. Дон Фердинандо Аволио был тоже беден и жил шарманкой, на которой восседала обезьянка по имени Асмара, чьей единственной пищей были, по-видимому, собственные ее блохи. Бабушка и слышать о нем не хотела, покуда он не пригрозил, что покончит с собой; но я-то живу на свете только потому, что спустя несколько дней после свадьбы дон Фердинандо обратился с последней своей жалобой к исповеднику невесты, который, как умел, вмешался в происходящее и все уладил. Однако брак оказался несчастливым, дон Фердинандо вскоре куда-то исчез вместе со своей четвероногой подругой, и никто о них никогда больше не слышал. Бабушка поведала о случившемся Мадонне Семи Скорбей, выкормила дочь хлебом с солью и оливковым маслом, выдала ее замуж, потом получила обратно вдовой, была счастлива, когда брала меня на руки и учила именам святых, и целовала меня в лоб, когда на вопрос: «Как жила Дева Мария до семнадцати лет?» — я безошибочно отвечал: «Голодала».

От ее шали и бесчисленных юбок исходил запах, который я помню до сих пор — слабый, простой, здоровый, как у хлеба с оливковым маслом: так пахнут несправедливость, с которой пришлось примириться, долги, которые пришлось простить, отвергнутые искушения — в общем, то был запах, который говорил: «Да будет воля всех!»

Никто не мог сравниться с моей бабушкой в искусстве приготовления хлеба с солью и оливковым маслом: только что мы заглядывали в буфет и ничего там не нашли, но стоило пошарить там ей, как откуда-то тут же появлялось несколько огрызков хлеба; пустую бутылку она выжимала до тех пор, покуда та не давала хотя бы одну каплю масла толщиной с волосок; затем надо было, чтобы вода пропитала каждый кусок, но при этом не лишила его плотности — речь, собственно, шла о своего рода воскрешении, обновлении хлеба; и, наконец, оставалось только распределить несколько капель масла так, чтобы ни одно не пролилось на блюдце и все они остались внутри хлеба и таким образом пошли на смазку петель нашего молодого голода: эти петли так легко ржавели и начинали скрипеть!

А кто лучше моей бабушки умел отказываться от своей доли еды? Мы слишком поздно узнали, что она еще помогала чужим людям, каким-то беднякам; смешно даже подумать, какую она могла подавать милостыню, но в последние годы она жила именно так, как Дева Мария до семнадцати лет, и кое-что ей поэтому удавалось сделать. Бабушка умерла в 1916 году от недоедания и долготерпения: она уже было проснулась, вздохнула, но тут же снова закрыла глаза. И только тут мы узнали, что, оказывается, она продала свое старое стертое обручальное кольцо для того, чтобы иметь возможность давать мне время от времени какую-нибудь мелочь — ей хотелось быть во всеоружии перед моим шантажом. В ту пору, ожесточенный хлебом с солью и оливковым маслом, я стал грубым и наглым парнем. Но стоило мне только произнести первый слог бранного слова или выразить малейшее сомнение в добродетели какого-нибудь святого, как бабушка, заплакав, спешила извлечь монетку из недр своих юбок.

Бабушка, молишься ли ты сейчас за меня? Если о твоих добродетелях я хочу сообщить епископу анонимно, то это только потому, что сам я никогда не был достойным человеком, не был даже тогда, когда ты покинула нас навеки. В тот день я написал в твою честь стишок, где «старушка» рифмовалась с «подушкой» и «верхушкой», но когда вечером оттуда, где ты лежала, окруженная свечами, донеслось вдруг легкое детское дыхание (разумеется, и это чудо тоже было разыграно в лотерею всем районом Матердеи, разве я мог о нем промолчать!), я выскочил за дверь и пошел на улицу Партенопе, чтобы посмотреть последнюю серию фильма «Серые мыши». Добавлю еще, что, обряжая тебя для погребения, мать обнаружила, что вокруг бедер ты носила вериги с толстенными узлами; и вот на этом, бабушка, твоя история заканчивается, хотя, если бы тебя подвергли еще и вскрытию, я уверен, оказалось бы, что позвоночник у тебя сделан из четок, из пятнадцати четок со всеми изображенными на них чудесами.

Повторяю — случается, что я думаю: «А поел бы я сейчас хлеба с солью и оливковым маслом». Годы, прошедшие с той давней поры, привели меня к совсем другой жизни и другим блюдам. Мой стол не ликует, но и не скорбит: на нем регулярно расстилается скатерть. Видимо, я не передам моим детям хлеба с солью и оливковым маслом, как передали его мне мои предки по матери: мои сыновья, вероятно, будут к нему равнодушны. Хорошо это или плохо? Когда я думаю, что охотно поел бы хлеба с солью и оливковым маслом, я не только сразу же ощущаю его вкус, я чувствую свою связь со всеми, кто ел его вместе со мною, связь гораздо более прочную, чем естественные узы крови. Моей первой семьи уже нет, старики умерли, сестры живут теперь своим домом. Но если я скажу: «Поел бы я сейчас хлеба с солью и оливковым маслом» и они меня поймут (в этом я не сомневаюсь), то можно ведь и попробовать! Давайте, Мария и Ада, давайте соберемся за моим или за вашим столом и расстелем скатерть.

Одна из вас разломит кусок черного хлеба, он такой сухой, что скрипит, когда его ломают. Потом положит кусочки в супницу и нальет туда воды, стараясь не перелить лишнего. Немножко соли, очень немного масла. Вы не можете ошибиться, ведь вы родились с этим умением. И вот мы начинаем есть. Нас затопляет ощущение свежести и грусти и соединяет нас воедино. Мы опять, как когда-то, сестры и брат, мы опять — один дом, и нам одновременно чудятся приближающиеся легкие шаги, родная рука перебирает нам волосы и по кухне разливается свежее детское дыхание.

 

Открытки

Раз в год, но всегда летом мне приходит по почте десяток открыток с видами Неаполя. Я получаю их сразу все вместе, одновременно, целый пакет фотографий, настоящий маленький фильм; у каждой на обороте лишь дата и подпись: «Луиджи Де Манес». Это старый мой друг, наши молодые годы прошли вместе: он пишет на открытках только свой адрес и имя, предполагая, что остальное довершат сами открытки, как только адресат бросит взволнованный взгляд на места, что на них изображены. Ну что же. Вот десять «платиновых», то есть глянцевитых и сверкающих, как медальоны, открыток; и послушай-ка, дорогой Луиджи, на какие они навели меня размышления, эти твои открытки от 30 августа.

НЕАПОЛЬ. ПАНОРАМА

Это только так говорится — «панорама», на самом деле она неполная: на фотографии — полоска земли, протянувшаяся от Мерджеллины до Кастель-дель-Ово и образующая излучину бухты, в которой укрывается и дремлет море. Я узнаю проспект Елены, улицу Караччоло, одну сторону холма Пиццифальконе, городской парк и блеклое, зрелое небо полудня. В августе воздух здесь почему-то пахнет деревьями и юной плотью, как если бы листья росли на голове у ребенка; однако синие морские воды призывают вас не поддаваться обольщениям земли, и нет на свете цвета более соленого и более иронического, чем этот. На проспекте Елены я учился ездить на велосипеде; почему я не вижу на этой открытке парня со сковородой жареного перца в вытянутой руке, которого я сбил здесь в апреле 1916 года? А в сентябре того же года я неожиданно протрубил в трубу, изготовленную для Пьедигротты, прямо над ухом какого-то полковника; старый воин так устыдился того, что вздрогнул, что тут же влепил мне здоровую затрещину. Мистическая и греховная ночь Пьедигротты так именно и проходит — среди незаслуженных ласк и столь же незаслуженных тумаков: кто больше всех их раздаст и получит, тот и есть самый благочестивый, ибо его пример доказывает, что мы явились в этот мир не для того, чтобы только радоваться или только страдать. Пляж Кьяйя — это сцена, на которой разыгрывается последний акт драмы Пьедигротты; уже занялась заря следующего дня, а один из протагонистов этой драмы еще здесь — вот он привалился к стене с застывшим в крике ртом и кровью, словно загустевшей от тяжелого сна; солнце по-родственному хлопает его по плечу, но не может освободить от тревог и неприятностей, которые как раз в эту минуту, торжествуя, возвращаются к нему точно такими же, как и были. Человек хотел воспользоваться праздничной суматохой ночи, чтобы украдкой сбросить с себя груз забот, но при свете дня они сразу же его находят: «Ну, поиграли и хватит, — говорят они, — бери нас обратно!»

Все остальное на этой открытке — скалы, которые процеживают морскую пену, пальмы, которые метут воздух, ветер, который поднимается к Вомеро с ласточкой на спине, — это уже бесстрастные творения бога.

НЕАПОЛЬ. КАСТЕЛЬ-ДЕЛЬ-ОВО И МАТРОССКИЙ КВАРТАЛ

Снимок был сделан сверху, может быть, из окна какой-нибудь гостиницы на улице Партенопе, потому что на первом плане здесь асфальтовые заплаты террас морского клуба; какой-то человек спит там, лежа на спине и прикрыв лицо грязной газетой, — газета полна дурных новостей, которые мешают ему дышать, но она же не даст ни солнцу, ни полицейскому его опознать. Вот так же, на таком же асфальтовом лоскутке дремал весной 1924 года дон Саверио Палумбо, старый крестьянин, сделавшийся в силу несчастных обстоятельств береговым жителем. За несколько сольдо он рассказывал желающим историю своей жизни, питался рыбешкой и моллюсками, избежавшими рыбацких сетей, и терпеливо дожидался конца каждого дня и конца своей жизни. Всем он давал один и тот же совет: «Никогда ничему не надо противиться!» «Вас одолели болезни? — говорил он. — Долги? Заботы? Ради бога, пусть они все будут при вас!» Дон Саверио твердо верил в то, что от беды не уйти: кто уходит, тут же попадает в новую, притом хуже прежнего, так что избавиться от нее невозможно. За несколько сольдо старый Палумбо рассказал мне, как это случилось, что, проработав пятьдесят лет мотыгой, он сделался обитателем пристани Санта-Лючия. «Я, — сказал он, — возделывал свою землю в Казории, будь благословен господь. Но в 1918 году у жены закружилась голова как раз тогда, когда она наклонилась над колодцем, а я был слишком далеко, чтобы ее услышать. У меня остался Джованнино восьми лет. Я все для него делал, приохотил его к книгам, может быть, даже выучил бы на профессора. Но если бы так! У Джованни вдруг отказала нога, доктора в Казории ничего не могли понять, и я привез его на телеге сюда, в больницу Иисуса и Марии. Мне сказали: или дорогостоящая операция или Джованни навсегда останется хромым. Разве можно тут было выбирать? Я продал землю, заплатил и спустя три месяца на той же телеге приехал за сыном. Пусть я стану батраком, думал я, зато ребенок будет здоров. Но не тут-то было. Может быть, не надо было мне тогда спать, как бы ни хотелось, а может, бог знал, что делает». Тут рассказ дона Саверио сбивался. Ночное возвращение в Казорию, дорога, которой нет конца, Джованни и отец засыпают, их догоняет другая повозка, груженная дровами. Подкравшиеся сзади тени пугают лошадей, они резко берут в сторону, телеги сталкиваются, ступицы колес цепляются одна за другую, со второй повозки падает бревно и убивает мальчика на месте. С той поры дон Саверио возненавидел деревню, спустился к морю и жил на террасе морского клуба, откуда рукой подать до улицы Партенопе. Он любил говорить: «Уважайте и собаку, если уважаете ее хозяина, не отказывайтесь от несчастья, которое избрал для вас бог!». Он жил до тех пор, пока от какого-то моллюска не заполучил тиф.

НЕАПОЛЬ. ЗНАМЕНИТЫЕ РЕСТОРАНЫ МАТРОССКОГО КВАРТАЛА

Эта открытка — продолжение предыдущей. На знаменитые рестораны мне наплевать, но вот море, которое плещется прямо под ними! Воду, подобную этой — теплую и мягкую, как из бурдюка, — можно представить себе разве что в верблюжьем горбу! На этой воде еще покачиваются лодки, в которых мы с Луиджи выросли, и как быстро! Были, к примеру, у нас лодочные соревнования, которые устраивало пляжное заведение «Эльдорадо»: приподнявшись на цыпочки, мы ухватывались за перекладину, а потом одним толчком придавали лодке скорость торпеды. Возникали соревнования между экипажами, часто из-под кого-нибудь из нас лодка уплывала, и несчастный так и оставался висеть на перекладине — были слышны его вопли и было видно, как сучит он в воздухе ногами; друзья неторопливо совершали виражи неподалеку, чтобы не подобрать его раньше, чем у него иссякнут последние силы. Однажды во время этой забавы я сломал себе правую руку и голень. Было ужасно больно: пока меня переносили на берег, я лишился чувств, и это дало возможность обитателям Санта-Лючии вернуть их мне так, словно я был по меньшей мере принцем. Придя в себя, я увидел, что меня расстегнули, умастили маслом, встряхнули, сбрызнули уксусом; десять рюмок коньяка ожидали, когда я буду в состоянии их выпить, а какая-то старуха целовала мою распухшую руку и причитала: «Ну, очнись же, ну, ангелочек, ну, очнись же…» Когда я выздоровел, мать пошла ее поблагодарить. Они всласть наплакались, обнявшись; и вокруг нас, и внутри, в сердце — на всем лежал, как на этой открытке, отблеск моря; несколько месяцев старая обитательница Санта-Лючии даже приходила к нам по воскресеньям с кульком анчоусов, завернутым в краешек шали; потом исчезла, не попрощавшись, не потому, что была чем-то обижена или ей надоело, а просто потому, что время по своему тасует и людей, и времена года.

НЕАПОЛЬ. МОСТ САНИТА

Видимо, его фотографировали с купола церкви Сан-Винченцо. Дома района Санита, кажется, приподнялись на цыпочки, чтобы дотянуться до Нуова Каподимонте, но не дотянулись. В определенный час дня тени людей, проходящих по мосту, ложатся на стены и крыши домов, что стоят внизу. Проходя по мосту, взгляните на переулки района Санита — из-за решеток на окнах они покажутся вам словно бы нарисованными на веере. Улица Нуова Каподимонте выглядит какой-то грустной. Ей не нравится идти к северу, и у Круглой площади она вдруг упирается, встает на дыбы, резко поворачивает назад. Дайте ей пройти!

НЕАПОЛЬ. ЗАКАТ НАД ЗАЛИВОМ

Это открытое море, которое видно с холма Позилиппо, с островами: Нисидой — в двух шагах от берега, Прочидой, Искьей и Капри, которые, словно прощаясь, отходят от города один за другим все дальше и дальше. Нисиду Неаполь держит совсем рядом с собой, словно на детских помочах; греки дали острову это имя, потому что он ужасно маленький; и море, боясь ему повредить, плещется вокруг него так бережно, что кажется, будто воды его подбиты шелком. Однажды мы вышли в море между Корольо и Нисидой, прихватив с собой в лодку мандолины, гитары, вино и лепешки с перцем и салом. И мы увидели его, этот закат над заливом: солнце умерло за грядой Майя, оставив нам завещание, которое я до сих пор храню у самого сердца: «Не забудьте! Засвидетельствуйте перед богом, что все чудеса, которые можно извлечь из желтизны туфа, зелени виноградников, синевы моря и пурпура облаков, были налицо». И тот же «закат над заливом» заставил нас в тот вечер без удержу петь и пить; мы повиновались ему, пока мой друг Финицио, обидевшись на какую-то глупую шутку, не сообщил, что сейчас сломает мне шею. В этом деле он был куда сноровистее меня, и мне ничего не оставалось, как опередить его, неожиданно столкнув в воду, что я и сделал. В течение какого-то времени его шляпа плавала на поверхности, лишенная своего привычного содержимого, а потом вдруг поднялась над водой, вся в сбегающих по ней струях, вместе с его головой; думаю, что Финицио убил бы меня, если б не эта смешная штука со шляпой. Он влез в лодку и, вместо того чтобы броситься на меня, принялся хохотать. «Нет, это же надо, вынырнуть точно под шляпой», — стонал он, корчась от смеха. И пока июньская луна сушила его одежду, Финицио усадил меня рядом и время от времени успокаивал едва заметным ласковым жестом. И так настал восход, поселивший в нас сладостное желание если уж и умереть когда-нибудь, то только всем вместе.

НЕАПОЛЬ. ПЛОЩАДЬ ПЛЕБИСЦИТА

Статуи королей — арагонских, норманнских, шведских, анжуйских, испанских, — сколько раз вы проносились мимо меня вместе с королевским дворцом, когда я мчался по площади, чтобы выиграть неделимый приз в одну лиру! Помнишь, Де Манес, мы набирали эту лиру по мелочи и разыгрывали ее, мчась наперегонки по площади. И конечно, я бы всегда выигрывал, если бы на свете не было тебя. Уже тридцать лет прошло, а я до сих пор слышу, как свистит у меня в ушах тот ветер; ты не знаешь, что значила для меня эта лира! Искоса поглядывая на колонны Сан-Франческо-ди-Паоло, я мчался что было сил, но святые у церкви ни разу не приподняли головы от своих книг или от своих ран, чтобы дать тебе подножку и заставить упасть. А потом свежее дыхание грота горы Экья спускалось к нам сверху, осушая нам лоб.

Дорогой Де Манес, все твои открытки в конце концов наводят меня на этот тон, хватит. От прошлого нет никакого проку, от будущего в нашем возрасте тоже нечего ждать, во всяком случае кажется, что нечего. Нам не с чего радоваться и не от чего отчаиваться, и мы не знаем, что нам делать; у тебя по крайней мере есть Неаполь, и ты видишь, как устает он и как стареет вместе с тобой.

СКАЛА У МЕРДЖЕЛЛИНЫ

Представьте себе, что юный Луиджи Гуаррачино четырнадцати лет не сидит, как мы его видим на этой открытке, на скале в бухте Мерджеллина, а умер и обращается к богу: «Иисусе, — говорит он, — только потому, что я всегда дожидался, чтобы человек взглянул на меня и заговорил и лишь после этого начинал действовать, только потому я и очутился здесь».

Вода вокруг мальчика зеленая, шелковистая, неподвижная, не вода, а рыцарский плащ, расстеленный в ожидании, что на него ступит нога его величества; но кто же эта коронованная особа, которую ждет Мерджеллина? Может быть, это закат, закат с золотым жезлом под мышкой и больными влажными глазами, которые обманываются в отношении Неаполя так же, как обманываются в его отношении глаза правительственного чиновника? А тут еще эта игра отражений, которая, собственно, и делает зеленой воду, в которую смотрится Мерджеллина: в этот час от нижней ветки каждого дерева, как мыльный пузырь от соломинки, отрывается его тень и, дождавшись порыва ветерка, уносится и ныряет в море. Система действует безотказно: зеленые, все более густые тени прибывают из близлежащих скверов, из Торреты и даже из верхней части города; что касается юного беспризорника Гуаррачино, то его одолевают обычные заботы: он должен решить проблему ужина и ночлега на сегодня, на прошлый и на будущий год; может быть, он жив и просто не шевелится, а может быть, умер и теперь, жестикулируя, беседует с богом.

Как становятся беспризорниками? Начало этому может быть положено ну хотя бы в доме старого сапожника из Сан-Биаджо-деи-Либраи. Этот сапожник, дон Сальваторе Гуаррачино, был дедом и единственным родственником Луиджи. Отец и мать у него одновременно скончались от тифа, когда ему было всего семь лет; дон Сальваторе согнал мух с их известковых лиц и, зная, что соломенные постели все равно сожгут по приказу санитарного управления, оставил дом, прихватив с собой только ребенка. Самому старому сапожнику жилищем служила подвальная комната во дворе полуразвалившегося дома на Сан-Биаджо-деи-Либраи; дед с внуком спали в одной койке; убаюкав Луиджи байками и ласками, дед укладывал его на своих ледяных коленях; кровь ребенка страдала от этого соседства, и все, что он видел во сне: небеса, приключения, разные предметы — все было словно из пыльного туфа; он просыпался, как только дон Сальваторе с началом нового дня принимался за работу, и первая открывшаяся ему после сна картина резала ему глаза; свинцового цвета инструменты на сапожном столике, банки с гвоздями, дратва, окаменевшая от слюны и смолы и сделавшаяся острой, как булавка, стена, сверху донизу увешанная стоптанными остроносыми башмаками, само лицо деда — пергаментное, неподвижное — все ранило его, и рана ныла всегда в одном и том же месте.

— Спи, бедняга, поспи еще немного, — от всей души уговаривал его старик, и тем не менее — будем же называть вещи своими именами — именно он, дон Сальваторе, был первой жертвой и первым тираном Луиджи.

Если бы вместо того, чтобы сидеть, размышляя, на скале Мерджеллины, Луиджи сейчас был бы мертв и беседовал с богом, он так бы и сказал: «Среди всех друзей и всех врагов, которыми обзавелся я позже, мой дед, без сомнения, был тем, кто причинил мне больше всего вреда». Бог, наверное, даже вздрогнул бы: «Какой вред, какой враг, как это может быть?»

А вот как: там, где хлеб достается с трудом, человек рождается жестоким и сильным, он рождается бойцом. Когда дед за руку вел его, семилетнего, в Сан-Биаджо-деи-Либраи, Луиджи мысленно уже говорил себе: «Дай мне только разглядеть, что там у тебя есть поценнее, и увидишь, все это будет мое». Старик, со своей стороны, надеялся, что какой-нибудь сиротский приют избавит его от ребенка, и прикидывал, к какому бы человеку потолковее обратиться ему с этой просьбой. Но, очутившись дома и сбросив с себя наваждение смерти, с которой они только что распрощались, дед с внуком наконец взглянули друг на друга.

— Ах, милый ты мой, — воскликнул вдруг дон Сальваторе, — сиротинушка ты моя горькая… Кто же теперь о тебе позаботится?

То есть произошло вот что: глаза, губы, волосы Луиджи подействовали на деда так, как потом действовали они всегда и на всех; его яркий, ослепляющий облик властно подчинил себе деда, перевернув всю его душу; и таким образом очарование Луиджи одержало молниеносную победу и в тот же самый миг потерпело поражение.

Нелегко описать поля сражений, этапы и битвы подобной войны. В душе этого ребенка было что-то дьявольское — хищное, звериное, коварное, но внешне он казался ангелом, падшим ангелом. Эта оливковая кожа, неправдоподобно смуглая и гладкая, какими бывают драгоценные породы дерева, эти огромные ясные глаза, то вспыхивающие, то потухающие; эти волнистые волосы, тонкие и меланхолические, как старинный шелк; этот словно лезвием вырезанный рот чистого четкого рисунка и странно серьезный; это тело, длинное и узкое, как рапира, — но главное, что выходило из всего этого, к какой цели было устремлено. А выходило то, что облик мальчика вызывал в каждом необъяснимое и непреоборимое чувство симпатии. Кто бы ни взглянул на Луиджи, ему сразу же и неизбежно приходила в голову одна и та же мысль: вот он, тот самый ангел, о котором говорит в известном стихотворении Луиджи Руссо, ангел, испытуемый голодом, а я и есть та мадонна, которая украдкой носит ему мандарины.

Ну а Луиджи? Когда, следуя за дедом, он покидал свою лачугу в Фонтанелле, первым его намерением (я обязан об этом сказать) было следующее: «Ограблю старика и смоюсь». В районе Фонтанелле, где запах смерти, поднимающийся из каменоломен, делает мутной воду в ручьях и нагоняет тоску на прохожих, в этом районе даже у семилетнего за плечами не менее семи веков. Козопасы, воры и нищие, огородники и старьевщики, люди, забытые и святыми, и переписью, — вот кто населяет лачуги и пещеры Фонтанеллы; залетевший туда ветер, ломая руки, тут же бросается прочь; колеса случайно забредшей шарманки сразу же покрываются какой-то странной коростой, а все ее песенки, все ее танцевальные ритмы — прислушайтесь — ведь они словно оставшиеся в живых свидетели преступления! Но дон Сальваторе Гуаррачино, сам того не зная, оказался от всего этого защищенным с той самой минуты, когда он внимательно взглянул на внука, и его первоначальное намерение назавтра же от него избавиться уступило место непреоборимой потребности опекать его, жалеть и любить.

Деньги, которые хранились в стоявшем под кроватью солдатском башмаке, были отныне в такой же безопасности, как если бы они хранились в банке. Ловите его в сети любви, дьявола из Фонтанелле, уверяю вас, это именно та ловушка, которая тут нужна! Правда, у Луиджи при этом и речи не было об искренней, настоящей привязанности. Чем дальше, тем более чужим казался ему старик. Так почему же в таком случае он не отказывался спать у него на груди или в ногах? Почему вместе с ним работал и голодал?

Непостижимый этот мальчик, увы, не приносил счастья своим друзьям. Каким-то роковым образом вокруг него всегда устанавливалась характерная для Фонтанелле атмосфера нищеты и страданий. В течение двух лет дон Сальваторе почти полностью растерял и здоровье, и деньги, припрятанные в солдатском башмаке.

— Ешь ты, — говорил он, подвигая внуку скудную еду.

— Не хочу, — с ледяным упорством отвечал Луиджи, его нахмуренный лоб и сверкающие глаза были лбом и глазами бойца, который либо добьется своего, либо погибнет. Это была непримиримая, трагическая по своей сути, инстинктивная борьба — борьба между любовью деда и великодушием внука. Да-да, именно великодушием.

Если бы вместо того, чтобы, сидя на скале, разглядывать свое отражение в сонной воде Мерджеллины, Луиджи действительно умер бы и рассказывал сейчас о себе богу, слово «великодушие» объяснило бы все. «Иисусе, мы, из Фонтанелле, можем украсть что угодно и у кого угодно, но с соблюдением всех правил, в освященной обычаями стычке. У того, кто чем-то владеет, есть запоры, тайники, оружие, сторожа и хитрость. Надуть его, обмануть — это значит прорвать его оборону и нанести точный удар. Ну а если нам слепо доверяют, нисколько в нас не сомневаются и не оказывают нам никакого сопротивления?! Иисусе, уж вам-то я не стану врать. Вы прекрасно знаете, что будь моя воля, я и дня не остался бы с дедом, он мне не нравился, и если я прожил с ним пять лет, если всегда его слушался, если я даже плакал, когда его хоронили, то это только потому, что я не хотел, чтобы он взял надо мной верх. Я понятно говорю, Иисусе? Чтобы он взял надо мной верх!»

Настоящий, законченный, очевидный беспризорник изначально наделен теми качествами, которые Луиджи приобрел с большим трудом: он ничего не ждет, стены переулка служат ему и зонтиком, и подушкой, и платком, и он так одинок, что мир кончается для него там, куда не может дотянуться его взгляд или его рука; равнодушие к миру и очерчивает для беспризорника его пределы. И вот дед покинул этот мир — не на своих ногах; на следующий день после этого Луиджи (накануне он предусмотрительно исчез, чтобы избежать грозящей неприятностями встречи с полицией) пробрался в дом, чтобы унести с собой кое-что из вещей, и столкнулся там с Винченцо Торрузио, который успел уже все подчистить к его приходу. Шакал, носящий это имя, близорукий парень-альбинос, нисколько не смутился. Он сказал, что просто вернул себе часть денег, которые задолжал ему когда-то покойный.

— А по тебе, — добавил он, — плачет приют, полицейские тебя уже искали, и снова будут здесь с минуты на минуту.

— А по тебе плачет Поджореале! — закричал Луиджи и, схватив с сапожного столика шило, запустил им в Винченцо.

Дон Винченцо уклонился от него неуловимым изящным движением — так тореадоры подставляют смертельному удару рогом просвет размером с игольное ушко, — затем разоружил Луиджи, но, прежде чем приступить к расправе, ему пришлось на него взглянуть. А взглянув, даже он, не человек, а скотина, не смог устоять перед очарованием мальчика. Он сдался, и сдался в высшей степени картинно, то есть поднял Луиджи с пола, вернул ему его оружие и сказал:

— Ты прав, давай!

Это была прекрасная мысль. Разумеется, Луиджи не дал «одержать над собой верх» ни тогда, ни потом. Они прожили вместе несколько месяцев, питаясь каштанами, латуком и требухой. Спали они в тех же подворотнях, где Торрузио играл в карты со своими дружками; наконец дона Винченцо арестовали, схватив его в тот момент, когда он залеплял воском красной рождественской свечи замочную скважину в двери ювелирной лавки (две попытки сделать ключ на глазок ему не удались), и пока его не перевели в тюрьму Авеллино, он частенько получал от Луиджи сигареты и апельсины и слышал с улицы его голос — глухой и печальный. Голоса друзей, которые доносятся до узников в камеру, всегда звучат как больные; у них словно сквозят ребра — отцветший, поблекший звук, его агония. Однако внимательное ухо уловило бы в кантилене Луиджи и кое-что необычное — оттенок презрения, ноту подавленного торжества: «Что я был обязан сделать, то сделал, и мы квиты». То был голос бойца, приветствующего соперника звоном оружия.

Что-то я никак не могу кончить историю беспризорника Гуаррачино, да и рассказываю я на этот раз неискусно и нехотя: писать так — это то же, что курить в темноте.

Теперь я снова хочу вернуться к Луиджи, туда, в Мерджеллину, где, сидя на скале, он ждет, когда опустится вечер. Ну что, парень, пригодились тебе твое коварство и жадность? И то, что к четырнадцати годам ты успел съесть не только запретный плод с древа зла, но и все древо от корней до листьев, — это тебе пригодилось? Тысячи людей улыбались тебе после дона Сальваторе Гуаррачино и Винченцо Торрузио, и всех их тебе пришлось пощадить. Барона в распахнутом пиджаке, синьорину с раскрытой сумочкой, англичан, в рассеянности забывших о своих чемоданах, приезжего из Нолы, заснувшего в станционном зале, — все они мгновенно проникались к тебе симпатией и предлагали тебе соревноваться с ними в дружеских чувствах. И ты не мог не принять их вызов. Потому что раньше, чем родиться обманщиком, бандитом, вором безумцем — в общем, несчастным, — ты родился бойцом. Ты жив еще там, на своей скале? Тогда смирись, успокойся. Ты умер? В этом случае тебя выслушает и утешит бог.

Тем временем наступила ночь, и Неаполь вспыхнул всеми своими огнями. От улицы Партенопе до Позилиппо море сияет его отраженным светом, у рыб болят глаза, а туристу, едущему в коляске по набережной, не видны вздыхающие на тротуарах кучи тряпья, но зато он ясно различает скелеты сирен, которые ворочаются с боку на бок в своих песчаных могилах. Вот вы говорите Неаполю: «Как ты прекрасен!» — а Неаполь погиб!

 

Смерть в Неаполе

Конечно, умереть можно где угодно. В моем городе, когда кто-то испускает дух, родственники тут же включаются в некое подобие соревнования по демонстрации скорби — с обмороками, припадками отчаяния, попытками самоубийства, впрочем, подобные попытки всегда расстраиваются своевременно появляющимися друзьями, которые с необычайной ловкостью пресекают все эти крайние проявления солидарности с умершим. Словно святые, действующие ex voto, они чудесным образом останавливают истекающих слезами безумцев в сантиметре от края подоконника, с которого те собирались совершить свой роковой прыжок; чуть позже они же заталкивают их в маленькую толпу, оглушающую покойника своими причитаниями, в которой иной раз оказывается никому не известный прохожий, сокрушающийся ничуть не меньше, чем все остальные. А потом они же приносят обессилевшему семейству еду и вино. И в этом деле тоже возникает своего рода соревнование, создающее в доме, который постигло несчастье, невиданное изобилие: так, как ел я в день смерти бабушки — а я это прекрасно помню, — я не ел уже никогда.

У дона Пеппино Финицио, сапожника из Ареначчи, умерла при родах жена. Ребенок — мальчик — выжил. Чтобы оказаться во всеоружии перед лицом его скорби, пришлось мобилизовать самых сильных мужчин квартала. Они являлись в его дом так, словно шли на драку: в одних рубахах, под которыми перекатывались мускулы, с нахмуренными лбами; их блестящие глаза как впились в дона Пеппино, так уже не оставляли его ни на минуту. Дон Пеппино бился головой в зеркало шкафа, пытался вспороть живот овощным ножом, пробовал задушить себя собственными руками, сумел поднести к губам бутылку с керосином и каустической содой; он кусал себя и колотил, его вопли сотрясали стекла и души, но стражи всегда успевали вовремя вмешаться и спасти его. В разгромленном доме происходило что-то вроде корриды: вдовец действовал с хитростью и свирепостью обложенного со всех сторон быка; притворившись обессиленным или лишившимся чувств, он тут же вскакивал на ноги и пользовался долей секунды, чтобы совершить какую-нибудь совершенно неожиданную попытку членовредительства. Один бог знает, как ему удалось, улучив минуту, расшвырять своих противников и выхватить из колыбели дитя.

— Убийца, лицемер, девять месяцев ты водил меня за нос, так, что я поверил, что мать тебе нужна! — завопил он, но тут же рухнул под тяжестью навалившихся на него мужчин, так что невинный младенец лишь чудом вышел из этой заварухи невредимым.

Однако и Пеппино Финицио, по обычаю, успокоился при появлении кушаний. Его двоюродный брат, пекарь дон Винченцо Милетто, перещеголял всех. Он проявил наибольшую расторопность, когда надо было не дать вдовцу наложить на себя руки, и он же оказался самым щедрым, когда понадобилось подкрепить его силы. Стол ломился от рыбы, цыплят, роскошных соусов, разного рода бульонов. Дон Пеппино, как и было принято, подошел к нему не без сопротивления, но скоро воодушевился; однако даже сквозь восхитительно благоухающий пар, который поднимался от кушаний, он не переставал сверлить взглядом двоюродного брата. Повторяю, между двумя мужчинами происходило до этого что-то вроде дуэли наоборот, и так как вдовец вышел из нее невредимым, дон Винченцо, получивший несколько кровоточащих царапин, мог считать себя победителем. Но скоро выяснилось, что дуэль вовсе не кончилась. Когда дон Пеппино придвинул к себе десятый поднос и набросился на него с прожорливостью, которая выглядела совершенно ненормальной, самоубийственной, было уже слишком поздно что-либо предпринимать. Испустив торжествующий стон, вдовец лишился чувств и был перенесен на кровать. Только тут дон Винченцо понял, что противник воспользовался его бесчисленными роскошными кушаньями для того, чтобы осуществить свое роковое намерение; чудовищное несварение желудка неделю держало дона Пеппино между жизнью и смертью, но дон Винченцо окончательно подтвердил свою заслуженную победу в этой навязанной ему небывало упорной схватке тем, что заставил сидеть у постели больного лучших врачей Неаполя до тех пор, пока вдовец не появился на своем балкончике между горшками с мятой и базиликой, чтобы взглянуть на нищий мир переулков, который наконец-то снова стал ему нравиться.

Смерть в моем городе — неаполитанка; она является сюда не с небес и не из преисподней, она живет тут постоянно. Взрослые и дети готовы пройти через весь Неаполь, чтобы взглянуть на покойника; плачущие родственники приглашают их в дом, рыдают и ломают руки, но мысленно уже представляют себе минуту, когда будут наносить им ответный визит. Каждый неаполитанец спит не только с женой, но еще и со смертью, и ни в одном уголке мира смерть не выглядит такой своей и домашней, как здесь, между Везувием и морем. Картинность, с которой выказывается здесь горе, — это всего лишь наивная уловка, способ внушить себе и другим, что смерть — это что-то неслыханное, попытка любыми средствами придать торжественность самому распространенному и самому привычному среди местных событий. Движения женщин, одевающих покойника, так точны и уверенны, словно они никогда ничем другим и не занимались; они причесывают, они прихорашивают его словно для первого причастия; а когда с проникновенными диалектными интонациями они начинают его оплакивать, у них получается почти колыбельная, грустная домашняя колыбельная, которой покойника, кажется, просто убаюкивают.

Второго ноября все неаполитанские переулки кишат детьми, которые упрашивают прохожих бросить монетку в память об умерших и протягивают им свои странные, сделанные специально для этого случая «траурные» бумажные копилки. Излишне говорить, что деньги эти пойдут не на цветы и свечи для усопших, а на гранаты и прочие фрукты и сласти для маленьких попрошаек, и если все мы в конце концов всегда уступаем их просьбам, то это потому, что, неожиданно вздрогнув, вдруг вспоминаем, что в Неаполе умирает слишком много детей. Когда хоронят ребенка, родные бросают вслед его белой погребальной колеснице горсть конфет; дешевые эти конфеты, серые и ноздреватые, подпрыгивая, раскатываются по мостовой, на них налетают бесчисленные сверстники покойного и расхватывают их в жестокой стычке, оставляя в ней клочья рубах и собственной кожи; смеющиеся, неистовые, они не слышат призывающего их голоса смерти, которая пересчитывает их, как наседка цыплят; их отношения с ней естественны и фамильярны.

На кладбище Поджореале я видел как-то ребенка. Хоронили его отца, и если бы ребенок этот родился и рос в другом городе, его, конечно, оставили бы дома. На вид ему было лет восемь, и был он смуглый, как орех; пока опускали гроб, он неподвижно стоял в первом ряду и жевал промокшее от слез печенье. И вдруг комок глины непонятно как придавил неосторожную бабочку, и она тут же исчезла в могиле, которую могильщики уже забрасывали землей. Мальчик дернул мать за юбку и сказал:

— Видела?

— Да, — прошептала женщина, на мгновенье переставая плакать и гладя сына по голове.

Они были так естественны — и эти лица, и эти души, и эти слова, — так же естественны, как белые облака над холмами, как трава, стелющаяся под неуловимым южным ветерком, как черные столы трактиров у подножья Поджореале, которые нетерпеливо поджидали сирот и вдов. Да, среди всех обитателей Неаполя смерть — это самая старая, самая исконная его жительница. И она все время твердит нам: «Извольте платить за удовольствие жить здесь, а не где-нибудь еще».

Смерть — это налог, которым облагает нас бог, она живет во всех снах неаполитанцев, во всех их песнях; неверно было бы думать, что с нею здесь недостаточно почтительны или что, напротив, здесь ее культ; на самом деле отношения с нею неаполитанцев — это отношения близкой родни — простые и вместе с тем уважительные.

 

Июнь

Июнь, ты протягиваешь мне мой Неаполь, как причастие на тарелочке. Я преклоняю колено, я в самом деле ощущаю раскаяние под обжигающим солнцем Милана, я говорю: «Меа culpa», я говорю, что недостоин, но ты, июнь, достаешь Неаполь из своей золотой чаши и подносишь к моим губам; колокольчик в алтаре звенит. Я думаю обо всем этом, когда иду по улице Данте, и мне вдруг начинает казаться, что я не тут, а на Кьярамонте и что сейчас с просторов Каироли я увижу пальмы площади Виттории, без устали — то утвердительно, то отрицательно — мотающие своими растрепанными головами; вы не поверите, но вчера я увидел даже море, настоящее неаполитанское море, все в пене и рыбацких сетях, в фонтане у замка Сфорца — оно как раз там все поместилось.

В июне Неаполь распускается, как роза в бокале; он не хочет и слышать о четырех стенах — разве что на минутку. Дома в эту пору остаются лишь пауки да заснувшие мандолины, и никому в голову не придет искать своего святого Иосифа на комоде под стеклянным колпаком: святой Иосиф тоже вышел на улицу. Соковыжималка в киоске прохладительных напитков не умолкает ни на минуту. Оцепеневшие на крышах кошки в ответ на каждое ее позвякивание дергают ушами, пронзительный этот звук их раздражает, и иногда они реагируют на него неловким прыжком. Этот непреднамеренный, невольный прыжок — проявление того самого непреодолимого саморазрушительного инстинкта, который однажды — как раз в июньскую ночь — усыпил на травяном ложе в Пасконе самую красивую девушку Фории. Проклятый горбун, который продал ей утром двенадцать булавок, проходил тогда мимо со своим ящиком-витриной и, смеясь, сказал: «А вот и я». Забавно, что булавки у него были английские, то есть с замочком; а горб у дона Фаустино был такой большой, что всякому, кто видел его впервые, он говорил:

— Я и дело-то себе выбрал такое, чтоб его уравновесить: если б я не носил на груди всю свою лавку, то опрокинулся бы на спину.

Что касается кошек, которые, валясь с крыши вниз, думают, что сейчас они вонзят когти и в раздражающий их звук или запах, то, по-видимому, таким способом июнь проводит среди них свой отбор: лучшие возвращаются на крышу, слизывая кровь с усов, а те, что послабее, остаются лежать на земле, в то время как все семь их душ подымаются на небеса, скручиваясь кольцами, как хвосты ящериц.

Для ребятни из переулков июнь — это месяц «тележек». Впрочем, это даже не тележки — просто дощечка на четырех деревянных колесах, задние оставались неподвижны, а передние, подчинявшиеся рудиментарному рулевому колесу, приводились в движение двумя веревочками, которыми водитель пользовался как вожжами.

(Кстати, почему бог устроил здесь столько подъемов и спусков, наводящих на мысль, что город строил наспех хромой циклоп?)

Вот конструктор тележки смазывает мягким мылом оси крохотных колес, сажает двух-трех приятелей и сам садится на дощечки, обматывает веревочки вокруг пальцев и мысленно командует: «Ну-ка, горка Бранкаччо, покажи, на что ты способна!» После первых же десяти метров тележка приобретает скорость пули и останавливается лишь там, где ей вздумается остановиться; однажды я собственными глазами видел, как пекарь у арки Мирелли извлек из тестомешалки двух полуголых мальчишек, которые угрями извивались в его руках, в то время как раскиданные по полкам колесики еще продолжали вращаться; чистый запах муки осенял весь этот разгром и проклятья пострадавшего; впрочем, мы, неаполитанцы, привыкли есть свой хлеб пополам с неприятностями.

Ну а еще в июне все, конечно, на пляже. Вот старичок, который выходит из воды и начинается рыться в песке; какой бы драной ни была его одежда, она все-таки может кому-нибудь приглянуться; поэтому, прежде чем окунуться, он ее похоронил, и сейчас земля должна ее вернуть. Но увы, тряпье, которое он выкапывает, не его: произошел наглый подлог. Финалом этой уникальной подземной драмы будет то, что старичок начнет спокойно и стоически разрывать песок в других местах, надеясь, в свою очередь, поменяться с кем-нибудь к своей выгоде. Успеха тебе, дедушка, я знаю, что и море, и человеческая сообразительность в моих краях содержат одинаковое количество соли, и потому я уверен, что ты своего добьешься.

Во времена моего детства пляжем для бедных считался у нас пляж Сан-Джованни; донна Филомена Сгарра сторожила там наши одежки за одно сольдо. Она складывала их в одинаковые кучки и придавливала от ветра камнем. Не было случая, чтобы, возвращая одежду, она перепутала одного мальчика с другим; но однажды наступил уже поздний вечер и взошла луна, а пара штанишек с маечкой все еще ждали кого-то под последним камнем. Вопль матери раздался около полуночи, донна Филомена утешала и обнадеживала ее в течение долгих часов, пока гребцы не почувствовали, как что-то легонько ткнулось в нос их лодки и крикнули об этом на берег. Мать уже не плакала; ей отдали ее маленького покойника, и она совсем было пошла, но вдруг вернулась и подобрала камень, которым были прижаты на песке штанишки и майка; донна Филомена одобрительно кивнула, потом повернулась к морю и долго смотрела на воду, проступающую в первом утреннем свете, — поверхность моря казалась такой гладкой и такой твердой, что на ней впору было установить и зажечь четыре свечи.

Ну а теперь ваша очередь, дон Аннунциато Скарлоне, самый прославленный из спасателей, работавших на том великолепном участке пляжа, который тянется от Мерджеллины до мыса Позилиппо, — что я могу для вас сделать, чего вы от меня хотите? Дон Аннунциато был пляжной знаменитостью — красивый старик с бугристой мускулатурой, обтянутой сухой морщинистой кожей; с мая по сентябрь он дремал на террасе своей купальни, рассуждая, по-видимому, так: «Я прославился в сорока девяти спасениях, это знает всякий, а кто не знает, узнает; а раз так, я и пальцем не шевельну, пока не дождусь достойного меня шторма, а до тех пор буду просто сидеть здесь, и всё, как святой среди картинок ex voto».

Так он и сидел на своей циновке и молчал, созерцая море, таящее в себе обломки давних катастроф; этот белый песок на дне, он как страница античного текста на латинском или на греческом, которую можно читать сквозь стекло воды; но когда небо темнело и неожиданно набежавшие волны начинали вздыматься, как вереница взлетающих чаек, так, что какой-нибудь лодчонке, застигнутой непогодой в открытом море, никак не удавалось преодолеть окружившие ее провалы воды, тогда дон Аннунциато коротко оглядывал сцену и презрительная улыбка кривила его губы; все его разочарованное лицо, казалось, говорило: «Как, и это все? И вы, святой Иосиф, не нашли ничего получше для пятидесятого спасения? Не обижайтесь, но это не для меня». Дон Аннунциато поворачивался к морю спиной и делал своим юным внукам, дрожавшим от нетерпеливого желания показать себя, повелительный жест, которого они только и ждали; в один миг они оказывались в воде; бросаясь волнам наперерез, перелетая через них, оседлывая их, они вылавливали наконец утопающих и под аплодисменты подводили к берегу; но в холодном взгляде дона Аннунциато они всегда читали одно и то же: «Нет, сегодня вы мне не понравились». Одним словом, дон Аннунциато, вы стали статуей собственного могущества и славы, а морю в течение долгих лет позволяли разве что почтительно поцеловать вам ноги, когда вам приходила фантазия перекрасить лодку или размотать на берегу канат. Достойная вас буря случилась лишь в августе 1924 года. Пронзаемые молниями черные тучи, похожие на крылья огромных летучих мышей, их слепой бег. Взбесившиеся воды, воронки водоворотов, которые твердили дождю: «Еще, еще, еще!» Расколовшийся горизонт. Тоскливое томление земли, которая, казалось, отступала от моря. Ветер, словно сгребавший к берегу голоса тех несчастных, которые оказались в ста метрах от суши. Да, это была буря для вас, дон Аннунциато! Величественным жестом вы приказали держаться в стороне дрожавшим от ужаса помощникам. Вы осенили себя крестом и нырнули. Так чего же вы от меня хотите теперь, спустя столько лет и когда я так далеко? Я все равно вынужден сказать, что вы тогда утонули, сделав всего несколько гребков, утонули потому, что слишком долго не упражнялись. Ваши же собственные внуки не только плакали, когда клали вас в гроб, но и смеялись. Тот, кто создал наш город, дон Аннунциато, не любит спеси: если Неаполь десять раз на дню начинает повторять: «Как я прекрасен», Он насылает на нас землетрясение или эпидемию; так было всегда, и Он, наверное, прав.

Миланский июнь протягивает мне, как причастие на тарелочке, мой Неаполь. Если, скажем, я пишу, то бумага у меня белая, как песок на пляже Кьяйя. Я не могу стряхнуть со своего старого пера названия Скудилло, Мирадуа, Аренелла, Вилланова, Кариати. Я неожиданно заговариваю по-неаполитански с весьма уважаемыми северянами, что повергает их в растерянность и (надеюсь!) немного трогает. Тут, на улице Борго Нуово есть один замечательный дворец. Так вот, из его тенистого двора тянет запахом переулка Каньяцци, того, что затесался между садами Каподимонте и в котором с учебниками под мышкой я дожидался пятнадцатилетнюю синьорину Кармелу Реццулло и дождался оплеухи от ее отца.

Звонит ли на моем рабочем столе телефон, сообщая, что меня вызывает Турин, ловлю ли я такси на бульваре Монца, я все время думаю об одном и том же: о панораме, которая в июне открывается с Бертолини — непрекращающееся плавное движение вниз, к морю людей и домов, и о неаполитанском способе существования, которое словно балансирует на проволоке, отвлеченно и в то же время сосредоточенно, — так здесь живут, так говорят о жизни.

Приходит июнь и всех выгоняет на улицу, даже святой Иосиф и тот вышел; сидит себе среди нас на тротуаре, или на оглобле телеги с арбузами, или на перилах, а то и вовсе ни на чем.

Радости и страданию, жизни и смерти лучше всего выбирать себе неаполитанцев в июне. Минует июнь, и все определится; завтра уже будет июль, месяц мух и сонной дремоты.

 

Чудо

В одном из переулков старого Неаполя, неподалеку от моря, дряхлела, приходя в запустение, церковка дона Бернардо, посвященная святой Анне.

Во времена несчастного короля Феррандино она была домашней капеллой знатного семейства, обитавшего тут же в доме, который, придя за столько лет в совершенный упадок, служил теперь приютом множеству нищих семей.

Поэтому у церкви этой не было ни соответствующего фасада, ни колоколов, ни прочих внешних атрибутов, которые свидетельствовали бы о ее мистическом предназначении; в ней всего-то и было, что пустая просторная комната (с дверью, выходящей прямо во двор), бедный алтарь со старинной статуэткой святой Анны на пьедестале черного дерева да сапожник дон Бернардо Скутери.

Единственной службой, совершавшейся в этой необычной церкви, была ежемесячная месса, которая устраивалась по завещанию некоего купца, жившего и умершего в этом квартале; прислуживал во время мессы дон Бернардо, чье лицо, тупое и сокрушенное, заставляло вспомнить фигурки на изображениях ех voto.

В этой же церквушке проводил он и большую часть дня, хотя были у него и жена, и дети; вы можете легко представить себе все описываемое, если вообразите, как ставит он свой сапожный столик в углу огромной пустой комнаты, как открывает с помощью гасильника пять высоких окон, как, наскоро преклонив колено перед святой Анной, берет в руки башмак и спокойно приступает к работе. В определенный час дня столбы роящихся в солнечном луче пылинок протягиваются к нему от окна, а то и морской ветерок, пахнущий рыбой, обежит вдруг его стол, и в прикосновении его всегда есть что-то округлое и мягкое, как если бы он еще хранил форму надутых им парусов; излишне, наверно, говорить о том, что частенько — ну, скажем, когда запропастится куда-то банка с клеем — дон Бернардо позволяет себе процедить сквозь зубы крепкое словцо.

Дону Бернардо сорок пять лет, это несчастный крохотного роста человечек, почти что карлик, с гноящимися глазами; инстинктивное желание воспроизвести себя в нормальных размерах побудило его жениться на огромной костлявой терпеливой женщине, которая в спешном порядке подарила ему пятерых сыновей неслыханного здоровья, словно выпиравших изо всех дыр своей рваной одежонки; стоило кому-нибудь из них появиться на пороге церквушки, где дон Бернардо трудолюбиво склонялся над столом или разговаривал со святой Анной, как в физиономию ему тут же летел башмак.

Но о чем же говорил дон Бернардо со святой Анной? Прежде всего о том, что она не думает ни о себе, ни о людях; как могла она допустить, чтобы верующие о ней забыли? Если б не дон Бернардо, который по воскресеньям наводил в комнате чистоту с помощью тряпки и опилок, тут вообще все затянуло бы паутиной! В наше время, полагал дон Бернардо, статуя святого не может позволить себе стоять сложа руки. «Может, вы просто не знаете, как заставить народ себя уважать?» — частенько спрашивал он старинную статую, нервно потирая руки. Где-то он услышал, что если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе. «Уж эти мне святые», — бормотал он, преклоняя колено перед бесстрастным изображением, и было ясно, что грубым этим языком говорила в нем глубочайшая атавистическая вера. Иногда посреди оглушающей тишины летнего полудня он вдруг неожиданно вскакивал, подходил к трем жалким рядам дряхлых скамеек (тишина стояла такая, что можно было услышать, как их точит жучок) и, едва не сдвигая их с места, яростно колотил кулаком по безответному унылому дереву.

С незапамятных времен он любил святую Анну и мечтал прославить ее среди людей. Несколько лет назад, почти силою вырвав какие-то жалкие гроши у нескольких знакомых и просто прохожих, он исхитрился устроить ей праздник на двадцать шестое июля. Пять, а то и шесть арок из масляных плошек украсили тогда переулок; на традиционном помосте для музыкантов до утра пели толстые местные знаменитости, которые для виду немного поупирались, но толпа силой стащила их с балконов, заваленных арбузами, сковородками и бутылками; в тот вечер, оказавшись среди целого леса горящих свечей, старинная статуэтка святой обрела наконец свой настоящий цвет.

Но даже такие, раз в год устраиваемые празднества были ему не по средствам, и дон Бернардо страдал. В больших неаполитанских церквах он заходил в алтари, посвященные святой Анне, и незаметно разглядывал великолепные скинии, принесенные в дар бесчисленные драгоценности, смотрел на прихожан, которые, опустив головы, шептали молитву, на руки, протягивающие приношения; и все это невыразимо его мучило, поселяя в нем чувство какой-то горькой и смутной ревности.

Именно так дон Бернардо постепенно и потерял голову. Однажды ночью, босой, полуголый, этот крохотный человечек, который из-за своего роста, видимо, дальше других отстоял от неба, вылез из постели, прихватил с собой инструменты, пробрался в церковь и приладил там к пьедесталу Святой какое-то хитроумное устройство.

Господи, прими во внимание нищету его духа и обуревавшее его смятение и будь к нему снисходителен, господи! В общем, случилось следующее: утром, когда не то две, не то три из редких посетительниц церкви подошли к алтарю, оттуда, от пьедестала святой, донеслось что-то вроде стона, и статуя медленно повернулась к ним спиной.

Когда в церковь сбежался весь переулок, святая Анна уже стояла как обычно, но спустя некоторое время чудо повторилось, и его уже видели сотни глаз. Всеобщая паника и слезы истолковали происшедшее в единственно возможном смысле: святая страдает от забвения, в котором она пребывала годами. На другой день по улицам квартала было ни пройти ни проехать, толпы людей текли по ним медленно и неотвратимо, как поток лавы.

Как это всегда бывает при столкновении со сверхъестественным, у всех — и у мужчин, и у женщин — возникло вдруг смутное ощущение вины и ответственности за какие-то свои давние, уже забытые прегрешения, и они шли меж древних стен бледные и безмолвные. Плач ребенка или набежавшая на облако тень, самый обыкновенный, легко объяснимый звук приобретали вдруг роковой смысл, предрекая какие-то неминуемые несчастья.

Кроме того, народ предпринял и ряд действий.

Рабочий стол дона Бернардо был выброшен из священного места. Комнату украсили коврами, цветами и свечами, в воздухе повисло густое облако ладана…

На другой день городские власти упорядочили движение людей, а к вечеру остановили его совсем. Прошел слух о какой-то проверке, назначенной епископом; ведь известно, что высокие церковные власти, как правило, не верят в чудеса, которые и в самом деле нередко объясняются всего лишь коллективным самовнушением.

В эту ночь дон Бернардо снова проскользнул в церковь и заперся изнутри. Попробуем же в эту минуту спуститься с канатами и факелами в самые глубины души этого тихого безумца. Ведь он считает, что сделал лишь тысячную долю того, что святая могла бы сделать сама, если бы не ее необъяснимая скромность или божественная стыдливость, свойственная истинному величию. Иными словами, он совершенно не сознает, что совершил святотатство, и если теперь хочет скрыть следы содеянного, то только для того, чтобы вновь обретенное уважение к святой сохранялось и впредь. И все, больше ничего нет в душе у дона Бернардо, разве что некоторое беспокойство, желание справиться с делом как можно скорее. Но тут случается ужасное, и дон Бернардо попадает в тюрьму.

Непостижимый наш сапожник отвечал на вопросы комиссара полиции, всхлипывая, а в коридоре плакали его жена и дети. Насколько я знаю, дон Бернардо, чьи коротенькие, торчащие, как иглы у ежа, волосы едва виднелись над крышкой стола, объяснил все следующим образом.

— Да, за вчерашнее отвечаю я. Но нынешней ночью, ваше превосходительство, чудо произошло в самом деле. Войдя, я запер дверь на три оборота, помню, еще толкнул ее ногой, а ключ спрятал в карман. Едва я кончил работу, как услышал чьи-то легкие шаги. Дверь распахнулась, и на пороге встала пожилая синьора с серебряными глазами. Она была похожа на монахиню. «Ни слова, сестра, сейчас я вам все объясню», — сказал я. Но она трижды вскрикнула, и церковь в один миг заполнилась людьми, и они на меня набросились. «Видели вы монахиню?» — спрашивал я у всех. Но никто ее не видел. И все-таки, клянусь вам, ваше превосходительство, дверь была заперта на три оборота! Так что же, разве это не чудо? Взгляните на мои руки — они еще дрожат! Нет, что бы вы ни говорили, то была она, святейшая из святых. Я молился ей двадцать лет, и только сейчас она меня услышала. — Ошеломленный и радостно взволнованный дон Бернардо в заключение подмигивает комиссару.

— Может, было с ее стороны и немного каприза. Но зато какие минуты! Синьора проходит сквозь запертую дверь, и я целую землю у ее ног.

Комиссар качает головой и спрашивает себя, что ему делать с этим дураком, переживающим миг искреннего торжества. Его мошенничество совершенно бескорыстно: когда, привлеченная фальшивым чудом, в церковь сбежалась половина Неаполя, дон Бернардо продал все башмаки, отданные ему в починку, чтобы купить святой Анне цветов и свечей. Не исключено, что он попытался бы продать для той же цели и пятерых своих сыновей, которые плачут сейчас в коридоре. Потому его отпускают, а что касается второго, настоящего чуда, то дон Бернардо на долгие годы остается его живым свидетелем, убедившим очень многих, в том числе и автора этих строк.

Ребенком я бывал в церкви, о которой здесь рассказал, — всюду новые ковры, новые скамейки. В углу на коленях всегда стоял дон Бернардо и из-за своего смехотворного роста казался как бы вдвойне коленопреклоненным. Он не сводил глаз со святой; я помню его лицо, по нему было ясно: если настоящее чудо и расцветает, то не там, где предаются методическим религиозным размышлениям, а лишь на почве страстной и простодушной любви.

 

В Монтеверджине

Храм Монтеверджине стоит на горе Партенио в плодороднейшей Ирпинии; он высится, как ковчег, над плещущимся вокруг него морем каштановых рощ и лесов. Наверное, старинной мадонне, которой посвящен храм, время от времени приходится отодвигать от себя — словно отбрасывая непослушную прядь — эту буйную растительность; отодвинув, она снова начинает спокойно и мягко вглядываться в лицо своего младенца, а доминиканцы монастыря бродят тем временем по его белым террасам, придумывая то ли новую молитву, то ли новый рецепт для ликера. Мадонна Монтеверджине по прозванию «Мама-славянка» — это византийская икона, одна из самых «смуглых» среди них, очень почитаемая в Неаполе: четырехугольник ее изображения осеняет тут каждое супружеское ложе.

Однажды она даже победила в уличной драке, когда в переулке Карминиелло один преданный ее почитатель схватился с пылким приверженцем помпейской мадонны и сломал ему три ребра; это столкновение подготавливалось годами, так что дону Паскуале Ангарелле оставалось только сказать противнику: «Сам знаешь за что» — и нанести удар.

В мое время в канун троицы и в сентябре у неаполитанцев было принято совершать паломничество в Монтеверджине. То были поистине олимпийские состязания в роскоши. Ради этого случая и богатые, и бедные выставляли напоказ самые праздничные из своих костюмов, лиц и чувств, каждый придумывал себе какой-нибудь восхитительный образ и уже не отступал от него в течение всего путешествия. Как сейчас помню лавочниц с центральных улиц — огромных, великолепных, торжественных, как соборы; нитью жемчуга, которая в несколько рядов свисала у них с шеи, можно было перегородить улицу Караччоло; уши у них кровоточили, разодранные тяжелейшими серьгами; грубые расплющенные пальцы, сплошь унизанные кольцами, сверкали, как медная отделка экипажей; бриллиантовые булавки отбрасывали при движении блики на крупы лошадей. А экипажи, которые везли неаполитанцев в Монтеверджине! Шарабаны, двухместные виктории, ландо, открытые коляски, выезды из четырех лошадей, выезды из шести лошадей, повозки, телеги, двуколки, даже дилижансы; не поручусь, что какой-нибудь ловкач не путешествовал просто на голом самодвижущемся колесе на манер Фортуны. Запах дорогой кожи стоял во дворах и веселил душу; мешки с зерном и сладкими рожками, кнуты, удила, шоры громоздились у порога под надзором свирепого вида парней, которые время от времени проводили шерстяной тряпочкой по ремням и цепочкам упряжи — то ли они оттирали только им заметное мутное пятнышко, то ли, от легкой дремоты, им уже чудились пыль и ветер деревенских проселков. Лошади, разряженные как невесты, оборачивались назад, словно разглядывая всю роскошь экипажа — сплошные кружева и подушки; дон Луиджи Гарджуло оделял каждую из них приличествующей лаской и объяснял друзьям:

— В этом году я взял вороных, белые и в яблоках не годятся — на них не видна пена. Ну а насчет экипажа что скажете? Картинка, верно?

Дон Луиджино был, что называется, фанфарон болтливый и самодовольный, поскольку был он перчаточником с улицы Перчаточников, то есть перчаточником безвозвратно и окончательно, в неподдающемся исчислению поколении. Его дед умер в ресторане «Скала Фризио», поспорив, кто больше съест макарон; отец просадил состояние во время двухнедельного гулянья на Капри в обществе важных господ, которые, надо отдать им должное, прислали-таки свои визитные карточки, когда он повесился в заднем помещении своей лавки; когда требовалось выкинуть чего-нибудь этакое, небывалое, на что не решался никто, последний из рода Гарджуло проталкивался сквозь толпу и начинал действовать. День паломничества в Монтеверджине был его день. Перед тем как тронуться в путь, экипажи собирались у моста Казановы, окруженные несколькими рядами зрителей, которые простодушно аплодировали всему происходящему так, словно все эти великолепные Гарджуло, снискивая свои триумфы, представительствовали от каждого из них. Усердные эмиссары дона Луиджино распространяли потрясающие слухи: рукоятка у его хлыста — червонного золота, султаны на головах лошадей из настоящих страусовых перьев, колокольчики — из чистого серебра. Словно бы для подкрепления всего сказанного, дон Луиджино, удерживая одной рукой рвущихся лошадей, другой пригоршнями расшвыривал по обе стороны коляски конфеты, гвозди ки и монеты. В том месте, куда падали деньги и сладости, тут же вырастала настоящая пирамида из тел малолетних беспризорников, извивающихся, словно угри. Выехав из города, дон Луиджино выпускал на свободу из специально взятой корзины стаю почтовых голубей, которые дружно устремлялись в квартал Святого Иосифа, чтобы успокоить его насчет участи его великого сына; а тем временем на дона Луиджино уже пялились «мужики», выстроившиеся вдоль дороги и раскрывшие рты так, что в них свободно могла залететь муха. Во время остановок в Чимителе и Маркольяно дон Луиджи Гарджуло давал новые доказательства своей щедрости, одаряя царскими чаевыми официантов ресторана, где он изволил отведать немного постной пищи (предание грозило тяжкими и бесчисленными небесными карами тому, кто съест что-нибудь мясное или жирное до того, как поднимется к храму), или начиная бить стаканы с тарелками с единственной целью за них заплатить, или усыновляя сироту, как сделал он это в 1919 году.

Восхождение начиналось в субботнюю ночь, так чтобы с первыми лучами солнца быть уже на вершине. На этом крутом горном подъеме паломники-богачи вроде Гарджуло смешивались с бедным людом и то и дело должны были уступать дорогу процессиям тех несчастных, которые, словно знамя, несли на поднятых руках своих неизлечимо больных родственников, подбадривая их яростным чтением молитв. Лошади вставали на дыбы, чуя запах лохмотьев и болезней. «Мама-славянка, прости и помилуй», — кричали женщины, старые, как камни, с лицами, искаженными отблесками факелов; возбужденные острыми ароматами леса, они бежали к мадонне бегом, словно собираясь ее линчевать. Последний и самый крутой участок пути, где на равном расстоянии друг от друга стояли двенадцать часовен, должен был изображать все этапы крестного пути; больные и увечные преодолевали этот отрезок на коленях, камни делались красными от крови и солнечных лучей — уже рассветало. Ветер носил по площади листья и струи ладана, шевелил связками орешков на прилавках, сдувал с нуги мучную присыпку, которая прилипала к волосам женщин, слабая струя фонтана то опадала, то поднималась; у часовни Подаяния дон Луиджино вспомнил, кто он такой, и швырнул за решетку на пол, усыпанный монетами, самое красивое из своих колец.

Это положило начало его состязанию с оптовым торговцем кожей доном Эудженио Капуто; увидев, как потряс всех присутствующих жест Карджуло, он сорвал с шеи синьоры Капуто великолепное ожерелье и швырнул его вслед за кольцом.

— Ну, ты молодец, — ядовито сказал дон Луиджино.

— Подумаешь, ерунда, — ответствовал дон Эудженио, а пальцы синьоры Капуто, вцепившиеся в решетку ограды, стали белыми, как ряса монаха, который, стоя совсем рядом и не поднимая глаз от своей книги, не упустил ни одной подробности этой сцены.

На обратном пути в Ноле оба фанфарона обедали в одной траттории. В ней собрались сливки неаполитанских фанфаронов, но, как и положено в драме, протагонист там мог быть только один. Дон Луиджино подождал, пока дон Эудженио закажет для себя и своей небольшой свиты самые изысканные блюда; потом подозвал официанта и лениво выразил желание получить просто бутерброд.

— Как, просто бутерброд?

— Да, — сказал дон Луиджино, — я хочу, чтобы мне запекли вот эту птичку между двумя гренками.

И он с большим достоинством указал на висящую на стене клетку; потом сдвинул брови и замолчал в ожидании ответа. В гробовой тишине раздался голос владельца траттории:

— Но это же певчая птичка, ваше превосходительство.

— Ну, разумеется. За голос я плачу отдельно — тысячу лир, — ответил с очаровательным терпением дон Луиджино.

Потом, вздохнув, добавил:

— Вы к ней привязаны? Я вас понимаю. Ну, скажем, еще тысячу лир за привязанность, и прошу вас, давайте начнем стряпать.

За две тысячи лир тогда можно было купить дом. Дон Луиджино ел, не сводя глаз с опустевшей клетки. На лице его было написано раздражение и огорчение, он был даже красив в эту минуту. Завтра весь Неаполь будет обсуждать его поступок, тщетно пытаясь его объяснить. Фанфароны, как мифы, зачаровывают своею непостижимостью, ими можно восхищаться, но понять их нельзя.

Сам не зная как, видимо, невольно подпав под влияние дона Луиджино, дон Эудженио на пороге пропустил триумфатора вперед, но наверстал свое на обратном пути на мосту Маддалены, когда в соревновании на традиционный приз самого скоростного экипажа, он в неистовом галопе чуть-чуть обогнал дона Луиджино. Ну, а как кончаются подобные состязания, всем известно. Потом говорили, что дон Эудженио выехал наперерез дону Луиджино, лошади были в кровавой пене, истерический женский крик напугал обоих мужчин, приведя их в неистовство. Впрочем, к чему подробности; все стоят и ждут скорую помощь, которая должна увезти дона Луиджи, вот и все. Бьет полночь, праздничный город как будто догорает в огне ракет и фонарей; все путешественники уже вернулись из Монтеверджине и завершают день, смакуя пломбир у Тарджани или в «Гамбринусе». Так уж заведено под этими небесами: за удовольствие приходится дорого платить; вот уже и последние, самые ветхие экипажи вернулись в город, и только дон Луиджино Гарджуло так и остался на мосту Маддалены: фанфарон в жизни и в смерти, он заплатил за всех.

 

Спагетти

Я словно побывал там и в то же время не побывал — в Лигурии, на большой макаронной фабрике. Помню, несколько часов море неотступно сопровождало меня то совсем рядом, то издали; в иных местах оно стелилось за поездом, как шлейф, а с горного склона, по выходе из каждого туннеля, совершенно гладкое, без единой морщинки, оно казалось пришпиленным булавкой к берегу и горизонту. Я люблю это море, потому что оно родом из Неаполя; правда, здесь оно делается каким-то аристократическим, важным, оно уже не пахнет вспотевшими от сирокко парусами, не издает острого запаха водорослей и липких корзин, в которых билось, прежде чем умереть, столько рыбы; я рискнул бы даже сказать, что Лигурийское море белокурое, в то время как Неаполитанское — темноволосое: совсем другой характер, другой склад мыслей, другая мощь. Но все равно это тоже море, оно испускает свет, который продолжает чувствоваться, даже когда оно отдаляется — так девушка, пускаясь в путь, прежде чем отвернуться от зеркала, бросает на него последний взгляд. Итак, я был и в то же время не был на этой огромной, самой большой на Севере фабрике спагетти. Я видел белые здания, дымовые трубы, дворы, цехи, полные рабочих, машины, вернее одну машину — конвейер, который заключает в себе все остальные: и те, что месят тесто, и те, что прессуют, и те, что раскатывают; спагетти сходят с конвейера, как печатные страницы с ротационной машины, — безостановочно и один к одному. Не знаю, поймете ли вы меня, но вдруг я почувствовал себя так, как чувствует себя ветеран при виде знамени. Да, долго же пришлось добираться моим спагетти до этого апофеоза, до этого макаронного пантеона!

Ведь уже в 1912-м в Неаполе их было полно рядом со мною. Мне было десять, а спагетти находились в нескольких метрах от нашей террасы: они сушились на перекладине; казалось, что это не спагетти, а какие-то растения — виноградные лозы в соседнем саду повторяли их форму; подожди меня, золотая шпалера, видишь, я уже выхожу с самой большой в Лигурии фабрики спагетти, которая рядом с тобой ничто; подожди, я догоню тебя, золотая шпалера, чего бы мне это ни стоило.

Тот, кто входит в рай через дверь, тот родился не в Неаполе, мы входим во Дворец Дворцов, бережно отодвигая занавеску из спагетти; нас кормили материнским молоком в спешке, покуда варились спагетти, а потом сразу же отрывали от груди и совали в рот кусочек спагетти; поначалу наши мамы еще обсасывали этот кусочек, чтобы снять остатки рагу, а потом ограничивались тем, что просто его целовали. Поэтому что еще я могу оставить моим детям, кроме спагетти, которые сам получил в наследство? Главное, дети, запомните: спагетти должны соответствовать обстоятельствам и состоянию вашей души. Никогда не берите на себя больше, чем можете. Да, спагетти, но скажите, положа руку на сердце, кто вы такие, чтобы желать их приготовленными «по-генуэзски», или «с моллюсками», или с сосисочной шрапнелью, или посиневшими от оливок из Гаэты, или серебряными от килек, или перемешанными с вязкой моццареллой, или даже (да ради бога!) au gratin. Рецепт, который оставляю вам я, прост и поразителен, он как бы легковесен, но в самом деле выношен, это экспромт и сентенция в одно и то же время; мои спагетти — это идеальное блюдо для того, кто не разгибаясь трудился с утра и до поздней ночи и больше просто не может, — я имею в виду спагетти с чесноком и оливковым маслом. Их способен приготовить любой, не снимая шляпы и зажав под мышкой пальто; повторяю — любой: и близорукий, и глуховатый, и счастливый, и отчаявшийся.

Пока закипает вода, в оливковом масле поджаривается чеснок, его саркастическое скворчание вы должны умиротворить несколькими листиками петрушки; пусть он даже немного подгорит, ваш мгновенно изготовляемый соус, в этом есть свой смысл, потому что горечь, которую он придаст спагетти, впитает в себя и растворит множество других горьких вещей: не забывайте, что клин вышибают клином! Дон Эмилио Барлетта, владелец фабрики волчков, доводил чеснок на своей сковородке до полной черноты, только так удавалось ему выносить нрав жены, он мирился с ним, как со своего рода штрафом.

Дети мои, никогда не приступайте к оплакиванию умершего (а в особенности меня) без спагетти, чей отдаленный аромат, долетая в комнаты, поддерживает дух скорбящих и пламя свечей. И никаких соусов, никаких жиров, для поминок их можно сдобрить разве что сливочным сыром. По знаку старой тетушки, появившейся на пороге, пожилой родственник утирает глаза, выходит в коридор и оттуда проскальзывает на кухню — там, на огромном клубке спагетти уже сияет белейший клин сливочного сыра. Родственник разламывает его вилкой; бело в его тарелке, бело в его душе; он говорит «спасибо», он говорит «да утешится душа, что мается в чистилище», а потом начинает есть и вместе со спагетти ест и поле, где выросла для них пшеница, и солнце, которое дало ей силу, и ветер, который терпеливо ее расчесывал, и даже то ведро, в котором свернулось неуступчивое молоко, превращаясь в сыр; зрелище смерти необычайно обостряет чувства, и о том, что гроб — это тоже дерево, такое же дерево, из какого сделана скамеечка доярки, несчастный дон Кармине или дон Винченцо подумает либо сегодня, либо не подумает уже никогда. Тем временем старуха наполнила вторую тарелку: ну, давай же, выходи, следующий по степени важности родственник бедного дона Пеппино! Так вот, я продолжаю и настаиваю: на случай кончин и рождений, дети мои, спагетти и только спагетти; спагетти ел мой отец в нашей просторной кухне, когда я должен был появиться на свет (время от времени он подкручивал усы, задумывался, прислушивался и восклицал: «Ну в конце-то концов, в какой стадии дело?»); спагетти будете есть вы, сначала один, потом другой, в день, когда я уже не смогу заметить ничьего отсутствия, застыв на своем ложе среди свечей и цветов. Соберитесь с силами, ребята, сварите их в большом количестве воды, эти поминальные спагетти (но не переварите!), и хорошего вам аппетита.

Неаполитанцы думают, что спагетти очень древнего происхождения и льстят себе мыслью, что изобрели их они, — они ошибаются. Кому в Неаполе могли взбрести в голову спагетти, если там один только король да его двор, просыпаясь утром, были уверены, что в час дня они смогут поесть! Поэтому спагетти могли появиться разве что на Сицилии или на Сардинии, а то и в Папском государстве. Неаполитанцы же — те питались зеленью, например ботвой репы с хлебом; мне до сих пор иной раз хочется отведать этого блюда, и я прошу его мне приготовить; должно быть, таким образом меня окликает какой-то далекий предок, желая меня упрекнуть. Помни, говорит он, что три века назад спагетти считались у нас неслыханной роскошью, мы могли позволить их себе раза два в год; при первых же признаках неурожая изготовление их запрещалось — грустная поговорка предупреждала: «Будьте осторожны, спагетти разрушают семью». Все это рассказал мне мой друг, тот самый, который показывал мне огромную лигурийскую фабрику; о, они знали все о жизни, о смерти, о тайнах спагетти в этом своем роскошном макаронном университете (я увидел на их складах бескрайний пейзаж — уходящие вдаль ряды длинных голубых коробок; эх, укрыться бы здесь навсегда с кастрюлей и хорошим запасом консервированных помидоров, подумал я; почему бы в знак ненависти к миру не сделаться мне затворником этого макаронного монастыря?). Другу же я, краснея, ответил, что если Неаполь узнал спагетти так поздно, то причина этому не леность, а униженное его положение в нашей истории; зато потом, преодолев робость, неаполитанцы горячо взялись за дело, и когда, к примеру, родился я, между Каподимонте и Позилиппо спагетти было больше, чем чеков и болезней. Перед моими глазами стоят громоздкие медные весы с большими чашами, подвешенными на трех цепочках, и опорным стержнем в виде какой-то сомнительной сирены; вас зазывали покупать спагетти центнерами, но могли взвесить и несколько пучков; с вами были доброжелательны и щепетильно честны. Чаша весов с горкой макарон опускается, и за это время проходит целая эпоха, может быть, жизнь. Сколько вам взвесить к обеду? У нас была семья на три четверти кило — семьсот пятьдесят граммов. Эти слова: «три четверти» — я должен был бы вписать в свой герб, если бы он у меня был; они определяли наше положение в глазах продавца и в глазах бога; мы слышали их годами у печи и у стола; и в душе моей матери очень часто не было ничего, кроме этих слов да пригоршни серой соли.

Да, в 1912 году скорее спагетти могли бы служить панорамой Неаполю, а не море с Везувием. Мелкие адвокаты, возвращаясь домой, несли их под мышкой, завернутыми в гербовую бумагу; каждый переулок казался столовой, так как был полон людей, которые сидели с тарелкой на коленях на пороге своего дома; на площадях Вентальери, Сант-Эдиджо, Кавоне, Фориа, Трибунали, Порт-Альба макароны продавали готовыми; там под открытым небом были установлены гигантские печи с котлами, способными вместить целый Лувр; «Два!» или «Три!» — кричали официанты, протягивая повару тарелки и подразумевая под этим порции на два или на три сольдо; а кто не мог заказать спагетти, тот мог глотать пар, и вместе с паром к нему возвращались силы; постоянные клиенты с горячей тарелкой в одной руке и оловянной вилкой в другой ели, прислонясь к стене старого дома, и видели, как в темноте по ту сторону горящих печей, за фонарями колышутся какие-то странные тени, словно складки на юбке милой женщины, которая ждет.

Какой простой город, какие легкие люди. Есть у тебя спагетти или нет у тебя спагетти — вот и все, в чем был вопрос! Бесчисленные альтернативы нашего времени мучают нас и обрекают на неизбежную роковую ошибку. Вернуться бы нам снова к спагетти с тем терпением и любовью, которые когда-то нас отличали! Оставим мудреные храмы, служащие современным устремлениям и полные страхов и угрожающих символов, и обратимся к скромной реальности спагетти.

Может быть, они и есть тот единственный вопрос, на который бог способен нам ответить и на который он всегда отвечал: «Да, спагетти есть» или «Нет, спагетти нет».

— Мы производим их тысячу двести центнеров в день, — сказал мой лигурийский друг.

 

Первая любовь

Что сказала бы мне жена, если бы я ей признался, что наши с ней дети могут быть в то же время и детьми другой женщины? Моими, к примеру, и Кармелы Б. — вот она, смотрите, сидит перед своей дверью в нашем дворике; ей пятнадцать лет, а может, и меньше, она либо шьет, либо читает, либо, прикрыв глаза, еле слышно напевает песенку, которая была модной в 1919 году; что касается меня, то мне семнадцать, и я смотрю на нее с балкона нашей кухни. Мне кажется, Кармела, что, глядя на меня с того берега бесчисленных прожитых лет, ты шепчешь мне: «Скажи только, который из твоих сыновей, Джузеппе или Луиджи, больше похож на меня?» Разве такое возможно? А что, может быть, дети, которые обликом и характером резко не похожи на родителей, — это превратившиеся в людей без вмешательства первородного греха наши давнишние радости, страдания и надежды, воплощение образов нашей памяти, в моем случае — это дети моей первой любви. Глупости, конечно, а все-таки покуда мы живем, мы то и дело вздрагиваем от изумления, замечая, что реальность — это не более чем эфемерный предлог, который отторгает нас от того, что нам мерещится, и что только выдуманный нами и не познаваемый до конца образ самих себя и есть то единственное, в чем каждый из нас живет постоянно и безусловно.

Так как все дома в Неаполе либо горбатые, либо хромые и то подпрыгивают, то припадают к земле без видимых причин (словно ворочающийся с боку на бок больной, эти стены, эти изъеденные временем кирпичи маются в вечном беспокойстве на ложе неведомых нам страданий), мне, чтобы попасть домой в том самом 1919 году, надо было войти в Палаццо Матердеи, но это вовсе не значило, что я уже пришел. Пройдя вестибюль, я открывал стеклянную дверь и оказывался на лужайке, да, это была именно лужайка, очень просторная, а в центре, словно три куста, — три тумбы, запрещающие въезд экипажей. Передо мной по диагонали двора зиял четырехугольный проем — вход на лестницу. На площадке второго этажа от этой лестницы отходили мостки, которые вели в сад; преодолев все это, я углублялся в подземный переход, где справа и слева дышали сыростью разверстые рты подвалов; несколько спусков, несколько поворотов, и вот, словно по счастливой случайности, я оказывался в убогом дворике, из которого, после судорожного эпилога из нескольких разбитых ступенек, попадал в кухню, а затем — в комнату, которую занимала наша семья. Теперь мне осталось только вытряхнуть на все эти обезумевшие камни желтое солнце, остроконечные звезды и неправдоподобные, словно нарисованные рукой ребенка, дожди, какими они бывали только в юности; мне было семнадцать лет, и замысловатый этот путь, который приходилось проделывать мне неизменно, возвращался ли я домой или выходил на улицу, все эти отбытия и возвращения жили у меня в кончиках пальцев, в мозгу и в крови; я так жаждал каких-нибудь событий и испытаний, что моим нормальным душевным состоянием было тогда состояние человека, который вот-вот должен куда-то переехать; у меня было три часа полного одиночества (моя работа начиналась на рассвете и кончал я ее значительно раньше, чем мать и сестры); у меня была девушка во дворе, на которую можно было смотреть — формы, краски, голос Кармелы Б., сидящей на своем стуле у входа в подвальную комнату, где жила она со своими грозными братьями; на закате на ее лоно ложилась тень от решетки — ржавчина и железо придумали для нее эту ласку.

Это случилось летом, в поздний послеполуденный час; летние дни, подобные этому, — вечная принадлежность Неаполя, они не могут исчезнуть, как не исчезает кольцо с бриллиантом, которое передается по наследству. Я смотрел с кухонного балкона на Кармелу, занятую штопкой; опаленный убийственным дыханием лета, которое превращает Неаполь во взрезанный арбуз, показывающий красоту мякоти и черноту семечек, я проделывал с девушкой из дворика все, что приходило мне в голову. Она была маленькая, смуглая, пол-лица словно в глубоком трауре из-за черноты огромных глаз и длиннющих ресниц, за которыми, словно за вуалью, скрывались ее мысли; ее возраст еще работал над нею, но главное было уже сделано, оставалось только дать свободу этой тугой, напряженной плоти… я уверен, что июньская луна меняла в 1919 году форму и положение в небе с единственной целью — помочь расцвести бедрам и груди Кармелы Б. Неаполь в июне похож на арбуз — украденный и взрезанный; я перехватил взгляд девушки в тот момент, когда она наконец услышала то, что я мысленно ей говорил: «Немедленно встань и иди ко мне». То была речь такая же краткая и такая же серьезная, каким бывает язык показывающихся над водой рук утопающего. «Мне плевать, — кричал я ей, — на твоих грозных братьев и вообще на все, что будет потом, лишь бы сейчас ты меня послушалась. Встань, Кармела, мы одни в самых потаенных глубинах мира, встань и иди ко мне!» Тень решетки, соскользнув с ее колен, разбилась об опустевшее сиденье: Кармела меня послушалась, я бежал ей навстречу по лестнице, наши губы столкнулись, и, когда мы вошли в дом, не то мое, не то ее дыхание захлопнуло двери. Кровати, полутьма, ветви пасхальной оливы на стенах, статуэтки святых под стеклянным колпаком — все было в этой комнате!

Может быть, я дьявол, но тем не менее я всегда избегаю описывать грехопадения. Я рассказываю о своей первой любви только для того, чтобы потом всякий раз, когда моя жена дарила мне ребенка Кармелы Б., никто не мог бы усмотреть здесь загадки или повода для терзаний. К чему уточнять, как именно целовал юноша девушку, продолжая предыдущий поцелуй и начиная следующий? К чему сообщать, в какой мере влюбленные удержались от лучшего или от худшего?

Я могу только сказать, что никогда, ни на чьих устах я не находил потом того аромата апельсиновых цукатов и фиалки, — и вот, говорю. Мы уселись на полу, на матрасах, которые мать чинила поутру, прислонились к стене — и этого довольно. Мы ничего не говорили — об этом, наверное, тоже стоит сказать. Жажда любви для юноши в моем городе — это всегда пытка; Неаполь раскрывается под июньским солнцем, как спелый арбуз, — брызжут черные семечки, брызжут желания. Мы любили друг друга, Кармела и я, молчаливо и милосердно. Она была сама жалость, само терпение, ее бездонные глаза говорили мне: «Дорогой, не стыдись, не пугайся своего неумения меня любить, все пройдет, все будет в порядке». Кармела была моей первой любовью, потому что благодаря ей я понял тех немногих истинно меня любивших женщин, которые потом у меня были: она научила меня принимать наслаждение, которое могла дать мне женщина, и отказываться от него; она уняла давнюю боль, которую я испытывал при мысли о том, что я — мужчина и, навсегда прикованный к этому жребию, буду вечным скитальцем в поисках покоя и бога. Ну, что еще? Ставни на окнах были закрыты, но сквозь какую-то щель пробивался свет, и его вертикальный луч рисовал на потолке уменьшенные очертания прохожих и экипажей, которые двигались по улице. Велосипед, повозка, ватага мальчишек — маленькие, легкие, изменчивые изображения, которые возникали, видоизменялись, растягивались и исчезали, как исчезают сейчас из моей памяти те минуты и та моя гордость и унижение неофита… но они получили, получили все-таки награду и признание, мои губы, контуженные губами Кармелы, и мои пальцы, полные ее волос!

Я ушел из дома, когда мы оторвались друг от друга (снова увидев улицу и людей, я понял, что из семи покрывал, скрывающих истинное лицо мира, упало разве что одно), и вернулся поздно, очень поздно. В подземном переходе я увидел Кармелу, которая меня ждала. Спустившись на несколько ступенек, мы укрылись в одном из тех зияющих подвалов. И снова мы не сказали ни слова, я был с нею в слабом свете, который источали ее руки, и тишина была без окон и без дверей, тишина всепоглощающая и вечная, как долетавший до нас время от времени запах глины. Я улыбаюсь, вспоминая, что именно в этом каменном лоне застал нас много вечеров спустя самый свирепый из двух братьев Кармелы. Они оба принадлежали преступному миру, однако тот, дон Армандо, и по физической силе, и по количеству приговоров, заработанных тем, что применял ее так, как ему вздумается, намного превосходил брата. Напрасно мы затаили дыхание, заслышав его шаги; приблизившись, он остановился, чтобы зажечь сигарету, и при свете спички увидел нас. Мы пошли за ним к их дому и шли до тех пор, пока он не приказал нам остановиться как раз под трагическим фонарем, который свисал с балки, как петля с виселицы. Ах, что за человек! Он просто спросил нас, можем ли поклясться своею жизнью, что у него нет серьезных оснований убить меня и сестру? У него оказалось достаточно чувства собственного достоинства, чтобы не усомниться в ответе, который он получил; он дал нам обоим по увесистой оплеухе и отослал меня. Какой разумный, какой твердый, какой сдержанный человек! Он приказал убрать со двора стул, а меня — с балкона нашей кухни. Не прошло и двух месяцев, как он выдал Кармелу за пекаря из Антикальи, который, обращаясь к нему, всегда дотрагивался двумя пальцами до козырька кепки. Я видел, как уезжала Кармела в разукрашенной свадебной коляске, и ее глаза в последний раз сказали мне: «Все пройдет, все в порядке». Но как же это «в порядке», если спустя тринадцать лет — целых тринадцать! — жена подарила мне ее ребенка?

А кучер экипажа, который увозит Кармелу, все погоняет, торжествуя, своих лошадей: «Но! Но!» Беги, первая моя любовь, беги! В закручивающемся спиралью кнуте, как в овальной рамке, возникает стойка пиццерии и хвост свадебной процессии; вновь появляется стянутый петлей угол Матердеи в то необыкновенное лето 1919 года.

 

Игроки

Это даже не рассказ. Просто старик и ребенок играют в карты; их зовут граф Про сперо Б. и Антонио Крискуоло, малыш семи лет. Я вовсе не собираюсь придавать какое-то особое значение этой забавной и поэтической картинке, поразившей меня в 1920 году в Неаполе; но так как обычно принято указывать на все, что предшествовало какому-то событию, я тоже все перечислю, все факты, но в самых общих чертах, да и отношениям между двумя игроками я посвящу всего несколько строк, отмечая лишь самое существенное, так что тот, кто хочет настоящего рассказа, должен иной раз и сам кое-что вообразить.

Маленький Антонио Крискуоло расцвел в швейцарской старинного дворца на улице Трибунали, принадлежащего графам Б.; его отец носил затейливую ливрею с потускневшим золотым позументом. Три четверти дня вдовец Крискуоло проводил на крыльце старинного обветшавшего особняка, то появляясь на нем, то исчезая; летом он жевал листья латука, которые извлекал по одному из потаенных глубин ливреи, порою внимательно их изучая, словно читая; тем временем в комнате, примыкающей к месту обитания старого Крискуоло, маленький Антонио вероятнее всего развлекал хозяина дома.

Хозяина, графа Просперо Б., трудно назвать характерным представителем неаполитанской знати. В ту пору это был изящный старик смехотворно маленького роста с белоснежной остроконечной бородкой; за его выпуклым лбом гнездились неистребимые сумасбродные страсти, из которых самой давней и деятельной была, несомненно, страсть к игре. По этой причине все его огромное состояние ему не принадлежало. Четкие завещательные распоряжения его покойного отца, верного приверженца Бурбонов, налагали для него запрет даже на проценты с капитала. После того как старому графу несколько раз пришлось сделать вид, что он узнал свою подпись в той, что была грубо подделана сыном на бог весть каком по счету векселе, он позаботился о том, чтобы лишить его всех прав, провозгласив неотчуждаемость имущества и оставив даже проценты с капитала не ему, а его гипотетической жене и столь же гипотетическим его детям. Это была удачная мысль. Уладив таким образом свои дела, старый граф приготовился спокойно умереть. До последней минуты он приказывал отвечать сыну, надеявшемуся на примирение перед самым концом, что он страшно занят. Его агония и в самом деле была очень трудной. Осиротев, граф Просперо, в чьем распоряжении оказалась лишь скромная рента на каждодневные расходы, проклинал и бога, и дьявола, но в конце концов вынужден был признать, что обойти закон невозможно. Его беседы с душеприказчиком отца бароном 3., суровым стариком, безгранично чтущим долг и святого Януария, происходили через закрытую дверь и доходили в крайних точках до грубых площадных ругательств. Однажды, так и не видя друг друга, собеседники дошли до того, что обменялись выстрелами из револьвера, которые, по счастью, не достигли цели.

— Проклятый барон, я вызываю вас на дуэль! — кричал граф Просперо, швыряя в дверь разряженный револьвер.

— На дуэль? — кричал с другой стороны душеприказчик. — А разве она уже не состоялась, идиот?

Возражение было убедительным. В последующие дни граф Просперо напряг ум, насколько был в силах, и решил, что помочь ему может женитьба. Он выбрал скромную мещаночку, Эльвиру Капиелло, робкую и невзрачную; успешно пустив пыль в глаза тем пяти-шести простакам обоего пола, которые составляли ее семейство, он менее чем через месяц повел ее к богато убранному алтарю в церкви Джезу Нуово. В тот же вечер граф Просперо разбросал на шелковом покрывале брачного ложа банкноты, которые барон З. вынужден был выдать новобрачной из процентов, и катался по ним, как фавн по траве.

— Наша взяла! — кричал он.

Графиня, стоя у зеркала, бледнела и дрожала; она не знала, что долгое воздержание от денег может привести мужчину к таким вот постыдным выходкам. Впрочем, на рассвете граф, разбуженный внезапной мыслью о том, что не совершившийся фактически брак может быть оспорен и он во второй раз лишится состояния, заключил невесту в свои объятия, осушил ей слезы и, взглядом умоляя ее внимательно следить за происходящим, увенчал, как говорится, свою любовную мечту. На другой день он вновь занял свое место за игорным столом; однако он словно в себе самом носил какое-то особое, вечно ему сопутствующее невезение, и накопившийся за последние два года доход, которым он мог располагать благодаря хитроумно придуманной женитьбе, растаял очень быстро. Графиня согласилась пойти к барону З., чтобы попросить его о новой ссуде, но говорила с ним не так, как учил ее муж. Более того, она вообще никак не говорила, поскольку знатный старый испанец, поцеловав кончики ее пальцев, за те минуты, что он не вскакивал с кресла, возбужденно бегая по комнате, сам рассказал ей во всех подробностях то, что она собиралась ему поведать; так что посетительница, покраснев, подумала, уж не расскажет ли он сейчас и о той минуте, когда внезапно разбуженный солнцем, озарившим брачный покой, граф Просперо уладил свои отношения с законом.

— В своих собственных интересах и в интересах будущих детей, а также из уважения к имени, которое вы носите, оставьте его без гроша, — посоветовал ей барон, а рука его в это время с нежной рассеянностью опекуна блуждала по груди посетительницы.

Графиня приняла драгоценный совет близко к сердцу. Во время последующих столкновений с полоумным супругом, она утратила все, что оставалось еще в ней от барышни Капиелло; а может быть, точнее будет сказать, что она с большим успехом стала пользоваться методами, принятыми в ее прошлой среде: желая покончить с разговором, она теперь снимала туфельку и швыряла ее графу прямо в лоб, разбивая его до крови.

Граф же Просперо, безукоризненный в своем прекрасно сшитом костюме, медленно спускался по широкой парадной лестнице своего дворца и садился в карету, то есть, как это и принято у неаполитанской знати его ранга, он неизменно выходил из дому в одиннадцать утра, но куда он направлялся? Не проходило и десяти минут, как он пешком повторял путь, только что проделанный в экипаже, проскальзывал во дворец через боковой вход и шел к маленькому Антонио Крискуоло в комнату, примыкавшую к жилищу швейцара. Сидя на полу в солнечном четырехугольнике, старик и ребенок играли в карты.

Из конюшен, расположенных внизу, в комнату проникал острый возбуждающий запах; из-за горшков с мятой и базиликой, стоявших на узком подоконнике, выглядывал белый кот; граф Просперо сбрасывал колоду и говорил:

— Ваш черед, вы начинаете, дон Антонио. Играем в скопу. Ставлю имение в Спаранизе против его же определенного экспертизой денежного эквивалента.

— Ну что же, — подмигнув, отвечал ребенок, — я готов снять с вас последнюю рубашку. К вашим услугам, ваше сиятельство.

— Меньше слов, больше дела, дон Как Вас Там.

И они играли. Каждая карта, которой с силой шлепали по полу, поднимала облачко пыли. Граф Просперо усмехался или стонал смотря по тому, как поворачивалась к нему фортуна, страдал и ликовал, следуя переменчивому ходу удачи, словно перед ним в самом деле было зеленое сукно; может быть, он воочию видел, как роскошные угодья Спаранизе выскальзывают из его родового достояния, подобно тому, как выскальзывает из камышинки мыльный пузырь?

Ребенок, следуя наставлениям отца, исполнял свою роль серьезно: после нескольких часов игры он оказывался владельцем земельных угодий, лесов и построек в золотой Кампанье, которые граф Просперо не трудился даже ему описать; иногда он их выкупал, швырнув мальчику мелкую монетку, прежде чем уйти, но чаще, видя в нем воплощение своего невезения, отвешивал ему оплеуху, швырял карты и осыпал ругательствами. В этом случае ребенок оставался сидеть на полу в своих заплатанных штанишках, не позволяя себе ничего, кроме подавленного всхлипывания; карты, рассыпанные на его скрещенных ногах, худенькое, не по годам умное личико придавали ему какой-то забавный аллегорический вид: он был похож на маленького идола. Затем белый кот спрыгивал с подоконника в комнату, и его радостный цвет осушал слезы ребенка; шуршали под порывами ветра выгоревшие обои, все больше отходящие от стен; из вестибюля доносился голос дона Ко зимо Крискуоло, который звал сына; он не спеша поднимался по лестнице; все было таким смутным, таким далеким в мире, окружающем маленького Антонио, словно он влекся сквозь время шагом сомнамбулы, вместо того чтобы бежать сквозь него смеясь.

Вот и все. Это даже не рассказ, в чем я все больше убеждаюсь. Я так и оставлю маленького Антонио — на коленях у него рассыпаны старые грязные карты, и белый кот осушает его слезы. Пусть каждый делает с ним что хочет, но помнит при этом, что Трибунали — это узкая, темная, грязная улица, звонкая, как полость старой мандолины, — все сразу станет живым и волнующим, если только заденет вас за живое.

 

Любовь в Неаполе

Наступает день, и та четырнадцатилетняя, которая еще вчера с топотом и грохотом носилась по переулку в стае сверстников мальчишек, просыпается девушкой, как просыпается растением семя, смеется и всхлипывает в подушку. Мать шепчет ей на ушко о том, как все это просто и как естественно, отдает ей половину содержимого своей шкатулки, дарит свою шелковую шаль и перешивает для нее свою почти новую кофточку; поселяя во всех остальных детях чувство, что с ними обошлись в высшей степени несправедливо, она приказывает ей выпивать отныне каждое утро свежее яйцо; когда при первых лучах солнца мать, сидя у двери в свой подвал, начинает расчесывать дочери волосы (это причесывание, начатое как бы по наитию, но такое серьезное и сосредоточенное, есть, в сущности, не что иное, как возобновляющаяся ласка), ее глаза увлажняются, и вздох приподнимает увядшую грудь; вот так же, с тою же смиренной гордостью трепещет от порыва ветра метелка травы, растущая под их стульями между двумя булыжниками.

Проходит время, и девушка делается нежной и пухленькой, изящной и налитой: это начинает свое наступление неподвластная ей нежная плоть, которая независимо от нее заключает старинный союз с временами года и их красками; что ж, девушка отныне готова принять предназначенную ей участь: все мужчины вокруг замечают, что ветка, на которой покачивается прекрасный плод, уже гнется под его тяжестью; они засовывают в карманы загорелые волосатые кулаки, хмурят лбы и каждый по своему дает понять, что имеет в отношении нее некоторые намерения.

Могут ли они это сделать посредством сватовства? В мое время такое бывало. Сваха, как правило, была огромной толстухой, потной и одышливой, ее неотступное, атакующее красноречие волновало так же, как волнует лоскут в руках тореро; и насколько была она восторженна и велеречива, когда речь шла о ее подопечном, настолько же она делалась замкнутой и недовольной, когда была вынуждена упомянуть и его возможного соперника; она прекрасно понимала смысл того смутного гула, который ощущает в своей крови и душе каждая девушка, и мастерски пользовалась этим знанием: «Всем парням парень, замечательный парень», — говорила она и, придавая своему цепкому взгляду оттенок лукавства и нежности, исхитрялась сказать этими словами не только о честности и порядочности влюбленного, но и намекнуть на его мужские достоинства.

— Милочка моя, скажите «да», — заключала посланница, поднимаясь, и ее необъятная юбка была как занавес, за которым рыдало или смеялось будущее; всего одно слово, просто взмах ресниц, и драма начнется — появится ее протагонист, смуглолицый, с чем-то неуловимо преступным и жестоким в облике, какими бывают обычно в любовных приключениях парни из переулков: разъяренный необходимостью представляться, трепещущий от желания и гнева, то есть именно такой, каким и должен быть мужчина, который нравится женщинам.

Нередко сваха была не одна; между ними происходили стычки, порой даже драки, и подопечные их, все эти Карлуччо и Раффаэле, Дженнарино и Микеле, то низвергаемые грубой хулой, то возносимые похвалами, постепенно приобретали в глазах бедной девушки консистенцию жидкости, так что, уступая самой ловкой из свах, она готова была уже выпить Карлуччо или Микеле одним глотком, лишь бы со всем этим наконец покончить. Но все это в том случае, если в дело в самом его разгаре не вмешивался дьявол. Помню, например, девицу Коццолино, звезду квартала Сан-Фердинандо, вокруг которой в течение целого года мерялись силами пятеро самых умелых свах.

— Настоящий мужчина, мужчина сорока лет или никто, — только произнесла одна из них, третья, отстаивающая интересы пожилого богатого пекаря, как девица Коццолино вдруг подавила стон и пошатнулась. Свахе достаточно было одного взгляда. — Матерь божья, да вы уже на третьем месяце! — воскликнула она, хлеща себя по щекам.

То была правда, нужно было срочно выдавать девицу за неизвестного виновника несчастья; вот так аутсайдер, не пользующийся ничьей поддержкой, восторжествовал надо всеми своими опекаемыми соперниками; потом он явился в дом семейства Коццолино с листиком майорана в зубах; явился и сел.

Чаще всего любовь в Неаполе молчалива и молниеносна, как удар ножом. В сумерки, когда ласточки в полете становятся похожи на камень, летящий прямо в старую базальтовую стену и отклоняемый ветром в самый последний момент, юноши и девушки переглядываются из подвала в подвал, из двери в дверь, из окна в окно. Во взглядах мужчин, таких суровых из-под козырька кепки, скорее угроза, чем мольба: парни из переулков гордятся принадлежностью к мужскому полу, они ощущают свой пол как военную форму, они хотят девушек, как хотели бы на грудь почетных медалей, им нравится добиваться их, рискуя больницей и тюрьмой. Впрочем, заключая, я должен сказать, что это не более чем романтическая поза: девушка возражает взглядом на его взгляд и не отходит от порога подвала или от окна до той минуты — она настает поздно вечером, — пока юноша не сделает ей едва заметного знака. Потом он медленно направляется к какой-нибудь пустынной площади, или к лестнице, поднимающейся к крытой галерее, или к садовой калитке; там он закуривает, прислоняется к стене и ждет, когда девушка его догонит. В хрупкой, словно стеклянной, тишине они схватываются в поединке: девушка царапается и целует, предназначенный ей судьбой и все понимающий юноша одерживает победу и для них на долгие минуты исчезают звезды и вообще все вокруг, кроме разве что сочных плетей вьюнка, которых касаются ее волосы, да запаха туфа, да сырости, которой веет от каменной стены; так вот, значит, что предвещали те слезы и смех, которые однажды утром она задушила в подушке! Разумеется, потом они поженятся; хитроумные местные святые уладят в церкви все совершившееся; люди закроют глаза на флердоранж невесты; может быть, закроют.

Был в мои времена еще один способ превращения девушки из переулка в женщину: похищение. В одно прекрасное утро родственники обнаруживали насквозь проплаканный платочек и незапертую дверь; отец и братья, грозя расправой, бросались по предполагаемому следу беглецов, весь квартал переживал случившееся и порой принимал участие в облаве. Спустя несколько дней запыхавшийся посредник, обычно имеющий какое-то отношение к юриспруденции — муниципальный или судейский чиновник, — являлся договариваться о капитуляции любовников, уверяя, что отвечает своей жизнью за девичью честь, которую соблазнитель берется восстановить посредством обручения; накрывался стол, чтобы подкрепить силы посла.

— Как там Грациелла? — негромко спрашивала мать, а отец с братьями молчали, позволив наконец расслабиться каменно сжатым челюстям.

Помню похищение Ассунты Салерно, красавицы из Кристаллини; она была сирота, совсем одна; посредник, не зная к кому обратиться, вступил в переговоры со священником, который не предложил ему ни еды, ни вина.

А ревность, а «брошенные», а так называемые порезы? В мое время они воспевались во всех неаполитанских песенках, даже знаменитые поэты Ди Джакомо и Руссо упоминали их в своих страстных и сладостных строфах: и саму эту тонкую кровавую полоску на белой щеке, и девушку, которая говорит: «Нет, я не знаю, кто это сделал», мысленно целуя руку святотатца, — что ж, если трезво поразмыслить, то и «порез» может быть милым сердцу безумием!

Я люблю — оттого что я там родился — мир переулков, мир бедного люда моего города. Я с сочувствием храню в своей памяти все его прегрешения, я рассказываю о них, потому что хорошо их знаю и надеюсь их оправдать, показав, что, прежде чем стать виной, все прегрешения Неаполя были его страданием. Чистейшие здешние небеса не щадят никого. Взгляните, вот они, спустя всего несколько лет после свадьбы, маленькие невесты из переулков — посреди ошметьев своей красоты, придавленные горем и нуждой, неузнаваемо старые в свои двадцать лет; они выжаты работой и детьми, их мечты, если они у них были, кружатся и осыпаются, как осыпаются с пыльных стен сухие крылья бабочек, когда распахивают окно; их дом — это одна комната на уровне земли, иногда одеяло на веревке разделяет ее на две, во дворе вечно сочится влагой водопроводная труба. Их мужчины засыпают сразу же, сжав кулаки, с мыслью о неуловимой фортуне; где тот упругий, тот трагический шаг, которым шел он, ведя свою избранницу к увитой цветами калитке или к лестнице, карабкающейся на вершину холма? Как коротка была их пора; так стоит ли удивляться, если какая-нибудь из двадцатилетних старух дотрагивается иногда до шрама на своей щеке и вздыхает? Ее красота стоила крови и слез, в этом минутном, но таком интенсивном выражении утверждалась ее драгоценность. Самый короткий роман — это крик, и обитатели переулков драматизируют свою эфемерную любовь, изо всех сил превращают ее в роман, делают молниеносной и болезненной, как удар ножом. Поэты прислушиваются и приглядываются к ней из своих слуховых окошек, чтобы рассказать нам потом историю Ассунты Спины или Лучеллы Катены; а на дворе между тем то тепло, то холодно, то идет дождь, то снова становится ясно.

 

Квартьери

Квартьери — так в Неаполе называют переулки, которые поднимаются, то и дело вставая на дыбы, от Толедо к верхнему городу. Они кишат кошками и людьми, их содержимое не поддается исчислению — свадебные гулянья, наследственные болезни, воры, ростовщики, адвокаты, монахини, честные ремесленники, сомнительные заведения, поножовщина, лотерейные конторы — одним словом, бог создал квартьери, чтобы иметь возможность слышать хулу и хвалу себе возможно большее число раз на возможно меньшем участке пространства, и, поступив так, сам связал себе руки, потому что нередко его гнев, вызванный каким-нибудь проходимцем, обрушивался по ошибке на жившего с ним по соседству плотника или сапожника, образцового отца пяти девиц на выданье и организатора празднеств в честь святого Винченцо Феррери.

Даже солнце обходит квартьери кое-как — то игнорирует целые здания, а то вдруг яростно набрасывается на какую-то одну ступеньку, давая возможность поджариться на ней какому-нибудь темнолицему оборванцу, который, кажется, валяется тут целую вечность; солнце в квартьери капризно и в то же время старательно: простую трещину в стене оно может превратить в сверкающую митру, а окно чахоточного оставляет в холоде и темноте. Когда же траурная процессия, провожающая гроб чахоточного, встретится уже за пределами квартьери с тележкой зеленщика, то скорбящие непременно высунутся из экипажей, чтобы купить пучок латука, и будут жевать его, поливая искренними слезами, покуда лошади медленной рысью везут их по улице Поджореале.

В мое время мужчины в квартьери были действительно мужчинами, что доказывает эпизод, который вспоминается мне всякий раз, когда я вижу представителей своего пола, затевающих драку или даже поножовщину без всякого метода, без чувства достоинства, одним словом — без стиля. Тем хуже, если в этом деле как-то замешана женщина; впрочем, об этом пусть судит тот, кто знает в этом толк.

Это случилось неподалеку от театра «Нуово»: сияющий огнями навес над входом, группы мужчин, которые разглядывают входящих женщин, афиши на стене, вспучившиеся от избытка клея и шалостей ветра, запах стертых половиц в кассе, смех в глазах зрителей, предвкушающих неотразимую игру труппы Ди Наполи — Делла Росса, и прямо на тротуаре, напротив театра, переносная торговля дока Дженнарино, целая маленькая лавка в плетеной корзине. Ах, старый мой театр «Нуово», как я тебя люблю, ты был полон людей вроде меня, которые покупали у тебя билеты за полцены и даже в рассрочку. В ту пору было широко распространено нечто вроде спекуляции наоборот. Посредством обычной распродажи касса получала выручку лишь с одной трети мест, которыми располагал театр, остальные билеты приобретались оптом, за десятую часть стоимости, какими-то энтузиастами, которые по цене значительно ниже официальной, а часто даже с рассрочкой торговали ими в самых отдаленных районах, распространяя их среди рабочих и мелких служащих, безработных и студентов, так что каждый из них, если мысленно распилить его пополам, мог бы фигурировать в статистике как два лица: одно проходящее в театр за деньги, а другое — даром, по контрамарке.

Соединив в себе таким образом особенности двух этих категорий любителей театра, публика «Нуово» стала в результате одной из самых справедливых и беспристрастных, будучи особенно чувствительной к комедийным претензиям актеров и их репертуара, состоявшего по большей части из переложенных на диалектальные нравы французских фарсов. Чистые сердцем и нищие духом, от всей души желаю вам так наслаждаться в раю, как наслаждались зрители театра «Нуово», следя за игрой труппы Делла Росса и Ди Наполи; некоторые так корчились от хохота, что умудрялись укусить собственный башмак, другие, счастливо избежав апоплексического удара, повисали на сидящих рядом незнакомцах, не без того чтобы порой вытащить у них кошелек; мальчишки на галерке в буквальном смысле слова становились на голову, и так, стоя на руках и на голове, стонали, всхлипывали и завывали от восторга; полицейские, недавно завербованные в Казории и Беневенто, повергали наземь сраженных смехом, а иногда даже палили из своих аркебузов, оставаясь, впрочем, незамеченными, поскольку выстрел, который мог охладить зрителя навсегда, не попадал в цель; красивую даму в ложе у просцениума пикантные двусмысленности пьесы «Контролер спальных вагонов» валили с ног опять-таки в буквальном смысле слова, так что глазам зрителей открывались интимные детали ее туалета.

Когда занавес опускался, мы, пошатываясь, выходили наружу: над квартьери уже стояла ночь. Прохожих почти не было, и переносная лавка дона Дженнарино Априле с тремя ее ацетиленовыми горелками, дымящимся котлом, стопками тарелок и чашек выглядела у выщербленной стены особенно соблазнительно. Лавкой его была огромная плетеная корзина, в которой лежало все необходимое для того, чтобы приготовить и быстро подать расходящейся публике моллюсков с лимонным соком, жареные анчоусы, но главное — бульон из осьминога. Размеры этого осьминога были таковы, что неизменно заставляли меня вспомнить о спруте, описанном Виктором Гюго в одном из его знаменитых романов; дон Дженнарино даже и не пытался сварить его по-настоящему, целиком или хотя бы частями; за два сольдо он давал вам чашечку кипящего бульона из этого чудища (одно его щупальце могло целиком заполнить котел) с щепоткой красного перца и куском осьминога, представлявшим собою четвертушку самой маленькой его присоски. Проглотив адскую жидкость и почувствовав, как взорвалась она в вашем желудке, вы отправлялись домой, пережевывая доставшийся вам кусок. Его можно было жевать часами, но он не поддавался усилиям ваших челюстей и оставался невредимым: он только испускал смутные и острые морские ароматы, которые воскрешали в вашей памяти тихую лагуну Санта-Лючии, рябь на подводном песке, паруса, в изнеможении застывшие на горизонте; однако перед сном лучше было все-таки выплюнуть этот кусок и забыть о нем, иначе назавтра вы могли приступить к нему снова и жевать его всю жизнь. Интересно, знают ли люди, что у жевательной резинки есть предшественник — тот самый, что продавался в моем городе у театра «Нуово»? Что же касается дона Дженнарино Априле, то вне всяких сомнений, несмотря на смехотворный свой рост, он был мужчиной в точном и полном значении этого слова. В тот вечер меня вдруг кто-то грубо толкнул; какой-то нахал — плотный молодой человек — прокладывал себе таким образом дорогу к корзине с тарелками; он назвал свое наводящее ужас прозвище и заявил, что дон Дженнарино знает причину его прихода. Дон Дженнарино, заключил он, должен просто ответить ему «да» или «нет».

— Одну минуту, и я к вашим услугам, — ответил дон Дженнарино, прерывая торговлю и начиная собирать тарелки и чашки.

Лицо его жены Ассунты Априле словно окаменело — оно лишилось всякого выражения и стало таким белым, словно на нем сконцентрировался свет всех ацетиленовых ламп; воздев руки и крича, она бросилась между двумя мужчинами, и из ее слов стало ясно, что страшный пришелец был одним из главарей преступного мира, решившим заменить корзину дона Априле своей корзиной, аннексировав у него таким образом прибыльный район.

— Вы не имеете права! Это хлеб моих детей! Так нельзя! — рыдала донна Ассунта, воздевая руки, как будто протягивала своих детей бесчувственным святым. Но внезапно замолчала, поверженная наземь молниеносной пощечиной мужа.

Не помогая ей подняться, дон Дженнарино сказал:

— Заткнись, потаскуха!

Потом повернулся к тому, другому.

— Все, что сказала моя синьора, — объяснил он, поднеся при словах «моя синьора» два пальца к берету, — она сказала совершенно правильно. Еще минута — и я к вашим услугам.

Дон Дженнарино был совершенно спокоен, его слова и жесты были четкими, как на сцене. Он собирал чашки и тарелки, полоскал их в ведре и укладывал в корзину выверенными изящными движениями, не лишенными даже некоторой нарочитости: было в них что-то жреческое и фатальное, входившее уже в церемониал драки.

— Пожалуйста, как вам удобнее, я подожду, — сказал его страшный собеседник с таким же спокойствием и отчужденностью.

Он опустил в котел с бульоном свою палку и, забавляясь, поддевал ею щупальце осьминога.

Наконец дон Дженнарино закрыл корзинку тряпкой и сделал властный жест жене. Донна Ассунта была совершенно белой и молчала. Она подняла корзину, отнесла ее на угол и, прислонившись к стене, принялась ждать. Была уже поздняя ночь. Вокруг обоих мужчин расстилалось огромное пустое пространство. Дон Дженнарино, казалось, удвоился в росте. Стоя напротив своего противника, он сказал:

— Я вас слушаю.

Тон был еще церемонным и дипломатическим, но было ясно, что в руке дона Дженнарино, как и в руке его врага, уверенно раскрылся нож. Кто начнет первым? Я стою в двух шагах от Ассунты Априле и смотрю на нее. Женщина прислонилась к стене и покорно ждет: через несколько минут она узнает, будут ли ее дети сиротами или нет, пока же в ней всего сильнее чувство супружеской дисциплины. А может быть, ей годами придется носить в тюрьму дону Дженнаро сигареты и апельсины — тоже вдовство, как и то, другое. Она смуглая и крепкая, с тугой еще грудью, под ветхим платьем угадываются широкие бедра и плоский живот, ей нет и двадцати двух. Она расчесывала волосы на одном из балконов квартьери, когда ее заметил нынешний ее муж; не сводя с нее глаз, он сдвинул на затылок шляпу и пустил вверх дымок от сигареты с той сосредоточенной медлительностью, которая так ей понравилась; на следующее лето, в пятнадцать лет, она уже была матерью; если бы не этот инцидент, у нее всегда было бы вдосталь детей и пощечин; но с этого момента ее будущее сделалось неясным и враждебным. Многие женщины из квартьери, полагая, что так они больше принадлежат себе, предпочитают браку проституцию; я смотрел на живот Ассунты Априле, который мог подарить этим переулкам еще столько нищих и столько несчастных; из-за облака появилась луна, полил дождь.

 

Приют Святого Януария

В приюте Святого Януария для неимущих я посетил венерическое отделение для несовершеннолетних; прошло всего несколько месяцев, как кончилась последняя война. Город, привыкший говорить шепотом, изъясняться знаками и гримасами (жизнь в пещерах, размножение и рост в темноте, вместо питья — испарения скал, вместо еды — вздохи и плесень и разговоры типа: «Ну, как вам нравится мой ночной колпак? Это же целый холм Вомеро, я ношу его на разбойничий манер, потому что я и сам разбойник, молодой разбойник»), город, который так долго молчал, выдыхал теперь свою боль и свою радость, трубя в гигантскую трубу праздника Пьедигротты. На этом празднике и хвастались, и жаловались на судьбу совершенно открыто, не стесняясь: одни в самых крайних выражениях живописали свою бедность, другие — свое богатство, являя собою таким образом как бы живые памятники победы и поражения; тот, кто вел себя иначе, самому себе казался дезертиром. Все жаждали свежего воздуха, каждый выставлял на солнце свой скелет, как белье на просушку, — белые, гладкие, хотя и грязные кости, извлеченные наконец из глубин ужасов и бедствий; Неаполь стал чем-то вроде Иосафатской долины. Неаполитанцы словно сбросили с себя собственные тела и перекинули их, как пальто, через руку; они не краснели, выставляя на всеобщее обозрение свои ребра и берцовые кости, главное то, что они выжили: «Вот и мы. К вашим услугам. Доброго вам дня».

Сейчас все это уже достаточно далеко, и потому можно говорить об этом спокойно, и если я вновь и вновь перебираю в памяти тех маленьких пациенток, то это лишь потому, что на их примере мне проще будет объяснить вам свою мысль. Их было человек пятнадцать — девушки, прибывшие в Неаполь с крайнего юга вместе с иностранными солдатами; приют Святого Януария выудил их из потока войны, дал им отдаленную палату на последнем этаже, лекарства, отдых, колокольный звон, бумагу и конверты, чтобы писать родителям, если они у них были, медные распятия, болтающиеся на груди у монашек; Амелии Б., самой юной из больных, было тринадцать лет.

Достаточно бросить один взгляд на приют Святого Януария, чтобы понять, как стар Неаполь. В районе Санита, кажется, даже камни устали, они больше просто не могут. Но приют еще как-то держится, стараясь не обмануть ожиданий Педро Арагонского, который основал его в семнадцатом веке; это здание, которое умеет держать слово, оно по-прежнему на ногах, и мало того — что за образец исполнительности! — как давало оно кров несчастным в ту давнюю пору, так продолжает давать его и сейчас. К приюту ведет извилистая улица, которая в какой-то момент становится вдруг совершенно безлюдной; летом здесь иногда пахнет туфом и мощами святых из близлежащих катакомб; трамонтана, которая врывается сюда с Каподимонте, словно скребницей проходится по дремлющим на скамейках старичкам, и иной из них, очнувшись, думает: «Какое, в сущности, для меня оскорбление этот приют… я же был видным адвокатом! Хватит, больше они меня не увидят». Но новый порыв ветра, на этот раз с моря, снова лишает его сил, даруя ему терпение и сон. Проходя по палатам хроников, я с удовольствием отметил двух сумасшедших, которые играли в карты, разложив их на бинтах третьего, больного неведомо чем; еще один седовласый безумец приветствовал меня, помахав сковородкой, которую он тут же спрятал обратно под подушку; это была не столько палата, сколько жилище, стоило только вернуть больным их имена и перестать думать об их недугах. Но вот мы наконец перед дверью, на которой написано: «Венерическое отделение для несовершеннолетних», ключ поворачивается в скважине, входим, оглядываемся и никого не видим.

Два ряда кроваток, которые кажутся меньше, чем они есть, из-за просторности зала. Высокий сводчатый потолок, который словно сглаживает мысли, разжижает их, размывает. На третьей от входа тумбочке — лента и шпилька. Клубок желтых ниток на стуле. Роение пылинок в перекрещивающихся солнечных лучах — кажется, что это шуршат мертвые светящиеся атомы, а может быть, это неслышно смеется время. Каждая вещь кажется мне здесь именно такой, какой она должна быть: я словно не вижу ее, а читаю о ней в какой-то грустной книге; время суток, стены, цвет воздуха, звонкие голоса, которые донеслись вдруг с соседней террасы, — все для меня сразу превращается в воспоминание. «Ну, а теперь начнем с новой строки», — подумал я, когда сопровождающая распахнула сомкнутые створки огромного итальянского окна и сказала:

— Проходите, девочки здесь.

Они были так увлечены своими играми, что несколько минут нас просто не замечали. За это время я мог бы десять раз перечесть ту немыслимую страницу, на которой они были описаны; я снова и снова мысленно возвращался к словам, к запятым. Иисусе, говорил я себе, Иисусе, неужели такое возможно? У нас, уроженцев юга, все игры ужасно детские: ну, скажем, мы шлепаем ладонями по ладоням приятеля, скандируя при этом смешные стишки, в которых говорится: «Когда дождь идет с солнцем пополам, пополам, старухи влюбляются… влюбляются в кофейник». Главное, между тем, состоит в том, чтобы вовремя увернуться, чтобы тебя не успели хлопнуть. Или же, сев на пол, мы играем в камушки — легчайшие камушки, которые нужно проворно подбросить, а потом поймать тремя-четырьмя разными способами.

Или же, хитроумно продевая бечевку между пальцами, мы получаем особого рода переплетения, которые по внешнему сходству зовутся «колыбель», «зеркало», «рыба»; ну, а самое простое — это бегать наперегонки, визжа, смеясь, радуясь счастью существования, которое не хочет знать ни удержу, ни отсрочки. Так вот, всем этим, о Иисусе, и были заняты несовершеннолетние на террасе приюта Святого Януария; я буду это помнить, пока не лишусь памяти, я столько ждал, чтоб иметь возможность о них рассказать, но что я могу сказать, кроме того, что они развлекались от всего сердца, как развлекались в детстве мои сестры и их сверстницы?

«Идет дождь с солнцем пополам, пополам, и старухи влюбляются, старухи влюбляются в кофейник» — сцена, при которой я присутствовал, была не менее странной, чем эта песенка, и таким же странным казался мне весь мир в эти минуты. Я знал историю каждой пациентки, я сам назвал некоторых из них, исходя из того, что мне о них рассказали. Ты — крупная, белокурая, с усыпанным веснушками лбом — видела высадку в Салерно: белый фонтан — это был снаряд, упавший в море, красный — снаряд, взорвавшийся в лодке или на волнорезе; ты уткнулась лицом в траву и плакала, теперь ты здесь. А ты — Эмма. Ты говоришь не так, как говорят в наших краях: ты была служанкой в богатой семье в Лаурии и ушла с солдатами, думая, что за несколько дней доберешься до Фриули; но так не получилось, что ж — терпение; люди всегда ошибаются в расчетах; ошибки в расчетах — это и война, и мир, а может быть, и звезды тоже. Мария, Ольга, Кончетта, вы попали сюда с калабрийских полей, я сразу это вижу по вашим сдержанным усмешкам, по смуглым рукам, которые вы все время норовите скрестить на груди; вы держитесь здесь обособленной группкой — и во время игр, и во время разговоров; а когда в медицинском кабинете доктор наполняет шприц, вы, сами того не замечая, принимаете грубую, непристойную позу. Ты, Луиджа из Беневенто, и ты, Ассунта из Маркольяно, — большинство из вас, перед тем как увидеть столько дорог и столько людей, не видели ничего, кроме пыли, листьев да молниеносных бросков ящерицы на одной и той же стене; приют Святого Януария выловил вас из потока войны, и вот вы здесь пропащие души.

Неужели пропащие, Иисусе? Наконец они нас заметили и на нас посмотрели. Я еще вчера думал: они на нас посмотрят; и перед этим, глядя, как они играют — точно так, как играли мои сестры в их возрасте, я сказал себе: «Нет, их глаза не могут быть такими же, как у тех, чистыми, такими же, как у тех, нетронутыми. Играйте, девочки, играйте: ведь для „колыбели“ или „зеркала“, которые вы делаете из бечевки, обвивая ее вокруг ваших пальцев, как и для любой другой игры, все, что было, не имеет значения, но вот для ваших глаз — не может быть, чтобы и для них это тоже не имело значения». И вот маленькие пациентки на меня посмотрели. Наши мысли встретились, я видел, что они заметили мою растерянность, но глаза их остались такими же ясными; глаза, как и раньше, говорили о том, что Амелии тринадцать лет, на два года меньше, чем Лючии и Ольге, и что все остальное — просто неправда.

И тут как человек — не как представитель моей профессии — я увидел в этом добрый знак; и более того: решив, что на примере этом становится как нельзя более ясным смысл всех превратностей нашего существования, я предался самым сладостным надеждам. Может быть, и мы, столько грешившие, пристанем к тому берегу такими же невинными, как Эмма и Амелия. Ведь в сущности, что такое несколько десятилетий нашей жизни в сравнении с жизнью вечной? Самое раннее детство! Поэтому, несмотря ни на что, бог и сочтет нас детьми, и уже у него, на его террасах, мы будем петь песенку, в которой говорится, что «идет дождь с солнцем пополам, пополам, и старухи влюбляются, старухи влюбляются в кофейник». Песенка эта ничуть не более безумна, чем то, что мы делаем здесь, на земле, или о чем мечтаем.

 

Гваппо

В мое время в неаполитанских переулках процветали так называемые гваппо. Есть в нашем старом городе полуразвалившиеся от времени дома, которые могли бы похвастать тем, что давали некогда приют знаменитому поэту или юристу, если бы доска, которая об этом извещает, не сделалась неудобочитаемой или если бы ее, похищенную в ночную пору, не превратили в подставку для газовой плитки в какой-нибудь неподалеку расположенной кухоньке. Помню, например, в доме одного сапожника, каждое воскресенье приглашавшего меня к обеду, возвышенные латинские вирши во славу Тассо как раз под горшком, в котором скворчало хозяйское рагу; и вот точно так же среди сотен ничем не примечательных и безвестных подвалов всегда находился один, знаменитый и легендарный, облагороженный присутствием гваппо и почитаемый местными жителями не менее, чем изображения святых в маленьких пристенных часовенках, устраиваемых обычно на скрещении двух улиц или на какой-нибудь маленькой тихой площади.

Объяснять происхождение термина «гваппо» можно как угодно, но, по сути дела, он резюмирует в себе, или, вернее, тогда резюмировал, некий особый и трудный для понимания образ жизни.

Гваппо был преступник и в то же время не преступник. Он не столько ставил себя вне закона, сколько противопоставлял ему свой закон. По-своему он был даже благороден, а иной раз мог действовать и героически. По-своему он приносил пользу родному городу и по-своему боялся бога. Он готов был голодать и даже работать, лишь бы не запятнать себя воровством или грабежом; но зато те, кто совершал все эти преступления, должны были платить ему налоги и подати, чтобы обеспечить себе его терпимое к ним отношение. И торговые заведения ему тоже платили, потому что покровительство гваппо отводило и от здания, и от оборудования, и от работавших там людей все возможные беды; и среди донкихотов законной и незаконной торговли никогда не нашлось ни одного, кто осмелился бы восстать против гваппо, воскликнув: «Что?! Ваше покровительство?!» Вы не поверите, но гваппо был избавлен даже от необходимости брать в трамвае билет.

— Ваш слуга, дон Кармине, — говорил ему кондуктор, и он проходил в вагон, важный и надутый, под робкими взглядами обычных пассажиров.

Степень величия гваппо определялась количеством кровавых столкновений, в которых он был главным действующим лицом, но при этом учитывались не только количество, но и манера, стиль, которых он придерживался в этих стычках. Гваппо плотные и сильные, тупые и свирепые, как быки, пользовались меньшей симпатией, нежели гваппо-аристократы с движениями вкрадчивыми и в то же время упругими, как у тореро; прекрасно одетые, тщательно выбритые, они были в высшей степени злобны и коварны: в платочке, торчавшем у них из верхнего кармана, они могли прятать лезвие бритвы, и таким образом самый мирный жест вытирания губ мог всегда завершиться так называемым порезом, но главное — они были способны «вести спор», то есть заявить о своих претензиях не на диалекте, а на вполне сносном итальянском, и значит, провести по всем правилам вежливую по форме, но исполненную глубочайшего высокомерия процедуру, находя особое удовольствие в том, чтобы оттягивать посредством этой свирепой дипломатии переход к самому грубому действию. Четвертая страница наших газет часто бывала невольным гимном этим мастерам драки, которые имели в лице местных хроникеров своих неутомимых aedi. Помню вырезки из старых газет, которые однажды показал мне Сгамбати, мой товарищ по школе; в них говорилось: «Один против всего квартала… Берет приступом Борго Лорето — семь раненых, четверо контуженых… Повреждено одно здание»; он был отцом моего соученика, этот герой, тот, что, прежде чем схватиться с противником, кончиком дубинки (другого оружия он, по примеру Сальваторе Де Крешенцо, не признавал) дотрагивался до лба, который ему предстояло пробить в следующее мгновение; правда, иной раз дон Чиччо Сгамбати из сострадания к своей жертве просто ставил ее на колени, добиваясь от нее демонстрации покорности в этом ритуальном коленопреклонении, которое окрашивалось в народной фантазии мистическими красками настоящей литургии.

В юности дон Чиччо пас овец в Скудилло; там он научился с ловкостью жонглера орудовать палкой и дубинкой; то было настоящее фехтование с самыми безупречными «мельницами», которые окружали его каким-то подобием ограды; из-за ограды этой наносился вдруг точнейший удар, который расплющивал на стене ящерицу или сбивал на лету бабочку. Потом пастушок стал упражняться на людях, и наступил день, когда квартал Стелла стал принадлежать ему. Когда я с ним познакомился, он был уже пожилым и всемогущим доном Чиччо. Ему принадлежала привилегия приводить к присяге новых рыцарей преступного мира, и он возглавлял комитет по чествованию святого Паскуале; он же руководил торжественной церемонией открытий новых тратторий и харчевен, он пресекал споры, устанавливал цены на некоторые продовольственные товары, он карал и награждал. Нередко дверь его подвала стремительно захлопывалась, пропустив внутрь женский плач: то была соблазненная. Дон Чиччо просил рассказать ему всю историю с самого начала, брал на заметку имя и адрес соблазнителя, мягко соглашался с девушкой, когда та заявляла, что в совершившемся принимала самое минимальное участие; а так как он был сентиментален, то под конец присоединял к слезам просительницы свои слезы, вызывая в ней смутное недоверие относительно его возможностей, которое очень скоро опровергалось реальностью.

— Могу я попросить вас об одолжении? — говорил назавтра дон Чиччо юному клятвопреступнику. — Я к вам насчет одной девушки, — мне хотелось бы быть у нее шафером, если только вы окажете мне такую честь.

— Ну, разумеется, — отвечал тот, косясь на в высшей степени выразительную дубинку посетителя, так умело положенную на пороге в самом луче солнца, что на ней была ясно различима каждая морщинка коры; затем дону Чиччо оставалось только назначить день бракосочетания и с тем же назидательным видом направиться к другому нуждающемуся в исправлении грешнику, но это только в том случае, если в этот день ему не предстояло еще заняться отвоевыванием состоятельного покойника для своей фирмы.

Ведь основное занятие дона Чиччо состояло в том, что он был одним из компаньонов фирмы по устройству похорон. Все специализировавшиеся на этом промысле фирмы непременно имели в ту пору в своем составе знаменитого гваппо. С какой бы сдержанностью и деликатностью ни относились в Неаполе к испускаемому человеком последнему вздоху, это никогда не мешало тому, чтобы во дворе дома умершего или прямо на его лестнице собралась небольшая толпа из тех, кто желал взять на себя организацию похорон.

— Вы напрасно беспокоились, — говорил, появляясь, дон Чиччо и в течение минуты сверлил конкурентов взглядом. Его широкая грудь, коротковатые руки, дубинка, на которую он опирался, как Геракл, расставив ноги, — все это не только создавало ощущение его физического превосходства, но и заставляло поверить, что как он сказал, так оно и будет. И в конце концов умерший и в самом деле доставался самому живому из всех. Вечером дон Чиччо прятал новенькие банкноты за изображение святого, садился с бутылкой на пороге своего подвала и, отвечая на приветствия запоздалых прохожих и ночного сторожа, предавался мечтам. То была эпоха его наивысшей славы. Подумайте только: по просьбе маленького Сгамбати он как-то вернул нашему учителю украденные часы! Чья-то легкая, как ветер, рука увела означенную вещь в то время, как старик, читая газету, переходил улицу, направляясь в школу. Дон Чиччо заставил его до малейших подробностей припомнить тогдашний его маршрут и вообще все, что происходило с ним в это утро; затем он стал заводить его в разные дома и задние помещения лавок, где по одному его властному слову на стол тут же аккуратно выкладывались десятки часов. Были среди них и весьма дорогие, и может быть, и возникало у нашего учителя искушение «ошибиться», но он был неудачником и бедняком именно потому, что, умиляясь всему и всем, самого себя жалел тоже. Наконец часы были обнаружены в огромной груде вещей, которую какая-то старуха вывалила из мешка прямо на кровать, на одеяло; и тут с досадой человека, которому не дали возможности действовать со всею уверенностью, дон Чиччо упрекнул учителя:

— Что же вы не сказали мне, что вас обокрали на левой, а не на правой стороне улицы? — воскликнул он.

Осталась за учителем и еще одна промашка: смущенный и обрадованный, он забыл сказать, что среди вещей, предъявленных старухой, фигурировала и его авторучка, исчезновения которой он пока просто не заметил; наконец оба вышли на солнце.

Падение гваппо было неминуемым и печальным, а иногда и немного смешным. Гваппо, которые выходили невредимыми из самых жестоких стычек, которые выживали после самых ужасных членовредительств, погибали вдруг в банальном уличном происшествии, сбитые велосипедом, или же их лишали состояния и положения (как это случилось с доном Чиччо) совсем зеленые безбородые юнцы. Человек, который сбросил Сгамбати с его трона, был студентом университета, одним из самых бедных; ему нечем было платить за кров и еду, и, услышав как-то разговоры о диковинных доходах гваппо, он пришел однажды утром на фруктовый рынок, обложенный податью доном Чиччо. В самой вежливой форме хилый студент попросил гваппо, чтобы тот уступил ему половину своих доходов; будучи отвергнут и осмеян, он размахнулся и дал дону Чиччо по физиономии. Да, это была картина! Легендарная дубинка работала как никогда, она рассекала воздух лучшими из своих кругов и спиралей, она подымалась и опускалась с невиданным ранее усердием, но ей никак не удавалось зацепить этого юркого и словно бесплотного студента. В конце концов дон Чиччо без чувств упал на булыжную мостовую, сраженный тяжестью своей собственной, достойной Давида, булавы, которой ловкий соперник поразил его в самый лоб. Покорный правилам игры, дон Чиччо еще немного попрепирался, но потом, смирившись с горькой неизбежностью вассальной зависимости, заключил со студентом соглашение; позднее этот студент стал известным адвокатом по уголовным делам, и знаменитые гваппо хотя и считали, что он ошибся в выборе жизненного пути, доверяли ему свою защиту на самых громких процессах.

Дон Чиччо состарился и сдал очень быстро. Над ним даже начали смеяться, потому что ко всему прочему он был заикой, и в трамвае его теперь заставляли брать билет. Над гваппо его типа все больше брал верх гваппо стройный и элегантный, который устаревшей дубинке предпочитал револьвер, а рискованной, хотя и рассчитанной открытой атаке — интригу. Я помню впавшего в убожество дона Чиччо: он сидит на каменной скамейке в переулке Порт-Альба, куда вынужден был переехать, в руках у него четки, а мыслями он, по всей вероятности, на далеких лугах Скудилло в ту пору, когда его чудодейственная дубинка сбивала на лету бабочек; постепенно он засыпает, а вокруг него — такой же старый и такой же печальный, как он, — расстилается мой безумный, мой сказочный, мой дорогой город.

 

Дон Вито

А еще в моем родном районе Стелла был цирюльник дон Вито Скарано. Я говорю «цирюльник», имея в виду то время, когда он им еще действительно был, то есть года эдак два; а вообще-то, вы должны знать, что в моем измученном, словно бьющемся в вечной судороге городе занятие любым ремеслом не приносит ничего, кроме нищеты и страданий; тот, кто сегодня работает в газовой компании, завтра становится столяром или пекарем, — одним словом, обитатели района Стелла мечутся между разными ремеслами, как метались бы они на ложе, утыканном гвоздями, стараясь при этом использовать неповрежденные части тела для того, чтобы производить на свет многочисленных потомков, наследующих родительскую гибкость и широту интересов.

Стоит ли отмечать то, что солнце светит особенно щедро и старательно именно там, где люди имеют наибольшее основание его проклинать? Наверное, не стоит; что же касается дона Вито Скарано, то обычно он сидел на пороге своего заведения на улице Нуова Каподимонте со старенькой мандолиной в руках; время от времени лист платана падал на его неукротимые черные волосы, и он с изяществом и терпеливостью позволял ему там оставаться; а тем временем за бамбуковой занавеской по крайней мере один из его сыновей писал в бутылку с туалетной водой, а на огне, в котором пылали оборванные со стен афиши, тушились спагетти с чесноком и оливковым маслом, единственное, что поддерживало в цирюльнике надежду на то, что клиенты, не пришедшие утром, явятся все же после обеда.

Каждый год у дона Вито со скрупулезной точностью рождалось по сыну; все как один похожие на него — тот же приплюснутый нос, та же трагическая шевелюра. Родив очередного мальчика, дон Вито нашивал ему на спину изображение сердца святого и принимался за изготовление девочки, для которой было припасено очередное изображение; в ту пору, о которой я рассказываю, в доме Скарано случилось вот что: какая-то соседка застала его первенца за тем, что он жевал и глотал экземпляр популярной местной газеты, которую выписывал какой-то процветающий обитатель улицы Нуова Каподимонте. И подписчик, конечно, понял бы, что речь идет о простом недоразумении, если бы проклятая бабенка не собрала своими громогласными причитаниями у окон и на улице целую толпу. Вот тогда-то дон Вито отложил мандолину, надел рубаху, причесался, приказал жене и детям никуда не выходить, понюхал бутылку с туалетной водой, побарабанил пальцами по запыленным зеркалам, всхлипнул, засмеялся — то есть посредством всех этих разнообразных и внушающих невольный страх знаков, он дал понять, что собирается что-то предпринять. И действительно, он ушел и не вернулся, а назавтра к синьоре Скарано явился какой-то незнакомец, представился как новый владелец парикмахерской, приобретенной с соблюдением всех формальностей за пятьсот лир, выгнал оттуда ее и детей и сам там обосновался.

Добросердечные соседи давали приют семейству Скарано в течение всех пяти дней, пока дон Вито отсутствовал и безумствовал; в конце концов не кто иной, как я, обнаружил его в какой-то таверне у Пиньясекки. На деньги, оставшиеся от пятисот лир, он без удержу ел и пил и угощал всех желающих. Вот когда в доне Вито прорезался счастливый человек, который скоро должен был его снова покинуть; он был пьян, но не настолько, чтобы не поддержать серьезного разговора. Я спросил его, помнит ли он о своих детях, по крайней мере о високосных; он ответил, что нынче вечером послал им шесть свиных ножек и бутылку вина.

— Раз нужно, значит, нужно, — сказал он.

Он разделял мое мнение о том, что теперь, когда он расстался с парикмахерской, ему остается, как говорится, только сдохнуть.

— И пусть это даже случится поскорее, — сказал он и швырнул на стол последние пять лир, чтобы превратить их в вино.

Я набросал перед ним весьма похожий его портрет, заметив, что в течение двух лет он терпел крайние лишения и единственным его утешением было смотреть, как поливает дождь или сушит солнце его мандолину, да ждать, как ждут приговора суда присяжных, что однажды вечером перед ним появится-таки борода, которую нужно сбрить.

— Вы, дон Вито, — сказал я ему, — в каком-то смысле в течение долгих месяцев приносили себя в жертву своей парикмахерской, а потом за несколько дней пустили ее по ветру, не подумав, что пятьсот лир — это еще и время, за которое можно найти новое, более доходное занятие.

— А вот это, простите меня, невозможно, — ответил дон Вито.

— Ну зачем же так думать? — сказал я.

Он покачал головой, вытащил из кармана помятое изображение сердца святого и сказал, чтобы об этом я спрашивал у него.

— Два года я был парикмахером, — сказал он, — и с самого первого дня дело не заладилось. Я долго терпел. Но настает минута, когда мужчина должен действовать. Я признаю, что теперь у меня уже нет времени, чтобы искать новую работу. С нынешнего дня я нищий, вы согласны? Но в этом-то все и дело: раз так, теперь уже святому сердцу придется безотлагательно заняться мною.

Он подмигнул мне, выпил еще и согласился выйти вместе со мной; мы шли, и прекрасное наше небо простиралось над его головой, как и над всяким, кто, исполненный ярости и сил, еще не решился разбить ее о стену.

 

Документ

Утром 15 октября 1920 года «шляпа» дон Дженнаро плюнул на документ. Документ удостоверял его семейное положение, а дело происходило на Салита Санта Тереза; по небу неслись зловещие облака и дул ветер. Тощий, седой, сутулый, дон Дженнаро шел и плевал на документ, время от времени останавливаясь, чтобы пробормотать:

— Вот так, господа, именно так.

Следом за ним летели сухие листья.

«Шляпой» в Неаполе зовут неудачливых адвокатов, но дон Дженнаро был мелким чиновником из тех, что добывают разного рода свидетельства, ведут казенные дела и в худшем случае удостоверяют в суде личность человека, никогда ими ранее не виданного.

В районе Стелла, рождаешься ты или умираешь, женишься или открываешь лавку, для всего нужны документы, и за ними-то и надо было обращаться к дону Дженнаро.

— Дайте мне любого покойника, ну хоть только что спекшегося, и я вам похороню его по всем правилам, — любил говорить дон Дженнаро, и понятно, что в районе Стелла покойника ему вручали еще тепленьким.

В пятьдесят лет «шляпа» дон Дженнаро был тощим, седым, сутулым и весь словно раздувался от документов: его можно было узнать издали по шуршанию бумаг, и пахло от него окошечками присутственных мест. Он жил в подвале на улице Матердеи с женой на двадцать лет моложе его. Я имею в виду донну Кармелу Рыжуху. Они познакомились в зале адресного стола: ей нужно было свидетельство о месте проживания и непременно к завтрашнему дню.

— Позвольте, этим займусь я, — сказал дон Дженнаро.

Он проскользнул за непреодолимую для всех прочих перегородку, отделявшую публику от служащих, и быстро вернулся, показывая горделивой улыбкой, что документ при нем; в следующем месяце они поженились.

Донна Кармела подарила ему двух дочерей, Мариуччу и Ассунтину, которые были на него не похожи. Сама она была портнихой, но только тогда, когда не нежилась под солнцем улицы Матердеи: от нее, как от подушки, всегда веяло жаром тайных желаний. Донна Кармела закабалила мужа с первого же дня, уступив ему привилегию стряпать, укладывать детей, заниматься уборкой.

Летом муж с женой до поздней ночи сидели на пороге своего подвала: донна Кармела сосредоточенно внюхивалась в веточку мяты (можно было подумать, что в ее листочках содержались какие-то сведения, которые она хотела выведать) и говорила:

— Ты должен поехать в Америку и стать там синьором.

Дон Дженнаро уехал в сентябре 1912 года. Вернулся он пятнадцать месяцев спустя, оборванный и голодный. Он рассказал нам об американском прогрессе — первым делом о барах-автоматах — и еще сообщил, что свидетельство о рождении и месте проживания можно получить там так же просто, как бутерброд или блинчик — достаточно опустить монету в щель соответствующего автомата. Не все поверили, что только этим объясняется американский крах дона Дженнаро, но постепенно он снова обжился в неаполитанских конторах и стал опять заниматься хозяйством в своем подвале на Матердеи под голубым, полным острого презрения взглядом рыжей донны Кармелы.

Донна Кармела между тем цвела: белокожая и пухленькая, она воскрешала в душе каждого, кто ее видел, упоительные воспоминания о деревенских праздниках с их дерзкими ласками между прилавками, заваленными нугой, их маленькими оркестриками и телегами, полными плодов опунции, — одним словом, она наводила на мысль о простых и веселых ночных гуляньях, как наводит на эту мысль сияние ацетиленовых ламп.

Летними ночами, когда теряют сон даже люди, подобные дону Дженнаро, которых трудно себе представить снедаемыми плотской страстью, в убогой комнатке на Матердеи слышался возмущенный шепот. Затем неожиданно распахивалась дверь, и дон Дженнаро вылетал наружу. Он садился на ступеньку и шепотом ругался и роптал, уведомляя самых авторитетных святых о попрании его супружеских прав. Когда слух об этих высылках широко распространился, знакомые с верхних балконов стали над ним посмеиваться. Они уговаривали его не падать духом. «Может быть, — говорили они, — если раздобыть хорошую рекомендацию…»

Так начались и прошли десять лет, покуда не настало то самое утро 14 октября 1920 года, когда донна Кармела вдруг перестала расчесывать перед зеркалом волосы, окинула взглядом комнату и, удостоверившись, что Мариуччи и Ассунты нет, спокойно сказала мужу:

— Помнишь тот год, когда ты ездил в Америку? За месяц до твоего возвращения у меня родилась девочка. Ее зовут Луизелла.

— Это не моя! — завопил дон Дженнаро и, пошатнувшись, прислонился к стене.

— А кто говорит, что твоя? — ответствовала донна Кармела таким же тоном, каким ответила бы на простое приветствие.

— Святая мадонна! — неистовствовал дон Дженнаро. — Я этого так не оставлю. Закон есть закон… Я прибегну… Не знаю я никакой Луизеллы, и все!

Донна Кармела поднялась. Странно, но она выглядела взволнованной и благодарной. Обняв мужа, она сказала:

— Молодец! Это именно то, о чем я просила у святого Винченцо, Ты должен отказаться от Луизеллы и, пожалуйста, сделай это поскорее.

Дон Дженнаро вынужден был улечься в постель; донна Кармела прикладывала ему ко лбу мокрые салфетки и спокойно излагала факт за фактом.

Соседи ничего даже не заподозрили. Донна Кармела срочно уехала в Салерно к тетке; там же она потом отдала Луизу кормилице и снова вернулась нежиться под солнцем улицы Матердеи.

Зарегистрированная по всем правилам девочка числилась законной. Ее настоящий отец, рабочий с верфи, платил кормилице, покуда не погиб вследствие несчастного случая на работе. Для донны Кармелы настали трудные времена. Нелегко было опустошать карманы только что вернувшегося на родину дона Дженнаро, поскольку они и так были почти пустыми, а из Салерно тем временем приходили весьма решительные письма. Но святой Винченцо послал донне Кармеле супругов Айелло. Богатые бездетные мещане, они жили в небольшом загородном доме на Каподимонте, и им понадобилась на несколько месяцев приходящая портниха. Донна Кармела строчила на машинке и рассказывала синьоре Айелло запутанные истории из жизни улицы Матердеи; в окна, распахнутые в сад, влетали бабочки, наводя на счастливые мысли.

— Вы так одиноки, синьора Айелло, вы непременно должны взять в свой красивый дом какое-нибудь божье создание, — начала, вздохнув, донна Кармела.

У нее был проникновенный голос, а от лица, здорового и пухлого, и всей фигуры веяло первозданной силой внушения; донна Кармела была неотразима, как бывает неотразимо усыпанное плодами дерево или набухшая молоком грудь; она убеждала именно потому, что была такой простой и такой земной. Сама ее хитрость была незаметной и естественной, как здоровье. А может быть, синьору Айелло, бесплодную и нервную капризницу, пленили уравновешенность и спокойствие донны Кармелы? Так или иначе, супруги Айелло согласились взять Луизеллу, поверив, что это ошибка молодости одной из подруг приходящей портнихи.

— Возьмете одно божье создание, а спасете двух, — загадочно сказала донна Кармела.

Прошло пять лет, прежде чем она решилась открыть, как обстоят дела в действительности; но с любовью, которую за это время девочка внушила супругам Айелло, уже ничего поделать было нельзя, их не путала даже ответственность перед законом. Они обратились к адвокату. Тот рекомендовал единственно возможное решение: чтобы дон Дженнаро, основываясь на своем отсутствии в соответствующий период, попросил у суда непризнания его отцом. После этого супруги Айелло могли бы законно удочерить девочку. Иными словами, нужно было во всем признаться дону Дженнаро и добиться от него, во-первых, того, чтобы он не задушил жену, а во-вторых, чтобы он отказался от Луизеллы. Адвокат осведомился насчет возраста и физического состояния дона Дженнаро и, получив ответ, предложил свое посредничество. Но донна Кармела подняла руку:

— Спасибо, я сделаю это сама, — сказала она твердо.

Все трое переглянулись.

— Простите меня за вопрос, но вы сами-то любите Луизеллу? — спросила синьора Айелло.

Донна Кармела ответила:

— Именно потому, что я ее люблю, я вам ее и отдаю, госпожа моя.

Она добавила еще, что как-нибудь на днях им следует навестить ее словно бы случайно. Вышла она не торопясь; проходя через сад, на минутку остановилась, чтобы сорвать веточку мяты.

«Шляпа» дон Дженнаро медленно шел по Салита Санта Тереза и, как я уже говорил, то и дело останавливался, чтобы плюнуть на документ. Над ним неслись зловещие облака, к преследовавшим его сухим листьям присоединилось несколько бездельников. Когда скопилась достаточно большая толпа, дон Дженнаро ее заметил и, жестикулируя, начал что-то кричать. Насколько я помню, кричал он следующее:

— Бога ради, сделайте самый простой расчет. В этом районе все меня знают, так? Если даже в среднем брать в день по десять свидетельств о семейном положении, сколько я их раздобыл за пять лет? Пятнадцать тыщ, а то и больше, может, и все восемнадцать.

Маленькая толпа все сгущалась, полная готовности решить, прав ли «шляпа» в своих расчетах. На бледном лбу дона Дженнаро выступили капли холодного пота.

— Восемнадцать тысяч свидетельств о составе семьи для восемнадцати тысяч людей… Но свое собственное, вот это вот самое — когда я позаботился его испросить? Конечно, сапожник всегда без сапог! Не знаю, понятно ли я говорю. Вот: «Сивиеро Дженнаро, сын Альфредо и Марии Табаккини, свидетельство о семейном положении с оплатой пошлины за срочность». Видно, плохо я работал! И это с моими-то связями! Да я мог в любой день за эти годы истребовать этот документ!

Дон Дженнаро пошатнулся, и его поддержали. Ему не давали пасть духом и предоставляли возможность выговориться. Люди обступили его со всех сторон, затаив дыхание, и если не считать этой толпы, улица на большом протяжении своем совсем опустела, по ней, крутясь, неслись только листья да бумажки.

— Дети: Сивиеро Мария, Сивиеро Ассунта, Сивиеро Луиза, — выкликал дон Дженнаро. — И так оно и есть. Как написано, так и есть. Донна Кармела, жена моя, умеете ли вы читать? Здесь все в полном порядке. Вы подарили мне Сивиеро Луизу? И вот она здесь. Сивиеро с Сивиеро, Айелло с Айелло, вот вам мой ответ.

В этот момент, а может, чуть раньше или позже толпа раздвинулась, как занавес, и пропустила вперед донну Кармелу. Она была бледна и молчала. Волнение дона Дженнаро достигло пароксизма; увидев жену, он закричал:

— Я не был в Америке! Я всегда был здесь! И ты тоже Сивиеро. Так не стыдись своей крови! Послушай хорошенько, Кармела, что я тебе скажу: в этом свидетельстве ничего менять нельзя.

Рыдания сотрясали дона Дженнаро, и трудно было отделаться от комического впечатления, будто его трясет налетавший со всех сторон ветер. Донна Кармела взяла мужа за руку, и они пошли. Из затянувшей небо тучи посыпался дождь, и в холодном покалывающем воздухе было обещание гранатов, пучков рябины на балконах, огней святого Антония — в общем, всего, чем богата неаполитанская зима, которая должна была привести дона Дженнаро и его жену к какому-то решению. Я не знаю к какому: мне очень жаль, я охотно увидел бы, как Луиза Сивиеро поселилась и стала расцветать на улице Матердеи, но как раз в эти дни я переменил квартиру: переехал из района Стелла в Мерджеллину.

 

Ремесло ремеслу рознь

В апреле 1920 года дон Раффаэле Казерта был извозчиком. Вез он как-то парочку приезжих на Вомеро; похоже, мужчина был адвокатом из Пьяченцы, а сюда приехал в свадебное путешествие. Парочка вышла у дома на улице Аньелло Фальконе; на рассеянное «не могли бы вы полчасика подождать, потом мы поедем на пляж Кьяйя», с которым судейский, или кто там он был, обратился к извозчику, помогая в то же время жене любовным прикосновением руки спуститься на тротуар, дон Раффаэле ответил: «Конечно, ваше превосходительство, пожалуйста, ваше превосходительство», — и слез с козел. Когда двадцать минут спустя приезжий неожиданно появился, он застал дона Раффаэле за усовершенствованием показаний счетчика, чтобы не сказать самой его природы. Дон Раффаэле уселся на тротуар, поднял элементарным домкратом ось экипажа таким образом, чтобы колесо, связанное со счетчиком, не касалось земли, и терпеливым, сосредоточенным движением руки заставлял его крутиться. Одновременно он смотрел на облака и пускал замысловатые кольца дыма из замусоленного окурка сигареты; он вздрогнул, увидев, что пойман, но тут же заявил, что действовал в общих интересах. Он сказал, что, готовясь к длинному путешествию от Вомеро до Кьяйи, решил проверить, нет ли в экипаже неполадок, которые могут помешать им в пути. Заключил он примирительным «какой прекрасный день, господин граф!», что привело в окончательную ярость приезжего, чье решение сообщить в Пьяченце, или откуда он там прибыл, о том, как разоблачил он и наказал жулика с юга, стало теперь бесповоротным. Подошел полицейский, который с сожалением констатировал, что дон Раффаэле уже не в первый раз пытается «помочь» счетчику; и несмотря на то, что в дискуссию ввязались обитатели улицы Аньелло Фальконе, которые, чувствуя поддержку сострадательного весеннего солнца, дружно взывали к милосердию, дон Раффаэле в тот же самый вечер перестал быть извозчиком.

Разумеется, лошадь и экипаж были не его; он вернул и то и другое нанимателю, поцеловал лошадь за ухом, последний раз вдохнул острый запах конюшни, стоявший во дворе, и медленно отправился домой в Порт-Альбу. Жены он дома не застал и воспользовался этим, чтобы поразмыслить.

Дон Раффаэле был трудолюбив: потеряв одну работу, он сразу же придумывал себе другую. Он извлек из ларя рулон рисовальной бумаги и тюбики с красками, выстругал ножом из куска дерева несколько длинных палочек, вытащил из кармана половину гривы той самой лошади, которую незадолго до этого поцеловал за ухом (может быть, целуя, он мысленно благодарил ее за подаренную ему многообещающую идею), и, сделав кисточки, начал рисовать картинку ex voto.

Нефы всех неаполитанских церквей увешаны этими наивными изображениями, на которых представлены разного рода несчастья, чудесным образом приостановленные вмешательством святого. Там можно видеть каменщика, который валится с высочайших лесов, или механика, которого затягивает зубчатая передача, или детей, падающих в кипящую воду, а сидящие на облаке в уголке картины святой Януарий или святой Винченцо дают понять знатокам этой живописи, что трагического завершения события, однако же, не произошло. Дон Раффаэле принялся уже за вторую картинку, сюжетом которой был укус бешеной собаки, когда вернулась донна Ассунта и сказала:

— Раффаэле, я уже знаю: ты снова безработный.

Он приостановил процесс творчества, чтобы посмотреть на нее, как смотрел всегда — снизу вверх, с восторженным благоговением, глаза у него были точно такие, какие рисуют на картинках по обету, где неумелый голубой мазок выражает восторг и благодарность удостоенного чуда.

Ассунта Кутоло была слишком красива для кого бы то ни было, и казалось просто невероятным, что она вышла замуж за такого безнадежного неудачника, как дон Раффаэле, с которым познакомилась в ту пору, когда тот был продавцом воды в разнос; он проходил по переулкам Монтекальварио босой, осыпанный росою и издавал мелодический призыв, в котором было все: и кубики льда в деревянной, роняющей капли бадейке, и запотевший глиняный кувшин, и тугие лимоны, и августовское солнце, от которого туманились глаза женщин, как туманились от него стаканы.

На доне Раффаэле была тогда белая матросская фуфайка и рваные штаны, закатанные до колен, за ухом торчала сигарета; он протянул Ассунте полный стакан так, как протягивают почтовый перевод — с почтительной торжественностью, которая ее рассмешила; в общем, они поженились три месяца спустя, когда дона Раффаэле взяли ночным сторожем на шляпную фабрику.

Там супруги Казерта и проводили свой медовый месяц до тех пор, пока однажды утром не были застигнуты спящими, как сурки, на импровизированном ложе из лучшего фетра и, разумеется, уволены. Впрочем в Порт-Альбе у них был семейный кров; именно там расцвела очаровательная синьора Казерта, которая внезапно, в одну минуту, позабыла и о роняющей капли деревянной бадейке, и о кислой капле лимонного сока в запотевшем стакане, и о голых волосатых ногах, осыпанных росой, то есть обо всем том, что в один прекрасный день столь же неожиданно вдруг зажгло ей кровь. Донна Ассунта проводила теперь свои дни на балконе, держа на коленях кошку; вечерами очаг в их доме был холоден, но зато все новые и новые ожерелья из искусственного жемчуга, все новые и новые ленты и гребенки с фальшивыми бриллиантами сверкали на прекрасной, неприветливой и молчаливой жене дона Раффаэле, которая смотрела на него, как на гостя, и говорила:

— Своди меня в пиццерию.

В маленьком зале лучшей пиццерии Порт-Альбы в свете электрических ламп сверкали обнаженные плечи донны Ассунты; глаза незнакомцев за соседними столиками говорили о том, что донна Ассунта была хороша; они бегали по ней, эти глаза, не обращая никакого внимания на расстроенного дона Раффаэле, который выглядел как приложение к жене, как вещь, которая в данную минуту значила не больше, чем сумочка, лежащая рядом с нею на стуле. Когда, покидая пиццерию, они проходили мимо горящей печи, то, глядя на жену, всю в бликах огня, и вдыхая запах свежеиспеченного теста, дон Раффаэле желал ее со слезами на глазах, бессознательно отождествляя с ней и свою мать, и свое первое причастие.

Поэтому не было на свете такого ремесла, за которое он не взялся бы ради нее: я говорю о годах, когда он то дрессировал собак и птиц, то за семь уроков учил игре на гитаре, то был точильщиком, то продавцом рыбы, то полицейским агентом, а то вдруг брался чинить часы и замки или даже одевать и фотографировать покойников.

В извозчиках дону Раффаэле не повезло, но зато в изготовлении и распространении картинок ex voto он превзошел самого себя. Он исходил из того, что признательность людей, обязанных своим здоровьем, а то и жизнью какому-то святому, надо как-то активизировать. Как известно, за ходом болезни человека следят обычно, не подавая вида, лишь владельцы похоронных контор; так вот, дон Раффаэле исхитрился стать таким же информированным и таким же незаметным, как они. Когда владелец похоронной конторы, разочарованный, выходил из дома тяжело больного, который вдруг пошел на поправку, туда тут же входил, улыбаясь дерзко и в то же время загадочно, дон Раффаэле. Совершенно очевидно, что между владельцами похоронных контор и изготовителями картинок ex voto существует мистическая связь, ибо клиент, потерянный для одного, начинает представлять огромный интерес для другого.

Смешавшись с толпой родственников, обессиленных бессонными ночами, дон Раффаэле потрясал подходящей картинкой и призывал их не быть неблагодарными.

— Да, но откуда мы знаем, кто именно это был — святой Януарий или святой Паскуале? — возражали иногда родственники, но дону Раффаэле достаточно было с суровой сдержанностью сообщить, что, проходя случайно мимо и стряхивая пыль именно с этой, а не с другой картинки, он вдруг почувствовал необъяснимое желание войти. Тут женщины, заплакав, обнимали друг друга, и вопрос о покупке был решен.

Впрочем, дон Раффаэле ухитрялся пристроить свои ex voto даже в домах, не знавших болезней и несчастий. Однажды в переулке Порта Нолана какая-то женщина, не скрывая своих колебаний, сказала ему:

— Мой муж и в самом деле занимается пиротехникой, как нарисовано на вашей картинке, но никогда еще у него в руке не взрывалась ракета!

Однако дон Раффаэле все равно уговорил ее взять картинку: он высказал предположение, что чудотворцу легче предотвратить возможность несчастья, нежели его крайние последствия, иными словами, он внушил ей, что приобретение картинки в каком-то смысле обяжет святого Януария.

Прошу вас, будьте снисходительны к моему нищему дельцу; он не меньше вас почитал неаполитанских святых, а в них, между прочим, еще так много осталось от их изначальной человечности, что и они, наверное, его тоже прощали.

Но вот и в дом самого дона Раффаэле пришла беда; если не ошибаюсь, он убедился в этом в одну февральскую ночь, когда его разбудил шум ветра и проливного дождя.

А может быть, он открыл глаза просто потому, что внезапно почувствовал, что на широкой супружеской кровати с медными спинками нет больше донны Ассунты. Выглянув на площадку, он заметил растаявшую на лестнице тень; дон Раффаэле взял жену за руку и привел домой.

Будильник на комоде показывал три часа ночи.

Не скрою от вас, что до самого утра дон Раффаэле сидел на постели и безудержно плакал. Донна Ассунта не говорила ничего — ни да, ни нет; она спокойно ждала, чувствуя себя защищенной своей подавляющей красотой.

Наконец дон Раффаэле встал и оделся; затем стал укладывать в чемодан платья жены и ее фальшивые драгоценности; делая это, он все время говорил, глухо, словно со дна глубокого колодца.

— Это единственное ремесло, к которому я не чувствую призвания, — вот что, между прочим, сказал он.

А потом он устроил целое представление; он раскланивался перед донной Ассунтой, делал церемонные жесты, танцующими шажками перебегал от шкафа к чемодану, размахивая яркими блузками жены. И все время говорил:

— Кто был точильщиком и продавцом рыбы? Кто одевал мертвых и раздевал живых? Но ремесло ремеслу рознь, сударыня!

Взвалив чемодан на плечо, он пошел за такси; когда донна Ассунта разместилась в машине с выражением царственного гнева на лице, он сказал шоферу: «Синьора скажет куда», — и вернулся домой, не переставая бормотать свои саркастические любезности.

Дома страдание заставило его взяться за кисть. Вот к этому я все время и вел свой рассказ — к картинке, которую нарисовал дон Раффаэле, когда почувствовал себя овдовевшим и осиротевшим, и стены комнаты начали таять и исчезать, оставляя его одного в центре мира с кистью в руке. О ней долгие годы рассказывали от Порт-Альбы до Каподимонте, об этой невероятной картинке, на которой был изображен святой Винченцо в тот момент, когда под проливным февральским дождем он отклонял от головы дона Раффаэле пару роскошных рогов. Поглупевший от своего несчастья, дон Раффаэле, плача, преклонил перед священником колени.

— Это такое же чудо, как и всякое другое, почему, падре, я не могу публично воздать ему должное?

В конце концов он повесил картинку у себя в комнате и зажигал перед нею лампаду. Старея, он глупел все больше и больше. Помню, я часто его видел поздними вечерами в пиццерии Порт-Альбы. Он сидел за столиком рядом с очагом, и от жара и блеска углей, от волнующего запаха теста на него порывами, как дым из кадила, налетали воспоминания молодости.

 

Рагу

Сколько уже веков неизменно, как мессу у алтаря, наблюдаем мы каждое воскресенье на столах неаполитанцев знаменитое рагу? Уже с самого раннего утра сладостный дух начинает истекать из глиняных сотейников, в которых золотится лук и испускает благородный аромат веточка базилика, сорванная тут же, на окошке; и тем лучше, если на душистых листьях еще блестела роса — неаполитанские небеса знают множество способов воздействовать на судьбу рагу, потому что рагу не готовят, а творят, рагу — это не соус, а рассказ, роман, поэма о соусе. С того момента, как сотейник поставлен на огонь, и большой кусок топленого свиного сала, чуть-чуть помедлив, начинает скользить и распускаться, и до той минуты, когда рагу действительно готово, что только не случится или случится на пользу или в ущерб этому требующему стольких попечений блюду, которое того, кто его готовит, обязывает быть на высоте в той же степени, в какой художника обязывает его полотно. Ни на одной из стадий приготовления рагу не должно быть предоставлено самому себе; как прерванная и вновь зазвучавшая музыка перестает быть музыкой, так и рагу, от которого хоть на минуту отвлеклись, перестает быть рагу, и более того, теряет всякую возможность стать им снова; а тот, кто делает вид, что даже не думает о рагу, над которым хлопочет, — это просто виртуоз своего дела, и ему нравится показывать, как уверен он в своем умении: он притворяется, уверяю вас, притворяется!

Помню дона Эрнесто Акампору, торговца дона Эрнесто Акампору, прославившегося в районе Меркато, а может быть, и во всем Неаполе своими восхитительными рагу. Тот не знает, что такое настоящее, приготовленное мастером рагу, кто не сиживал по воскресеньям за столом дона Эрнесто. Но два слова о нем самом. У дона Эрнесто не было возраста и не было рубахи: во всяком случае, поверх широченных матросских штанов он носил только вязаную фуфайку, а под ней ладанку Козьмы и Демьяна, которая содержала какие-то реликвии этих святых, а кроме того, служила ему для того, чтобы складывать туда окурки сигарет; когда я говорю: «Он был торговцем», я имею в виду, что у дона Эрнесто была тележка, приспособленная для торговли любым товаром, любой провизией в зависимости от его неисчерпаемого вдохновения и ниспосланного богом времени года: сегодня это были арбузы и оливки, семечки и плоды опунции, завтра — иголки, нитки, катушки или дешевые зеркальца и кошельки, а то и ошпаренные свиные ножки, или леденцы, или жареные каштаны; порой, за неимением лучшего, он использовал свою тележку (снабдив ее на этот случай соответствующими материалами и инструментами) для того, чтобы точить ножи и починять стулья и зонтики. Эта чудовищная активность приносила дону Эрнесто некоторый достаток, но, вынуждая его останавливаться у каждой двери, у каждого подвала в самых отдаленных районах города, подвергала его любовным искушениям, следствием которых становились возникавшие на этой почве долги и обязанности. Дон Эрнесто и слышать не хотел о том, чтобы жениться. Однако семерых детей он таким путем завел. Каждому он давал свое имя (единственным исключением был Паскуалино, который, к сожалению, по целому ряду неоспоримых улик был обязан своим происхождением одному неаполитанцу, эмигрировавшему в Америку), а как только они начинали ходить, забирал их к себе в дом, где их воспитывала старуха Акампора, никого особо не выделяя. Она была так стара, что ежегодно ассистировала в соборе при чуде разжижения крови святого Януария в качестве его родственницы. Что, между прочим, давало ей право ругать святого: «Уродская морда, желтая ты морда, — могла она сказать ему и говорила, — ну что, сотворишь ты наконец свое чудо?» С внуками она вела себя столь же решительно и столь же сердечно: «Солнышко мое, убийца ты мой», — кричала она, пытаясь их догнать, и если ей это удавалось, обцеловывала их с ног до головы, а то даже и кусала. Это были два мальчика и пять девочек, уже довольно большие в ту пору, когда я познакомился с доном Эрнесто. К этому времени он уже, по-видимому, угомонился: вот уже два года как он возвращался домой без последующего привода туда очередных детей. Небритый, седой, он, не разгибаясь, трудился с утра до вечера, но воскресенье было его днем — днем отдыха, днем семьи, днем рагу.

Вот он в семь утра у мясника, дон Эрнесто Акампора; он выбирает свой кусок мяса. Он знает все про нужный ему кусок и определяет его сразу прицельным взглядом — так, словно присматривал его еще с той поры, когда он только начал нарастать на теле животного. Мясо для рагу не должно быть ни постным, ни жирным; лучше, чтобы оно перестало быть живым не менее двух суток назад; нужно удостовериться, что кусок был отрублен как следует, то есть вдоль, а не поперек волокон и нервов. Но вот наконец дон Эрнесто получает свой безукоризненный кусок, выгоняет всех из кухни и приступает к приготовлению рагу. Не исключаю, что исподтишка он осеняет себя крестом: «Благослови, господи, мое рагу». Что же, работа, достойная всякого: ее обожал Фердинанд Бурбонский, и руки дона Эрнесто сейчас — это руки короля. Он регулирует огонь и не теряет из виду ничего из происходящего: он чувствует, как мясо дает сок, как испаряется из него вода, чувствует и ту воду, которая разбавляет жир, не давая мясу пережариться, чувствует появление золотистой корочки, точно знает, когда нужно перевернуть кусок деревянной ложкой и с осторожностью человека, вторгающегося в живую и чувствительную материю, полить этот кусок первым тонким слоем томатной пасты. У дона Эрнесто серьезные и сосредоточенные движения официанта: он не стряпает, а священнодействует. Утекая в окно, запах рагу дона Эрнесто смешивается с запахами других бесчисленных рагу — и настоящих, и никуда не годных; он либо сливается с ними, либо перебивает их все. В этом случае даже у ангелов подрагивают ноздри: доносящийся до них запах великолепного рагу пришелся им по вкусу. Теперь, когда через строго выверенные промежутки времени в рагу введена томатная паста, самое пространное слово осталось за огнем и ложкой. Рагу не кипит, оно размышляет, нужно только помешивать ложкой, проникая в глубь самых потаенных его мыслей, и следить за тем, чтобы огонь был маленьким, совсем маленьким. Ничто так не способствует размышлению, как приготовление рагу по всем правилам, и раз уж зашла об этом речь, то о чем может размышлять такой человек, как дон Эрнесто — человек без возраста и рубахи?

Воскресная скатерть белеет между хлебом и вином, звенят ножи и вилки, во главе стола сидит старая Акампора с глазами неподвижными и словно бы запыленными, как это бывает у статуй; сотрапезники испытывают мгновенный прилив нежности, который всегда вызывает появление на столе дымящейся супницы: рагу, красное ароматное рагу, которое пульсирует в макаронах, как кровь в артериях; может быть, в этом все и ничего больше не надо? Воскресенье следует за воскресеньем, они набегают друг на друга, оттесняют друг друга; и пока дон Эрнесто, подобно всем остальным, помешивает рагу в своем сотейнике, проходят годы и годы. Чтобы не давать мачехи своим детям, этот человек лишил их семи матерей. Они росли у него как трава; святой Януарий, продемонстрировав полное равнодушие к предполагаемым узам родства со старой Акампорой, не воспрепятствовал тому, чтобы Мариучча и Тереза умерли от чахотки, чтобы Гаэтано связался с уголовниками и заработал десять лет тюрьмы, чтобы Ассунта сбежала в Геную с каким-то матросом и спустя некоторое время встретила там в сомнительном доме Луизеллу, которую увлек за собой какой-то обольстительный тенор несколькими месяцами раньше. Дома остались только Анна, которая была не вполне нормальна, и Паскуалино. У Паскуалино был шрам посреди лба и бегающий взгляд. Вернувшись с военной службы, он сделал вид, что не заметил распахнутых ему объятий дона Эрнесто, и сказал:

— Так как ты мой отец, но почему-то находишься сейчас в Америке под именем Скарано, мог бы я по крайней мере узнать, кто моя мать?

Дон Эрнесто, растерявшись, ответил, что не помнит. Паскуалино дал ему пощечину, и это было дважды несправедливо: и потому, что, говоря это, отец вовсе не лгал, и потому, что по-своему он его любил — так же, как по-своему произвел на свет. Юноша ушел, и его больше никогда не видели в районе Меркато; но, будь он живой или мертвый, мы так и не знаем, перестала ли гореть щека у дона Эрнесто. Пустые места вокруг белой скатерти воскресного стола заполняются тем временем чужими людьми; старая Акампора, сидящая на почетном месте, кажется изваянной из туфа — такая она стала старая; дурочка Анна хихикает, не сводя глаз с супницы — там рагу.

Может быть, об этом и думал каждое воскресенье в последнее время дон Эрнесто, готовя свое знаменитое рагу. Речь идет, повторяю, о долгой и трудной работе, и пока она совершается, человек предается своим мыслям. Деревянная ложка помешивает содержимое сотейника, в котором с несравненным соком смешиваются страдание и время, но рагу от этого не становится хуже — пройдет время, и вы это поймете.

 

Кто хоть раз на него взглянул

Не стану отрицать: в моем городе широко распространен сглаз.

В Неаполе ничего не случается без причины: если кто-то в три часа ночи запоет в переулке, то это потому, что он страдает от бессонницы или от любви; если некто в уличной толпе подойдет к вам вплотную с мечтательно-сосредоточенным видом, то это всего-навсего значит, что ему понравилась ваша авторучка; если ему удастся стащить у вас (такое случается) только колпачок, он его вам вернет, сделав вид, что нашел его на тротуаре — во-первых, он все равно не знает, куда его девать, а во-вторых, какой смысл причинять ущерб вам, если сам он из этого не извлечет никакой выгоды; если какой-то сопляк оборванец решит вдруг развлечься, зажимая ладонью щедрую струю из общественной колонки, так что вода брызжет на стены вокруг, то это потому, что мимо идут трое прохожих в новом платье; если петухи, которых соответствующие муниципальные указы запрещают держать в городских домах, вдруг начинают орать за каждой ставней, то это потому, что сейчас взойдет солнце, солнце обрушится на сушу и на море Неаполя, который построен там, где построен — то есть как можно ближе к лаве, землетрясениям, эпидемиям — для того, чтобы святой Януарий имел возможность спасать его от всех этих напастей, зарабатывая себе вечную славу и почет у всех алтарей. Ну а если святой Януарий не поспеет? К примеру, каменщик упадет с лесов и рука святого не задержит его в нескольких метрах от земли? Или трамвай сойдет с рельс и задавит дона Джованни Чезарино, который только что выставил накрытый столик на порог своего подвала и, полагая, что никогда не чувствовал себя так хорошо, уже предвкушал удовольствие от полкило спагетти? Во всех этих случаях, без сомнения, действует некая таинственная дьявольская сила, которая выказывает себя в Неаполе более явно, чем где-либо; она имеет тут своих невольных, но усердных служителей, своих неутомимых исполнителей; одним из них и был в мое время в районе Аввоката служащий газовой компании дон Никола Ангарелла.

Предыстория служащего газовой компании такова, какова она есть; именно она обнаружила его способности и их оформила: так, в основе становления любого философа всегда лежит то, что преподали ему еще в школе; следовательно, и я не могу обойти в своем рассказе того факта, что мать Ангареллы умерла во время последнего и, к сожалению, успешного усилия, предпринятого ею для того, чтобы произвести его на свет. У хирурга, который собирался делать ей кесарево сечение, выскользнул из рук скальпель, оцарапав ему самому лодыжку; несмотря на то что лезвие было стерильным, развилась гангрена, а так как профессор был весьма уважаемым, то в последовавший за этим траур облекся весь факультет. Отец Ангареллы, узнав о случившемся, побежал к клинике Пеллегрини и, в свою очередь, сделался ее пациентом, так как у самой больницы был сбит автомобилем. Он навсегда остался хромым и, бросив ремесло почтальона, сделался чистильщиком сапог на площади Сальватора Розы. Но это еще не все. Склоняясь над своей скамеечкой, старый Ангарелла чувствовал, как годы все больше сгибают его спину, видел, как в сверкающие носки башмаков, выходящих из-под его щеток, с удовольствием глядятся солнце и трамваи; вроде бы ничего угрожающего не было вокруг, из сквериков, окружающих площадь, доносился только мирный шелест листвы, и все-таки старый Ангарелла испытывал какое-то смутное недоверие к своему сыну. И его подозрения подтвердились однажды утром, когда мальчик прибежал на площадь сказать отцу, чтобы он немедленно шел домой, так как у них прорвало водопроводную трубу; и в тот же момент над площадью внезапно раскрылся огромный зонт пыльного облака, яростный ветер подхватил скамеечку старого чистильщика, перевернул ее и, как камнем, пущенным из пращи, залепил ею прямо в лицо старику. Большой ущерб был нанесен домам и памятникам, деревья повыдергивало с корнем, и один только сиротка остался стоять там, где стоял, живой и невредимый, не переставая твердить, что дома прорвало трубу. Донна Кармела, тетка, которая взяла его к себе, на некоторое время забыла об осторожности, но когда увидела, что трое ее детей в один день заболели скарлатиной, добилась, чтобы племянника забрали в приют. Там зловещая сила, обитающая в ребенке, как будто несколько поутихла, может быть, потому, что, воздействуя на целый коллектив, вынуждена была дробиться; но часто, когда эти одинаково одетые дети, чьим глазам одиночество придавало один и тот же цвет стоячей воды, совершали свою воскресную прогулку по улице Караччоло или на Каподимонте, их длинная унылая цепочка вдруг дергалась и рвалась: то, оступившись, падал идущий впереди, и вслед за ним совершенно необъяснимо, словно кегли, валились на спину все остальные; только Николино Ангарелла оставался на ногах, изумленно уставившись на сопровождавшего их священника, который, не в силах побороть какой-то инстинктивный ужас, а также выпутаться из сутаны, всегда поднимался с земли последним.

Но это дело прошлое, и это все еще цветочки; когда я узнал дона Николу Ангареллу, он был уже совсем взрослым и знаменитым, ибо имел окончательную и бесповоротную репутацию человека с дурным глазом. Он считался служащим газовой компании, потому что она регулярно платила ему жалованье и выдавала форменную одежду, однако его услуги считались нежелательными по той простой причине, что он не мог отделить их от своей персоны. В первые годы, когда директором компании был немец, дона Николу пробовали использовать на разных участках, но при этом упал в топку кочегар Д., взорвался вместе с цистерной Г., лопнул трубопровод в районе Ареначча, и сам директор едва не оказался задушенным салфеткой, край которой каким-то непостижимым образом засосало в вентилятор как раз тогда, когда его скромный служащий проходил мимо «Джардино д'Италия», где он обедал, и, проходя, отвесил ему поклон; будучи использован при проверке газовых установок в квартирах, дон Никола сделал компанию непопулярной, нанеся ей таким образом значительный ущерб. И заметьте — внешне в нем не было ничего неприятного: миндалевидные черные глаза, немного, правда, мутные, словно припорошенные пылью, как это бывает с чернильными кляксами, присыпанными песком; сам худой, безбородый, с мягким лицом; симптоматичным в нем можно было считать разве что выпиравшую, как у птицы, грудную кость и коротковатые руки. И тем не менее стоило ему появиться в доме, как коты выгибали спину дугой, собаки начинали истерически выть, а дети — плакать, порываясь выпрыгнуть из окна, а то и броситься в кипящую воду; картины вываливались из рам, люстры падали с потолка; а стоило дону Николе сказать продавцу серебра с Сан-Биаджо-ди-Либраи: «Что-то мне не нравится сегодняшняя газета», как разразилась война 1915 года. Директор газовой компании, тот самый немец, успел вовремя вскочить в дипломатический поезд, а на его место пришел инженер-неаполитанец, который серьезно занялся случаем Ангареллы. Уволить этого человека, не имевшего ни одного взыскания, он не мог, а кроме того, инженер был не робкого десятка. Воспользовавшись легким недомоганием Ангареллы, он дал ему полгода на поправку, а затем Ангарелле сказали — правда, не без вежливых околичностей, — что он может оставаться дома, сколько захочет, он все равно будет получать и жалованье, и форменную одежду. Компания сдержала слово; дважды дон Никола пытался робко протестовать, и дважды ему отвечали, что он напрасно беспокоится.

— От вас, дорогой Ангарелла, — сказал лично ему директор, — требуется только одно: чтобы вы нас любили.

— Но как же… — начал было дон Никола, но тут же все понял, ибо вышел с поникшей головой и больше уже не показывался.

На площадь, куда выходил его балкончик, любо-дорого было взглянуть: по четырем улицам, которые в нее впадали, стекался свет с холмов и моря и, разлившись по ней, надолго там задерживался; но дон Никола всегда смотрел на одно и то же место подле сквера, где ему по-прежнему виделась в облаке пыли скамеечка, убившая старого чистильщика; он различал даже следы крови на металлической пластинке, куда ставят ногу, и думал: «Это было как пинок самого бога». Потому что теперь-то дон Никола все понимал. Было уже невозможно не замечать его особого положения человека с дурным глазом. Отношение к нему газовой компании (учреждения, которое он ставил на одну доску с правительством, если не выше) открыло ему глаза, и когда в дни событий при Капоретто разносчик газет отказался продать ему экземпляр «Рома», дон Никола с горечью заметил:

— Да ради бога, не надо. Как вы понимаете, мне тоже не хочется увидеть австрийцев на улицах Неаполя.

А дома он взял зеркало и несколько часов с искренней ненавистью себя разглядывал. «Может быть, это все равно что наложить на себя руки», — думал он, но ничего не происходило. И вдруг ему показалось, что кто-то дотронулся до ручки входной двери; он бросился открывать, встрепанный, с лицом, залитым слезами, у него перехватывало дух от мысли, вернее от смутной надежды, что это явился к нему его дьявол, тот, у кого он находился в услужении с тех самых пор, когда был еще не более чем обещанием формы и жизни в лоне своей матери. «Я хочу, чтобы меня любили, а не боялись… Я устал, я старею… отпустите меня, ваша светлость», — скажет он ему, падая на колени; или же обовьется вокруг него, как обвивается вокруг своего спасителя утопающий, и они вместе рухнут в лестничный пролет. Но на площадке не было никого, кроме черепахи, которая обычно здесь и сидела, застыв посреди вихря пронизанных солнцем пылинок; голосок девочки, игравшей за стеной в мяч и выводившей в такт песенку: «Поплывем на пароходе посмотреть, жива ли тетя; коль жива, ее не тронем, коли нет, то похороним», — вдруг прервался от странного звука, как будто обломился сучок.

Думаю, только Неаполь мог породить такого человека с дурным взглядом, каким был Никола Ангарелла, который сам верил в свою проклятую власть и не меньше своих вероятных жертв боялся и заклинал сам себя. Он чувствовал себя заряженным ружьем, с которым ради общего блага следовало обращаться с большой осторожностью. Так, например, он старался как можно реже выходить на улицу в дни больших праздников, связанных с перемещением огромных толп возбужденных людей, а во время таких, как Пьедигротта или паломничество в Монтеверджине, он вообще оставался в постели целый день, читая «Слепую из Сорренто» или «Двух сироток», заставляя себя не думать ни о ком, кроме персонажей книги, которые были уже бессмертны или уж во всяком случае ограждены от любой напасти, не входившей в сюжет; на другой день он с облегчением узнавал, что инциденты, неизбежные во время Пьедигротты, были малочисленны и все обошлось без жертв.

Дон Никола прощал внезапную бледность на лице знакомых, которые сталкивались с ним на людных центральных улицах; он насквозь видел и тех, кто изображал радость, а сам тревожно шарил по карманам в поисках амулета, и тех, кто, не стесняясь, делал не поддающийся описанию грубый жест заклинания от сглаза; он не только не сердился, но старательно повторял все, что делали и те, и другие, в наивной надежде сделать принятые меры еще более эффективными. Врожденная доброта побудила его завести специальную тетрадочку, где он вел учет всех умерших или пострадавших от несчастного случая, которых молва приписывала ему: в честь первых он заказывал время от времени заупокойные мессы, вторым посылал анонимные письма, вкладывая в них небольшие денежные суммы. Правда, дон Никола не соглашался, когда его обвиняли в том, что именно он после войны устроил памятную эпидемию испанки, которая унесла десятую часть неаполитанцев и которую в каждом районе приписывали своему собственному мастеру сглаза. Может быть, он решил это отрицать просто потому, что столько умерших не поместилось бы в его тетрадочке; и тем не менее, слыша о людях с дурным глазом из районов Стелла, Пендино, Порто, Кьяйя, Святого Иосифа, на которых тоже возлагалась вина за испанку, он испытывал какое-то странное чувство соперничества. Говоря коротко, ему, наверное, хотелось вот чего: померяться с ними силой, противопоставить влияние влиянию, победить или потерпеть поражение, но хотя бы частично освободить от сглаза свой любимый Неаполь — камни Неаполя и его людей. Но именно тогда, когда дон Никола начал разрабатывать сложнейший план действий, ему исполнилось пятьдесят, он влюбился и умер.

Есть в церкви дель Кармине чудотворное изображение Мадонны, в честь которой ежегодно устраивается праздник: религиозные церемонии, гирлянды лампочек в переулках, концерты струнных инструментов на специально сколоченных разукрашенных помостах, и поголовное праздничное отравление треской под соусом. Поздно вечером устраивается «поджог» колокольни, то есть взрыв вертящихся колес, которыми оплетают по этому случаю священную башню. Перед искушением этого зрелища, которое привлекает на площадь бесчисленную взволнованную толпу, дон Никола никогда не мог устоять. Все произошло мгновенно — будто чья-то рука опустилась ему на плечо. С балкона, заполненного смеющимися людьми, свесилась женщина лет тридцати, рыжеволосая, плотная, белокожая. Звали ее Эльвира Куоколо, я знаю это, потому что на следующий день о ней писали газеты. Дону Николе показалось, что она на него посмотрела. Возбуждающий запах ацетилена, воздух, насыщенный испарениями моря, — все побуждало к безумствам. Вспыхнула колокольня. Отражения разноцветных огней, пробегавшие по пышному телу прекрасной Эльвиры, то одевали его в шелковую власяницу, то осеняли пышными опахалами, то накидывали на него шаль с бахромой. Согнутая в локте обнаженная рука, крутизна пышной груди — все принимало в этом мелькающем свете особую подчеркнутость. «Мадонна дель Кармине, какая женщина!» — подумал охваченный любовным порывом дон Никола, и в ту же минуту с пылающей колокольни со свистом сорвался огромный кусок фейерверочного колеса и вопреки всем правилам пиротехники упал на балкон прекрасной Эльвиры, которая тут же вспыхнула, вся осыпанная фосфором. Попытки унять огонь не увенчались успехом. Что ж, судьба. Дон Никола лишился чувств. Его узнали.

— Не трогайте его, — закричал кто-то, и вокруг него сразу же образовалось огромное пустое пространство; он открыл глаза в тот момент, когда последний вертящийся круг потухал на колокольне, и оголившиеся колеса остановились, сделавшись похожими на орудия пыток.

Сразу же после этого дон Никола заболел телом и духом. Он любил теперь выглянуть из окна на площадь и вызывающе крикнуть:

— А ну-ка, аплодируйте мне, а то как начну думать про всех вас, про каждого в отдельности!

Но пришел и для него час расстаться с жизнью. Католический священник, правда турок по национальности, бывший в Неаполе проездом, согласился дать ему отпущение грехов. Дон Никола поведал ему все, что знал о самом себе, поблагодарил газовую компанию, заявил, что не таит зла против жителей своего района, а в заключение сказал:

— Если кому приснится, будто я сообщаю ему номера выигрышей в лотерею, скажите ему, что в его же интересах лучше не играть.

Вот так вот жил, любил и умер самый хороший и самый плохой из неаполитанцев с дурным глазом, которых мне довелось знать; и когда я пытаюсь понять, почему все напасти в Неаполе так прилипчивы, и в то же время так отходчивы, я вспоминаю дона Николу и вздыхаю.

 

Из книги «Святой Януарий никогда не говорит „нет“»

 

 

Святой Януарий никогда не говорит «нет»

«Как славно, что мне довелось побывать в Неаполе именно сейчас, когда месяц март еще не закончился», — подумал я.

В марте Неаполь подобен девочке с букетом фиалок, идущей к своему первому причастию. Он испрашивает отпущения своих зимних прегрешений: снегопада двадцать девятого декабря, дождя и ветра в последнюю январскую неделю, гололедицы, падений и переломов под аркой Мирелли пятнадцатого февраля и тому подобного. Каждым оконным стеклом говорит он: «Меа culpa», получает прощение и причащается солнцем вместо облатки, потом встает с колен, смотрит, щурясь, на показавшееся из-за Везувия облачко и считает до шестидесяти. Через минуту небо становится свинцовым, дома мрачнеют, залив ходит ходуном, стряхивая со спины валы, которые забрызгивают фасады фешенебельных гостиниц и даже иного англичанина, нежащегося в постели у себя в номере. Покрываются изморозью усы у тех, кто пьет у киосков лимонад и минеральную воду; воспаление легких валит с ног жителей Борго Лорето, в Вомеро свирепствует ревматическая лихорадка, женщины в Ареначчо задыхаются, пытаясь раздуть огонь в жаровнях. Иисусе, Иисусе, Иисусе, что за наказание!

А назавтра просыпаешься в луже пота, сквозь ставни прорываются снопы света, похожие на отблески пожара, но нет — это солнце, это весна, это Неаполь, это бог, это дьявол, это безумный месяц март!

Помню одно мартовское воскресенье в известном ресторанчике в Пульяно: когда были поданы закуски, за окнами стояло лето, и пока я ел, мне казалось, что у меня на глазах под столами вырастают овощи. Какие-то субъекты, видимо, сливки преступного мира, отмечали в этом же заведении наступление весны, удостаивая своего одобрения эту благодатную напасть. Время от времени их грубые голоса умолкали, и в благочестивом молчании каждый из них пил горечь неуверенности и страха из бокала с изысканным вином. Они ждали артишоки, когда март сыграл с ними злую шутку; появившийся в дверях кухни хозяин ресторана увидел перевернутые столы, плавающие по желтой луже полуметровой глубины, поверхность которой дырявили падающие градины; куры и молодчики взгромоздились на какие-то бочонки, крики «мать-перемать!» искажали лица сотрапезников, и вскоре между ними завязалась драка. Что еще оставалось им делать!

В неаполитанском марте смешались все месяцы года. В характере марта, в его красках нашлось место молодому вину и розам, нарождающейся и увядающей листве, смеху и слезам. Этот месяц, как никакой другой, соответствует духу и облику Неаполя со всеми его горестями и мимолетными радостями; в этом месяце город празднует свой день рождения; в этом месяце больной чахоткой видит, как кровь с его носового платка переносится на небо, и говорит: «Ну, что бы там ни было, до осени я теперь доживу». Март — это месяц праздника святого Иосифа и пасхи, даже в те годы, когда пасха приходится на апрель. Все, что может дать апрель, март уже дал на юге. Верьте мне, господь воскресает в Неаполе: в каком еще краю можно осознать, что ты снова появился на свет, где еще, если не здесь, можно ощутить себя человечнее, моложе и беднее среди людей, знающих по давнему опыту, что значит быть распятым и снятым с креста? В марте приходят к нам ягнята — живые, разумеется, — от их блеянья и колокольчиков мы ворочаемся в постели, и кажется, что последнее дуновение ночного бриза переворачивает страницы раскрытой книги сказок, оставленной с вечера на подоконнике.

Тот, кто в состоянии купить ягненка, обязательно подарит его своим детям; они украшают его лентами, приучают возить тележку и водят пастись к виллам на Каподимонте, пока не приходит время его зарезать; мальчишки втыкают на бегу большие шпильки в спины черных козлят, играя в корриду, и ругать их бесполезно: «Все равно им завтра умирать», — возражают они; а вот в Салита Стелла в тысяча девятьсот тринадцатом году одна девочка выбросилась из окна, когда увидела, как мясник заносит нож над ее ягненком. После этого прогремели две войны, и вы хорошо знаете, что это было, так что сегодня мне не хотелось бы быть ни ягненком, ни быком в руках детей какой бы то ни было страны.

Покровитель марта — святой Иосиф, старик с длинной белой бородой, с рубанком под туникой и цветком на посохе. Своим видом он наводит на мысль о палате труда: не участвовал ли он, случаем, в забастовках своего времени? Как бы там ни было, он наводняет Неаполь лепестками и листочками. «Цветок, прекрасный цветок», — распевают продавцы фиалок и глициний; волны ароматов накатывают на вас, и чтобы можно было не поддаться опьянению и удержаться на ногах, вдоль улиц следовало бы натягивать канаты, как это делают в Триесте, когда дует северный ветер. В прежние времена девятнадцатого марта, в день святого Иосифа, первый раз в году люди надевали соломенные шляпы — «пальетты». Снежно-белые или цвета слоновой кости, смотря по моде, похожие на кольцо света вокруг лампы, на ореол, они призывают солнце, чтобы оно показалось. В марте после уличной драки долго еще можно было видеть клочки пальетт, разбросанные по земле, прилепившиеся к стенам домов, и если бы вы пошли по этим следам, то непременно оказались бы у входа в больницу или в полицейский участок. Однажды в марте я навестил мать одного своего школьного приятеля, который в декабре начал харкать кровью. «Он хотел обновить ее в день святого Иосифа и не успокоился, пока я ему ее не купила», — сказала она, показывая мне пальетту. Это была бледная женщина с нездоровым цветом лица; в течение минуты, показавшейся мне очень долгой, она вертела в руках пальетту, пристально глядя на меня. На ленте я заметил светлый волос моего друга: наверняка он попросил принести зеркало себе в постель, чтобы примерить пальетту, но солнце не вняло призыву.

А существовал ли на самом деле Неаполь в марте тысяча девятьсот сорок седьмого? Вновь увидав его столько лет спустя, после стольких событий — тысячи их потрясли эти стены, взрастившие меня, — я сказал «нет»; я сказал, что Неаполь — город ненастоящий, придуманный, по минутам расписанный многочисленными Эдуардо, Пеппино и Титине Де Филиппо, изображенный на задниках немудреных и шатких сценических подмостков, настолько непрочных, что казалось, старые дома не разрушены бомбами, а искромсаны ножами злодеев, которым не понравилось представление.

Этот придуманный, воображаемый, бутафорский город начался уже на вокзале в Риме возле поезда, отправлявшегося в Неаполь. Я увидел женщину, расстающуюся с мужем, который, по-видимому, оставался в столице. «Прощай. Увидимся ли мы еще когда-нибудь?» — сказала она и, как Анна Каренина, пошла вдоль состава. Мужчина знал, что через несколько дней он последует за нею, и это стало известно всем, кому слушать было не лень, потому что он без устали твердил об этом. Но молодой женщине в немного поношенных перчатках, со стройным, крепким телом, легко удерживавшим тяжесть пышной груди южанок, предстояло открыть Неаполь, и она упорно желала продлить момент прощания, хотела вызвать у каждого из отъезжающих — и небезуспешно — опасение, что, возможно, он совершает ошибку.

В поезде рядом со мной сидел прожорливый толстяк, а напротив — пожилая супружеская пара, молчаливая и погруженная в свои мысли, вспоминавшая, как я потом узнал, свою часть Неаполя. Толстяк же, наоборот, твердо знал, чем ему следует заняться. Он открыл чемодан, набитый всякой снедью и утварью, и вывалил его содержимое себе на колени и даже на плечи, так что оказался заживо погребенным под всем этим. Вдруг он нахмурился, затем улыбнулся и сказал: «Хотите — верьте, не хотите — не верьте, а сейчас появится ревизор. Нутром чую, что так оно и будет». И тут — легок на помине — в вагон действительно вошел ревизор. Толстый прожорливый пассажир сразу же елейным голосом сообщил ему, что билет спрятан у него очень далеко, в потайном карманчике. Предъявить его? Одну минутку.

— Понимаете, он подо всем этим, здесь нужны шахтеры, чтобы до него докопаться, — весело заключил толстяк, показывая на гору провизии и всякой всячины, возвышавшуюся у него на животе.

Теперь подумайте и скажите: как поступил бы ревизор на линии Парма — Болонья, или Тортона — Павия, или на любой другой? Да, но мы подъезжали к Формии, в воздухе уже чувствовался волнующий запах моря, Неаполь был близко, и ревизору тоже надо было как можно живее представить себе его; и по тому, как он прислонился к стенке купе, вздохнул, надел очки и прокашлялся, словно собирался запеть, было ясно, что он намеревается создать образ истинного неаполитанского ревизора.

— Тогда опишите мне ваш билет, — сказал он.

— По-моему, он очень похож на тот, который только что показал вам этот синьор… в профиль они почти одинаковы, — отвечал, деликатно показывая на мой билет, погребенный пассажир.

И в таком духе их разговор продолжался несколько минут; любопытные, по-гусиному вытягивая шеи, заглядывали в купе, желая узнать, что там происходит. «Вот, — подумал я, — какая-то часть Неаполя уже придумана; эта сцена будет продолжаться до тех пор, пока ревизор, потерпевший поражение как представитель железнодорожной власти, но познавший триумф как герой импровизированного спектакля, не удалится, пообещав прислать позднее своего помощника, чтобы проверить билет толстого пассажира».

И тут словно какой-то невидимый помреж объявил: «Пожилые супруги, на сцену!» Женщина издала точно рассчитанный по продолжительности стон, потом заплакала, и тело ее затряслось мелкой дрожью.

— Катерина, не думай больше об этом, — воскликнул супруг, поглаживая ее колено.

Он говорил с ней таким тоном, каким экскурсоводы в музее рассказывают о статуях.

— Скажите, прав я был или нет, называя ее мадонной семи скорбей? Семерых сыновей отняли у нее. Африка, Испания, Россия — по двое в каждой войне… и еще Карлуччо: недавно в порту взорвался корабль, и ему на спину упал кусок железа. Карлуччо был для нас как бы рекламным приложением от фирмы, не так ли, Катерина? Он был болезненным, к военной службе не годным, но, как говорится, дареному коню…

Тут старик перестал гладить колено жены, посмотрел на свои ладони, словно хотел убедиться, хорошо ли они вымыты, и внезапно, прежде чем кто-либо успел попытаться помешать ему, дал себе несколько звонких пощечин. Жена встала с места и стала хлопотать вокруг него, говоря нам, что мы и представить себе не можем, как он любил своих сыновей.

— Ты был матерью для Альберто и Винченцино, для Антонио и Карлуччо, — говорила она, вытирая ему лицо платком.

— Нет, ты.

— Ты, дорогой мой, ты.

«Ты, ты, ты», — стучали колеса по рельсам, замедляя свой бег, потому что мы уже почти приехали, потому что за окнами был Неаполь — такой, каким достоверно представили его терзаемые своим горем престарелые супруги. Я поспешил выйти на станции Мерджеллина, прежде чем город растворился в их скорбной улыбке. Глаза у меня были на мокром месте, меня так и подмывало заключить в объятия шофера такси, доставившего меня в гостиницу, но это желание пропало, как только я услышал, что за проезд — километр или немного больше — мне нужно заплатить восемьсот лир.

— Сколько?! — воскликнул я с возмущением, не менее театральным, чем только что покинувшее меня желание обнять этого человека.

— Триста, — поправился таксист, бормоча в свое оправдание, что килограмм мяса стоит в Неаполе тысячу лир.

— Как и в Милане, — заметил я, протягивая два сотенных билета.

Улыбка, которой он меня проводил, была натянутой, но дружелюбной. «Судите сами, — казалось, говорил он, — разве я виноват, что вы так хорошо знаете цены на мясо?» Полчаса спустя я уже бродил по дорогам и площадям, улицам и переулкам, которые, повторяю, существуют только как фон на театральном заднике, как авторская ремарка в пьесе. Меня встретили дождь и ветер, но март был уже на исходе, вскоре появилось солнце, и в его лучах на улице Санта-Лючия я увидел круглую попку какой-то девчушки, которую разгневанная мамаша сосредоточенно и старательно награждала шлепками. Боже, как искусно играла эта нежная испачканная плоть, как позировала, достойная резца Бернини, как привлекала к себе внимание, рассчитывая на аплодисменты! А разве хоть что-то не играло выпавшую ему роль в ту пору в Неаполе? Играли туши козлят, висевшие на крючьях в мясных лавках, играли с каким-то внутренним стоицизмом, поражая снаружи таким насыщенным героическим цветом, какого никогда раньше мне не приходилось наблюдать в мясе, предназначенном для стряпни. «Мы умерли за родину, за идею, — казалось, возглашали представители крупного и мелкого рогатого скота, — и пусть никому не будет дано купить наше мясо, чтобы сделать из него себе бифштекс и насытиться им». У Неаполя не было ни гроша в кармане, он умирал с голоду. Неаполь не был уже миллионером, каким некто изобразил его полгода назад, он уже отдал все, что имел, за килограмм спагетти. Городские власти — и как опора, и как узда — блистали своим отсутствием; от Позилиппо до Васто днем с огнем не сыскать было ни одного полицейского; вокруг каждого американского моряка, сходившего на берег с крейсеров адмирала Бьери, тут же собиралась толпа мальчишек.

Улица Толедо была заполонена нищими, была, можно сказать, ими вымощена. Они придумывали Неаполь с силой воображения, достойной гения Виктора Гюго. Здесь были нищие бродячие, одетые в жалкие лохмотья, которые ходили за вами по пятам и сквозь слезы клянчили милостыню, были и стоячие, этакие скульптурные группы на тротуарах, состоявшие из целых семей; своим видом они наводили на вас грусть и в то же время вызывали восхищение своим искусством, своей исполненной отчаяния красотой. Здесь были полуголые ребятишки, игравшие на дрожащем под рваным армейским одеялом теле мужчины; здесь были женщины, кормившие грудью новорожденных и державшие на коленях голову старика, которого можно было принять за покойника; здесь я видел и одинокого попрошайку, стоявшего на четвереньках на углу улицы Санфеличе, спина его содрогалась от душераздирающих рыданий, однако, нагнувшись, я смог разглядеть его лицо и обнаружил, что он лузгает тыквенные семечки. Что ж тут такого?

Мучения неаполитанцев всех слоев, увы, неподдельны, подумал я; они творят Неаполь, рассказывают о нем друг другу с какой-то выспренностью, с чувством удовлетворения, но в этих рассказах они находят также облегчение и утешение. И в тот день, когда они оттолкнут от себя или разобьют вдребезги зеркало, перед которым страдают, у меня пропадет желание жить в Неаполе, вообще жить.

 

Море

Вряд ли можно утверждать, что в 1947 году простой люд в Неаполе занимался исключительно торговлей сигаретами и продажей всего, что можно продавать. (Однако что там натворили художники? Неудержимый поток уличных лотков, тележек, ларьков, наводнивший весь город, пенился красками невиданных цветов и оттенков; от всплесков желтого, синего, красного болели глаза, невозможно было оторвать взгляд от золотистых корочек в закусочной на Монтесанто или от пронзительной до рези в глазах зелени в витрине овощной лавки на виа Верджини. Чтобы дать глазам отдохнуть, я устремил взор в вечереющее небо над Виллановой и чуть было не свалился в открытый канализационный колодец, крышку которого, видимо, просто украли.) Впрочем, в Неаполе, как и в других местах, было предостаточно людей, которые имели, а скорее воображали себе, что имеют определенное занятие. Извозчики, например. Работа у них как работа (с законом в ладу) и, можно даже сказать, постоянная: в Неаполе примерно столько же экипажей, сколько гондол в Венеции. Стоит кому-нибудь произнести слово «Неаполь», как тут же в ушах у вас раздается стук железных ободьев по брусчатке, щелканье кнута и вкрадчивый голос извозчика: «А вы уверены, что вам непременно нужно ехать на этот проклятый пляж Салита-ди-Понтекорво? Разве Ривьера-ди-Кьяйя не лучше?»

Как-то раз на площади Виттория один извозчик от нечего делать стал катать взад-вперед одного из своих сотоварищей. То и дело оборачиваясь к воображаемому туристу, он выкрикивал: «Ваше сиятельство, если вам угодно отправиться на остров Искию, только прикажите: у меня конь — хотите верьте, хотите нет — плавает, как рыба. Как вы сказали? Вам нужна кормилица для младенца? А я зачем? Да я вам вскормлю его по всем правилам и с полной гарантией! Нынешние извозчики за любую честную работу берутся».

Я узнал, что этого разбитного парня зовут Кармело Аббатино. Мы с ним курили, стоя у павильончика на трамвайной остановке «Площадь Виттория», и вдруг он сказал мне:

— Напишите, что в наше время быть извозчиком — просто наказание. Поглядите-ка, какие изнуренные морды у наших лошадей, и вообразите себе лица наших детишек. Вы же знаете, что лошадям нужны овес и движение; вот если бы мне делать хотя бы десять ездок в день, то и коляска, и лошадь, и я сам, и моя семья были бы в полном порядке. Клянусь богом. Нас пятнадцать человек на этой площади, торчим здесь с семи утра, и до сих пор даже сотни лир никто в глаза не видел. А если попадется вдруг пассажир, то надо из него вытрясти и за тех, что не попались до него, и за тех, что не попадутся после. А значит, этот пассажир уже потерян для меня навсегда, так что, сами понимаете, заколдованный круг. Не сегодня-завтра придется мне забить своего конягу, подать его семье на стол, и дело с концом.

— А как зовут твоего коня?

— Он у меня найденыш… Проходили по Неаполю немецкие войска, и он плелся за ними…

— И кто же схватил его за хвост, утащил в переулок, и только его и видели?

— Мне посчастливилось.

Я дал еще сигарету Кармело Аббатино и пошел своей дорогой. Потом на старой улице Караччоло я любовался морем и работой рыбаков. «Вот оно, море, — подумал я, — которого мне так не хватало лет двадцать». А теперь нужно рассказать вкратце о том, что значило для меня это море.

В Милане нередко бывает так, что, когда я размышляю или пишу, неаполитанское море вдруг разливается у меня на столе, или — чудеса да и только! — что я, словно в кофейной чашечке, подношу его ко рту. Оно перестало быть огромным, бескрайним морем, морем дальних странствий и превратилось для меня, уже так давно от него оторванного, в небольшое количество прохладной, напоенной солнцем воды в сложенной лодочкой ладони, а может даже — тут я, наверное, перегибаю палку — в миниатюрку или татуировку, маленькую и волнующую, как фотокарточка матери в моем бумажнике.

Жители Каподимонте, Аренеллы, Саниты могут годами не подходить близко к морю, но они знают, что оно есть, вдыхают его запах, приносимый ветром, который карабкается вверх по лестницам и крутым улочкам, вздыбливает белье, развешенное на веревках между домами, завязывает узлом рукава рубашек, раскидывает в стороны штанины брюк так, что кажется, будто они намереваются вскочить ему на круп. За каждым поворотом, приблизившись к парапету, жители верхнего города могут видеть далеко внизу упругую, словно из плоти, полоску моря, похожую на полоску женского тела в вырезе платья.

Иногда по утрам в Милане я слышу вздох, издаваемый килем лодки, когда он вонзается в песок на пляже в Сан-Джованни или в Поццуоли. Какой там нежный, почти неосязаемый песок, с каким наслаждением когда-то мы валялись на нем нагишом под ласковым летним солнцем, уткнувшись в него локтями и подбородком и наблюдая, как от нашего дыхания образуются в нем крохотные лунки. У меня за спиной набегали и отступали волны, увенчанные гребешками пены, накатывались и откатывались, словно говорили «да» и «нет», «да» и «нет». Быть может, достаточно было одного решительного «да» или «нет», сказанного морем, чтобы я понял смысл моей жизни?.. Как-то раз, лежа на пляже Сан-Джованни, я незаметно для всех протянул руку под песочным одеялом и погладил плечо юной подруги моей сестры. Когда же это было — двадцать лет назад или только вчера? С пляжем Баньоли, с его гладкой, как стекло, песчаной поверхностью у меня связаны грустные воспоминания. Сколько мальчишек в Неаполе больны туберкулезом, хотя бы в легкой форме! Болел и я, когда мне было десять лет. Меня поместили в лечебницу Раваскьери (так, кажется, она называлась) в Баньоли; целыми днями мы ходили там голышом под солнцем. Тогда я не понимал море, по крайней мере, тогда оно не могло заменить мне семью. Протяжный, заунывный плач прибоя, нещадное солнце, обжигавшее мое покрытое бугорками тело, — от всего этого мне удалось убежать, повиснув на заднем буфере трамвая; вагон с грохотом въехал в туннель, ведущий в Мерджеллину, и вокруг стало темно… После разлуки ребенок возвращается не в объятия матери, а в ее лоно; думаю, меня вылечило тогда вновь обретенное материнское тепло, а может, еще и святая Рита, в честь которой мне пришлось три месяца носить маленькую рясу монаха-августинца.

Истинное неаполитанское море — это то маленькое, домашнее море, которое мы видим в Санта-Лючии, в Корольо и в Позилиппо. Оно медленно разрушает древние стены замка Кастель-дель-Ово и дворца донны Анны, срывает мох со старых камней, пахнет водорослями и солью, как не пахнет никакое другое море в мире. Виртуозы лески и крючка спрыгивают с парапета на улицу Караччоло и, опьяненные этим запахом, расходятся, пошатываясь, по домам; в глазах у них двоится: в корзинах они видят вдвое больше рыбин, на небесах видятся им два господа бога. А как живописно выглядит это море в летние месяцы, когда на железном мосту, соединяющем Кастель-дель-Ово с берегом, собирается ребятня с побережья. Эти полуголые загорелые до черноты мальчуганы — ни дать ни взять амурчики с фризов храма Джемито, которые в мгновение ока рассыпаются в разные стороны, бросаются в воду и с такой же молниеносной быстротой вновь собираются вместе. В мое время туристы развлекались, швыряя в воду мелкие монеты и наблюдая, как эти мальчишки ловили их ртом и выныривали, держа монетки в зубах.

По ночам море грустит человеческой грустью; не хочется верить, что люди, так привязанные к воде, оставили его в одиночестве, и оно съеживается от света фонаря какого-нибудь ловца полипов или от последнего отблеска огней ближней траттории. В полумраке, образовавшемся от слияния этого света и ночной тьмы, море вздувается, вспучивается, словно опара в квашне. Приходите ночью со своими горестями и невзгодами в Мерджеллину, садитесь на какой-нибудь утес и расскажите воде, почему вам грустно и как вам тяжело. Я вспоминаю, сколько встреч было у меня в предрассветные часы на берегу моря. Однажды, страдая бессонницей по какому-то ничтожному сердечному поводу, я познакомился здесь со старым доном Гаэтано Суммонте. Он приходил сюда после полуночи, когда уже было бесполезно собирать окурки и просить милостыню около театра, выбирал большой камень, окруженный водой, усаживался на нем, скрестив ноги по-турецки. Летом сон обходил его стороной, вдали от воды мучили астма и бог весть какие еще хворобы. Он сказал мне:

— Здесь я чувствую себя хорошо, думаю о своем житье-бытье, и для мыслей о том, что я уже слишком стар и скоро помру, здесь простора побольше. Моя мать, когда вынашивала меня, занималась вылавливанием кораллов, а однажды, когда мне уже было месяцев шесть от роду, уронила меня из лодки в море.

— И что же случилось?

— Да ничего, плавать научился, — ответил он.

В молодости Суммонте занимался разведением и продажей съедобных моллюсков, потом работал уборщиком в купальном заведении «Эльдорадо», а когда я с ним познакомился, он собирал окурки и просил подаяние. На рассвете он смачивал кусочек хлеба в морской воде и жевал его беззубыми деснами.

Как я уже говорил, мне очень нравилось наблюдать за работой рыбаков с прибрежной улицы Караччоло. Сеть у них была длиной метров тридцать, за нею следовали лодки. Среди трудяг, тянувших снасть от берега в море, зацепив ее крючьями и подаваясь всем телом далеко назад, выделялась беременная женщина, чей живот своими размерами наводил на мысль, что до родов ей оставалось три дня, а то и три часа. И я тут же отметил про себя, что эти люди начинают трудиться еще до того, как появляются на свет. Что же приносит им, подумал я, их тяжкий труд? И мне объяснил это в двух словах калека, чинивший сети особой деревянной иглой. Ловля рыбы — это не труд, это азартная игра, игра в карты с морем. Бывает, что сети приносят центнеры рыбы, а бывает, что только водоросли, камни да мокрые солнечные лучи. Когда удается что-то выловить, то треть улова достается владельцу лодок и снастей, а две трети делят между собой пятнадцать или двадцать рыбаков.

— Здешние воды, — говорил мне калека, — нынче оскудели, перевелась в них рыбка.

А ведь рыбаки тем временем размножались, в 1947 году о возрождении Неаполя можно было говорить только в смысле биологическом. Редко у кого было семеро ребятишек, все больше по двенадцать, и кормили их одним хлебом. А раз ничего другого не было, так хлеба требовалось не меньше килограмма в день на каждого едока. На это нужны были тысячи лир, а рыбак обычно зарабатывал за день не больше трехсот. Тут калека стал тупо и размеренно, как слабоумный, раскачивать головой.

— И какой же выход? — спросил я.

— Помогай себе сам, и бог тебе поможет, — ответил калека и добавил, что из-за дороговизны содержания (смола и лак для лодок, нитки для сетей и прочее) многие хозяева подумывают, стоит ли им держать банк в азартной игре между рыбаками и морем. И правильно думают, но тогда как же помогать самим себе, чтобы бог тоже нам помогал? Лучше он объяснить не мог. И я сказал себе: «Даже если это твои сыновья утащили крышку с канализационного колодца в Вилланове, в который я чуть было не угодил, не стоит вспоминать об этом, я тебя прощаю».

Потом, уже в сумерках, мне захотелось взглянуть на порт. Около киля опрокинутого крейсера, служившего теперь причалом, я завязал разговор со всеми уважаемым тружеником в обычной для рыбаков брезентовой куртке и морской фуражке. Его звали Андреа Билотта, он возглавлял гильдию лодочников. Это был сорокадвухлетний широкоплечий мужчина с неспешной, раздумчивой походкой моряка: смотришь, как идет такой вот морской волк, и кажется, что он налегает на весла и ищет попутного ветра.

— У нас тут если кто и перебивается так-сяк, — говорил мне он, — так это те, что разгружают черный товар (он имел в виду не контрабанду, а уголь), потом идут швартовщики, докеры, а что до нас, смотрите сами.

Он раскрыл тетрадку и показал мне имена и цифры: Майсто — 90, Эспозито — 90 и так далее — целый список имен, и против каждого одна и та же цифра 90. В последний месяц дневной заработок членов артели Андреа Билотты составлял всего лишь девяносто лир. А чтобы могла прокормиться одним хлебом семья из семи или десяти человек, требовалось… Где-то я уже слышал эти речи. Билотта направил властям письмо такого содержания: «Сейчас, когда по воле людей, которых уже нет на свете, вся наша Италия лежит в развалинах, мы заявляем следующее. При фашизме, хоть правительство и притесняло нас нещадно, мы надеялись на лучшую жизнь и стремились к ней, терпеливо снося и непогоду, и недосыпание, и нищенскую плату за наш труд. Потом пришла война с ее страшными каждодневными бомбежками, многие из наших людей погибли, и почти все наши лодки уничтожила злая тевтонская ярость. Сейчас, наконец, мы вновь приступили к своей работе, но в каких условиях! От нищеты нет никакого спасения, и потому надо бы помочь нам, передать в наши руки устройство причалов. Мы, тридцать два отца семейств, просим распорядиться, чтобы пароходы, прибывающие в Неаполь на длительную стоянку, швартовались носом и чтобы в портовую компанию „Пизакане“ допустили представителей от нас обездоленных».

Я спросил:

— И ты получил ответ, Билотта?

Он молчал, а я смотрел на неподвижное, пустынное и грязное море в пределах Неаполитанского порта с грудами обломков и всякого мусора вдоль берега, которым не видно было конца и края, так же как не видно их было той огромной работе, которую надо было проделать по всей Италии. Даже надев очки, добрый боженька, который по воле Сальваторе Ди Джакомо сошел однажды на площадь Данте, чтобы устроить незабываемый пир нищему люду, не смог бы разглядеть все, как оно было, и все, что предстояло сделать. А чтобы взяться за дело, и лодочник Билотта, и его люди, и все мы ожидали ответа, которого никакая земная власть не могла нам дать. Вот уж воистину заколдованный круг, как сказал извозчик Аббатино.

 

Из книги «В Милане не холодно»

 

 

Сведение баланса

Наступает возраст, когда пора вписывать цифры в графы «актив» и «пассив», возраст инвентаризации и подведения итогов. Мне как раз столько. Каждую ночь, закончив свою работу для газеты, я откладываю ручку и начинаю складывать и вычитать в уме: в графе пассива колонка цифр доходит до самых звезд, и с ее вершины я мог бы дотронуться до одеяний святых, ну а в активе — то, что есть, ни больше и ни меньше. Сейчас посмотрим…

Мне было двенадцать, когда приняли решение о нашем участии в первой мировой войне. В тот день Неаполь смеялся и рыдал, припадая к стопам святого Януария, и я помню, как студенты били чернильницы об дверь редакции какой-то прогерманской газеты, как взлетали в воздух студенческие шапочки, помню, как толпа вздымала вверх, словно флаги, старых гарибальдийцев и как всхлипывала маленькая старушка — мать шестерых сыновей, помню потерянный взгляд совсем еще юной беременной женщины, которая прижалась к стене, чтобы ее не толкали, и смотрела на все это, гладя свой огромный живот. Наступило время бесконечного потока «официальных сообщений», как назывались тогда сводки о положении на фронтах, прибывали и убывали воинские эшелоны, на улицах не было никого, кроме женщин, детей и инвалидов, которые грелись на берегу, а тени от их костылей дробились в воде Санта-Лючии.

Жили мы очень бедно, и я оказался вынужден бросить школу и устроиться на работу в мастерскую. Нашей семье пришлось перенести и голод, в городе часто совсем не было хлеба, с криком «Все продано!» булочники прятались по подвалам, бросая лавки на милость толпы, которая врывалась внутрь и долго молча принюхивалась к запаху муки, еще сохранившемуся на полках. Однажды ночью немецкий дирижабль сбросил на Неаполь несколько бомб. Преодолеть такое расстояние ради нескольких разрушенных домов! Единственной жертвой оказался какой-то солдат. После долгих месяцев окопной жизни он получил наконец увольнение и мирно спал в своей постели рядом с женой, которая, кстати, не пострадала. Толпы любопытных, собиравшихся по утрам смотреть на развалины и вместе бояться, не могли, естественно, представить себе бомбежки сорок второго года. Итак, терпение. Кончилась война и начались общественные беспорядки и фашизм. Лично я воспринимал все это вполне равнодушно. Почувствовав тягу к литературной деятельности, я изо всех сил учился и писал стихи и рассказы, которые никто не думал печатать или, паче чаяния, оплачивать. В наших краях в то время только сумасшедший мог посвятить себя литературе или журналистике. Жить литературным трудом удавалось очень немногим, и мне все говорили: «А, так это ваше увлечение?» — точно так же, как сказали бы это Ди Джакомо или Кроче, без всякого злого умысла, а только лишь с целью констатировать, что речь идет о некоем высшем и изысканном виде причуды или дилетантства. Как истинный неаполитанец, я сегодня отрекаюсь от моего тогдашнего негодования и, опираясь на ничем не приукрашенные факты жизни, задаю себе вопрос: «Является ли писательство серьезным, достойным мужчины делом?»

В 1925 году я уехал в Милан, где узнал, что существуют профессиональная литература и журналистика. Дебют был нелегким. За комнату приходилось платить триста лир в месяц, а мое первое жалованье переписчика на машинке и корректора составляло четыреста. Что касается питания и одежды, война для меня кончилась только в 1928-м, а до этого времени я заключил со всеми трудностями поспешное перемирие на невыгодных условиях. Эту передышку я употребил на обзаведение семьей и меблировку квартиры в кредит. «Вперед», «завтра», «не терять надежду» — вот все, что я мог вписать в актив, подводя итоги лучших лет, которые неотвратимо уходили. В то время я специализировался в составлении альманахов для развлекательного чтения, но совершенно неожиданно министерский указ запретил большую часть этих изданий и отбросил меня почти на такой же уровень бедности, на котором я находился в 1925-м. Как и многие другие коллеги, я обратил свои помыслы к кинематографу, который тогда мог предоставить работу очень многим, но прошло еще три долгих и тяжелых года в Риме, прежде чем у меня опять появился свой дом. Только мы успели обсушить своим дыханием стены (дом еще строился), как было объявлено о вступлении Италии во вторую мировую войну. Каким прекрасным и беззащитным казался Рим в ту розовую весну! Французским самолетам, которые немедленно появились над его куполами, невозможно было приписать враждебные намерения — они казались знаками приветствия.

В военное время я перенес такие же лишения, как и все гражданское население. Наступило 25 июля, потом — 8 сентября. Вновь обнаружилось, что я печатно одобрял свободу, и ярлык «недостоин заниматься журналистской деятельностью» лишил меня всех возможностей зарабатывать на жизнь. Какие времена… Один сердобольный издатель тайно взял меня на работу. Я составил для него несколько сборников рассказов, и все шло хорошо, пока одна из машинисток (мы и не знали, что она любовница какого-то фашистского руководителя) не донесла на нас обоих. Я успел скрыться и даже обеспечить безопасность семьи, отправив своих в деревню. Всю домашнюю обстановку пришлось доверить приятелю. Самыми тоскливыми оказались последние месяцы. Я нашел приют в каком-то доме, необитаемом, так как его хозяин эвакуировался. Один мальчишка приносил мне еду, стараясь не попадаться на глаза привратнице. Когда я ходил, то старался двигаться на цыпочках, чтобы соседи ничего не заподозрили, а на дождь и солнце смотрел через опущенные жалюзи. Однажды я закричал во сне, когда кто-то позвонил в дверь (или мне показалось, что звонят). Я серьезно задумался над тем, чтобы выйти и отдаться в руки правосудия, но тут Рим освободили.

В то ясное утро я прежде всего отправился к своему благодетелю-издателю. Он был чрезвычайно возбужден, ибо машинистка, донесшая на нас, как ни в чем не бывало вовремя явилась на работу. Издатель обсудил создавшееся положение с несколькими сотрудниками: один предложил передать девицу в партизанский трибунал, другие, настроенные более романтично и остроумно, считали, что было бы достаточно ее раздеть, написать красной краской на спине «стукачка» и выгнать на улицу. Я оказался единственным противником каких-либо санкций.

— Все-таки речь идет о женщине, — сказал я и отошел к окну, и тут как раз и появилась машинистка, которую немедленно подвергли поношению и раскрашиванию.

Предполагаю, что в эти минуты в моих коллегах ожили воспоминания о мушкетерах и миледи из пылкой прозы Дюма, ибо иногда литература бывает способна подавить природную доброту литераторов. В комнате уже не было никого, когда я шагнул к доносчице, которая, если не притворялась, была на грани обморока. Она повисла у меня на шее, и я чуть было не принес ей извинения. Ну а потом все продолжало идти своим чередом, и наступил день освобождения Севера. Вряд ли нужно уточнять, что мою мебель пришлось кое-как обратить в деньги, необходимые на то время, что я был поражен в правах. Оставались книги, которые я потом продал, чтобы получить возможность вернуться в Милан. Сейчас я чувствую себя здесь, как в далеком 1925-м, и даже хуже, сплю и работаю, где придется, и никакой таблички у выхода не имею за отсутствием, в первую очередь, самого выхода. Жизнь есть жизнь, и прошу вас, поймите меня правильно.

Должен со всей определенностью заявить, что считаю себя одним из самых счастливых людей среди тех, кто пережил трагедии последнего тридцатилетия. Невозможно сосчитать, сколько индивидуумов, несомненно, более достойных, чем я, погибли или были подвергнуты пыткам, которые часто оказывались страшнее смерти. Слезы матерей не смог бы осушить сам господь бог, а дети предпочли бы ослепнуть, только чтоб не видеть определенных вещей. Повторяю, я считаю себя счастливым человеком, но, с другой стороны, я уже в том возрасте, который отмечен столбцами цифр в графах «актив» и «пассив» — в возрасте подведения итогов. Наши деды, достигнув этой поры жизни, начинали сводить баланс, подсчитывать нажитое и решать, кому все это оставить. А сейчас подумайте, что бы смог оставить детям я, доведись мне составлять завещание?

Тебе, Пеппино, — поездку в Рапалло в апреле 1937-го, отравленную, впрочем, плохой погодой и мигренью; тебе, Луиджи, — облако, которое в 1929-м в Парме поразило меня своим необыкновенным сходством с пагодой. А может, тебе больше понравится то сладостное чувство испуга, которое я испытал в прошлом году перед одной прекрасной картиной? Да, я озабочен и печален перед столбцами результатов моего подведения итогов. Напрасно пытаюсь я занести в актив то, что и вторая мировая война кончилась, что мы всё восстановили и что мы еще живы в конце концов. Это, конечно, правда, но кто вернет нам потерянные годы? Более того, мы сомневаемся в том, что когда-либо существовали или смогут существовать времена нормальные и благоприятные. Мы думаем, что результаты подведения итогов нашими дедами только с виду казались столь радужными, а на самом деле им, пусть по-другому, но не в меньшей степени, чем нам, довелось испытать удары судьбы и людей. Может быть, вечной нашей ошибкой является надежда, и солнце для нас — это всего лишь мгновение, неуловимый промежуток между холодом и градом…

 

Костюм

У нас, представителей среднего сословия, через весь лоб тянется глубокий, как от удара топором, вертикальный рубец, который я называю «костюмным». В один прекрасный день быстротекущей жизни мы вдруг осознаем, что лучший старый костюм износился, растроганно проводим рукой по протершейся материи, словно гладим по щеке родную мать, решаем: «Нужно заказывать новый…» и погружаемся в размышления, насколько все это срочно… Вот тут-то и дает о себе знать «костюмный» рубец на лбу, он углубляется и начинает ныть. У меня был костюм, с которым я буквально сроднился. Ни цвета, ни покроя я не помню, поскольку носил его слишком долго, так, должно быть, и моя душа не помнит форму и цвет тела, в которое заключена столько лет: она бы мучилась, узнав, что они уже не такие, как тогда, когда меня ребенком сфотографировали голеньким на шелковом покрывале, залитом тем же самым солнцем, которое сейчас делает вид, что незнакомо со средним сословием, так что непонятно, за кого оно. В общем, тот мой костюм был старым — и этим все сказано. Он был у меня в то время, когда война могучим пинком распахнула ворота перед всякими бедами, он был в то время, когда в радиоприемнике слышались раскаты речей Гитлера или шепот «Голоса Лондона», он был у меня в то время, когда в общем-то повсюду, в силу причин, ветшающих, как материя, деспоты и угнетенные, солдаты и штатские, мужчины и женщины, молодые и старики, хорошие и плохие расставались со своими одеждами навсегда. Я сберег свой старый костюм, дал ему возможность присутствовать при перемирии и мире, он снова увидел пирожные в кафе и статуи Чезаре Беккариа на пьедесталах, правительство большинства и белую столовую соль, паспорта и газ на кухнях, американские фильмы и — главное — освещенные города, по которым было так замечательно гулять ночью под фонарями, свет которых заставлял сиять улыбкой мокрый асфальт и сливаться в сплошную линию потоки автомашин, и люди, возбужденные этим зрелищем, внушали сами себе: «Быстрее, живи быстрее!» Мой старый костюм не хотел со мной расставаться, просто-напросто в одно прекрасное мгновенье он одряхлел и для него наступила осень, точно так же, как наступает она для листьев после весны и лета. Тогда заныл «костюмный» рубец и я, беспокойно проворочавшись всю ночь на кровати, как будто спал на гвоздях, произвел кое-какие подсчеты, взял ручку и написал одному своему родственнику по имени Фульвио.

«Поскольку ты служишь в учреждении, занимающемся ликвидацией остатков армейского имущества, — писал я, — то не поможешь ли достать недорогой отрез на костюм?» Несколько раз мы обменялись письмами, а потом пришла посылка с отрезом. Он предназначался для военной формы и был цвета хаки. Будучи представителем среднего сословия, которое никогда не называет вещи прямо, а обязательно подделывает или приукрашивает в силу некоего инстинкта их истинную суть, я подумал, что в первую очередь материал надо перекрасить, и отвез его к одному мастеру в Геную, куда мне удается ездить довольно часто и где все кажется немного дешевле, чем в Милане. Вообще-то, люди моего типа так уж устроены: очень часто, желая попасть туда, где зарабатываешь больше, а тратишь меньше, они в конце концов либо эмигрируют, либо кончают с собой. Красильщика, к которому я обратился, зовут Д. Это высокий и крепкий ремесленник, до маленькой мастерской которого можно добраться, преодолев один из тех крутых генуэзских подъемов, которые, когда вы их уже миновали, делают какой-то невообразимый переворот и начинаются опять, так что вы неминуемо оказываетесь перед еще более крутым и в конце концов готовы продать душу дьяволу, появись он перед вами в образе чего-то такого, на что можно присесть. Я пересек влажный от росы дворик, в котором были развешаны на просушку вышедшие из красильного чана одежда и ткани — сморщенные куртки и гордо вытянувшиеся брюки, словно рассказывающие историю своего воскрешения к жизни, и вошел в мастерскую. Старый Д. понравился мне открытой манерой отзываться о самом себе как о человеке честном и пунктуальном. Он сказал, что мой отрез приобретет красивый кирпичный («сиенской глины», как он выразился) цвет и запросил за это две тысячи лир, которые и были уплачены.

В течение следующей недели я договорился с одним — увы, не слишком выдающимся — портным, который за тринадцать тысяч, подлежащих выплате посредством двух взносов в течение месяца, обязался скроить из моего восхитительного отреза цвета «сиенской глины» отличный костюм, что и было сделано. Как и многие представители среднего сословия, я в те годы, когда формировался мой скелет, немного недоедал и в силу этого не обладаю идеальным сложением — испокон веков повелось, что у тех, кто принадлежит к моему классу, мясо на костях распределяется неравномерно: где его не хватает, а где и наоборот. Никогда в жизни у меня не было костюма, который бы действительно хорошо на мне сидел, и вот я наконец обрел его — одновременно прилегающий и свободный, он был полон изящества и даже казался чем-то вроде надетого на тебя диплома о некоем отличии.

Стоял октябрь. Не скрою, я немедленно обновил замечательный костюм, несколько раз пройдясь, погрузившись в приятные раздумья и перекинув плащ на руку, по виа Монте Наполеоне. Я даже нанес визит одной знакомой даме, откуда вернулся поздно и такой довольный, что, кажется, даже что-то напевал, пока раздевался. И вдруг я замолчал, содрогнулся от ужаса и понял, какой ужасный сюрприз подготовили мне эти счастливые часы. Дело было в краске… На рубашке и прочих деталях туалета я заметил какие-то загадочные пятнышки розового цвета летнего заката — это расставался с краской мой новый костюм. Он отрекался здесь, в Милане, от приобретенного в Генуе цвета «сиенской глины» и говорил мне: «Ты, представитель среднего сословия, научись-ка быть не хитрее тех, кто в наши дни тратит на то, чтобы одеться, ровно столько, сколько им положено». Урок был суровый, и я не мог забыть о нем до тех пор, пока не отнес костюм обратно синьору Д., красильщику. Он улыбнулся и сказал, что, возможно, подмастерье забыл краску «закрепить», а кирпичный цвет, цвет «сиенской глины», обязательно нуждается в закреплении, иначе он может исчезнуть. Всесторонне обдумав положение, Д. предложил мне просто перекрасить костюм. Он объяснил, что применит один из самых прочных (он чуть не сказал «молотком не разобьешь») оттенков коричневого и на прощание любезно улыбнулся.

Я снова получил костюм в ноябре. Стояла такая мерзкая погода, что казалось, будто покойники вылезли на свет божий, бродят по улицам и угнетают нас унылым видом и постоянным брюзжанием. Кто может заглушить тоску смехом и суетой, тот так и делает — через подобные дни надо перепрыгивать, как через лужи, а то беды не оберешься. У меня все произошло по-другому: должен признаться, что в глубине души я был готов обнаружить на рубашке странные, продолговатые и какие-то издевательские подтеки апельсинового цвета. Погасив свет, я стиснул голову руками, и меня охватило чувство неясной и пронзительной жалости к среднему сословию. В Генуе синьор Д. утешил меня необычайно широкой улыбкой и заявил, что у него теперь с этим материалом личные счеты. Нельзя было отступать при первой же угрозе, считал он. Не допуская и мысли о том, что в битве с красками я мог быть не на его стороне, он предложил более темный оттенок коричневого, с фиолетовым отливом. Промчались дни, и в декабре я надел костюм в третий раз (тем временем пришлось уплатить первый взнос портному). На этот раз пятна оказались голубыми, что почему-то вызывало ассоциации с островом Капри, романтическим бегством и счастливым соединением двух любящих сердец. Забыть этот цвет я не в силах. Синьор Д. посоветовал мне не волноваться. Солнце ушло из Генуи, и в городе было темно, как в колодце. К рождеству костюм приобрел цвет пережаренных кофейных зерен и оставлял на рубашке ржавые полосы. В последний раз я получил его 10 января, костюм был свинцово-серый, и мое белье окрасилось в такой же мрачный цвет, как и мысли. Куртки и брюки, которые развевались на ветру во дворе красильни, казалось, вопили от боли и ярости, словно толпа, взывающая к небу. Синьор Д. любезно улыбнулся и высказал ряд мыслей относительно целесообразности дальнейшей перекраски костюма. Он сказал:

— У меня есть черный. Это цвет безошибочный, окончательный, так сказать. Позвольте выложить последний козырь.

— Траурный костюм? — спросил я. — Вы, следовательно, считаете, что мы с вами близкие родственники?

— Не понимаю… — растерялся красильщик.

— Берегись, сейчас задушу, — возопил я и шагнул к нему.

Больше я их не видел — ни моего великолепного костюма, ни доблестного красильщика. Поскольку представители среднего сословия, можно сказать, рождаются с пером в руке, я направил Д. письмо — напряженное, как сжатый кулак, в котором писал следующее: «Если вы не возместите убытки, мне придется обратиться за помощью». К подобным пустым и невнятным угрозам прибегают только такие, как я, — ведь если б у меня были деньги, я бы их потратил не на гербовую бумагу, а на материал на костюм и отправился бы со своей покупкой не к адвокату, а к портному.

Впрочем, ответ из генуэзского союза ремесленников пришел немедленно заказным письмом. Меня уведомили, что поведение синьора Д., красильщика, было по отношению ко мне безупречным, а причиной всей этой истории явилось отвратительное качество материала. И вот я один против целого класса коммерсантов, тесно сомкнувших свои ряды вокруг сияющего синьора Д. Сомневаюсь, что среднее сословие с такой же решительностью встало бы на мою сторону. Я не знаю, что делать. Даже уверенность в собственной правоте постепенно начинает меня покидать. Я попробовал возложить вину на портного (которому я еще не уплатил второй взнос) и спросил его, как же это он, когда шил костюм, не заметил, что материал линяет? Он ответил вопросом на вопрос:

— А почему вы не предупредили, что материал перекрашен?

Ну, тут дело в том, что мне было стыдно, да, стыдно без особой необходимости признаваться, что представитель среднего сословия донашивает «армейское имущество», более того — его «остатки». А в каком смысле «остатки»? Та война, в которой мы все как человеческие категории участвуем, не мной кончается и не с моего дедушки началась. Дедушка, секретарь суда в Беневенто, был плодовит, как кролик, так что в конце концов превратился в своего рода вождя большого племени: когда он начинал резать хлеб, чтобы разделить его поровну между своими девятью детьми, казалось, что по всему дому разносится трагическое и суровое грохотанье тамтамов…

 

Пьяцца дель Дуомо

[32]

День приезда в Милан многие из них считают своим вторым днем рождения; возможно, их матери в родных деревнях, раскинувшихся на берегу моря или прилепившихся к склонам гор, испытали в этот день не менее сильную и жестокую боль, чем тогда, когда производили их на свет: «Пиши, дай телеграмму, сообщи, если найдешь…» — кричали они вслед. Найдешь… Что? Работу и удачу — или наоборот; Милан ничего больше дать не может, и в его соборе так много шпилей именно для того, чтобы каждый иммигрант мог выбрать себе один какой-нибудь и либо водрузить, либо опустить на нем знамя своих надежд. Я так и поступил, мой шпиль был карликовым, второстепенным, направленным в сторону корсо Витторио Эммануэле, но действие оказал такое же, как и любой другой, и Милан не отпустил меня, и вот я здесь. Кто сейчас выбрал мой шпиль — какой-нибудь чернорабочий из Понтассьеве или обнищавший баронишка из Катании? Держись, друг, это славный старый шпиль, сначала он бывает холоден, но постепенно теряет сдержанность и уступает, распаляется. Встань на углу виа Паттари, покажись и посмотри на него, он словно палец, направленный на святых, а вот и смысл этого жеста: «Киньте между собой жребий, и пусть тот, на кого он выпадет, поторопится, пусть поможет этому юноше, которому скоро нечем будет платить за пансион, а иначе какого дьявола вы торчите там наверху?»

Милан в воспоминаниях покинувших его всегда начинается и заканчивается на Пьяцца дель Дуомо. Под подушкой у жительницы Удине, которая посетила город во время свадебного путешествия в 1938 году, каждую ночь вспыхивает светофор на углу виа Карло Альберто; эта женщина видит только то, как люди вдруг куда-то бегут, колеса замирают на стоп-линии, сверкает каска регулировщика; она вздыхает и думает: «Милан…» А сколько людей в деревнях по всей Италии хранят отчетливые, хотя за давностью лет и не вполне соответствующие действительности воспоминания о том моменте, когда они свернули с виа Торино или виа Менгони на площадь. Перед приезжим как будто материализовалась открытка с видом собора, он ахнул, сбился с шага и остановился, не зная, как выразить охвативший его восторг. Со всех сторон к нему бросились продавцы «воспоминаний о Милане» и едва не вынудили его обратиться в бегство. Какие воспоминания о Милане предлагаете вы, торговцы? Мне, пожалуйста, дайте все те случаи, когда я проходил здесь довольный. Или злой на кого-то или на что-то. Или погруженный в раздумья. Вот то самое место, на котором я поссорился со старым другом, кажется, я даже вижу следы своих ботинок. «Не знаю, кто мне помешает…» — сказал я тогда и замахнулся.

Сейчас, вновь думая об этом, я улыбаюсь, сейчас этот мой жест охватывает всю площадь и не задевает никого. Продавцы воспоминаний, давайте перейдем налево, к Пассажу. Здесь однажды вечером я разговаривал с девушкой, совсем как Ренцо Риччи или даже как Аннибале Нинки, я хотел получить от нее бог знает какие доказательства любви и был очень убедителен. Неожиданно какая-то старушка коснулась ее руки (мы и не заметили, что она все слышала), сказала на диалекте: «Не слушай, доченька, что парни говорят» и ушла, оставив нас в замешательстве. Здесь я проходил, когда был молод и когда стал старше, неторопливо или в спешке, зимой и летом: теперешний облик площади есть для меня составляющая всех этих моментов, подобно тому как белый цвет вращающегося диска представляет сумму тех цветов, в которые окрашены секторы, на которые этот диск разделен.

Как коренные, так и приезжие миланцы в какой-то определенный момент заканчиваются, прекращают существовать, а Пьяцца дель Дуомо продолжается, но можем ли мы рассуждать, словно какие-то квартиросъемщики? Пусть лучше каждый из нас скажет жителям других городов: «Спешите приехать в Милан, пока я жив, а то неизвестно, какую Пьяцца дель Дуомо вы увидите».

И вот однажды я решил провести на нашей площади целый день и написать ее портрет, надеясь, что это мне удастся.

На рассвете я устроился на цоколе памятника, где уже сидел какой-то старичок, растиравший себе колени с таким видом, словно он их только что вновь обрел в результате некоего чуда. Он оказался родом из Пулии и, по его словам, провел ночь у одних своих земляков. Время от времени он извлекал из-за отворотов брюк мелкие камешки и с большим достоинством отбрасывал их прочь; вероятно, комната для гостей в доме его земляков была вымощена галькой. Вот-вот должно было выглянуть солнце. Площадь была тиха и пустынна. На Саграто, чистом, как только что развернутый ковер, уселись первые утренние голуби, но образованный ими узор был немедленно разрушен прохожими, в которых безошибочно узнавались официанты из «Биффи» и «Кампари»: они пришли на Пьяцца дель Дуомо, неся на своих подносах день и перебросив через руку, словно салфетку, первый луч солнца. Открывались кафе: черные фартучки кассирш с заспанными глазами на миг показывались на пороге, свет концентрировался на кофейных машинах и в зеркалах, которые официанты протирали тряпкой, клубы ароматного пара долетали до продавцов газет, сидевших у своих киосков, и смягчали их зевки. С кольца пришел первый автобус, два или три путешественника с тяжелыми чемоданами направились в сторону дневной гостиницы, на их лицах отчетливо выражалось отвращение к колесному транспорту. Последней вышла девушка, огляделась по сторонам и чуть ли не бегом направилась в сторону узеньких улочек за Портичи Меридионали, с типичным видом человека, нарушающего постановление о выезде. Регулировщик в белой форме выступил из полумрака перехода к собору. Чрезвычайно четко выделяясь на темном фоне между двумя лавками под большими часами, он, казалось, хотел предложить себя в качестве нового и более современного герба Милана. Как по сигналу площадь почернела от людей, машин и событий. Эта Пьяцца дель Дуомо подобна стаканчику, который Милан лихорадочно встряхивает, прежде чем выбросить кости. Каждую секунду что-нибудь происходит. Огромный автомобиль, который направляется к автостраде и через несколько часов пересечет границу, слегка задевает молоденького рассыльного на велосипеде: на виа Плинио ждут большую коробку лекарств, которую он везет на руле; двое мужчин, едва не столкнувшись, поднимаются на тротуар, чтобы войти в один и тот же бар, они незнакомы и не знают, что никогда больше у них не будет случая встретиться ни здесь, ни где бы то ни было — никогда в жизни; молодой человек оборачивается вслед хорошенькой девушке и после секундного колебания идет за ней, уж конечно, не представляя себе, что женится на ней и у них будет четверо детей. В один прекрасный день мы умрем и вновь с отчаянием подумаем обо всем том, что случилось или могло с нами случиться на Пьяцца дель Дуомо; это будет всего лишь переворот вниз головой, облака окажутся у нас под ногами, а Пьяцца дель Дуомо станет небом.

Я хотел написать ее портрет, портрет этой площади, но не сумел. Проведя несколько часов на Саграто, как на плоту, рассматривая потоки людей и машин, я почувствовал, что от напряжения у меня болят глаза и голова, и встал. Никем не потревоженный («продавцы воспоминаний» безошибочно отличают миланца от приезжего — такое впечатление, что они наизусть выучили списки адресного стола), я вошел в собор. Собор похож на огромную полую гору. Время от времени туда проскальзывает луч света и спешит спрятаться, как кошка, под исповедальни. Случайный посетитель невольно представляет самый большой храм у себя на родине и прикидывает, в каком уголке миланского собора его можно было бы поставить. Тающие в пространстве струйки благовоний цепляются за подобные баобабам колонны, но, выбившись из сил, скользят вниз. Невидимые указательные таблички направляют молитвы, которые призваны вознестись из собора и найти своих божественных адресатов: к господу, святому Антонию, душам чистилища идите по стрелке. В больших чашах для святой воды рыбы — символ раннего христианства — могут плавать сколько им угодно; может быть, там иногда появляется и кит, проглотивший Иону. Я представляю себе, как святой Бернардин Сиенский иной раз спускается полюбоваться динамиками, которые разносят голос проповедника по миланскому собору: не охватывает ли его неясная благородная зависть при мысли о том, какую силу обрели бы здесь его слова? Итак, я вошел в безлюдный в это время дня храм, и мои прегрешения так и скорчились во мне, что с ними происходит тем болезненнее, чем величественнее церковь, в которую я их втаскиваю (правда, за ее пределами они приходят в себя). Я медленно дошел до дарохранительницы рядом с главным алтарем, где простирает свою милость Мадонна, которую я зову Мадонной Трудных Минут и которая меня знает. Обычно я прошу свечку и не ухожу, пока ее не поставят на хорошее место и не зажгут. Предположим, служка забудет это сделать — в таком случае приношение не дойдет туда, наверх, или достаточно будет только мысли? Я думал, что был один, но чей-то невыразимо горький вздох вывел меня из этого заблуждения. Прислонившись к стене, стоял и горько рыдал мужчина огромного роста, настоящий великан. Непроизвольно я соразмерил его печаль не только с исключительными габаритами того, кого она охватила, но и с собором, площадью и самим Миланом. Надеюсь, Мадонна Трудных Минут не отвергла впоследствии странную просьбу, с которой я к ней обратился, — считать мою свечу свечой этого несчастного великана…

 

Май в нашем городе

В каждом городе Севера на одной из просторных и чистых площадей надо поставить памятник Весне. Пусть Милан подаст пример — скульпторы, мрамор, деньги у нас есть, май на дворе — чего же ждать? Здесь пять месяцев в году над равниной грозно высится зима в образе атлета, который сжал челюсти и напряг упругие и гладкие, как обточенные водой камни, мышцы. И если в декабре осмеливается выглянуть солнце, этот гигант одним толчком отбрасывает его обратно за облака. Но вот приходит апрель, сияя улыбкой, и непобедимый доселе герой внезапно ощущает что-то в дуновении ветра, вздрагивает, сбрасывает шляпу и сапоги и обращается в бегство. Чем быстрее он бежит, тем быстрее тает — по мне так пусть пропадает, пусть его поймают продавцы мороженого и до октября безжалостно упрячут на самое дно своих блестящих, бешено вращающихся медных цилиндров. Вот так здесь вспыхивает прекрасное время года, слегка напоминая бунт. «Мы покорно ждали пять месяцев, хватит», — говорят фиалки, появляясь в садах. «Ура!» — кричит вода в каналах, возвращаясь к жизни после столь долгого забытья. «Давай, дело за нами!» — шипит прилепившаяся к бензоколонке на площади Флоренции улитка. Какая-то бабочка с безумной отвагой врывается на виадук Буллоны и берет приступом несколько чахлых белых цветочков — она похожа не на насекомое, а на разъяренного быка, который готов броситься на что угодно.

В первое время город удивляется и не верит: он не верит пальто, тяжело, словно солдатские ранцы, лежащим на спинах, не верит засверкавшему вдали, как рисунок на абажуре, под которым неожиданно загорелась лампочка, шоссе на Монцу, не верит блеску стаканов в кафе, продавщицам, украдкой смотрящимся в блестящую поверхность кофеварок «эспрессо», чтобы попудриться. Милан видит это, но не верит своим глазам. Сквозь колоннаду Пассажа он недоуменно смотрит на солнце, появившееся над Саграто, и ведет себя как робкий купальщик, который отдергивает ногу, так и не дотронувшись до воды. А между прочим, настоящая весна бывает только в Милане, только здесь можно уловить промежуток между зимой и летом. В Неаполе новые листья появляются в январе, в Риме к середине февраля деревца на Прати уже, так сказать, почти одеты, но попробуйте-ка в Милане обнаружить весну раньше положенного срока! Такие перевороты тщательно готовятся в строжайшей тайне, в противном случае их ждет неудача. Тут основной элемент — внезапность: первый луч настоящего солнца падает на столы в конторах подобно телеграмме, нет, чему-то более тревожному — ордеру на арест, например. Спадают покровы с церквей, палаццо, уличных киосков, с любого здания и даже с любого предмета, все то, что раньше было пепельным, становится зеленым или коричневым — стены Арены и сухое дно городских бассейнов; низкое взъерошенное небо, которое еще вчера шпили собора, как зубья расчески, пытались пригладить, поднимается вверх вслед за рывками огромного воздушного змея, который, сверкая, взмывает вверх, все выше и выше, пока не пропадет из виду. Продавец фруктов на ларго Каироли, я не хочу, чтоб ты писал на корзинах: «Абрикосы с побережья» — нет, эти абрикосы родились здесь и созрели за одни сутки. Ты просто не знаешь, на что способен Милан в мае месяце, и я попрошу комиссара выписать постановление о высылке и отправить эти твои ананасы туда, откуда их привезли. Учти, на усыпанной цветами ветке в садике на виа Маджента я видел самый настоящий лимон! У меня просто слезы навернулись на глаза, я потерял голову и за себя не отвечаю. По автостраде прибывают автобусы с букетами мимозы в окнах, со стороны Порта Генуя появляется, насвистывая, ломовой извозчик. Ядовито-желтые маргаритки вставлены в отверстия упряжи огромной лошади, которая идет с хозяином рядом шаг в шаг — кажется, что человек и животное идут под руку. Художник, в окружении толпы зрителей изображающий кусочек виа Дурини на крохотных размеров холсте, должно быть, по ошибке окунул кисть в чемодан бродячего торговца галстуками, полный несочетающихся друг с другом красок. Сказать ему или не стоит? Лиловые и розовые оттенки бумаги в витринах канцелярских магазинов долго преследуют прохожих. Сегодня Милан ослепляет и обещает удачу каждой своей витриной; ничего, кроме струйки воды, брызжущей из прорванного шланга, не видит мальчишка, который подсматривает через дырку в заборе вокруг строящегося на корсо дома, но весной в Милане все это — часть Природы, оно не повторяется, а каждый раз рождается заново, даже если речь идет об истечении срока платежа по векселю.

Любой человек в Милане в мае месяце неожиданно осознает это, со вздохом признаюсь в этом и я. Я доволен, что прогуливаюсь под чистым небом, а когда, идя вдоль решетки городского сада, я протягиваю руку и исполняю нечто вроде арпеджио на убегающих прутьях, это значит, что любой инструмент годится, чтобы пробренчать воспоминания юности; в мае 1925 года, например, я стоял на этом месте с огромным фибровым чемоданом в руке, совершенно не представляя, на что будет похож корсо Венеция через сотню метров. С тех пор я видел много миланских весен, и мне прекрасно знакомы майские дни, заканчивающиеся гонкой уличных продавцов газет по виа Карло Альберто, разливом служащих страховой компании на пьяцца Кардузио и бурным водоворотом блузок в вестибюле Северного вокзала. Я люблю тебя, миланская весна, и правда то, что в мае 1928 года я поцеловал Ольгу на галерее собора, а неумолимые статуи взирали на меня с упреком, но на Ольге я женился еще и потому, что перед глазами постоянно стояли эти две тысячи указующих каменных перстов. Святые, оставьте меня в покое, теперь я в полном порядке. У меня тысяча самых разных причин быть в эти дни довольным, одна из них та, что кафе-мороженое на виа Данте розовое, как щечки новорожденного младенца, другая — то, что я сам с собой побился об заклад, что перейду улицу, чтобы дойти до виа Меравильи и, значит, до старого города. Попробуйте сами, виа Меравильи появляется и исчезает, как на гребне волны, прорезая, словно удар ножа, транспортный поток на виа Данте; рывок, остановка, еще рывок, и вот я на другой стороне, кругом весна, и я по-прежнему безрассуден, молод и сам себе господин. Какая-нибудь маленькая площадь в старом городе, которая могла бы уместиться на ладони, теперь сама похожа на ладонь, испещренную следами колес. Смотрите, какая линия жизни, какая линия удачи, здесь я мог бы стоять часами, появись такая возможность (кругом ни души, только из хозяйского окна свешивается ковер да у булочника в витрине выставлено несколько засохших пирожных), чтобы погадать Милану по руке. «Вы совершите морское путешествие… Границы ваши расширятся до самой Генуи». Это я говорю все это, говорю в мае месяце, обращаясь к миланским улочкам за виа Меравильи. Не могу понять, иду я по ним или же в них окунаюсь — такое от них исходит сильное и живое тепло. Боже, как я счастлив, что они у меня есть!

Но кого мне благодарить за весну в Милане — мэра, может быть? Надо поставить, поверьте мне, этот памятник весне. Скульпторы, мрамор, деньги у нас есть, май на дворе — чего же ждать? Предлагаю общественную подписку. Я заранее знаю, что старики и больные дадут больше других. Никто не смотрит на весну так, как смотрели на нее из окон павильона Гранелли в госпитале две бледные женщины, забыть которых я не могу. В общем, вы меня понимаете. У памятника будет постамент, который… Стоп, не надо впадать в патетику. Изобразите простую босоногую девчонку, и пусть она сидит и наслаждается сладким вкусом зажатой в зубах травинки, а вокруг — небольшой бассейн с голубым дном, и чтоб признательные посетители расписывались соломинками на воде. Кому нужны все эти авторучки и книги отзывов? Вчера был май 1925-го, завтра будет май 1960-го — в счастливое время года, в счастливый день и час некогда выводить свое имя, пока мы еще не расстались с ним навсегда.

 

Порта Венеция

Когда Милан доходит до Порта Венеция, он начинает наконец улыбаться. Здесь он хочет нравиться, делается очень милым и даже напоминает очаровательного младенца, пышащего красотой и здоровьем. Не могу представить, чтоб на фотографиях времен моей миланской молодости где-нибудь на заднем плане не была запечатлена Порта Венеция… Вот я иду в сторону чистенькой вьяле Миано или пыльной вьяле Пьяве, фотоаппарат щелкает и — готово, сколько вы мне дадите: тридцать, двадцать пять, двадцать? Наверное, это случайность, но всякий раз, когда мне посчастливится поцеловать хорошенькую женщину, или насладиться в погожий день часом-другим свободного времени, или (ну, это уж совсем исключительный случай) мне слегка улыбнется удача, Порта Венеция оказывается так или иначе причастной к этому. В общем, где бы я ни оказался, воздух вокруг приобретает цвет, который бывает у него в хорошую погоду только на этой площади: чистый, яркий, насыщенный, как у покрывающей подоконник пыли, и который странным образом приближает белые летние облака к витринам магазинов и стеклам проносящихся по улицам автомобилей. Давайте откровенно: иногда мы все-таки бываем вынуждены в кого-нибудь влюбляться (может быть, и в самих себя) или искать новой дружбы — так вот, кто из нас остался бы в Милане, не будь там Порта Венеция? Рядом с этим местом у всех становится празднично на душе. Миланец непроизвольно замедляет шаг, едва начав переходить корсо Буэнос-Айрес, и чувствует, как его охватывает необъяснимый восторг путешественника. Катафалки, впрочем, тоже проезжают со стороны Порта Венеция, но не будем сравнивать их с теми, что встречаются в других районах: здесь и покойник выглядит как-то по-другому, кажется, что он как бы выздоравливает и скоро будет в безопасности. Рецидив наступает у Порта Гарибальди, и только лишь тогда можно утверждать, что все действительно кончено, и лошади понуро склоняют головы, а родственники возобновляют рыдания.

И пусть около Порта Венеция физически нет моря — оно все-таки там есть. Такие яркие газетные киоски я видел только в Рапалло или Сорренто, в одном из них — красные занавески, они задерживают утренний ветерок, и мне кажется, что он мало чем отличается от туристического агентства где-нибудь в Амальфи или Сан-Ремо. Что вы на это скажете? А небо Ломбардии, такое красивое, когда оно бывает красивым и когда на него смотришь от Порта Венеция; в вечерний час оно хмурится, становится пушистым и теплым, как сбившиеся в стайку ягнята; в нем, словно дети, резвящиеся на родительской кровати, кувыркаются несколько самолетов. И тогда у Порта Венеция все становится возможным. Однажды я заговорил с очаровательной девушкой, она прогуливалась вдоль фасада дневной гостиницы и от дыхания проносившихся мимо машин развевалось ее платье. Она рассказала, что несколько дней назад ее бросил любовник и вот она вынуждена будет заниматься этим мерзким промыслом. Тогда я дрожащим голосом сказал: «Идем», уже предчувствуя, что Порта Венеция и нежный июньский вечер обманут меня. Мы поужинали в отдельном кабинете ресторана, в котором она бывала раньше; за деревянной перегородкой двое клиентов беседовали о партии тканей, и в паузах между репликами было слышно тиканье их больших и вызывающе роскошных часов. Мы постарались уйти как можно быстрее. Внезапно меня охватило к этой девушке чувство большее, чем симпатия к случайной знакомой. Я охотно выслушал рассказ о родственниках — владельцах маленькой швейной мастерской в Местре и о том, что она чувствовала, что рождена для другой жизни; в полночь мы решили, что я подыщу ей работу и что мы будем любить друг друга, я поцеловал ее, когда мы простились на углу виа Боскович у какого-то опустевшего бара, и только тогда вспомнил, что женат, и спокойно подумал, что поступил как глупец, что к женщине не подходят с целью утешить в том, что она молода и легкомысленна, что в любом другом квартале я бы либо на это не решился, либо потратил свои деньги так, как подобает мужчине.

Все происходит именно так, как я вам говорю: с корсо Венеция между виа Палестро и виа Сальвини по знаку одетого в белое регулировщика вы попадаете в другой, более красивый город. Вас почти задевает поток велосипедистов и вплоть до начала пологого подъема к Бастиони вы можете видеть за садовой оградой людей, праздно растянувшихся на скамейках и погруженных в чтение газет или потрепанных книжек, а то вдруг какой-нибудь младенец, который еще только учится ходить, выглянет из лабиринта узеньких улочек, протянет к вам ручки и уткнется носом в землю. Подъем к Бастиони плавен и нежен, как очертания женской фигуры, и некоторые водители, преодолевая его, даже делают вид, что переключают скорость, — они уступают искушению проявить свою галантность перед легкими неровностями миланских дорог. Этот отрезок пути к Бастиони у Порта Венеция — место любовных свиданий простого народа: в праздничные вечера сюда приходят прогуляться со своими возлюбленными служаночки-фриуланки. Они затянуты в светлые платья, имеют в голове две-три недавно оформившиеся мысли, а их широкие лица пышат жаром, словно рождественский камин. Они держатся друг от друга на почтительном расстоянии, и молодой человек, ни на мгновение не позволяя своему плечу коснуться плеча девушки, время от времени берет спутницу за руку (в этом движении нет нежности — скорее кажется, что он просто из вежливости хочет избавить ее от такой тяжести) и несет ее руку в своей, сжимая милые пальчики, как какой-нибудь пакет. Эти идиллические сцены вызывают в воображении поезда и маленькие станции, утопающие в зелени: когда наступает время сбора урожая, многие девушки под каким-нибудь предлогом оставляют службу и возвращаются в деревню, и если Порта Венеция больше не увидит их в то время года, когда за идущими к Бастиони машинами долго несутся вереницы желтых листьев, то это значит, что они вышли замуж и спят теперь в одной постели с теми, кто в гордом молчании нес их руки в своих.

Корсо Буэнос-Айрес напоминает Форчеллу и Толедо, смешивает их на каждом шагу. Тележка бродячего торговца книгами и лоток продавца авторучек и темных очков выглядят безжалостной антитезой мрамору, металлу и зеркалам роскошных магазинов, а маленькие лавки отчаянно борются за место рядом с аристократией торговли. Ну скажите, где еще в городе вы можете выложить за рубашку либо жалких шестьсот лир, либо пять солидных банкнотов по тысяче? Где еще, как не на корсо Буэнос-Айрес, вам, когда вы входите в сверкающее кафе, приходится задевать за трехколесный велосипед продавца мороженого, тележку с виноградом или прилавок с арбузами? В каких других общественных местах может случиться, что вы увидите вместе, с одинаковыми чашечками или стаканами в руках или с одинаковыми входными билетами, столько пролетариев и представителей буржуазии? На углу виа Броджи заканчивается строительство небоскреба; сразу за ним выстроились в ряд несколько старых уютных винных погребков. Из них идет запах плесени, который по ночам пробивается через задвижки и настигает вас на противоположном тротуаре. Каждой стеной, каждым кирпичом корсо Буэнос-Айрес спрашивает, что вам нужно: он может предложить замки и гвозди, кастрюли и тарелки, швейные машинки и велосипеды, ткани и ковры, шляпы и ботинки, рыбу и мясо, цветы и фрукты, оружие и музыкальные инструменты, конфеты и лекарства, кроватки и коляски для детей, которые у вас родятся, и похоронные принадлежности для ваших дедушек и бабушек, которые готовятся вас покинуть, молитвенники и клизмы. Ни ваше тело, ни душа не потратят времени зря на корсо Буэнос-Айрес; даже подворотни в палаццо полностью заняты небольшими витринами. Фотографы выставляют в них сотни улыбающихся или озабоченных лиц, которых вы на самом деле никогда не встретите в Милане, так как в его реальности почти совершенно нет места большим полотнам и ретуши, но которые одновременно вставлены в бесчисленные паспарту где-нибудь в Палермо или Тревизо. Но мне на корсо Буэнос-Айрес больше нравятся те скромные лавки, где продаются чемоданы и высятся горы грубо сработанных сундучков — это усталые, но очаровательные лавки, в которых нельзя двигаться, в них можно ощутить атмосферу ночных путешествий третьим классом, представить запотевшие от дыхания стекла и проплывающие вдоль крытых перронов фонари и ощутить, как дрожат колеса в момент отправления. Милан растет, делается более сложным и прихорашивается таким образом каждый раз, когда прибывают новые поезда и с ними — новые надежды, и поэтому на участке корсо Буэнос-Айрес от Порта Венеция до напряженного перекрестка с виа Плинио и виа Витрувио (дальше уже чувствуется близость Монцы, и атмосфера делается другой) меня в конце концов всегда очаровывают лавки с чемоданами, и я позволяю своим мыслям неуловимо раскачиваться между грустью и намерениями что-то сделать, как раскачиваются прикрепленные к маленьким ржавым замкам ключики, висящие на каждом из них.

 

Любовь и смерть в Милане

В бюро произошло событие — Мария Тереза, ученица, из нескладного, похожего на мальчишку подростка превратилась в очаровательную девушку. Она даже улыбаться стала как-то по-другому. Еще вчера любой рассыльный мог сказать: «А ну-ка, принеси веник», и она покорно отправлялась в каморку, куда в любом учреждении сваливают швабры, старые конторские книги и нумерованные папки, в содержимом которых уже никто не может разобраться. Запах этой каморки преследовал Марию Терезу, а иногда, отправляясь посидеть в отведенный ей уголок, она слышала, как тихо шуршал приставший к платью обрывок старой ленты для пишущей машинки. Со временем красная и синяя краска на выброшенных лентах засыхает и трескается при прикосновении, и хотя эти краски остаются красками официальной корреспонденции, они кажутся очень-очень старыми, ветхими, и Марии Терезе всегда делается неприятно, когда они попадают на одежду или на руки.

Но все это никак не противоречит тому факту, что сегодня Мария Тереза кажется существом другого пола и возникает впечатление, что она вся светится. Бухгалтер Т., отец четырех дочерей, сразу все понял и первым обратился к ней «синьорина Мария Тереза». В одно мгновение девчонка-ученица становится взрослой девушкой и полноправной служащей, и соответственно меняются ее одежда, прическа, фотография на проездном билете. Она меняет стол, окно, у которого сидела, меняет жизнь — все, кроме места и часов работы.

Любовь в Милане может послужить источником стихотворения, хроники, бульварного романа или просто брачного свидетельства, как и в любом другом месте, с той только разницей, что это происходит в нерабочее время. Предложите Марии Терезе завтра умереть вместе с вами, и она согласится, если любит вас и если как раз завтра у нее начнется очередной отпуск. Глаза ее наполняются слезами, на пороге конторы она говорит вам: «Да, дорогой, все, что ты хочешь, но уже совсем пора, пусти меня, иначе я не успею отметиться в табеле!» Не смейтесь над этим и не страдайте, в этом случае небо и земля на стороне Марии Терезы; здесь, в Милане, бог обратил внимание только на мужчин. Когда-то он остановился посмотреть, как ломбардский Адам раздвигал горы, создавая ровную, мягко ложащуюся под ноги долину. В конце концов господь пришел к выводу, что мысль о том, чтобы над ней постоянно нависали облака, весьма недурна, и удалился на юг.

«Какая девушка», — вздыхают сослуживцы, когда у них появляется на это время. А может ли случиться так, что кто-нибудь из своих влюбится в нее? Однажды летом помощник счетовода, закончив писать на каком-то деле резолюцию «Выдать вексель», вдруг замечает, как от обнаженных рук Марии Терезы исходит нежное розовое сияние. За окном раскачиваются провода — в то утро у трамвая соскочил токоприемник, и молодой человек загадывает: если его поставят на место с третьего раза, сегодня дождусь ее после работы и заведу разговор. А может, это происходит унылым зимним днем в гардеробе, пропитанном запахом влажной одежды и плесени, в тот момент, когда все спешат одеться, ведь на улице холод и снег заставили бы их разлучиться через несколько шагов. Пока они целуются, она смотрит на сучок в старой вешалке, и ей приходит смешная мысль, что он вот-вот вывалится. Никаких других эмоций она не испытывает, даже пресловутого блаженства от первого поцелуя, и надеется, что на прогулке в Сан-Сиро все уже будет как положено. Приходит ломбардская весна, приходит внезапно, разбивая туманы и холода, подобно тому как катапульта разрушает до основания крепостные стены. Парочки, которые по воскресеньям отваживались добираться до парка, а через полчаса уже спасались бегством от хлынувшего дождя на площадь Кастелло или площадь Семпионе, накрывшись пальто, теперь ходят в Сан-Сиро. Приближаясь к кольцу, трамвай идет медленно, кондуктор подсчитывает деньги, рассеянно поглядывает на Марию Терезу, и его смутные мысли о ней окончательно оформятся, когда он кончит считать. На лужайках в Сан-Сиро воцарились наконец порядок и точность, то есть истинная свобода. Учреждения далеко и закрыты, дерево — это дерево, а поцелуй — это поцелуй. Мимо проплывают крепостные стены, не охраняющие ровным счетом ничего, из какой-то конюшни доносится ржание лошади, которой приснился фальстарт на ипподроме, неожиданная вспышка фар спасает Марию Терезу от столкновения с сидящей на траве парочкой и дает возможность узнать в девушке маленькую блондинку, которая в прошлом году служила секретаршей у адвоката Б., а сейчас работает на Де Анджели-Фруа. Майскими вечерами в Сан-Сиро представлены все миланские предприятия. Знают ли «Альфа Ромео» и «Марелли», что они вздыхают рядом, почти прижавшись друг к другу? Здесь никогда не бывает полной тишины. Слишком много вен пульсирует, а точнее — моторы на испытательных стендах в расположенных неподалеку ангарах кричат всю ночь, словно роженицы. Летом посрамленные цикады кончают с собой, сделав петлю из травинки. Так что же это — деревня? Да, это миланская деревня для миланских влюбленных: они не потеряют голову, Мария Тереза и ее парень, пока слышат зов ангаров.

Я вижу два конверта с жалованьем на полированном мраморе каминной доски — так делает свои первые шаги ломбардская семья. Слитые воедино две души, два тела и два конверта с жалованьем действительно выражают идею брака. В горе и радости, в вычетах и повышениях клятва неразрывно связывает два человеческих существа, делает их неотделимыми друг от друга. Должны ли рабочий и работница, служащий и служащая оставаться такими и после свадьбы? Милан говорит «да». Даже от домашних хлопот женщина устает, но ее усталость и ее мысли совсем не такие, как у мужа, какие он приносит в дом, вернувшись с работы и закрыв за собой дверь с таким видом, словно хочет сказать: «Все, теперь до утра ничего знать не желаю!» А вот к супругам, которые вместе приходят домой после работы, мебель и домашняя утварь обращаются одинаково. Мария Тереза распечатывает бумажный пакет и отправляется к плите, Карло достает ящик с инструментами и собирается починить кран в ванной. Проходя по коридору, они бросают одинаковые взгляды на подушки в спальне, в которых еще сохранилось немного тепла. Он думает: «В ящичке прикроватной тумбочки с прошлой ночи осталось полсигареты», она говорит про себя: «Надо убрать теплый шарф в шкаф». Ничего подобного один конверт с жалованьем обеспечить не может, только два. Наконец из одного и того же угла комнаты и вселенной на супругов надвигается сон; на рассвете их будит, как ему и положено, старый хромой будильник, который звенит, только если его положить на бок. Во многих домах внезапный взрыв пронзительных звуков заставляет грудных детей вздрагивать в колыбелях. Это им полезно, когда они поступят в ученики, будут меньше раздражаться на звонок — раньше начнешь, быстрее научишься. Помню супружескую пару с виа Тертуллиано: было еще темно, когда они выходили из дома и отправлялись на завод, двухлетнего малыша отец нес на шее. Они оставляли его у бабушки — матери жены, хозяйки булочной на виале Умбрия и шли дальше, на звук гудков заводов Браун-Бовери. С деревьев на них мягко лился свет, и они шли счастливые, тесно прижавшись друг к другу. Не решусь утверждать, что у них не было забот и огорчений, но свежайший, резкий и терпкий воздух раннего утра, который всю ночь овевает листву и камни и приветствует нас на рассвете, вызывал у них желание или радостное воспоминание. Я крепко сжимал ручку чемодана и искал такси, чтобы ехать уже не помню куда. Тогда я долго смотрел вслед этим двум молодым людям, которые легко уходили вдаль, обнявшись. На улице, насколько хватало взгляда, не было никого, и я, неотрывно глядя на них, подумал: «Прощай, Милан».

Сейчас я переверну Милан вверх ногами, а вы, не теряя времени, соберете то, что вывалится, в новенькую кожаную папку: вот, здесь — дела. Некогда основатель города явился сюда, держа под мышкой дымовую трубу. Смертельно уставший, он осмотрелся и заявил: «Здесь построим фабрику, там — рынок. Потом — дома, чтобы спать, и огромную церковь, чтобы все могли молиться вместе в один и тот же день. Годится?» И пока закладывали фундамент первого здания, какой-нибудь Брамбилла или Висмара уже продавал открытки с видами улиц и площадей будущей метрополии. Все это потому, что без доверия не существовало бы ни дел, ни Милана, он был в большей степени письменно оформлен, нежели построен, и его камни навечно соединены векселями на два месяца. «Посторонним вход воспрещен», — гласили таблички на стенах, и только смерть входила свободно, не обращая на них никакого внимания. Против нее это бесполезно, и она везде ведет себя так, как хочет.

К смерти в Милане никто не готовится. Может случиться, что годам к пятидесяти миланец, разбогатев или просто обеспечив себе приличный доход, начинает задумываться о приобретении места на кладбище и в конечном счете приобретает его, но это — чистой воды кокетство, он прекрасно знает, что впереди еще слишком много работы, обязанностей и ответственности, чтобы умирать.

Здесь каждый человек — это предприятие в самом точном и полном смысле слова: известно, например, что предприятие это создано в 1902 году, дела идут нормально, так почему и каким образом оно должно прекратить существование? Вот классический образец смерти в Милане: патрон, закончив говорить в телефонную трубку: «В таком случае двести пятьдесят центнеров по тридцать тысяч без таможенного сбора» и кладя ее на место, вздрагивает и роняет голову на грудь, чтобы уж более никогда не шевельнуться, тут же вбегает с озабоченным видом слегка побледневший наследник, закрывает ему глаза и осторожно, одним пальцем, прикрывает крышку чернильницы.

В свинцово-серые аристократические палаццо, мрачность которых немного скрадывается прилегающими к ним садами, частично скрытыми массивной фигурой привратника (он стоит во внутреннем дворике, уперевшись руками в бока, так что деревья и клумбы можно рассмотреть в просвет между рукой и телом, как в иллюминатор), смерть входит, и все… Дальнейшее покрыто тайной. Столик в прихожей накрывают черной тканью и кладут на него книгу, в которой и расписываются важные господа, углубленные в свои мысли; хлопают дверцы автомобилей, нередко подъезжают кареты, и копыта звонко и печально стучат по асфальту виа Сан-Примо или виа Борромеи.

Смерть в Милане приходит и уходит на колесах. Катафалки снабжены моторами и двигаются молча, следом за ними ветер несет опавшие с венков лепестки, прохожие почтительно приподнимают шляпы, но не успевают даже подумать: «Прощай, кто бы ты ни был», как усопший уже покоится в могиле на кладбище Монументале или Музокко. Я представляю, что если бы он мог приподняться и сесть в гробу, то испепелил бы окружающих взглядом и сухо сказал бы: «Все здесь. Ну молодцы, а кто же остался в конторе?» Представители семьи и предприятий, разбившись на группы, молча скорбят, пока священник произносит последние молитвы и окропляет могилу святой водой; несколько воробьев подпрыгивают чуть поодаль, крылышки их скованы несчастьем, кажется, что они подняли воротники и стали похожи на безутешных вдовцов. Посетители проезжают по центральным аллеям кладбища на электроавтобусе, платят за билет, как в трамвае, видят в окно, как выстраиваются в ряд кипарисы и памятники, и прекрасно понимают, что обитатели этого другого Милана говорят: «Мы всегда заключали только честные сделки, поступайте и вы так же». И кстати, что там, под землей, делают, собравшись вместе, столько миланцев, вдали от озера Комо и уикэндов на лигурийском побережье под солнцем, которое либо вовсе не показывается, либо не в силах пробиться сквозь тяжелые глыбы земли? Я думаю, что они так или иначе работают; да, чем-то они заняты. Смерть подходит к миланцам со словами «Простите, что прерываю вас», и если богу будет угодно, чтобы все миланские покойники организованно и в назначенное время прибыли в Иосафатову долину, то не придется внезапно трубить в трубу Страшного суда, зачем — достаточно будет за три месяца послать соответствующее уведомление.

Вы видели когда-нибудь, как старый миланский рабочий навсегда покидает виа Браманте? Дома в этом квартале кажутся построенными из песка, они выкрашены в строгий и суровый цвет железных опилок и похожи на сделанные из камня рабочие комбинезоны. Ни в одной квартире окна не выходят на улицу (это я вам говорю совершенно точно), подушки на постелях и тарелки на кухонном столе впитывают свет, идущий со стороны внутреннего дворика, этой обязательной принадлежности каждого такого дома. В ясные дни этот свет такой, как на сельском гумне, но если небо покрывается облаками, он напоминает слабое и мрачное освещение конюшни. И вот однажды утром старый миланский рабочий с виа Браманте встает в девять, а не в шесть, и дело тут не в том, что воскресенье, просто он достиг «возрастной границы» и права на пенсию, покончил с работой и сразу же начал умирать. Поступить по-другому он не может.

Тем не менее на рассвете он открывает глаза и прислушивается, как просыпаются, одеваются и уходят дети. Мысленно он идет за ними. Снаружи либо дождь, либо снег, либо надежда на солнце, которое пока смутно мерцает за облаками; дома на виа Браманте, когда проезжает трамвай, раздвигаются ровно настолько, чтобы пропустить его; узкие тротуары черны от стоящих на остановке людей в рабочей одежде, нескончаемый поток шумных, основательных людей — кровь Милана — вновь вливается в его вены. Со всех сторон доносятся слова, произнесенные на хриплом диалекте, вагон пыхтит и трогается с места, на него надвигаются голые стены мастерских, он безошибочно выбирает своих пассажиров и исчезает. Вот, можно сказать, и все — буквально тут же эти люди становятся всего лишь инструментами, блестящими в умелых руках, но все же, едва расставшись с этими немногими вещами, старый рабочий с виа Браманте начинает умирать, Он путается в мыслях и поступках, ему кажется, что он попал в какую-то чужую страну. Минуты, проведенные без дела, стирают его кости, как напильник; но он еще может умереть, что и выполняет с заранее обдуманным намерением, хорошо справляясь с этой своей последней работой. Сразу же его окутывает мрачное молчание. Женщины плачут беззвучно, а мужчины не плачут совсем. Мужчины в Милане в подобных обстоятельствах бывают сильными и отчаянными, сердце у них может разорваться, но глаза остаются сухими, а руки твердо лежат на спинке кровати, в которой остывает тело старика. Приходят друзья, смотрят, горестно покачивают головой и не плачут. Никакой слабости: надо выдержать напряжение борьбы за выживание, хорошо сделать эту сверхурочную работу, как покойный умел выполнять свою. Я посмотрел на сына старого рабочего с виа Браманте. Словно окаменев, он не отрывал взгляд от ночного столика, на котором продолжали отсчитывать время часы покойного. В какой-то момент он схватил их и прижал к щеке. И все. По-прежнему без слез, мрачный, как человек, которого оскорбили, сирота потом, по обычаю, шел за гробом; дома на виа Браманте расступались настолько, насколько было нужно, ни на миллиметр больше или меньше; сзади звенел трамвай. Смерть в Милане всегда приходит неожиданно, именно поэтому миланцы встречают ее не моргнув глазом. В трудные моменты проявляется надежность предприятия. Я знаю одну женщину, трое сыновей которой погибли на войне, она живет и работает в Порта Романа. Это расплывшаяся женщина лет шестидесяти с грязно-седыми волосами, вся колючая и растрепанная, как старая циновка. Никто не видел ее плачущей; когда сыновья ушли на фронт, она уже была вдовой, теперь она совсем одна. Она работает; сколько работает эта огромная женщина, известно, может быть, богу, который иногда даже отвечает ей: «Да, да, я тебя слушаю». Она стирает в семьях жителей квартала, которые не могут позволить себе нанять постоянную служанку, и собирает в мешок старую бумагу; вспоминаю, что видел, как она возвращалась из Верпьере, толкая перед собой до предела нагруженную фруктами тележку, она набивает соломой стулья и вяжет рабочим фуфайки, подметает лестницы в семи домах. Говорит она очень мало, изредка выпивает и только тогда рассказывает, что у нее было трое сыновей. Потом она спрашивает еще стаканчик, от которого тут же засыпает прямо за почерневшим столом в остерии под пронзительные выкрики игроков в шары. Часто поздно вечером она устраивается на скамейке в переулке и вынимает из-за пазухи две открытки и письмо. Аджедабиа, Триполи, белые дома и голубое небо; на истрепанном и грязном конверте штемпель с надписью кириллицей; две открытки плюс письмо — как раз трое потерянных сыновей, и эта сумма никогда не изменится. Старуха повторяет этот подсчет уже много лет и не плачет. Она работает и работает, а когда наконец возвращается к своим страданиям на этой скамейке, она одновременно и слишком слаба, и слишком сильна, чтобы плакать. Хорошо. Отношения миланцев со смертью основаны именно на этом; они спокойны и серьезны, и нельзя сказать, что с одной стороны — безропотные жертвы, а с другой — дикий варвар, никоим образом; в данном случае и смерть, и те, кого она поражает, в равной степени наделены достоинством высоких договаривающихся сторон. Конечно, мать есть мать: старуха, о которой я говорил, например, каждый вечер сидит нахохлившись на своей скамейке и каждый раз проверяет, сколько это будет — две открытки плюс письмо. К вечеру бульвар утрачивает материальность, становится невесомым, и вместе с ним начинают двигаться дома, игроки в шары, выстиранное белье и лестницы, которые она моет, ползая на коленях, да, да — все это направляется в сторону Аджедабии и в сторону Дона, а старуха с сухими глазами терпеливо ждет, когда она доберется до цели и остановится.

 

«Бородач»

Есть ли у нас в Милане дома из жести, этакая консервная упаковка для горестей и радостей? Есть ли у нас семьи, которые плачут и смеются, как все остальные, но у которых вокруг и над головой не прочные кирпичи и нормальная черепица, а плохо пригнанные листы жести? Конечно, они у нас есть: по крайней мере о существовании одного из таких закопченных и колючих особняков мне известно совершенно достоверно. Может быть, достаточно человеку хоть раз испытать, как с потолка капает ему на подушку, чтобы потом всегда откликаться на зов домов из жести (если такие есть), когда он проходит мимо них? Во всяком случае, хижину Луиджи Н. мне показала кошка, самая, наверно, жалкая из желтых и взъерошенных кошек окраины. Я шел вдоль полоски чахлой травы, животное испугалось промчавшегося мотоцикла, в прыжке пробило пыльную стену кустарника, и из образовавшейся пустоты хвост указал мне, осмелюсь сказать, необычное сооружение.

Может быть, это самый грустный квартал Милана. Он располагается между двумя кладбищами, которые город пунктуально пополняет; большие серые дома чередуются с длинными заборами, окружающими предприятия, и дощатыми изгородями, за которыми пыхтят печи или визжат электропилы; неожиданно на железнодорожном переезде появляется колонна ломовых телег и блокирует движение; красная тряпка, которой размахивает какой-то чернорабочий, заставляет жмуриться велосипедистов, ожидающих возможности продолжать путь, заслоняет далекую колокольню какой-то церкви, распугивает воробьев…

Улица, на которой я увидел дом из жести, пользуется дурной славой, и здесь часто можно наблюдать, как из полицейской машины высыпает усиленный патрульный наряд, слышать крики женщин и звон бьющихся стекол, но в сети остаются только «бородачи» с глазами, полными извинений, удивления и сна. «Мне жаль, что я не совершил ничего противозаконного, но это так», — написано на наивном и суровом лице «бородача». Я понимаю, что избавиться от них невозможно: как в феврале високосного года должно быть двадцать девять дней, так и среди десяти тысяч нормальных обитателей большого города должен быть один «бородач». К этой дополнительной ветви рода человеческого и принадлежит Луиджи Н., иными словами — тот индивидуум, который вышел из жестяного дома, сдул пыль со сколоченной из дощечек скамеечки, стоявшей на траве, сел и устремил взгляд в пространство, а точнее сказать — в никуда. Итак, первым недостатком таких домов является отсутствие привратницкой: все вопросы, на которые они не в силах ответить своими заплатами и ржавчиной, следует адресовать непосредственно жильцам. Луиджи Н. заметил меня только тогда, когда я заговорил с ним о выпивке и закуске, которыми мы смогли бы подкрепиться в ближайшей таверне, обмениваясь — или воображая, что делаем это, — разными мыслями.

— Мы знаем столько людей и не знаем, как все это началось, — сказал я ему. — Вы сразу поймете, что я, не из полиции и не из газеты, не имею отношения к политике или даже к церкви, а просто любознательный человек и ничего больше. Ну, например — вы когда-нибудь получаете письма? А на какой адрес?

Луиджи Н. ответил, что название улицы и номер ближайшего к дому строения представляли собой чрезвычайно ценные для его почтовой идентификации элементы, и сообщил, что три месяца назад ему правильно доставили телеграмму из Треццо д'Адда с печальнейшими известиями о болезни матери.

В устах «бородачей» миланский диалект звучит очень твердо, он похож на железный брус, но, впрочем, становится гибким в тех случаях, когда в нем, подобно раковинам в металле, попадаются названия родных деревень и слово «мама». Мы с Луиджи Н. выпили и закусили в каком-то кабачке, который, если не ошибаюсь, много лет назад пострадал от кровавого столкновения между полицией и бандитами; я догадался, что в противоположном углу зала три собравшихся там посетителя обсуждают план ограбления, и спросил своего спутника, почему они не сменят тему или по крайней мере не говорят потише.

— Из деликатности — чтоб мы не подумали, что нас-то и будут грабить, — ответил он с рассеянной улыбкой.

В невыдержанном вине было много краски, и оно сильно било в голову. Казалось, что нам на плечи легла чья-то теплая рука, и Луиджи Н. рассказал мне, как умирает ребенок «бородача» и почему его отец, если идет прогуляться, должен носить в кармане напильник, которым на следующее утро можно разрезать собственное пальто, выбраться из него и, так сказать, вернуться в мир.

С того дня я часто навещал Луиджи Н. и его дом. Теперь я стал его другом, то есть каждый раз, когда я прихожу к нему, у него делается такой вид, словно он меня узнает. Думаю, что лет ему около пятидесяти. Его мать умерла, как и его сын. Впрочем, жена, которая иногда кажется молоденькой (нельзя исключить вероятность того, что ей и вправду двадцать), опять беременна. Весь луг, который окружает жестяной дом, принадлежит кошкам и Луиджи Н.: он сидит на дощатой табуретке, закрыв глаза и задумчиво перебирая в пальцах траву. Только в таверне он оживляется, начинает говорить, и кажется, будто на несколько мгновений приоткрываются крошечные окошки, через которые можно бросить взгляд на жизнь «бородача».

Во-первых, «бородачами» не рождаются. Луиджи Н. был довольно зажиточным крестьянином, прежде чем приехал служить садовником у какого-то миланского богача; через несколько лет его уволили, возвращаться нищим к себе в деревню было неприятно, новой работы не нашлось, он перестал каждый день бриться и обедать и в тот момент, когда заметил, что превращается в «бородача», уже был им. Каждое утро «бородач», как и любой другой человек, просыпается и потягивается. В жестяных домах имеется койка, которую сразу же свертывают, чтобы «бородач» мог прихватить, отходя ко сну, немного тепла, оставшегося с прошлой ночи. В жестяных особнячках есть также корзина, ящик, чемодан или бочонок — в них хранят одежду; есть свеча, сковородка, кастрюля и несколько тарелок; маленькая печка, ведро с водой; есть даже календарь, дни он показывает неправильно, потому что хранится с сорок второго года, но зато нейтрализует опасную щель, какую-нибудь незаметную дырочку, которую может обнаружить только ветер или свет. «Господи, у меня развился артрит», — пишет в своем отчете богу ангел-хранитель «бородача», но с обитателями жестяных домов не происходит ничего, что представляло бы интерес для врачей. Сын Луиджи Н. умер, кстати, не от болезни. Он был холодный и твердый, как камень. Все мы в детстве, перед тем как уснуть или в первые минуты после пробуждения, с восхищением смотрим, как тени от лампы, косой луч света или просто узоры на обоях образуют на стене что-то такое, что, вызывая в нашем воображении изысканные образы, лишает сил. Мы выросли слабыми потому, что, предчувствуя страдание, звали его, сами того не зная; как часто, заболев, мы понимали, что ждем лихорадку и страх, и вспоминали свои слова: «Приди, смерть, я хочу тебя видеть». Сын «бородача» так не делал. Стена, на которую он пристально смотрел, черная и словно чешуйчатая от сворачивающихся в трубку уголков листов жести. Ребенок чувствует, как они терзают его плоть, и тело его реагирует: очень скоро он способен противопоставить в жестяном доме враждебность враждебности и силу силе; и если небо, как говорится, захочет вновь забрать его себе, ему придется толкнуть его под копыта огромной ломовой лошади во дворе лесопилки. Тряпичный мяч, которым играет ребенок, катится и останавливается под брюхом животного. Давай, малыш, иди, забери его. Лошадь, испугайся. Готово.

Итак, каждое утро «бородач» просыпается и потягивается, потом подсчитывает ту малость денег, которая у него есть. Если этого достаточно на тарелку супа, то он решает, что этот день — выходной, и не двигается с места; в противном случае на полдня отправляется разгружать вагоны, или возить дрова, или расчищать снег, или, если предположить самое худшее, просить милостыню. Он уважает воров не меньше, чем порядочных людей, но сам не ворует; он, как и луна, знает, как другие проводят ночи, но держит язык за зубами; он почитает бога и дьявола, соблюдая в добре и зле строжайший нейтралитет. Для удовольствия он держит огород рядом с железной дорогой. Он, как может, предохраняет жестяной дом от снега и грязи и регулярно платит за квартиру «бородачу» из Монцы, который утверждает, что унаследовал этот дом от того «бородача», который его построил. Когда дождь заливает луг, Луиджи Н. наводит между своим домом и препятствием мостки из досок. Если, поздно возвращаясь домой, он оступится, жена его обсушит и будет смотреть на него, пока отблеск свечи из распахнутой дверки успокаивает воду, по которой еще идут круги от шумного падения. Любят ли они друг друга, эти двое? Одно ясно — не ненавидят.

У «бородача» есть женщина, поскольку она ему ничего не стоит; его три или четыре выходных в неделю остаются незыблемы, если он женится. Будучи «освобожденным от налогов» и сведя до минимума расходы, «бородач» мог бы позволить себе даже двух жен. Он этого не делает из лени: в ясные вечера, когда жена стирает в большом чане белье фруктовщика или молочника, ему нравится шарить в коробке, где хранятся окурки, и молчать, Милан — там, за кустарниками, близкий, но все-таки очень далекий от всего этого. Рука муниципалитета сюда не дотягивается.

— Нельзя допустить, чтоб они сюда добрались, — сказал мне, помрачнев, Луиджи Н., поэтому лучше, что ребенок умер не дома, а в больнице.

— Пейте, — ответил я, и как только наступило приятное, сближающее нас опьянение, мы вернулись к разговору о пальто и напильнике.

Вот эта история, в которой есть над чем посмеяться. Итак, ребенок расстался с жизнью в шесть часов. Наступила полночь, а мать в жестяном доме продолжает его оплакивать. «Бородач» встряхивается, уходит и идет напиться. Через два часа его выкидывают из таверны. Луиджи Н. сбивается с дороги, но продолжает идти, пока не оказывается на площади Диоклетиана. В сквере он видит скамейку и занимает ее. Он заворачивается в старое, сшитое по моде Треццо д'Адда, пальто, и сон наваливается на него, словно огромная глыба. Всё. Конец. Начинается снег. Утром какие-то рабочие, проходя мимо, видят две огромные ноги, торчащие из сугроба. Они начинают копать, стучат по пальто и будят «бородача». У вас сын умер? Ну и что, вылезайте. Легко сказать. Мороз славно поработал, превратив пальто в футляр, в какой-то скафандр, из которого никак не удается извлечь Луиджи Н. ни в качестве «бородача», ни в качестве отца со всем его терпением и болью.

— К булочнику, надо к булочнику, — советуют люди.

Рассеиваются ночные туманы: Милан вырастает и расширяется — он подобен морю, расстилающемуся перед кораблем, который готовится отплыть в дальние страны…

 

Прощания

Я умираю, приходит священник и говорит:

— Исповедайтесь, сын мой.

— Да, святой отец, — отвечаю. — Так что, значит, ехать придется налегке? Хотите, я выложу вам все дела с начала до конца, без прикрас, в натуральном виде, а грехи вы сами выберете, чтоб без обмана? Послушайте, святой отец, у меня осталось еще немного силы, и боюсь, что не удержусь от соблазна да и применю ее — для самозащиты. Я ведь не дошел до такой степени, чтоб не видеть, что оборотная сторона каждого прегрешения — доброе дело. Но как же так получается?

— Искреннее и глубокое испытание совести изгоняет все грехи, — говорит священник.

Речь идет о последней возможности спастись, которая у меня остается, скоро я перестану принадлежать этому миру и так далее, и тому подобное.

— Да, святой отец, это правда, я слышу легкое шуршание гравия в саду — что это, как не прощание со мной старушки земли? Позвольте мне ответить ей, святой отец, это в последний раз. Я обращусь в соляной столб, если обернусь, но не могу удержаться, ведь рядом в тумбочке еще лежат мои ботинки, сношенные подошвы которых словно продолжают говорить: «Земля, земля!» — и попробуйте-ка заставить их замолчать.

— Сын мой, забудьте о мире, — возражает священник, — считайте, что до сегодняшнего дня вы жили где-то за границей и вот наконец собрались вернуться на родину, так что это за история?

— Думаю, мы слишком горячимся. Что я могу сделать, если подошвы моих ботинок зовут?

Я говорю, говорю, и священник отвечает мне, как может.

— Святой отец, скажите Богу, чтобы он простил меня, но я здесь не чувствовал себя иностранцем.

— Исповедуйтесь же, сын мой.

— Я привязался к этой старой земле, к этой равнине с дорогами, которые ищут друг друга между деревьями, к морю, которое словно свертывается в свиток, и к горам в лихо украшенных пером молнии шапках из облаков; однажды, когда погода менялась, я как раз это и увидел, послушайте, я увидел пик Мортароне в тирольской шляпе, он примерял одно перо за другим, не в силах остановиться. Ну вот, мы и добрались до сути дела. Как раз днем раньше я совершил тяжкий грех, смотря же на гору в то время, когда собирался град, я был охвачен столь сладостным страхом, что признался в этом грехе вслух. Думаю, что я громко кричал, и может даже оказаться, что эхо повторяло мои слова.

— А что это был за грех?

— Не помню. Я был уверен, что он мне будет отпущен, и больше об этом не думал. О, не пеняйте мне, святой отец. Если бы вы знали, как я страдаю. Это ведь только вчера я научился ходить: шаг — падение, шаг — падение; тогда расстояние от одного предмета обстановки до другого в доме нельзя рассчитать, материнские руки кажутся бесконечно длинными, а отцовская борода похожа на дремучий лес; это вчера я плакал, чтобы меня положили на большую родительскую кровать, на том покрывале я тысячу раз совершал кругосветное путешествие. Святой отец, то, что я вам это рассказываю, не бесполезно. Когда мне был отпущен первый грех, мне было пять. Вот послушайте. Это произошло июльским днем. Отец имел привычку часок-другой спать после обеда, а мы — дети и мама — уходили и садились на крыше, да-да, на крыше нашего дома. Мы пролезали через чердак, пронизанный солнечными лучами через щели в потолке и по приставной лестнице преодолевали последнее препятствие, отделявшее нас от нашего бельведера. Там, наверху, всегда чувствовался легкий ветерок, который словно что-то нашептывал в колпаки дымовых труб или в уши кошек. Наступал и отступал меланхолический покой: мать молчала, мы тоже, вокруг, насколько хватало взгляда, были только черепица, стены, парапеты и силуэты громоотводов, похожие на заглавное «А», струйки дыма, часто в небе неожиданно возникали несколько трепещущих воздушных змеев. Обычно мы сидели на горизонтальном участке крыши между двумя водостоками, но в тот день, на следующий день после моего первого греха, я немного отодвинулся в сторону, так, что мать даже не заметила. Короче говоря, я потерял равновесие и свалился бы вниз, не схвати она меня каким-то чудом. Кстати, что любопытно — я не испугался. Напротив, я ощутил нечто вроде сладостных угрызений совести, острейшего сладострастного отвращения от дурного поступка, совершенного накануне: Иисусе, обещал я, я никогда больше так не буду.

— А что это был за грех?

— Я этого не помню, святой отец, простите меня. О, эти дни на крыше! Чистый воздух наверху вызывал у нас аппетит, и зная это, мать всегда брала с собой немного печенья. Мы ели, глядя, как ласточки прочерчивают небо сплошными линиями, непредсказуемыми, словно движения клинка фехтовальщика, и я думал: если бы они оставляли черные следы, как карандаш, то в несколько мгновений заштриховали бы небо. Кстати, о печенье, святой отец: чем заменяют там, в другой жизни, вкус хлеба?

— Подумайте о своей душе, сын мой, — говорит священник. — Покайтесь, время уходит.

Разве это справедливо? Я раскаялся глубоко-глубоко, я готов ко всему: конечно же, не из гордости отвечаю я на прощальные слова земли. Сейчас она станет маленькой настолько, сколько надо, чтобы я расцеловал ее в обе щеки, как делают близкие люди при встрече или расставании. Я говорю:

— Дайте мне проститься с ней, святой отец, в ней ведь скрыта душа.

Итак, прощай, прощай все, что имеет значение на этой земле. Арно во Флоренции и вы, искры, сыпящиеся с трамвайных дуг на корсо Индипенденца в Милане, не забывайте меня; фонтан Треви и крики торговцев прохладительными напитками на вокзале в Пьяченце, Ионическое море и абрикосы на ветке за какой-то калиткой в Тревизо, Этна и колченогий стул на переезде в Пьедигротта, мол в Генуе и хлопья снега, которые ты отряхиваешь с моего зонтика, пока я покупаю газету в том киоске, где всегда, — помните, помните обо мне!

— Давайте лучше о грехах, сын мой.

— Я ничего о них не знаю. Родиться — это грех? Жить — грех? В таком случае я настолько грешен, что умираю. Я должен был постоянно следить, как ищейка, сам за собой, святой отец? Как все на земле, я был и полезным, и вредным. Вода одного топит, а другому утоляет жажду; огонь здесь спасает, а там — разрушает; то, что сегодня — пища и жизнь, завтра становится ядом и смертью. Мои грехи — это грехи травы и облаков, святой отец, а добрые дела такие же, как у земли. И в самом деле, я работал, я был мельчайшей частицей огромного, тяжелого труда, который не прекращается под солнцем. Святой отец, дайте мне попрощаться с моей работой. Я начал ее так рано, когда бритва еще не касалась моих щек, а мои радости и печали были радостями и печалями ребенка. Я стал мужчиной, и взял себе жену, и имел детей, и был прекрасен или безобразен, толст или тощ, счастлив или печален, но всегда на одном и том же месте, как январь или апрель на своем месте в календаре; сегодня я завершаю не настоящую жизнь в полном смысле слова, а долгие сезоны моей работы. Дайте мне проститься с ней, сказать «Прощайте!» моим дедам, моим внукам и моим потомкам. Работа, я сожалею о тебе, хотя ты меня и обманула. Ты не принесла мне пользу, как я — тебе, ты казалась средством, а на самом деле была целью, вот и все. Но ты мне нравилась. Да, святой отец, не существует никакой другой работы, кроме писательства, которая бы до такой степени была похожа на того, кто ее делает. Мастерство значения не имеет. Портрет — всегда портрет, неважно, жалок он или величествен, принадлежит ли кисти мастера или ремесленника.

Я не перестаю работать, я прощаюсь с жизнью, святой отец: вы оправдаете мою боль? Говорят, что у мертвецов еще несколько часов продолжают расти ногти, если это так, положите мне на грудь не только распятие, но и все, что нужно, чтобы писать, не лишайте меня из ложного почтения моих последних часов работы.

— Вы задыхаетесь, сын мой. Настало время — помолимся.

— А что же я только что делал, святой отец?

— Сын мой, признайтесь в своих прегрешениях.

— В другой раз, святой отец.

 

Из книги «Камни и облака»

 

 

Коррида

Дон Пабло Имера, молодой атташе испанского посольства, приехал в Берлин двадцатого мая одна тысяча девятьсот восемьдесят третьего года. Город, восстановленный из руин сорок пятого, сверкал под весенним солнцем, как элегантная новинка в витрине магазина. Дон Пабло был знатен, остроумен и хорош собой, он быстро включился в светскую жизнь столицы.

Уже несколько десятилетий планета Земля была для всех ее обитателей радушным домом; специальная международная организация пеклась о мире, а бог пекся об этой организации; трава и мысли росли на свободе, призывников неизменно просили явиться на следующий год, ружья и ножи изготовлялись только для охоты.

Тридцатого июня одна тысяча девятьсот восемьдесят третьего года дон Пабло, сделавшийся к тому времени членом «Кружка гребли на Шпрее», отложил весла и сказал рулевому:

— Не скрою, барон, мне становится жарко.

Барон К. улыбнулся.

— А может быть, и немного скучно? — сказал он. — Завтра я еду в свое имение и как раз собирался вас пригласить.

Компания выехала из города в пяти больших автомобилях; кроме Пабло и барона, в нее входила еще красивая жена последнего и с десяток дам и господ из высшего света. Путешествие было веселым; несколько раз дон Пабло почувствовал в своих спутниках какое-то подавленное возбуждение: их глаза блестели так, как блестят они только во время танцев, — ночным чувственным блеском. Машины свернули с шоссе и ехали теперь по территории бескрайних поместий барона.

— Так что, может быть, приобщим дона Пабло? — неожиданно сказала баронесса К.

— Я так и знал, что тут какая-то тайна, — пошутил молодой дипломат. — Куда вы меня везете?

Барон К. сделался серьезным, в нем появилась даже какая-то напряженность.

— На войну, — сказал он.

Будучи воспитанником Оксфорда, Имера не смутился.

— Воевать? — спросил он.

— Нет, только посмотреть.

— Но какая сейчас может быть война?

— Самая настоящая.

— Почему же о ней никто не знает?

— А она по разным причинам ведется тайно и в небольших масштабах. Бывает это раз в году и длится всего около месяца. Мы пользуемся при этом территорией в тридцать квадратных километров; там есть речки, возвышенности, несколько деревень, небольшой городок. В каждой армии около тысячи человек, их выращивают специально для войны.

— Как у нас быков для корриды? — прервал его испанец.

— Совершенно верно. Кроме того, там есть еще и мирное население, тысяч эдак пять. Сражающиеся пользуются хотя и мелкокалиберным, но очень эффективным оружием. Безопасность зрителей, а их очень много, почти гарантируется: об этом заботятся боковые судьи, а кроме того, построены специальные укрытия. Впрочем, вы все увидите собственными глазами. Военные действия только начались.

Дон Пабло, воспитанный в Англии, и глазом не моргнул. Он представил себе что-то вроде больших маневров, бескровных или почти бескровных; а честно говоря, он ничего толком просто не успел себе представить, так как они подъезжали к полю боя. Уже доносился до них приглушенный расстоянием безостановочный стрекот пулеметных очередей, слышался гул самолета. Дон Пабло и его спутники вышли из автомобилей и углубились в просторный туннель; по туннелю текла разгоряченная толпа, напомнившая испанцу праздник Пьедигротты, на котором он присутствовал однажды, будучи в Италии. Поле битвы было окружено галереей, отходившие от нее боковые проходы вели к многочисленным бронированным башням, которые служили зрителям для наблюдения. Все это было похоже на большой автодром с той только разницей, что здесь, по мере того как сражение перемещалось, публика выбегала на поле, а то даже устремлялась прямо к месту, где бой был в самом разгаре. Дон Пабло видел пылающие разрушенные дома, обломки стен, на которых ветер трепал пробитые пулями афиши или хлопал оторванной ставней; видел висящие на деревьях или горящие тела крестьян, обложенные бензиновыми канистрами; видел, как, размахивая детским башмачком, смеется, не в силах остановиться, какая-то женщина; видел, как брызнули в разные стороны ящерицы из-под сутаны, прикрывавшей останки священника; видел старика, прибитого к кресту, в буквальном смысле распятого, с надписью над головой: «Шпион»; видел трупы прекрасных белокурых юношей, застывших в позе борьбы: смерть только обездвижила их и выбелила их лица. В полевых госпиталях лежали солдаты без рук, солдаты без ног, солдаты без лица; какой-то лейтенант медицинской службы совершенно невозмутимо сообщил дону Пабло, что применяет автаназию.

При виде тела бойца, который в течение трех дней один удерживал целый плацдарм (вокруг него было разбросано несколько десятков трупов вражеских солдат), баронесса К. вдруг забилась в истерике.

— Ах, красавец, какой красавец! — кричала она, пытаясь броситься на тело героя.

Приходилось сдерживать и других дам, которые тоже выглядели чрезмерно возбужденными.

— А, вечный этот психоз! — сказал с нервной усмешкой барон.

Несколько недель спустя, после того как оставшиеся в живых генералы побежденной армии обсудили условия сдачи и, обо всем договорившись, покончили с собой, дон Пабло сказал своим друзьям:

— Я вижу, что война, которая с некоторых пор всем народам мира кажется недопустимой, стала у вас национальным спортом. Пока вы занимаетесь ею тайно, но, судя по тому, что я видел, думаю, что в конце концов, сохранив прежние масштабы, вы ее узаконите, как узаконили мы корриду. Лично я, однако, считаю, что коррида — зрелище более благородное.

— Не думаю, чтобы того же мнения придерживались быки и лошади, — сказал барон К., принимаясь фотографировать груду сбившихся в клубок мертвых тел. Из-за облаков вышло солнце: оно было достаточно кровавого цвета.

 

Герой

Герой возвратился домой; он тихонько раскачивает кресло-качалку, в котором сидит и молчит. Раскачивание это, когда оно слишком затягивается, приводит к любопытным последствиям: оно раздражает жену и мать, заставляет дребезжать посуду в буфете, по-видимому, наносит какой-то ущерб комнате и мутной электрической лампочке и, главное, беспокоит ворчливого соседа, который живет внизу.

— Ну хватит же, тебе не надоело? — восклицает наконец жена, и в ее фразе звучит интонация просьбы, за которой стоит: «Считаю до трех и становлюсь упреком».

Герой перестает раскачиваться, в тот же миг за окном перестает раскачиваться и небо родины.

(Небо. Никто не смотрит на него во время боя. Даже если в нем полно самолетов с бомбами и пулеметами. На время сражения небо фактически перестает существовать. Смерть спускается не сверху — она идет или бежит по траве, она приходит за нами, за множеством из нас, из какого-то места неподалеку: смотрите, смотрите, горизонт вдруг растягивается и тут же стягивается снова, как затяжная петля! Даже убитый летчик по-настоящему умирает только тогда, когда, принесенный товарищами или рухнувший вместе с обломками своего самолета, он снова коснется земли. Горе тому, кто во время боя смотрит на небо. Это значит, что он лежит на земле и копыта лошади, жестокие и милосердные, вот-вот закроют ему глаза, если только их не опередят гусеницы танка, которые одновременно подомнут под себя множество тел и лиц; но если человек будет видеть облака и звезды до тех пор, пока на поле боя не установится тишина, если его подберут подоспевшие санитары, он никогда не захочет больше слышать о войне; его будет трудно снова заманить под ружье. Небо настолько несовместимо с войной, что у многих из лежавших навзничь солдат Герой, вздрогнув, видел вдруг лицо человека, который своему противнику не враг, а друг. «Вперед! — кричал он тогда, спеша увести подальше тех, кто был еще жив. — Мы победили, мужайтесь!»)

Герой все раскачивается и раскачивается; хотя с тех пор, как он вернулся домой, у него нет никакого желания двигаться; он не хочет выходить, знакомиться, встречаться с приятелями. Он отказывается сопровождать куда бы то ни было мать и жену. Обе они расстраиваются из-за этого, каждая по-своему. «Ты что, так настрадался, что и меня уже не любишь?» — читает он в обращенном к нему взгляде молодой женщины. Старая женщина его понимает и в то же время не понимает, она уверена в одном — его надо как-то подбодрить, и потому все время роется в шкатулке с наградами и документами. Никакого толку. Герой продолжает раскачиваться и предоставляет женщинам ходить к мессе, в кино, к родственникам без него. Ему не нравится толпа. Она полна подобий. Однажды на бульваре он вздрогнул и позвал: «Антонио!» В другой раз долго бежал за Луиджи, но как могли они быть Антонио и Луиджи, эти прохожие?

(Антонио был назначен в патруль в ночь на тринадцатое декабря, мела метель. «Это к счастью, — сказал он, имея в виду цифру тринадцать. — Ждите, выиграю войну и вернусь». Короткого мгновения, когда он помедлил на пороге их укрытия, оказалось достаточно, чтобы его лицо превратилось в белую маску — в него словно швырнули целую лопату снега.

Снаружи невозможно было ничего разглядеть: ночь и метель, казалось, превратились в нечто невидимое, что можно лишь осязать. Антонио, наверное, чувствовал себя там как ребенок, которого засунули в мешок. Внезапно дверь их землянки распахнулась. На пороге стоял вражеский сержант, заблудившийся, оглушенный, одуревший, почти обезумевший. У него отобрали пистолет, в котором были целы все пули. Потом вернулся патруль, но без Антонио. «Он словно растворился в ночной темноте», — сказали его люди. На рассвете Герой вызвался пойти его искать и подле группы берез увидел слепок своего друга, его ледяную статую. Он вернулся, неся его на плечах, в то время как пулеметные очереди били в землю то чуть впереди, то чуть позади него. «Это твой?» — спросил он у пленника, швыряя ему нож, который он извлек из единственной, но оказавшейся смертельной раны Антонио. Нож… И маленький сержант тут же почувствовал на своем горле руки тех самых людей, которые только что делились с ним печеньем и спиртом. «Я твой, Лили Марлен», — насвистывал между тем Герой, повернувшись спиной к происходящему и не сделав ни малейшей попытки помешать расправе. Ему казалось, что в этот момент он, как когда-то Ахилл, ненавидел своих товарищей точно так же, как и врагов; он остался один на один со своей силой и со своим горем. Почему во тьме вьюжной ночи Антонио отстал от патруля? И почему тот, другой, заблудившийся, пустил в ход такое необычное оружие, хотя при нем был пистолет?

Что же касается Луиджи, то это случилось шесть месяцев спустя; партизаны, в чьи руки он попал, сожгли его на костре из сосновых сучьев. «Пахнет сосной и камином», — сказал спокойно Герой, в то время как они, ничего не подозревая, подходили к месту, где им суждено была сделать свое ужасное открытие.)

Старуха мать понимает и в то же время не понимает, что сын ее раскачивается потому, что ничего больше не хочет. Она старается найти хоть что-нибудь, чего бы он пожелал, и ищет это что-нибудь (так искали на Луне рассудок Роланда) среди документов и наград в старой жестяной коробке. Там же лежат орденские книжки (три из них на иностранном языке) к десяти наградам, полученным Героем: «Отважный… несгибаемый… совершил то-то и то-то… им восхищался даже противник… блестящий пример… легендарный, титанический подвиг… и т.п.» Там же хранятся письма от генералов, министров, организаций. «Ну встань же, встань, что с тобой!» — буквально кричат все эти бумаги, во всяком случае так кажется матери, и она все перебирает содержимое шкатулки, поглядывая на сына.

(Да, фанфары, и парадные мундиры, и знамена, и солнце. Но где они были, звуки трубы и цвета славы, и, главное, где был великий свет, ниспосланный Богом, когда в зоне Г. каратели допрашивали женщину, и раздавливали сапогами, всею тяжестью своих тел, ее маленькие смуглые руки? — «Я не знаю, куда они пошли, не знаю, не знаю!»

Выйдя тогда наружу, Герой почувствовал головокружение; ему ясно представилось, как кричит он ожидающим его приказа солдатам: «Мы отказываемся от наступления! Будем стрелять здесь, будем стрелять во что угодно, хоть в дым из трубы, хоть в наши собственные тени, результат будет тот же». Но вместо этого он сказал: «Пошли!» — и двинулся в ту сторону, куда смотрел самый простодушный из его людей. И им повезло: вторгнувшись в те красноватые болота, они спутали все карты противника. «Этой победой мы обязаны тебе», — со слезами на глазах воскликнул седой полковник С. перед половиной генерального штаба. Клочья человеческих тел лежали, между тем, даже на крышах хижин и на верхушках деревьев; какой-то солдат корчился подле отравленного колодца, из которого он напился; груда тряпья, переброшенная через ограду, словно для просушки, скрывала в себе мертвую девочку; неожиданно раздавшийся взрыв свидетельствовал о том, что в брошеном доме дотронулись до какого-то предмета из утвари, к которому была прилажена мина-ловушка; из полевого госпиталя доносились голоса солдат, призывавших кто свои глаза, а кто свою мать.)

Герой раскачивается, ему хочется сказать: «Мама, разбери как следует эти старые бумаги. Под аттестатами и орденскими книжками, под войной лежат мои старые школьные медали и дипломы и десятки других грамот, где мне воздается хвала как спортсмену, как христианину, как чиновнику, как покровителю животных. Это же просто мой характер, мама: такими, как я, — усердными, точными, исполнительными, старательными, упорными, стойкими — такими, как я, рождаются! Именно стараясь как можно лучше выполнить приказание, я и стал героем. Строго говоря, заслуга в том, что я стал героем, принадлежит не мне и не на мне лежит ответственность за мои героические поступки. Если бы никто мне ничего не приказывал!..»

Герой то раскачивается, то перестает раскачиваться; небо родины то поднимается, то опускается в четырехугольнике его окна, а потом вдруг неожиданно становится неподвижным: это когда жена скажет ему: «Прошу тебя…»

Герой теряется перед этой молодой женщиной. Он очень ее любит, это правда, но он еще и боится ее и постоянно ошибается на ее счет, так же как ошибается он насчет всего и всего боится с тех пор, как вернулся домой. Может быть, с ней надо было начать все сначала: встретить, обручиться и наконец заново жениться. За время его долгих отлучек жена осталась точно такой, какой он ее знал и любил. Сам же герой, напротив, теперь весь принадлежит войне.

(Эти годы постоянно вносили поправки в его тело и в его душу. Когда отзвучал последний взрыв, на земле воцарилась космическая тишина; некоторые даже решили, и первым среди них Герой, что земля изменила свой ход в пространстве и что появятся теперь на ней совсем новые растения и животные, совсем новые времена года и чувства, что второй раз сошедший к людям Христос исцелил мир, изгнав из него смерть, любую смерть; что природа наконец смиренно сдалась, что настал день именин человека. «Домой, домой», — думал Герой и все остальные. Но разочарование пришло к ним как раз посреди родных стен.)

Герой перестает раскачиваться, но потом упрямо начинает снова. Что же делать? Жены, матери, сыновья, вообще все люди, как носили, так и носят в себе все то же добро и зло; ничего не переменилось; Христос не воскрес; природа осталась такой же, какой была — снаружи белая, внутри черная и наоборот; так кто же безумец — тот, кто слишком быстро забыл, или тот, кто слишком долго помнит вчерашние надежды и муки? Иногда Герой чувствует, как плачет что-то внутри самих его артерий, и ему хочется крикнуть: «Никто не погиб, никто не потерпел поражения! Умер и потерпел поражение только я, я не могу больше!» Но он боится сердитого соседа с нижнего этажа, справляется с собой, молчит. Кто поможет Герою? А ведь способ спасти его существует. Разве зря он родился старательным, точным, сильным, исполнительным? Разве он не солдат? Пусть ему только напишут на бумаге с грифом командования: «По приказу его превосходительства с сегодняшнего дня вы должны безоговорочно выполнять все обязанности, которые возложит на вас случай. Ради блага родины, опираясь на свое испытанное мужество, рискните жить как живется и этим довольствоваться». И все. Может быть, Герой и послушается.

 

Добить из милости

Тот, кто рассказал мне эту ужасную историю (я имею в виду историю выстрела, которым полковник Риттен-Трау приказал добить из милости старого еврея), особенно настаивал на том, что сегодняшний Берлин подобен камню в праще: и город этот, и этих людей куда-нибудь обязательно да метнет, ибо ветер, который продувает берлинские улицы, это не обычный ветер Бога. Впрочем, белые, желтые, черные развалины пока неподвижны: человек, который захочет устроиться среди них, чтобы вскрыть себе вены или просто чтобы поспать, может выбрать себе любой обломок прусского величия и присесть; опять же его воля, если вместо этого он пожелает наклеить здесь свою фотографию с карандашной надписью: «Фриц, двадцати двух лет, хотел бы иметь горячий ужин, сигареты и вообще приятно провести время; в обмен предлагает все что угодно; договариваться здесь на закате».

И вот, значит, в маленькое берлинское кафе входит тот, кто потом расскажет мне эту историю, случай с Риттен-Трау, отцом и сыном. Допустим, его зовут Раффаэле Т. Он входит и устраивается в углу, подальше от двери. Заказывает пиво, ему приносят, он вот-вот его пригубит, а пока сквозь занавески смотрит во дворик на хилое дерево и две бочки, между которыми оно растет; бочки до краев полны водой, с таким трудом, по капле, собранной из водосточных труб, что, кажется, это не вода уже, а пот.

Вспомнив наконец о пиве, Раффаэле Т. замечает, что за это время к нему за столик кто-то подсел; рядом с его бутылкой появилась еще одна, и двое сидящих выпивают свое пиво одновременно, словно произнесли тост. Неизвестный — человек молодой, но странно напряженный; почему-то кажется, что его кости должны греметь, как доспехи; ноги у него длинные и негнущиеся, и скрещивает он их именно так, как перекрещивают винтовки в пирамиде; в нем угадывается опытный боец, который сегодня имеет дело далеко не с первой бутылкой. Он без видимых причин улыбается, затем решается и шепчет Раффаэле Т.:

— Прошу вас, взгляните незаметно вон на того старичка. Прежде чем я напьюсь, я хочу рассказать вам, кто это такой. Я был адъютантом у его сына, я не могу ошибиться. Вы иностранец? Курите? Меня зовут Гельмут Вебер. Вы с юга? Сразу же хочу вас успокоить: в Италии я не воевал.

В зале неподалеку от них действительно сидит старичок. Рассказывая о нем, Раффаэле Т. не сумел или не захотел мне его описать, потому пусть каждый представит себе его сам, имея в виду, что лицо человека не походит на его поступки и не отражает крайних последствий его поступков только в том случае, если поступки эти были разве что вульгарной кражей, о которой не стоит и говорить. Итак, молодой Вебер втягивает в себя столько дыма, сколько можно вытянуть из сигареты, и говорит:

— Так видите вы того старичка? Он отец моего лейтенанта, последнее, что видел мой лейтенант на этой земле. Нет, вы послушайте, послушайте! Полковника зовут Риттен-Трау, точно так же, как сына; он был комендантом концентрационного лагеря в Польше, пока мы с его сыном воевали в России. Воевали мы два года подряд, зимой и летом, пока наконец лейтенант не сказал мне: «Уже май, Гельмут, имей в виду, как только дьявол вскроет все эти ледяные покровы, я беру увольнительную и первым делом мы едем в Польшу навестить старика». Я сказал: «Ну, у меня-то первым делом идет одна старушка в Шпандау, но, в конце концов, пусть так, ведь с какого-то старика надо начать». Мы с ним были очень близки, с моим лейтенантом, он был не обычным офицером. (Прошу вас, пока я рассказываю, не спускайте глаз с полковника. Смотрите, как он пьет пиво: он ставит свою кружку по стойке смирно.) Теперь, когда лейтенант Риттен-Трау мертв, я могу утверждать, что он был не такой, как другие. Он с уважением относился к нижестоящим и никогда не седлал коня и не пользовался услугами человека, не спросив перед этим их согласия; сам он всегда сразу же и с предельной ясностью отвечал на все вопросы, которые угадывал в человеке и в животном, и почти всегда то были ответы друга. Нет, вы послушайте, послушайте! Мой лейтенант был очень молод, уходя на войну, он прервал занятия литературой; воевал он, как все, но во время отдыха играл на музыкальных инструментах или исполнял разные роли в спектаклях для солдат; он покупал много книг, в том числе русских, и начал изучать этот язык, чтобы их читать. Кстати, я хочу рассказать вам, как несколько сказанных им русских слов однажды спасли нам жизнь. Дело было летом, из-за своей страсти к редким цветам он, несмотря на мои предостережения, слишком углубился в лес; неожиданно мы оказались прямо перед штыками партизан. Что было делать? Мы подняли руки и стали ждать смерти — должно быть, мы были очень смешны с этими цветами над головой; но время шло, а ничего не случалось, и тогда лейтенант сказал: «Я бы, наверное, тоже не решился выстрелить в эти прекрасные цветы… позвольте, мы их положим?» Прошло еще несколько долгих минут, и вдруг мы заметили, что мы одни: партизаны, среди которых было несколько женщин, неожиданно подарили нам жизнь. (Прошу вас, взгляните на полковника Риттен-Трау, он притворяется, что спит. Но я-то прекрасно знаю, что спать он не может.)

Раффаэле Т. рассеянно кивает. Воздух тут мутный, тяжелый, и все в этом маленьком кафе, вплоть до мокрых подставных кружков из белого картона, выглядит нездоровым, унылым, застоявшимся, как вода, которая гниет в бочках во дворе в ожидании, пока она потребуется. Гельмут Вебер закуривает и говорит:

— Итак, настало второе наше лето в России, и хотя дела у нас уже с зимы шли плохо, лейтенант добился месячного отпуска. Первым делом он хотел увидеть старика. Прошу вас, взгляните на этого проклятого полковника, который притворяется, что спит. Он ни разу не прислал сыну настоящего отцовского письма. «Дорогой лейтенант, я надеюсь, что скоро меня заберут отсюда и пошлют в бой, должен сказать, что я тебе завидую и т.д.» Только такое он и писал все два года; вот что это был за старик, полковник Риттен-Трау, которого мы собрались навестить! И в какой же момент мы к нему попали! Вот послушайте!

Представьте себе Польшу, а в ней крепость; в крепости живет комендант концлагеря и его офицеры; чуть дальше окруженные колючей проволкой землянки узников и на той же линии — казарма для солдат охраны; вокруг чахлый кустарник, болото, камни — пустыня. Приехав, мы сразу же услышали потрясшее нас известие о готовящейся тут чудовищной акции. При этом сам полковник Риттен-Трау был совершенно невозмутим. Он сообщил, что рад видеть сына в добром здравии, и тут же переменил тему: «Мы сворачиваемся, — сказал он. — Как тебе известно, наконец-то фронту понадобились и мы. Через несколько дней мы будем уже на передовой». «А кому вы передадите узников?» — спросил лейтенант. Мгновенье помолчав, полковник ответил: «Богу, если ему будет это угодно. Мне приказано ликвидировать всех сегодня же».

Как хорошо я помню своего лейтенанта в те минуты. Он то подходил к окну, то отходил и в конце концов спросил отца, нельзя ли нам уехать; он не стал искать никаких предлогов, а сказал все прямо, мягко, но четко: «Ты же знаешь, папа, я такого уже навидался». Но старик сжал кулаки и повысил голос: «Я предпочитаю, чтобы вы остались, лейтенант. Мои люди набраны из негодных к военной службе, и я боюсь, что у них не выдержат нервы. Я сам буду присутствовать на экзекуции, а ваше присутствие, лейтенант, будет для них еще одним примером». Вот что сказал полковник Риттен-Трау, а сейчас вы только посмотрите, смотрите, как он притворяется: делает вид, что перебрал пива и заснул. Простите, можно попросить у вас еще сигарету?

Отчего же нельзя? Можно. Гельмут Вебер затягивается так, словно желает отомстить за что-то сигаретному дыму, с какой-то ненасытной, неутолимой яростью. Потом подмигивает и возобновляет свой рассказ:

— Тысяча евреев и сотня непригодных к строевой службе солдат, которым предстоит их убить. Представьте себе эти нескончаемые часы. Низкое тяжелое небо, а в нем — черные птицы; дождь то хлещет как из ведра, то вдруг прекращается; вопли, команды, выстрелы, кровь. Главное — кровь. Нам казалось, что мы в ней буквально тонем. Потом начались головокружение, тошнота. Единственное, что выглядело тут реальным и несомненным, это человек, который отдавал приказания, — полковник Риттен-Трау, его сияющие голенища, его хлыст, его ледяные глаза. Время от времени от группы подле него отделялся офицер и шел разрядить свой пистолет в обреченных, чтобы подать солдатам пример; ни разу не сделал этого только мой лейтенант; до последнего момента он молча и неподвижно стоял около отца, а тот на него смотрел. Наконец было покончено со всеми евреями, кроме одного. То был старик, раненый, но живой; он стоял на одном колене среди мертвых и, воздев руки, выкрикивал в нашу сторону какие-то проклятия. Наверное, он никогда не перестал бы выкрикивать, если бы полковник Риттен-Трау не указал на него лейтенанту своим хлыстом. «Кто-то должен добить из милости этого беднягу, — сказал он таким тоном, каким говорят: „Прикрой ставню, она хлопает“. — Действуйте, я вам приказываю». Только тут мой лейтенант сдвинулся с места.

Как хорошо я помню его белое лицо и то, как он шел, словно выдирая ноги из земли. Нет, вы послушайте, послушайте! Мой лейтенант подошел к старику еврею, который продолжал кричать, посмотрел из всего этого кровавого месива на полковника Риттен-Трау и потянул из кобуры пистолет. Старый еврей все понял и внезапно замолчал; в установившейся глубокой тишине мой лейтенант произнес несколько слов, он сказал: «Если речь идет о том, чтобы добить из милости, тут действительно нужен я», — и, не спуская глаз с полковника Риттен-Трау, выстрелил себе в висок.

Деревце между двумя бочками во дворе начало вдруг всплескивать руками: вот он задул, берлинский ветер, противоестественный, странный, похожий, по мнению Раффаэле Т., на тот, который свистит в праще. Раффаэле Т. платит по счету, нарочно забывает на столике пачку сигарет, говорит:

— Господин Вебер, а почему вы не разоблачите полковника как военного преступника?

— Послушайте, — отвечает тот, — я теперь человек штатский, и никакие военные чины мне не указ. Но если речь зайдет о том, чтобы добить из милости, полковник знает, в каком кармане или ящике стола лежит у него пистолет.

 

Телефонный звонок

В полночь зазвонил телефон; голос, который услышал Пьеро, чем-то напоминал сухое щелканье кастаньет, он ослаблялся перед каждой паузой, словно расщепляясь, раскалываясь, как раскалывается дощечка.

— Алло? — услышал Пьеро. — Это адвокат Пьеро Деспи? Собственной персоной? С ним говорит его смерть.

«Ну что ж, — подумал Пьеро Деспи, — это не первый идиот, которому не спится от сознания собственного остроумия». Он поморщился и сказал:

— Боюсь, что это недоразумение. Вам не видно, что в руке я держу револьвер, и, стало быть, неизвестно, что как раз когда вы позвонили, я собирался покончить с собой. Так что поверьте, это какая-то ошибка. Моя смерть — это я сам. И не приставайте ко мне больше.

Пьеро Деспи положил трубку, но буквально в ту же секунду, так что с той стороны просто не могли успеть набрать номер, телефон зазвонил снова, причем без обычных интервалов, а непрерывным, настойчивым звонком, как звонит обычно междугородная. Эта странность озадачила адвоката; впрочем, может быть, дело было просто в том, что аппарат испортился; желая проверить это, он решил возобновить прерванный разговор. Услышав голос того же самого тембра — слова звучали так, как если бы пальцами барабанили по деревянной доске, — он вздрогнул. Разговор оказался далеко не коротким; звонивший начал с того, что сказал:

— Что за глупости вы говорите, адвокат! Ни один человек в мире, а уж в особенности самоубийца не может считать себя собственной своей смертью. Вам, наверное, приходилось слышать о людях, которые, прежде чем броситься в реку, вскрывали себе вены или глотали сильнодействующий яд, и тем не менее их спасали и они живут себе до сих пор и живут. Приведу один лишь пример — случай с Меллери в прошлом году, помните?

— Мне кажется, я понял, почему сейчас был непрерывный гудок. Наверное, вы какая-нибудь идиотка с центральной. Я пожалуюсь дирекции. Спокойной ночи.

— Стоп! Деспи, вы положили трубку, но вы ведь не можете отрицать, что все равно меня слышите? Телефонный аппарат вдруг как будто превратился в граммофон, вы согласны? Я продолжаю с вами говорить, хотя связь прервана; согласитесь, что добиться такого с центральной невозможно. Да-да, вы можете выпить всю бутылку коньяка, которая стоит рядом с вами на тумбочке… и, разумеется, подумайте над тем, как вы уже думаете, не спрятан ли в комнате микрофон… И ради бога, загляните — впрочем, вы уже заглядываете — под кровать и в шкаф… А в бумажнике у вас семь тысяч двести лир, откуда могут это знать на центральной? А пять минут назад вам ни с того ни с сего вспомнилась вдруг одна флорентийская улочка, улица Париончино, по которой вы прошли всего раз в жизни, в 1938 году… Так что же, адвокат, разве тот, кто шпионил бы за вами сквозь дырочку в потолке, разве мог бы он сообщить мне еще и это? Мне приятно видеть, что вы овладели собой и, как человек вежливый, собираетесь извиниться.

— Послушайте, а ведь я всегда считал, что ваш девиз — «короткие визиты». Так поторопитесь же, что вам от меня нужно?

— Возьмите трубку, давайте соблюдать форму. Я ваша смерть, адвокат, и если вы согласитесь, что я расту вместе с вами с той минуты, когда вы сделали первый вдох, то вы должны признать и то, что после матери я вам самая близкая родственница. Вы улыбаетесь? Браво! Чего вам бояться смерти, если в тот момент, когда я позвонила, вы и так собирались покончить с собой? Револьвером, который сейчас у вас в руке, вы пользовались на войне и ни разу не промахнулись… Это так?

— Да, это так. Вам не соврешь. А между тем, когда я сказал вам, что собирался покончить с собой, я был не совсем точен…

— Я знаю. Мне нравится ваша откровенность. Ну что, чувствуете вы теперь, что мы вместе пришли в этот мир и вместе в нем выросли? Хотите перейдем на «ты»? Пьеро, разве ты не знаешь, что мы с тобой одно и, выстрелив в себя, ты выстрелишь в меня?

— Повторяю, я вовсе еще не решил — кончать мне с собой или нет. Я просто чистил револьвер (я делаю это каждый месяц) и раздумывал.

— Да, так бывает. Человек, у которого есть оружие, если дотронется до него ночью, в тишине и одиночестве, обязательно подумает о том, как им можно воспользоваться, обратив его случайно или намеренно против врага, или против друга, или против самого себя. Но все же мотивы у тебя есть?

— Да как сказать. Ничего срочного и ничего особенно серьезного, но мне трудно сказать, что я доволен жизнью. Мне не нравится ни как живу я, ни как живут другие. Нет в мире угла и в небе звезды, где можно было бы существовать так, как хотелось бы. События бегут одно за другим, как лошадки на карусели: тот, кто их оседлал, не может сойти, тот, кто смотрит, не может на них залезть; у того и у другого одинаково кружится голова, но каждый завидует другому и ненавидит его. Помнишь, как ребенком я прислуживал во время мессы? Я преклонял колено сначала слева от алтаря, потом справа, потом опять слева; я никогда так и не узнал, что означало это перемещение, но сейчас, вспоминая, я думаю, дело в том, что человек даже во время молитвы вертится с боку на бок, не находя облегчения, как больной в постели.

— Не понимаю. Объясни попроще.

— Не хочу я ничего объяснять. Это мысли, которые приходят в голову, когда в полночь чистишь револьвер. При неосторожности он может и выстрелить. Конечно, соблазнительно уйти из этого плохо устроенного мира, хлопнув дверью. Признаюсь, что я думал об этом и сегодня, но исключительно ради удовольствия думать: вот так же, в такой же мере участвует писатель в полной несчастий жизни своих героев.

— То есть можно сказать, что ты вышел за порог, но при этом придерживал дверь ногой, так?

— Нет, не совсем так. Я…

— Да бог с ним, этот предмет не стоит обсуждения, даже наоборот. Чем более неопределенным и умозрительным было твое намерение покончить с собой, тем больше мне тебя жалко. Послушай, Пьеро, ты, конечно, догадался, что я позвонила тебе не без причины. Так вот, речь идет именно об этом: я должна была предупредить тебя, что ты совершаешь двойную глупость… не одно безумие, а именно два, понимаешь, два.

— Не понимаю. В каком смысле два?

— Первое — это ошибка каждого самоубийцы. Когда ты уходишь из театра, представление не заканчивается (оно может даже измениться к лучшему!), а ты между тем теряешь приятную возможность его освистать. Второе: в твоем случае вообще не имело смысла об этом заботиться, то есть пытаться чуть раньше сделать то, что вот-вот должно было произойти само собой.

— Как? Ты хочешь сказать, что меня ждет естественный или по крайней мере не зависящий от моей воли близкий конец?

— Да.

— Я умру молодым?

— В том возрасте, в котором ты сейчас.

— То есть еще до того, как кончится этот год?

— До того, как кончится этот день. Пьеро, я знаю, ты человек мужественный. Начинается двенадцатое июня, пятница, до часа ночи остается семь минут. Ты доживешь примерно до четырех часов дня. Вот почему я хотела остановить твою руку. Тебе нравится, что я вмешалась, тебе кажется, что я поступила плохо?

— Откуда я знаю… Дай мне подумать… Ну и что же мне делать те четырнадцать или пятнадцать часов, которые ты решила мне, так сказать, подарить?

— Спи. Или читай. Или пей. Или выйди из дома, прогуляйся. Сходи к женщине. За эти пятнадцать часов должно случиться еще множество событий! Ну вот, скажем, одно из них: взойдет солнце.

— Не может быть.

— Уверяю тебя. Ах, Пьеро, не разочаровывай меня, не устраивай сцен, прошу тебя, будь мужчиной.

— Не волнуйся… Я совершенно спокоен… Я в состоянии быть спокойным. Или нет, я не желаю быть спокойным! И не жди, что я буду тебя благодарить и уверять в своей дружбе.

— Деспи, адвокат, подумай, что ты говоришь!

— Не хочу я ни о чем думать! Я отказываюсь, да-да, я отказываюсь от твоей унизительной опеки! Нет на свете человека более свободного и более умудренного, чем тот, которому предстоит умереть. Понятно? Я не желаю ничьей помощи, ничьего покровительства. Я один во всем мире, и я — это только я сам. Я не разрешаю вам — слышите! — говорить мне «ты». Убирайтесь вон! Или нет, послушайте, послушайте меня внимательно еще минутку. Карты на стол, вы мне чужой человек, и вы мой враг, я не признаю, что вы родились и выросли вместе со мною. Мне одинаково ненавистны и ваше вероломство, и ваша доброта. Вы просто ничтожная приживалка, и сейчас я преподам вам урок. Я уже сказал и еще раз повторяю, что вы ошиблись и вам не следовало мне докучать. Мне плевать на ваши пятнадцать часов… вы что, милостыню мне подаете? Я сам своя смерть, я и только я! Сосчитайте до пятнадцати, так я решил — не пятнадцать часов, а пятнадцать секунд, — и вы услышите выстрел. Вы слышите меня?

При звуке выстрела, который громом отдался в микрофоне, особа, беседовавшая с адвокатом Пьеро Деспи, положила трубку, вытерла влажный лоб и сказала тому, кто был рядом:

— Мне уже казалось, что ничего не выйдет. Вот ты тут пишешь: «Пьеро Деспи покончит с собой в пятницу, двенадцатого июня, в час ночи» и думаешь, это так легко сделать? Они ведь и слышать ни о чем не хотят, надо уметь их взять, это, если хочешь знать, почти как любовное приключение.

 

Словарь

«Эпоху Филиппа Красивого и Бонифация Восьмого характеризуют алчность, жестокость, власть суеверий. Король боялся, что колдовство и черная магия будут обращены также и против него. После избиения тамплиеров Филипп…»

Проходя через парк, учитель Малури почувствовал вдруг такую усталость и слабость после уроков, которые он давал всю первую половину дня, что против обыкновения решил отдохнуть на стоявшей особняком садовой скамейке. Небо над парком было, в общем, довольно ясным, но низким, словно бы зависшим в воздухе. Малури закрыл глаза и представил себе, что на нем шляпа из облаков. А ведь ему было пятьдесят лет, и он преподавал в одной из миланских гимназий! Малури был одинок и застенчив. Он сам готовил себе еду в своей квартирке на проспекте Тичинезе; частенько ему случалось недосолить суп, но за столом он забывал это заметить. По воскресеньям он посещал банное заведение Кобианки и не выходил из номера, покуда служитель, решив, что он умер, не начинал трясти дверь. Малури просто нравилось подолгу лежать в теплой ванне, думая о слове «амфибия». Он был гибеллином и в глубине души сочувствовал Филиппу Красивому; рассказывая об этом монархе, Малури говорил: «Он узурпировал чужую собственность, убивал, был фальшивомонетчиком», — таким тоном, словно хотел сказать: «Большой он был ветреник!»

У Малури были седые волосы, в которые редко отваживался забрести гребень, и за смешную манеру ходить — как-то бочком, словно лавируя — ученики прозвали его Каравелла. Он сам невольно поддерживал эту гипотезу тем, что позволял своим огромным носовым платкам сомнительной свежести далеко высовываться из нагрудного кармана.

Куда, о учитель, влечет тебя крохотный парус, под которым бьется твое старое сердце? Если бы ветер действительно подул в твой огромный платок так, чтобы тебя сорвало со скамейки и выбросило не только из гимназии, но и вообще за пределы нашего унылого трудолюбивого Милана, к каким волшебным берегам вынесла бы тебя эта овладевшая тобой сейчас внезапная усталость?

Но — к делу: когда учитель проснулся, рядом с ним на скамейке, скорчившись, сидел сам дьявол.

Он был точно таким, каким должен быть дьявол; его старинная, многовековая бледность, восходившая к эпохе куда более давней, чем эпоха Филиппа Красивого, достаточно освещала всю сцену.

— Я ведь тоже против гвельфов, — сказал он учителю, словно бы объясняя Малури брошенный на него дружелюбный взгляд.

Он мог бы показаться самым обыкновенным буржуа средних лет, если бы не был так непозволительно бледен и если бы (видимо, для того чтобы обойтись без предъявления настоящих верительных грамот) не подтягивал к себе время от времени с соседней клумбы свой эластичный хвост. Так как ему показалось, что учитель все-таки не совсем уверовал в происходящее, он, слегка дунув, погасил несколько стоявших в отдалении фонарей и заставил пробежать по вершинам деревьев трамвай, который минутой раньше пересекал соседнюю улицу Марио Пагано. После этого он улыбнулся, как фокусник, который ждет аплодисментов.

— Поздравляю, замечательно! — пробормотал учитель. У него не было сил подняться и испугаться тоже не было сил.

— Вечерами еще довольно прохладно, — сказал дьявол.

И тут же черный бархатный плащ, принесенный ветром, лег ему на плечи. «Он не был бы Люцифером, если бы у него было чувство меры, — подумал учитель. — Ему хочется усилить впечатление, ошеломить». И все-таки хорошим отношением дьявола следовало воспользоваться. Малури набрался храбрости и кашлянул.

— He знаете, будет ли из министерства циркуляр относительно экзаменов? — спросил он.

Собеседник польщенно улыбнулся.

— Да, обычное переливание из пустого в порожнее.

— А как насчет повышений?

— Для вас ничего. Главным инспектором начального и среднего образования сделают Джиларди.

— Джиларди? Черт его подери! — воскликнул учитель.

— Мне очень жаль, но это невозможно, — ответил дьявол. — Но зато я хочу сделать вам небольшой подарок… Не согласитесь ли вы принять от меня этот словарь?

Удивленный Малури взглянул на книгу, которая оказалась самым обыкновенным толковым словарем Цингарелли.

— Да у меня дома десятки словарей, можно сказать, все — от Томмазео до Пандзини, — разочарованно сказал он.

— Но мой словарь не совсем обычный, пожалуйста, последите за тем, что я буду делать, — раздраженно ответил дьявол.

Он вынул из кармана авторучку и наугад открыл страницу.

— Возьмем, скажем, слово «гравий». Эта аллея усыпана гравием, но вот я вычеркиваю из словаря слово «гравий», и весь гравий навеки исчезает с лица земли. И так со всеми словами. До свидания, через пять минут я должен быть в Японии.

Гравий и Люцифер исчезли одновременно. Оголившаяся аллея, мокрая и черная, казалось, вздрагивала от холода. Учитель поднялся и, зажав под мышкой дьявольский подарок, отправился на бульвар Тичинезе. Придя домой, он рухнул на свою жалкую кровать и забылся до утра.

Назавтра Малури сообщил в гимназию, что заболел; весь день он ходил по комнате, грызя печенье, и ломал себе голову, не зная, что предпринять. Уже смеркалось, когда он решился вычеркнуть из словаря слова «паук» и «паутина», и сразу же увидел, как стены и потолок очистились от пыльных серых пятен, а хрупкая шелуха мушиных тел закружилась в воздухе, бесшумно опадая на пол. Малури еще раз машинально пролистал словарь и вдруг застонал. Только сейчас он понял, что люди привыкли иметь дело не с содержанием слова, а с его формой. В речах людей и в их писаниях слово было лишено третьего измерения, оно было как тень на стене. А в этом словаре оно, напротив, обладало плотью и кровью. Из-за того, что за исключением из словаря какого-нибудь существительного или глагола немедленно следовало исчезновение существующего предмета или действия, слову здесь возвращалась его изначальная отзывчивость, истинное значение и достоинство — все то, что принадлежало ему в те далекие времена, когда его впервые произнесли люди, придумавшие его, чтобы объясняться друг с другом.

Возьмем, к примеру, хромого соседа, который всегда с таким грохотом спускается по лестнице. Для того чтобы навеки приковать его к площадке с занесенной в воздух ногой, достаточно вычеркнуть из словаря слово «движение», но ведь это парализовало бы все живое на земле, и звезды, и всю вселенную.

Голова у учителя идет кругом… Что будет, если он вычеркнет слово «человек», или «богатство», или «память», или «страдание»? Последствия невозможно себе представить! Любое слово множеством связей связано с другими словами: око всего лишь звено в бесконечной цепи знаков.

Предположим, он уберет из словаря слово «смерть». Что будет тогда со словами «старость», «болезнь», «агония», «могила», «могильщик», «наследство», «эпитафия», «вдовство», «сирота», «отчаяние»?

— Боже мой! — стонет учитель. — Как подумаю, что этот словарь мог попасть в руки какому-нибудь заговорщику или анархисту…

Между тем, листая словарь, учитель замечает, что в словах «честь», «дружба», «верность», «справедливость» плохо видны отдельные буквы, словно их пытались зачеркнуть.

— А, понимаю! — бормочет он и засыпает прямо над книгой, доставившей ему столько треволнений.

С рассветом он снова возвращается к своим мучительным размышлениям. Обладание волшебным словарем не доставило ему ни малейшего удовольствия. Более того, эта книга была опасна и пагубна. Неосмотрительно вычеркнутые три-четыре слова могли вызвать целую лавину непредсказуемых утрат, которые изменили бы лицо мира. Взять тех же пауков, без которых, как ему казалось вчера вечером, мир прекрасно мог обойтись, но зато сколько прекрасных сказок о пауках и замечательных, дорогих его сердцу стихотворений об этих ловких ткачах потеряли теперь всякий смысл, и их придется исключить из антологий!

Потом наконец Малури решил подумать о самом себе. Человек он был скромный и мирный, но один враг у него все-таки был. Инспектор Джиларди. Малури годами терпел от него унижения, и вот именно Джиларди назначали сейчас главным инспектором начального и среднего образования!

— Ну, это мы еще посмотрим, это мы еще посмотрим, — пробормотал Малури.

Сатанинский словарь предоставлял ему множество способов уничтожить Джиларди, но все они были окольными и чреваты чудовищными последствиями. «Джиларди — толстый и лысый. Чтобы уничтожить его, мне придется уничтожить миллионы толстых и лысых, которые не причинили мне никакого вреда и которых я даже не знаю», — думал учитель, покрываясь холодным потом.

А между тем время шло. Малури буквально терял рассудок, сходил с ума. Однажды вечером он вдруг схватил словарь.

— Я знаю, что надо сделать! — воскликнул он и занес перо над словом «дьявол».

И тут кто-то усмехнулся у него за спиной.

— Эй! — услышал Малури и увидел рядом с собой непримечательного буржуа лет тридцати пяти с лицом, отмеченным вековой бледностью. — Учитель, — сказал буржуа, — а ведь вы дурак! Вы не сумели воспользоваться моим словарем. Вам достаточно было зачеркнуть слово «пероноспора», и вас тут же сделали бы министром сельского хозяйства. А чего бы только не дали вам фабриканты аспирина, лишь бы вы не вычеркивали из словаря слово «простуда»! А вы вместо всего этого решили навредить мне. Требую немедленного удовлетворения! Мужайтесь! Вы должны поступить как человек чести!

И в точности так, как указывают на заряженный револьвер, дьявол указал в раскрытом словаре на какое-то слово и, насвистывая, стал ждать.

Некоторое время спустя учителя нашли бездыханным среди его книг. На слове «я» в раскрытом словаре стояла клякса.

Больше мне нечего рассказать вам о Малури. Когда он был жив, единственным его удовольствием было нежиться в теплой ванне, размышляя о слове «амфибия».

 

За ним гнались матери

Деметрио, неуловимый бандит Деметрио кончил свои дни вот как.

Его дела памятны всем: он безнаказанно хозяйничал у нас долгие годы, и тот, кто говорит сейчас о «временах бандита Деметрио», называет целую эпоху, определенный период, период каких-то совершенно диких, фантастических, неправдоподобных историй и переживаний; словно бы связанные в пучок его грубым ремнем разбойника, они действительно определяют «времена Деметрио».

Вспомните месяцы, когда Деметрио держал в состоянии почти болезненного возбуждения и любопытства буквально все слои населения у нас и за рубежом, месяцы, когда за ним велась великая, но совершенно бесплодная охота в горах, долинах и даже на море, и всем на него охотившимся приходилось иметь дело не с ним, а лишь с его тенью, а чаще даже с его жестокими шутками, ибо люди генерала Курцио ни разу даже не увидели его среди того града пуль, который внезапно обрушивался на них, заметно разрежая их ряды. Использовать настоящий экспедиционный корпус правительство решилось лишь тогда, когда наглость и жестокость бандита вышли за пределы преступного феномена, каким бы он ни был необычным и грандиозным, и стали оказывать нездоровое влияние на политику, нравы и общественное мнение.

Поджоги, похищения, ограбления, бесчисленные случаи шантажа и по крайней мере полсотни попавших в западню и жестоко умерщвленных полицейских — таков был страшный итог деятельности Деметрио к тому моменту, когда генерал Курцио, заявив о своем намерении восстановить порядок, принял командование новыми силами полиции. Участь этих пятидесяти бедняг, убитых бандитами, была решена лично Деметрио. Дело в том, что по большей части это были его же земляки, парни, родившиеся и выросшие на той самой раскаленной земле, на которой он с некоторых пор присвоил себе неоспоримое право карать и миловать: убивая полицейских, бандит полагал, что наказывает их за чудовищное предательство.

Трое из них, Нунцио, Калоджеро и Чиро, были даже его друзьями детства; он узнал всех троих в то время, как брал их на мушку, и выстрелил, с яростью думая о выцветшей фотографии, на которой они стояли все вместе, рядом, во дворе начальной школы на фоне качелей между двумя рябинами.

Повторяю, во всех засадах и облавах, которые в течение долгих месяцев устраивал на него генерал Курцио, Деметрио со своими приспешниками не потерял даже волоска! Бандиты появлялись и исчезали, как привидения; казалось, по одному их знаку разверзались земля, стены и воды и бесследно их поглощали. Деметрио имел перед полицией то самое преимущество, которое имеет крот перед борзыми. И все это, как и следовало ожидать, породило целую мифологию: складывались и распространялись легенды, которые, подчеркивая диспропорцию между враждующими силами, представляли омерзительную фигуру Деметрио в привлекательном виде, а его гнусные преступления — как забавные каверзы, почти анекдоты.

И сколько же их тогда рассказывалось, этих легенд!

То переодевшись бригадиром карабинеров, Деметрио дал прикурить самому генералу Курцио; то полиция окружала сеновал, куда, как она считала, был загнан разбойник, а Деметрио в это время преспокойно расхаживал по столице; то Деметрио лично вручал судебным исполнителям конверт для префекта, на котором было написано: «Вскрыть по достижении совершеннолетия», а в конверте лежала фотография бандита, обласканного объективом фотоаппарата на борту яхты одной лихой шведки, наследницы крупного состояния. Вполне вероятно, что все это были выдумки, но вспомните, сколько кинофирм заявило о своем намерении снять фильм о Деметрио, причем не обошлось без слуха, что в одном из них появится он сам, заменив в короткой, но очень важной сцене, загримированного под него актера.

И вот тут-то генерал Курцио понял, что у его маленького и неповоротливого войска крайне мало шансов выиграть эту партию. Преступления банды Деметрио множились, а единственным результатом деятельности полиции было то, что благодаря ей эти преступления стали выглядеть иначе, чем раньше, представ перед миром почти как строфы какой-то ироикомической поэмы.

Но ближе к делу. В один из вечеров, когда генерал Курцио меланхолически размышлял о сложившейся ситуации, к нему на прием попросилась какая-то пожилая крестьянка. Полицейские, разумеется, ее обыскали, опасаясь, не прячет ли она на себе взрывчатку, если не самого Деметрио. Беседа генерала с крестьянкой была долгой и оказалась очень плодотворной, хотя сохранялась в глубокой тайне, несмотря на ее очевидные, скоро обнаружившиеся бурные последствия.

Прежде всего, как вы помните, в полицейских войсках произошла настоящая демобилизация. В каждом поселке был оставлен один только непременный полицейский фельдфебель с двумя солдатами, а в городах — обычные полицейские участки. Шум в печати по этому поводу, парламентские запросы и всякого рода предположения затихли очень быстро и сразу же после повсюду установилась атмосфера неопределенного мучительного ожидания. Впрочем, всего несколько недель спустя генерал Курцио уже представил на обозрение труп Деметрио. Покойник был точно он, Деметрио, но вот то, что столкнулся с бандитом один на один на окраине города 3. какой-то полицейский, оказавшийся лучшим стрелком, чем он, — вот это неправда. Деметрио умер от царапины, причиненной вязальной спицей, — вот правда, и я считаю, что настало время рассказать все, как было, взрослым и детям, сыновьям и матерям.

Прошло всего несколько дней после «бегства» людей генерала Курцио (я прибегаю к уничижительному слову, которое использовали бандиты в тысячах своих издевательских листовок, разбрасываемых и читаемых по всей стране), и настало утро, когда для Деметрио начался его конец.

В то утро он лежал в одном из своих укрытий, расположенном среди береговых скал, и дремал, наматывая на палец локон очередной своей случайной подружки. Услышав неожиданный свист часового, он встал и, шагая своим неотвратимым шагом, вышел из пещеры. Прямо под ним, тридцатью метрами ниже, поблескивал, как начищенный поднос, небольшой пляж городка М., а по направлению к этой песчаной площадке медленно шла группа женщин. «Переодетые шпики? Вот так, целой процессией? В открытую? Что за ерунда!» — подумал Деметрио, знаком приказав всем оставаться на местах.

Он пересчитал женщин: их было пятьдесят, все старухи и все в одинаковых серых шалях — словно в причудливой игре зеркал повторялась одна и та же фигура. Не взглянув ни на небо, ни на море, они уселись на песке, и маленький пляж словно погас под их юбками; приглядевшись, Деметрио еще увидел, что у каждой женщины на коленях лежал клубок, а в руках были спицы; все они прилежно вязали чулок. И все, больше ничего; они просто сидели там непонятно зачем, безмолвные и неподвижные, полностью поглощенные монотонной (не медленной и не быстрой, как заметил Деметрио) работой своих пальцев и мыслей.

— Альфио, бинокль! — приказал Деметрио своему лейтенанту.

Одно за другим изможденные серые лица вплывали в окуляры его бинокля.

— Они настоящие. По-моему, деревенские, — сказал Деметрио.

— Да, и, похоже, из наших мест. Вот эти три… Мать Чиро… Мать Калоджеро… Мать Нунцио… — добавил Альфио.

Долгая пауза.

— И что ты хочешь этим сказать? — воскликнул Деметрио, отложив бинокль и сверля ледяным взором своего собеседника.

— Да ничего… Сам не знаю… Ваше дело приказать… — пробормотал Альфио.

Тут девушка, с которой Деметрио забавлялся этой ночью, тоже вышла из пещеры и взглянула вниз. И тут же испустила громкий пронзительный крик. Продолжая кричать и воспользовавшись тем, что ее не удерживали, она бросилась бежать, прыгая между скалами, как коза. Все рассмеялись, потому что рассмеялся Деметрио. Матери убитых бандитами полицейских не шевельнулись и не подняли головы. Ни движения, ни звука: они просто сидели на берегу и вязали. Деметрио пожал плечами и сказал:

— Пойдем отсюда.

В следующий раз это случилось вечером в лесах центральной части острова. Деметрио и его офицеры играли в карты на стволе поваленного дуба, лежавшего посреди небольшой поляны. Они ждали денег от неких господ, а вместо них незаметно появились старухи. Почему часовые не предупредили их свистом? Деметрио уже заканчивал игру и, потягиваясь, зевал, когда вдруг увидел их на краю поляны, уже сидящих с клубком на коленях и спицами в руках. Он нахмурился (это означало, что Деметрио сердится) и вытащил револьвер. Мать Нунцио упала тихо-тихо, словно улеглась спать; остальные продолжали вязать. Можно было подумать, что они не слышали выстрела, не видели, как покатился и остановился клубок и как к нему протянулась тонкая струйка крови! Сгустилась тьма, а старухи все не двигались. Деметрио догнал свой штаб, инстинктивно бросившийся бежать в самую гущу леса, и с криком «Предатели! Кто-то из вас наводит на меня этих старых мумий!» собственноручно застрелил Альфио, Джерардо и Никола, самый цвет своей шайки.

Однако очень скоро ему пришлось убедиться, что он был к ним несправедлив. Старухи появились снова. Уловки, которые сбивали с толку генерала Курцио, здесь не помогали. Быть сегодня здесь, а завтра за триста километров отсюда, растворяться в воде, земле, стене — от этого не было толку, не было никакого толку! Старухи продолжали появляться.

Деметрио выглядывал в городе из окошка дома своего высокопоставленного сообщника, а под окном, на улице или на площади, уже сидели и вязали старухи. Деметрио плыл по реке и, перед тем как пристать, внезапно видел на берегу клубки и спицы. В маленькой белой деревеньке Деметрио выскальзывал из садовой калитки, и на каждой ступеньке домика, где он скрывался, у каждого деревенского колодца молча сидели и вязали старухи. Они не звали полицейских, можно было даже подумать, что они его охраняют, что они за ним присматривают. Бандитов охватила паника. Поначалу они тоже подумали о предателе, но ведь теперь-то всеми перемещениями банды распоряжался только Деметрио! Кто наводил старух на их след, кто безошибочно прокладывал им путь через горы и леса? Дезертирство и бунты резко сократили число бандитов. С Деметрио оставались уже только четверо или пятеро, когда он в последний раз увидел старух.

Был полдень, бандиты только что вылезли из заброшенных серных копей. И как раз в атмосфере этих поистине адских миазмов и погиб Деметрио, знайте это! Он подошел к поглощенным работой женщинам, которые даже не смотрели в его сторону, остановился около матери Калоджеро, встряхнул ее и закричал: «Проклятые, чего вы от меня хотите?» Женщина подняла наконец глаза и, не отвечая, оттолкнула его спицей. Это было легчайшее прикосновение, только чтобы отодвинуть в сторону Деметрио с его вопросом. И бандит действительно отошел, кончик спицы едва оцарапал ему выше локтя голую руку. И вот вам истинная правда: гангрена там или не гангрена, но умер Деметрио от едва заметной царапины, его убила спица, вязальная спица.

 

Тросточка

У меня была, а может, и сейчас есть сводная сестра или, как еще говорят, — незаконная дочь моего отца. Я видел ее раза два или три, когда был ребенком. С тех пор я о ней ничего не слышал; может быть, его уже нет в живых, этого божьего создания, которое моя мать прокляла, едва узнала о его существовании; а так как в ту пору я как раз сосал грудь, в мою пищу проникла испытываемая матерью горечь, и у меня началась крапивница.

Дело происходило в начале века в маленьком городке Авеллино, где мой отец блистал в качестве адвоката и, если не ошибаюсь, также и журналиста. У нас с отцом не было времени хорошенько узнать друг друга: пораженный почти невероятной в его возрасте (он был уже стар) болезнью, он убедил себя, что может спастись от нее бегством, переселившись в Неаполь. Но смерть села в тот же поезд, что и он, то есть я хочу сказать, что Неаполь ему не помог; он ушел от нас неслышным шагом чахоточного больного как раз тогда, когда я входил в девятый год своей жизни.

Маленький, белый, утопающий в зелени городок Авелино расположен у подножья горы Партенио, с вершины которой в ясный день можно увидеть Везувий; да и в характере его жителей много неаполитанского, хотя есть и кое-что свидетельствующее о близком соседстве сурового Саннио. Отец мой был из мелких помещиков; унаследовав значительное состояние, он сразу же принялся сорить деньгами, совершенно не думая о будущем. Время от времени он продавал какое-нибудь имение или дом и ехал веселиться в Неаполь: в его жизни большое место занимали женщины. Я его не виню. Его первый брак оказался неудачным. Он был тогда совсем молод и, как водилось в ту пору, все было улажено родственниками. Отец видел свою невесту по субботам в течение нескольких месяцев в гостиной, утопающей в полумраке, кружевах и безделушках; затем она очутилась рядом с ним на ступенях алтаря во время церемонии венчания, но к тому времени дело фактически было уже сделано. По моим расчетам, все это происходило где-то около одна тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года, и вы должны помнить, какой в ту пору была женская мода: замотанная, как в кокон, в несметное количество тряпок, женщина в ту пору являла собою загадку не только в отношении своей души, но и тела тоже. Как в чулке с подарками, который приносит на Новый год Дед Мороз, новоиспеченный муж мог потом найти в своей жене все что угодно — там могли оказаться премиленькие вещицы, но могла лежать и горсть головешек.

Очень скоро отцу пришлось убедиться, что ему не повезло: он обнаружил, что у его жены зоб или что-то в этом роде. Тем не менее он наградил ее ребенком; то была девочка, Луиза; оба они одарили ее любовью, которая так и не смогла возникнуть между ними. Думаю, адвокат считал себя обманутым; кроме того, недостаток жены, должно быть, становился с годами все заметнее; а может быть, все виделось ему в свете худшего вида ненависти, которую может к кому-либо питать человек, — ненависти физической. Супружеская близость между ними прекратилась, то и дело вспыхивали ссоры и раздоры, незаметные постороннему глазу, но острые и непримиримые, — типичные ссоры провинциальной семьи, после которых супружеская пара выходит под ручку к мессе, совершенно невозмутимая, хотя и с трагической улыбкой на устах.

Прошло двадцать лет. Луиза сошла со сцены внезапно, в мгновение ока унесенная воспалением легких; мать от горя повредилась в рассудке, и ее пришлось поместить в клинику, где она и умерла год спустя. Дом остался на попечении служанки Олимпии; она-то и произвела на свет мою сводную сестру, о которой я говорил.

Отец мой достоин жалости. Он не любил Олимпию, как не любил жену. Но он был человеком чувственным и слабовольным, это видно по портрету, который у меня хранится. Меня не обманут его очки в золотой оправе и степенная седая борода, его крахмальный воротничок и застегнутый на все пуговицы пиджак с маленькими лацканами, твердыми, как мрамор; были, были в твоей жизни, адвокат, дьявольские искушения — те белые призраки, от которых дрожали твои пальцы, сжимающие гербовую бумагу, и которые являлись тебе во всех углах твоего пустого дома, особенно летом, когда маленький городок Авелино пылает среди гор, как треножник, и шелест женской юбки в ужасной послеполуденной тишине ударяет по нервам с поистине неистовой силой; и что тебе тогда твое достоинство, адвокат, и твоя честь, и твоя сдержанность? Все это как захлопнутая перед носом дверь, на которую ты кидаешься всем телом; падают на ковер очки в золотой оправе и, лежа там, смотрят на тебя снизу. Что касается меня, папа, то ты знаешь, что мне это понятно и что я давно тебе все простил, даже крапивницу.

Прошли еще годы, и то обстоятельство, что Олимпия с ребенком переселилась в домик на окраине города, наводит меня на мысль, что, водрузив обратно на нос, после одного-двух таких случаев, очки в золотой оправе, отец разглядел наконец пропасть, в которую падал. Он уладил все прилично и очень щедро — так, как было принято в ту пору; а потом, в пятьдесят лет, уже пожилой, но еще более изящный, чем раньше, увлекся двадцатилетней портнихой и наконец-то вступил в брак по любви. Лучше поздно, чем никогда, тем более что от этого брака родился я, а вместе со мной дожди и солнце, под которыми я брожу до сих пор. Моя мать была счастлива несколько месяцев (если была), а потом добрые люди раскрыли ей глаза на грехи отца. Она лишалась из-за этого чувств и приходила в себя столько раз, что в конце концов вынуждена была примириться со случившимся: ее страдание, разбавленное собственными слезами и слезами адвоката, в конце концов растворилось, как я уже говорил, в молоке, которым она меня кормила.

Есть у меня одно давнее, но четкое воспоминание, свидетельствующее о снизошедшем на нее смирении. Мне было тогда пять лет. В одно воскресное утро отец взял меня с собой, и мы совершили длинную неторопливую прогулку по бульвару Платанов. В руках у меня была камышовая тросточка, и пока мы шли, я все время старался втыкать ее в землю и вынимать в точности так, как втыкал и вынимал свою трость отец. Мы пришли в какой-то дом. Отец положил на стол конверт и заговорил с женщиной, которую мы там встретили. То была Олимпия. В ее голосе, поначалу приглушенном и без модуляций, в какой-то момент вдруг послышалось раздражение. Я не помню (да и вряд ли я мог что-нибудь понять), что говорила тогда Олимпия, чего хотела. Может быть, больше любви или больше денег для своей дочери? Но я испугался. Ничего не видя от слез, я поднял на Олимпию свою тросточку, и слабые детские удары обрушились на ее тяжелую, твердую, негнущуюся, как ковер, юбку. Мы поспешно вышли. Дома отец рассказал об этом эпизоде матери, и это наводит меня на мысль, что к тому времени у него уже не было от нее секретов; оба они оросили слезами мои волосы: как много, однако, плакали в тысяча девятьсот восьмом году в нашей провинции!

Еще один поворот колеса времени, и мне уже мало что остается добавить. В Неаполе, прежде чем покинуть нас навсегда, отец удочерил Эмму, которая была в ту пору уже совершеннолетней. Он высказал это свое желание во время исповеди в один из последних дней; мать поцеловала священнику руку и согласилась. Таким образом отец избавил себя от многих неприятных объяснений в потустороннем мире; и думаю, что, именно желая убрать все препятствия с его загробного пути, моя мать и заявила, что не имеет ничего против Эммы и хочет ее видеть.

Эмма приходила к нам раза два или три, со все более длинными перерывами между визитами. Мать целовала ее в щеку, сажала напротив и держала ее руки в своих. Эмма была очень похожа на отца, куда больше, чем я и мои сестры. Смотрела она на нас ласково, но ни разу не поцеловала: может быть, не осмелилась, а может быть, просто не захотела. Она получила учительский диплом; последний раз, когда мы виделись, она сказала, что едет работать в какой-то дальний город.

Со своего нового места жительства Эмма прислала нам несколько писем, и больше никаких вестей от нее не было. В результате я могу сказать, что если я очень мало сумел узнать отца из-за того, что тут вмешалась смерть, сестру я узнал еще меньше из-за того, что тут вмешалась жизнь. Может быть, Эмма умерла, как это случилось с той поры со множеством людей, включая и мою мать; а может быть, она просто меня забыла, вышла замуж, и наше длинное, серьезное, печальное лицо продолжается теперь в ее детях, которые никогда не встретятся с моими; а впрочем, кто знает?

Но если судить с внешней стороны, на этом существование моей сводной сестры Эммы для меня заканчивается; события, о которых я рассказал, так и не получили продолжения, мне известна лишь ничтожная их часть — то, что лежало в их основе.

Застегнутый на все пуговицы, с седой суровой бородой, отец глядит на меня с пожелтевшего портрета. Не думай, папа, что я тебя осуждаю. Все, что ты сделал, ты должен был сделать или просто не мог от этого удержаться, а может быть, ты даже и не знал, что делаешь, — мы ведь часто бываем похожи на тех, кто несет послание, не зная, что в нем содержится! Последствия твоего греха со всем заключенным в них добром и злом, видимо, не остановить уж никогда, но ты, и первая твоя жена, и Луиза, и моя мать, и Олимпия — вы уже вместе, примирившиеся и успокоившиеся, и ждете одного только меня, чтобы сломать ту мою камышовую тросточку и вышвырнуть ее в пустоту, смеясь над моим детским волнением.

 

Обманчивый мальчик

«Остерегайся чувствительности», — предупреждают меня с искренним желанием сделать мне добро те мои коллеги, которым эта опасность не грозит с самого их рождения.

Хорошо, я буду остерегаться; я и так уже пишу, положив на сердце мешок со льдом… И все же некоторых вещей невозможно избежать! Вот, например, получаю я из городка, о котором не знаю даже, большой он или маленький, из городка Монторсо Винчентино, бандероль. В ней я нахожу множество тетрадных листочков, на которых резвятся самые разные детские почерки (слова выглядят словно нарисованные, с них пишут портрет, посадив их в воображении в какую-то определенную позу, когда у них, словно на лице луны, становятся различимыми глаза, нос, рот).

Что такое? Вложенная в бандероль записочка предлагает мне лестное объяснение. «В доказательство живой радости и интереса, с которыми я всегда вас читаю, посылаю вам, синьор Маротта, сочинения некоторых учениц моей школы. Желая научить их понимать прозу, которая… (далее следуют оценки, которыми я не хотел бы смешить или сердить своих читателей)… я дала им в качестве темы несколько отрывков из ваших рассказов. Подпись: учительница Лина Джакомелли». Ну и что? Да ничего, только вот я уже и стою на краю пропасти (остерегайся чувствительности, достаточно одного мгновенья!) с этими необычными документами в руках. И это притом, что все свое тщеславие я давно уже услал за границу, больше того, в прошлом году я услал его под каким-то предлогом прямо в район Млечного Пути. Все похвалы, даже те, что частично мною заслужены, всегда строго взвешиваются… но нет, лучше сглотнуть слюну и думать о чем-то другом; то есть, как видите, несмотря на некоторое волнение, вызванное во мне письмами из Монторсо, я вполне владею собой.

Итак, первый отрывок, который учительница Джакомелли предложила откомментировать своей ученице, был рассказ о моей сестре, вот этот: «Сестра стала ужасно длинной, ноги свешивались у нее с кровати, и мать, проснувшись, укутывала их шалью, которая тут же разматывалась и свисала с них, как знамя, держась только на больших пальцах; сколько раз я смотрел на эту серую тряпку, когда утро навевало на меня свой сладкий и непрочный, свой обманчивый сон; солнце в этот час било прямо в лодыжку сестры, как в зеркальце, а на противоположной стороне кровати, на подушке, я видел ее волосы, казавшиеся в полумраке странно синими, и думал: „Какая она красивая!“»

Двадцать четвертого марта тысяча девятьсот сорок девятого года в Монторсо Винчентино ученица Лейла Кадзавиллани думает-думает и вот как воспроизводит эту сцену: «Мы видим писателя, который показывает нам комнату, где спали он и его сестра; он и сейчас еще помнит, как все было, когда он был маленьким. Его мама укутывала ноги девочки шалью, но она разматывалась и болталась. Обманчивый мальчик смотрел одним глазом на ноги сестры, свисавшие с кровати, но также и на ее голову, потому что она была красивая».

Все точно, дорогая Лейла, включая и «обманчивого мальчика». Здесь твоя учительница вписывает для меня красным: «На малышку, видимо, сильно подействовала эта деталь — шаль, свисающая, как знамя; она кажется ей загадочной, и отсюда это неожиданное, таинственное и странно суггестивное „обманчивый мальчик смотрел…“»

Вы правы, синьора (или синьорина) Джакомелли, это вполне вероятное объяснение; и мой красный карандаш, в точности так же, как и ваш, непременно почтил бы «обманчивого мальчика»; а сколько других маленьких деталей, необъяснимых, но прекрасных подкладывают специально подосланные ангелы в чернильницы тех из пишущих, кому от роду девять лет, или тех, кто по какой-то причине хотел бы всегда иметь только девять лет! Эти специально подосланные ангелы, не слишком ли они любят школьницу Марию Лавеццо? По поводу того же отрывка она написала вот что: «Однажды ночью у сестры писателя ножки сделались длинными-длинными. Кроватка стала ей мала, она умещалась в ней только наполовину. Когда мать вставала, она укрывала ей ножки шалью. Писатель, поворачиваясь на другой бок, увидел сестру с ее черными волосами и длинными ногами. Девочка спала неспокойно, и шаль то и дело падала. Вот смеху-то!»

Здесь снова красным карандашом учительница вписывает свой ко мне вопрос: «Не правда ли, в этих строчках чувствуется вся свежесть и чистота, присущая сказке?» Мне хотелось бы сказать «да», но мешает чувствительность. Это действительно настоящая пропасть! Синьора учительница, когда наконец я достигну ее дна?

А вот другой мой отрывок, который изучали в школе Монторсо: «Тем временем наступила ночь, и Неаполь вспыхнул всеми своими огнями. От улицы Партенопе до Позилиппо море пылает его отраженным светом; у рыб болят глаза, а туристу, едущему в коляске по набережной, не видны вздыхающие на тротуарах кучи тряпья, но зато он ясно различает в море скелеты сирен, которые ворочаются с боку на бок в своих песчаных могилах».

Ученица Рита Филипоцци, которую попросили о нем написать, написала так: «У нас в Монторсо мы бываем довольны и тогда, когда на закате небо становится розовым. А вот в Неаполе небо прямо пылает! И у нас здесь нет светящегося моря, только долина, полная воды. Там у них даже рыбы закрывают глаза, не вынося этого блеска. А в наших краях и рыб нет, только лягушки. По Неаполю разгуливает множество туристов, а у нас не видно никого: если бы кто-нибудь появился, все бы сбежались на него посмотреть. Говорят, что в городе моряков много прекрасных сирен, этих полурыб, полуженщин, а в Монторсо их нет, в наших краях они не водятся. Зато у нас очень много детей. Я знаю всех и со всеми играю».

Вам нравится? Тогда вот вам те же сирены в описании ученицы Маризы Марини: «В Неаполе есть красивые рыбы, которые выглядят как женщины; у них кудрявые волосы, они живут в воде, но волосы у них всегда сухие; когда путешественники, путешествующие на кораблях, видят этих красивых рыб и останавливаются, чтобы их разглядеть, корабли опрокидываются и тонут в море; у нас их никто не видел. Там, в Неаполе, очень красиво, а здесь не так красиво».

Но почему же «не так»? Мариза, Рита, Лейла, послушайте меня: все описываемые страны становятся прекрасными лишь в том случае, если специально подосланный ангел вложит в чернильницу рассказчика некие непостижимые и завораживающие слова; и этот ангел каждый день сидит рядом с вами за партой, а ко мне он больше не приходит. Я расстался с ним именно в школе и именно в Неаполе, как раз в то время, когда моя сестра начала становиться тем длинным древком для серого знамени, о котором вы уже знаете. Где они, небеса, которые бы действительно пылали, где зеленый и желтый, который действительно был бы зеленым и желтым, где так точно угаданный мною в те годы мир — пейзажи, предметы, люди, на которых было словно написано: «Осторожно, окрашено!»? Где все это? Где они, мелкие эпизоды, способные разрастаться до бесконечности, те, что так нравятся господу богу, который развил до размеров Большой Медведицы концепцию одного камешка? Где чувствительность, которая в ту пору, когда рядом не было предостерегающих друзей, была совершенно не опасна?

Тогда, в ту пору, мне достаточно было, сидя за своей партой, среди оборванных школьников «Дишеза Санита», просто описывать все, что я видел, и все, что чувствовал: триумф был обеспечен, и как легко он мне давался! Вот учитель Прокопио сходит с кафедры, держа в руке исписанные мною листочки. У священника, внушающего всем страх, необычно блестят глаза, он гладит меня по голове и восклицает: «Как это тебе удается уже сейчас думать о таких вещах? Пойдем, счастливец, пойдем прочтем твое сочинение параллельному третьему. Отец, Сын, и Святой Дух — нет, как это у него получается!»

А вот получалось же! Сейчас я, конечно, уже позабыл, что за «обманчивый мальчик» фигурировал в тех первых моих набросках, но зато я хорошо помню, что мои выпускные экзамены сопровождались обстоятельствами, достойными описания. Им предшествовало долгое перешептывание и вообще всяческая конспирация среди учителей и учительниц, которые преподавали в моей школе. Речь шла о вступительном взносе, который измерялся пятью лирами, но моя семья ими не располагала. «Прерывать учение… это было бы настоящим преступлением», — вскричал учитель Прокопио, когда я сообщил ему, страдая и наслаждаясь (камешек рос, он был уже величиной с половину Большой Медведицы!), как обстояли у нас дела. Он взял меня за руку, и мы пошли к моей матери, в соседний переулок Сант-Агостино-дельи-Скальци.

Еще и сейчас, как удары потонувшего колокола, звучат у меня в ушах шаги священника, укутанного в его плотное одеяние; мы входим в дом, и тень колеса с улицы падает на новорожденного младенца нашей консьержки, который спит вверх ногами между ножками перевернутого вверх ногами стула.

— Я только милостыни не просила, достопочтенный падре, — говорит моя мать со слезами на глазах, удерживаясь от того, чтобы не заплакать в голос.

— Отец, Сын и Святой Дух… и все-таки надо что-то придумать, — говорит мой пропыленный учитель.

Они смотрят друг на друга и молчат: Большая Медведица уже создана, вся целиком, у нее положенное число звезд и положенная дистанция световых лет. Я смотрю вверх, пробегая взглядом от самого пола по двум изнуренным, потрепанным фигурам, пока не останавливаюсь на дорогих мне лицах: мои глаза останавливаются на них именно так, как останавливались бы они на куполе планетария. Дон Прокопио оказался очень сообразительным. Чтобы не лишить меня аттестата зрелости, он придумал сбор пожертвований среди учителей. Тогда и начались эти перешептывания за кафедрами и в коридорах: ведь в ту пору два сольдо — это была сигара, или стразовая заколка, или легкая закуска; однако последнее мое сочинение рассеяло все колебания. Дон Прокопио прочитал его таким голосом, каким обычно он читал с алтаря, а потом повторил чтение во всех классах, побудив к пожертвованию даже школьного сторожа.

Мариза, Рита, Лейла, школьницы Монторсо Винчентино, вот куда привели меня ваши «обманчивые мальчики» и рыбы — женщины с сухими волосами!

А сейчас, пожалуйста, оставьте меня. Моя парта и ваши парты только с виду похожи и как бы продолжают друг друга. Но они из другого, они из другого дерева! Если бы своим старым пером я переписал бы букву за буквой, слово за словом ваши наивные сочинения, все равно тысяча девятьсот одиннадцатый год не возвратился бы. Я свернул уже за предпоследний свой угол: вот она, усталость, в своей свинцовой рубахе, вот страх со сжатыми, побелевшими губами, вот горькое отчаяние, подбивающее скатать в шарик и выбросить в корзину тот клочок неба, который еще виден из моего окна; защищаться, как-то реагировать — это значит (и тут вы правы, дорогие коллеги) рухнуть в разверстую пропасть чувствительности. И что тогда? Об этом хорошо сказала ты, ученица Мария Лавеццо: «Вот смеху-то!»

 

Один день из множества

Исчезла белая стена, которая в течение долгих недель была у меня перед глазами, и из этого я с полным основанием сделал вывод, что мои мучения кончились. Последний мой вздох, пришедшийся на ночь, был легок, свеж и прохладен: смерть растворяется во рту, как мятная карамелька, и все, все кончено. Что касается должностного лица, приставленного ко мне небесами, то, открыв вновь глаза, я увидел рядом с собой самого обыкновенного, средних лет человека; мне понравились ткань и покрой его костюма; он сообщил мне, что его зовут Джованни Ассанте.

— Вы неаполитанец? — спросил я.

— Да, — ответил он, — я родился и вырос на улице Кьятамоне, почти на пересечении с улицей Санта-Лючии. Там был еще такой большой круглый железный чан, помните? Когда-то в нем поили лошадей, а потом использовали для того, чтобы держать в холодке маленькие глиняные кувшинчики с серной водой. Какой замечательный вкус был у каждого длинного глотка, сделанного из такого кувшинчика! Может быть, этот вкус придавала воде глина?

Я согласился, что в этих маленьких неаполитанских амфорах серная вода действительно приобретала куда более острый вкус, чем она имела в стаканах: казалось, что в ней сохранялся весь жар ее кипучей подземкой жизни.

И тут я, вздрогнув, остановился. Только что мы шли посреди широкого поля, по какой-то едва заметной тропинке, почти насыпи, и вдруг я увидел, что мы идем по тротуару, среди высоких многоэтажных домов. То был угол Кьятамоне и Санта-Лючии, именно он, который ни с чем не спутаешь. Я узнавал знакомый цвет фасадов, крутой изгиб трамвайных рельс, делающих здесь кольцо, привычный вид отдыхающих вагонов; я увидел, как блеснуло с двух сторон близко подступавшее сюда море; а происходило все это, по-видимому, поздним летом, где-то около полудня. Я невольно направился было к памятному железному чану, но Джованни меня остановил.

— Сначала вы должны предстать перед Трибуналом, — сказал он.

И снова мы шли и шли, пока наконец не очутились в грязном зале хорошо мне знакомого неаполитанского суда; я молча занял указанное мне место. Трибунал состоял из председателя и двух судей. Меня поразил их потертый вид, в них не было решительно ничего мистического. Усы у председателя были явно крашеные, а два низших по рангу чиновника были похожи на старых почтовых служащих из тех, которые вот-вот выйдут на пенсию и с которыми из-за каждого перевода нужно вступать в долгие, тяжелые препирательства.

Председатель был погружен в изучение какой-то папки с бумагами; я понял, что в ней собраны все мои заслуги и прегрешения.

— Перестаньте читать у меня в мыслях то, что я читаю. Вы получите документы после того, как просмотрю их я, — сказал председатель судье, который сидел справа.

— Мне просто хотелось сберечь время, — ответил тот, к кому он обращался, и это было единственным намеком на их божественные прерогативы, если, конечно, они меня не разыгрывали, чтобы придать себе значительности.

Суд закончился быстро, и, если забыть о том, что при подсчете очков мой поступок, когда я уступил в трамвае место старушке, был оценен выше, чем мой порыв, когда я бросился в реку, чтобы спасти ребенка («Если вы помните, на берегу тогда было много дам, которые на вас смотрели», — подмигнув, сказал мне один из судей), я должен признать, что решение было справедливым.

— Ну, а если принять во внимание еще и недавнюю амнистию, — сказал председатель, — я полагаю, что мы смело можем послать его в рай.

Он поцеловал меня в лоб, а за ним и двое других судей. Мне показалось, что от них пахло состраданием и хорошим трубочным табаком; на этом мы распрощались.

— Я поручаю его вам, Десанте, — сказал председатель. — Объясните ему все про нашу реформу и помогите выбрать себе награду. Секретарь! Следующее дело!

Чиновник, приставленный ко мне небесами, сказал, что для того, чтобы я получил представление о происходящем, нам достаточно будет сделать всего два визита.

Мы вошли в неказистый дом; Десанте открыл дверь на площадке второго этажа, и передо мной оказалась квартира работницы. Женщина строчила на швейной машинке, сидя рядом с кроваткой, в которой спали двое малышей. Пространство их узенького ложа было использовано очень продуманно: голова каждого из мальчиков лежала там, где покоились ноги другого, и время от времени во сне каждый из них посасывал большой палец на ноге у соседа. Настенный календарь был открыт на седьмом апреля тысяча девятьсот семнадцатого года; я заметил в углу портрет солдата с зажженной перед ним свечой и букетиком фиалок в стакане. Увидев в зеркале платяного шкафа себя и своего спутника, я вздрогнул. Мы были одеты в офицерскую форму времен той войны. Только тут женщина заметила нас и вскрикнула. Вытянувшись перед ней по стойке смирно, Десанте сказал:

— Я принес вам, синьора, добрую весть, но все равно вам потребуется сейчас все ваше мужество. Капрал Марацци был объявлен погибшим по ошибке… Ему удалось бежать из вражеского лагеря и добраться до линии фронта. Скоро вы сможете его обнять.

Глаза женщины сделались огромными и сияющими. Она видела перед собой не нас, и не к нам были обращены ее сбивчивые слова. Хотя мы все еще были там и смотрели на нее. Она делала то один, то другой бессмысленный шаг, ее била дрожь. Наконец она сбросила с себя черное платье и швырнула его в печь, оставшись в одной только ветхой комбинации. Так ничего и не накинув сверху, она встала на колени перед кроваткой сыновей. Страсти снова кипели в ее измученной, иссохшей, но еще такой молодой груди, в которую на глазах приливали жизненные силы. Машинально она вынимала изо рта лежавшего с края ребенка палец брата, и тут же совала его обратно.

И тут мы вдруг сразу же оказались в другом доме. Все в нем было дорогим и изысканным; картины и ковры сопровождали нас из комнаты в комнату, покуда мы не очутились посреди парадных просторов почти министерского кабинета. Подле письменного стола стоял на нетвердых ногах хилый, болезненный старик, а рядом с ним — его первенец с жесткой складкой у рта, который говорил с ним от имени всей семьи.

— Ах вот как, ты хочешь о нас позаботиться! Да когда такое было? Если хочешь знать, мы сироты с самого рождения… а мама — вдова с той самой минуты, как тебя узнала. Твоя семья, папа, в сейфе и банке, твои дела — вот твоя семья. Пошарь хорошенько в своей памяти — что касается меня, то как я ни роюсь в своей, я снова и снова прихожу к мысли, что любой посторонний был мне больше отцом и другом, чем ты. А сейчас ты желаешь вмешаться в нашу жизнь лишь на том основании, что мы живем на твои средства и унаследуем от тебя кучу денег! Но должен же ты как-то возместить нам то, чем ты никогда для нас не был!

Я не мог отвести от старика глаз. На его лице был написан ужас человека, которого линчуют; да и в самом деле, сын бросал в него свои слова, будто камни. Слезы полились у старика из глаз, и мы воспользовались этим моментом, чтобы уйти.

Очутившись в тишине и покое деревенских просторов, мы уселись на краю пшеничного поля под шелковицей, и мой инструктор приступил к объяснениям.

— Рай и Ад до великой реформы были полны, с точки зрения живых людей, вопиющих недостатков. Как тебе прекрасно известно (ты не возражаешь, если мы перейдем на «ты»?), после праведного суда каждый человек оказывался приговорен к вечному блаженству или вечной муке. Но решая, каким быть этому блаженству и этой муке, мы не учитывали, что до того как оказаться здесь, люди имели дело с совершенно другими видами радости и страдания; их радости и страдания носили атавистический характер, они уходили в глубь тысячелетий, и потому дух человека и его чувства ощущали их с максимальной интенсивностью. Наши же муки и блаженство были для них… как бы это сказать… ну, словно бы на иностранном языке. Наступила эра жалоб и прошений. В них нам писали вот что: «Неужели наша земная жизнь не может рассматриваться как часть нашего вечного существования, ну хотя бы как его детская пора? Для чего же мы тогда трудились и плодились, если здесь, у вас, все это теряет смысл? Со всем уважением, но мы все-таки хотели бы довести до вашего сведения, что для того, чтобы действительно наслаждаться вашим раем и действительно страдать в вашем аду, в них надобно было родиться, а ведь мы здесь не рождаемся, мы возрождаемся». За этим следовали миллионы подписей.

— Понимаю, — пробормотал я. — Ну, и что же теперь?

— В итоге была проведена смелая, прямо-таки гениальная реформа. Теперь потусторонний мир выглядит устроенным более последовательно, более человечно. Рай и ад расположены в одном и том же месте, иногда в одном и том же доме этого города всех городов. Это похоже на земную жизнь, где именно так всегда и бывает: счастливцы и страдальцы живут там бок о бок. Что же касается награды и наказания, то ты уже видел, в чем они состоят. Грешник все время терпит муку самого несчастного дня своей жизни, праведник наслаждается самым счастливым днем из всех, которые сохранила его память. Излишне говорить, что и ужасный, и сладостный эпизод проживается каждый раз как будто впервые.

Есть, например, у нас астроном, который каждый день заново открывает звезду, носящую его имя; есть падшая женщина (ее простили, потому что она была скорее несчастна, чем преступна), которая каждый день идет к своему первому причастию.

— Ну а грешники? — спросил я.

— Тут все зависит от тяжести греха… Ты видел того старика? Это был человек, который не останавливался ни перед чем, чтобы приумножить свое богатство.

Мы встали, чтобы продолжить нашу беседу, идя по полю под сенью шелковиц, но тут вдруг, словно из-под земли, вырос перед нами какой-то маленький рассерженный человечек (он был лыс, и всю его голову, ото лба до затылка, опоясывала морщина, характерная для упрямцев).

— Прекрасно, нечего сказать! Ну так что, сделаете вы для меня что-нибудь или нет? — воскликнул он.

По лицу моего спутника промелькнула улыбка; он сказал мне, что тут имеет место редчайший юридический казус.

— Этот человек был мелким служащим, который сорок лет без устали трудился, не делая никому зла. Казалось бы — рай? А между тем что было самым счастливым днем его жизни, что ему хотелось бы переживать снова и снова? День, когда он, покидая наконец место службы, отвесил увесистую пощечину своему начальнику! Дальше выясняется, что за этим самым его работодателем не числится никаких грехов, кроме разве излишней требовательности, и что он, в свою очередь, тоже заслужил блаженство.

Тут мой гид обратился к человечку:

— Дорогой мой, — сказал он, — вы должны понять, что ваше желание находится в противоречии с духом и буквой действующих установлений. Нельзя допустить, чтобы ваш рай стал адом для другого человека!

— Тогда я отказываюсь от него! — негодующе воскликнул человечек.

Но я уже на него не смотрел.

Маленькая женщина, немолодая, серьезная, медленно шла мне навстречу по мирному зеленому полю.

То была первая читательница первых моих рассказов, та, которая не успевала еще услышать название, а уже говорила: «Замечательно!», та, которая внимала моему голосу, как внимают пасхальному органу.

— Мама! — сказал я и побежал ей навстречу; и начался вечный день моего блаженства.

 

Из книги «Ученики солнца»

 

 

Жил-был Сатурн, который пожирал своих детей

Все, что я знаю из античной мифологии, услышал я в свое время от дона Федерико Со риче, в квартале Стелла или неподалеку, сидя на низкой каменной ограде или в тени деревьев, возле какого-нибудь источника в Серино или на тележке, неведомо чего ожидавшей, с торчащими кверху оглоблями; мы собирались в любой час погожего, часто праздничного дня, солнце воевало с облаками или с надвигающимися сумерками, а мы среди уличного шума и гама слушали бесконечные рассказы нашего старого друга об античных богах. Тридцать лет пробыл он служителем в лицее на площади Данте, пока не завел странную привычку подкрашивать разведенными чернилами выцветший рисунок на ткани ветхих пальто, которые оставляли в гардеробе преподаватели — эта непреодолимая страсть все приводить в порядок навлекла на дона Федерико праведный гнев потерпевших и послужила причиной его увольнения. Старость поработала не только над внешностью Сориче — он стал похож на вяленую треску, и при виде его во рту делалось солоно и появлялся какой-то особый деревянный привкус — главное, она коснулась его духа. Уж и не помню толком, как мы разговорились и как у нас завязалась дружба; только вот в одну из первых встреч мы обступили его возле какой-то калитки на улице Каньяцци, за оградой виднелся огород, бочки и куры, а рубашка, которая сохла на ручке метлы, положенной поперек балконных перил, приветственно махала нам рукавом; дон Федерико вздохнул и сказал:

— Даже голосу собственной крови нельзя доверять. Ведь сам, как его, Сатурн был, например, врагом своим родным детям.

— Господи помилуй… А кто он такой, этот синьор Сатурн? — сказал парикмахер Пальяруло и посмотрел на бывшего служителя лицея, но не только на него, потому что косил.

А дон Федерико:

— Кто он такой? Дети мои, это же верховный правитель, всемогущий властелин, греко-римский основатель, создавший наш мир в ту пору, когда никто об этом и не помышлял. Ясно я выражаюсь? Еще до Адама и Евы, еще до Магомета приходит Сатурн; приходит, смотрит, видит, что нет ни неба, ни земли, и говорит: «Не пойму, что это — склад или таможня?» А потом снимает пиджак, снимает жилет и берется за работу. И можете себе представить, за три дня сотворил Олимп, Фессалию и земной шар — все как в античной мифологии!

Тут дон Кателло Деббьязе, сапожник, донельзя обрадованный тем, что нашел у себя в берете полсигареты, воскликнул:

— Господи Иисусе, да что вы говорите! А если он, с позволения сказать, еще и рубашку снимал, так, наверное, и Неаполь, и Нью-Йорк тоже он сделал!

— Что хотел, приятель, то и сделал, — сказал торговец фруктами дон Сальваторе Кадамартори, наш гваппо и рогоносец, дрожа от болезненного любопытства.

Он был скор на расправу и даже сорванцы вроде меня его побаивались, мало кто осмеливался, не прибегая к аллегориям, сказать, что жена изменяет ему с ювелиром с улицы Кьяйя. Дон Сальваторе и впрямь готов был потягаться силами с любым, только почему-то не с тем самым ювелиром, да и поводов для драки у него было сколько угодно, только не этот. Так вот, он сжал челюсти, повернулся к Сориче и сказал:

— Продолжайте… Значит, Сатурн обзавелся хозяйством. Но постойте, а сам-то он что из себя представлял?

— Дорогой мой дон Сальваторе, это был очень видный мужчина, вам такого себе и не вообразить. Не человек, а семь чудес света: борода так борода, густая, длинная… плечи, живот — как у благородного синьора… и осанка соответствующая! Ладно, значит, Сатурн везде навел порядок: тут тебе Океан, а тут — Земля со всем, что полагается, но разве мог он дальше сидеть сложа руки? Он и подумал: «Не пора ли мне остепениться… возьму-ка я себе в жены Рею». Об этом браке до сих пор говорят, можете мне поверить.

Горбун дон Розарио Непета сказал:

— Минуточку, а Рея была блондинка или брюнетка?

— Она была блондинка, хотя в то же время и брюнетка, — ответил дон Федерико. — Сейчас я вам объясню… Рея была Земля… и потому у нее не было определенного цвета. Представьте себе… писаную красавицу. Что грудь, что руки — от такой голову потеряешь… в музеях ведь зря выставлять не будут!

— Дай бог здоровья дону Сатурну и дожить до ста лет! — закричал Винченцино Ауриспа; вот уже восемнадцать лет он разносил телеграммы и был такой вертлявый, что казалось, будто он подмигивает всем телом.

— Так вот, — сказал дон Федерико. — Не успели они пожениться, как у них пошли дети… от такой парочки только этого и жди. Нарожали они видимо-невидимо детей, да таких, что страшнее не придумаешь. Сначала родились гигантские циклопы, настоящие чудища. Ростом с Везувий, сторукие и с одним-единственным глазом во лбу…

— Нелегко, наверное, когда на тебя со всех сторон глазеют… — заметил дон Альфредо Тешоне, угольщик, нащупывая в кармане очки с толстыми стеклами. Из-за сильной близорукости у него был взгляд несчастного ребенка, а увиденное им столько раз заставало его врасплох и обрушивалось на него, что теперь он был готов к любым неожиданностям.

— А дальше что? — поинтересовался дон Антонио Пальяруло.

— Рея родила двенадцать гигантских циклопов сыновей и двенадцать дочерей. И ни слова, дон Розарио! Я знаю, вы хотите спросить, какого размера были эти существа при рождении… но ведь это же миф… какая тут может быть логика!

— Дон Федерико, да кто с вами спорит? У меня и в мыслях не было.

— Ну и хорошо. Значит, как было дело, вы поняли. Сатурн, всемогущий правитель и владыка, обзаводится потомством, и у него на глазах вырастают двадцать четыре великана, каждый ростом с гору. Он и говорит: «Хоть дети и плоть от плоти моей, но они мне весь вид заслоняют, а по сто рук на каждого — это, если не ошибаюсь, две тысячи четыреста возможностей того, что в одно прекрасное утро я проснусь без своих владений. Нечего, — говорит он, — брать пример с тех монахов из Санта-Кьяры, которых сперва ограбили, а потом они ворота поставили. В общем, — заключает он, — пора о себе подумать, главное — опередить детей, а уж победителя не судят». И вот он зовет их и под видом прогулки заводит в Тартар и запирает на ключ.

— А что такое этот Тартар?

— Глубокое такое подземелье.

— Ад, что ли?

— Похоже, только без огня; что-то вроде погреба или пещеры. Посадил он их под замок, а сам и думает: «Неужто наконец все в порядке и я могу жить спокойно?» Но Рея ведь и знать не знает, что он с детьми свел счеты, и на другой же день, не успел он и глаза протереть, говорит ему радостно: «Твое величество, смотри-ка, у нас прибавление…» Послушайте, не сойти мне с этого места, если у них не родился двадцать пятый! Это и подкосило Сатурна. С тех пор у него сделалась мания преследования и ему все время стало мерещиться, что в один прекрасный день детки провозгласят республику…

— А как же голос крови… — сказал дон Розарио Непета. — Ведь они и вправду были его дети?

— До чего ужасно невежество, — ответил дон Федерико. — Раз тогда существовали только Сатурн и Рея, так на кого же еще думать? Ладно, что делать Сатурну? «Ну-ка, покажи, — говорит он. — Какой хорошенький мальчонка, на кого он похож?» И так он приговаривал, приговаривал…

— Да не тяните, ради бога!

— Прямо в дрожь бросает, честное слово! Взял да и съел его! В истории ясно сказано: проглотил бедняжку, право слово, проглотил! С тех пор вошло в поговорку, что Сатурн пожирал своих детей… Как только они рождались, он — раз, два и готово, глотал точно салат-латук. Проклятый убийца, вот до чего доводит неуемная жажда власти… и все это на глазах у несчастной матери! Что же получается, я тебе во всем повинуюсь, дарю свою молодость и любовь, и не моя вина, если у нас каждый раз дело кончается ребенком, я ведь женщина здоровая, а потом девять месяцев мучаюсь, чтобы произвести его на свет, а ты его тут же безжалостно съедаешь! Тебе не приходит в голову, что ты уже пятерых сожрал, а к октябрю мы ждем шестого?

— Дон Федерико, неужели царица ничего не могла придумать?

— Не так-то это было просто. Но на шестой раз она в лепешку разбилась, чтобы все удалось как надо. Ребенок вот-вот должен был родиться, и Сатурн то и дело заходил в комнату и спрашивал: «Ну, как там наши дела?» Жена отвечала: «Потерпи немного», — а сама тем временем кое-что затевала. В двух словах вот что: она прячет ребенка, а мужу протягивает большой камень, завернув его в свои юбки. «Сначала дадим ему имя, — говорит Сатурн. — Как ты его хочешь назвать?» «Юпитер», — отвечает она робко. «Сказано — сделано. Прощай, Юпитер», — заключает Сатурн и широко разевает рот. Секунда — и ни камня, ни оборочек; любой фокусник проканителился бы дольше. «И шестого!» — вскричала жена, притворяясь, что теряет сознание.

— Дон Федерико, а как же камень? Что потом делал Сатурн с такой тяжестью в желудке?

— Что делал? Да возьмите вы в толк, что мы говорим о мифологическом существе. Он сам себе скажет: «Пора переваривать», — и моментально все переварит. У мифологических особый организм, ясно? Они даже умереть не могли. И никакой вам регистрации. Вот, например, пятеро детей, которых проглотил Сатурн… как вы считаете, они были мертвыми, извините за выражение, или живыми? Опять-таки это особые мифологические существа, пусть они пока сидят в животе у отца, но они надеются, что Юпитер вырастет и вспомнит о них… будет и на их улице праздник! Дорогой Пальяруло, мы еще поговорим об этом, а сейчас я, пожалуй, пойду… у вас не найдется пол-лиры?

В ответ на просьбу парикмахер нашел монетку и протянул ему: помню, как на мгновение мелькнула сверкающая капля; на улице Каньяцци внезапно зажглись фонари, и она будто зажмурилась, чтобы привыкнуть к новому освещению. По пыльной улице Нуова Каподимонте мимо нас пронесся трамвай, и невидимая рука припудрила все вокруг; доброй ночи, дон Кателло, доброй ночи, дон Федерико, доброй ночи всем.

 

Не успел родиться, а уже воровал

Торговец фруктами Кадамартори сказал:

— Дон Федерико, дорогой, вы тут рассказывали об этом самом Меркурии, который самого Джолитти вокруг пальца обведет, он еще, если не ошибаюсь, отрубил голову Аргусу. Что-то от вас больше ни слова не слышно о его божественной особе… разве вы не в курсе дела?

А бывший служитель лицея в ответ:

— Это я-то не в курсе дела? К вашему сведению, я знаю дона Меркурия как облупленного. Если не возражаете, я займусь этим огурцом и тем временем поговорим о нем обстоятельно… согласны?

— Угощайтесь, дон Федерико… По совести говоря, огурец я и покойнику не предложу, держу их единственно для ассортимента, да еще если вдруг у какой-нибудь беременной прихоть возникнет… это овощ неполноценный, ублюдочный, и кончик у него как желчь горький… неудачная попытка Всевышнего, когда он создавал тыкву и кабачок.

Стоял сентябрь. Мы сидели, поджав под себя ноги, как восточные божки, на перевернутых упругих корзинах; вся витрина Кадамартори была у нас под рукой, словно поднос на ночном столике, и кто что хотел, то и брал; мягкий предзакатный свет заливал переулок, и он вспыхивал золотом, будто проходившая здесь праздничная процессия побросала балдахины, знамена, опахала, подсвечники и все поспешно отправились спать. Бывают такие дни и часы, когда Неаполь преображается; его очертания становятся размытыми, он теряет глубину, а вернее, перенимает воображаемую глубину и отстраненность у картин… если вам понадобились балкончики, которые кажутся нарисованными на шелковом платке, или черепица, выступающая из розовой дымки, — вот они; ну а на огурцы дон Сальваторе возводил поклеп — они капризны, упрямы, прихотливы, но зато от них исходит влажная невинная свежесть первого поцелуя, и я не знаю семян, в масле которых лучше бы растворялась печаль уходящего лета или наступающей осени. Ловко очищая огурец, дон Федерико Сориче заявил:

— Меркурий, говорите? Так ведь он, извините за выражение, не успел родиться, а уже воровал!

Вмешался угольщик Тешоне:

— Серьезно? Как акционерное общество?

— Сейчас я вам объясню… Дело было так: Майя, его мать, — отцом был, конечно, как всегда, Юпитер — родила его глубокой ночью в пещере; повитуха обмыла и запеленала младенца по всем правилам искусства, положила в люльку и говорит ему: «Ах ты, потаскун проклятый, как подумаю о тех бедняжечках, что через двадцать лет повстречаются тебе в этих краях!» Поцеловала роженицу и вышла. Меркурий — ни звука: он уже задумал встать на рассвете для великого дебюта в роли мошенника.

Тут не выдержал парикмахер Пальяруло:

— Вы что, нас разыгрываете, дон Федерико? Меркурий был пухленький беззубый малыш и весил четыре килограмма, так или не так?

Бывший служитель лицея ответил:

— Так-то оно так, а все-таки вы мне поверьте. Ведь, во-первых, он родился на Востоке, а во-вторых — был богом торговцев и воров. Дорогие дон Сальваторе и дон Альфредо, неважно, чем вы торгуете, сливами или антрацитом… если бы вам не покровительствовал Меркурий, если бы он не научил вас, как обрызгивать уголь и освежать виноград, а главное, как обращаться с весами, прощай и торговля, и прибыль, и вся ваша спесь!

Откликнулся торговец фруктами Кадамартори:

— Очень может быть. Откровенность за откровенность, в моем ремесле главное — быстро взвесить. Посудите сами, должен я брать в расчет мух и червей?

— Ну еще бы… Да ради бога! А вот подумаем-ка лучше, кто будет строить себе дворец из камней, которые дон Альфредо подкладывает в свой товар… отправитель или получатель?

— Да, я подкладываю камни! — горестно воскликнул вдовец, снял и отдал мне очки (у него была просто мания — он боялся, что они от всего разобьются, даже от вранья). — А иначе как же быть с отходами, с углем, который на глазах превращается в пыль?

Бывший служитель лицея возразил:

— А как быть с пылью, которая постепенно превращается в уголь? Попались, дон Альфредо? Ладно, не будем больше об этом… вернемся лучше к нашему дону Меркурию: едва взошло солнце, а мать еще спала, постанывая, потому что ей снились схватки — сладостное воспоминание о муках, которое вознаграждает женщин за роды, — он вылез из люльки и был таков. Ах, как ему понравился этот мир… тут можно было столько узнать, столько украсть! И чтобы как-то излить свою радость, он спросил у проползавшей мимо черепахи: «Бабушка, а ты знаешь такой мотив… тата -тата -тата -татата -татата … припев песенки „Фуникули-фуникула“?» — «Я о нем и слыхом не слыхивала… — ответила она. — Я всего-навсего черепаха, за кого ты меня принимаешь?» А он ей: «Боже правый, какая врунья!» И с этими словами убил ее, снял панцирь, натянул семь струн, и вышла у него лира, стариннейший музыкальный инструмент, который до сих пор чтут в музеях и университетах!

— Постойте, а что это была за лира?

— Да вроде лютни… плохонькая, кое-как настроенная мандолина, одна из первых… Меркурию было всего несколько часов от роду, но ему так нравилось жить на свете!.. Он смастерил себе лиру и играл на ней, потому что у него не хватало слов, чтобы рассказать земле, как он ее любит. Ах вы, мои деревья и небо, дороги и лужи, скалы и реки, хлеба и мельницы, изгороди и стада, я вас всех обнимаю и благодарю этой музыкой! Но дела есть дела, и он тут же придумал хитроумный способ завладеть волами Феба-Аполлона.

— Какого Аполлона, дон Федерико, этого неотесанного мужика из наших местных?

— Дон Розарио, похоже, у вас в голове одни опилки! Не я ли вам сообщал, что это была одна из главных персон на Олимпе, бог солнца и искусств, покровитель гадалок и гимнастики, праздника Пьедигротты и консерватории.

— Да, что-то припоминаю… но как же такой знатный синьор держал волов?

— Другие были времена, дон Розарио… тогда боги, короли и сельская знать не окружали себя роскошью и великолепием, как сегодня. Каждый в своей области и по своему призванию трудился, сражался с чудищами, карал и воздавал почести. Богам пришлось засучить рукава и все создать самим: жару, холод, свет, тьму, изобилие, голод, войну, мир, похоть, страдание, утешение, вино! Так вот, Меркурий выбрал пятьдесят лучших волов Феба и устроил такую проделку: срезал у каждого все четыре копыта и перевернул их задом наперед, чтобы следы повели Аполлона в противоположную сторону… а себе парнишка обвязал ноги травой… он все учел до мелочей, прямо американец Форд, уверяю вас, он изучил организацию труда в утробе у матери!

В разговор вступил дон Антонио Пальяруло:

— Господи Иисусе! Если хотите знать, я тоже украл с подоконника в переулке Фигурелла в Монтекальварио половину курицы и, чтобы избежать кривотолков, съел ее сырой… но примите во внимание, что я был голоден и что мне тогда было два с половиной года.

Почтальон Винченцино Ауриспа на это сказал:

— И я только ходить научился, уже лазал через заборы за рябиной и арбузами… безумства молодости, дорогой дон Федерико… но послушаем, что случилось, когда Аполлон узнал, что у него не хватает ни много ни мало пятидесяти волов.

— Настоящее светопреставление началось… Трагедия! Скандал! Аполлон — стыдно сказать! — чуть от злости не лопнул, стал взывать к тучам и скалам, жаловался, сыпал проклятьями, в конце концов упал без чувств, полежал-полежал да и понял, что валяет дурака. Тогда и говорит: «Где же моя хваленая сила? Кто тут бог предчувствий и колдовства, волшебников и прорицательниц? Раз я хочу знать, что за тварь украла у меня волов и где она прячется, мне надо просто это угадать!»

Сапожник Деббьязе воскликнул:

— Во имя Отца, Сына и Святого Духа, как вас понимать? Разве эта способность не проявлялась у Аполлона сама по себе, разве он ею распоряжался?

Бывший служитель лицея ответил:

— Так-то оно так, но не забудьте про его волнение, про его ярость… Дон Альфредо, я обращаюсь к вам… разве вам никогда не случается всюду искать очки, которые сидят у вас на носу? Так вот, стоило Фебу сосредоточиться, и он сразу же понял, как все было. «Ну и родственничек! — говорит он. — Этот мой сводный братец родился нарочно, чтобы сделать мне гадость! Негодяй… по нему виселица плачет! Ну, я ему покажу, клянусь, выпущу из него кишки!» А сам тем временем уже мчался к дому Майи, перешагивая через гектары и болота. Входит к ней и что же видит? Меркурий завернулся себе спокойно в пеленки, лежит в люльке и спит, вернее, притворяется спящим, а волов он давно убил и спрятал в соседней пещере.

Парикмахер Пальяруло усомнился:

— Не будем преувеличивать, дон Федерико. Каким образом грудной ребенок мог забить столько волов?

— Да что объяснять, вы все равно не поймете, что такое божество, я тут мечу бисер перед свиньями! Смерть… это не всегда сметающая вас морская волна или обвал, иногда это и невидимый волосок, ничтожная мелочь, холодный взгляд, который касается вашего плеча. Меркурий окинул ледяным взглядом пятьдесят телят, и у них как по команде вскрылись вены… ясно?

— Ну то есть как бы сглазил, — подал мысль дон Розарио Непета.

— Про злой глаз завтра… — пробормотал бывший служитель лицея. — Но вернемся к Фебу. Он кидается на Меркурия, хватает его, трясет, а дальше все как в «Тангейзере»: «Ты украл моих волов!» — «С ума ты сошел!» — «Содрал с них шкуру и разрубил на четыре части!» — «Да зачем мне это? У меня и зубов-то нет, я еще молоко сосу». Между тем прибежала Майя. «Как вы смеете! На помощь, караул! Люди, боги, сюда, дон Аполлон хочет задушить моего ребенка!» Короче, не обошлось без вмешательства верховных властей Олимпа. Великий Юпитер в жизни так не веселился… он убедил Меркурия сознаться и предложил, чтобы ребенок возместил Фебу убытки — отдал ему волшебную лиру.

— Черепаховую мандолину?

— Вот именно. Она перешла в безраздельную собственность Аполлона, и с того дня он стал самым знаменитым бардом древнего мира. А Меркурий рос и ловкость его росла вместе с ним. Он как неаполитанец освоил все ремесла. Открыл школу лжи для красавиц и политиков. У Нептуна украл трезубец, у Вулкана — клещи, у Юпитера — жезл, а у Венеры — пояс.

Винченцино Ауриспа прямо подскочил.

— Неужели Венере, с ее-то возможностями, не удалось вернуть свой пояс?

Дон Федерико Сориче ответил:

— О чем вы говорите… Сына Меркурия и Венеры потом назвали Гермафродитом. Он был красавец, одновременно и мужчина, и женщина.

— Понятно…

— Как бы не так! Ничего вы не поняли… он вовсе не походил на тех несчастных, которых вы себе вообразили… совершенно нормальная женщина и совершенно нормальный мужчина, только в одном человеке. Как-то раз…

Дон Федерико почти кричал, но мы его уже не слышали. Предзакатный свет угас, жарким пламенем занялась женская ссора, судорожно заревел запряженный в тележку осел, колокольный звон, колыхаясь, опускался на землю волнами, словно на парашютах, а из подвалов, где жили ремесленники, неслись вздохи напильников, одышливое дыхание рубанков, щелчки молотка; тонкий и пронзительный, как булавка, тринадцатилетний голосок долго тянул: «О-о-о, Мари, о-о-о, Мари».

 

Мандолина

В Неаполе, Каподимонте, Вомеро Арнеллу называют холмами, но на самом деле это не холмы, а огромные перевернутые мандолины, только без грифов. На миг я прищуриваю глаза, пристально смотрю на город, простирающийся за плавной округлостью корпуса мандолины (внезапный наплыв изображений, трудно сказать — реальных или рисованных), и сразу же убеждаюсь в том, что Неаполь образует продолжение и завершение моей мандолины. А может быть, и наоборот. Сколько в нем лестниц, похожих на звукоряд, лестниц, ступени которых убегают вверх, постепенно сливаясь в одну точку и как бы превращаясь в высокую ноту, захватывающую дух. Виа Реттифило, основательная и вся черная от публики, — это парная струна «ля»; виа Караччоло и набережная Кьяйя, два низких тона света и шума моря, словно текут по позолоченным или посеребренным парным струнам «соль» и «ре», это, несомненно, их тональность; и что, наконец, вы скажете о «ми» — виа Толедо, пронзительной, прозрачной, я бы даже сказал, сардонической ноте, совершенно такой же, как эта самая неаполитанская из всех улиц Неаполя? Боже мой, вот инструмент, который прыгает к вам на колени, как ребенок! Инструмент, на котором вы еще лучше сыграете спичкой или ногтем мизинца, если потеряли медиатор! Инструмент, который любому, кто только взглянул на него, отвечает: «Я здесь!» — и уже поет про себя: «Мария…» Печальный инструмент, который скрашивает одиночество и вселяет веселье, как горбун, приносящий счастье. Боже мой! Где еще он мог появиться и войти в употребление, если не в Неаполе? Для вас мандолина — это серп луны, проглядывающий среди облаков над Кастель-дель-Ово; для меня же, знающего толк, мандолина и есть мандолина из кудрявого клена — белокурая, живая, изящная, проворная, так что едва я поднимаю руку и прикасаюсь к струнам, как вы уже слышите ту самую серенаду Тозелли, которой бродячие музыканты из Санита в 1912 году довели до изнеможения в Кремле русскую императрицу.

Те мандолины, у которых нет изысканного яркого лунного блеска клена, бывают непременно темными, темнее самой темной ночи. Это мандолины из палисандра, лиловатого, как гладкие или развевающиеся на ветру волосы девушек в Кьятамоне. Более прихотливая и более женственная, темная мандолина требует украшений. Она должна быть испещрена перламутром и сверкающими блестками, на которых во время народных праздников переливается свет ацетиленовых огней и в которых, перед тем как замереть, на миг успевают отразиться даже шестнадцатые. Я никогда не видел, чтобы длинные грязные пальцы моего учителя музыки дона Аниелло Апонте испачкали хоть какой-нибудь завиток несравненного творения Виначчи — так звался в мое время Страдивариус среди мастеров, делающих мандолины. Я всегда отдаю должное этим пальцам, которые не оставляли струн в течение целого дня; пальцам действительно грязным, но грязным от музыки. Когда я говорю: «Виначчи», я говорю о малиновом переборе струн с последним безумным аккордом, расположенным бог знает на сколько строк выше нотного стана и недоступным никому, кроме Апонте или его призрака; я говорю о нежной, мягкой, даже сладострастной тени в полости корпуса мандолины; я говорю об острых колках, на которые, если они заржавели и ослабли, достаточно поплевать, чтобы они вновь натянули струны; я говорю о плавном и размеренном звучании струн, которое от шепота переходило к рычанию, нисколько не утрачивая своей чистоты; я говорю о подлинно великой мандолине, которой в течение сорока лет здесь, в Италии, и за границей отдавал свою жизнь дон Аниелло Апонте, по прозванию Несуразный, до тех пор пока на празднике святого Рафаила он, не желая прервать польку, поднес ко рту мандолину и украдкой, из уст в уста, перелил в нее свои последние силы. Было это двадцать четвертого октября 1918 года.

У моей первой мандолины не было ни имени, ни родословной, и она обошлась мне в девять лир, что составляло, однако, мой трехдневный заработок подростка. Я заставил ее вдохнуть запах моего дома, мы посидели во всех его уголках, где было хоть немного места и покоя для нас обоих. Я помню, как ей досаждали молитвы, которые мать и сестры шептали на кухне, перебирая четки, те молитвы, которые из-за нее звучали как таинственный сговор. (Мама, ты ведь простила нас за то, что мы, мандолина и я, разучили песенку: «Надеемся на небе увидеть наяву святых и херувимов — всю местную братву!») Какое утешение! К тому же дерево мандолины — плохой проводник аппетита. Когда я держал ее на коленях, то даже забывал о положенной мне по карточке булке из рисовой муки, об этом ослепительно белом, словно саван, хлебном пайке времен последней войны. Я хочу, чтобы меня правильно поняли: мы — мандолина и я — сначала хорошо узнали друг друга, а потом уже стали вместе играть. Я думаю, что у всех в Неаполе точно такие же взаимоотношения с этим инструментом. Я полюбил свою мандолину, когда почувствовал, что от нее исходит мой запах, и когда почувствовал на себе запах ее дерева, этот смешанный и неуловимый запах стружки и лака и даже какого-то терпеливого ожидания. Беру на себя смелость утверждать, что мандолина живая, что от нас, живущих, она берет все, что можно взять, и поэтому со временем впитывает всю соль и горечь существования своего владельца. Я сам убедился в этом. Ночью, на рассвете или при первых шумах начинающегося дня я наслаждался звуком каждой струны до тех пор, пока он не замрет. Я смотрел, как солнечные лучи преломлялись в маленькой розетке, которая поглощала вибрацию звука, лучи, казалось, случайные, но наводившие на вопрос: не образуется ли там, в чреве мандолины, какая-то особая смесь красок и звуков? Меня мучил вопрос о полутонах: ля-диез — это си-бемоль, но почему бемоль оказывается более задушевным и таинственным, чем диез?

— Ты выучи лучше такты и размеры, осел! — недовольно кричал мне дон Аниелло, негодуя при каждом нарушении знаков альтерации. — А то сольфеджио для тебя хуже каторги!

Это был жалкий старикашка, у которого, казалось, остались одни только пальцы; он одиноко жил в своей лачуге, хотя у него было по меньшей мере три живых жены и по несколько детей от каждой из них. Все эти родственники ежедневно наведывались к нему, забирали с собой все, что можно было забрать, и уходили, осыпая друг друга оскорблениями. Налоги, поборы и болезни, одинаково разрушавшие его здоровье, сживали со света моего необыкновенного учителя. Наверное, и прозвище свое — Несуразный, данное ему еще в детстве, он получил потому, что не умел сообразовываться с людьми и с обстоятельствами — словом, со всем миром. И если его странное и беспомощное существование все еще продолжалось, то, думаю, только потому, что ангел смерти никак не мог подыскать души, с которой соединить его душу. Но дон Аниелло с мандолиной в руках! Ему говорили:

— Не в обиду будь сказано, но ради такого случая сделайте одолжение, дон Аниелло, пригласите еще гитару и по крайней мере вторую мандолину.

— Кому вы это говорите? — отвечал дон Аниелло. — Я маэстро среди всех маэстро. И первая мандолина, и вторая мандолина, и гитара — все уже здесь. Это я.

И вот дождь, даже град ударов его пальцев по струнному ряду! Безукоризненное скольжение руки по грифу, порождавшее звуки непостижимой глубины. При этом я невольно вспоминал старого скрягу, извлекающего золотые монеты из длинного чулка. Инструмент работы мастера Виначчи было действительно единственным и многоликим. В самом деле, зачем нужна была вторая мандолина и гитара? Часто празднества заканчивались чем-то вроде гипнотического оцепенения вокруг дона Аниелло. Тогда он начинал импровизировать. То были воспоминания и новые композиции, звукоподражания и вариации, угрозы и мольбы — сама природа, укрощенная и воссозданная в музыкальной фразе. Казалось, сам дьявол смеялся до слез под табуретом маэстро, когда однажды на свадебной пирушке невеста пришла в такое исступление, что бросилась с поцелуями на шею маэстро и тут же получила первые пощечины от новоиспеченного супруга. Дон Аниелло воспользовался суматохой, чтобы дать волю мучившему его кашлю. Обычно на людях он прятал свой кашель в карман, как носовой платок, и пользовался им, когда было нужно.

Когда я стал брать уроки игры на мандолине у безумца, который начал с вопроса, не прихожусь ли я братом какой-нибудь смазливой девице.

— Если нет, — заявил он мне, — то все у нас пойдет на лад, потому что я уже стар и вышел из игры, а ты хорошенько запомни слова «сорелля миа». Соль, ре, ля, ми — это названия четырех струн. Так ты и должен мне отвечать, если я спрошу тебя об общих правилах игры на мандолине. Ты меня понял?

Такой же сердечный и вызывающий, вычурный и бесхитростный, простирался вокруг нас Неаполь, выглядевший как оркестр в полном составе. Решетки балкончиков напоминали арфы; круглые, как иллюминаторы, оконца походили на раструбы тромбонов, черные вмурованные в стену электрические кабели с фарфоровыми изоляторами казались кларнетами, а трещины в туфовых стенах словно воспроизводили эфы на верхней деке скрипки. Маленькие площади походили на басовый ключ или на половинную ноту: крохотный кружочек на палочке… Подражая своему учителю, я на ночь укладывал мандолину на стул подле кровати, как разбойник свое ружье. От скольких сновидений самых разных людей тихо дрожали у их изголовья струны мандолины! Повторяю, мандолина — это одушевленный инструмент, который или привязывается к вам, или навсегда исчезает, как кошка. Мандолина не терпит забвения: или вы будете играть на ней постоянно, или потеряете ее. Я потерял свою около тридцати лет назад. Когда умер мой незаменимый учитель, я бросил музыку. И при первом же переезде на новую квартиру — прощай мандолина. Пальцы дона Аниелло навеки онемели через три дня после того трагического концерта двадцать четвертого октября 1918 года. С праздника святого Рафаила он вернулся в смертельной лихорадке. Но еще поздно вечером двадцать седьмого, уже лежа в постели, он выслушал и с презрением отверг мои ученические этюды. Его мандолина работы Виначчи лежала рядом с ним на одеяле, и так их обоих и нашли около полуночи — холодными и безжизненными. Я думаю, что смерть за ним явилась крохотная и будничная, тупая и невыразительная, словно выползшая из корпуса мандолины, где она все время скрывалась, как голова черепахи под панцирем. Странные родственники дона Аниелло нагрянули для раздела его имущества и позорно перессорились между собой. Единственной ценной вещью была мандолина Виначчи, но ее сломали в потасовке. Дон Аниелло остался наконец наедине с самим собой в загробном своем одиночестве. Жители переулка принесли на заупокойное бдение только свои слезы. Моя мать, у которой их было хоть отбавляй, накинула шаль и сказала мне: «Пойдем, Пеппино».

 

Крестный отец

Если я сразу же без обиняков скажу, что дон Эудженио Ланцалоне был либо лучшим, либо худшим из людей, то кто же мне поверит на слово? Однако благоволите прежде всего обратить внимание на дом дона Эудженио в Кристаллини, на единственный в Неаполе бассо, украшенный вывеской не только на наружной двери, запиравшейся на ночь, но и на внутренней, застекленной, через которую внутрь бассо проникает дневной свет. Наверное, вывеска — это слишком громко сказано, если иметь в виду маленькую целлулоидную пластинку с надписью «Ланцалоне. Сезонная торговля. Рыба и фрукты». А теперь я просто и не знаю, с чего начать, чтобы дать вам представление о человеке и о его жизни: все здесь перепутано и противоречиво, и ничего толком нельзя понять и выделить из общей картины; одним словом, я вижу перед собой дона Эудженио в его ветхом, как из лавки старьевщика, костюме и сразу же спешу сообщить, что последнее наводнение в Кристаллини (вода низвергается сюда с холмов Каподимонте, образуя бурные засасывающие маленькие водовороты, похожие на пупки) лишило семейство Ланцалоне и вывески, и новорожденного; только мебель удалось чудом отыскать на площади Кавура. Теперь я хочу объяснить, что «сезонные фрукты» — это моллюски и раки, естественное дополнение рыбы, которую продает дон Эудженио, а отнюдь не фиги или груши; и добавлю еще, что мысль о вывеске пришла в голову дону Эудженио на случай, если вдруг кому-нибудь посреди ночи понадобится постная пища; и она в самом деле понадобилась: вот откуда ни возьмись маленький человечек фантастического вида, запыхавшийся и весь белый в лунном свете, срывает дверь с петель и кричит, что беременная срочно требует кефали; рыба появляется так быстро, как будто Ланцалоне спит, держа ее у себя на ночном столике, но она уже попахивает, и дон Эудженио говорит, пожимая плечами: «Будем взаимно снисходительны, уважаемый. И ваша супруга ведь не вполне в порядке». Стрекочет сверчок, и луна безмолвно взирает на них сверху.

При этом дон Эудженио держал в доме лишь «остатки» своего товара: жена и дети — донна Элиза и Дженнарино, Карлуччо, Мими, Кармелла, Сальваторе, Джованнино — и без того так тесно располагались в двух крохотных комнатках, что для камбалы уже не хватало места, не то она была бы обречена сдохнуть от удушья. Лавка дона Эудженио была передвижной: бывшая повозка, которую тащил Дженнарино и сзади подталкивал Мими, или Доменико («Меня зовут Мими, но мое настоящее имя Доменико» — это могли бы пропеть кроме него и многие юноши в Неаполе), и которая со всех сторон обставлялась стульями, выпрашиваемыми доном Эудженио там, где ему случалось развернуть свою торговлю. Сколько я его помню, ему было за пятьдесят, и он был похож на подвешенную сосиску, длинную, как географический перешеек; к нему относились с почтением, потому что в молодости он многим переломал кости на пляжных ристалищах среди перевернутых лодок, вершей и рыболовных сетей, разбросанных по берегу, как плащи и шлемы на арене. Кроме того, он хорошо ладил с блюстителями закона и был непревзойденным в умении подкупить их, так что однажды на площади Латилла он даже закричал: «Громадная скидка! Спешите воспользоваться! Только на сегодня! Полицейского поймали с поличным и арестовали, потому необычайное снижение цен!» Я словно вижу толпу вокруг дона Эудженио под ленивым февральским солнцем, которое светит, да не греет; из корзины подмигивают салака, сардины, омули — настоящие они или поддельные? Я доподлинно знаю, что у розовых моллюсков, выставленных в суповой миске как самый свежий улов, настоящей является лишь оболочка: дон Эудженио просто набил их умело приготовленной начинкой.

Или же вот Кармелина, самая младшая в семье Ланцалоне, отправлялась искать удачи на людную виа Толедо с кульком краснобородок. Безошибочно выбрав в толпе нужную ей даму, она протягивала ей кулек и умоляюще причитала: «Посмотрите, синьора! Вы только посмотрите, какая прелесть!» Даже королева со всей своей свитой не сумела бы избавиться от этой маленькой попрошайки. С одного тротуара на другой, от виа Толедо до виа Кьяйя Кармелина бесстрашно преследовала свою жертву, не обращая внимание на ее гнев и растерянность. «Какие прекрасные рыбки… но как им не везет», — скулила она, словно напевая, до тех пор пока синьора не догадывалась, что ей придется раскошелиться (пусть даже вдвойне за кулек — дружеская сделка!), чтобы вернуть себе утраченное право идти своей дорогой без краснобородок.

При таком положении вещей деньги так и текли в карманы дона Эудженио. Тогда почему же терпело нужду семейство Ланцалоне? Спешу пояснить, что ни карты, ни вино, ни женщины не разоряли нашего замечательного рыботорговца; его тайным пороком была чистая добродетель, его демоном был ангел: он разорял себя ради своих крестников — вот и все. В Неаполе очень серьезно относятся к обязанностям крестного отца, но дон Эудженио превосходил в этом всякую меру как своим безграничным усердием, так и стремлением умножить свои заботы не менее чем на десяток новых крестин и конфирмаций в год. Каждое слово, каждый символ и того и другого таинства наполняли его радостью и восхищением: протяжные низкие звуки органа, как эхо молитвы Христовой, словно замершей в глубоких подземных озерах; слова и жесты священника или епископа; соль и вода купели, а также миро конфирмации; но главное — возвышенные слова всех этих ритуалов. Новорожденный или подросток, эти создания, которым суждено столько испытаний и которым, быть может, недостанет помощи единокровных родственников… Будь ты, крестный, ему последней опорой. «Да, господи, не сомневайся во мне», — неизменно шептал дон Эудженио в ответ на каждую непостижимую для него латинскую фразу. В то время, о котором здесь идет речь, он был крестным отцом половины города и не забывал даже крестников, которых унесла недавняя эпидемия. Я видел, как каждый второй день ноября он направлялся в церковь Поджореале со связкой длинных свечей; он казался с ними ликтором.

Нравится вам это или нет, но этот продавец рыбы, чувства которого, возвышенные и странные, походили на скинии во время процессии на празднике кущей, желал и даже требовал того, чтобы крестники злоупотребляли его добротой. Семейство Ланцалоне целыми неделями питалось одним лишь вареным картофелем, но зато «крестник» Мильяччо каким-то чудом заплатил нотариусу по одному своему давно просроченному векселю; не было недостатка в адвокатах и в ортопедических приспособлениях и у крестника Барреты, которого на Руа Каталана насадила на рог взбесившаяся корова; чтобы укрепить балками лачугу крестника Иаконе (ступени лестницы каменоломни Петрайо совершенно не желали считаться с ней и сотрясались над самой крышей), дон Эудженио вынужден был пожертвовать своими золотыми часами и матрасом, набитым шерстью; что ж, теперь Кармелине приходится спать на матери. Пойдем дальше. Кто вернул в дом, заставив ее выплакать все свои слезы в церкви Санта Мария Оньибене, легкомысленную жену крестника Сорбо, который грозил не оставить камня на камне на виа Мариано д'Айала, если жена к нему не вернется? Кто ухитрился собрать, заплатив каракатицами и угрями (один взнос сегодня, другой завтра), приданое для сестры крестника Ассанте, ничтожнейшего работника прачечной в Фуоригротта? Дон Эудженио предлагал, давал, спешил на помощь, вечно опасаясь обмануть справедливые надежды крестников или, хуже того, вечно страшась, что мстительный орган наполнит колючим хворостом его подушку или заставит протухнуть еще живую рыбу прямо у него в руках. Так дело дошло и до публичного оскорбления, нанесенного крестнику Габриеле Полличе на виа Мандрагоне, которое дон Эудженио немедленно принял на свой собственный счет.

Обидчик, задиристый плотник Ианнелли, и глазом не моргнул.

— Пощечина, данная Габриеле, — заявил ему дон Эудженио, — это пощечина и мне.

— Откуда мне было это знать? — ответил плотник безразличным тоном. — Свой адрес вам следовало бы оставлять на более чистых лицах.

— Мне не до шуток, — сказал дон Эудженио. — Поди-ка сюда, у меня есть срочные вести к тому, кто желает тебе добра, и к тому, кто желает тебе зла.

И так они объяснялись, как испанские гранды, но уже близок был момент, когда дон Ланцалоне, почувствовав прикосновение рубанка своего противника, оторвал от стены кусок водосточной трубы и после двух-трех ударов одержал верх в поединке. За эту победу дон Эудженио заплатил, кажется, месяцем пребывания в больнице и пятью месяцами тюремного заключения, и этого оказалось достаточно для того, чтобы в его бассо воцарились покой и благополучие. Как это случилось? Да очень просто. Донна Элиза и дети отнюдь не впали в бездеятельную скорбь, и поэтому их коляска с товаром делала настоящие чудеса. Всех обездоленных крестников просили наведаться в другой раз, а яства и одежда, казалось, стали опускаться на дом Ланцалоне с парашютом. Правда, какая-то смутная тревога, пожалуй, слегка омрачала несомненное желание семьи вновь увидеть дона Эудженио, но, может быть, я и ошибаюсь? Особенно донна Элиза задумывалась о неизбежном возвращении мужа и всех прежних бед. И я до сих пор не понимаю, каким непостижимым образом синьора Ланцалоне, эта седая распустеха, никогда не слышавшая ни о Шекспире, ни о Пульчинелле, придумала и с совершенством разыграла сложную театральную сцену, которая вызвала перелом в душе дона Эудженио.

Мужчины, подобные дону Эудженио, в семье деспотичны и угрюмы, как усталые воины. От их первого гневного жеста трескается мрамор на комоде, взгляд их становится приговором, от которого трещат обои и зловеще подрагивает паутина на абажуре. Дон Эудженио появился в субботу вечером. Он не заметил в доме никаких перемен, потому что донна Элиза скрыла все приобретения и улучшения. Вокруг была прежняя ветхая мебель, и стоял привычный душный запах волос.

— Только в постель, сегодня мне больше ничего не нужно, — сказал дон Эудженио.

Он залез с головой под одеяло и проспал ровно до одиннадцати часов утра. Когда он открыл глаза, его взору предстала сцена, тщательно декорированная женой. Казалось, даже утреннее солнце, ярко светившее через распахнутую дверь бассо, торжествующее весеннее солнце было удачной выдумкой донны Элизы. Дом стал неузнаваемым. Полочка, новые стулья, вешалка для одежды, новые покрывала на кроватях, множество других вещиц, которых раньше не было. Но еще больше преобразились дети. Одетые нарядно, просто с немыслимой роскошью, Дженнарино, Карлуччо, Мими, Кармелла, Сальваторе и Джованнино, бледные, с застывшими восковыми лицами, неподвижно стояли под пристальным взглядом отца.

— Что это? Что здесь произошло?.. Отвечайте! — требует пораженный дон Эудженио.

И так как дети продолжают молчать, он начинает медленно вставать с кровати… он хочет понять, что же произошло, хочет хотя бы убедиться, прикоснувшись к ним, в том, что это его дети, а не посланные ему в назидание призраки. И только теперь Карлуччо, как и было условлено раньше, решается пробормотать:

— Папа, мы просим вас быть нашим крестным отцом.

О чудо! Кажется, весь Неаполь собрался за дверью бассо и, приподнявшись на цыпочки, с беспокойством ожидает, склонится ли дон Эудженио к согласию или даст волю своему гневу; не могу допустить, что мой снисходительный и сумасбродный город счел бы нелепой просьбу молодых Ланцалоне; растроганный, он ожидает лишь одного слова: «да» или «нет».

 

Они приехали утром

Крестьянская усадьба в окрестностях Неаполя, восемь часов утра. В самом конце идущей под уклон аллеи из вязов смутно голубеет Везувий. Кажется, что он колеблется в воздухе, парит, и такое ощущение, будто бы и усадьба эта ненастоящая, невсамделишная, таящая в себе какой-то подвох; ее словно воздвиг за кулисами из деревьев некий сценограф, а точнее сказать — крестьянин Руотоло. Вот он стоит, широко расставив ноги, посреди борозды. Руотоло блаженно потягивается (одна рука устремлена к облакам, другая указывает на грядку с латуком) и зевает; выразив таким образом свое одобрение панораме, он подхватывает мотыгу, лежащую на земле, тачку, полную хвороста, и тень, покорно стелющуюся у его ног, и приступает к новому зевку.

Огород сторожат фиговое дерево и три вишни; из самой широкой щели в дверях хлева высовывается козья морда, а в окне видна голова коровы; обе жуют вчерашнюю траву, вдыхая запах сегодняшней, который им не устает подносить на своей тарелочке набегающий ветерок. Обвитый вьюнком колодец с коричнево-красной крышкой; по краю деревянной бадьи бежит паук; вдруг он останавливается, словно бы в раздумье, и, выпустив из себя нить паутины, набрасывает ее на колодезный блок — он сошел с ума! Курятник: грозного вида рыжий петух величественно вышагивает в направлении белой курочки; подойдя, он внезапно заваливается на бок и в таком положении начинает кружить вокруг нее вне себя от страсти; если бы его гребешок и раздувшаяся посиневшая бородка лопнули, кровь, наверное, брызнула бы до самого солнца! Жужжание улья. Яркое светлое пятно — сарай для соломы. К колышку привязан серый ослик; на боках, где шерсть поредела от ударов, расположилось семейство клещей; «Добро пожаловать, — говорит оно осе, — располагайтесь!» Домик Дженерозо Руотоло с двумя пустыми бочками на пороге. Рядом с ним, под балдахином из листьев и гроздьев американского винограда, почерневший стол и две истерзанные, искривившиеся табуретки, словно вышедшие из-под иглы какого-то мрачного гравера. Заросшая травой канавка струится неподалеку, в нее тычутся клювами молоденькие утки — они словно допрашивают ее о чем-то, провожают ее, а может, даже и ведут. Стена ограды расступается в том месте, где к усадьбе сворачивает проселочная дорога; вдруг слышен какой-то скрежет, потревоженные остатки калитки, жалобно скрипя, распахиваются, и у тропинки, ведущей к дому, появляется огромный блестящий автомобиль.

Резко затормозив в самом конце дороги, сверкающий экипаж останавливается. Счастье, что то же самое не происходит с сердцем Дженерозо Руотоло. Охнув и пошатнувшись, он так и остается стоять с разинутым для зевка ртом, ожидая, что последует за этим фантастическим вторжением. Кудахчут испуганные куры, ища укрытия за петухом, за этим калифом в перьях, который прячет за горделивой и надменной повадкой страх и омерзение. Серый ослик обращается в бегство, вырвав из земли колышек. Крестьянин трепещет и смотрит, смотрит. Что это? Кто это? Огромный «бьюик» безмолвствует. Дону Дженерозо видно только бритое бесстрастное лицо шофера, а позади него в слабом внутреннем освещении — фантастическое смешение редко встречающихся красок: известково-белой, красно-фиолетовой, глухой черной. Кто это? Что это? Руотоло смотрит, смотрит, но ничего не может понять. Загадочное безмолвие продолжается: в конце концов, автомобиль это или галлюцинация? Проходят десять, двадцать минут, прежде чем машина подает признаки жизни: унизанная кольцами рука показывается вдруг из окошечка и указывает то на одно, то на другое место участка Руотоло. В чем дело? Что это значит? Но драгоценная рука снова скрывается в машине, и опять, не принося никаких объяснений, начинает течь время, заставляя тревожно колотиться сердце Руотоло. Дон Дженерозо (в конце концов, разве не он тут хозяин?) из последних сил заставляет себя сделать крохотный шажок в сторону загадочной машины. И вот тут-то доселе неподвижный шофер вдруг оживает, словно в нем сработала пружина. Он спрыгивает на землю (кожаные сапоги, пепельно-серая униформа, фуражка с блестящим околышем), отворяет заднюю дверцу и переламывается пополам в глубоком поклоне.

Ну-ну, что дальше? У крестьянина начинает ходить ходуном остроконечное адамово яблоко… прямо хоть пришпиливай его булавкой, ведь выскочит! «Бьюик» исторгает из себя — а лучше сказать, «выделяет», если учесть торжественную медлительность, с которой производится действие, — какую-то фигуру в молочно-белом одеянии. Эдакий новоявленный исследователь Африки в безупречном костюме из белоснежной ткани: золотые очки, на голове классический пробковый шлем. Шофер протягивает ему чемоданчик, который он тем временем вынул из багажника; исследователь Африки вынимает оттуда теодолит, устанавливает рядом с машиной и приступает к каким-то загадочным измерениям. Между тем машина исторгает из своего нутра еще двоих: белесого епископа и бледного кардинала. Епископ как домоправитель кардинала совместно с шофером утаптывают на небольшой площади гравий, которым посыпан двор; добившись более или менее ровной поверхности, они ставят там крытую бархатом скамейку для его преосвященства, и кардинал со смиренным изяществом усаживается. Ни механик, ни землемер, ни оба прелата не удостаивают дона Дженерозо даже взглядом. Что им тут нужно? Что происходит? Матерь божья! Рыло свиньи, выглядывающее из сарая, приобретает вдруг какой-то совершенно жуткий вид: оно похоже на замочную скважину несгораемого шкафа — у кого от нее ключ? И где ключ ко всему происходящему?

Персонаж в пробковом шлеме то отходит, то возвращается, он снует взад и вперед по двору со своим теодолитом; глядя в окуляр, он либо растерянно покачивает головой, либо набрасывает какие-то цифры и делает непонятные расчеты в своей записной книжке. Тем временем шофер с домоправителем вытаскивают из «бьюика» кучу других диковинных вещей: свитки пергамента с нашлепками огромных печатей и загадочными знаками на них, свинцового цвета карту, огромную книгу с потрескавшимся переплетом, которая внезапно раскрывается перед глазами ошеломленного Руотоло, словно подмигивая ему пожелтевшими от времени страницами-веками, за которыми стоят столетия! Все трое шепчутся, то и дело сверяясь с документами, картой и книгой. Время от времени белесый кардинал подзывает домоправителя и тихим голосом отдает какие-то распоряжения. Внезапно персонаж, похожий на Ливингстона, с ликующим лицом отрывается от окуляра, подходит к дону Дженерозо и, подобрав заостренный камешек, чертит прямо перед ним на земле, едва не прихватив его ноги, какой-то четырехугольник. Наконец-то четверо великолепных незнакомцев дали понять, что подозревают о существовании Руотоло. «Почему он стоит, открыв рот? Почему он дрожит? Он что, не в себе?» — вот какие вопросы прочитывает Руотоло на их лицах. И смотрите-ка, белесый кардинал, кажется, решает его выслушать; сделав знак рукой, он благосклонно приглашает его подойти.

— Кто, сынок, является законным владельцем этого участка?

— Я, недостойный, ваше преосвященство.

— А ты не врешь? Это правда?

— Иисусе! Врать вам?!

— Ну ладно, ладно, посмотрим. А пока, сынок, если у тебя найдется холодное сухое вино, быстренько неси его на этот стол.

— С нашим удовольствием… Одну минуточку… Вот.

Устроившись вокруг почерневшего стола, усыпанного монетками солнечных зайчиков, четверо незнакомцев медленно осушают пару запотевших графинов. Нестерпимо блестящее кольцо на пальце кардинала режет Руотоло глаза. Наконец его преосвященство снова удостаивает его словом.

Кардинал:

— Как тебя зовут, крестьянин?

Дженерозо:

— Руотоло Дженерозо, сын Донато, ваш покорный слуга.

Кардинал:

— Руотоло, известно ли тебе что-нибудь о старинных временах? О сокровищах, которые бароны и герцоги, прежде чем отправиться умирать за веру, зарывали в этих полях?

Дон Дженерозо:

— Клянусь, ваше преосвященство, я ничего про это не знаю.

Его преосвященство:

— Мы напали на след таких сокровищ в местах между Греческой башней и Неаполем.

Дон Дженерозо (не без горечи):

— Ну ясно, всегда вы, поздравляю.

Кардинал:

— Ты ничего не понял!

По его знаку домоправитель отвешивает крестьянину легкую, «святую» пощечину: известно, язык без костей! Долгая пауза. Слабый ветерок с моря задирает сутаны священнослужителей, шарит в кукурузе, выстроившейся вдоль канавы — два ряда прекрасных бронзовых канделябров, увенчанных желтым пламенем початка, — и сбивает, почти срывает голубя с водосточного желоба.

Кардинал:

— Что бы мы ни нашли, миллион или грош, себе мы берем только пятую часть на то, чтобы устроить торжественное богослужение в честь древних воинов, о которых я говорил. Остальное мы отдаем владельцу земли, где был выкопан клад. Понял, сынок? Ну, отвечай же, дурак, понял или нет?

У Руотоло перехватывает дыхание, ему нужен центнер воздуха, чтобы произнести:

— Да, ваше преосвященство, к вашим услугам.

— Так неси же лопату, — приказывает его бледный собеседник и поднимается.

Все пятеро идут к четырехугольнику, который перед этим землемер обозначил на гравии. Шофер в серой униформе, попросив лопату, первым начинает копать.

— На колени… Помолимся… — говорит домоправитель кардинала. Но, увидев, что глаза дона Дженерозо превратились в нацеленные острия ножей, новоявленный Ливингстон добавляет:

— На колени, и глаза в землю.

Когда старик, взбудораженный внезапным позвякиванием, вскакивает, заржавленная шкатулка уже показалась из земли. Слетает сорванная крышка. Золото, золото! Шкатулка полна золотых слитков. Читается благодарственная молитва, и всхлипывающий дон Дженерозо принимает участие в общем молебствии. Потом он бросается к сокровищу, но землемер и домоправитель его останавливают.

— Спокойно, спокойно… Кардинал желает видеть документы. Если ты действительно владелец участка, ты должен это доказать.

Ах, вот оно что! Дон Дженерозо бегом устремляется к дому и возвращается с сундучком на плече. Он роется в нем, не обращая внимания на пачки банкнот, сразу же подмеченные его важными посетителями.

— Ну, смотрите, что ни говорите, а это самый настоящий нотариальный акт!

Ах, Иисусе, как медлит минута счастья, как медленно — хромая, на костылях — идет время, пока нахмуренные посланцы Фортуны изучают документы. Но вот, кажется, им пришлось нехотя убедиться, что все в порядке. Шофер вынимает из «бьюика» сверкающие весы (чего только нет в этом волшебном экипаже!), и золото взвешивается. Больше шести кило, так? Как предпочитает Руотоло получить четыре пятых причитающихся ему денег: будет ли он оформлять сделку в Риме или, может быть, он хочет — в виде исключения — оставить себе золото и заплатить наличными миллион, который пойдет на религиозные церемонии в честь давно умершего синьора Ганзаго Мендоса-и-Сарторио? Врожденное недоверие ко всякому предприятию, связанному с бумагой, пером и чернилами, подсказывает крестьянину его нетерпеливый ответ. Расписки составлены и подписаны. Руотоло отдает миллион и, плача от счастья, целует руку всем, даже себе самому. Шофер поднимается в машину последним; от чаевых, которые сует ему крестьянин, он отказывается, но само это намерение он оценивает так высоко, что незаметно сует дону Дженерозо карандаш: «На твоем месте я записал бы номер машины и поставил на него во всех лотереях Бари и Неаполя». Потом автомобиль выезжает со двора и скрывается из глаз. Правда, скоро крестьянин снова его видит: он появляется за кулисами из деревьев и исчезает, взяв курс на Везувий, эту коварнейшую из горных вершин. Слава богу, уехали!

А вот скрытая кустарником пустынная полянка по дороге в Неаполь. Вокруг остановившегося автомобиля царит веселое оживление. Шофер, на котором уже безупречный лиловый костюм, меняет у машины номер. Из облачений обоих прелатов и землемера вынырнули дон Энрико Музилло, дон Антонио Фербоне и дон Чиро Туппо, соседи по переулку Чимитиле. Они смеются, негодяи! Джакомино Торре, шофер, спрашивает, не зарыть ли прямо здесь старый номер. Бывший домоправитель соглашается. Дон Энрико, только что бывший порфироносным кардиналом, говорит:

— Тут мы, ребята, разойдемся в разные стороны. Ты, Чиро, поскорее избавься от чемоданчика с документами; ты, Антонио, езжай на поезде со всеми одеяниями, а машина, как и было договорено, возвращается пустая, так?

Дон Чиро:

— Ясно… А сейчас давайте посчитаем.

Усевшись на подножке машины, все четверо погружаются в изучение расходной части своего предприятия:

— Управляющему гаражом маркиза за прокат машины — сто тысяч лир… Подделка документов и печатей, приобретение карт и книги, покупка фальшивых драгоценностей, медных слитков, металлической шкатулки, тканей, пошив костюмов — четыреста тридцать тысяч лир… Доля, причитающаяся тому, кто придумал все дело, паралитику дону Чезаре Аббате, — пятьдесят тысяч. Иисусе, во что, оказывается, обходится минимум верительных грамот кардинала и каждый его шаг! А нам-то после шести месяцев трудов, после такой тщательной подготовки, нам-то что остается? Получается по сто тысяч лир на брата, вот, смотрите сами…

Дон Чиро Туппо улыбается, вспоминая Руотоло. Какая сцена, какой театр! Поджаривать клиента на медленном огне целое утро… да, это дельце требовало ловкости! Музилло и Фербоне догадываются, о чем думает их приятель. Дон Антонио задумчиво говорит:

— Он меня не узнал. А ведь во время войны я так упрашивал его продать мне курицу для больной Нанниннеллы… Ни в какую!

Трое приятелей (с потугой на остроумие):

— Вот видишь, сегодня он, а завтра ты… ладно, сколько времени?

И действительно, уже поздно, но они не торопятся, мошенники (они правильно считают, что дон Дженерозо всю жизнь так и просидит на доставшихся ему золотых яйцах).

Ну а теперь предположим, что наших героев, сморенных жарой, смерть настигнет прямо здесь, на подножке автомашины. Судебный процесс, который ожидал бы в этом случае их на небесах, шел бы быстро, и одна драматическая фаза сменяла в нем другую.

Судья:

— Предумышленный обман и святотатство. В ад их! В ад!

Адвокат:

— Нет, ваше милосердие, давайте учтем смягчающие обстоятельства… В те самые дни, когда готовилось преступление, обвиняемые отдали последнее на праздник в честь святого Винченцо Ферреро, на фейерверк и иллюминацию. Они никогда не переставали любить нас, то есть Небеса. Да, это правда, сегодня в деревне возле Греческой башни… Но ведь и там не было никакого неуважения к нам! Ведь они страшились и чтили тех, кого изображали. Посчитайте, сколько они потратили, сколько сказали и сделали, чтобы в персонажах, которые они изображали, чувствовалось присущее этим фигурам достоинство и величие. Ваше милосердие, я призываю вас к простому сравнению: ведь это были времена самых грубых злодеяний, молниеносных жестоких налетов, зверских убийств, тщательно продуманных кровавых преступлений, а эти люди…

Иисусе! Зной усиливается, а бывший землемер, бывший домоправитель, бывший кардинал, бывший шофер все не могут подняться с подножки автомобиля. Очевидно, они уснули: циники или простаки, проклятые или заслуживающие прощения — оставим их тут, пускай спят.

 

В Сан-Либорио

Сиротливые, словно покинутые солнцем жалкие улочки квартала Сан-Либорио носят траур за весь Неаполь. Если город почти всюду сверкает и переливается (я думаю, в перстне господа бога будет именно этот алмаз, когда, воссев на трон, он начнет вершить Страшный суд), то это только потому, что некоторые его улочки добровольно согласились погрузиться в тень. Ночь не приходит в Неаполь со стороны бухты Байя, как мы ошибочно полагаем! Нет, она всегда здесь, всего в двух шагах от нас; босиком, крадучись, она выходит из Сан-Либорио. Насколько всегда оживлена, многолюдна и ярка, хотя и замусорена соседняя улица Пиньясекка, настолько же мрачен, пустынен и безжизнен Сан-Либорио. По утрам здесь еще стоят телеги огородников, выгружающих свои фрукты и овощи на близлежащих рынках, но после полудня уже ни души, разве что капля упадет на землю с белья, развешанного для просушки высоко меж стенами домов, или наткнешься вдруг на дорожку отрубей, просыпавшихся из губ заморенной лошади — эти лошади подъезжают сейчас к Джулиано или Ачерра, таща телеги с корзинами и уставшими, как и они сами, возницами; или пробежит торопливо по улице какой-нибудь больной, чтобы постучать в дверь бассо, в котором живет дон Чиччо Руокко.

— Можно? — спрашивает он.

В ответ раздается многоголосый взрыв отвратительного смеха — это слабоумные жена и дети хозяина. Потом вдруг изнутри доносятся три каких-то странных удара, негромких, словно бьют по мягкому, смех умолкает, воцаряется тишина, и хриплый голос дона Чиччо бормочет в ответ:

— Войдите.

Войдем вместе с дрожащим от лихорадки доном Грегорио Меллоне, который держит мелочную торговлю семечками, анчоусами и маслинами близ фуникулера на горе Монтесанто. Бассо, узкий и темный, освещен одной-единственной электрической лампочкой, которая словно заболела оспой, едва ее ввернули в патрон. Мебель: двухспальная кровать, две койки, четыре стула вокруг стола, оплетенная бутыль для воды, угольная печь и шкаф, битком набитый медикаментами. Должен сообщить прежде всего, что без этого шкафа с его содержимым семейство Руокко погибло бы. И это притом что сами они принимают лекарства лишь в крайних случаях, и то с единственной целью — добыть новые лекарства и обеспечить ими занятия и способности дона Чиччо. Что я имею в виду? Как это понимать? Так ли больны они на самом деле или нет, члены семейства Руокко? Не хочу держать вас в неведении. Молодая донна Элизе и двое ее детей — одиннадцатилетняя Тереза и девятилетний Карлуччо — идиоты, хотя телесно они совершенно здоровы. Супруг же донны Терезы и отец семейства — изможденный старик, усохший, кажется, до самой последней своей неразрушимой сути; это уже не человек, а обкатанный голыш, который смерть однажды уже подобрала, чтобы вложить в пращу и метнуть в иной мир, но он выскользнул из ее костлявых пальцев и снова оказался среди нас. Единственным недугом, от которого страдает эта семейка, является их постоянный и неуемный аппетит, характерный, впрочем, для всех местных жителей. Прозвища точильщика, который как лезвием бритвы заострил способности дона Чиччо, многочисленнее и грубее, чем прозвища дьявола. Такой только начнет точить — и вот, пожалуйста, дон Чиччо уже превращается из рабочего-трамвайщика в лекаря или аптекаря — а, впрочем, не то я говорю — он превращается в «больного по доверенности» или «больного по представительству». Это редчайшая профессия, требующая необыкновенных способностей; дон Чиччо, возможно, единственный человек на земле, который ею владеет; он умело осваивает самые тонкие ее секреты, не имея ни конкурентов, ни подражателей и добывая трудный свой хлеб, в котором никому не отказывается до тех пор, пока никто его и не просит. Двадцать лет дон Чиччо был чистильщиком трамвайных рельсов, чьи обязанности состояли в одном элементарном действии: ввести в желоб щетку и идти за вагоном, думая о чем-то своем — в последние годы он думал об Элизе. Родители выдали ее за него несмотря на большую разницу в возрасте, потому что девушка была немного «тронутая». Она ничему не училась и не знала никакого ремесла; она только молчала и все полнела; если она вставала с места, то тут же начинала идти — все равно куда, хоть никуда, но с таким видом, словно идет со свечой к алтарю. После замужества ей стало хуже, а после рождения Карлуччо она совсем потеряла рассудок. Дети унаследовали ее веселое тихое помешательство. Они вечно смеялись, смеялись без всякой причины, и за ними все время надо было приглядывать, а чтобы они перестали смеяться, их нужно было слегка стукнуть (отец пользовался для этого полой, почти невесомой тростниковой палочкой). Отдать их в приют для умалишенных? Отец скорее бы покончил с собой. Чтобы ухаживать за женой и детьми и вести хозяйство, он бросил службу. Ему причиталось менее половины пенсии и право на бесплатную медицинскую помощь. Вот здесь-то и зарыта собака. В тот момент, когда дону Руокко впервые небрежно протянули в страховой больнице какие-то случайные, но бесплатные лекарства, решилась его судьба.

Вот и сейчас дон Чиччо действует своей наставительной тросточкой, загоняя в глубь бассо, словно маленькое стадо, свое странное семейство, а затем почтительно приветствует дона Грегорио Меллоне.

— Войдите, пожалуйста, — шепотом говорит он. — Мы с вами знакомы?

— Нет, — отвечает посетитель, весь трясясь от озноба, — не имел удовольствия. Меня прислал к вам мой двоюродный брат дон Фернандо, гитарист.

— Ах, дон Фернандо? Прекрасный человек. Родственник Фернандо Дзурфо и мне родственник… я и брать буду с вас как с родственника, ни лиры больше. Сто лир за диагноз, ампулы, таблетки, капли — все за полцены… Согласны?

— Конечно. Как вам будет угодно.

Дон Чиччо убирает со стола, укладывает на нем пациента, под голову подкладывает ему подушку, а под мышку ставит градусник. Затем достает записную книжку и карандаш и задает первый вопрос:

— На что в общем мы жалуемся? — спрашивает дон Чиччо.

— На что я жалуюсь? Меня бросает то в жар, то в холод. Это случилось внезапно, я упаковывал каперсы, как вдруг ни с того ни с сего у меня перехватило дыхание, и меня как будто два раза ударили ножом в грудь и спину… Господи, дон Чиччо, это что-нибудь серьезное?

— Сейчас посмотрим, — говорит дон Чиччо, прилежно записывая симптомы. Он вынимает градусник и отчетливо, по слогам произносит — Тридцать девять и пять… Можно ли представить себе более несомненную картину воспаления дыхательных путей?

— А что это значит? — спрашивает дон Грегорио.

— А то, что у вас недурная пневмония… но не падайте духом, я вас вылечу…

— Мадонна дель Кармине! — восклицает дон Грегорио. — Это что, опасно?

— В мое время вам не помогли бы ни Сан Чиро, ни Кардарелли. Но сегодня у нас есть столько сильных средств! Лекарства, а не слова. Идите домой и ложитесь в постель. Вот восемь таблеток, это знаменитый сульфидин. Примите их в течение суток. Завтра я сам приду к вам и принесу еще более прославленный пенициллин. Только предупреждаю вас — это не дешево.

Дон Грегорио (грустно):

— Ну, раз уж так случилось, ничего не поделаешь. Где тонко, там и рвется… А как с диетой?

— Больше пить. Можно спиртное. Ежедневно десять рюмок коньяка в сладкой воде… Понятно? Сердцем мы займемся послезавтра… idem и почками… Не беспокойтесь, вы ведь как железная бочка!

Дон Грегорио выходит, покашливая, сопровождаемый радостными воплями донны Элизы, Карлуччо и Терезы, которые снова принялись веселиться. Дон Чиччо нежно увещевает их своей тросточкой, хотя он и сам в таком же восторге. Воспаление легких? Наконец-то бог послал ему не вульгарное желудочное расстройство, которое снимается обычными очистительными средствами. Здесь же, хвала всевышнему, речь пойдет о сульфидине и о пенициллине, о самых дорогих и самых сильных современных препаратах. Поэтому можно не сомневаться, что дон Чиччо без всяких колебаний сделает все, что положено. Накормив и уложив в постель жену и детей, он мелко нарезает две головки чеснока, подливает уксусу и тщательно все перемешивает. В полночь он натирает этой дьявольской смесью под мышками. Завтра утром у него будет та самая высокая температура, которая ему нужна. Пробило девять. Пора идти. Дон Чиччо оставляет жену и детей на попечение соседки и, плотно закутавшись в плащ, отправляется в путь. Врач страховой больницы как раз в эту минуту одевает халат.

— Руокко! — стонет он, не веря своим глазам. — Это опять вы? Я не ошибаюсь? Господи ты боже мой! У вас новая болезнь или что-нибудь из старого?

Ни слова не говоря, движениями, в которых есть что-то театральное, старик снимает плащ, пиджак, рубашку, а затем привычно растягивается на кушетке. Частые приступы кашля разрывают ему грудь, буквально выворачивают наизнанку. Температура тридцать девять и семь. Одышка, хрипы и шумы в легких — все налицо; все явилось словно по волшебству, по зову предусмотрительного дона Чиччо. Трения плевры? Ну конечно же, и без них не обошлось — дону Чиччо стоит только захотеть. Колющая боль? Ну еще бы: адская боль, словно раскаленный гвоздь вонзается. Нет, это неслыханно! Тот самый старик, которого менее чем за год поразили все самые распространенные болезни желудка, кишечника, поджелудочной железы, почек, носоглотки и глаз, теперь демонстрирует все симптомы несомненной, блистательной, классической пневмонии. Что же делать? Что делать? Делай пропись, бедный доктор, пиши, прописывай! Пенициллин, сульфидин, хинин; для сердца немного дигиталиса — принимать не сразу, а постепенно, дробными дозами.

— Отправляйтесь домой, Руокко, и немедленно ложитесь в постель… Завтра к вечеру я к вам загляну. Да, сестра, это не старик, а просто тридцать три несчастья.

Дон Чиччо растворяется в воздухе. Аптекарь вручает ему (с тайной завистью, как полагает дон Чиччо) драгоценные медикаменты. Души чистилища, сколько же они стоят! Просто сокровище в таблетках и ампулах. А для семейства Руокко это ежедневные густые супы в течение целого месяца. Бедный доктор навестит Руокко действительно «к вечеру» (днем он пойдет в кино со своей невестой — Руокко известно и это обстоятельство) и два-три раза постучит в дверь мрачного бассо в Сан-Либорио. Дон Чиччо, который в свою очередь следит за течением болезни своего «субпациента», безукоризненно продемонстрирует доктору ее «развитие». Что же дальше?

Да ничего. Человек овладел профессией лекаря и аптекаря, а точнее — профессией больного по доверенности и по представительству, так сказать, рефлекторного больного, и с каждым днем все более в ней совершенствуется. Вооруженный бесчисленными «свидетельствами о бедности», этот ловкий Руокко не ограничивается извлечением дохода из страховой больницы. В совершенстве владея искусством симуляции любого заболевания, хронического или травматического, наследственного или приобретенного, излечимого или рецидивного, он урывает себе бесплатные лекарства от амбулаторий, больниц, благотворительных обществ и даже от пунктов скорой помощи; если не ошибаюсь, он намерен наложить лапу даже на национальный конгресс клиницистов; о его созыве он прочитал в обрывке газеты, который ветер швырнул ему в лицо.

Кто помогает себе, тому помогает и бог. Симулированный диабет равносилен ренте, выплачиваемой в наидефицитнейшем инсулине, приносящем пятьсот лир в неделю. А это рагу по воскресеньям, изысканное питательное блюдо! Люди, когда же на Неаполь низвергнется кортизон? В этот день дон Чиччо наймет карету и, наверное, наденет длинный сюртук. Или его проделки к тому времени будут раскрыты и старика постигнет наказание? Всего один донос — и вот уже в дело вмешивается Закон. Среди бесконечных клокочущих взрывов смеха донны Элизы, Карлуччо и Терезы взломанный шкаф станет неопровержимым обвинением дону Чиччо. Прокурор сразу же решит, что речь идет о «злоупотреблении медикаментами». Дальнейшее расследование заставит его изменить обвинение, но, не питая пристрастия к каламбурам, он не решится вменить дону Чиччо «злоупотребление заболеваниями». Дело закроется само собой? Дай бог. Будем надеяться. Но что бы ни случилось, солнце по-прежнему будет обходить Сан-Либорио, и его благое око никогда не взглянет — ни с упреком, ни с похвалой — на будущие занятия дона Чиччо.

 

Из книги «Так соберемся же с духом и взглянем!»

 

 

Доска на площади

Как только я разбогатею (почему бы и нет, ведь не собирался же я родиться бедным, а вот поди ж ты — родился!), я сделаю вот что. Я совершу необычную покупку, которой не соблазнялся пока ни один миллиардер. Есть на площади Собора в Милане большая световая реклама, эдакое огромное панно из электрических лампочек, по которому каждый вечер бегут слова, восхваляющие любого, кто может заплатить за эту похвалу. Я сказал «бегут» и на этом настаиваю: гласные и согласные непрерывно догоняют друг друга, и каждая буква как будто плюется, оставляя за собой коротенький след свечения, маленький, но назойливый хвостик, так что слова видишь словно сквозь пелену слез и даже от самых веселых из них щемит сердце. Но это не важно, даже наоборот, мне нравится такая эмоциональность; это электрическое устройство, видимо, обладает душой (раз плачет, значит, оно живое); вот эту-то рекламу я и хочу купить. Предположим, я очень богат и ужасно капризен: ну, так сколько же будет это стоить все вместе — и сам механизм, и те, кто приводит его в действие, и электричество, и налоги, и лампочки? Вот деньги, пересчитайте; всё, отныне бегущий алфавит принадлежит мне, и я буду пользоваться им, как хочу.

Что я имею в виду, говоря «пользоваться»? Сейчас объясню. Мне хочется выбраться из своего одиночества, будь оно мрачное или безоблачное — все равно какое. В конце концов, разве я живу не в столичном городе? А сколько я в нем знаю людей? Ну, сто, может, и меньше. А сколько людей в день со мною общается? Небольшое число друзей, может быть, десяток, и это всегда одни и те же люди. Разве это нормально, разве это по-человечески? Думаю, нет. Ведь сказано же: «Возлюбите друг друга, как братья». Что касается меня, то ни о чем другом я и не мечтаю; но любовь не ветер, она рождается из симпатии. А симпатия может появиться, только когда человека узнаешь. А узнать хочется того, кто внушил тебе любопытство. Следовательно, как я могу добиться, чтобы миллион, или сколько их там, миланцев меня полюбили, если я не вызову у них любопытства? Вот так постепенно мы и добрались до сути дела: именно для этого я и купил световую рекламу в центре Милана. Сверкающий и словно немного мокрый экран я, как вы уже поняли, буду использовать для того, чтобы описывать самого себя: так я смогу вызвать любопытство, а может быть, и симпатию; любовь придет позже… да-да, миланцы, мы полюбим друг друга, вы еще не сможете без меня жить!

Разумеется, тут понадобятся скромность, умеренность, такт. Начну я с коротеньких уведомлений, как бы представляя самого себя; два-три вечера на доске будут светиться, скажем, такие слова: «Кто такой Джузеппе Маротта? Такой же человек, как вы; не молодой и не старый, за один только 1953 год он солгал целых одиннадцать раз, а в новый год вступил, пожелав жену ближнего своего. Послушайте-ка. Вы улыбаетесь и сердитесь, работаете и отдыхаете, радуетесь и страдаете, едите и спите, чувствуете себя нужными или лишними — так вот, и у меня все точно так же». Как видите, ничего особенного, просто попытка сближения, желание сломать лед, уменьшить расстояние между мною, владельцем световой рекламы, и теми, кто в данный момент (заметьте этот «данный момент», насчет него все объяснится чуть позже) ею не располагает. На том этапе наших отношений мною будут пущены в ход еще и такие лозунги.

Первый: «Незнакомцы, родившиеся, как и я, в 1902 году, выйдите из мрака неизвестности, давайте соберемся в одну компанию». Второй: «Добавьте мое имя к именам девятнадцати ваших друзей и повторяйте их ежевечерне, множество раз, но не таким тоном, каким читают список награжденных или осужденных, а с той захватывающей интонацией, с какой говорят люди, делясь интересной мыслью или рассказывая о каком-то событии: если вы будете повторять все это достаточно долго, ваша речь обретет смысл». Третий: «Тот, кто сейчас видит луну между руками мадонны на крыше собора, пусть знает, что и я тоже в эту минуту на нее смотрю». Четвертый: «Тому, кто так и не успокоился, хотя уже дважды прочесал Пассаж в обоих направлениях, сообщаю: вот минута, когда столики пустых кафе становятся чашами весов, и каждый, проходя мимо и возвращаясь обратно, бросает на них свою печаль. Скажите мне, сколько весит ваша? Я уже устал нести свою». Пятый: «Эй ты, человечек, который бродит на площади вокруг статуи, давай-давай, продолжай почесываться, мне от этого определенно становится легче». Шестой: «А ты, старая дама, застывшая на ступенях собора, признайся, разве не стремление к одиночеству отделяет тебя, такую пунктуальную при встречах с самой собой, от людей?» Седьмой: «Дру-у-жбы, я прошу у вас только дружбы, а вовсе не чеков на предъявителя». Восьмой: «Подскажите мне мысль, с которой можно заснуть: я так устал, так устал, так устал от своей жены». Девятый: «Сегодня я читал вчерашнюю газету и ел то, что осталось со вчерашнего дня… таким образом я помолодел на двадцать четыре часа, берите с меня пример». Десятый: «Спокойной ночи. Завтра, вместо того чтобы снова сцепиться в драке, крича: „Солнце — мое, я первый его увидел“, давайте-ка спросим у астрономов, сколько в нем миллионов квадратных километров и по-братски его поделим. Мне нужно совсем немного, буквально крупицу — приколоть к отвороту или вдеть в петлицу, чтобы было ясно, к какой планетарной системе я принадлежу». И т.д.

Прошло несколько месяцев. Теперь уже все знают, что световая реклама на площади Собора — это что-то вроде моего дневника, доска, на которой я пишу и тут же стираю все, что придет мне в голову. Никто (кроме иностранцев, но и их быстро вводят в курс дела) больше этому не удивляется. На следующем этапе я безо всякого порядка (как будто мне диктуют облака, камни, собственная моя кровь или просто улица Каппеллери) набрасываю следующие фразы.

Первая: «Не беспокоит ли звезды биение наших сердец — ведь нас на земле миллиарды?». Вторая: «Давайте помолимся за того, кто не умеет браниться». Третья: «Дураки теряют время, но я поступил с ним еще хуже: мне было сто лет, когда я был молод, а сейчас мне пятнадцать». Четвертая: «Дайте мне одеколону, мир смердит мертвецами и помоями». Пятая: «Я чувствую тоску по тем временам, когда меня еще не было, мне бы хотелось увидеть свою мать маленькой девочкой среди игрушек в тот момент, когда она, забывшись, вдруг ощутила таинственное и невыразимое предчувствие моего бытия». Шестая: «Остерегайтесь моей любви, она искренна». Седьмая: «Если Богу понадобится гражданство, то в наше время оно будет либо американским, либо русским». Восьмая: «Мы с такой быстротой летим вокруг солнца, а я вышел из дому без носового платка!» Девятая: «Не будьте такими, как мой друг Паоло, который при первом же препятствии падает духом, и не подражайте моему другу Паоло, который, стоит ему столкнуться с легким недомоганием, моментально его подхватывает». Десятая: «Так как будущая война будет войной идеологий, то наконец-то, кроме собственных скелетов, мы увидим еще скелеты правоты и неправоты». Одиннадцатая: «Вчера мне пришло в голову: из содружества одного человека с одной мыслью может иногда получиться шедевр, но из содружества множества людей с одной мыслью не может выйти ничего, кроме мировой войны или фильма Де Милля». Двенадцатая: «И никто даже не думает, что скоро май. Боже мой, боже, сделай так, чтобы светлячки и зерна пшеницы оказались даже под президентскими столами! Напусти кузнечиков в сапоги Маленкову и в цилиндр Эйзенхауэру! Дай нам деревню Горация, а не битвы Монтгомери. Верни нам землю, растения, зверей, верни нам сон!» Тринадцатая: «Я бы не колеблясь полюбил своих врагов, если бы в результате мне не пришлось стать их союзником и участвовать в их неутомимых попытках меня уничтожить». Четырнадцатая: «Я вспомню о вас в своем завещании, миланцы! Пусть я проживу здесь тридцать, даже сорок лет, но помните: Милан я вам завещаю, да-да, я вам его отдаю, он ваш!» И т.д.

Вы поняли? Не исключено, что я воспользуюсь световой рекламой еще и для того, чтобы передавать свои стишки и рассказы, по мере того как они будут у меня появляться. Это будет как бы каждодневная исповедь, и я вытряхну свой мешок до самого дна. В начале своего повествования я уже намекал на то, о чем собираюсь сейчас сказать (помните «данный момент», на который я вас просил обратить внимание?). Так вот, после того как я полностью исчерпаюсь, я уступлю свою бесплотную доску всякому, кто захочет последовать моему примеру. Любой сможет располагать ею, лишь бы нашлись у него печаль, надежда, обида, сон, истина, ложь, страх и ярость, от которых ему хотелось бы избавиться или которые ему, наоборот, хотелось бы закрепить. Ведь и через наше сердце непрерывно текут такие же сверкающие буквы, которых просто никто не видит, — текут и складываются в слова — значительные и пустые, злые и нежные, но сразу же исчезающие, так что мы даже не успеваем отдать себе в них отчет! Так давайте же выведем их наружу и прочитаем. Нет, не случайно я разбогатею именно в Милане, а не где-нибудь еще!

Я был здесь счастлив и несчастлив ровно столько времени, сколько понадобилось, чтобы задуматься наконец над следующей проблемой: как может моя страна заключать договоры о дружбе с какой-нибудь Северной Тивонией, если я не знаю даже, кто такой и о чем думает мой сосед по дому или человек, который сидит рядом со мной в автобусе? Миланцы, давайте откроем новую эру в человеческих отношениях: настанет вечер, и каждый придет на площадь к моей доске, чтобы защищаться и обвинять, рассказать о себе и себя показать, для того чтобы действительно быть вместе со всеми.

 

Измученный город

Июль терзает Милан, нашу северную столицу, он ненавидит ее и любит, он не уверен в ней, в этом все дело; он тиранит ее, потому что слишком трудно она ему досталась. «Ну поверь же, я твоя», — говорит она ему, задыхаясь, но он, следя краем глаза за проспектом Семпионе (только оттуда могут появиться первые осенние листья), грубо ее обнимает и отвечает: «Да, дорогая, да, ну скажи же, скажи, как меня зовут?» — он весь горит, он бредит, он обезумел.

На рассвете на пригородных лужайках кузнечики, пропустившие последний автобус ночного ветерка, с которым еще можно было скрыться, переворачиваются на спину и испускают дух; черные комочки в серой траве, на которые чуть позже будут наступать прохожие, — это их обуглившиеся тела. Итак, солнце сейчас сделает свой очередной выход; на фасадах домов написано драматическое ожидание — так негашеная известь ждет штукатура, который вольет в нее воду, и на ее поверхности (о, мучительная агония) станут вспухать и опадать сотни белых горлышек; на крышах домов тут и там лежит по облачку правильной геометрической формы, как будто серийного выпуска, но с минуты на минуту они растают; из маленького кафе в переулке выходит официант с плетеным столиком, который он несет, как щит: четыре шага — и он уже пошатнулся… Да, дружище, ты не тот гладиатор, который может вступить в открытый бой с миланским июлем.

Нас будит наш собственный запах, здоровый и неотступный, которым пропитана влажная подушка. Куда делось одеяло, куда делись мысли, куда делось время? Где имя, где привычный вид каждой вещи? Тело кота расплывается на ковре, потолок ходит волнами, темнота сворачивается и тает, фитиль, от которого вот-вот вспыхнут краски на картинах, уже подожжен, шуршат обои, скрипит пол в коридоре, и мы ясно представляем себе, как нависло сейчас над городом и над всем миром то мутное и плотное небо, каким в Неаполе завершается обычно ночь Пьедигротты. Надо выйти как можно раньше, воздух в комнатах давит на плечи, как курящийся паром халат, и каждый предмет взывает о помощи, которую мы не в силах ему оказать: увидев на полочке в ванной сухой жесткий остроконечный ус монгольского раба, я испытываю угрызения совести — неужели это она, моя кисточка для бритья? Но вот я выхожу, наконец-то я выхожу — мне нужен глоток, хоть малая толика воздуха. Швейцар на лестнице делает движения человека, который моет пол: он окунает тряпку в ведро, полощет ее, вынимает, шлепает на площадку, но где там — она уже сухая! Почтовые ящики распахнуты настежь, и я одобряю эту попытку предупредить пожар — он может вспыхнуть в любой момент, стоит только загореться открыткам, которые шлют из Рапалло, Стрезы, с острова Искья находящиеся там на отдыхе дамы; некоторые письма свернулись в трубочку, и я представляю себе, как получатель долго и нежно разглаживает их о свою горящую щеку, которой так не хватает сейчас Эдвидж или Паолины.

Милан продолжает трудиться, но нельзя не заметить, что под воздействием июля труды эти смотрятся несколько иначе, чем раньше. Это выглядит особенно очевидно и забавно здесь, на окраине, откуда уже близко деревня.

При любом, даже самом слабом звуке на стене, окружающей маленький заводик, возникает пунктир лихорадочных бросков ящерицы, напоминающий буквы на рекламных плакатах, до которых так падки политики и спортивные чемпионы; по заводскому двору разлит насыщенный свет гумна, и кажется, что рабочие сейчас усядутся на землю и начнут грызть зубчатую передачу или просеивать в решете железные опилки; из каждой щели в куче сваленного во дворе железного лома торчит зеленое сверло: это отважные, воинственные, свирепые стебли, командос растительного мира, которые молниеносно прорывают внешнюю линию обороны Милана. Внимание, внимание, они здесь: трава в стыках трамвайных рельсов, зовите пожарных! Продавец газет, трава в твоем киоске! Бакалейщик, трава пошла на тебя приступом и победила: в твоем имени на вывеске уже нельзя прочитать одну букву! Неужели мы разбиты, неужели мы отступаем по всему фронту? Меня охватывает паника, мне кажется, что трава повсюду, может быть, она и на мне; а вон, вон — скажите мне, что это галлюцинация! — вон метелка травы на крыше такси!

Июль стер своей губкой часть миланской толпы: даже в самом центре, в безумном своем центре Милан стал неузнаваемым, новым. Чтобы перейти улицу, вам уже не надо искать пращу, которая метнула бы вас на другую сторону. Если вы сумеете не обращать внимания на Гейбла и Кроуфорд, которые обнимаются на десятках гигантских киноафиш, часа эдак в два пополудни вы сможете побыть в относительном одиночестве на площади Миссори или Криспи. Я своими глазами видел, как сделались в эти часы бескрайними и пустынными просторы площади Сан-Бабила, на которой, в самом центре, остались всего лишь две фигурки, черная и белая: регулировщик, который перелистывал путеводитель, и священник, который ждал его разъяснений; черный и белый человечки казались фигурками на шахматной доске — последний, решающий ход в какой-то сложной партии. Хотя нет, я ошибаюсь, был там еще продавец цветов, почти потерявший сознание под своим зонтом, а еще там было столько Маротт, сколько летних месяцев провел я в Милане с 1925 года по сегодняшний день: порассказали же они мне историй в эти нескончаемые часы!

Вот 1925 год: я зарабатываю у Мондадори триста лир в месяц и помолвлен с девушкой, которая каждый вечер ждет меня в Монце; у меня нет денег, чтобы хватило и на трамвайный билет, и на ужин, и потому я либо ужинаю, либо предаюсь любви. Свидание у канала Виллорези всегда начиналось со свертка, который Ольга, добрая душа, приносила с собой — хлеб с ветчиной, хлеб с поцелуями, хлеб со звездами, хлеб с сияющей перламутровой травой, которую взад и вперед таскают на себе светлячки. Я возвращался домой последним трамваем, который тогда ходил до собора; город продолжал пылать, хотя и без дыма, пустынный, решительный, сильный, каким он всегда был и будет в июльские ночи. В баре для полуночников я часто встречал демона, то есть несчастного Синопико с его печальным диковатым взглядом и остроконечной бородкой, которая, казалось, вот-вот вас пробуравит; смех у него был как молния, как бритва, неожиданно блеснувшая в зеркале, и, глядя на него, я всегда думал: вот человек, который разжигает миланское лето.

А вот июль некоторое время спустя: мы с бедным Чезаре Альфетрой ходим взад и вперед по улице Сант-Андреа и орем; мы совсем потеряли голову и доказываем друг другу (каждый из нас влюблен и держит приятеля в курсе своих дел, вот, собственно, и все), что женщины сделались женщинами, потому что они не заслужили того, чтобы стать мужчинами. Помню, как настала минута, когда уже просто нечем стало дышать — улица Сант-Андреа превратилась в раскаленную печную трубу, — и мы смотрели друг на друга, как два водолаза, как будто сквозь стекло, и я так и вижу сейчас тебя, Чезаре, сквозь эту дымку, которая потом, когда ты умер, превратилась в слезы.

Сколько незаменимых друзей уже никогда не вернет мне миланский июль! Вот, к примеру, ранний вечер, и мы, человека четыре-три, сидим у Эдуардо Моттини. По-моему, он жил на улице Бергамо, но я помню только клавиатуру рояля, по которой летали его пальцы, желтые от никотина и от такой же, как никотин, разъедающей обиды на жизнь. Моттини играл Баха, а я, Альдо Габриэли, художник Казоларо и еще кто-то, склонив головы и зажав руки в коленях, уносились из раскаленной, словно печь, комнаты туда, куда звали нас эти звуки, куда Моттини хотел нас перенести.

А вот (июль, улыбнись же!) я надеваю свой лучший костюм, ибо приглашен на обед к Фраккароли. Воскресенье, ароматы парка провожают меня до самого порога чистенького домика на улице Леньяно, раскланиваются и удаляются. Я ужасно смущен, потому что стесняюсь Фраккароли, а также потому, что прибывают другие гости, совсем непохожие на меня. Меня прошибает холодный пот: я боюсь, что во время застолья не сумею быть на высоте блюд и разговоров; я силюсь принять непринужденный вид, но сижу как на иголках. Июль, ты помнишь? Фраккароли наливал нам вино в какие-то диковинные огромные бокалы — я считал, что это реликвии, вывезенные им из его путешествий специального корреспондента; внезапно моему бокалу, который мог вместить в себя целый Лувр, надоело вливать в меня мужество: я схватился за скатерть и повалился навзничь; я слышу, как Фраккароли мягко говорит прислуге: «Кончайте убирать со стола, кофе будем пить в гостиной», меня ставят на ноги, но я все равно вижу все окружающее как будто изнутри того огромного бокала. А знаете, Фраккароли, даже сейчас, когда я смотрю на черную и белую фигурки посреди пустой шахматной доски площади Сен-Бабила (еще один, последний ход, и партия окончена), и я, и Милан — мы по-прежнему находимся под вашим опрокинутым бокалом: так в моих краях прячут святых под стеклянным колпаком, который отдаляет их от нас и, отдаляя, преображает.

А как жалко, как жалко мне манекены в витринах магазинов готового платья! Один из них на улице Данте был одет в непромокаемый плащ и всегда далеко провожал меня взглядом. Уж не придется ли нам еще до конца июля прочесть в газете: «Обезумевший манекен раздевается в районе Порта Венеция»?

На площадь Собора всякий раз, когда поливальщики, освежающие асфальт перед храмом, забывают закрыть хоть один кран, слетаются голуби — искупаться. Это именно та ванна, какая им нужна — маленькая, квадратная, мгновенно испаряющаяся. Самые сильные из них (а может быть, самые хитрые) первыми погружаются в воду и начинают там встряхиваться, другие топчутся вокруг счастливчиков, умоляя и угрожая, требуя, чтобы они поскорее вылезали. Мелькание множества гладких головок, стук нетерпеливых клювов, которых становится все больше… И хотя во всем этом — тоска по воде, их лапки все равно кажутся похожими на морские звезды! Люди останавливаются, толпа сгущается, все стоят, смотрят, молчаливые, любопытствующие. Так давайте же охватим одним взглядом — это вполне возможно — все сразу: и голубей, и воду, и лето, и город, и нас с вами. Дорогой господин мэр, попросите какого-нибудь художника, пусть он нарисует купанье голубей на площади Собора, это и будет экслибрис Милана в июле.

 

Миланские открытки

Даже в самом худшем случае, когда меня, старого и грустного, снова окутает недвижный и теплый воздух какого-нибудь местечка на склоне Везувия и мухи с бабочками начнут кружить вокруг меня со своими вопросами, я всегда смогу заняться продажей открыток. Хотите эту, скажу я, вот эту, где изображен парк со стороны проспекта Семпионе с Аркой Мира в глубине? Ранним утром всякий, кто идет по его аллеям, тащит на себе положенную ему большую или меньшую долю тумана; травинки с каплей росы на кончике кажутся спичками, вот-вот появится веселый солнечный луч и все подожжет. В том месте, где сейчас загорится, спит какой-то бородач: полиция, скорей сюда, он мертв! Нет, он пьян, нет, он просто сумасшедший, он плачет и смеется, он говорит, что поедет в Америку, там у него брат король!

Да уж, истоптан мною этот парк был вдоль и поперек; мы с моей девушкой оттуда буквально не вылезали, так что однажды какой-то тип даже спросил меня: «Вы что думаете, вы в гранд-отеле?» Я ответил: «А что, разве герцогство миланское принадлежит вам и у вас на это есть соответствующая бумага от папы или императора? А оплеуху не хотите ли?» Но тут Елена утащила меня силой, так что ничего не произошло, и слава богу. Какую длинную нить мыслей («я непременно сделаю то и скажу это, за это меня похвалят, и за то тоже») продел я за это время сквозь игольное ушко Арки Мира! А еще я держал здесь экзамен на водительские права, но дерево росло именно там, где инструктор сказал: «А сейчас проверим задний ход», и я провалился. Сюда я приходил прятать свои слезы, которые однажды так напугали прохожего на улице Винченцо Монти; здесь я разорвал в мельчайшие клочки, которые неслись потом за мной по ветру до самого дома, письмо Сандры; здесь в прошлом году, забавляясь с друзьями так, словно я еще совсем молодой, я вдруг почувствовал, что не могу больше ни бегать, ни прыгать; здесь в 1935 году я нашел котенка, которого мы назвали Родриго и который разговаривал во сне; здесь я столько раз говорил себе: «Вот он, мой старый парк, цветок в петлице Милана, один бог знает, как он будет сиять в моей памяти, когда я окажусь далеко».

Рекомендую вам еще и вот эту открытку, скажу я бездельникам и зевакам из Резины или Пульяно, это Сан-Бабила. Когда заходит солнце, весь свет Милана поселяется здесь. Крестьянки с окраин должны были бы приходить сюда за светом, как ходят они за водой к главной водоразборной колонке в своем квартале — с кувшинами, бочками, ведрами; свет для профессора, играющего на трубе и с трудом разбирающего Вагнера в своем полутемном первом этаже на улице Лозанны, свет для студента, корпящего над логарифмами на Римском проспекте, свет для сапожника с улицы Меллони. Для этого надо просто встать на Сан-Бабила под любым окном или у любой витрины: взял сколько нужно, поблагодарил и ушел. Однако именно я оказался той слепой летучей мышью, которая, очутившись однажды вечером посреди Сан-Бабилы (там, где регулировщик одним взмахом руки извлекает сверкающие автомобили из футляра улицы Монте Наполеоне и время от времени раскупоривает бульвар Виктора Эммануила, позволяя хлынуть оттуда потоку пешеходов), начала вдруг метаться под портиками, покуда не наткнулась на стену небоскреба. Мне нравится это мое приключение; я вообще без ума от Милана, вы правы, а уж в этом-то месте я готов быть чем угодно — хоть стеной, хоть электрическим проводом, хоть вывеской; возьмите мои кости, думал я, и постройте из них новый газетный киоск! Такова волшебная власть света Сан-Бабилы; напоенный им, даже последний оборванец чувствует вдруг на своем теле все костюмы, на своей голове все шляпы, на своем запястье все часы, выставленные в здешних сияющих витринах; ну а потом он входит в бар и говорит: «Неважно, сколько стоит, подай-ка мне с третьей полки все бутылки по порядку и к ним одну маслину». Нет, серьезно, Сан-Бабила так прекрасен, так элегантен, так просится в мадригал, что даже ученые филологи, нанимая туда такси, говорят так: «На улицу Маттеотти, к углу Санта-Бабилы».

И снова, и снова открытки; а вот, мои дорогие, Студенческий квартал. Я зову его «белокурый район». Сколько лет вы ему дадите? Бульвары тут бегут, держась за руки, и приглашают вас их догонять; в Милане нет стен более молодых и веселых, чем эти; однажды я чуть было не взялся за кисть, чтобы исправить слова на предвыборном лозунге на бульваре Романья, мне хотелось написать: «Не целуйте меня!» как пишут на передничках маленьких девочек. Я знаю все о Студенческом квартале, там был мой первый настоящий дом, там все время вырастали все новые и новые уродливые здания с маленькими, как камеры американских тюрем, лоджиями или с диковинными круглыми балкончиками, так что всякий, кто на нем появлялся, имел такой вид, будто вот-вот начнет комментировать отрывки из святого Луки; но все это вовсе его не портило, район становился все более «белокурым» и все более изящным; солнце предпочитало его всем остальным, а ветер летел по нему в праздничной колеснице, заставляя садики раскрываться павлиньими хвостами; иногда парочки, исследовавшие здешние луга, чуть не вскрикивали, заметив, что едва не наступили на какую-то микроскопическую виллу! А видите вон тот высоченный купол — он может показаться церковью, но на самом деле это просто такой дом с претензиями. Там жил Джорджо Периссинотто, мой друг художник, в ту пору, когда оба мы были холосты и безумны; жил в огромной полукруглой комнате, в которой вместо стен были сплошные окна; зимой, желая согреться, художник часами бегал по ней бегом марафонца и с его же усердием; входя, я видел, как его дыхание превращается в облачка пара, похожие на мыльные пузыри.

— Позвони в университет, может, они пришлют нам парочку скелетов, мы бы протопили эту проклятую печку, — кричал он мне, продолжая бегать.

Но зато в июле… Ах, как помню я этот запах, который обволакивал меня в полукруглой мансарде Джорджо, запах Студенческого квартала, который отдавал травой, а еще — не то теплой рубахой, не то птичьими перьями, в общем, живым телом! Однажды мы привели в комнату Джорджо девушку, которую подобрали на Венецианском проспекте. Это была гулящая, кажется из Пульчи; она хотела заставить нас купить часы, которые приглянулись ей в витрине на улице Плиния, а мы вместо этого упорно читали ей Д'Аннунцио («Вы как шпага, но без эфеса, не бряцавшая никогда, и лучистость ваша чиста»), и каждый раунд нашего с ней забавного разговора завершался тем, что она просто жить не может «без тех цасиков»; и все это время в огромных окнах нам было видно, как внизу, в Студенческом квартале, разматывается живая лента автомобильных фар, как бегут там трамваи, неся на гребне свой светлячок, как вспыхивают тут и там бесчисленные огненные точки — может быть, то были мотоциклы, а может, прохожие с зажженной сигаретой в зубах; венецианские фонарики дансинга под открытым небом складывались в рисунок плота, затерянного в море тьмы, до нас долетали конвульсивные SOS синкопированной музыки; и время как будто остановилось, застыло: ни у кого не было «цасиков», милая девушка, ни у кого в целом мире!

Миланские открытки… Послушайте, люди со склонов Везувия, среди которых я закончу свои дни, на вашем месте я, не раздумывая, взял бы вот этот проспект Гарибальди; вам должны нравиться эти растрескавшиеся стены, покрытые коростой грязи, ведь это чистейшая грязь (такими бывают только земляные комья), естественная, как следы земли на лезвии плуга, грязь, говорящая о старости, вечности, неизменности — это мир, каким видели его прадеды и каким увидят правнуки; все здесь — двери, окна, почва, карнизы — все описано и заверено у нотариуса, все завещано, все обеспечено. Вот двор с грузовыми весами: на железную платформу вталкивается целый товарный вагон, из которого выведен скот, и она едва вздрагивает, заявляя «двадцать семь центнеров», как заявила бы «добрый вам день»; орут мужчины, и в их сочной диалектной речи, то опадающей, то вздымающейся, возникают слова, которых я не понимаю; белье, развешанное на перилах галерей и курящееся паром, совершенно неподвижно, и ему интересно, что за ветер развевает лошадиные гривы; столяр строгает столешницу, испещренную тончайшими золотистыми прожилками — словно косы Офелии, ставшие деревом; августовское небо все в белых облаках, до которых не дотянуться дыму от костра, разложенного у самой стены каким-то полуголым малым; соорудив из нескольких кирпичей нечто вроде замка Сфорца, он стряпает на нем еду, а рядом протестующе плюется фонтан. А это лавчонка проспекта Гарибальди для миллиардеров субботнего вечера или конца месяца — рабочих и служащих, которые, по мнению торговцев, нуждаются лишь в поношенной одежде и подержанных кастрюлях. Каждый костюм болтается на крючке, раскладывая свою тень на тротуаре во всю длину или сгибая ее в коленях; тот, кто носил его раньше, либо умер, либо делает вид, что с ним незнаком, когда проходит мимо, незаметно на него поглядывая; как-то и я, в апреле 1926 года, отрекся от одного своего рваного пиджака, но стоило петуху пропеть три раза, как я вспомнил о матери, приводившей его в порядок посредством художественной штопки перед моим отъездом в Милан, и расстроился: мне захотелось поскорее разбогатеть, чтобы иметь возможность выкупить его и забальзамировать.

Думаю, что на этом месте кто-нибудь из обитателей склонов Везувия прервет распродажу миланских открыток, я почувствую едва заметное прикосновение — так касается плеча упавший лист, вздохну и знаком попрошу мне помочь. Положите мне обратно в карман мои открытки: то была ошибка, я не хочу с ними расставаться. Раздвиньте на минутку дома, придвиньте море, вот так, хорошо, поставьте только еще экран от солнца, и не надо ничего говорить, прощайте.

Другая открытка, с которой я не расстанусь никогда, куда бы меня ни занесло, где бы ни кончил я свои дни, изображает Милан в воскресенье. Может быть, в одно из тех мартовских воскресений, уже ясных, но еще с ледяной лентой в волосах, когда весенняя заря соскальзывает с ложа зимы и бежит навстречу солнцу; она ничего не стыдится, она говорит: «А что такое, я уже взрослая!» Лучи мартовского солнца в Милане выглядят как ходули, как ноги без суставов и наводят на мысль о смешных прыжках новорожденных жеребят; а стоит до них дотронуться, как они рассыпаются и тают: смотрите-ка, это же был просто иней!

Встанем на заре, если хотим получить полное и точное представление о воскресенье в Милане. Дом еще безмолвствует, все спят и видят во сне, что спят; задыхаются будильники, завернутые в полотенца; из замочных скважин струится темное, как сон, дыхание, странно отдающее запахом выздоравливающего тела. Лестничные ступеньки рассказывают: балерина с третьего этажа вернулась очень поздно, сигарета со следами губной помады, выскользнувшая из ее губ, говорит о том, что женщина была одна, что она не мешкала, выходя из такси у подъезда, что ничья рука не помахала ей из машины; можно также предположить, что, ища в сумочке ключи, она не выдержала и заплакала.

Грохот двери, захлопнувшейся за вашей спиной, заставляет улицу насторожиться; в слабом свете вы чувствуете впереди себя какую-то странную возню: это в яростной спешке одеваются, чтобы показаться вам в праздничном наряде, стены, асфальт и небо Милана. Город странно пуст и прозрачен в эти часы; нет обычных групп рабочих, скапливающихся то здесь, то там; нет экипажей, которые медленно, словно в наказание, пересекают его на своих огромных колесах; Милан словно раздается вширь и вдаль и обретает отчуждающую глубину фрески; оставшись один, он становится портретом самого себя; он не отвечает на свистки паровозов, не гасит витрин и светофоров, обертывает в солому дворников и почтальонов, отрезает язык у динамиков и моторов и разве что позволит пронестись, подобно привидению, пустому, бешено мчащемуся трамваю.

Перспектива и план Милана так радикально переменились, что сейчас я могу запросто сунуть себе в петлицу садик у площади Баракка или почистить ногти острием стальной башни, подбадривающей деревья парка: «Ну, еще, еще немного, и вы до меня дорастете»; а с Итальянского проспекта сворачивает ко мне не поливальная машина, а слишком низко спустившееся и пролившееся дождем облако; что же касается веселого шарлатана, только что вывернувшегося из-за угла улицы Орефичи, на которую глазеет Пассаж перед Собором, то он только что с луны, и огромный зонтик, в котором он, перевернув его, раскладывает свой диковинный товар, служил ему парашютом. Из всего этого вам должно стать ясно, что только ранним утром Милан шепотом рассказывает свою мирную сказку тому, у кого есть уши, чтобы ее услышать. Как бы хотелось мне быть ломбардским Диснеем, чтобы изобразить встречу и обмен приветствиями между голубями Аренгарио и первым автобусом, показать, как кольца кипящего пара, вырывающиеся из его радиатора, нанизываются на пальцы статуй Собора; а еще я нарисовал бы ветер, который просыпается горбатым, потому что спал под куполом Пассажа, и восьмерых высоченных регулировщиков, которые иной раз (ведь сегодня же воскресенье) меняются местами с Атлантами на фасаде одноименного дворца с площади Криспи; и вы увидели бы, как разминаются старые Атланты и, довольные, куда-то уходят, а регулировщики подставляют плечи под балконы, выпячивают грудь, и красавицы с журнальных обложек, шуршащих в киосках, делают им глазки и даже шлют воздушные поцелуи.

Уже десять, и под портиком «Ла Скалы» начинается пора свиданий; первым приходит мужчина, потом женщина, он берет ее под руку, и они пускаются в путь, веселые и какие-то слегка ошалевшие, словно голуби, извлеченные фокусником из цилиндра. Всякий нормальный человек, направляющийся утром в Собор, хочет, чтобы по пути его обласкали дома улиц Мандзони, Маттеотти, Карла Альберта и Данте. Боюсь, что скоро для входа в Пассаж в воскресные утра понадобятся билеты и контрамарки. Случается, что адвокат или инженер, ухитрившиеся втиснуться в него, не переставая читать газету, узнают приятеля не глазами, а на ощупь. А сколько здесь свернутых газет! Новости, фотографии, экономические проблемы, ураганы, землетрясения, преступления, горячие и холодные войны — здесь все это становится неважным, тревожиться об этом мы будем завтра, на работе, а сегодня — оставьте нас в покое. За стеклянными витринами баров сияет золото куличей и видны бокалы с опушенными сахарным инеем краями, а уж о том удивительном ощущении покоя, дружественности и удачи, которые вызывает у нас вид насаженной на зубочистку маслины, ломтиков жареного картофеля, анчоусов, колечком свернувшихся на куске хлеба, я не буду и говорить.

Каждый думает: с чего начать — с аперитива или с мессы? Жажда ладана и жажда вермута никак не могут договориться, но решим так: сегодня воскресенье, на дворе март, сходим к мессе между двумя аперитивами.

Собор никогда не бывает заполнен до отказа, он мог бы вместить в себя все население Милана, и если вы не столкнетесь там с другом, которого не видели несколько лет, это значит, что он переехал или умер. Объявление у входа рекомендует женщинам прикрыть голову, но ничего не говорит о том, что они должны уклоняться от наших взглядов. На каждом шагу любопытство наталкивается на ответное любопытство. Не то чтобы по воскресеньям мы испытывали в соборе меньший страх перед Богом, но в этот день бог помещается в главном алтаре, он далеко, и он смотрит на нас с редкой снисходительностью: он отдыхает, и карающие молнии засыпают в его руке. Солнечные лучи, проникающие сквозь высокие витражи, пронзают пол, и каждая молодая женщина, на которую упал такой луч, превращается в Беатриче, какой увидел ее Данте на берегу Арно; и невозможно помешать тому, чтобы верующий не вздрогнул и не подумал: «А вот эту, прости меня Исусе, я подожду у выхода». А пока он все продвигается и продвигается вперед (та часть храма, что ближе к дверям, всегда пуста), и ему удается лишь рассмотреть — не понять! (разве что он недоучившийся епископ) — то, что происходит в главном алтаре, где толпятся отправляющие сегодняшнюю службу. Нежно и угрожающе звучит орган, слышится то речитатив, то шепот, время от времени становится различим кончик нитки в том клубке церковников, которые расположились в углу: четверо священнослужителей восседают, четверо преклоняют перед ними колени, и так до тех пор, пока неожиданное распутье литургии не заставит их поменяться ролями; верующим уже десять раз показалось, что вознесение вот-вот совершится, и десять же раз они вынуждены разочарованно подняться с колен; в кадиле, когда его встряхивают, поскрипывает песок; сутаны, мантии, епитрахили ежеминутно вздымаются и опадают; кто облачается, кто разоблачается, кто падает на колено, кто листает молитвенник, кто светит ему факелом: это большие маневры веры, таинственные и роковые, как решающая битва; разве может бог противиться такой мощной атаке? Он взволнован, он потрясен, он уступает, он гордится, он говорит «да».

И наконец час второго аперитива в Пассаже, самый трудный. Еще чувствуя во рту вкус причастия, миланцы стоят в кафе, вплотную притиснутые друг к другу. Если сосед не знаком, с ним не разговаривают, но атмосфера все равно сердечная, поднятые бокалы как бы празднуют всеобщее примирение. А теперь пора идти. Трамваи об этом знают, их становится больше. Сверток со сластями в руке усердного жениха следует за таким же свертком в руке иностранца, приглашенного на обед к соотечественникам на площадь Пиола; кто-то перехватывает вас как раз в тот момент, когда вы садитесь в автобус: «Господин майор, — кричит кто-то, — вы меня помните?» Это, конечно, ветеран, который настаивает на том, что узнал в вас своего офицера; напомнив о неравной схватке в окрестностях Аджедабибы, во время которой вы, оказывается, спасли его от верной гибели, он сообщает вам, что три дня не ел. Бедняга, вы даете ему несколько сотен лир, так как мысль о том, что вы воевали и спасали человеческие жизни, не может не взволновать в воскресное утро; задумавшись, вы пропускаете второй, потом третий автобус, наконец берете такси, и Милан, который остается у вас за бортом, постепенно снова пустеет и погружается в самого себя.

Все вновь оживляется между шестью и девятью. Под портиком «Ла Скалы» и на проспекте Виктора Эммануила наступает время дам и барышень, которых очень редко можно увидеть здесь в будние дни. Перед ними, позади них, рядом с ними идут с воинственным и недоверчивым видом коренастые мужчины. Это замужние красавицы, домохозяйки с дальних окраин, приехавшие Милан посмотреть и себя показать. Они ведут за руку детей и время от времени, делая вид, что поправляют на них пальтишко или берет, оборачиваются и ловят ваш взгляд: в течение одной нескончаемой минуты они успевают приникнуть к вам, обшарить, избить, обнять, и все для того, чтобы вытянуть из вас все возможные сведения. Их быстро тускнеющая красота, которая попусту выставляет себя в рамах сотен окон, выходящих на серые бульвары окраин, взывает к вам с улыбкой отчаяния: откликнитесь ей!

Фойе театров, кино, дансингов кишат людьми. В Пассаже появляются парочки в вечерних платьях — эти идут в «Ла Скалу», и женщины кажутся множеством Золушек, которые лишились своей кареты по непростительной рассеянности феи. Одарив их платьями, драгоценностями и неотразимым очарованием, она, должно быть, уснула, разморенная запахами кухни, и бесполезно ее будить и умолять. Палочка дирижера «Ла Скалы» показывает последнее «си», и миланское воскресенье на этом кончается. Фары бесчисленных автомобилей, которые развозят богачей, ослепляют стоящие на улице Томмазо Гросси и площади Каироли ночные трамваи, которые никак не решаются тронуться с места.

Стоя у стены, играет на скрипке нищий, рядом сидит старуха и спокойно вяжет, держа на коленях ученого кота с короткой шерстью и глазами филина; кот почтительно относится к клубку и обладает необъяснимой способностью притягивать к себе милостыню. Музыка (если это музыка) дрожит и бьется под неловкими прикосновениями смычка; женщина накидывает петли не глядя — как тот, кто создавал для нас воскресенья, времена года, эпохи; кот — думает.

 

Песенка в честь тумана

В Милане туман; теперь рабочие, которые выходят из дома раньше всех, на одном только мизинце несут его не меньше центнера. Этот грубый, на заре встающий народ не зря идет, держась группой, — кулаки в карманах, растопыренные локти соприкасаются; именно они, эти торопливо идущие рабочие и мелкие служащие и есть опоры, кариатиды, атланты тумана, и беда, если они не выдержат; тогда их тяжелый груз соскользнет, покатится, разобьется, и ноготь голубого неба неожиданно царапнет крыши домов, а тончайший солнечный луч коснется электрических проводов, словно рассеянно беря аккорд на гитаре. А еще можно сказать, что миланцы, которые выходят по делам рано утром, это трубочисты тумана, они прокладывают и расширяют проходы, они пробивают тропинки для менее отважных, которые пойдут вслед за ними; взгляните на тот слабый огонек среди деревьев, к которому они направляются: как они угадали, что это трамвай на Бовизу, стоящий на конечной остановке с токоприемником, превратившимся в I без точки, и колесами из ваты? А завод, который, выплыв из тумана, вдруг причаливает прямо перед ними — кто его вел? Среди рабочих всегда есть опаздывающий, который мчится бегом, и кажется, что он бросает заводу швартовый, как это делают катера в Венеции. Гудки ревут, но так, словно засунули головы под подушку, а может, это туман залепляет нам воском уши? Все мы потомки Улисса, которых ломбардская осень тщетно уговаривает: «Да, да, это — твой неизменный токарный станок, но плюнь на него; а то — всего лишь выстроившиеся в ряд канцелярские столы, но беги от них, для них важны только они сами, они не принесут тебе счастья, от них только го-ре, ми-фа-соль-ля-си-до-ре».

Я был уже взрослым, когда открыл миланскую Америку, и тумана до той поры не видел. В Неаполе, чтобы найти горсточку тумана, нужно разбежаться и допрыгнуть аж до Везувия, но и там он бледный, линялый; такой туман — не жилец, он умирает у вас на ладони, как бабочка. Итак, значит, я приехал, увидел и сказал: «Иисусе, в чем дело, почему у здешних ангелов такое тяжелое дыхание?» Пройдя сто метров, я останавливался, словно пробил Симплонский туннель. Жив ли я еще или умер? Оно еще при мне, мое привычное тело, произведенное на свет нормальной южной мамой? Я его несу или оно меня несет? Иисусе, Милан курит меня, словно табак в трубке, — разве человек может такое вынести? «Джузеппе Маротта прибыл к нам инкогнито, более того — совершенно невидимый даже на расстоянии двух шагов; может, лучше будем считать, что наш автомобиль принял его за тень тени от ничего и он отбыл в предуготованные ему края, оставив после себя странный запах надежд и молитв». Иисусе, я задыхаюсь, ох, проклятый туман… И подумать только, как я полюбил тебя вскоре после этого, дорогой мой туман!

В тумане Милан на долгие часы, а то и на целые дни становится городом без прошлого и будущего, гигантским вертолетом, зависшим между пространством и временем. «До-ре-ми-фа: куда идешь, идущий? Соль-до-ре-ми: чего ждет тот, кто ждет? Никто не знает! Никто не знает!»

Скорый из Турина прибывает с опозданием на четыреста девяносто минут; с шестого пути отправляется позавчерашний экспресс на Вогеру, Тортону, Геную, Савону, Вентимилью. Сложи газету, ты, только что купивший ее в киоске! Ты думаешь, раз сейчас три часа пополудни, то сумеешь в ней что-нибудь разобрать, хотя бы заголовки? Чтобы прочесть хотя бы строчку, тебе придется пойти в бар или гостиницу. «Тот, кто чем-то занят, чем он занят? Кто чего-то хочет — что он хочет? Что говорит нам тот, кто говорит? А кто мечтает, он о чем мечтает?» Милан похож на котелок последнего своего старого извозчика: черный снаружи, серый внутри, с пятнами пота по краям, в тумане он выглядит вполне достойно и совершенно естественно. А вы, молодожены из Брешии, вы собирались сегодня вечером увидеть собор, церковь Святого Амброзия, замок Сфорца и каких-то своих земляков, живущих в районе Ламбрате? Не отчаивайтесь, все осталось на своем месте, только в тумане; миллиарды невидимых личинок продолжают заматывать Милан в его диковинный кокон, потерпите немного, пусть поработают! Два голубя сталкиваются на площади Сан-Фиделе, а ведь говорили, говорили родители первому из них: «Ты что думаешь, что ты портной? Ты думаешь, твой клюв — это иголка? Что за удовольствие — сшивать туман!» Но так приятно парить на кончиках крыльев в этом плотном воздухе, такое удовольствие чувствовать себя непотопляемым — словно купаешься в Мертвом море. «Так в чем же уверен тот, кто уверен? Соль-си-фа — это там? До-ми-ре — или здесь?» Воды оросительного канала ежесекундно останавливаются, чтобы спросить дорогу на Павию; Виктор Эммануил, окончательно потерявший ориентацию на своем пьедестале, не помнит, где голова у его коня. Кондуктор автобуса, который въехал на тротуар улицы Вашингтона и ждет, чтобы ему кто-нибудь помог — люди или бог, — в третий раз слышит, как стучат ему в окно, и думает: «Ну как мне объяснить ему, что это не дача, которая ему нужна, а я не Эльвира и он не должен называть меня „дорогая“?»

Поначалу я так страдал от тумана только оттого, что боялся им дышать. Но это ошибка — пользоваться в качестве фильтра шерстяным шарфом, особенно когда живешь в пансионе и щетка встречается с твоей одеждой редко и кратковременно. Моя хозяйка была родом с Сицилии; пока я надевал пальто, она выглядывала в окошко и предупреждала: «Этот вечер не для вас, синьор Пеппино». Но в моей мрачной комнате все равно не было ни пальм, ни олив. «Вместо того чтобы бранить меня и туман, уважаемая синьора, лучше взяли бы и заменили на моем столе эту лампочку в полсвечи зеркальцем или каким-нибудь сувениром из детства… Света мне, света, а не разговоров». Так вот, вместо того чтобы вдыхать туман, я его глотал, и крошки миланской осени застревали у меня в горле. Меня спасли женщины. Как-то я поцеловал ниспосланную мне случаем девушку посреди проспекта Венеции, среди эфемерных балдахинов, украшающих эфемерный паланкин без носильщиков, и сразу же после этого сделал несколько глубоких победных вдохов. Я понял, что туман безвреден, даже вкусен — этакий чудесный напиток!

Разумеется, туман бывает разный. Дымка, которая наплывает со стороны Форо Бонапарте, — это женщина: пышная, округлая, легкая, она делает реверанс за реверансом, шелестя множеством юбок, но люди ей не вполне доверяют: ведь эта важная дама живет не на улице Винченцо Монти, а приходит с рисовых полей Новары, даже в тончайших черных кружевных перчатках ее руки все равно несут нам бронхит. Туман, который приходит из Монцы, — мужчина: он всегда возникает в определенное время, он совершенно беспросветен и держится очень долго; он знает, чего он хочет. Он движется шагом, влекомый нормандскими конями, — так едет фургон с пожитками переселенцев. Это туман с поросших лесом холмов: больше даже чем водой, он пахнет стволами деревьев и очень нравится кошкам: видимо, он напоминает им о древних лесах, которые они когда-то покинули из соображений мелочного расчета. Огромный туман Монцы всегда уходит последним; когда все другие районы Милана уже выслали успокоительные телеграммы, мы все еще не имеем сведений ни о проспекте Буэнос-Айреса, ни о Студенческом квартале. «До-ми-до — нет улицы Плиния, до-ми-ре — и Сетталы нет». Что будет делать полицейское управление? Обыскивать туман? Вот уже семь часов, как свадебный и похоронный кортежи ищут дорогу в свинцовом облаке: перед повозкой, утопающей в венках, и огромным автомобилем с букетиком флердоранжа за ветровым стеклом идет человек: он пытается вывести на дорогу и тех, и других, избежав при этом самого худшего. «Внимание, внимание, умер вот этот, а тот, наоборот, женится. Не перепутайте!»

Я открыл, что в тумане есть своя прелесть, и даже злоупотреблял этим открытием, особенно с Ольгой. Бывало, мы хватали такси, застывшее посреди площади Ла Скалы, и я говорил шоферу: «Нам сюда, поехали?» И прежде чем он успевал прийти в ярость, мы уже выходили через другую дверцу и растворялись в тумане. А то вдруг на улице Орефичи, или на улице Святой Маргариты, или на площади Кордузио мы выкрикивали: «Да здравствует пятое апреля 1902 года! Да здравствует седьмое августа 1911 года!» Мы представляли себе растерянность невидимых или едва видимых прохожих: даже если бы они окружили нас со всех сторон, что бы они увидели? Парочку самого серьезного вида — нас с Ольгой, — которая выходила из тумана и снова в него ныряла. Милану пришлось примириться со свершившимся фактом — громогласными здравицами в честь наших дней рождения, даты которых мы уже устали скрывать от людей и которые звучали особенно приятно посреди холода и темноты. Сумасшедший, глупый, молодой туман той поры, закрой мне глаза сегодня ночью, приснись мне, вспомни обо мне! А однажды меня осенило, что в тумане можно рыдать и размахивать руками, одним словом страдать как угодно — так плачут дети под одеялом; попробуйте и вы, попробуйте, воспользуйтесь грустным и возбуждающим ноябрьским туманом!

Но налетает заплутавший ветер, или дождь, или снег, и Милан, наконец, снова становится видимым: шоферы грузовиков, ломовые извозчики, путешественники показывают на него издали, как на Мекку. Дома, как вы себя чувствуете? Дымовые трубы, пакгаузы, газохранилища, церкви, радиомачты, киоски, лавки — а вы-то как? Все в порядке, каждая мелочь на месте. «Кто делал дело, тот и нынче делает, а рассуждает тот, кто рассуждал». Родилось триста восемьдесят человек, умерло двести шестнадцать, все остальные — в учреждениях и на фабриках. Изготовились регулировщики и светофоры: «Давай!» — «До-ре-ми-фа-соль-ля — показалась земля».

Так проходят годы и годы. Может быть, пережив молодость и иллюзии, мы, южане, наконец вернемся на родину, но и там, когда придет ноябрь, мы будем упрямо сжимать в зубах волоконце едкого миланского тумана так, что никто не сможет его у нас отобрать.

 

Море в Генуе

По воскресеньям я езжу в Геную навещать море. Именно навещать: «Ну что, как поживаешь? А то небольшое недомогание в районе Маяка — прошло? Утихла ли у Портофино головная боль от тумана, которой он страдает осенью? Не раздражают ли тебя автомобильные выхлопы, не надоело ли, что тебя все время задевает и обсуждает такое множество колес? Они что, по-прежнему не понимают, что ты не озеро Комо, что прямо сегодня ты отправишься и в Америку, и к северному полюсу? Море, дорогой мой друг (а может быть, лучше „милый отец“ или „дорогая мама“), стоит ли повторять, как я тебя люблю, ты притягиваешь меня, где бы я ни был, я чувствую тебя даже во сне, как новорожденный, который и с закрытыми глазами находит каплю молока на соске матери».

Так разговариваю я с самым генуэзским из морей Генуи — ближним, городским морем, домашним, как циновка с надписью «Привет»; морем, которое смеется или хмурится прямо рядом с троллейбусом, застывшим на последней остановке, рядом с домами и лавками района Фоче, рядом с оборванным нищим и благообразным господином, которые, идя по своим делам, специально делают крюк, чтобы взглянуть на него, чтобы увидеть, как оно бежит и останавливается позади чаек и пароходов. Поеду-ка его навещу — решаю я в воскресенье; интересно, как оно меня встретит? Я угадываю его издалека, еще с площади Виктории. Должно быть, оно скучает по людям, так как установило свои отражатели на противолежащих холмах и с их помощью, представьте себе, может разглядеть даже медальон на шали старушки, которая выходит из трамвая на Флорентийском проспекте; а иногда оно, наоборот, опускает жалюзи, и за ними уже не разглядеть ни света, ни того, что там происходит; море тяжелеет и идет ко дну, становится огромной, тусклой, непрозрачной витриной, за поверхностью которой угадываются лишь смутные тени, наводящие на мысль о неподвластных воображению подводных трагедиях — например, трудные роды у кита: положение ухудшается, необходимо хирургическое вмешательство.

Человек, который живет в районе Фоче, держит море у себя дома, как держит в шкафу костюм; каждый дом здесь похож на решето — сплошные окна, балконы, террасы, настороженные, как ловушки, да они и есть ловушки — ловушки для солнца: достаточно одного луча, чтобы они сработали.

Вот и я, море, вот я и приехал. Перехожу дорогу — и я у цели. Берег здесь, по крайней мере сейчас, представляет собою насыпь из щебня и так мне нравится, что я не променяю его ни на какой даже самый красивый пляж курорта Нерви; не променяю по той простой причине, что настоящие камни — камни, похожие на камни, — где бы они ни лежали, должны иметь такой вид, будто они только что сюда выкатились. За спиной у меня Туринская улица, перед глазами море, справа мол в черно-белую полоску (чтобы не наткнулись пьяные лоцманы), слева — небольшой высокий мыс, не знаю, как он называется. Может быть, этот мыс — просто полка, на которую, прежде чем уснуть, положил свою последнюю мысль парень, лежащий ничком в одной из его впадин: рубашка вылезла у него из штанов, обнажив нездоровую белизну спины — белизну спокойную, от всего отрешенную, которая никого ни в чем не винит и ни у кого ничего не просит. Это, наверное, судьба, что куда бы я ни пошел, я всюду натыкаюсь на такого типа людей — с волосами и телом, испачканными землей; камень тем выразительнее, чем он естественней, и не будь водяных ужей, как бы мы узнали, что пересохший ручей умер не окончательно? Хорошего тебе отдыха, дружище, здесь беда тебя не заметит, ты хорошо замаскировался.

Горе вам, господин мэр, если вы вздумаете облагородить этот грубый пляж, который так мне нравится. Все эти дюны и ямы и галька с ее бесконечно разнообразной геометрией форм (круглые, заостренные, удлиненные, срезанные, расплющенные камешки — как берцовые и бедренные кости генуэзской земли, ее коленные чашечки и фаланги) — какой впечатляющий образ хаоса и бедствия, и рядом со всем этим — внимательные, настороженные воды. Нет, господин мэр, вы не осмелитесь все это смягчить и пригладить. Сюда приезжает повозка за щебнем — и прекрасно; ленивый возчик выбирает и грузит камень не торопясь, словно старатель, просеивающий золотоносный песок; море освещает его сбоку и беспокоит его лошадь, грузного белого коня, в котором каждая набежавшая волна воскрешает старинные страхи: «Но! Но!» — сказал Ной, вталкивая его в ковчег, но ведь остальной-то лошадиный народ стал добычей невиданной смерти, смерти, которая вместо обычного серпа потрясала литрами воды! Не трогайте все это, господин мэр, имейте в виду, я и дети, играющие тут по воскресеньям, встанем на защиту нашего берега. Отнеситесь с уважением к последнему клочку генуэзской земли, который остался Янесу и Сандокану, разрешите нам и дальше устраивать тут драки в их честь; щебень будет скрипеть под нашими башмаками, и запах дальних островов перенесет нас в то страннейшее глагольное время, которое получается из слияния трапассато ремото с футуро; а когда мы устанем, наши глаза отдохнут на песке, обреченном на вечную муку уходить и возвращаться вместе с водой; в неожиданно свернувшуюся волну попалось солнце; ах, какой оно великолепный гладиатор, это море, господин мэр! Нет, я не в силах сам от него оторваться, пожалуйста, пришлите за мной пожарников с колоколом и канатами, пришлите здравый смысл мне на помощь!

Эти молчаливые женщины, которые работают крючком, поднимая голову через равные промежутки времени (как пловцы, которые через каждые три рывка поднимают голову, чтобы глотнуть воздуха), они никогда отсюда не уйдут или уйдут вместе с морем: так и будут покачиваться на волнах на своих раскладных стульчиках с нитью сирокко, растянутой между растопыренными локтями; а этот старик, который читает старую-старую газету — уверяю вас, она лежит здесь с 1898 года! — в конце концов он найдет сообщение, которое искал, или собственное имя в некрологе, и газета выпадет у него из рук. Море — это единственное, что здесь существенно, и все, к чему оно прикоснется, становится вневременным, вечным, и если кто-то скажет, что нашел на берегу монету, или оружие, или яд, или статую, или привидение, можете смело поверить: ведь море идет к нам из времени и пространства, так же как идет к нам свет от бесконечно далеких звезд. Да ведь и бог, сотворяя людей, смешал землю не с пресной водой — ему нужна была именно морская, горько-соленая. «Я хочу сделать их такими, — думал он о людях, — чтобы всякий, кто их узнает, почувствовал неутолимую жажду узнавать их все больше и больше. Познание человека должно давать такое же наслаждение и такое же утоление, какое приносят слезы». И так стало.

Дорогой мой Фоче, в марте по утрам на твоем пляже упражняются в каллиграфии чайки: огромные заглавные буквы, соединяющие страны света, стремительные запятые, безупречные скобки. Вдали надрывается буксир, но ничего не может поделать: вверенный ему пароход не желает поворачиваться, и оба они выглядят так же смешно, как бывают смешны хозяин и его собака, когда они не могут договориться, в какую сторону идти. На горизонте, немного туманном, высятся ненастоящие горы и ненастоящие корабли, но непременно ошибется и тот, кто совершенно уверен, что знает, где настоящие. Рыбачьи лодки пропадают из виду и появляются снова: у них четыре, нет, шесть весел (или это кажется?), которые поднимаются медленно и судорожно, как клешни омара. В открытом море быстро проносится моторная лодка, а за ней тянется традиционный шлейф из пены и визга, который, наверное, слышат на Капри и в Ницце — так одна оса способна заполнить своим жужжанием целое лето. Я стряхиваю оцепенение и оглядываюсь по сторонам. На этом берегу живут еще и цыгане. Я вижу несколько рядов скамеек и трапецию под полотнищем, на котором написано: «Морская арена. Каждый вечер новинка. Труппа Красных Дьяволов. Знаменитые воздушные акробаты». Цыган принесло сюда не море: рядом стоит чистенький фургон, маленькие оконца его распахнуты, а из трубы бесхитростно вьется дымок. По лесенке спускается молодая женщина с ведром в руке, оборванная и красивая. Я иду за ней все по тому же щебню к колонке, где вода льется в подставленный чан. Цыганка ставит ведро под кран, садится на камень и, склонив голову, задумывается. Загадочные вести несут в себе облака, но не меньшую загадку представляют собою мысли этой женщины, которая днем стирает и стряпает, а вечером, зажав в зубах металлическую перекладину, начинает на ней раскачиваться и раскачивается, раскачивается, раскачивается. Повторяю, она красива, и потому я пытаюсь представить себе, какова она в радости или горе; может быть, она и счастлива; подруга метателя ножей, она умеет спокойно дышать и улыбаться в то время, как в нее, посвистывая, летят лезвия. Ведро наполнилось, вода переливается через край, но цыганка не двигается, она словно спит с открытыми глазами, сложив на коленях руки.

Я возвращаюсь на проспект Маркони. Какое солнце! Настоящий плед для колен вроде моих; а что, если мне дойти до Боккадассе? Эта часть пляжа представляет собою самый элегантный отрезок побережья; улица, носящая смокинг. Дворники с усердием ветра снуют по ней с самого раннего утра, вас приветствуют пальмы, перед вами стелются парапеты, шале предлагают вам экзотические напитки и площадки для танцев; над цветущими скалами, словно пчела, повис аэроплан; молодожены из чужих краев фотографируют все подряд с террасы своего пансиона. А на лужайке, прямо за их спиной, игроки в шары, странно молчаливые, призрачные, обмениваются медлительными, бесстрастными, тайно многозначительными движениями, все это выглядит как кадры, снятые замедленной съемкой. Зато на тротуаре яростно суетится компания каких-то оборванцев — это семейство нищих бродяг, которые путешествуют на трех грязных велосипедах, нагруженных всяким хламом; они инстинктивно укрылись в едва заметном углублении стены, которая уже обжигает, нагретая солнцем, — так кошка, прежде чем уснуть возле печки, ищет и непременно находит уголок, где застаивается тепло, где оно переводит дыхание, прежде чем подняться вверх.

Но о чем я думаю? Уже миновал полдень, пора уезжать. Я возвращаюсь на свой любимый пляж в Фоче, чтобы совершить там обычный ритуал. Час самый подходящий, кто тут меня увидит? Я поднимаю с земли камешек из тех плоских и легких, которые долго подпрыгивают на воде, словно собираясь с силами перед взлетом, и бросаю его в море. Я смотрю на дугу, которую он описывает (черт возьми, почему при этом по спине всегда бегут мурашки?), а затем поворачиваюсь и ухожу. Меня втягивает туннель и выпускает уже в Милане. А в Генуе тем временем народ толпится на улицах уже без меня, заполняя — в перерывах между свистками регулировщика — дома, магазины, лавки на площади Де Феррари. Вроде бы кажется, что все бессмысленно, однако же все имеет какую-то цель; мне нравится думать, что я все-таки сделал то, что сделал: мне приятно сознавать, что в море, в районе Фоче, лежит теперь камешек, чью форму и тяжесть помнят мои пальцы, а раньше его там не было.

 

Ветер в Генуе

Март в Генуе — месяц ветров. Человек просыпается раньше обычного, смутно встревоженный — так бывает, когда в прихожей вдруг прозвонит звонок и ты подумаешь: «Уж не телеграмма ли? Что-то случилось». Еще вчера, смыкая на ночь глаза, мы наслаждались полным покоем, тишиной и темнотой, превращающими вселенную в крохотную коробочку, которая может поместиться на ладони; но прошло несколько часов; на дворе март; в едва заметную щель в ставнях просачивается первый солнечный луч, завывая, как пламя в паяльнике; он втягивается в комнату и одну за другой расплавляет в ней все тени; это — ветер, это поднялся ветер.

Ах, эта наша привычка жить невнимательно! За словами «сегодня», «завтра», «время года», «снег», «море» в памяти у нас чаще всего возникает название гостиницы или просто конверт с нашим адресом (мы даже не смотрим на него: раз почтальон принес письмо нам, значит, оно наше), который мы, скомкав, выбрасываем сразу же после того, как пробежим взглядом лежавшие в нем листочки. Но, Иисусе, разве мартовский ветер — это тот же ветер, что дует в январе или октябре? И ветер Генуи разве похож на ветер Одессы или Парижа? Нет, к нам прибывает наш собственный, совершенно особенный, скоростной ветер, ветер экстракласса, а мы не удосуживаемся даже толком его разглядеть. Настанет день, когда господь бог выглянет из-за туч и крикнет: «Тысячи лет я ждал вашего суждения о ниспосланных вам мною северных сияниях, приливах, отливах, радугах, бурях, зверях, деревьях… Все, хватит!» — и тут же все отнимет: и только тогда мы внезапно и с горечью наконец все это увидим. Но подожди, господи, не надо обобщать, я, например, получив от тебя мартовский ветер, внимательно его изучил, я знаю об этом ветре все, что только можно знать.

Это не равнинный и не речной ветер, прямой, как автострада; это не ветер Вогеры или Феррары, который летит над широчайшими речными руслами, над маленькими, едва различимыми плотинами, летит бесконечно долго, меняя место своего обитания; но это и не массовый исход серой пыли и листьев, перемешанных с черепицей и кольями, вырванными из заборов; это ветер многообразный, переменчивый, прихотливый, который заключает в себе, резюмируя их, самые разные виды ветров. Лучше всего поджидать его появление на автостраде: сесть в кабину к Дацио и смотреть в окно. Огромные грузовики с раздувающимся брезентовым верхом везут ветер из Бузаллы, из Ронко, из Вольтаджо, из Александрии. Ветры пьемонтские и ломбардские обрушиваются на Геную с убийственной яростью, вылетая со стремительностью пули из нарезных стволов бесчисленных туннелей: их траекторию и проникающую способность может рассчитать разве что генерал артиллерии. Но город с его неровной, хаотической поверхностью — сплошные подъемы, впадины, пики — выступает либо как баррикада, о которую они вдребезги разбиваются, либо как огромная губка, которая поглощает их и утихомиривает. Ветер теряет здесь свою свирепость и выглядит иногда даже смешно. Тот, кто путешествовал вместе с ним из Милана или Турина, улыбается, видя его на улицах и площадях Генуи. За то время, пока он спускался к Генуе и лавировал вокруг горных вершин, в излучинах долин, над высокогорными тропами, под пролетами мостов, он испытывал примерно то же, что испытывает биллиардный шар, стукаясь о борт стола; вот почему тот священник входит на Римскую улицу боком, как разрезной нож в книгу; вот почему может показаться, что у прохожих на улице Ассароти только одно плечо, вот почему трехколесный велосипед на площади Фонтане Марозе каждые три минуты поворачивается вокруг собственной оси, вот почему такому множеству людей соринка попадает в левый глаз, а не в правый, хотя желают они в данный момент не любовницу, а собственную жену. Ветер пьяный, ветер свихнувшийся, ветер, ковыляющий на костылях — ты узнаешь себя во мне? Я родился на твоих коленях и от тебя унаследовал стремление к сглаживанию углов и неумение удержаться на ровной поверхности, и даже смерть мне из-за тебя представляется в виде трапеции из свечей, на которой я когда-нибудь повисну и буду раскачиваться, пугая мать и изумляя святых.

Куда только не проникает мартовский ветер в Генуе! Стонет в домах мебель и посуда, трепещет висящий на крюке халат, топорщится в комоде белье, вибрирует ус у кота, а в голове у вас щебечут мысли. Сколько забытых картин воскресает вдруг в памяти: вот я, девятилетний, торжествуя, выхожу из школы, ветер ищет и находит в табеле прекрасные отметки за вторую четверть; ветер перебирает волосы девушки, с которой я много лет спустя стою на лестничной площадке с настежь распахнутыми окнами; я судорожно целую ее платье, она прижимает его к груди жестом героя, обнимающего знамя, и так до тех пор, пока мы, разнеженные и исцарапанные, не свесимся из окна над лежащей внизу улицей и, слыша успокоительное утробное гудение осы, почувствуем себя почти как в деревне. Вообще, ветер следовал за мною или бежал впереди меня столько раз — и в горестях, и в радостях, и в прегрешениях, и в добрых поступках, — что теперь, когда я вспоминаю обо всем, что было, мне кажется, будто я прожил свою жизнь на карусели.

В марте на улицах Генуи бесполезно застегивать пальто даже на все пуговицы: ветер все равно до вас доберется, ваша одежда для него то же самое, что пробитый шлем храброго Ансельма; вы дрожите и правильно делаете — такой ветер охладит что угодно, будь то парочка влюбленных на горе Риги или доменные печи Корнильяно. Я говорю о свежем, только что прибывшем ветре, когда он не обрел еще прав гражданства и пока не начались тысячи его превращений. А не стать ли мне дегустатором генуэзских ветров? Я хорошо научился различать их разновидности, вот послушайте.

Есть ветер, расходящийся пучком: он взрывается в одной точке и раскрывается, словно веер — так разбегается испуганное стадо, и регулировщик на площади Феррари, который с заботливостью пастуха опекает то автомобилиста, то зазевавшегося пешехода, тоже стоит как будто в эпицентре такого ветра. Есть ветер, который к концу порыва как бы концентрируется в одной точке, словно заостряется: это ветер-рапира, он играет в прицельное попадание, стремясь поразить, скажем, только одну занавеску в кафе, только одну гвоздику в корзинке цветочника, только одну висюльку в единственной люстре в лавке электротоваров. Есть ветер, который подпрыгивает как блюдечко, горизонтально пущенное над водой: каждый удар о землю добавляет ему упругости и веселья; этот ветер делает женщин еще изящнее, заставляя их все время приводить в порядок и прямо-таки вынуждая их к скромности (это когда он ударяется в землю; а когда подскакивает, то наоборот, преследуя те же самые цели, он может объединиться с самим дьяволом). Есть ветер шершавый, колючий, а есть такой, как будто его отполировали ювелиры с улицы Лукколи. Есть ветер-дуновение, нежный, как пух, его так приятно подержать в пальцах. Есть рваный ветер, который дует порывами: тут абсолютная тишь, а в каких-нибудь ста метрах отсюда юбки и брюки кажутся нарисованными кистью художника, пребывающего в delirium tremens. В общем, в Генуе столько ветров, сколько ароматов и привкусов способен различить в хорошем вине человек, который знает в нем толк; потому-то я и хочу стать дегустатором ветров, а бокал, из которого я предпочитаю их пить, это морской берег.

Фоче и Лидо — это те места, где собираются ветры, уже разбитые Генуей. Никакой волны: неподвижная вода даже не колышется под ударами трамонтаны, лишь местами появляются на ней белые пенные гребешки — словно стая чаек опустилась на море. Под порывами ветра кое-где посреди синевы появляются, медленно растекаясь — так растекается кровь на биче, — темные пятна. Побледневшие паруса издали наблюдают за экзекуцией, которая и совершается, и принимается с одинаковым стоицизмом. Парусники, куда же вы? Эй вы, чемоданы, набитые ветром, возьмите меня с собой! А вот отважные туристы без пальто; солнце делает вид, что греет их, они делают вид, что не дрожат от холода. Грузовик сбрасывает землю в воду. Рыбак с удочкой возвращается домой. В том месте, где возводятся пляжные постройки, слышен стук молотков: пролетая над кабинками, у которых еще нет крыши, ветер высвистывает: «Это не я!» Какой-то человек положил на скамейку свою ношу: это контрабас, сойти с ума, это контрабас! Я бегу, насторожив слух и не веря своим глазам: я слышал голос ветра и моря в раковине, но как он будет звучать в самом тяжелом и торжественном из инструментов? Большой корабль берет курс на маяк, лоцман выходит ему навстречу на своем катере, ему сбрасывают лестницу, но ветер все время выдергивает ее у него из-под ног, превращая в подобие игольного ушка. К парапету подходит старик, вытаскивает из бездонного кармана обшарпанный бинокль, тщательно наводит на фокус и смотрит, смотрит. Кто он — престарелый переписчик, всю жизнь просидевший за бумагами, или, напротив, бывший моряк? Смотри, дедушка, смотри, разглядывай горизонт; та, которую ты ожидаешь, может быть, как раз оттуда и появится — против ветра, против ветра.

Неохотно опускается вечер. До какого часа продлится танец электрических фонарей на берегу моря? Успеет ли тень от клумбы перепрыгнуть через решетку и нырнуть в воду? Уже глубокая ночь, но генуэзцы спят вполглаза, так как ветер продолжает тоненько посвистывать у них в подушке.

На лужайке в Стурле подле стоящей особняком маленькой виллы никак не могут утихомириться несколько пустых консервных банок и бумажный сор: это сплошная, нескончаемая жалоба, печальное и тонкое стенание; хозяин дома к ним уже привык, как привыкли и мы с вами к мысли о смерти.

 

Святоши

Мы с художником Ченни поднимались по крутой лестнице в его студию на улице Святого Винченцо в Генуе. Это невзрачная, но многолюдная улочка, где что ни шаг, то лавка. «Нет уж, поровну так поровну, — говорило время от времени солнце осеннему дождю, начинавшему вдруг барабанить по крышам, — теперь моя очередь». Что ж, и в Неаполе в октябре происходит то же самое — тот же нескончаемый и неразрешимый спор, а что касается картин Ченни, то я и сам не знаю, почему мне захотелось на них посмотреть; я приохотился к живописи слишком поздно и похож в этом смысле на тех старых греховодников, которые в отчаянии призывают священника лишь после того, как врачи подтвердили им, что они обречены. Ну, в общем, Ченни сказал мне, что закончил недавно своих «Святош», и вот мы, слегка запыхавшись, поднимаемся по крутой лестнице; наконец мы добрались до полутемной площадки, где сидел кот моего приятеля, буравя темноту настойчивым вопрошающим взглядом, а из-за закрытой двери, словно ответная исповедь, пробивался к нему слабый свет. Ченни открыл дверь, мы вошли, и я увидел на мольберте картину — поразительную, но при этом совершенно простую, даже простодушную. Задача живописи состоит в том, чтобы побудить людей любить друг друга, а также предоставить возможность целенаправленного воздействия всем цветам, всем краскам как внутри нас, так и снаружи, которые без этого пребывают в состоянии бессмысленного бездействия или столь же бессмысленного, хаотического борения; вот почему хорошая картина поражает нас и в то же время успокаивает. Я смотрел на двух святош, написанных Ченни, и думал: «Да-да, это они, святоши, с их стертыми от поклонов коленями; это их потухшие лица, смешные и в то же время зловещие, лица той восковой желтизны, какая бывает у соломенных сидений церковных стульев; каменные лица, на которых застыли страх и решимость, а вокруг — тусклый свет исповедальни, и все остальное как будто прикрыто краем пыльной шали; да, это действительно святоши, все святоши, которых я знаю».

И я хочу о них поговорить. Потому что для меня настала пора их понять. Я не делаюсь святошей сам только потому, что этому противится пол, к которому я принадлежу; мой пол привык к сдержанности перед алтарями: он легко преклоняет колени, но сразу же после твердым шагом выходит из церкви; и хотя его взаимоотношения с Небом носят регулярный характер, они торопливы и чувствуется в них какая-то едва заметная уклончивость; в расцвете лет, платим ли мы налоги или веруем в бога, мы делаем это с одинаково вежливой добросовестностью. А вот святоши — нет, святоши рассуждают так: «Кто подарил нам дни нашей жизни? Ему мы и должны их вернуть». Церкви закрываются на ночь только для того, чтобы заставить святош отправиться спать, но достигают ли они этой цели? Так же как скульптурное изображение святой на собственном ее надгробии не покидает церковь даже глубокой ночью, так же в тиши дома рядом с робкой хвалой, которую возносит лампадка священному изображению, продолжает звучать и молитва святоши. Зимними утрами, когда, кажется, оледенело все на свете, только коралловые четки святош и сохраняют тепло; живым, находящимся в непрерывном движении, им не холодно, и чудится, будто каждая из святош держит в руке собственную аорту; облачко ее дыхания смешивается с кадильным дымом, и, слившись, они поднимаются вверх. Кто оплакивает мертвого за два часа до того, как гроб появится в церкви, и спустя два часа после того, как его вынесли? Святоша. Кто просит бога охранить невесту, которая слишком отвлекается звуками органа? Святоша. Кто говорит «Блажен ныне и вовеки веков» младенцу, который плачем протестует против воды и соли во время церемонии крещения? Святоша. Она везде, она всюду, со всеми своими юбками и вздохами, с бесконечными своими изъявлениями благодарности. А как вы думаете, почему все-таки настает минута, когда она встает и, рассыпаясь в извинениях перед каждым святым, самым длинным кружным путем пробирается к выходу? Повиновалась ли она скрежету ключа, которым в темноте орудует в дверях церковный сторож, или самому богу, которому пришлось специально явиться сюда, чтобы закричать: «Хорошо, хорошо, я все решу потом, а сейчас хватит, можете идти». Бог вынужден быть резким — иначе святоша умерла бы прямо в церкви от голода и усталости.

Я хорошо знаю святош, Ченни, знаю их платья, их черные покрывала. Сколько же пришлось им молиться, если отсчитывать от эпохи катакомб до сегодняшних дней; море могло сто раз заполниться их слезами! Святоши — это определенный сезон человеческой жизни, и как приходит осень на улицу Святого Винченцо, так для каждого из нас приходит пора их понять. Чего они хотят от бога, эти смиренные батрачки молений? В религиозных церемониях они занимают самое последнее место. На самом верху сияет белая звезда святого духа, за ним следуют Дева Мария и апостолы, святые и блаженные. У подножья алтаря епископ со своей свитой, священники, дьяконы, протодьяконы и небольшая группа лиц низшего ранга. Потом монахини, монахи, те, кто, не имея духовного звания, работают в монастырях, семинаристы, слушатели духовных академий. Затем знатные прихожане, затем верующие из случайных посетителей. И после всех — святоши. «Ite, messa est», — провозглашает отправляющий богослужение, но святоши не уходят. Скорее уйдет, поднявшись с крышки своего саркофага, мраморная святая. Они не только не уходят, именно этот час, когда гасильник, дотянувшись до каждой свечи, гасит один огонек за другим, и есть их час. Сгрудившись в каком-нибудь одном углу, они запевают литанию или гимн. А если близка пасха, то переходят от изображения к изображению, заново переживая все этапы крестного пути: вот в Гефсиманском саду на теле Иисуса выступает кровавый пот; вот он воскресает на третий день; он глядит на неутомимых служительниц благочестия из каждой старинной рамы, и совершенно очевидно, что только благодаря им он и добрался до той горы, где принял положенную ему муку и славу, разрешив смерти коснуться своего тела.

Год состоит для святош из пасхальной недели, месяца Девы Марии, рождества, поста, вознесения, праздником Двенадцати Евангелий и не менее изнурительных будничных богослужений; о существовании остального мира они знают только потому, что иногда в церковь заглядывают миссионеры, которые рассказывают с амвона о Китае, или Боливии, или Австралии; это им, вновь открытым людям и землям, посвятят они отныне ежедневные дополнительные «Да святится» или «Хлеб наш насущный».

Не думай, Ченни, что, когда бронзовые врата затворяются, все они, до последней, выходят из церкви. Кто чистит медь вместе с церковным сторожем? Кто снимает паутину с ушей и пальцев святых? Кто заботится о хлебе для празднества святого Антония и оливковой ветви для вербного воскресенья? Это они, святоши, снуют по церкви с тряпкой в руке, без устали преклоняя колено перед каждым алтарем. Иногда любопытная луна, заглядывая в высокие окна, ищет и находит их здесь даже ночью — так лунный луч вдруг освещает в лесу мертвое тело.

В сущности, что мы знаем о святошах? Среди них есть здоровые и больные, много старых и уродливых, но есть молодые и красивые; та — девственница, а у этой было десятеро детей; одни из них бедны, другие богаты; у этой нет никого, кто бы о ней позаботился, а ее соседка по скамейке упрямо, даже яростно сопротивляется всем изъявлениям любви со стороны бесчисленных родственников. Отчего это, Ченни? Ты, который так хорошо нарисовал двух своих старушек, показав нам их восковые желтые души (такая желтизна бывает у соломенных сидений церковных стульев), можешь ты догадаться, почему они стали святошами?

Так вот, это знаю я, с тех пор как года мои устремились к пределу, который я еще не ясно различаю, но который не может быть слишком далеко. Так что же, в сущности, со мною происходит? Да, конечно, у меня есть дети и работа, а еще планы, надежды, знакомства — все это так. Конечно, мне не все равно, день сейчас или ночь, холодно мне или тепло, сладко или горько. Но ко всему, чем я занимаюсь, я отношусь теперь как-то отстраненно — без прежней пылкости, без прежней страсти. Я сижу на крыльце и молчу, и мне все равно, что я держу между коленями — лопату ли, двустволку или гитару: я смотрю на них и не двигаюсь. Солнце может остановиться, или вернуться вспять, или упасть — напрасно вы будете стараться обратить на это мое внимание, напрасно будете звать меня бежать вместе с вами, вместе с вами кричать. Или наоборот — какая-то неожиданная удача, нужно радоваться, и я согласен: да-да, я тоже приду, непременно, но попозже… завтра. Повторяю, что же все-таки со мной происходит? Я так изменился, и мне кажется, что и у хлеба с водой тоже изменился вкус; и на всех лицах совсем новое выражение, которое мне не интересно — такое выражение бывает у людей, пересекающих границу, когда во время бесконечных перемещений на таможне их чемоданов они смотрят друг на друга, но не видят.

Ну, а потом — будущее. Куда клонится история моей жизни? Хорошая или плохая дорога откроется мне за поворотом? Может быть, там я низвергнусь, как низвергнулся тот луч, который миллион лет назад оторвался от далекой звезды, но миновал пока лишь коротенький отрезок своего пути к нам. Вот так и Адам, может быть, еще не добрался до конца своей смерти. Может быть, каждый мир и каждый человек закончатся в одну и ту же минуту, прибудут вместе. Вот о чем я думаю, когда сижу на крыльце и молчу; лопата ли, двустволка или гитара у меня между колен — я даже не вижу.

Ченни, я стал бы сейчас святошей, не будь я мужчиной. Сделаться приятелем, чуть ли не родственником церковным святым, всем этим статуям и картинам, которые не принадлежат ни земле, ни небу, — это именно то, что подобает моему возрасту и переживаемой мною тревоге. И у святош тот же самый страх перед жизнью и смертью и такая же от него усталость. Они совсем как я, святоши. И еще неизвестно, молятся ли они, когда молятся, и молюсь ли я, когда мне случается молиться. Застыв в растерянности на этом пороге, мы не знаем, что делать дальше. Помоги нам, господи.

 

Переулки Генуи

Я нырнул с площади Феррари в переулок Казана, как камень ныряет в колодец; красивая девушка на высоких каблуках, которая, покачивая бедрами, шла шагов на двадцать впереди меня, сразу превратилась в отдаленную, едва различимую фигурку — такими предстают изображения в хрустальном шаре ясновидящей. Генуя, твои переулки похожи на источенные жучком декорации, которые чем изодраннее, тем прекраснее: каждая новая дыра, если посмотреть на нее с соответствующего расстояния, становится рисунком. Не доверяйте сверкающим лавчонкам переулка Казана, которые воображают, что они не хуже магазинов По ртичи; круто поднимающаяся улочка кончается быстро, как кончаются все прологи (забавно было представить, как за моей спиной усердные рабочие сцены быстро свернули ее в трубку и отложили), и с металлического столбика, запрещающего проезд (эдакий черный указательный палец, поднятый для того, чтобы предупредить: в переулок Лаванья в ландо не въедешь!), начались настоящие переулки. Титульным листом к ним служил старичок, сидевший между корзиной с лимонами и тарелкой от весов, в которой лежала кефаль с таким обиженным видом, словно хотела сказать: «Будь я жива, не имела бы я с вами никаких дел»; из-за какой-то двери вылетел веник; проехал, наплевав на запретительный знак, велосипедист, пряча под раздувшейся рубахой, словно узел с краденым, охапку ветра.

Пляшущие на стенах солнечные пятна свидетельствовали о том, что встревоженное солнце никак не может попасть в игольное ушко переулка Лепре, или Дука, или Папы; я и сам принужден был остановиться, потому что грузовичок, который развозил товар по бесчисленным мясным, полностью загородил, прямо-таки закупорил пересекающую переулок Лаванья улицу, куда я хотел пройти: алые четверти туш летели с грузовика в лавку, распространяя вокруг себя древний запах жертвоприношений; моей щеки коснулся череп теленка, он болтался в воздухе, подвешенный ко всему и ни к чему, как простодушный и в то же время ужасный вопрос.

Площадь Лаванью порекомендовал мне скульптор Мессина, который любит этот нищий район Генуи. Я очутился в каком-то подобии двора, окруженном очень высокими и очень старыми домами, посреди которого, словно огромный черный зонт, высился круглый навес общественной прачечной. Женщины, склонившиеся над цементными корытами, терзали в них свое белье с любовью и ненавистью, без которых невозможна ни настоящая мука, ни настоящая стирка: я представил себе, как интерпретировал бы и показал эти резкие движения Франческо Мессина. А вокруг стояла нерушимая и недвижимая тишь деревенского лета. Парикмахер так держал в руке голову клиента, словно задавал ей гамлетовский вопрос; подпрыгивал мешок на спине парня, входившего в пломбированный пещерный полумрак экспедиционной конторы; облако мух и ос, то поднимаясь, то опускаясь, подрагивало над винными ягодами в лавке продавца фруктов; вывеска «Скупаю металл и тряпье» наполовину скрывала лицо старьевщика, дремавшего среди печных труб, старых башмаков и всякого железного лома; на пороге таверны какой-то человек, воплощенное терпение (если, конечно, он не вынашивал при этом замысел преступления), заставлял кусок сыра пройти через угол и короткую центральную часть огромной терки. И разве мог я пропустить, уже оставив позади площадь Лаванья, дверь, на табличке которой было написано: «Сберегательная касса. Отдел закладов. Филиал Б». Все неаполитанские переулки тоже начинаются и оканчиваются точно такими же табличками, но так как алфавит беден, мы, чтобы отличать одну кассу от другой, положились на цифры и на бога, который дал нам их столько, сколько нам может понадобиться.

В переулке Кампаниле делле Винье, куда вытолкнула меня чистенькая и глянцевитая, как конфетка, лавочка, которая торговала платьицами и вуалями для первого причастия, я нашел уже совсем другую тишину. Там, вплотную к церковной стене, такой легкий на хрупких колоннах, стоял украшенный барельефами саркофаг; я принялся разглядывать их, чтобы узнать, кому я должен завидовать, кому пришла в голову мысль уснуть вечным сном в этом невиданном мраморном гамаке; но тут в опасной близости от меня пролетел камень и упал неподалеку, в развалинах разрушенного войной дома. То были мальчишки, преследовавшие своего товарища; очутившись передо мной, они разом заговорили:

— А что, а у него перочинный нож, так что же, пусть нас всех режет, да?

Они говорили на своем певучем мелодичном диалекте и, как бы в ответ им, в церкви вдруг зазвучал орган. Мне удалось ускользнуть, укрывшись за шкафом, который прибыл на спинах трех носильщиков как раз в этот момент. Почему-то переулки Генуи кишат мебелью, которая непрерывно снует во всех направлениях: то вас заденет шкаф, то прикажет уступить дорогу письменный стол. На площади Уток (почему уток? Ведь дай оказаться рядом даже двум уткам, как они тут же затеют драку, крича: «Одна из нас тут лишняя!») я видел самый странный на свете лифт: наружный, укрепленный прямо на стене, он карабкался по фасаду дома, как паук, и я не удивился бы, если рассеянная горничная, выглянув из соседнего окошка, прихлопнула бы его своей выбивалкой.

На улице Орефичи я снова оказался в районе роскошных магазинов — ярко освещенных, элегантных, нарядных. Ювелиры, оружейники, банкиры. Один из банков выставил в витрине свои конторские книги трехвековой давности, там был образец кредитного письма 1720 года: мучительная работа пера, иероглифы, которые — подумать только! — признавались и оплачивались в самых отдаленных уголках мира. Ах, как отражает самый дух Генуи эта витрина! А как много говорит о ней дом, над входом в который написано: «Неотчуждаемая собственность больницы хроников, отошедшая ей по завещанию Маньифико Джованни Батта Сепарега от 10 сентября 1609 года».

А как похожи на Геную камни и люди Сотторипы! Я вообще отказываюсь признать, что площадь Виктории и Сотторипа находятся в одном и том же городе; мне, во всяком случае, больше по душе полумрак этой крепости, это подземелье, созданное для того, чтобы осаждать его и защищать, эти бритвенные удары переулков Серрильо, Картаи, Джоварди, из которых крохотная контора по продаже лотерейных билетов взывает и к туркам, и к христианам. А в таверне — ослепительная улыбка негра, серьги в ушах у цыгана, рубашка в цветочек на американском туристе, унылая грудь пожилой проститутки; на стойке лежат какие-то фантастические алые рыбины, их таинственные, их загадочные головы выглядят так жутко, так бесстыдно, словно они умерли от delirium tremens в своей постели, а не в сетях на верхней палубе. В палатках часовщиков, торговцев водой, продавцов требухи и жареной рыбы толпятся боцманы, контрабандисты, аферисты, грузчики, возчики, лоцманы; у одного здесь в кармане миллион, у другого — четыре сольдо, у одного — бриллиант, у другого — револьвер и фальшивый паспорт. И где, как не здесь, смог бы я подобрать письмо, которое воспроизвожу ниже и которое, по-видимому, написано молодым южанином отцу, эмигрировавшему за Атлантический океан. В нем говорилось:

«Дорогой отец, в первых строках шлю вам поцелуи вместе с братом Франко, затем не знаю, как благодарить за вашу доброту. Уж так я доволен пиджаком и туфлями, которые вы прислали, но когда я поглядел, нет ли в кармане пары долларов, там ничего не было. Очень жалко мне думать, что так вы далеко, а пока обнимаю вас и подписуюсь ваш дорогой сын Микеле».

Я подумал: среди сотни молодых парней, которые толкутся вокруг меня, один — это Микеле: он одет, как одеваются в Нью-Йорке, но на его лбу, таком еще юном, уже пролегла та самая морщина, вызванная мыслью о долларах, которая уродует лица финансистов. Я думал: все самого разного масштаба события, происходящие в мире, не минуют и Сотторипу, ее коридоры, ее лестничные площадки. Загудел пароход, я вышел наружу и снова увидел солнце, а прямо рядом с собой — вереницу лошадей и повозок: так заканчивалась Сотторипа — запахами пеньки, пробки, рельсов, водорослей, сладких рожков, бочек, соломы, спирта, все они как будто вдруг вырвались тут из разжатого кулака Генуи.

Но больше всего мне понравились переулки, когда я взглянул на это море плитки, шифера и битума с высоты улицы Лукколи. Казалось, какой-то великан сражался здесь, прежде чем сдаться, месяцами, пуская в ход даже когти и зубы. А может быть, крыши — это живая материя, которая каждую ночь, словно опара, бродит, поднимается, пузырится? По крышам ветвятся изношенные вены водосточных труб со следами многочисленных кровоизлияний. Крохотные балкончики, похожие на плотики или на птичьи клетки, кажется, и раскачиваются на ветру, как они. Коньки у некоторых крыш выстроились по росту, как трубочки свирели, и ждут ветра, который вложит звуки в их уста. Восклицательные знаки громоотводов и антенн. «Какое высокое небо, — восклицают они, — такое высокое, что уже невозможно понять — голубь там или перистое облако!» Слуховые окошки, настороженные, как капканы, выступы мансард — словно набитый рюкзак брошен на крышу; хранилища для воды, прикованные цепью к стене; двери, изъеденные дождем и солнцем, завитки решеток, знамена развешанного на веревках белья, растения в самых разнообразных сосудах: рассевшиеся бочки, канистры из-под бензина, сотейники, миски, ночные горшки; я видел даже мушмулу в старой разбитой ванне: кожистость ее листьев была настоящей, внушающей надежду. А кошки? Рыжие, белые, черные, серые, они неотрывно глядят либо друг на друга, либо в какую-то одну точку так, словно все окружающее им либо снится, либо мерещится.

Время к ним не прикасается: кончиками своих усов они умеют отклонить в сторону, а то и вовсе остановить его течение. Лишь вечером они просыпаются и одним прыжком взлетают к луне, чтобы ее царапнуть. Глядя на них, я снова подумал о людях. «Когда же наконец, — думал я, — перестанем мы подстрекать друг друга к драке оскорблениями и тумаками, не пора ли и нам тоже посмотреть на землю, на вещи?»

 

Дожди Генуи

Ах, какие они безыскусные, какие простые — это почти что слезы, которые утираешь тыльной стороной руки! Зимой Генуя похожа на огромное кривое зеркало, которое кто-то без устали протирает шерстяной тряпкой, но оно тут же снова мутнеет. На нее покрикивают нахмуренные горы, предъявляет ей свои претензии море, угрожающе кренится над нею небо, набегает ветер со все новыми и новыми обвинениями; он собрал их отовсюду и теперь выкрикивает и шепчет, клянясь говорить правду, только правду, ничего кроме правды; это трудное время для госпожи Генуи, ясно, что она обречена, что она погибла; всё, весь мир бросает ей в лицо главное обвинение: «Ты красива и не можешь этого отрицать. Нужно каяться, нужно искупать свою вину». Наказание, которое ей назначено, и есть дождь. Дыхание двух ривьер подкашивает ноги здешней зиме, ее снегам и льдам. И тогда начинает идти дождь. Но разве Паганини не добавлял иной раз своей скрипке три лишних струны? Таков и дождь Генуи: он очень сложный, это только кажется, что он простой, потому что он такой безыскусный, на самом деле в нем больше глав, чем в любой книге, и я хочу пересказать вам сейчас хотя бы некоторые.

Вот, например, горизонтальный дождь — яростные потоки воды, обрушивающиеся с перевала Джови, которые направляет трамонтана, как направляют пожарники помпу. «Попытка самоубийства, совершенная Февралем! — должны были бы кричать все газеты. — Воспользовавшись рассеянностью календаря, этот всем известный короткий и печальный месяц вскрывает себе вены и, вполне вероятно, умрет от потери крови!» Зонтик тут не поможет. Это дождь, который целит в грудь, и ни одна капля не пролетает мимо. Может быть, у какого-нибудь близорукого прохожего и сухо за стеклами очков, но если вы пожелаете измерить в литрах ущерб, причиненный его одежде, вам придется выжать его над ванной, снабженной делениями. В крытых галереях льет так же, как на площадях, в подъездах так же, как на улицах, льет в трамваях, льет во всех видах транспорта, льет под портиками, льет в газетных киосках, льет в нишах со статуями; льет в домах, сердцах и внутри каждой вещи; льет вверх тормашками и вниз головой — эта вода поистине акробатка, она намагничена, она вьется, как кнут работорговца; пьяный дождь, дождь двойной и тройной, он, как я уже говорил, хлещет горизонтально, он льет даже внутри самого себя! Но эти водяные залпы, в общем, незлобивы: они милостиво обходятся с отдельными участками тротуара, а в некоторых весьма обширных зонах города вообще их щадят: это дождь не плотной, а свободной вязки, он не сплошной; он столь же дырявый, сколь и неистовый, он щедр на поблажки и, в общем, достаточно мимолетен. Горизонтальному дождю подай горизонт, а не человека, к тому же человек здесь с детства к нему привык. Генуэзец курсирует, лавирует, передвигается в этом дожде, как лодочник, идущий против ветра. И вот что я вам скажу: надо бы, чтобы иностранцев, прибывающих поездом, ждали бы в здании вокзала лоцманы: они им совершенно необходимы. Ведь этих на минутку возникающих тропинок, этих путеводных проблесков в стене дождя никогда в жизни не найти никому, кроме генуэзца, притом как минимум в третьем поколении; помню, однажды я, дурак, попытался, но тут же уткнулся в тупик, отрезавший мне путь; потом я долго не мог понять, где кончается вода и где начинаюсь я.

Однако ветер утихает, и дождь делается строго перпендикулярным по отношению ко всем предметам — будь то черепица, булыжник или кончик иглы. В обрушивающихся потоках господствует принцип отвеса и непрерывности бьющего ключа — это дождь, падающий уступами; как только тучи подтянут Геную к себе, она вознесется прямо на небо и прощай Генуя! Редкий прохожий, дерзнувший выйти на улицу, чувствует себя как муха в паутине: со своим зонтиком, в котором просверлена каждая долька, он пробивает стену дождя и сам же об нее и стукается, он идет сквозь дождь, как сквозь бамбуковую занавеску парикмахерской. В этот дождь держитесь подальше от крутых подъемов, ступенек и переулков. Поначалу вода льется вполне благодушно, она еще разделяется на отдельные струи, как косы той королевны из сказки, которая сбрасывала их из окошка возлюбленному, чтобы тот мог по ним вскарабкаться к ее устам; но вот два ручейка вздуваются, разливаются, и, глядишь, они уже слились в супружеском объятии на узком ложе переулка Ангелов или площади Совершенной Любви; водовороты в водостоках подтверждают точность найденного нами образа, потому что если вы закроете глаза, то услышите вздохи и звуки поцелуев. Такой дождь нужно пережидать в подъезде, нужно слушать его, как концерт. От Сампьердарены до Стурлы — повсюду он находит клавиши, по которым можно ударить, — белые клавиши домов, черные клавиши фабрик, резкие диезы огромных дворцов, мягкие бемоли маленьких дачек. Поверьте, это веселая и в то же время грустная музыка, пробуждающая в каждом из нас давно забытые воспоминания: к примеру, когда я, склонив голову, стоял в какой-то нише на Флорентийском проспекте и слушал музыку ливня, мне вдруг привиделась вощеная бумага, в которую я заворачивал учебники; а потом я почувствовал запах юбок моей бабушки: она, испуганная и растерянная, прижимала меня к себе, давая матери возможность впрыснуть мне дозу порки; потом я вспомнил, какими восхитительно влажными бывают женские губы (у Ольги были такие, да-да, у Ольги!), а ведь я считал, что все это стерлось из памяти на другой же день, то есть двадцать, а то и двадцать пять лет назад! Так что я не думаю, что люди, которые, стоя в Генуе у стены дома, пережидают дождь, переминаются с ноги на ногу от нетерпения: они просто отбивают ритм времени, это их инстинктивное сольфеджио.

А бывает в Генуе еще долгий и слабый дождь ясных дней, когда в небе над городом одна туча сменяется другой, и пока не прольется одна, не смеет начать другая. Какой старательный, какой прилежный дождик, хотя еще такой молодой: он сказал, что за двадцать четыре часа наполнит пустую консервную банку на одном подоконнике на площади Социлья, и он таки ее наполнит! Дождь медленный, дождь неровный; дождь, каким его изображают цветные карандаши больной девочки, надо видеть тебя над крышами Генуи! Цветы на балконах подставляют себя твоим струям, как подставляют локон под пульверизатор, мне даже кажется, что они потихоньку поворачиваются к тебе разными боками; достойно похвалы усердие водосточных труб, сплетающих воедино твои разрозненные пряди; слуховые окошки проясняются при мысли, что благодаря тебе в них снова будут отражаться кошки и голуби; растерянная капля все бежит и бежит по складкам черепицы, которая и впитывает ее, и в то же время не впитывает; улитки и сороконожки то умирают, то воскресают вновь — еще слишком холодно; сверкают миниатюрные веера решеток; дрожа, зовет на помощь забытая на веревке рубаха; дождь слабый, как выздоравливающий больной, дождь бестолковый и романтический (точно такой, как тот, кто все это пишет) — смотри, как бы не поглотил тебя дым из трубы, как бы не превратила тебя в пар теплая земля!

А еще в Генуе есть сумасшедший дождь, дождь, который не только не отвергает солнца, но, напротив, его приветствует: у него слабые глаза — он косит, и потому он идет, неся впереди фонарь. Мне нравится небо, которое моет и тут же сушит, это небо мадонны, небо, под которым купают новорожденного, это действительно небо богоматери, которое сберегает нас и ласкает, которое говорит: «Ах, разбойник!» и одновременно: «Ах ты мой хороший!» Осколки солнца и неровный дождь, слабый и сильный в одной и той же грозди — работа на скорую руку, работа субботнего вечера, когда в метеорологической службе ждут не дождутся позволения уйти домой. Может, это уже и не дождь, может, что просто гора Риги стряхивает с себя недавно пролившуюся воду. А в общем, сумасшедшим дождем хорошо наслаждаться на площади Данте, между Пассажем, где можно от него укрыться, и небоскребами, которыми Генуя забаррикадировалась от непогоды; здесь происходит особая игра между утопленными в стену сияющими витринами и черным зевом подземного перехода, совершенно земная игра, которая лишь по случайности повторяет игру небесную — игру свинцовых дождевых струй и сияющего солнца. А если пойдет град, еще лучше: вы еще вспомните о нем, когда ваши дети станут взрослыми, и вам не с кем уже будет поговорить о солнце, которое било в столики, вынесенные на тротуар, а потом вдруг стало свертываться в шарики и подпрыгивать на столешнице.

И, наконец, есть дождь, который идет над морем. Льет над Эритрейским мостом, льет над Сомалийским, льет над мостом Святого Георгия, льет у Бачино Делле Грацие, льет у Порто Веккио, льет на внешнем молу и на молу Лука ди Галлериа, льет перед проспектом Маркони и перед Итальянским проспектом; становятся беззвучными, словно они потонули в глубокой воде, колокола церквушки Боккадесса (ах, да спрячьте вы ее на февраль в футляр, сделанный из рукава или из капюшона, ведь она такая маленькая, кажется, что ее построили из пробки и хлебных крошек!).

Дождь на море всегда меня необъяснимо волнует. Это диалог близнецов посреди огромного глухого пространства: о чем могут говорить целых три часа, а то даже и со вчерашнего дня эти двое? Что означает этот странный укороченный путь в круговращении воды? Почему возвращаются обратно эти облака, так и не узнавшие ни людей, ни земли, так и не смешавшиеся ни с живыми, ни с мертвыми, почему они сразу же возвращаются в море, откуда вышли? Награда это или наказание? Они что — оскверненные, недостойные или, наоборот, они слишком чисты и должны сохранить свою чистоту?

И тут мысль о других укороченных путях приходит мне в голову: мысль о тех, кто мог родиться и не родился, или о тех, кто умер, едва увидев свет, мысль о любви, которая могла бы быть, но не случилась, мысль о призвании, оказавшемся брошенным или преданным. Почему, зачем? Море Генуи под бичующими и целующими его дождями не отвечает на мои вопросы. Море Генуи беснуется и кипит на всем огромном пространстве, куда хватает глаз, — между пароходами, стоящими на якоре, между лодками, между бакенами и буями. Капли, которые упадут на палубу или кучу сетей, — это уже совсем другие, особые капли, думаю я, но почему только они, именно они? Море и дождь, ни слова больше, молчите. Вы смотрите на меня как два лица воды. Я же сказал: у дождя в Генуе глав больше, чем в любой книге. И я не сумел даже начать о них рассказывать!

 

Ресторан для бедных

Сколько лет я уже не был в ресторане для бедных, в хашной, там, где подают требуху? Я еще не успел его увидеть — в одном из переулков Генуи, — как донесшийся до меня характерный запах уже сказал мне: «Это где-то здесь». Запах требухи, что ж, его легко описать. Растекающийся и неуловимый, как горизонт, как степь, иногда, концентрируясь, он становится острым, и некоторые из прохожих чувствуют его на ходу, как пику алебарды, вонзившуюся им в бок. У этих прохожих преступный, воровской нюх — они способны в один и тот же миг учуять и пищу, и звезды, и открывающиеся возможности; короче говоря, это совершенно особое обоняние, которое бежит перед человеком, как бежит перед слепым его ощупывающая воздух тросточка. Запах требухи один из самых древних и главных запахов: такой же, как запах земли на лопате. Он кружится во времени вместе с землей, и мы и сейчас можем почувствовать в нем мистический и дикий аромат жертвоприношений Ветхого завета: те испуганно трепещущие, еще живые внутренности, которые принес в дар богу на солнечной поляне Авраам, не изменили ни вида своего, ни смысла и на мраморном прилавке хашной; в облаке, которое поднимается над требухой, легко угадывается и образ, и слова: «Да будет! Хорошо, я и сегодня постараюсь вас накормить».

Запах хашной, он домашний и в то же время дикий, как обитаемая пещера; он звериный, но он и родной; он терзает и ластится. Что касается меня, то я этому запаху и дед, и внук: я получил его в наследство и пользуюсь процентами с него, но когда-нибудь и я передам его в желтом конверте своим детям. Кто там зовет меня? Войдите! Кто там зовет меня, пятнадцатилетнего, еще неаполитанца? Вот он я — между куском хлеба и помятой миской с бульоном из требухи; бульон смеется, зная, что должен заменить собою все три блюда, смеется и показывает мне в миске мое отражение. Серые помятые миски, я знаю вас, недавно мы снова встретились в Генуе, когда в одном из переулков меня окликнул вдруг тот самый запах.

Этот переулочек был всего лишь запятой между словом «Сотторипа» и словами «Сан Лука»; я вошел в ресторан для бедных и сел там, держа на коленях десяток невидимых и невесомых потомков и предков. Нарочно, чтобы их подразнить, я сказал им, что в Неаполе требуха — это пища отнюдь не только бедняков. В жаркие месяцы поздно вечером даже на главных улицах появляются переносные палатки, торгующие вареной требухой (просто требухой, а не супом, ее едят, положив на хлеб); подле палаток останавливаются важные господа и покупают себе ломтик, сбрызнутый лимоном и солью, — совсем маленький, на три шага, эдакий пустячок, бантик, кокарда, котильон для аппетита, каприз! Сколько раз на рассвете смаковал я тугое колечко свежей требухи, а над головой у меня стоял месяц, у которого был такой же далекий и острый запах. Поэтому, сказал я своим потомкам и предкам, занимая столик в генуэзской хашной, верните мне свое уважение: да, я заказываю требуху, но инкогнито, я съем ее, соблюдая дистанцию, так что ни хашная обо мне ничего не узнает, ни я о ней; в том-то и прелесть: я заказываю уже вторую, уже третью миску, а сидящие со мной рядом так и не знают, кто я такой. Я тридцать лет работал, чтобы освободиться наконец от проклятия требухи, оставаясь при этом ее другом! Но нет, Исусе, что я такое говорю — «освободиться», не принимай этого всерьез, будь добр, Исусе!

Большой, как кухня, здешний зал: это была настоящая нора, убежище требухи! Мне даже показалось, что здесь она чувствует себя снова как будто внутри коровьей туши; соприкосновение с сиденьем стула, сталкивающиеся локти и взгляды, все тут наводило на мысль — я не преувеличиваю — о сложном едином организме; этот пар над мисками, который разражался слезами, оседая на потолке, как общая наша тоска; эти душераздирающие галстуки и башмаки, которые сразу же узнавали друг друга; эти скулы, черные или серые от щетины или от пыли: каждый человек здесь был как коралл в коралловом рифе. Вся старая Генуя, впрочем, такова — «внутренняя», скрытая от глаз, потаенная, «основательная» — именно как требуха. Маленькие площади, неровные, словно что-то распирает их изнутри, похожи на стенки коровьего желудка; петляющие подобно виноградной лозе безумные генуэзские улочки, то расширяются, то суживаются — так выглядит на рентгене сокращающийся кишечник; а ее разноцветные, пестрые, как требуха, родовые дворцы? В общем, и на прилавке хашной, и за ее пределами на улицах старой Генуи мы видим одно и то же — кружева пятнадцатого века в куче грязных отбросов и что-то вроде розовых жабо посреди омерзительных синеватых припухлостей, то есть красоту цветения вперемешку с мерзостью разложения.

Так что, дорогая моя требуха, я снова вдохнул твой вечный запах. Этот запах, неотвязный и грубый (пусть это отметит мой душеприказчик), сопровождает человечество на всем его пути, во всех его труднейших экспедициях к земле сытости. Это основа всех запахов, самый первый запах на земле, как Адам был первым человеком. Куда вы хотите, чтобы он нас привел? Он нерасторопный, но сильный, у него колеса без спиц, похожие на жернова, как у израильских повозок; за несколько тысяч лет он перевезет нас куда угодно. Смутное ощущение, что это уже было в прошлом и еще будет в будущем, ощущение тошнотворное и в то же время острое, ощущение полного владения своим телом — вот что вызывает в нас запах требухи. Выходя из хашной, мы чувствуем каждую свою жилку, каждую косточку, каждый нерв и еще то тепло, без которого они не могут существовать, — и больше ничего, ничего, ничего.

Если у посетителя хашной, что между Сотторипой и Сан Лука, не найдется двухсот лир, то двадцать-то у него найдется; ну а в крайнем случае у него всегда найдется в кармане кусок засохшего хлеба — надо только счистить с него плесень и ввести в соприкосновение с миской из-под бульона; вот последняя корочка и вот последние капли: двадцать пять лир за бульон — это было бы действительно неслыханным расточительством! Я узнал посетителей: это были те самые, с которыми в 1918 году я ел требуху в районе Порта Нолана или Пиньясекка; такие люди не стареют и не исчезают. Ночной сторож — старик с влажными, как кисточки для бритья, усами; он так низко нагнулся над своей миской, что пар, оседая на лице, превращает его в трагическую маску. Я испытываю самую искреннюю жалость, неудержимое желание совершить акт милосердия, мне бы так хотелось помиловать его, отменить пожизненный приговор, обрекающий его на требуху. А вот парень, словно сделанный из проволоки, черный и гибкий, может быть, вчера он получил свою долю за велосипед, который он увел под возмущенные крики толпы: по мере того как он удалялся, эти крики становились похожи на аплодисменты, которыми приветствуют аэронавта, взмывающего на воздушном шаре; парень лакомится, он не желает ни хлеба, ни супа, он обожает просто колечки жирной требухи, эти устрицы требухи, которые даруют человеку здоровье и идеи на сегодняшний и завтрашний день, которые перегоняют в волшебный эликсир даже долгое бегство пешком или на велосипеде. А вот закутанная с головы до ног женщина, чья кожа, спрятанная в глубине одежд, никогда не видела солнечного света: она ест, беспокойно озираясь — так едят кроты, — она явно спрашивает себя, не догадались ли мы, в каком именно из сотни потайных карманов спрятаны у нее деньги и какое-то подобие табакерки с несколькими кусочками шоколада? Священник самого низкого ранга в выцветшей, штопаной сутане: кажется, что и жизнь его держится тоже только нитками штопки; я уверен, что никто не угадает, сколько ему лет — сорок или семьдесят, должно быть, он пасет души в каком-нибудь совсем маленьком местечке, а сюда приехал в связи с какой-нибудь проблемой, касающейся «вопроса совести»; а может, и потому, что у него вышли из строя колокола, а может, он просто хочет посетить службу в соборе; он добирался сюда грузовиком («Пожалуйста, достопочтенный, садитесь в кабину!») и, пока ехал, временами поднимал глаза от молитвенника, и потом ему еще долго мерещились между страницами, как закладка, убогие дома путевых обходчиков и высохшие речные русла; а сейчас ко всем этим вещам добавится еще и требуха, доведя их до совершенства, как сумма, возникающая под столбиком слагаемых, и может быть, дон Луиджи позволит себе еще и увенчать все это таким редким для него стаканчиком вина.

Будь мы дьяволы или святые, праведники или грешники, перед лицом требухи, перед ее вкусом и запахом все мы: ремесленники, чернорабочие, рыбаки, попрошайки или просто бездельники — все мы одинаково нищи и смиренны. Время от времени хозяин подходит к гигантскому котлу и погружает в него огромную ложку; такая ложка вполне сгодилась бы при отражении вражеской осады: вылив из нее бульон на спины и головы атакующих, можно было бы причинить им серьезные ожоги (никогда не поверю, что лигурийские воины пользовались в этих случаях кипящим маслом: конечно же, они предпочитали куда более дешевый бульон из требухи! Ну а враг? После того как устанавливалось перемирие, он посылал за хирургом и выводительницей пятен). Этими и еще более забавными соображениями я отгонял от себя страх при мысли, что ты, хозяин, заметил меня и распознал. «И тебе не стыдно, — должно быть, говорил ты безмолвно, — тебе не стыдно приходить сюда и, как генерал, пробовать рацион рядового состава?» Что за ерунда, мой приход был просто почтительным паломничеством к требухе! Я люблю воспоминания о самой трудной поре своей жизни и уверен, что все, кто пережил такое, никогда уже этого не забудут. Видите ли, для меня эта хашная принадлежит уже не Генуе или Неаполю, она заняла столько места в пространстве и времени, что стала целым миром и целой эпохой: она, в сущности, есть первородное наше состояние, ресторан для расы всех рас. «Эй, левантинцы, краснокожие, негры, лапландцы, приходите!» Чуть выше я написал: «В запахе требухи есть основательность». И это все равно что я сказал бы: «А стал бы я человеком, если бы во мне, как и в любом другом живом существе, не было этих мягких колец, которые лежат перед нами на прилавке? Вы только посмотрите, какой рисунок, какое замечательное устройство, какой орнамент: оборочки, розы, спирали, — вот где начало всякого искусства и всякого чувства, да-да, вот здесь, в требухе».

Ну что, хозяин, знамена и философия нас уже обманули, с их помощью нас не разгадать… Помешай-ка лучше поварешкой в своем котле, может быть, так нам удастся созвать к себе людей со всех концов земли и сделать так, чтобы они полюбили друг друга.

 

Прощай, лето

Я видел в Генуе, между Фоче и Лидо, как родилось и испустило дух то памятное лето — лето 1950 года. (Оно будет сверкать на моем безымянном пальце и когда я умру, посланник ада или небес, за которым мне придется последовать, конечно же, поспешит его снять. «Это против правил, — воскликнет он, — ну-ка, давайте его сюда!») В мае, и даже раньше, в самый обычный день недели совсем еще не летнего месяца невероятное лето 1950-го обрушилось на Итальянский проспект Генуи. Это был налет средь бела дня, высадка метеорологических командос, которая тут же перешла в оккупацию: ясное небо, тепло, ровное освещение и медлительные отчетливые ритмы июля напали на весну, и все попытки их отбить оказались безрезультатными.

И я там тоже был. Я прибыл в Геную в самом лучшем своем пальто, и испытанное мною изумление можно сравнить разве что с изумлением уборщицы «Ла Скалы», которая, явившись однажды утром в театр со своей тряпкой, вдруг обнаружила, что там начинается гала-представление (зажжены люстры, в оркестровой яме топорщатся инструменты, сотни зрителей уже сидят на своих местах). Ни пятнышка тени на широкой приветливой улице, совершенно домашние воды залива между Фоче и Лидо (огромная изразцовая ванна Генуи, продолжение Альбаро, его служб) закручиваются в частые мелкие волны, похожие на зубчатую передачу — одна волна в другой, как шкатулка в шкатулке. Боже, какое ласковое, какое молодое море в рубахе из шелкового крепа с сотней тысяч галстуков бабочкой! Осмелюсь также добавить, что не солнце поднялось в тот день над горизонтом, а сияющая соломенная шляпа шансонье, ослепительная шляпа Мориса Шевалье! Не корите меня, конечно, я преувеличиваю, но все было так легкомысленно и вместе с тем так триумфально… Небывало раннее лето 1950 года началось в Генуе так, как начинается номер фокусника: не то чтобы мы не ценили ловкости исполнителя, но все время ждали конца игры, того «оп-ля», после которого нам придется выйти на Итальянский проспект и со вздохом раскрыть свои зонтики. Так дайте же мне хоть теперь воспеть те минуты словами песенки, наивной и перехватывающей дыхание мелодией «Фуникули-фуникула».

У кабин заведения морских купаний, как ульи прилепившихся к крепостной стене, кипела работа. Маляры, вооруженные ведрами и банками, присев на корточки, размазывали по стенам кабинок то мутный, нечистый красный, то резкий, вызывающий синий, который, казалось, кричал: «А вот небо над Итальянским проспектом! Для этих двух, пожалуйста». Не меньше чем синий и красный бросался в глаза зеленый — независимый и уверенный в себе, который научился у листьев обманывать любой ветер. Какой бы ни был шквал, листья всегда оставят для ветра щелочку прохода; и именно из-за этого уступчивая, кроткая зелень так несокрушима и уверена в себе, она парит и летает, как парят и летают только святые. В заведении «Амалия» зеленой была касса (если не ошибаюсь) и в тон ей клетка с зябликом, который однажды заставил меня вздрогнуть: мне показалось, что птичка задерживает дыхание, чтобы не помешать гудкам снующих наверху автомобилей… Мне даже захотелось повесить ей на шейку миниатюрное объявление, которое гласило бы: «Заранее предупредите меня, чтобы я никому не помешала, когда запою».

На балконах многоэтажных, геометрической формы зданий и претенциозных вилл с зубцами и стрельчатыми сводами (эти виллы, эти «как бы крепости», в сущности, воспроизводят в поддельном граните все перипетии несчастной судьбы кариозного зуба) появились, словно бы не замечая, что на них нет ничего, кроме простыни, кичливые первооткрыватели, гордые мажордомы гелиотерапии. Немногочисленные купальщики торжественно открыли пляж. На пляже блистали женщины: их тела после бесконечно долгого перерыва, когда ими не мог любоваться даже Итальянский проспект, выглядели как пророчество и чудо. С иголочки новенькие, ослепительно белые, словно заново родившиеся, они, как магнит, притягивали к себе взгляды прохожих. Эй, парень, согнувшийся над велосипедом у красильни, ты перестанешь или нет на них пялиться? Водитель автомобиля с номерным знаком «МИ», ты что, откажешься ради них от поездки в Апуанские мраморные копи, где тебя поджидают контракты для «Монументале» и «Музокко»? Туристы из швейцарского каравана, а что, если гигантская карающая рука Лютера пройдется вдоль окон вашего автобуса, сворачивая на сторону ваши восторженные физиономии?

Нет, как бы я ни старался, мне никогда не забыть, как причалило в мае к Итальянскому проспекту то лето и уже от него не отходило. Пловцы у дальнего буя, по пояс высунувшиеся из морских волн, казались грешниками в чистилище, которых лижут голубые языки пламени. Четверо церковных служек, сопровождаемые бородатым капуцином, раздевались, чтобы нырнуть за брошенными монетками. На узенькой бетонной полоске лежали навзничь, не подавая признаков жизни, два крепыша, о которых я подумал: «Вот они, атланты солнца!» Чуть поодаль девушка, тоже навзничь, лежала на одиноком валуне, и я разглядывал ее, как разглядывают надгробные барельефы. Не один художник нашел себе сюжет в блюдах и блюдечках залива, образованных извилистой береговой линией. Бесстыдница в коротенькой юбочке, прислонившаяся спиной к опрокинутой лодке и пристроившая на пюпитре из щебня бульварный журнальчик. Отход волны после каждого наката, жидкие, текучие головокружительные тени и блики. Задаток, который брала у летнего купанья женщина с тремя детьми: они стояли по колено в воде, невозмутимые, суровые и, главное, одетые; вдруг один из малышей потерял равновесие, непоправимо разрушив композицию, — и прощай вся картина! Ну что еще? Хлопанье тента под порывами бриза — звук сложный, разнообразный, почти что разговор: уж не хотело ли ты мне тогда сказать, дорогое лето, что я еще вернусь сюда 5 октября, чтобы присутствовать при твоей кончине?

И вот я здесь. Завтра, может быть, будет уже поздно. Муниципальные цветы в бетонных чашах, расставленных вдоль Итальянского проспекта, уже дрожат от страха. Небо еще чистое, но тусклое. Единственное купальное заведение, которое, по-видимому, верит, что лето пойдет на поправку, — это Лидо: тут еще находят себе приют самые упорные из купальщиков. Это кокетливые юноши и девушки с точеными фигурами, которым жалко прятать в футляр свою столь очевидную привлекательность; парочки лежат на гальке почти обнявшись — но почему они обнимаются? Потому ли, что влюблены, или просто потому, что им холодно? Вот в чем вопрос! Солнце октября, солнце, колеблющееся, как маятник, сжалься над этими элегантными попрошайками, которые просят твоей милостыни, разлегшись в плавках и бикини вдоль всего побережья Генуи!

Море — серое, неподвижное, обессиленное; хлопочущие на берегу уборщики купален кажутся приставленными к нему санитарами. Открывается дверь кабинки: кто ты, старая дама, ты, наверное, бездомная? Дама выходит, вздрагивает, садится и поднимает вязанье, оставленное на гальке. Да, эти окоченевшие tricoteuses были бы очень уместны вокруг гильотины, перед которой преклонит наконец колени его величество непобедимое лето 1950 года. Невысокие деревья, вздымающиеся, как факелы, прямо из скалы, роняют несколько листьев; жухнет оплетающий скалу вьюнок; взлетает и вертикально падает вниз оса — кажется, что у нее нет больше крыльев, и она, как паук, доверяет свою судьбу невидимой нити. Забытая в углу резиновая лодка и разноцветные спасательные круги, кольца Нептуна, объявляю вам, что вы будете непотопляемы также и в моей памяти.

В свинцовой воде покачиваются мишени, одни-одинешеньки. Красно-синие, еще такие яркие тенты уже окончательно свернуты. Лодки вытащены на сушу, но Уолт Дисней знает, что и у них вырастают ноги, когда приходит час спасаться от первого грозового вала. Гребешки на морской зыби — восковой трупной белизны, такими белыми бывают манекены. Искусственная, полая внутри скала, скала-амфора, куда непрестанно втекает и вытекает вода, успела ли ты с мая по октябрь с точностью измерить Тирренское море? А что должны значить теперь цифры, указывающие номера кабин? И что бы здесь делали сейчас виртуозы лески и крючка, если бы рыб не привлекал тонкий запах человека, оставшийся на мелководье?

Я разглядываю последних бабочек на Ломбардской набережной — улочке, которая спускается к волнорезу под руку с Итальянским проспектом. По обочинам ее растут невзрачные береговые цветы, которые так нравятся бабочкам (а может быть, они ими просто довольствуются за неимением лучшего?). До свиданья, бабочка, нас с тобой ждет один конец: тебя — через несколько часов, меня — через несколько лет. Так радуйся же, живая душа, что раньше меня узнаешь наше настоящее имя! Купальные заведения «Джиджетта», «Амалия», «Карлино», «Мария» совершенно пусты и эвакуируются; время от времени одна из кабинок, вздрогнув, рассыпается на части; доски сваливают в кузов грузовика и увозят. Где будет дом, где будет зимний приют разобранных купален? Те из них, что стояли на каменном фундаменте и были сверху только надстроены, выставляют напоказ свои скелеты. Следовало бы набросить на них из сострадания простыню и написать: «Здесь покоится лето»; а о хризантемах придется позаботиться вам, господин мэр.

Я возвращаюсь на Итальянский проспект и останавливаюсь: мне хочется унести в своей памяти пляжное заведение «Эмма» — какое странное, какое разномастное сооружение! Среди кабин есть даже увитая виноградом беседка. Рядом растет смоковница. Я представляю себе, как спускаюсь в эксцентричное кафе «Эммы»; вот я усаживаюсь за столик и громко говорю:

— А мне, хозяин, июль, море и девушку.

А он отвечает:

— Горькую блондинку или соленую брюнетку?

И продолжается мой маленький осенний сон, мой веселый и меланхолический сон наяву с открытыми глазами.

 

Стальено

[62]

Если мне не удастся лечь в могилу на кладбище Поджореале, я сделаю то, что в прошлом веке делали некоторые молодые люди, когда, несколько раз получив отказ у любимой девушки, просили руки ее сестры, — я лягу на Стальено. «Пусть это не она, но ведь похожа!» — так, видимо, рассуждали те, о которых я говорю: бледнолицые бородачи, мастера хитроумных уловок; а потом они так усердно выискивали в своих женах редкостные достоинства той, которая им отказала, что им удавалось прожить свою жизнь самыми образцовыми мужьями.

Прими меня, Стальено, не смотря мне в зубы: ты останешься мною довольно, хотя те влажные токи, которые сразу же узнают и найдут меня под землей, будут принадлежать, конечно, не генуэзскому морю. Из нас выйдет прекрасная пара, вечная пара, Стальено, только это и важно, а об остальном (я имею в виду и могилы, и оплошно выбранные брачные ложа), об остальном — молчание.

Я никогда раньше не бывал на Стальено и вот сел в трамвай и поехал; было чудесное апрельское утро, которое сверкало и переливалось, как огромная хрустальная люстра. Кажется, оно называлось Долина Бизаньо, то местечко, через которое шел трамвай, весело позвякивая на узеньких генуэзских рельсах (что это — жадность на землю или тоска по décauvilles или что-то совсем другое?): убогие домишки с одной стороны и высохшее русло реки с другой. Ясновидящий мог бы поспорить тут с ювелиром — кто первым найдет в Бизаньо воду; плутал здесь какой-то ручеек, совсем узенький, но сверкающий, яркий, который разбрасывал среди камней свои наивные ожерелья и, казалось, то и дело останавливался, чтобы спросить дорогу; где-то далеко-далеко на хрупких металлических мостиках как будто застыли, боясь потерять равновесие, какие-то люди, которые казались отсюда нарисованными, воскресшими из небытия: они были как фигурки с пожелтевшего титульного листа книги, датированной по крайней мере 1835 годом, тем самым годом, когда архитектор Карло Барабино создал Стальено. Ах, почему, почему иные из образов становятся тем прекраснее, тем сильнее врезаются в память, чем безвозвратнее овладевает ими прошлое, отрезая их от нас? Все, на что стоит смотреть и что стоит слушать, уже когда-то было и не повторится; в тот самый миг, когда что-то рождается или случается, самое лучшее в нем — это то, что уже было когда-то, было когда-то. Я говорил все это себе, а не той — то ли хрупкой сиротке, то ли вдовушке, что сидела в трамвае напротив меня, а теперь, купив в одной из чистеньких лавочек на площади (лавочки эти, построенные из стекла и алюминия, такие приветливые и такие светлые, что так и подбивают обзавестись собственным покойником) цветы и свечи, танцующим шагом вошла в калитку. Я шел следом за ней и думал: какое солнце и какая свежесть; это кладбище — женщина, это кладбище — блондинка, это кладбище — молодо, это кладбище для меня.

Мне понравились краски и формы Стальено, то есть и тело его, и душа. Стальено — это сад. С каким удовольствием откинулось оно на скалу за своей спиной и как изящна, как точно выбрана эта поза, поза ожидания, которая, собственно, здесь и нужна; да, мы должны предстать на Страшном суде, но ведь не сегодня же? Так давайте ляжем так, чтобы можно было опереться на скалу, а листья, птицы и времена года пусть развлекают нас своими рассказами. Тут до того хорошо, что и не заметишь, как станешь прахом.

Есть Стальено нижнее, равнинное — кладбище для бедных, где кресты стоят густо, как колосья, а между ними рассеяны портики, под которыми покойники, видимо, прячутся во время дождя, а есть верхнее — роскошные надгробья, разбросанные по склону холма, которые первыми услышат трубу, когда бог опустошит кладбища, и они станут с той минуты созерцать бесконечность, как холодные глаза луны. Аминь. В нижнем Стальено я видел много могил, где похоронены жертвы последней войны: немецкие и итальянские солдаты, разделенные лишь тропинкой; чуть дальше — партизаны, в чьих эпитафиях сохранены их боевые клички — «Рене», «Ураган», «Руки вверх» и т.п.; по большей части это были совсем еще молодые ребята, на их эмалированных портретах я узнал черты множества моих одноклассников, которые сразу же изменили в моей памяти выражение лиц — из смеющихся они сделались укоряющими. Я заметил женщину, которая положила несколько цветов на мраморную плиту с надписью: «Неизвестный партизан»; она была старая и бедная, эдакий кривой гвоздик, воплощение несчастливости, без имени и фамилии, и потому тот сирота или неизвестный, который тлел в этом углу кладбища, принадлежал ей по праву.

Я пошутил, сказав, что под портиками нижнего Стальено покойники прячутся от дождя, я в этом не уверен, все-таки скорее всего и там вытянулись в ряд надгробья с эпитафиями и скульптурами, красивыми и уродливыми. Что касается последних, то это обычное состязание аллегорий: от «Вечного сна» до «Ангела воскресения», от «Надежды» до «Милосердия», от «Кроткой девственницы» до «Гименея душ», от «Мира» до «Оплакивания» и «Молчания»; в отличие от смерти барельефы и статуи действуют не прямо, а посредством метафор. Лучше всего те эпитафии, в которых нет пустословия. Например, вот такая: «Мы, Итало и Маргерита, укрылись здесь от мира страданий. Порадуйтесь вместе с нами». Каждому, конечно, свое, но на Стальено лежит множество людей, которые вовсе не жалуются на свое положение! Джулио Гатти (1864–1918) на изящнейшем генуэзском диалекте, который я попытаюсь приблизительно перевести, говорит, например, следующее:

Наконец-то я умер и мне хорошо, Лишь теперь я совсем не страдаю, Потому что от злобы людской и от слез Я в могиле своей отдыхаю. И у вас я почти ничего не прошу. Коль найдутся минутки пустые, Забегите ко мне, я всегда здесь лежу, Даже в праздники и выходные, Так и буду лежать здесь до судного дня, И спасибо тому, кто помянет меня.

Кстати, об остроумных эпитафиях: один из посетителей кладбища, с которым я разговорился, сказал мне, что есть тут одна (сам я ее не видел и потому не ручаюсь), которая звучит так:

Мне было очень хорошо, Но я хотел, чтоб лучше стало. Я «Ле Руа» взял порошок, И в тот же миг меня не стало.

«Ле Руа» — это такое лекарство, слабительное кажется, очень популярное в Лигурии. Представляю, как вытянулось лицо у фабриканта, выпускающего данное средство, когда, придя на кладбище, он прочел эти несправедливые строчки. Правда, может быть, он несколько приободрился при мысли о безмолвной защите множества людей, которые заполнили собой целое кладбище, отнюдь не попробовав его лекарства… «Они не принимали „Ле Руа“, и все-таки их не стало», — должно быть, безмолвно возразил он.

Поднимаясь в верхнее Стальено, я с какого-то возвышения увидел «Миланский собор». Так называется семейный склеп графов Реджо — Миланский собор в миниатюре. Но он меня не привлек, меня притягивала к себе другая могила, у самого входа в крематорий, — одинокая, мирная, тихая, увенчанная бюстом улыбающегося старичка. На ней была дата рождения, а даты смерти не было, потому что старичок был еще жив. Я прочел: «Рокко Москато. Гид и переводчик. Распорядился воздвигнуть заранее, в 1941 году». За этим следовали стишки на диалекте, в которых говорилось следующее: «Я вожу иностранцев по городу, показываю им памятники. У меня веселое имя, и потому я сам веселый и симпатичный. Сидя на козлах рядом с извозчиком, я всегда был на высоте задачи: я успел показать людям полмира, я прекрасно знаю три языка, но обосновался я в Генуе, потому что она мне подходит. Если вам понравится моя могила, положите цветок и пожелайте мне мира». Я представил себе, как этот Рокко Москато чуть ли не каждый день приходит на Стальено постоять у своей могилы. Смеясь, он здоровается со своим бюстом и примеряет на него берет: пропотевшая подкладка оставляет след на мраморном лбу, что-то вроде морщинки, которую постепенно стирает солнце.

Ах, это солнце Стальено среди карабкающихся по холму могил! Ковры, гобелены, пледы, шарфы, плащи солнца для стариков-покойников, которые собрались здесь, как собираются на прогулку выздоравливающие в Сан-Ремо или Ницце. Мы никогда не выздоравливаем от жизни и мира полностью, мы до последнего ждем еще чего-то, что должны получить взамен солнца Стальено. Вероятно, тут можно и поторговаться. Я бы попросил много, я бы попросил всё за то, что покину эту могилу на холме, всю залитую солнцем.

Я загляделся на лужайки, где было совсем немного надгробий: короткие полоски травы походили на террасы, на которых на лигурийском побережье выращивают в межсезонье гвоздики и зелень; я видел балконы, лестничные площадки, подоконники, водосточные трубы этих мест вечного успокоения, и меня охватывала сладкая грусть; ах, если бы уснуть именно здесь, не раньше, конечно, чем придет час, но именно здесь, под мышкой у Стальено. Но я — прирожденный читатель и потому продолжал разглядывать эпитафии. Сколько тут таких, как вот эта: «Здесь лежит Сильвия Ронки, умершая в результате несчастного случая 29 мая 1866 года на рейде Тулона», сколько отсылок на дальние страны — Испанию, Африку, Бразилию… каждый шаг тут — это глава приключенческого романа (Дюма, Мелвилл, Конрад) из жизни приморского города, который, куда бы ни занесла судьба его детей, все равно зовет их домой, помахивая им издали зеленым платочком Стальено.

Я окончил свои скитания у могилы Мадзини, вписанной в небольшую рощицу; интересно, по-прежнему ли она нравится В. Г. Грассо, лежащему неподалеку ее создателю, вдохновлявшемуся греческими и египетскими образцами? В ограде покоится и Мария Мадзини, умершая 9 августа 1852 года; живо еще и дерево, к которому прислонялся Герой, молясь о ней, своей матери; а еще там стоял, склонив голову и положив руки на решетку, какой-то человек — такой неподвижный, словно бы неживой, который вызвал мое любопытство. От садовника я узнал, что это почитатель Мадзини, который проводит у могилы целые дни, и так уже несколько лет. Это был старик — изящный, бледный, худой, он был похож на нож из слоновой кости, положенный на обложку драгоценной книги; он не взглянул на меня ни тогда, когда я приблизился к могиле, ни когда отошел. Я опять спустился на площадь и пошел пешком по улице Боббио; у меня было странное чувство, что за мной кто-то идет: так бывает всегда, когда я выхожу с кладбища; я резко обернулся — там не было ничего, кроме горнего света.

 

Из книги «Пассаж, я тобою болен»

 

 

Мои завещания

То, что я принимаюсь писать собственноручно в положенных по закону двух экземплярах (один останется у меня, другой будет храниться у нотариуса Гроффи), — мое девятое или десятое завещание. Какой-нибудь несведущий болван наверняка скажет: «Конечно, у этих миллионеров семь пятниц на неделе. Богатство и непостоянство — одного без другого не бывает».

Ну что ж, слушайте.

Когда я родился, моего отца уже не было в живых: за два месяца до моего появления на свет в руках главы семейства Джиндза взорвалось самое лучшее из его ружей. Он был прославленным на всю Ломбардию охотником, и, не случись этого несчастья, у кабана, в которого он стрелял, остался бы на спасение один шанс из ста. Это мне часто говорили друзья отца, когда я был еще маленьким, и они хотели меня утешить. Слова, слова… Как будто они хотели вскружить голову обыкновенному мальчишке, фантазия которого вспыхивает, как порох, стоит только поднести спичку из рассказов о рискованных предприятиях, прекрасных дальних странах и сражающихся, раненых и умирающих людях. Но я-то уже в то время был слабым и болезненным существом и жил, если это можно назвать жизнью, как в ватном коконе, мечтая о дне без головных болей, кашля или головокружений. Короче говоря, как только один недуг оставлял меня в покое, так тут же наваливался другой — чтобы не утомить вас, не буду перечислять все — от плеврита до тифа. Однажды, проходя по коридору, я услышал, как в гостиной моя мать с плачем признавалась какой-то своей подруге:

— Я так боюсь потерять и Гвельфо, он такой хрупкий, мой малыш, просто как тростинка!

Побелев от страха, я, как часто бывало, бросился искать убежища в саду. Там я постучал по стволу старой вишни и спросил (да-да, я разговаривал с деревьями): «Вишенка, вишенка, скажи, я умру?»

Над моей головой щебетали, проносясь в небе, ласточки, и с тех пор мысль о смерти неизбежно вызывает у меня в памяти эти высокие хриплые звуки, почему-то ассоциирующиеся с гнилыми перекрытиями на старом пыльном чердаке.

Шесть или семь лет спустя, когда мне было двенадцать, умерла моя мать. Сегодня я понимаю, что все физические слабости я унаследовал от нее. Нет, мама, я не сержусь на тебя, совсем наоборот — наша с тобой общая хрупкость заставляет меня вдвое сильнее ощущать, что я твой сын. Мои дядя и тетя по фамилии Ганна были назначены опекунами, вследствие чего из Вимеркате, где у меня и сейчас имеется кое-какая недвижимость, я переехал в Милан. Они были заботливы и ласковы со мной, мои дядя и тетя с улицы Данте, и немедленно обеспечили меня швейцарской гувернанткой, домашними учителями и лучшими врачами. Результат: именно в пользу дяди и тети было составлено завещание, которое я в возрасте тринадцати лет написал на вырванном из тетрадки листе: «Оставляю следующие распоряжения на случай моей внезапной смерти: все мое достояние подлежит передаче…» и т.д.

В то время я страдал от приступов астмы. Никому не пожелаю тех мучений, что мне приходилось переносить, когда на самом интересном месте в книге, в самый прекрасный миг игры, в почти нереальные — так они были редки — минуты покоя мое горло сжималось до размеров игольного ушка, и воздух почти не проникал в него. Да, мыльные пузыри… Представьте, я пускал на террасе мыльные пузыри, когда эта новая болезнь схватила меня своей костлявой рукой. «Задыхаюсь, — стонал я, — задыхаюсь!» — а тем временем маленькие радужные шарики, наполненные моим дыханием, дрожали в воздухе и плавали вокруг меня, влекомые ветерком. (Кстати, я их просто обожаю и везде — и на работе, и дома — держу запас соломинок и отличных мыльных растворов. Я богат, печален и болен: так кто может лишить меня мыльных пузырей, кто сможет мне запретить их пускать, если я, черт возьми, желаю это делать?)

Молодость меня тоже не баловала — при росте метр восемьдесят я весил всего пятьдесят девять килограммов, и если б я не боролся, то одной-единственной из моих болезней хватило бы с лихвой, чтобы меня прикончить. Как бы там ни было, но в 1905 году я закончил экономический факультет, а в 1910-м — женился. В спутницы жизни я выбрал провинциалку, более того — наполовину крестьянку, дочь одного из моих управляющих. В Грации Ледди меня больше, чем красота, привлекали здоровье и жизнелюбие, что восстановило против меня дядю и тетю, вынашивавших планы женить меня на какой-нибудь худосочной богатой наследнице.

До чего же необычным и удивительным был наш медовый месяц! Таская за собой целый чемодан с лекарствами, поддерживаемый Грацией, которая ни на минуту не оставляла меня, я осмотрел пол-Европы, чтобы, в свою очередь, подвергнуться осмотру лучших специалистов Цюриха, Берлина, Вены, Лондона, Копенгагена и Парижа. Их единодушный вердикт, совпавший, по правде говоря, с мнением итальянских коллег, гласил: не перенеся никаких тяжелых повреждений, я тем не менее страдал от их последствий. Иными словами, сердце и печень, легкие и почки, кровеносная и лимфатическая системы — все жизненно важные органы вышеупомянутого Гвельфо Джиндзы были расшатаны (да еще как) при полном отсутствии серьезных (и могущих быть излеченными) нарушений их деятельности, которые послужили бы тому причиной.

— Но позвольте, профессор, разве не от сердечной недостаточности я при малейшем усилии задыхаюсь, а иногда просто падаю без сил?

— Что вы, что вы, сердце у вас в полном порядке.

И все остальное в том же духе. Ложные почечные колики, ложный гепатит… Казалось, симптомы неопровержимо подтверждают острый колит, но нет, это оказывалось очередной шуткой природы, и все объяснялось самовнушением на почве расстроенных нервов. В результате я познакомился с терминами «астенический», «вегетодистония», «расстройство центральной нервной системы» и приобрел еще один чемодан — на этот раз с заграничными лекарствами. Их яркие упаковки были, несомненно, гораздо привлекательнее отечественных, и в своих воспоминаниях я теперь с трудом могу их отличить от свадебных подарков. А что же она, Грация? Был ли я для нее любимым и желанным? По-видимому, в каждой молодой, полной жизненных сил женщине сиделка и мать берут верх над женским началом, а может быть, столь нежный и хрупкий мужчина, как я, способен деликатно и без лишней грубости удовлетворить ту малую толику ханжества в вопросах пола, которую лелеет в душе своей каждая жена и наивысшим выражением которой является пострижение в монахини. Кто знает? Во всяком случае, Грация относилась ко мне до такой степени нежно, что даже радости любви позволяла исключительно в разумных дозах, чтобы они, не дай бог, не повредили моему здоровью.

Все это не помешало появлению на свет Лауры в 1913 году и Альдо — в 1916-м. Подумать только, как мало почвы и солнца требует росток жизни! Могу смело сказать, что я в те годы находился большей частью уже в ином мире. Завещание, по которому все отходило Грации, я уничтожил и написал другое, в соответствии с которым мое состояние делилось на три части без ущемления в правах какой-либо из сторон.

«В случае моей внезапной смерти и т.д…» — форма оставалась неизменной. Тем временем в моей уютной квартирке на виа Москова не затихали осторожные шаги врачей. После того как я преодолел ущемление грыжи во всей его красе, на меня напала жесточайшая экзема. Наконец-то у меня было что-то реальное, осязаемое, и я смог реагировать, бесконечно почесываясь — против экземы нет эффективных средств. Бог свидетель, я не отказывал себе в этом удовольствии. Но как я страдал морально! Единственное, что у меня сохранилось в памяти о Лауре и Альдо, когда они были маленькие, — это то, что они приходили ко мне очень часто, ступая почти бесшумно, как тени, и с тревогой спрашивали:

— Папа, как ты себя чувствуешь?

— Плохо, очень плохо, — шептал я в ответ и закатывал глаза, что их очень пугало, и дети исчезали, с трудом сдерживая слезы.

В своей маленькой конторе у перехода к собору я практически не занимался настоящей работой, а только управлял поместьями и разрабатывал гениальные биржевые комбинации. В моменты просветления между очередным спазмом и обмороком, когда я уже говорил себе: «О боже, это конец…», на меня снисходило вдохновение, я превращался в ясновидящего и сквозь туман, заволакивавший стены, прозревал котировку ценных бумаг, падение или повышение курса акций. На одном дыхании, как умирающий, который спешит исповедаться и причаститься, я диктовал по телефону быстрые и решительные указания биржевым маклерам. Победа! На следующий день я по-прежнему продолжал существование (весь в холодном поту и совершенно разбитый — так бывало всегда), став к тому же гораздо богаче. Служащий банка с ценными бумагами и рентгенолог с результатами последних исследований одновременно появлялись в дверях, недоверчиво косясь друг на друга и сжимая под мышкой одинаковые кожаные папки.

Но вот наступил август 1920 года. Уже несколько месяцев Грация худела и чахла на глазах. Почему?

— Ты знаешь, у меня какая-то странная боль в груди, вот здесь, — жаловалась она, а я неизменно отвечал:

— Послушай, у меня то же самое, и без этих болей я, право, чувствовал бы себя не в своей тарелке.

Увы, у Грации обнаружили рак. Ничего нельзя было сделать, и она угасла, предоставив мне самому о себе заботиться. А нужно ли это было? И вот, находясь на свободной территории, на нейтральной полосе между жизнью и смертью, Гвельфо Джиндза берет бумагу и пишет: «В случае моей внезапной смерти…», но время течет, свертываясь в бесконечный свиток, частицы его нагромождаются друг на друга, их точат черви, они разрушаются, а он, Гвельфо Джиндза, все еще продолжает быть ни там, ни здесь, одновременно осужденный и оправданный, искалеченный и невредимый…

Буду краток: Альдо и Лаура выросли быстро, они были здоровы и как-то украдкой, тайно счастливы — дело в том, что они меня обожали и очень страдали, что их заботы и проблемы никоим образом не могут сравниться с моими. Лаура вышла замуж за инженера Фаусто Миги, и у них родились близнецы — Сандра и Ливио. С каким наслаждением я бы общался с ними в полной мере, такими светленькими, розовыми, излучающими свежесть и здоровье, словно распускающиеся цветы… Но посудите сами: одна нога у меня практически отнялась (тромбофлебит), трофическую язву не брали ни вакцины, ни скальпель, так что выход своим чувствам я оформил через завещание, отписав близнецам значительную часть состояния.

«В случае моей внезапной смерти…» Пожалуйста, нотариус Гроффи, признайтесь, сколько воспоминаний вызывает эта мрачная фраза, встречающаяся в ваших делах?

Тем временем вспыхнула война в Африке, и Альдо, который уже успел заявить о себе как о талантливом художнике, изъявил желание отправиться в действующую армию. Я устроил так, что его оставили в тылу, но один из немногих, а может, и единственный аэроплан негуса сбросил бомбу прямо на лагерь. Бедный Альдо, дорогой мой. Когда пришла телеграмма, врачи, собравшиеся у моего изголовья, дружно покачали головой. Однако я выдержал, как выдержал и другое сообщение — уже в мае 1955-го — о том, что в автокатастрофе погибли Лаура, Сандра и Ливио. Инженера Миги, который вел машину, выбросило в кювет, и он на всю жизнь остался хромым, но выжил. Что касается меня, то легкий курс электрошока пошел мне на пользу, вернув меня к привычным хроническим и непобедимым недугам. Надо сказать, что к этому времени наука сделала гигантский шаг вперед, и у нас теперь есть витамины, гормональные препараты, кортизон, мепробамат, клеточная терапия и бог знает что еще.

Иногда мне хочется во весь голос закричать: «Господи, ну ответь мне, какой во всем этом смысл?» Смотрите сами: 1880–1958, это значит, что в июне мне будет семьдесят восемь. Немногие доживают до этого возраста. А почему и для кого дожил до него я? Чувствую я себя при этом ничуть не хуже и не лучше, чем в тот день в Вимеркате, когда спросил у дерева: «Вишенка, добрая вишенка, я умру?»

Но сегодня я с горечью ощущаю свое одиночество. Мне никто не льстит и никто не сострадает. Я регулярно бываю в конторе и по-прежнему, когда прихожу в себя после обморока или занимаюсь тем, что промокашкой вытираю на столе лужицу, в которую превратился лопнувший мыльный пузырь, меня осеняют гениальные идеи в области финансов. По вечерам я медленно прогуливаюсь рядом с домом в сопровождении слуги или инженера Миги. Я редко отваживаюсь на путешествие до площади Кавура или городского парка, и мне более приятны (что поделаешь, у стариков свои причуды) виа Фатебенесорелле, виа Сольферино, виа Парини, корсо Порта Нуова и особенно спокойная и пустынная площадь Святого Ангела, над которой даже летом висит голубая пелена тумана. Я иду туда и думаю, как хорошо было бы превратиться в мраморную статую, стоять напротив статуи святого Франциска и вместе с ним и днем и ночью смотреть, как плещется вода в чаше фонтана.

Фаусто, мой зять, клянется, что ему слишком дорога память о Лауре, Сандре и Ливио, чтобы он мог еще раз жениться. Интересно, в какой степени столь благородное решение инженера обусловлено моим огромным состоянием, размеры которого уже трудно определить? А впрочем, наплевать. Напоминаю, сейчас я составляю девятое или десятое завещание в своей жизни. Оно будет последним, ибо все, что могло случиться, уже случилось. И вот я пишу: «В случае моей внезапной смерти…»

О боже, как мне это противно! Тебя, Фаусто Миги, называю я своим наследником, и поступай, как хочешь, с тем, что остается — с самим собой, с моими деньгами и с моими жалкими останками.

 

Утешитель вдов

Итак, позвольте представиться — Курцио Шиммери, тридцать девять лет, родители неизвестны. Наружность весьма недурна (это не преувеличение, тому имеются неопровержимые доказательства), характер изменчив, как небо в марте. Ничто во мне не является истинным. Именем я обязан булочнику Шиммери, лавка которого находилась на виа Сан-Паоло, усыновившему меня, когда мне было пять. Жена его была фригидна и бесплодна, как яловая корова. Не стоит сейчас задавать вопрос: «Вы местный, синьор Шиммери?» Если от меня чуть попахивает Сицилией, так это потому, что Шиммери — выходцы из Катании, но кого можно с большим основанием назвать миланцем, чем меня? Мне было два дня от роду, когда церковный сторож обнаружил меня в одной из исповедален собора, то есть я был, можно сказать, посажен в самую сердцевину Милана. В приюте он сообщил, что услышал тихое посапывание и… «бегу, значит, открываю, — рассказывал он дальше, — и вижу: лежит себе этот кулек, а из него смех несется». Тут, признаюсь, я кривил душой, ибо на самом деле дрожал от страха. Как полиция ни старалась распутать это дело, ей так и не удалось найти женщину, которая произвела меня (тут скорей подойдет выражение «в темноту», чем привычное «на свет», не правда ли?). Молодая или старая, толстая или худая, красивая или страшная, она, без сомнения, великолепно умела притворяться и эту свою способность передала мне в полной мере. А как же иначе? Судите сами. Родив меня в каком-то сарае на равнине, она ночью пришла сюда, бесшумно подбросила меня в собор — и прочь опять по своим делам. К себе в коровник она вернулась более смелой и более свободной, чем раньше. Да простит ее бог. Итак, всякий раз, как мне приходится крепко приврать, я при этом испытываю наслаждение, весь дрожу и растроганно вздыхаю, словно произнес «милая мамочка».

О пяти годах, проведенных в приюте, я, по правде говоря, помню очень мало. Пища была скудной, однообразной, лилового цвета, и подавали ее в алюминиевых мисках; игры и развлечения, лишенные фантазии, тусклые и невыразимо правильные, предлагались нам как задачка по арифметике, а мы покорно подчинялись; ленивыми и какими-то никакими были сад, вода в бассейне у фонтана, стены и подушки. Чета Шиммери появилась однажды в понедельник. Был июль месяц, солнце палило с самого утра, и директор построил воспитанников в две шеренги, чтоб легче было выбирать. Мои приятели и не подозревали, что речь шла о возможности получить родителей и фамилию, но я-то сразу сообразил. Супруги Шиммери осмотрели и буквально ощупали всех нас одного за другим. Наверно, им очень хотелось бы заглянуть нам в души или по всем правилам сделать каждому на затылке надрез и извлечь оттуда красный треугольничек, как когда покупают арбуз на вырез.

— Вот, вот! Он! — внезапно закричала женщина, устремив на меня палец.

На самом-то деле это я ее подтолкнул к такому решению. Пришлось пустить в ход выражение лица «поцелуй меня, ведь я так тебя люблю», с которым не были знакомы посетители, но которое весьма часто вынуждало монахинь из благотворительного учреждения говорить мне:

— Прекрати! Когда у тебя такая умильная физиономия, значит, ты врешь.

Можете себе представить, сколько такта и дипломатических талантов мне пришлось проявить в лоне семейства Шиммери, пока усыновление не стало официальным, документально удостоверенным фактом. Впоследствии я разочаровал достойную чету — это вполне, впрочем, естественно — тем, что завел дружбу со всеми местными подонками и таскал из лавки мелочь. Как-то раз я услышал, что они говорят о моем происхождении, и, чтобы их обмануть, сочинил историю о том, как в их отсутствие приходит незнакомая богатая синьора, гладит меня по головке и шепчет:

— Прости! Прости!

На престарелых и доверчивых булочников это подействовало очень сильно. Мой рассказ их обезоружил, напугал и вынудил проявлять ко мне снисходительность и почтение.

— А какая она из себя? — спрашивали они.

— Очень красивая, прямо королева, — отвечал я.

Они даже обратились в полицию, но напрасно: нежная незнакомка, естественно, ни разу не допустила, чтобы ее застали с поличным. Ну да хватит об этом. В сороковом году я потерял своих приемных родителей — жена пережила мужа всего на месяц. Оба они неохотно расставались с жизнью и с надеждой (увы!) смотрели на дверь — вдруг появится, вся в шуршании платья, моя загадочная богатая родственница. Однако я уже лет десять как не прибегал к ее помощи. Сказка может сделать с человеческими сердцами все, и именно поэтому Курцио Шиммери всегда золотит или в крайнем случае серебрит горькие пилюли.

Из водоворота военных действий (а впрочем, зачем мне вас обманывать? — из ротных канцелярий и военных госпиталей, куда я проникал деликатно и последовательно) я, так сказать, выплыл на поверхность только в сорок пятом. Терпение и спокойствие. Магазина уже не было, но квартирку славных стариков на виа Сан-Паоло удалось сохранить. Как я ни прикидывал, но так и не мог решить, что же делать. Службу я презираю, а стоять за прилавком, на мой взгляд, еще отвратительнее. Некоторое время я занимался коммерцией (швейцарский шоколад, контрабандные сигареты), но тут было слишком много риска. И тогда мне пришла в голову блестящая идея — изготавливать муляжи для кондитерских и молочных магазинов на окраине. Поначалу, скажу не хвалясь, дело пошло прекрасно, но круг заказчиков муляжей пирожных или там яичницы был ограничен и вскоре желающих не осталось. Очень жаль — я с большим удовольствием трудился над образами ромовых баб и желтков, сделавшихся матовыми и твердыми после как бы жарки в кипящем как бы масле. В создание этих иллюзий я вкладывал столько усердия, что временами лишался аппетита — как известно, такое случается с профессиональными поварами.

Ну а сейчас вы, конечно, спросите: «Как, когда и почему после всего этого начались твои стратегические операции против вдов?» А кто его знает… Что касается «почему» и «как», отвечу, что однажды на рассвете на меня снизошло вдохновение. Что касается вопроса «когда», то в мае будет десять лет, как я утешаю вдов. Послушайте, это прекрасное занятие, и оно мне подходит как нельзя лучше. Что есть вдова? Существует ли в подлунном мире что-либо более неприступное, чем вдова — будь она свежеиспеченной или, так сказать, со стажем, будь она блондинкой или брюнеткой? Вдова знает о мужчине все, ибо видела не только, как он живет, но и как умирает. Она его захватила, подержала в заключении и отпустила на свободу. У нее есть его полное точнейшее описание. Она знает его (да позволят мне это выражение поклонники Мандзони) на алтаре и в пыли, так сказать, во прахе. Вдова — это история, фарс или трагедия мужчины, пережитая вдали от чужих глаз, под покровом события или предмета, которые уже не могут быть изменены, бесспорных, как французская революция или статуя Венеры Милосской — классических, совершенных образцов жанра. Вы согласны? Вдовы заслуживали появления такого Курцио Шиммери, индивидуума, способного противостоять им, противопоставить умению умение и проницательности — проницательность. Вот почему я утешаю вдов, побуждаемый в равной мере необходимостью и чувством законной гордости.

По всей вероятности, излишне объяснять вам, что не все вдовы подходят специалисту по утешению. Выбирайте вдов любого возраста, вплоть до восьмидесятилетнего, но не выбирайте таких, у кого есть потомство, или унылых вдовиц, у которых остались еще родственники. Кто ищет, тот найдет, можете не сомневаться. Здесь у нас тысячи вдов, которые живут совершенно одни, в обществе теней — своей собственной и смутной тени ушедшего в мир иной спутника жизни. Сближение не представляет трудностей, если правильно — тактично и серьезно — выбрать предлог. «Простите, не вы ли обронили ключи?» «Это вы желали приобрести шкурку лисицы?» «Боюсь ошибиться, но мы, кажется, встречались в Варацце летом 1954-го?» Важно внушить к себе доверие, вызвать удивление и болезненное, но острое любопытство. Необходимо приподнять или пробить завесу печали и холодности. Я, пожалуй, могу сравнить себя с молью, которая ест траурные костюмы, проникая через малейшую щелочку в обороне вдовы, освещая и согревая ее, подобно солнцу. Ради бога, не надо меня презирать — хорошо оно или плохо, но я даю слабым вдовушкам жизнь. А что я прошу взамен? Приглашение на обед, скромный подарок, небольшая ссуда… однажды выпало наследство, что-то около миллиона, если не ошибаюсь. Я предлагаю помощь и участие, то есть, подчеркиваю, чувства, а не предосудительные отношения. Никогда в жизни, клянусь, я не позволил себе неуважительно отнестись к какой-нибудь вдове, совсем наоборот — я прилагал и прилагаю все усилия, чтобы разжечь в их душе пламя воспоминаний об угасших спутниках жизни. И горе мне, если это не получается. Законы моей профессии железные, и я не должен ни на минуту поддаваться слабости, притом что приходится одновременно заниматься четырьмя или пятью вдовами — Милан в этом отношении неисчерпаем. А ведь достаточно мне было попасть, например, в лапки Эльге Д. в прошлом году. Это ужасно, но все равно я вам расскажу, облегчу душу…

Тогда мне очень повезло — удалось договориться с двумя садовниками: один работал на кладбище Музокко, а другой — на Монументале, и они давали мне ценную информацию. Эльга была моей соседкой по дому на виа Сан-Паоло — пухленькая, энергичная, с вьющимися от природы волосами, одевалась она весьма элегантно, пользовалась прекрасной косметикой и всегда выглядела очень молодо. Когда мы встречались на лестнице, я весьма сдержанно ей кланялся. Прошу учесть: это она сама вынуждала меня с ней здороваться, бросая на меня томные взгляды. Но я держался стойко: работа для меня — это все, и я никогда не ошибался, а у синьоры Д. был муж, да еще какой! Состоятельный человек, бывший владелец магазина «Оптика», ныне удалившийся на покой. Честно говоря, он казался ей отцом, несмотря на крашеные волосы и вставную челюсть. Итак, я держался начеку, поскольку никогда не смешиваю, так сказать, плотское с духовным, но вот как-то раз получаю по почте записку без подписи, напечатанную на машинке. Читаю:

«Не будьте так холодны, синьор Курцио. Полюбите меня, ибо я люблю вас. Вы ведь знаете поговорку „Любовь, любить велящая любимым“?..»

Поговорка, ха-ха-ха! Кто же этот невежда? Может, одна из вдов, которые в то время были на моем попечении? Я мог подумать на кого угодно, только не на Эльгу, но оказалось-то вот что…

Через несколько месяцев, выходя утром из дома, ощущаю на площадке аромат гвоздик и воска. Квартира Д. была на первом этаже, и вот я вижу: дверь настежь, и взад-вперед снуют какие-то мрачные люди. Ну, естественно, стараюсь побыстрее проскользнуть на улицу, но чьи-то рыдания меня останавливают. Это Эльга, она бросается мне в объятия, роняет мне голову на плечо и восклицает:

— Синьор Шиммери! О, дорогой синьор Шиммери! Наш бедный Альвизе нас покинул!

Дорогой? Наш? Нас? Пока я в смущении пытаюсь от нее освободиться, синьора Д. вталкивает меня в комнату, где стоит гроб с телом усопшего владельца «Оптики». На меня устремляется дюжина заплаканных глаз, рядом оказывается новоиспеченная вдова и как бы говорит:

— Что ж, мои слезы пролиты, а где же твои?

Прибавьте к этому и проснувшийся во мне профессиональный инстинкт, и вы поймете, что я им всем показал, как следует оплакивать невосполнимую утрату и немедленно утешать вдову, за что и удостоился похвал и восхищения. Глупец, я тогда не понимал, что на самом деле пляшу под дудку Эльги. Черт побери, она обвела меня вокруг пальца, как младенца! Постепенно она вынудила меня (знаете, как это делается — ужин вдвоем, немного лести, робкие просьбы: «Ах, мне так страшно одной по вечерам… прошу вас, побудьте еще чуть-чуть») пренебречь обязанностями в отношении вдовы О. и забыть вдову М., которые в результате убедились, что ошиблись во мне. Обычно я держался с Эльгой предупредительно, преданно, любезно и не больше, а ее обольстительным платьям противопоставлял мужественное равнодушие. У меня, знаете ли, есть безошибочный способ удержаться в таких ситуациях на краю пропасти: я выдаю себя за вдовца и начинаю воспевать вечную верность. Я шепчу:

— Как и вы, дражайшая синьора, в потустороннем мире я надеюсь вновь обрести то единственное существо, которому был верен при жизни. Так давайте поможем друг другу, ведь это так прекрасно!

И все, порядок — они обезоружены, и я могу держать их в руках столько, сколько понадобится.

А вот брак меня привлекает очень мало. Никакого желания работать на других у меня нет и никогда не было, а вы ведь не станете отрицать, что мужчина, уже в момент женитьбы, закладывает, так сказать, фундамент, создает предпосылки появления на свете еще одной вдовы. После нескольких недель абсолютно невинных, но в высшей степени теплых отношений у меня не хватило духу отказать Эльге, когда она пожелала погасить (какое облегчение, подумать только — двести кусков!) один мой якобы существующий карточный должок, а поскольку у меня и неожиданно покинувшего наш мир Альвизе оказались одинаковые размеры, то пришлось мне принять в дар один из его костюмов — синий в серую полоску, почти неношеный. Ну вот мы и добрались до сути дела. Прямо в дрожь бросает. Как-то я шел по галерее и приглядывался к женщинам в трауре, как вдруг меня охватило странное чувство — как будто в брюках Альвизе было что-то такое, что впивалось мне в поясницу. Сую руку и обнаруживаю потайной карманчик, естественно, смотрю, что там, и обнаруживаю всего лишь маленький листок бумаги. Разворачиваю, читаю, и волосы у меня встают дыбом, ибо в записке сказано: «Прошу вас, действуйте. Вполне вероятно, что я умер не своей смертью. Альвизе Д.»

Я бросился к Эльге, которая как раз готовила мне запеканку. Прочитав записку, она отскочила от стола, скатала бумажку в шарик и проглотила. Все это произошло так быстро, что я не успел помешать. «Матушка моя, помоги и заступись», — пронеслось у меня в голове. Эльга и глазом не моргнула, спокойно сняла фартук, привела меня в гостиную и сказала:

— Не волнуйся и давай поговорим спокойно. Уж кому-кому, а тебе возмущаться не стоит. Ты на самом деле никакой не вдовец, а старый холостяк, который живет за счет добросердечных вдовушек, но я с собой ничего поделать не могу. Я тебя люблю и хочу выйти за тебя замуж. Что ж, любовь слепа. И пойми, если я что-то сделала, то только ради тебя.

До сих пор не понимаю, как мне удалось справиться с собой. Я не стал выяснять отношения, а спокойно сказал:

— Благодарю тебя, но ведь это опасно. Ты не боишься, что рано или поздно могут возникнуть подозрения, а тогда проведут эксгумацию и?..

Она отрицательно покачала головой.

Тогда я продолжил:

— Если ты меня любишь, то докажи это. Расскажи, как ты все это сделала?

Тут она мне сосредоточенно так отвечает:

— Яд, говоришь? Ерунда. У него было заражение крови. Поцелуй меня, и тогда расскажу дальше.

Я подчинился, и она опять заговорила:

— Я ему делала инъекции лецитина и вот как-то раз уронила иглу на пол. Ну, а дезинфицировать потом не стала. Понимаешь теперь? Я сказала себе: «Только один раз, а дальше — как провидению будет угодно». И никто ничего не заподозрил. Есть такие микробы, которые не боятся кипятка, а если шприц забыли прокипятить… Ой, мне больно!

У меня от этих слов просто кровь в жилах закипела, и, признаюсь без стыда, я ударил Эльгу. После этого я сорвал с себя костюм синьора Д., швырнул его ей в лицо и убежал прямо в чем был. К сожалению, деньги потом пришлось вернуть. Квартиру я был вынужден продать и теперь живу на виа Принчипе Эудженио, подальше от центра и от Эльги. Своей профессии я не изменил и продолжаю утешать вдов, но в высшей степени осторожно. Только представьте, что я бы оказался настолько слеп, чтоб жениться на Эльге. Страшно подумать… Вдова подобна актрисе — в ней живут две личности, одна из которых часто не ведает, что творит другая, и как бы успешно вы ни справлялись с одной, другая всегда свободна, делать ей абсолютно нечего, и, на мой взгляд, именно поэтому она часто бывает легкой добычей дурных намерений.

 

Из книги «Ученики времени»

 

 

Быть богатым — это человечно, по-божески?

В три часа пополудни ночной сторож Вито Какаче кладет газету на ступеньку нижнего этажа (она ему служила вместо стула, а стул был столом), допивает последний глоток вина, смотрит пустую бутылку на свет, зевает, потягивается, велит жене Бриджиде побыстрее убрать посуду и говорит:

— Черт те что!

Он вечно недоволен тем, что пишут в газете, ему приходится отказывать себе в двух сигаретах, чтобы купить этот листок, но каждый раз, когда он его складывает, у него вид разочарованного влюбленного, да к тому же еще награжденного рогами. Новостей, которых жаждет дон Вито, по-видимому, снова нет. Может, и будут, но когда? По нашей дорогой улице Паллонетто-ди-Санта-Лючия еще бродит тень доброго короля Фердинанда, мы до сих пор сторонники Бурбонов — одним словом, остаемся верны своему голоду, своим блохам, радостям и старым ранам. А кроме того, в декабре с горы Монте Экия спускается к ним ветер, несущий запах туфа. Он старит нас на пару веков и внешне, и внутренне. И потому-то нас так интересуют нынешние события. Лоточник дон Фульвио Кардилло (сегодня утром ему удалось сбыть возле ворот Порт-Альбы тысячу резиновых набоек на каблуки, которые мягче, чем материнские упреки) наконец ломает лед молчания и восклицает:

— Дон Вито, а почему черт-те что? Не испытывайте долго наше терпение! Какие еще гадости вы нам сообщите?

Дон Вито Какаче задумчиво произносит:

— Я спрашиваю и заявляю: быть богатым — это человечно, по-божески?

Армандуччо Галеота отвечает, помешивая воду в луже концом своего костыля:

— Почему нет? Я каждый вечер молю бога об этом, обращаясь к нему, как мужчина к мужчине. Дон Вито, объясните, сегодня в газете пишут о деньгах?

Ночной сторож загадочно говорит:

— О вагонах, тоннах, горах денег, дорогие мои синьоры, о деньгах, которым нет конца.

Донна Джулия Капеццуто дрожит.

— Господи Иисусе! Не мучайте нас. К кому мы должны обратиться, кому отправить нашу просьбу, наше заявление, чтобы получить то, что нам причитается? Нужно ли для этого иметь справку о бедности?

Такие уж мы, люди с улицы Паллонетто, с незапамятных времен: мы насквозь поражены этой болезнью, рассылаем всякие петиции, прошения, письменные горячие просьбы. Кому только из наших властелинов мы не посылали эти пылкие обращения? Посылали грекам и римлянам, баварцам и норманнам, посылали анжуйской династии, посылали испанцам, французам и прочим. Тираны и освободители всех рангов и времен, подтвердите, что это правда. Нам наплевать на гнет, на диктатуру, как наплевать на «деревья Свободы» и объединение Италии; мы завалили вас, ваши сиятельства, прошениями, потому что объединение и разъединение, папы и антипапы, равенство и неравенство, подзатыльники и ласки не накормят нас. Ясно? Донна Джулия Капеццуто, которая вынуждена жить на пенсию в пятнадцать тысяч лир, как только увидит хоть малейшую возможность, так направляет туда свой удар в виде послания, будь то кардинал или мэр, префект или просто индийский набоб, любой иностранец.

Дон Вито Какаче с горечью говорит:

— Все это глупости, донна Джулия. Вы меня сбиваете с толку. Тут в сегодняшней газете рассказывают волшебные сказки. Мы заполучили эмира Фейсала, наследного принца Саудовской Аравии. Он в Неаполе (какая честь!), живет в отеле на улице Партенопе с женой, детьми и двадцатью четырьмя вице-женами своего гарема.

Вечный безработный дон Леопольдо Индзерра восклицает:

— Надо же! И он находится на улице Партенопе, прямо под нами!

Дон Вито Какаче:

— Да. При желании можно отсюда на него плюнуть. Но мыслимо ли иметь такие огромные средства? Представляете, он занял сорок комнат.

Дон Фульвио Кардилло:

— Господи Иисусе! Подсчитаем-ка. По одной купюре за номер в день… пятью четыре — двадцать… Мадонна! Только за одну ночь двести тысяч… верно? А сколько денег у этого эмира?

Дон Леопольдо Индзерра:

— Ха! В Саудовской Аравии есть нефть. А где нефть, там американцы или англичане. А где американцы или англичане, там доллары или фунты стерлинги… вы же понимаете. Повезло этому дону Фейсалу, знал, где родиться. А мы почему выбрали Паллонетто?

Дон Вито Какаче презрительно говорит:

— Вы не верно рассуждаете, дон Леопольдо. Безделье вам высушило мозги. Разве в Саудовской Аравии нет бедных и нищих? И разве донов Фейсалов нет в других частях света? Пожалуйста, вот вам один синьор из Лондона: зовут его сэр Эрнесто Оппенгеймер, а прозвище — «алмазный король». Он добывал по шестьдесят тысяч каратов в месяц, собирал их, как грибы или трюфели. Но это еще не все. У него были свинцовые, медные, цинковые и золотые рудники; он производил взрывчатые вещества и оружие, корабли и вагоны.

Армандуччо Галеота задумчиво спрашивает:

— Дон Вито, скажите, а скольких свинцовых, медных или цинковых рудников стоит один золотой рудник.

Дон Фульвио Кардилло удивленно говорит:

— При чем тут это? Лучше скажите, почему вы говорите: «были», «добывал», «собирал»? Разве у него больше их нет, он не добывает и не собирает?

Дон Вито Какаче:

— Именно так. Он даже не дышит. Он сегодня умер, бедный дон Эрнесто. К сожалению, у него не было рудника с воздухом, малюсенького рудника воздуха. Возраст — семьдесят семь лет. Разве это возраст для богача? В том-то все и дело, дон Фульвио. Можно было бы оправдать богатых, если бы они жили вечно. Вот если бы они могли оправдаться тем, что бессмертны, если бы могли сказать нам: «Терпите, мы вечны, и наши миллионы пригодятся нам на будущее…» Но увы! Донна Джулия, вы помните моего отца? Он ел хлеб с солью и оливковым маслом и жил девяносто восемь лет. И прожил бы еще, если бы во время войны не отказывал себе в мелочи.

Дон Леопольдо Индзерра:

— Какой мелочи?

Дон Вито Какаче:

— То в хлебе, то в соли, а то в масле. Я вспоминаю его в убежище Кьятамоне во время бомбардировок. Он сказал одной ханже, стоящей на коленях: «Сестрица, мы целую вечность возносим молитвы. Я считаю, если мы прекратим это и подумаем о рагу или макаронах с фасолью, которые ели до войны, вот вам и молитва, и душу свою этим спасем». Ну ладно, я хочу сказать о другом. Правда, что мы пережили 1942 и 1943 годы, или это нам все приснилось? Часто по ночам, когда я дежурю на улицах Толедо и Кьяйя, на площади Данте и Фория, я сравниваю те времена с нашими. Кто мог себе представить, что после таких кровопролитий и страданий наступит эпоха Софии Лорен и рок-н-ролла, Майка Бонджорно и Тони Мэнвилла?

Мы (в недоумении):

— А кто этот Тони Мэнвилл?

Дон Вито тычет пальцем в газету.

— Он тут, тут. Важная персона из Нью-Йорка, которая купается в миллиардах. На шестьдесят четвертом году он развелся с десятой женой, потому что имеет на примете одиннадцатую. Такое уж у него правило. Он бросил балерину и заарканил какую-то бездельницу; жены не задерживаются у него более четырех месяцев. Как сказал лягушонок: «Спасайся, кто может!» Представьте себе, что десять первосортных женщин стоили ему, не считая мехов и драгоценностей, целый миллиард, который пошел только на бракоразводные процессы!

Мы были потрясены и ужаснулись. От этой пляски цифр из веселых круглых нулей, похожих на лицо хозяина остерии, мы принялись чесаться, как обезьяны. В это время задул свирепый ветер «ливанец». Вокруг замка Кастель-дель-Ово поднялись волны; вскоре мы узнали, что какой-то автомобиль, словно схваченный невидимой рукой, оторвался от земли, повис в воздухе, а потом рухнул в море. На улицу Паллонетто этот ветер явился как шатающийся оборванный странствующий монах; белье на веревках бешено заколыхалось; ромовые бабы, выставленные для продажи на лотках, придется заново посыпать сахарной пудрой (думаю, чтобы скрыть, как они черствы и что их уже покрыла плесень); в углу девочка-замарашка почему-то заплакала; леса вокруг ремонтируемого здания заскрипели, словно спрашивали: «А кто нас поддержит?» К счастью, на нашу улицу устремлены взоры трех пресвятых дев: богоматери Монсеррато, святой Марии дель Арко и богоматери дель Кармине, которые изображены в трех ближайших часовнях. Катастрофы, землетрясения, эпидемии видят их — да будут они вечно благословенны! — и обходят нас стороной. Мы уверены, что если бы Дева могла сделать нас богатыми, она бы это сделала, но, видно, Отец и Сын ее самое держат впроголодь.

Донна Джулия Капеццуто начала раздумывать:

— Миллиард… а это сколько?

Ночной сторож Какаче:

— Тысяча миллионов… а зачем вам знать?

Донна Джулия нахохлилась, как квочка, словно решила высидеть эту сказочную сумму, и говорит:

— Да нет… просто так. А этот Мэнвилл, который платит женщинам такие деньги, какой он из себя? В газете его не описали? Может, от него дурно пахнет? Может, он весь волосатый, в родимых пятнах и в волдырях?

Дон Вито Какаче:

— Вовсе нет. Вот его фотография. Выглядит он старше своих лет, вероятно, из-за известных излишеств, но он стройный и холеный, прямо сенатор.

Донна Джулия Капеццуто (с искренним гневом):

— Тогда как ему не стыдно? Дон Как-вас-там, берите пример с нас, приезжайте и поучитесь любви в Паллонетто-ди-Санта-Лючия. Ты, Армандуччо, отойди-ка! Я хочу рассказать вам одну вещь.

Молодой Галеота подмигивает и подчиняется. Костыли делают его похожим на тонконогую цаплю. Донна Джулия понижает голос и говорит:

— Знаете такого дона Дженнаро Шьямма, торговца зеленью с улицы Траверса Серапиде? Сколько бы лет вы ему дали?

Мы (возбужденно):

— Восемьдесят… максимум, восемьдесят пять.

— Вы правы. Так вот, вчера мне понадобилась одна луковица. Был послеобеденный час, дон Дженнаро курил свою глиняную трубку, и мы разговорились. Слово за слово, знаете, как бывает, вдруг этот тип начинает так вздыхать, что мне становится неловко, а потом говорит: «Донна Джулия, позвольте мне сделать вам комплимент: вы такая еще свежая и симпатичная». Я отвечаю: «Спасибо. Вы очень добры». А он: «Не стоит благодарности. Вы словно красный тюльпан, просто прелесть. Мы с вами столкуемся. Я еще полон сил, а моя жена — старуха, одной ногой уже в могиле… вы давно вдовеете и, естественно, страдаете от одиночества. Друзья познаются в беде, донна Джулия. Одним словом, договоримся, что за эту луковицу вы мне отплатите. Согласны?»

Дон Фульвио Кардилло:

— Поразительно! Дон Дженнаро, эта развалина! Скажите откровенно, вы согласились?

Донна Джулия Капеццуто:

— Нет. Но дон Дженнаро говорил как мужчина. Пусть этот, как его там, дон из Америки со всеми своими миллиардами зарубит себе на носу, что «нет» и «да», сказанные женщиной, оцениваются оплаченными луковицами.

Мы соглашаемся с ней. Это неоспоримая истина. Донна Джулия с напускной беззаботностью, а на деле уже сосредоточенная на своей навязчивой идее, побежала домой писать жаркое послание на имя эмира Фейсала. Каков будет результат? Никогда в жизни все ее слова: «Ваше сиятельство, я обращаюсь к Вам с моей…» — не принесут ни единого сольдо. А может, мы, люди с улицы Паллонетто-ди-Санта-Лючия, играем в лотерею, чтобы выиграть? Ответь нам, «ливанец» — влажный и шершавый, словно кошачий язык, соленый и резкий «ливанец», дующий сегодня, 13 декабря 1957 года!

 

Эй, люди, как живете, в чем нуждаетесь?

Сегодня хочется крикнуть во весь голос: «С возвращением тебя, улица Паллонетто-ди-Санта-Лючия!.. Где ты пропадала, за границей побывала?»

Вот и наступили первые ясные дни, они вернули нам нашу подлинную улицу Паллонетто: хоть и старую, изъеденную веками, исхлестанную ветрами, пропитанную солью, зато залитую праздничным морским солнцем, которое окутывает ее раны вуалью из серебристых и золотых пылинок царя Мидаса. Эй, люди, какая радость! В каждом человеке зажегся веселый огонек. Некто дон Марио Оттьери, кандидат в парламент, угостил нас вермишелью по килограмму на душу, мы только что приготовили ее на сковороде и отведали с маслом, чесноком и петрушкой. Ходят слухи, что завтра мы получим из того же источника по банке прокисшего томатного соуса, правда, бесплатно. Так чего же еще нам надо? Мы сидим кружком перед входом в нижний этаж ночного сторожа Какаче, впитываем в себя теплый морской воздух и беседуем.

Уличный торговец дон Фульвио Кардилло говорит:

— Вы только подумайте. За тарелку макарон и ложку паршивого соуса они покупают себе право — ловко придумано! — держать нас без макарон и соуса долгих пять лет после выборов! Дон Вито, не слишком ли это дорогая цена?

Ночной сторож, который сидит, обхватив одно колено руками, смотрит на него, как садовник на плод своих трудов.

— Это называется научно-организованное получение максимума прибыли плюс полное закабаление. Черт возьми! Если бы здесь жили настоящие люди, они бы потребовали устраивать выборы через каждые три-четыре дня. Только желание получить наши голоса заставляет таких типов, как Оттьери или Лауро, а также любого из их политических противников, задавать нам вопросы: «Эй, люди, как поживаете? Жены, дети в порядке? Милые и дорогие вы мои люди, не помешало бы вам получить бутылку вина к обеду? А зубные протезы или ботинки пригодились бы вам? Прекрасно, все будет… а пока, пожалуйста, не стесняйтесь, ешьте эти макароны с приправой!» Вы меня понимаете, дон Леопольдо? Я вам ручаюсь, спасение Неаполя в подобных выборах два раза в неделю. Полностью исчезла бы безработица.

Дон Леопольдо Индзерра:

— Господи, да каким это образом?

Дон Какаче авторитетно заявляет:

— Благодаря росту и увеличению потребления. Это незыблемый закон экономики. Представьте себе, сколько макаронных и соусных фабрик они вынуждены будут построить.

Дон Фульвио Кардилло:

— Прекрасно! Дон Вито, тогда давайте-ка устроим небольшую революцию, чтобы ходить к избирательным урнам каждое воскресенье и каждый четверг. Я готов, а вы?

Ночной сторож грустно говорит:

— Небольшую революцию? А вы знаете, что эти типы из одного рукава достают вермишель и соус, а из другого — оп-ля! — карабинеров и полицейских в полной боевой готовности. Хотите провести остаток своей жизни в тюрьме или на кладбище?

Черт возьми! Какой-то заколдованный круг! Над часовней святой Марии дель Арко порхает бабочка — то взовьется вверх, то летит вниз, словно кто-то дергает ее за ниточку. Откуда она здесь, спустилась ли с Калашоне или поднялась из парка? Вдруг с неба, как черная пуля, обрушивается ласточка и хватает ее… ам — и нет больше бабочки! Может, эта несчастная молилась, а теперь Мадонна заполучила ее обратно и приколола на свои одежды.

Армандуччо Галеота задумчиво говорит:

— Дон Вито, посоветуйте, как быть. Папе и маме обещали в выборной комиссии дать мне новые костыли. Можно им верить?

Ночной сторож, абсолютно не колеблясь, заявляет:

— Нет. Надо сперва договориться: вы нам костыли, мы вам наши голоса.

Донна Джулия откровенно зевает.

— Хватит говорить о политике. Дон Вито, что там есть интересного в газете? Хотите сообщить нам или нет?

— С удовольствием. На третьей странице описывается невиданный аристократический бал, настоящий праздник бельгийского двора, который устроил молодой король Бодуэн по своей насущной потребности. На четвертой странице сообщается о процессе над молодым человеком по имени Франческо Вирдус, который в Турине газом отравил всю семью: брата, мать и сестру. С чего начнем?

Донна Джулия (нетерпеливо):

— Умоляю вас, начнем с бала!

Дон Вито Какаче:

— Я так и думал. Донна Джулия, если вам скажут: «В Брюсселе пляска, а в Турине тряска», вы тотчас же ответите: «Еду в Брюссель!» Вы настоящая женщина. И, по совести сказать, этот бельгийский прием просто чудо! Тут написано, что он похож на мираж античных времен. Две тысячи роскошных автомобилей, шесть тысяч гостей и еще больше фраков, туалетов, диадем и ожерелий; музыка, фейерверки, цветы, гобелены, картины, зеркала, лакеи, всевозможные напитки, сласти; комплименты, молодость и красота. Ах, что за спектакль! Просто волшебная сказка. Присутствовали Мария Габриэлла Савойская, Мария Кристина Савойская-Аоста, Мария Тереза Бурбонская и Пармская, София Греческая, Бригитта Шведская, Беатрис и Ирен Нидерландские и прочие, и прочие — одним словом, принцессы-девственницы со всего света.

Джулия Капеццуто ошеломлена и заворожена этой картиной, она машинально поглаживает грудь.

— Как прелестно, как изумительно! Дон Вито, а почему вы сказали, что король Бодуэн устроил этот придворный бал из-за насущной потребности?

Ночной сторож подмигивает.

— Ха-ха! Он должен срочно жениться. И созвал всех свободных принцесс, чтобы сделать выбор.

Донна Джулия вздрагивает и хмурится.

— Не может быть! Что вы говорите? И они, все эти разные Марии и Бригитты, знали, что бал — всего лишь чаша весов роскошного магазина? Нищие духом! До чего мы дожили? Женщина — это женщина или нет? Меня всю прямо в дрожь бросило. Знатные синьорины, женщины голубых кровей встали в очередь и говорят: «Погляди-ка на меня… я хорошего роста? А полнота в самый раз?» Ах, какой стыд! Есть одна песенка, постойте-ка, вспомню, в ней поется: «За сверкающий твой взгляд царский трон отдать я рад». Вот как надо! А принцессы, которых вы назвали, бросились туда, как свора борзых на свист хозяина! Да они потеряли всякий стыд… Дон Вито, нет ничего выше невинной и чистой девушки! Честная старая дева уже королева! Поглядите на меня… я вдова и пожилая женщина, но уверяю вас, что я бы не пошла на этот позорный и унизительный бал! Я сказала бы дону Бодуэну: «Ваше величество, вы хотите посмотреть, как я выгляжу? Воля ваша, милости просим… вы знаете, что я живу на улице Паллонетто-ди-Санта-Лючия. Приезжайте, а потом возвращайтесь хоть через месяц, хоть через год. Пришлите мне несколько записочек, спойте парочку серенад, не сравнивайте меня с другими, терпеливо идите к своей цели, и, может быть, в конце концов, если ангелы вам помогут, я удостою вас своим вниманием».

Донна Джулия вся дрожит, как дрожат тонкие и тугие струны скрипки в руках маэстро. Вот это женщина! Может, она и не права, но мы не смеем возражать ей. Холостые короли, вероятно, испытывают «насущную потребность», но эти принцессы, которые выстроились в ряд, словно товар на полках магазина… ладно, поговорим о другом!

Дон Фульвио Кардилло:

— Хватит, расскажите нам о туринской сиротке. Как это случилось, дон Вито? Он перепутал свою семью с семьей соседей?

— Нет. Он Каин. Он просто так, беспричинно ненавидел их всех. Его вскормили не молоком, а желчью. Он сказал матери, которая была вынуждена отправить его в исправительное заведение: «Как только вернусь, убью тебя». И оказался верен слову да прибавил к ней еще сестру с братом. Они спали, он открыл газовый баллон, прочел заупокойную и отправился по своим делам: просидел допоздна в баре с друзьями.

Маленький Галеота:

— Скотина! Дрянь! Его хоть повесили?

Дон Вито Какаче:

— У нас нет смертной казни.

Армандуччо (жестко):

— Так пусть нам одолжит ее Америка, дон Вито. Там, судя по фильмам, полно прекрасных электрических стульев и газовых камер. Они были бы рады услужить нам.

Ночной сторож:

— Глупости. Дело не в орудиях смерти, а в принципе. Нам противно убивать убийцу Франческо Вирдуса.

Маленький Галеота (хмуро):

— Но это же в его собственных интересах, дон Вито! С каким лицом предстанет на том свете этот мерзкий Вирдус перед своими жертвами после естественной смерти? Если же его казнят, он сможет сказать им: «Мама, брат и сестра, я заплатил болью за боль, жизнью за жизнь, вот я перед вами… простите ли вы меня?» И они обнимутся.

Вот это мысль! Мы представляем сцену, нарисованную Галеотой, и молчим. В любом решении есть свои «за» и «против». Дон Фульвио, роясь в своем помятом металлическом портсигаре, спросил:

— В конце концов что ему дали?

— Пожизненное заключение, — говорит дон Вито. — По закону ему полагалось бы два-три года. Но у него тяжелое наследственное психическое расстройство. Его отец был преступником. Дядя — бандит из Сардинии. Дед тоже. Умерший брат девять лет отбывал наказание за воровство.

Дон Леопольдо Индзерра (усмехается):

— Не всякий герцог имеет такое точное генеалогическое древо…

Донна Джулия Капеццуто вскакивает с места.

— Тихо! Дон Вито, будьте добры, поясните. Франческо Вирдус и король Бодуэн, да позволено будет спросить, ровесники?

Ночной сторож с опаской, пристально смотрит на дотошную собеседницу.

— Да… почти. Почему вас это интересует?

Донна Джулия с грустью и волнением отвечает:

— Когда вы перечисляли дедушек и дядей этого Чичилло, мне внезапно пришла в голову мысль. Я подумала о боге. Наш господь, вечная слава ему, дал Бодуэну знатных предков, которые сотворили его благородным человеком и королем. И тот же всевышний дал Чичилло предков мерзавцев, которые сотворили его коварным убийцей. Понимаете, что я хочу сказать? От Чичилло не зависело стать таким, как и от Бодуэна не зависело стать Бодуэном. Крапива рождает крапиву, а лилия — лилию. В этом божий промысел… но почему так?

Дон Вито Какаче:

— Ха, донна Джулия, бог нам этого не сообщил.

Донна Джулия Капеццуто (решительно):

— Значит, у вас есть сомнение, и вы питаете жалость к Чичилло.

Армандуччо Галеота (невозмутимо):

— Нет. Сразу видно, дорогая вы наша, что у вас нет газа!

Мы смеемся. У нас выбор небольшой: горька и солона жестокость, горька и солона жалость. Дева Помпейская, вразуми нас! А в это время с улицы Семирамиды приближается компания. Люди кого-то окружают… ага, да это какой-то доморощенный Паганини, без всякого инструмента способный сыграть на губах любую мелодию. Мы восхищаемся этим чудом. Солнце поднимается все выше, оно уже дошло до наших подбородков, и скоро мы им напьемся вдоволь.

 

Хранитель своих рогов

Сегодня праздник. Армандуччо Галеота от волнения сам не свой: наконец-то он получил новые костыли. Он улыбается и говорит нам:

— Полюбуйтесь-ка на них…

Было не так-то просто сговориться с политическими деятелями, которые требовали взамен костылей голоса родителей хромого мальчика во время выборов. Они предложили:

— Сперва два бюллетеня в урну, а потом уж подарок.

Но дон Альфонсо Галеота, почесав свой заросший подбородок, заявил:

— Дон такой-то, извините, конечно, но тут дураков нет. Представьте себе, не дай бог, заинтересованное лицо не добьется своей цели. Как только вы подсчитаете голоса, вы улетучитесь, как дым, а с вами вместе и костыли. Я, конечно, прошу прощения, но сперва отдайте подарок.

А те ответили:

— Хорошо, но вдруг потом в кабине вы с вашей супругой прямо у нас на глазах проголосуете за противников большого Неаполя?

Вопрос обсуждался и так и этак, пока не нашли выход из создавшегося положения. Под присмотром церковного сторожа, посвященного в дело, они пошли в храм и поклялись:

— Покарай нас, Мадонна Катена, если мы обманем этого почтенного господина.

Прекрасно. Сделка состоялась! Костыли были получены, вот они тут. Кажется, будто их вынули из бархатного футляра, они пахнут выдержанным и отлакированным деревом, на концах надеты резиновые колпачки, а удобные подмышечники из мягкой кожи подбиты ватой. Господи, что за чудо! Армандуччо дышит на них, потом протирает носовым платком. Ах, как они сверкают! Облегчат ли они или усугубят тайную муку и комплекс неполноценности мальчугана? Поди знай. Жизнь состоит из радостей, которые потом сменяются страданием, и горестей, которыми мы расплачиваемся за наслаждения. Что касается супругов Галеота (они день и ночь рыбачат в заливе Санта-Лючия), то они, несомненно, проголосуют так, как обещали. Они слишком многим обязаны Мадонне Катене: это она пожирает сети с анчоусами и рыбой-иглой, она выращивает полипы на дне мощных электроневодов, в ее мантии, как осы в паутине, запутываются самые свирепые ветры. Для семьи Галеота уж легче прогневить Всевышнего, чем Мадонну Катену, без покровительства которой, между прочим, в Паллонетто не осталось бы камня на камне.

Щедрый солнечный свет льется с неба и озаряет стены домов. То туда, то обратно летает, отбрасывая на землю тень, вертолет, в воздухе кружатся предвыборные листовки, а ребятишки ловят их. Дон Вито закончил свою трапезу из макарон с горохом, отложил в сторону ложку и газету и сладко зевнул. Донна Джулия Капеццуто тотчас набрасывается на него с вопросом:

— Какие новости вы нам сообщите? Хотелось бы что-нибудь о любви.

Ночной сторож ухмыляется:

— Пожалуйста. Синьора Пина Фаттисти из Рима и ее двадцать два любовника.

Дон Леопольдо Индзерра (оживленно):

— Двадцать два? Это не ошибка, там правильно подсчитали?

Дон Вито Какаче разводит руками:

— Цифра не преувеличена, поскольку ее сообщил сам пострадавший муж… некто Джузеппе Гуццари, кажется, бывший полицейский агент. Он заподозрил свою жену и стал постоянно за ней следить. Ведь он обладает способностью все видеть, оставаясь незримым. Мадам избегала встреч в гостиницах, она предпочитала автомобиль. А Гуццари следовал за ней по пятам в поисках улик… установил точное количество свиданий, дату и время — одним словом, всё. Таким образом он заметил, что мужчина каждый раз был новый. Подсчитал с карандашом в руке, общая сумма получилась двадцать два.

Уличный торговец Кардилло:

— Дон Вито, а эта Пина из Рима обычная женщина или она выращивает рога?

Донна Джулия Капеццуто:

— Не отвлекайте, пожалуйста! Мы говорили о… Как повел себя пострадавший? Он убил всех любовников или хотя бы жену?

— Кто, он? И не подумал! Он на них подал в суд. Избрал законный путь. Он заявил: «Синьор судья, все мы не святые… я заглянул в машину и застал их на месте преступления».

Армандуччо Галеота (умоляющим голосом):

— Дон Вито, мне уже почти пятнадцать лет… что значит «на месте преступления»? В чем состоит преступление?

Донна Джулия Капеццуто встает с места.

— Это не твоя забота! Подумайте только, всё хотят знать! Ступай, душа моя, обнови свои костыли.

Армандуччо Галеота отказывается:

— Нет… они запачкаются, донна Джулия… нет… я должен беречь их.

Какаче вмешивается в спор:

— Успокойтесь, донна Джулия. Сейчас не времена царя Гороха. Теперь в Америке, к примеру, в средних школах проходят не только арифметику и географию, но и этот деликатный предмет. Он называется, дай бог память, сексуальное воспитание.

Донна Джулия так и села.

— Не может быть!

— Да-да. К черту капусту и аистов! Они говорят, лучше чистая наука, чем грязное невежество. Если не сейчас, завтра может быть уже поздно.

— Но вы всегда в присутствии Армандуччо выбирали слова…

— А как же! Дело в том, что тогда я еще не прочел статью по этому поводу.

Донна Джулия успокаивается.

— Ага. Ну раз так, то я скажу вам прямо, что этот Джузеппе Гуццари должен получить столько плевков и тумаков, сколько заслуживает.

Дон Фульвио Кардилло (сурово):

— Аминь. Вы молодец. Продолжайте в том же духе.

Донна Джулия все больше распаляется.

— Мужчина, который может спокойно снести двадцать два оскорбления, достоин сорока четырех. Мамочка моя! Закон или револьвер! Да он должен был действовать сразу же после первого преступления. У любой женщины такое промедление вызывает обиду. Она думает: «Ах, тебе наплевать, ты на все ноль внимания, этим ты меня унижаешь в моих собственных глазах! Значу я для тебя что-нибудь или нет? Я ведь должна беречь твою честь? А выходит, что я тебе неверна. Так ты, подонок, восстань против этого! Покажи мне разницу между минутной страстью и страстью супружеской, тесной, продолжительной и глубокой, которая все дает и все получает, она и задаток, и итог всех отношений между мужчиной и женщиной. Расцарапай мне лицо, избей, переломай кости, но дай о себе знать и помоги мне понять самое себя, гадкий мерзавец!»

Дон Вито (смущенно):

— Ну, это, я думаю, уж слишком.

Дон Леопольдо Индзерра чистит ногти.

— Да! Предположим, некто ведет себя иначе, он проявляет бесхарактерность, тогда такого человека вы называете садовником, который растит и холит свои собственные рога.

Донна Джулия Капеццуто (непреклонно):

— Конечно. Жене нравится, нужен и идет на пользу сильный характер мужа. Скажите вы, донна Бри джида.

Молчаливая супруга дона Какаче на минуту поднимает глаза от своего рукоделия и изрекает:

— Да. Мужчина должен внушать женщине нежность и страх.

Донна Джулия ликует:

— Если, дорогие синьоры, отнять у мужчины чуть-чуть спеси, ухарства и силы, что у него останется? Один пшик! Это волосатое, неряшливое, мосластое, прожорливое, эгоистичное и лживое существо; все, что есть в нем хорошего, лежачем или ходячем, он перенял у нас.

Черт возьми! Какая наглость! Мы ошеломленно смотрим друг на друга. Возразить трудно: кто осмелится пойти против соединенных сил донны Джулии и донны Бриджиды. Сидим и посвистываем, изображая полное безразличие.

Уже три часа дня, порывистый морской ветер временами доносит до нас короткий и легкий лепет мандолины бродячих музыкантов из заведения «Тетушка Тереза» (музыкальная пыльца носится в поисках оплодотворения мечты).

В этот час все живое устраивается возле входа в свой нижний этаж.

Винный погребок дона Паскуале Фурно (вывеска гласит: «Остерия — Домашняя кухня, улица Граньяно, 160 — улица Везувио, 120») имеет пять наружных ступенек, свой малый амфитеатр, все места заняты. Дон Дженнаро Пальюло, словно рассеченный пополам, одна половина туловища на солнце, а другая в тени, плетет верши. Он ничего не видит и не слышит, а только связывает ивовые ветви быстрыми и ловкими пальцами, будто морская Парка. Чуть-чуть поодаль расположился со своим раскрытым чемоданом продавец трикотажа, счастливчик, он выкуривает кучу сигарет. А сколько мётел в москательной лавке дона Этторе Меконио! С их помощью можно было бы превратить улицу Паллонетто в царские хоромы. С улицы Эджици ака появился почтальон дон Альфредо Савастано. Обратите внимание, он не заходит в подъезды, а пронзительно громким голосом зовет с улицы: «Гарджоло! Дель Боно!» — и тот и другой спешат спустить вниз на веревке корзину, как это делали здесь еще в 1890 году и как будут делать в 2000-м (о Время, дано ли кому-нибудь из нас настичь тебя в ту пору?).

Донна Джулия (с иронией):

— Ну? Не отвечаете? Я права или ошибаюсь?

Дон Вито Какаче уже успел прийти в себя.

— Откровенно говоря, донна Джулия, я что-то не припоминаю спеси, ухарства и силы в вашем покойном муже.

Донна Джулия (спокойно):

— При чем здесь он… бедняга Винченцо? Всем известно, что в семье мужчиной была я.

Нет, это не женщина, а дьявол! Мы смеемся, а дон Вито восклицает:

— Донна Джулия, могу вам сообщить еще более скандальную историю. Двадцать два фокуса этой римской женщины бледнеют перед соглашением, которое заключили между собой два друга-француза, люди пожилые, за шестьдесят лет. Вот тут свежие новости прямо из Парижа. Отсутствуют только имена. Назовем их, к примеру, Пьетро и Паоло. Они сообща содержали сорокасемилетнюю женщину, назовем ее, к примеру, Иоле. Они договорились, чтобы в четные дни Иоле осчастливливала Пьетро, а в нечетные благодетельствовала Паоло.

Донна Джулия Капеццуто:

— Господи помилуй… какой ужас!

Дон Фульвио Кардилло (с плохо скрытой завистью):

— Везет же людям, дон Вито. Да что они, железные, эти французы? В шестьдесят с лишним лет буквально через день этот дон Пьетро и этот дон Паоло, как вы говорите…

Ночной сторож отвечает:

— Действительно так. Нам бы такое здоровье, дон Фульвио. Это правда. Пьетро, которому достались четные дни, начал вдруг подсчитывать: «Тридцать дней в ноябре, апреле, июне и сентябре, а один месяц двадцать восемь дней… все же остальные имеют по тридцати одному дню. Таким образом, друг Паоло обкрадывает меня каждый месяц на целых двадцать четыре часа, отнимая мою Иоле!»

Дон Леопольдо Индзерра усмехается.

— А он не посчитал еще февраль високосного года!

Дон Фульвио Кардилло:

— Не мешайте. Так что же сделал дон Пьетро?

Ночной сторож польщен всеобщим вниманием.

— Он закричал: «Сволочь! Я не догадывался, а ты и помалкивал! С этим противозаконием надо покончить! Впредь я требую абсолютного равенства, иначе я за себя не отвечаю». Произошла крупная ссора, дон Фульвио, в ход пошли ножи и бутылки: таким образом Пьетро и Паоло оба очутились в больнице.

Дон Леопольдо Индзерра подмигивает.

— А донна Иоле находится в простое?

Донна Джулия Капеццуто (с горечью):

— Вот что значит мужчина: одной ногой в могиле, а другой во грехе.

Армандуччо Галеота оторвал взгляд от своих новых костылей.

— Дон Вито, а что такое «на месте преступления», вы мне так и не сказали.

Дон Какаче потягивается:

— В другой раз, малыш! Только не весной. Ах, какой сладкий и теплый воздух. Я пойду сосну чуток, а вы?

Мы прощаемся. По улице Пиццофальконе, тихо поднимаясь вверх по склону, ползет небольшая тележка. Она мокрая и розовая, как десны. На ней в огромные капустные листья завернуты тонкие кусочки самой дешевой трески. Скажите, люди добрые, разве это, черт побери, не символ нашей улицы Паллонетто?

 

Когда-нибудь и у нас будут изобилие и много свободного времени

Приди, июнь, приди, июнь! Вот он и пришел. Теперь все мы переселились на улицу и наши полуподвалы разрослись и превратились в салоны. В июне жители Паллонетто-ди-Санта-Лючия становятся единой семьей. Где чинит матрасные сетки дон Аттилио Згуэлья? На улице. Где выставляет напоказ сковородки, тазы и ночные горшки дон Ко зимо Пеллеккья? На улице. Где смахивает пыль со швейных машин и граммофонов, велосипедов и картин, вещей, отданных в залог, служащий ломбарда Фульдженци? На улице. Где выстроил в ряд газовые баллоны хозяин лавки Куинтьери? На улице. Июнь вывернул наизнанку всю улицу Паллонетто: перед нами, как на рентгене, предстали эти старые стены и эти старые люди. Воспользуйтесь случаем и поставьте диагноз. Как вы считаете, имеем ли мы хоть какой-то шанс выиграть в этой шутовской лотерее жизни? Или нам остается только взяться всем за руки, спуститься к замку Кастель-дель-Ово и с пением: «Каравай, каравай, кого хочешь, выбирай» — утопиться? Посудите сами. Предвыборная шумиха кончилась, в будущем не предвидится никакого заработка; епископы и префекты игнорируют все «жаркие послания» донны Джулии Капеццуто; уличному торговцу дону Фульвио Кардилло не удается сбыть «партию» будильников (напрасно он толчется на площадях Ночера и Амальфи); для перчаточницы, жены вечного безработного дона Леопольдо Индзерры, наступил «мертвый сезон»; семья Галеота вылавливает только водоросли скользких и едких насмешек, всякого рода соленые шутки, в прошлый понедельник они выудили младенца женского пола, который, вероятно, охотно откликался бы на имя Кончетта… Полиция, естественно, ведет расследование. Правда, в июне легче утолить аппетит: появились бобы, салат-латук, кабачки — ешь сколько влезет.

Дон Вито Какаче как раз только что поел кабачков, приготовленных по-нашенски. Знаете этот рецепт? Тонкие и круглые кусочки кабачка (они похожи на большие монеты) кладут сперва на солнце, оно через пару часов подсушивает и провяливает их, потом кусочки поджаривают в масле на сковороде, затем крошат чеснок, добавляют листья мяты, заправляют уксусом и тушат. Дева всепрощающая! В кабачках по-нашенски мы вкушаем мятежный дух лугов Секондильяно, впитываем солнечные ультрафиолетовые лучи, которые вобрал в себя каждый кусочек кабачка (сперва с одной стороны, потом с другой), смакуем оливковое масло из Битонто, металлический привкус сковороды, запах мяты, похожий на стихи, остроту чеснока и уксуса, который получился из бешеного перебродившего вина, напоминающего проделки шута. Ой, мамочка моя! Дону Вито остается только свернуть газету и сказать:

— Господи Иисусе! Какие красивые речи произносят нынешние ученые!

Дон Леопольдо Индзерра держит между указательным и средним пальцами воображаемую сигарету:

— Что случилось? Сообщите нам.

Ночной сторож приподымает майку на своей волосатой груди, чтобы свежий ветерок обдул его немного.

— Семь мировых мозговых центров, дон Леопольдо, принимали участие в симпозиуме, проходившем в Америке. Тема симпозиума «Научный прогресс в ближайшие сто лет».

Донна Джулия Капеццуто побледнела.

— Минуточку, что за чертовщина этот «симпозиум»?

Дон Вито Какаче:

— Обед, трапеза. Они едят и ведут беседу. Профессор Эзент Дьердь, лауреат Нобелевской премии по медицине, повязал на шею салфетку и заявил: «Количество болезней сведется к нулю, их вовсе не станет».

Дон Фульвио Кардилло:

— Ха, мне это нравится. А сам доктор чем будет жить?

Ночной сторож:

— Это уж его забота, не так ли? Он сказал: «Сейчас человек имеет пищу от солнечной энергии. А завтра получит от атомной».

Донна Джулия (подозрительно и скептически):

— Один вопрос: эту атомную энергию будут выдавать бесплатно?

Дон Вито Какаче (откровенно):

— Вы шутите? Она стоит кучу миллиардов. Она поглощает quibus целых наций. Россия и Америка дойдут до крайней нищеты, соревнуясь в накоплении этой энергии.

Донна Джулия Капеццуто (ехидно):

— Я была права. Любая пища — и солнечная, и атомная — всегда сто ит денег.

Синьора Бриджида Какаче кивает головой и продолжает мыть посуду. Дон Вито говорит:

— Я с вами согласен. Жертвой прогресса всегда являются бедняки. Но наука скачет галопом вперед прямо по трупам. В этом нет сомнения. Что служит толчком для развития науки? Война. А кто отдает все до последнего гроша войне? Нищие и голодные. Наука вроде бы борется с нищетой, но не с самим явлением, а с отдельными личностями. Они начнут давить нас словами о социальном оздоровлении, искоренении и полном уничтожении Паллонетто, ясно?

Дон Фульвио Кардилло крестится.

— Чтоб им пусто было! Так их растак! А что еще сообщает этот американский дон?

Ночной сторож заглядывает в газету.

— Увеличатся размеры и ускорится рост всех растений. Черешня и помидоры будут вот такими огромными.

Донна Джулия (недовольно):

— Правда? А зачем это, для чего?

Дон Вито размышляет:

— Ну, для величия человека.

Донна Джулия в ответ:

— Какое величие? Рядом с такой огромной черешней любой человек будет чувствовать себя мелким и ничтожным. Это пойдет только во вред, приведет к потере влияния и престижа. А что там дальше?

— Из-за большой скорости кораблей и самолетов океаны станут просто лужами воды.

Вечный безработный дон Леопольдо Индзерра:

— Господи Иисусе! Не успеешь уехать, как уже счастливо прибыл на место? Путешествуешь, даже не тратя времени на это? Совершаешь кругосветное путешествие, чтобы увидеть несколько луж? Дон Вито, давайте проведем эксперимент… закройте, пожалуйста, глаза… потерпите… внимание: вы в Париже… вы в Рио-де-Жанейро… вы в Корее… вы в Канаде… вы на полюсе… правильно я вас понял?

Дон Леопольдо становится очень внушаемым, когда не курит три дня кряду. Что за мужчина: сильный, молодой, красивый, этот не пошевелит пальцем, даже если его будут четвертовать. Он символ будущего. Науке потребуется еще несколько веков, чтобы освободить нас от любого труда, а дон Леопольдо уже сам себя освободил… Он Леонардо, он Галилей из Паллонетто.

Дон Вито Какаче (задумчиво):

— Вы правы. Непонятно, зачем мы живем. Мы получим изобилие и достаток, но они будут бесполезны и ненужны. Астроном доктор Браун заявил на симпозиуме: «Звезды для нас уже не загадка. Мы знаем возраст Солнца: ему исполнилось четыре тысячи шестьсот миллионов лет».

Дон Фульвио и донна Джулия одновременно:

— А когда же исполнилось?

— Восемнадцатого марта прошлого года… ясно?

Дайте нам пошутить. Тут всё у нас не желает подчиняться высокомерной науке. Наука, которая вычисляет возраст Солнца, а не определяет, сколько лет стенам и лохмотьям Паллонетто; наука, которая наблюдает за Млечным Путем, а не за улицей Семирамиды или за Салита Экия, — эта наука вызывает у нас смех. Кому они рассказывают свои басни? Мы вспоминаем сказку про дона Сальваторе, а может, дона Винченцо, который принес доброму королю Фердинанду длинный моток веревки и сказал, что измерил буквально до одного сантиметра расстояние от Земли до Луны. «Молодец! — сказал Бурбон. — Но кто может поручиться, что это точно?» И дон Сальваторе, или же дон Винченцо ответил: «Если вы мне не верите, ваше величество, то проверьте сами». Черт возьми! Ночной сторож подмигивает и продолжает:

— После Брауна выступал некто Фурнао, он сказал: «Возьмите-ка устрицу. Как ей удается в воде построить свою раковину? А что делает трава на лугу?»

Донна Джулия зевает.

— Во имя Отца, Сына и Святого духа… Что делает? Растет.

Дон Вито Какаче:

— Тут вмешался профессор биологии Джеймс Боннер и сказал: «В будущем человек станет вегетарианцем. Мы откажемся от мяса».

Дон Леопольдо Индзерра грустно говорит:

— А к нам это относится? Я ел мясо в последний раз на пасху. Дорогие мои, давайте-ка напишем пару слов этому дону Джеймсу и в вежливой манере поставим его в известность, что будущее уже началось в Паллонетто сотни лет тому назад.

Это забавно. Мы прыскаем от смеха, словно взорвавшаяся бочка. Вот пробегает группа актеров-мимов, они присоединяются к нашему хохоту. И это вполне естественно: мы привыкли делиться друг с другом и горестью, и радостью, как делимся глотком воды и окурком сигареты. Наконец дон Вито успокоился и говорит:

— В заключение симпозиума профессор Джон Вейр сказал, что у нас не будет больше мошенников, а профессор Браун рассказывал о пикниках на Венере или Марсе; физиолог Герман Миллер поклялся: «Мы сможем провести селекцию среди людей, внося поправки в зародыш в материнском чреве либо прерывая его развитие, если он нас не устраивает».

Донна Джулия Капеццуто вздрагивает.

— Иисусе, Иосиф, святая Анна и Дева Мария! Недаром говорит неаполитанская пословица: «Сперва потряси мешок, тогда узнаешь, пыль в нем или мука!» Вот что я думаю… Любезный дон Вито, мы должны решить вопрос об этой науке, расставить все точки над i. Я хочу спросить вас: выходит, что если на земле и на небе всем будут заправлять американцы из этого симпозиума, то господь бог останется без работы и должен будет спокойненько уйти на пенсию, — так, что ли? Ответьте мне: храмы, часовни станут ненужными и бесполезными? Ритуальные шествия, фейерверки, фонарики, нищенствующие монахи, свечи, кадила, церковные облачения, епископы, папы — всё будет забыто? Нет, никогда этого не будет, дон Вито! Дон Фульвио, любой святой может простить нам грехи, но никто из них не потерпит неблагодарности и пренебрежения. Дон Леопольдо, да я плевать хотела на эту науку. Она не должна вмешиваться в материнское чрево! Души чистилища, да как можно такое позволить? Дитя — это весточка господа бога женщине, переданная самим ангелом, который сказал: «Богородице, дево, радуйся…» Как смеет наука вырывать у нее эту весть, читать ее, вмешиваться и вносить свои поправки? Дон Вито… ребенок… дитя… у меня его не было, но я ощущаю его в душе, уверяю вас, и через него говорю с богом!

Этого нам еще не хватало! Возбужденная и взволнованная донна Джулия откидывается назад и начинает рыдать. Тотчас донна Бриджида Какаче, тоже бездетная, роняет на пол тарелку, подбегает к донне Джулии, обнимает ее и разражается плачем. Из соседних полуподвалов сбегаются женщины и, не спрашивая ни о чем, выливают на донну Джулию и донну Бриджиду целые ведра слез. Нет на них хорошей палки! Ночной сторож покусывает усы и молчит. Представьте себя на нашем месте. Дон Леопольдо посвистывает, дон Фульвио почесывается. Внизу мы замечаем костыли Армандуччо Галеоты, который возвращается с родителями с набережной Санта-Лючия. В тазу у них опять одни креветки. Бам, бам, бам! Часы отбивают три пополудни. В это время пахнет тухлятиной: то ли это запах сушеной трески, то ли гнилых рожков, кто его знает. Куры шарахаются в стороны, испугавшись собственной тени. Вчера какая-то пугливая курица взлетела на несколько метров вверх. Можете себе представить, сколько было разговоров среди местных прорицателей. Да разве это уж так удивительно? Скажите, а кто отказался бы от крыльев сокола, чтобы улететь из Паллонетто?

 

Не губи свое счастье

Сегодня воскресенье, и мы спустились с улицы Паллонетто к морю. Оно расстилается у наших ног, как ковер во дворце какой-нибудь знатной особы. Сотни лет родное море омывало наш берег, потом его пядь за пядью начали оттеснять, чтобы построить набережную. Когда море вспоминает об этом, оно волнуется и шумит или, как сегодня, чуть слышно вздыхает. Я говорю о море, которое омывает мыс, где стоит замок Кастель-дель-Ово-аль-Молозильо, гордость всех жителей района Санта-Лючия.

Одному богу известно, как трудно было нам уговорить донну Джулию Капеццуто пойти к морю и забраться в рыбачью лодку семейства Галеота: вот она, бледная, молча сидит в лодке, словно на веки вечные покидает родину, ее мучат страх и угрызения совести: «Как это, Паллонетто, ты обойдешься тут без меня?» Армандуччо Галеота пристроился на веслах. Он гребет очень медленно, словно говорит: «Извините меня, синьоры волны, что я вынужден на минуту разлучить вас друг с другом».

Наши рыбачьи баркасы не слишком велики, зато очень крепкие. Когда скаредные святые случайно до отказа наполнят сети рыбой, баркасы становятся вместительными, как трансатлантические суда.

Итак, мы вшестером, не считая фляги настоящего вина из Авеллино и узелка с вяленой рыбой, по-королевски разместились в лодке. Предложил совершить эту незабываемую прогулку дон Вито Какаче: ему дали денежное вознаграждение и один день отпуска за то, что он в прошлую пятницу предотвратил кражу на улице Кьяйя. Дон Леопольдо Индзерра спрашивает у него:

— Сколько грабителей там было, если не секрет?

Ночной сторож с плохо скрываемой гордостью молодой мамаши говорит:

— Пятеро, вместе с тем, который стоял на стреме. У всех были ножи. Ни один не ушел.

Донна Джулия оживляется.

— Бедняги. Пять несчастных семей оплакивают своих отцов.

Ночной сторож подскакивает.

— Боже мой! Ведь кто-то должен был плакать: либо хозяйка ювелирного магазина, уступи она им свой сейф, либо я, если бы напоролся в темноте на нож, либо, как бог рассудил, эти канальи из Борго Сант-Антонио Абате.

Донна Джулия Капеццуто (с горечью):

— Ах, Борго Сант-Антонио Абате… Это, если не ошибаюсь, тоже своего рода Паллонетто.

Дон Вито Какаче (с раздражением):

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! Донна Джулия, но как вы можете так говорить? Если бы мы уже выпили вино и съели вяленую рыбу, я бы вам сказал: побаловались да и разбежались в разные стороны.

Донна Джулия от раскаяния краснеет.

— Не сердитесь. Пусть все беды падут на мою голову. Лучше расскажите, есть ли хорошие новости в газете?

Ночной сторож ухмыляется.

— А то как же? Тут два десятка самоубийств. Винченцо Кастальди из Неаполя отравился пятью флаконами хинина, Джулиана Мессина из Рима застрелилась, Костантино Перандини прыгнул с моста Аричча, а с холма Джаниколо бросился вниз Альберто Ди Лоренцо, Оттарино Падован выбрал последний этаж своего дома, то же самое сделала Леттерия Ди Чикко, а Эрминия Този и Умберто Сидони отравились газом, Доменико Гранатьере повесился, Мария Вичини утопилась… почти все, бедняги, были молодыми людьми, но они не выдержали.

Дон Фульвио Кардилло крестится.

— Чего не выдержали?

Дон Вито Какаче:

— Ученые считают, на них плохо действует летний воздух.

Дон Леопольдо Индзерра (с раздражением):

— Да ну их! Я бы этим ученым набил морду, дон Вито! Как так? Разве впервые наступило лето? Ну-ка вдохните этот чистый воздух! Что вам вливается в легкие — отрава или бальзам?

Мы безропотно подчиняемся. Легкий морской бриз разносит запах водорослей, смолы, соли, аппетитного рагу тетушки Терезы, запах лака от грифа мандолины, запах мольбы и угроз — одним словом, запах жизни… это ветерок, пахнущий морскими моллюсками, который приподносит нам, как на блюде, сильная и волосатая рука: нате, вкушайте. Разве можно представить, что бедные самоубийцы в этом почерпнули желание и жажду смерти?

Уличный торговец Кардилло:

— Удовлетворите мое любопытство, дон Вито. Скажите откровенно, как мужчина мужчине, у вас возникала когда-нибудь мысль о самоубийстве?

— Да… было… пару раз.

— Расскажите, если можно, когда?

— Вы мне не поверите, дон Фульвио, насколько это странно. Я никогда не поддаюсь бедам, не падаю духом, сопротивляюсь и борюсь. А в радости вижу смерть, как при ярком освещении видишь длинную-предлинную тень. Это скверная штука, поверьте мне. Однажды во время военной службы я получил увольнительную из казармы Лечче. Я чувствовал себя на седьмом небе. Я думал: «Дорогой Вито Какаче, дарю тебе тебя самого и весь мир». Клянусь вам, дон Фульвио, я готов был целовать — и мысленно целовал — все, что видел перед глазами. Но внезапно на станции, словно какое-то наваждение, мною овладело желание крикнуть: «Вито Какаче, ты сам и весь мир слишком хороши для тебя… заберите их!» — и броситься на рельсы прямо под поезд. Носильщик схватил меня за локоть и спросил: «Солдат, вам нехорошо?» Я сильно стиснул зубы и пошатнулся. Потом это так же быстро ушло, как и пришло. Что вы на это скажете? Второй раз, как сейчас помню, это случилось, когда я женился. Я знал, что Бриджида красива, но не представлял себе, до какой степени она прекрасна. Было три часа ночи, гости наконец оставили нас одних, и тут меня вдруг озарило. Фонари перед Сан-Дженнаро мигали, то вспыхивали, то гасли, и Бриджида вся словно источала свет, ее кожа отливала серебром, одним словом…

Армандуччо Галеота (с одышкой):

— А что дальше? Свет, серебро, а потом?

Дон Леопольдо Индзерра (сурово):

— А тебе какое дело? Греби!

Дон Вито Какаче сидит, погруженный в воспоминания.

— Необыкновенные, неповторимые минуты. Я думаю, вы сами испытывали нечто подобное. А потом внезапно, словно не для меня, не для моего дома наступило утро. Я проснулся, она спала. Глядя на эти черные ресницы, белый лоб и тонкий нос… я словно опьянел. Все окружающие предметы сверкали, как рождественская елка, любая вещь, от кувшина до дыни, висевшей на стене, испускала свои лучи и говорила мне: «Вот моя истинная форма и мой истинный цвет, Вито. Теперь ты меня знаешь?» И тут снова от счастья у меня начала кружиться голова, застучали зубы, и я призвал смерть. На столе лежал мой пистолет в кобуре, мне захотелось крикнуть: «Спасибо, Бриджида!» — и застрелиться. Я не сделал этого, потому что она открыла глаза и влюбленно посмотрела на меня. «Добрый день», — сказала она. Я не стал губить свое счастье и поэтому не умер. Ну, хватит?

Дон Фульвио Кардилло (ошеломленно):

— Мария делла Катена! Короче говоря, если на вас свалятся сто миллионов, мы вас можем потерять?

Ночной сторож (спокойно):

— Все может быть. Вероятно, чтобы спасти мою жизнь, судьба мне ее отравляет. А вы, дон Леопольдо, никогда не думали о самоубийстве?

Красавец из Паллонетто, вечный безработный вздрагивает. Дон Фульвио Кардилло, взглянув на него украдкой, говорит:

— Кто, он? Дон Вито, да он безумно любит своего Леопольдо! И не рассчитывайте. Кроме того, смерть требует усилий… агония иногда тяжкий труд! Лучше спросите меня. Эта мысль временами приходит мне в голову… но я помню о своих детях. А потом я коммерсант. Если бы я мог продать или поставить на кон свою смерть… но этот предмет не имеет ценности: кому я могу предложить свой последний вздох? Вы бы его купили?

Дон Вито Какаче (серьезно):

— Возможно, купил бы последний выдох, чтобы придать блеск дверной ручке.

Мы не очень весело смеемся. Баркас проходит под железным мостом, который низко и мрачно нависает над нами, словно нож гильотины, и выплываем в открытое море прямо напротив улицы Партенопе. На балкончиках отеля «Ройяль» стоят важные господа, которые смотрят не в сторону долины Позиллипо, а в сторону острова Капри, вырисовывающегося, как призрак, на горизонте. И этот прекрасный залив лежит перед глазами богачей, как кружка нищего: не изволите ль взглянуть на это подношение?

Мы направляемся налево, обойдя замок Кастель-дель-Ово: то тут, то там, как поплавки, возникают головы пловцов; в надутом парусе, который меняет позицию, чудится что-то плотское, чувственное; рев моторного катера, на котором угадываются фигуры полуголых женщин, ниспровергает их: заткните уши, сирены 1958 года, берегитесь, Улисс берет реванш.

Донна Джулия Капеццуто до сих пор молчит. Она о чем-то размышляет? Потом говорит:

— Дон Вито, а причины этих самоубийств были серьезны?

Ночной сторож достает газету из кармана.

— Минуточку. Некоторые — да. Но главным образом пустяковые неприятности. Один разбил люстру, другой испугался экзамена. Чепуха. Потому-то ученые и говорят, что это влияние космоса.

— Дон Вито, объясните, пожалуйста.

— О мадонна! Далекие звезды своими невидимыми золотыми шприцами впрыскивают вам желание немедленной смерти.

— Замолчите… насмешник! Я сама вам объясню, почему многие хотят умереть. Потому что в их сердце нет веры. Им не хватает любви и религии, они нуждаются в ласке и вере. Положим все это на весы и получим результат. Души чистилища! Кто в жизни не страдал? Кто много дней и даже месяцев не испытывал безысходного отчаяния? Возьмите, например, меня, когда умер мой Винченцино. Дай бог вам всем здоровья!

Дон Леопольдо Индзерра (ласково):

— Вы чуть было не перерезали себе горло ножницами.

Донна Джулия Капеццуто явно обескуражена.

— Да? Разве? Хорошо, допускаю. В Паллонетто издавна существовало правило… старинный обычай, который традиция повелела уважать. Но у меня не было такого намерения. Я голосила над телом покойного: «Муж мой, брат мой, я пойду вслед за тобой!» — и схватила ножницы, но про себя я думала: «Как бы не так! Этого никогда не будет!» А почему, как вы думаете, дон Вито? Выслушайте меня, пожалуйста. Разве я живу беспечно и спокойно? Нет, но я все-таки продолжаю жить, я не могу отнять у себя свою жизнь, ведь не я ее сотворила, не мне она принадлежит. Дон Вито, поймите меня. К этому вопросу надо подойти серьезно. Нас произвели на свет матери, они нас вскормили своим молоком… каждый год вырастает зерно, чтобы дать нам хлеб… дождь нас обмывает, а солнце сушит… Наш Неаполь по сто раз в день нас пинает и ласкает одной и той же рукой… Нет, убить себя невозможно, дон Вито, это было бы изменой и предательством!

Вокруг тишина. Какое небо, какое море! Мы разглядываем гладкий-гладкий песок на дне, только иногда он всколыхнется и мутит воду: это задремавшие рыбки переворачиваются на другой бок. На изъеденном временем фундаменте замка Кастель-дель-Ово растет волшебная трава, ночью является адмирал Караччиоло и нюхает ее, как влюбленные девушки нюхают мяту на своих подоконниках. Армандуччо Галеота вдруг бросает весла и восклицает:

— Что же это происходит? Вы хотите чужими руками жар загребать? Я тут натираю мозоли, а вы разглагольствуете о самоубийстве!

Он прав. Дон Фульвио бросается его подменить. Дон Леопольдо, зевая, спрашивает:

— Правда или нет, дон Вито, что одна американская синьора провела по радио лекцию, которая длилась пятьдесят три часа без перерыва?

Ночной сторож развязывает узелок с вяленой рыбой.

— Истинная правда.

Дон Фульвио Кардилло:

— Господи Иисусе! О чем же она говорила?

Какаче кивает в сторону донны Джулии.

— Я там не был, не знаю. В заключение она заявила: «Я собиралась сказать что-то важное, да забыла, что именно».

 

Нас ждет пресловутый апокалипсис

Идет первый осенний мелкий дождь, он опутал город паутиной свежести и мокрым кружевом, натянутым между домами. Прекрасная улица Паллонетто похожа сейчас на чисто вымытую рыбную лавку. Представьте себе: кругом мрамор, маленькие бассейны для рыбы, водяные брызги колются, словно иголки, бесконечный говор проточной струи и розовая норвежская треска, которая на глазах растет и оживает.

Дон Вито Какаче смотрит свою газету и заявляет, что 14 июля 1960 года, невзирая на погоду, неотвратимо наступит конец света.

— В этот день произойдет пресловутый ужасный Апокалипсис. Все смешается: звуки трубы, кони, пламя, волны высотой с дом, тучи пепла из человеческих костей и так далее, и тому подобное. Одним словом, конец света, как предсказал апостол Иоанн в Евангелии, даже еще хуже… понятно?

Армандуччо Галеота хмурит брови.

— Ах, я так и знал. Не к добру все это со мной произошло.

Короче говоря, Армандуччо выглядит словно картинка, с какой стороны на него ни взглянешь. А дело было так. Вчера утром одна австралийская мадам увидела из окна отеля «Ройяль» малыша Армандуччо, который перелетал на своих костылях через улицу Партенопе. Мадам была очарована им. Она велела швейцару догнать Армандуччо, накормила его до отвала сладостями и повела в большой магазин на улице Кьяйя, где купила сорочку, костюм, пару ненужных ему ботинок, и — хотите посмеяться? — зубную щетку. Как говорится, оденься у Чиккона — будешь похож на барона. Мы любуемся новым, незнакомым Армандуччо, которому, по правде сказать, эти новости о конце света вовсе ни к чему. Черт возьми! Какое невезение! Человек надевает все с иголочки, а ему говорят: «Знаешь ли, все это пригодится тебе только до 14 июля 1960 года, не долее, поскольку потом состоится Апокалипсис». Донна Джулия ошеломлена известием, она спрашивает:

— Дон Вито, а кто гарантирует, что будет конец света?

Ночной сторож спокойно заявляет:

— Кто гарантирует? Дивус, известный миланский промышленник, глава «Общества белых гор»… минуточку, я сейчас все объясню. Эти люди из Северной Италии, их человек восемьдесят-девяносто; на своих многочисленных заседаниях, вызывая духи знаменитых покойников, таких как Д'Аннунцио и Кардуччи, они постепенно собрали нужную информацию. Донна Джулия, спасения нет. Утро 15 июля 1960 года встретят только семь тысяч человек на вершине Монблана и пять тысяч на горах Тибета. Поэтому Дивус и его друзья, которых зовут Эмман и Черен, занимаются этим делом. Черен — врач, Эмман — служащий банка. Они выберут среди своих клиентов самых лучших семь тысяч человек для спасения и, когда придет время, спокойненько поднимутся на Монблан.

Дон Фульвио Кардилло энергично чешется.

— А кто отправится в Тибет?

Дон Вито Какаче зевает.

— Ну, наверное, местные жители. Повторится, в сущности, история с Ноевым ковчегом. После полной гибели человечества на земле останутся только двенадцать тысяч жителей — итальянцев и тибетцев.

Дон Леопольдо Индзерра уже мысленно прощается с самим собой:

— Господи, а как же мы?

Ночной сторож (со спокойной жестокостью):

— Все в руках создателя. Ведь мы часто повторяем: «Бед у нас навалом, но смерть нас миновала», только теперь-то уж мы погибнем в первую очередь. Разве вы не знаете, что и в обычные времена многие неаполитанцы отправляются на кладбище Поджореале? То пожар от фейерверков, то тонет рыбачий баркас, то землетрясение, то эпидемия полиомиелита. Дорогой дон Фульвио, надо смириться. Смерть родилась и выросла в нашем городе, ее зовут по-разному: то Гарджоло, то Перелла, то Эспо зито, мы вынуждены постоянно вносить ее в списки наших жителей. Нам от этого Апокалипсиса ни жарко и ни холодно. Вы помните, как американцы и англичане бомбили Неаполь? Мы хватали корку хлеба и спускались в убежище. Разве мы тогда плакали или падали в обморок? Каждый мысленно обращался к Смерти: «Прошу тебя, землячка, предоставь особую привилегию старикам, а уж потом, в последнюю очередь, детям и внукам… одним словом, веди себя по-христиански».

Армандуччо Галеота (задумчиво):

— Дон Вито, скажите, пожалуйста, Смерть замужем или она старая дева?

Мы исподтишка смотрели на донну Джулию.

— Вдова… она, конечно, вдова.

Донна Джулия Капеццуто бросает на нас презрительный взгляд:

— Хорошо, пусть будет по-вашему. Может, она и вдова, но зато не дурочка. Она-то помалкивает. А эти пятеро — Дивус, Эмман, Черен, Д'Аннунцио и Кардуччи — либо жулики, либо сумасшедшие. Чур меня! Дорогие мои, никакого Апокалипсиса не будет. Бог не станет разрушать творение своих собственных рук.

Дон Вито (ехидно):

— Я не хочу вам перечить, но дело в том, что Дивус каждое утро беседует с господом богом. Он медиум, поэтому может освободиться от своей телесной оболочки и вознестись… он словно дым взлетает на небо и спрашивает: «Сообщите, пожалуйста, как идет подготовка конца света?» Господь, застигнутый врасплох, все ему и выкладывает.

Донна Джулия взволнованно:

— Ах так? Римскому папе ничего неизвестно, а этот Дивус все знает! Скажите, пожалуйста, кто он такой?

— Я вам уже сказал, он крупный промышленник, обыкновенный человек, и все тут. А кто был Ной?

— Ной? Как вы можете сравнивать, дон Вито… Ной был главный патриарх!

— Прекрасно! Но патриархами не рождаются, ими становятся.

Ха-ха, хороши разговорчики! Дождь стихает, потом совсем прекращается, постепенно исчезают разматывающиеся нити его невидимых катушек. Со стороны улицы Санта-Лючия появляется донна Бриджида Какаче с зеленым арбузом в руках. Этот король всех сентябрьских овощей своими внушительными пропорциями напоминает бюст кормилицы из Сорренто. Донна Бриджида подставляет арбуз под струю уличного фонтана охладить. Иисусе, сделай так, чтобы молчаливая хозяйка предложила нам отведать его!

Донна Джулия, не спуская глаз с арбуза, продолжает разговор:

— Дон Вито, выскажите свое мнение. Вы верите в этот гнусный Апокалипсис 14 июля 1960 года или нет?

— Я и верю, и не верю. Все может произойти, ведь все, что случается, прежде не случалось. На худой конец, мы сгорим или утонем в прекрасной компании, вместе с людьми всех рас, возрастов и слоев общества. Глядя на смерть других, мы не заметим своей. Подумайте только, донна Джулия, это будет фейерверк, похожий на праздник в храме Марии дель Кармине или в Монаконе либо на погребальную церемонию в Пьедигротте.

— Неужели вам доставит удовольствие умереть вместе со всеми?

— Да. Умирает Вито Какаче, и умирают его сослуживцы, высшие и низшие чины, друзья и враги, благородные господа и мошенники — в общем, все. Потом ангелы заталкивают души покойников в мешки и отправляются в дорогу.

— Ради бога, подумайте, как это ужасно, дон Вито. Я хочу умереть совсем одна, к этому надо подготовиться, уединиться. А потом пусть все будет честь честью: священник, свечи, плач. Смерть на виду, при народе вызывает во мне отвращение. Мамочка моя милая! Извините, но я осмелюсь спросить: стали бы вы заниматься любовью на глазах у сотен тысяч людей, которые делают то же самое? Нет, нет и нет! А этот Апокалипсис 14 июля 1960 года кажется мне именно таким зрелищем… меня просто стыд охватывает при одной мысли об этом. Смерть, дон Вито, вещь сугубо интимная, это вам не митинг! Я принимаю ее, но только у себя на нижнем этаже, в постели, в своей сорочке, среди моих кастрюль и тряпья. Только не на площади. Заклинаю вас, сделайте так, чтобы я умерла тихо, без паники, завещая мой Неаполь в наследство всем живущим в нем неаполитанцам!

— Аминь! Я вам это обещаю. Мне же позвольте остаться при своем мнении. Но если вы отрицаете Апокалипсис «Общества белых гор», то уж Апокалипсис святого Иоанна, как это ни прискорбно, вы вынуждены признать.

— Да. Но это еще как сказать. Святой Иоанн может и передумать. Всякое случается. Пока святой живет, он человек. Как и мы, он сердится, угрожает, кричит. А когда святой попадает в рай и находится рядом с господом богом, он вспоминает живых только для того, чтобы помочь им. Да, да. Он говорит: «Господи, там внизу хватает своих бед… как сам видишь, внизу происходит Апокалипсис в рассрочку. Люди, правда, грешат, но часто делают это либо по слабости, либо ради вынужденной защиты. Чтобы победить искушения дьявола, нужна твоя сила. А ты разве дал им ее? Такой силы у них нет. Ты создал их, господи, нагими и наивными, а когда они приблизились к древу познания, ты пинками выгнал их из рая. Не лучше ли было запретить вход в рай дьяволу? Он будет говорить все в том же духе. Святой Иоанн теперь защитник человечества, он как наш адвокат Де Марсико. Святой готов в лепешку расшибиться, чтобы спасти нас. Он раскаивается, заламывая руки: „И кто только заставлял меня такое предсказывать?“ Потому-то Апокалипсис не состоится, он отменяется.»

Мы не сводим глаз с арбуза, который тоже будто глядит на нас. Дорогой, как идут дела? Успел ли ты охладиться? Скажи, какого ты цвета: красный или бледный? Впитал ли ты сладкие соки на огородах в Кумано? Может, ты разочаруешь нас своей блеклой мякотью, похожей на щеки ребенка от кровосмесительного брака двух благородных родственников, а может, ты пунцового цвета, который пробуждает бурные страсти, словно бандерилья тореро? Молчание. Огромный арбуз, замурованный в плотную зеленую корку, ответит только лезвию жертвенного ножа Исаака, исполняющего свой страшный обет.

Донна Джулия вздыхает и говорит:

— Дон Вито, я со спокойной душой умру, если смогу оставить Паллонетто и Неаполь такими, какими получила их от своих родителей. Тогда частица меня будет жить здесь. Если на улице Эджициака или на улице Семирамиды мелькнет чья-то темная юбка, кто отличит ее от моей? Дон Леопольдо, я рассуждаю так: пока живы другие, мы тоже живем здесь.

Дон Леопольдо любовно поглаживает свой подбородок.

— Я вас не понимаю.

Донна Джулия (сердито):

— Вы головой думаете или нет? Пока продолжается жизнь, все, кто жил, не умирают. Мой образ будет витать в этих стенах и возникать в памяти людей. Когда Армандуччо постареет, он скажет кому-нибудь: «Однажды донна Джулия…» Сделай это обязательно, Армандуччо, не забудь! А я оставлю тебе взамен целый сундук вот таких дождливых и солнечных дней, как сегодня, и четырех друзей, похожих на меня, на дона Вито, на дона Фульвио и дона Леопольдо. Я оставлю тебе Санта-Лючию, Мардженеллу, Каподимонте, Вомеро, Камальдоли, оставлю ласточек и чаек, кур и цыплят, голод и жажду, песни и ссоры, все то, чем я владею. Бери их, а когда насытишься, оставь их своим детям.

Армандуччо Галеота (насмешливо):

— Не премину исполнить. Спасибо.

Донна Джулия Капеццуто почти кричит:

— И не допускай сюда Апокалипсис! Бог никогда не устроит такого побоища. Бог — это… Бог — это завещание и продолжение всего! Если бы он нас всех убил, он разрушил бы святую троицу! Ясно? Отец, Сын и Святой дух пребудут вечно, пока на земле есть прошлое, настоящее и будущее… Ух, вот это чудо!

Последние слова донны Джулии относятся к арбузу, который наконец-то разрезает жена ночного сторожа. Боже! Каким адским огнем пылает его темно-красная сердцевина. Каждый получает свой ломоть арбуза и вонзает зубы в его хрустальную, словно снег, рассыпчатую мякоть. И все это прямо на виду у Дивуса, Эммана и Черена! Будьте здоровы! Тщетно траурно-черные арбузные семечки напоминают нам, что нельзя так беспечно относиться к Апокалипсису.

Дон Фульвио Кардилло, постанывая от удовольствия, заявляет:

— Тринадцатого июля тысяча девятьсот шестидесятого года я, что бы ни произошло, беру в долг крупную сумму и отправляюсь в ресторан Агостино на берегу моря, где буду сидеть и закусывать пять, а то и шесть часов подряд.

А почему бы и нет? Смятая салфетка, пустые раковины устриц и наполовину выкуренная сигарета как раз годятся для Апокалипсиса.

 

Друзья

У нас в Неаполе говорят: «С другом поделюсь всем, даже последней коркой хлеба», а припев одной песенки, который стал почти поговоркой, утверждает: «Три порока отравляют человеку кровь: карты, дружба и, конечно, первая любовь». Да кто этого не знает? Сколько я себя помню, у меня всегда были друзья, и надеюсь, что в мой последний час друг из Неаполя закроет мне глаза, он не забудет по нашему доброму и простому обычаю отправить меня в далекий путь колыбельной песнью на диалекте, под которую наши женщины укачивают ребятишек. Пусть он споет мне: «Все плохие, один наш Пеппино хороший», а когда последний луч сознания угаснет в моих зрачках, пусть отвернется от меня и, уткнувшись в спинку кровати, оросит ее искренними слезами.

Климат Неаполя похож на пожатие доброй и ласковой руки, воздух пропитан тем живым теплом, которое исходило от яслей, где родился и вырос Иисус. Скажите, можно ли жить без друга под этим небом, укрывающим вас, как мягкая крыша, на этих улочках, похожих на быстрые и говорливые ручьи, которые сбегают вам навстречу, — это вам не длинные и прямые, холодные и безразличные улицы северных равнинных городов, где никто никогда не возьмет вас под руку и уж тем более не полезет на вас с кулаками, как это случается на улицах Кьяйя и Никотера; мыслимо ли, повторяю я, жить спокойно между вулканом и морем, если нельзя положиться на друга?

В Неаполе с друзьями делятся не только последней коркой хлеба, но и единственной сигаретой, горстью тыквенных семечек или куском сморщенной вяленой рыбы, делятся номерами лотереи и тумаками в драке, долгами, тюрьмой, надеждой, платьем — всем, за исключением, разумеется, женщин; и что поделаешь, если вдруг жена, видя, что муж любит друга больше, чем ее, пускается во все тяжкие, чтобы доставить удовольствие этому типу. Вот тогда льется позорная черная кровь, о которой слагают стихи и вещает бог, но местные поэты и наш господь, несомненно, приходят к единому выводу: чем менее порядочны друзья, тем благороднее и прекраснее дружба.

Об одной чудесной и безупречной дружбе услышал я еще в юности, мне нравились рассказы о ней. Двух удивительных друзей звали дон Винченцо и дон Элиджо. Они действительно делили между собой последнюю корку хлеба, потому что относились к той категории беспризорников, которые, как мыши и мухи, кормятся чем бог послал. Одетые в лохмотья, едва прикрывающие смуглое тело, они с детства вечно околачивались возле пиццерий, взглядами и жестами выклянчивая объедки, время от времени официант выскакивал на тротуар и гнал их прочь, замахиваясь на них тряпками, но через минуту эта шпана снова занимала свои стратегические позиции, пока подгоревшая корка пиццы не попадала в протянутую руку. Где спали друзья после такой трапезы? Любая ниша в стене, овраг в районе Фонтанелле, железнодорожный вагон, заброшенная будка укрывали их от трамонтаны и сирокко. А утром, проснувшись, друзья, которые ночью согревали друг друга своим теплом, отправлялись в Пассаж давать представление. Чтобы заработать милостыню, они строили смешные рожи и выплясывали босыми ногами чечетку на полированных плитах пола: этот звук казался святотатственной и жестокой пощечиной земле. Так жили друзья, пока не повзрослели и темперамент плюс физическая сила не сделали из них двух перспективных кандидатов в уголовники.

Обладая смелостью, волей, желанием сделать выбор между нищетой и тюрьмой, можно было устроиться по-разному. Вот они перед нами, эти двое юношей: Элиджо и Винченцо. На них темные щегольские костюмы, под которыми вырисовываются крепкие узловатые мышцы; тонкие фатовские усики, суровые и печальные глаза (помните о беде, которая постигнет любого, кто осмелится пристально заглянуть в них), толстая трость, которую они держат, как пушинку, а в рукаве или шляпе запрятан нож с выскакивающим лезвием. Они угрюмы и вялы, как животные семейства кошачьих, которые хранят свою жизненную энергию для решающего прыжка. Ведь и граната не взорвется, пока из нее не вынешь чеку.

Элиджо предпочитал игру в карты, но не в том смысле, который мы обычно ей придаем. С сигаретой в зубах тихо входил он в какую-нибудь забегаловку на окраине города, где ремесленники, рабочие, крестьяне и просто картежники проигрывают свои души, стоял, прислонясь к стене часа два, то приближаясь к игрокам, то отступая назад, следил, как кот, сквозь прищуренные глаза за посетителями и за всем происходящим. Обычно в углу комнаты находился «опекун» таверны, тоже хмурый и молчаливый. Блондин или брюнет, худой или дородный, молодой или старый, он выходил из своего укрытия лишь для того, чтобы подойти к столам и захватить «законную долю», которую игроки должны были отдавать ему после каждой партии. Это была дань, которую волки взимают с овец, на воровском жаргоне она называлась «припёк». По неписаному закону улицы обладатель этой особой привилегии сохраняет ее до тех пор, пока длится его слава, успех и власть, на это место мог претендовать и кто-нибудь другой, но надо было заслужить его, как спортивный титул, за который борются атлеты, периодически устраивая турниры и ломая друг другу кости. Прислонясь к стене, то исчезая в сигаретном дыму, то возникая вновь, Элиджо досконально вычислял возможные доходы, изучал силу, запутанные связи и характер соперника-вымогателя, потом подходил к нему и с серьезной вежливостью, почти галантностью шептал ему на ухо, указывая на дверь:

— Позвольте вас побеспокоить. У меня к вам одно дельце.

Вызванный на улицу не был, конечно, несведущим в этом souplesse, в этой куртуазной и страшной церемонии.

— Я к вашим услугам, — отвечал он, одергивая пиджак и направляясь к выходу.

Казалось, они идут на свидание с дамой. Молча искали место потемнее. Старые облупившиеся стены, фонарь, заблудшая кошка, шуршание бумажек, гонимых ветром, мелкий дождь или неясный свет луны. Они останавливались. Внимательный взгляд, молчаливый осмотр, потом короткий обмен «верительными грамотами»:

— Вы меня знаете? Я Элиджо Рыжий из Порта Сан-Дженнаро.

— Какая честь! В чем дело?

— Вы должны оказать мне услугу.

— Говорите. Я, собственно, здесь для этого.

Вызов и ирония в словах «я, собственно, здесь для этого» сразу ставили все на свои места. Голос Элиджо становился твердым, а сам он чуть заметно отступал назад:

— Прекрасно. Тогда мы быстро покончим с этим. Мне нужен ваш припек. Ответьте мне прямо, по-мужски: да или нет.

Следовал взрыв невообразимых ругательств, и рука подымалась для удара. Но Элиджо был ловок и неуязвим. В прочный сплав его характера входили голод и жажда, ночи, проведенные под открытым небом, скупые слезы во сне, соломенные тюфяки полицейских камер, кишащие клопами, сотня тысяч подзатыльников в несчастнейшем детстве. Холодная и прозорливая ярость водила его рукой, он побеждал без особой затраты энергии, был внимателен и точен, как хирург. Кончалось тем, что на следующий день в таверне появлялся новый «опекун», только и всего.

— Выпейте бокал вина, — предлагали ему игроки, и Элиджо рассеянно исполнял ритуал: он пригублял этот чернильный деготь из Мондрагоне.

А Винченцо — надо, к сожалению, признать — посещал сомнительные дома. День за днем сидел он на краешке дивана и разглядывал этих несчастных размалеванных женщин. Кто бы осмелился задать ему вопрос и попросить выйти вон? У него на лице было написано, кто он такой. От прозрачных юбок этих куртизанок исходили трагические флюиды, в жизни женщины, торгующей фальшивыми радостями, всегда скрыта своя драма. Винченцо внезапно наклонялся к самой красивой и, чуть касаясь ее локтя или колена, тихо спрашивал:

— Как тебя зовут?

— Ольга.

— А кто твой мужчина?

Она покорно отвечала ему. Предположим, его звали Луиджи, часто к имени присовокуплялось какое-нибудь экзотическое прозвище на диалекте. Винченцо кивал головой и уходил. Через несколько дней он объявлялся и коротко сообщал:

— Ольга, Луиджи уже не твой мужчина. Ты рада?

И она утверждала его власть над собой, ласково дотронувшись до его плеча или виска. Кто может понять подобную любовь? Вероятно, сладкая и робкая мечта о том единственном мужчине, которому она должна принадлежать, врачует ее душевные раны, нанесенные отвращением к бесчисленным клиентам, которые покупают ее любовь. Когда я был мальчишкой, в Неаполе существовали многочисленные улочки с домами терпимости на нижних этажах, я в достаточной мере нагляделся на них, помню случаи, когда проститутки были сестрами, женами и матерями своих тиранов, жертвовали ради них собственной жизнью. Я решительно восстаю против этого. Будь проклят первый человек, который заплатил за незаслуженную любовь, теперь он находится на самом дне тысячелетнего колодца, это он выдумал профессию Винченцо.

Эта самая профессия друга была не по душе Элиджо. Невзирая на чувство безграничного превосходства над женщиной, а вернее, на свое мужское первородство, он всегда видел ее в романтическом ореоле. Он, естественно, преклонялся перед «честной девушкой», но все-таки испытывал необъяснимую скрытую жалость к грешницам. Но друг не должен осуждать друга, иначе какая же это дружба. Элиджо никогда не порицал поведение Винченцо, ведь главным для обоих была карьера. Известность друзей постепенно росла. Они добавили к своему имени почтительную приставку «дон». Друзья стали получать от местных коммерсантов богатые подношения; монахи и сыщики раскланивались с ними, проходя мимо их нарядных нижних этажей, располагавшихся рядом с шумной площадью Санита. В это счастливое время дон Винченцо и дон Элиджо скрепили свою старую дружбу священными узами, став кумовьями, которые считаются в Неаполе кровными родственниками. Святая вода и чудесное вмешательство свыше связали их навечно. Дон Элиджо появлялся либо один, либо только с доном Винченцо. Они повсюду бывали вдвоем: на обедах в знаменитых ресторанах, которые процветают по всему побережью от мыса Поццуоли до подножия Везувия, в прогулочной коляске на горе Монтеверджине, на почетных местах в храме Кармине, за столиком в «Гамбринусе». Они ели и пили молча, но каждый знал, что друг рядом, это удваивало их уверенность в своей удаче и в своем будущем.

Настало время, когда имена дона Винченцо и дона Элиджо должны были войти в историю. Теперь они имели дело не с сутенерами, этой мелкой сошкой, а с главарями целых кварталов, людьми, о которых ходили легенды, рассказывались эпические поэмы об их непобедимости и жестокости, их-то надо было ниспровергнуть, устроить из этого невиданный спектакль, чтобы весь Неаполь содрогнулся и возрадовался, ужаснулся и подивился. Жители кварталов Викария, Пендино и Кьяйя поздравляли друг друга с тем, что появились гениальные и ловкие каморристы, похожие на героев греческих мифов, они не механически, а со знанием дела используют свою силу. Иначе и быть не должно. Дон Винченцо по-рыцарски уступил дону Элиджо «святая святых» района Санита . Им владел некто дон Грегорио Демма по прозвищу Бык (за его огромные габариты и манеру головой ломать ребра своим противникам), которому дон Элиджо отдавал должное, но все-таки с радостью принял подарок друга. Прошло две недели, дон Элиджо, вероятно, ждал вдохновения. Стоял мягкий апрельский полдень, когда на улицу Ламматари легкой походкой архангела вступил, держа руки в карманах, Рыжий с профилем свева. В этом тупичке на ступеньке нижнего этажа сидел дон Грегорио, зажав между коленями стул и намереваясь поглотить целую гору макарон.

Дон Элиджо, который по правилам должен был остановиться и вежливо справиться о здоровье Быка, взглянул на него, скорчив странную гримасу, и продефилировал дальше. Главарь нахмурился, отложил вилку и хрипло гаркнул:

— Эй, ты!

Дон Элиджо вернулся.

— Что изволите? — четко произнес он, вынул изо рта горящую сигарету и бросил ее в красную подливку макарон.

— Ты уже труп, а смеешь еще вякать! — взревел Демма, вскочив на ноги.

В одну секунду все двери и калитки захлопнулись, тупичок Ламматари словно вымер. Каллиопа, спаси меня! Дон Грегорио весь кипел. Он, естественно, был вооружен, но страстное желание прижать дона Элиджо к ногтю ослепило его. Противник бился с ним как на турнире, он ни разу не повернулся к нему спиной, время шло, однако знаменитому главарю, который, словно медведь, лез напролом и метался из стороны в сторону, не удавалось схватить врага. Дон Элиджо грациозно, буквально в нескольких сантиметрах от Быка, отскакивал вбок либо пригибался и, словно проваливаясь сквозь землю, ускользал.

— Это не человек, а сам дьявол, — сообщал всем на следующий день булочник, который сквозь щелку своего укрытия наблюдал за всеми перипетиями этой необычайной дуэли. А когда запыхавшийся и взмокший Бык решил взяться за револьвер, глаза и руки подвели его. Дон Элиджо на это и рассчитывал. Он как вкопанный замер на месте. Дон Грегорио выстрелил, а Рыжий спокойно прикуривал сигарету. Так рождаются мифы. Пули разбили стекла и угодили в ставни, Дон Элиджо стоял и курил. Он услышал щелчок курка, осечка, не спеша взялся за свой пистолет. Дон Грегорио пытался укрыться в доме, но, получив шесть пуль в лодыжки, плюхнулся на живот.

— Прекрасно, — прошептал дон Элиджо, касаясь кончиком блестящего ботинка щеки противника. — Я тебя для этого и пощадил. В таком положении ты впредь будешь встречать меня — на коленях. Понял?

— Слушаюсь, — простонал дон Грегорио, навсегда теперь хромой и покоренный.

Он стал прислужником Рыжего, приносил ему с рынка самые свежие продукты, заботился о нем, как нянька, испытывая при этом патологическое удовольствие быть живым свидетелем величия человека, который унизил его.

Если мне память не изменяет, дон Винченцо в том же 1920 году освободился от крупнейших главарей районов Монтекальварио, Порто и Сан-Фердинандо. Он считал, что грешно держать эти районы раздельно. Действовал ли он так ради своих биографов, которые сидели в тавернах, рыбачили на молах, беседовали на перекрестках, располагались на верхних палубах? Он хотел завоевать авторитет, который попортил бы кровь всем любителям сражений и подогрел бы чувственность в его женщинах. Поздним вечером накануне предстоящего события, когда они ехали в коляске по улице Партенопе, он поделился с другом своими планами. Произнесено было всего несколько слов, приправленных запахом водорослей и туфа, который долетал до них со стороны замка Кастель-дель-Ово. Дон Элиджо погладил подбородок и сказал:

— Я тоже пойду туда.

Дон Винченцо чуть заметно стиснул челюсти.

— Давай договоримся, — объяснил дон Элиджо. — Я буду прикрывать тебя с тыла.

Дон Винченцо ласково, но твердо возразил:

— Никто не будет прикрывать меня с тыла.

— Но… — заикнулся было дон Элиджо.

— Дорогой кум, выслушай меня, — прервал его дон Винченцо. — Если я говорю «нет» тебе, ты знаешь, это твердое «нет».

— Ладно, — ответил дон Элиджо, закрывая глаза и отдаваясь на волю мерному покачиванию слишком мягких из-за какой-то неполадки колес экипажа, сладостному, как детские качели.

Три главаря — жертвы, намеченные доном Винченцо, — собрались на следующий день в кафе на улице Нардонес. Они должны были прекратить свою деятельность (хозяин кафе потихоньку плакал от радости, поздравляя себя с этим событием). С испанской спесью обсуждали они подробно этот вопрос, взвешивая каждую фразу, прежде чем ее произнести. Посетители кафе под давящим влиянием их взглядов мгновенно испарились. И правильно сделали. Внезапно с левой стороны раздался металлический скрежет. Это вошел дон Винченцо и опустил за собой жалюзи. Именно это имел он в виду, когда говорил дону Элиджо: «Никто не будет прикрывать меня с тыла».

— Что за дьявольщину вы тут устроили? — воскликнул главарь района Сан-Фердинандо. — Мы ведь беседуем здесь.

— Без моего на то позволения?

Целый месяц жители улицы Нардонес разглядывали покореженные и продырявленные жалюзи, восстанавливали в памяти и воспевали все этапы этой знаменательной встречи. Дона Винченцо отправили в тюрьму, а его противники — хотите верьте, хотите нет — искалеченные в пух и прах, попали в больницу, где лежат те, чья песенка уже спета.

О роскошных обедах, которые ежедневно получал дон Винченцо в тюрьме Поджореале, заботился дон Элиджо. Он также опекал великолепную любовницу дона Винченцо. Он отворял настежь стеклянную дверь нижнего этажа (чтобы все могли их видеть), садился чуть поодаль, словно статуя, и молча, спокойно курил. Как-то раз вечером, когда улица внезапно опустела, а бамбуковая занавеска прикрыла их, донна Кончетта Фрецца прильнула к дону Элиджо и попыталась соблазнить его. Рыжий свалил ее на пол сильной пощечиной. Когда вернулся из тюрьмы дон Винченцо, страх заставил донну Кончетту очернить его друга, чтобы самой выпутаться.

— Неправда, — сказал дон Винченцо и, как мне это ни прискорбно сообщать, дважды свалил ее на пол увесистыми оплеухами.

Год спустя, осуществляя покорение пригородных районов Неаполя (Джулиано, Маринелла и Секондильяно), дон Элиджо был обстрелян пулеметной очередью из сарая для соломы. Двадцать санитаров вынуждены были стеречь дона Винченцо, чтобы он не ворвался в операционный зал больницы «Пеллигрини». Он, конечно, нашел стрелявшего. Это был деревенский главарь, которого повсюду сопровождала огромная свирепая сторожевая собака, она могла испугать самого льва. Имя этого человека было дон Эудженио Пика.

— Подойди к нам, — сказал дон Винченцо, двигаясь ему навстречу.

Пика закопал оружие по вполне понятным причинам. Он снял с собаки ошейник и приказал:

— Взять его!

Еще до сих пор помнят об этом в Порта-Пиккола-ди-Каподимонте. Какой-нибудь семидесятилетний старик голосом, словно читающим строки Гомера, скажет вам: «Я это сам видел». Господи Иисусе! Дон Винченцо, упавший от толчка этого зверя, схватил его и, опередив на одно мгновенье, вонзил свои зубы ему в горло, вгрызаясь все глубже и глубже. Бедная собака. Бедный дон Эудженио Пика. Хотел бы я иметь дар сказителя или аэда, чтобы оплакать их.

И вот настало время, когда весь Неаполь и его окрестности, включая Саннию и Ирпинию, подчинялись либо дону Элиджо, либо дону Винченцо. Традиция не позволяла делить верховную власть, два претендента на звание главаря должны были оспаривать эту власть в окончательной борьбе до полной победы одного из них. Noblesse oblige.

Как-то июльской ночью дон Элиджо и дон Винченцо вышли вдвоем, почти в обнимку, прогуляться по пустынной аллее в Камальдоли. Они не были вооружены до зубов, как это можно предположить, и не думали прибегать к каким-либо нечестным действиям: они не припрятали бритву в носовом платке, горсть перца, который можно бросить в глаза соперника, во тьме не укрывался кто-нибудь из приближенных, факты свидетельствуют о том, что этого у них и на уме не было.

Они уселись на травку, внизу у их ног сиял огнями Неаполь — чудесное царство, которым должен завладеть один из них. Каким призрачным и волшебным казался этот город, осиянный огромной луной: он был похож на разноцветный штандарт, на дорогой приз.

Наконец друзья, крестный отец и крестник, дон Винченцо и дон Элиджо встали.

— Приветствую тебя, дорогой мой Элиджо, — сказал дон Винченцо.

— Приветствую тебя, — ответил дон Элиджо.

Они перекрестились, поцеловали друг друга в обе щеки. Отошли в разные стороны на несколько шагов. Каждый навел свой пистолет на другого. Они много часов потратили на мирный разговор о том, что настал момент разделаться с «шишкой» сицилийской мафии, который во время своей поездки пытался захватить власть в Авеллино. Поскольку приближался рассвет, они договорились стрелять одновременно, как только раздастся первый удар колокола.

Что было дальше, покрыто мраком. Раненый дон Элиджо уцелел, он получил Неаполь, но до самой смерти завидовал дону Винченцо, потому что тот стал живой легендой.

Вероятно, странно и стыдно, что подобная история о дружбе мне очень нравилась в детстве, я даже воображал себя то доном Элиджо, то доном Винченцо. Теперь могу только коротко сказать: какие страшные люди, какие благородные друзья!

 

Шары

Ах, какое отмытое и отглаженное мартовское утро пришло сегодня на улицу Караччоло, чистое, как простыня невесты или как лоб отпрыска царственного рода, которому воспитатель внушает: «Теперь ступайте и поцелуйте руку его величества, вашего отца». Асфальт между парком Джардини Пуббличи и морем сверкает, будто в него вкраплены мелкие осколки зеркала, которое выпало из рук вдруг ожившей донны Анны Карафа, герцогини Медина де лас Торрес. На горизонте колышутся два паруса. Из трубы замка Кастель-дель-Ово вьется знакомый дымок, может быть, старинная крепость решила сняться с якоря и стать островом, как Иския, Прочиде или Капри, которые в этом волшебном свете оказались совсем рядом. Под теплым солнцем ожили и взбодрились деревья, бульвары ждут появления бабочек, и вот одна, светло-голубая, летит пока еще медленно и неуверенно, ее выпустил их собственный Ной, она может через минуту погибнуть либо вернуться и сообщить: «Мы спасены, зима отступила в дальние пределы!» Море возле скал еще бурно пенится, но залив наконец успокоился и похорошел. Тормозные тарелки шести конок громко хлопают друг о друга, это похоже на одобрительные аплодисменты всему происходящему. С площади Мартири, Кьятамоне, из района Сириньяно появляются кормилицы и няньки, они несут, везут в колясках, ведут за руку детей из богатых семейств. Из переулка Санта-Мария-ин-Портико выплывает красно-синее облако шаров вместе с доном Винченцо Имбастаро.

Дон Винченцо не спеша направляется на улицу Караччоло, критически оглядывая свой товар. Спертый воздух нижнего этажа, где ночуют восемь членов семейства Имбастаро, не слишком благоприятно отразился на шарах. Один из них сморщился и сник (тут, вероятно, виновата старая карга, думает дон Винченцо, который вечно в неладах с тещей), но от теплой влажности улицы Караччоло он оживет. С таким обнадеживающим диагнозом дон Винченцо добрался до той части парка Джардини Пуббличи, которая выходит к морю. Тут расположено поле его деятельности. Он ходит взад и вперед, заманивая в сети избалованных детей: если один из них клюнет на приманку, десять других последуют его примеру, так день и пройдет.

Имбастаро — худой смуглый мужчина, его щеки и шея усыпаны бесчисленными родинками; в Санта-Мария-ин-Портико говорят, что, когда мать Винченцо была им беременна, она хотела заполучить луну с неба. И, ради бога, не надо раздевать его, потому что этот пятнистый сорокалетний мужчина ко всему прочему еще и исполосован многочисленными шрамами, следами ранений во время войны в Африке. Он каждый месяц подает прошение на прибавку пенсии, но где найти отмычку, которая отопрет заржавевший бюрократический замок? Сегодня, если у тебя нет покровителей и «руки», человек — пустое место. Разве вы не знаете, что сам господь бог, вечная слава ему, окружил себя в раю святыми, а на этом свете — духовными лицами? Эта неслыханная мысль нравится дону Винченцо, и он усмехается, потом достает из кармана кусок лепешки и начинает есть. Разноцветные тени шаров служат, видно, добавкой к его завтраку, и он кажется от этого вкуснее.

А тем временем со стороны улицы Партенопе медленно приближается открытый автомобиль инженера Z.

Его ждут на фабрике Кампи Флегреи. Ничего, пусть подождут! Сегодняшнее утро — просто царский подарок, тем более что в воздухе уже чувствуется приближение либеччо, который расплавит асфальт, разметает цветы на клумбах, и через час-другой слова «милое утро» уже будут запоздалыми. Инженер твердит сам про себя строчку незамысловатых стихов: «Как морская волна, ты уйдешь навсегда…», из радиоприемника звучит тихая музыка под стать этим словам. Он останавливает машину у тротуара в метре от продавца шаров.

Инженер закуривает сигарету, разглядывает малыша, который спит в коляске (Z сам был таким же избалованным ребенком богатых родителей приблизительно в двадцатых годах), и смотрит на сказочный зонтик из шаров, который раскачивается и трепещет в воздухе. Неаполитанский продавец — самый любезный, общительный и сердечный человек, каким бы товаром он ни торговал, сладким или горьким. Имбастаро впивается глазами в инженера, берет под козырек, улыбается, показывает на свою лепешку и от всей души предлагает:

— Не желаете ли отведать? Не стесняйтесь… окажите мне честь.

— Спасибо, приятного аппетита, — доброжелательно отвечает инженер.

Дон Винченцо подходит к нему. Шары, привязанные старой веревкой к его правому предплечью, раскачиваются над автомобилем, расцвечивая все вокруг приятными и наивными красками, которые располагают к доверительности.

— Ваша светлость, ну чем вам не пасха? Какое ясное небо! Господи Иисусе, три дня подряд лил дождь, а сегодня на рассвете, я чувствую, что-то произошло, постепенно начинаю ощущать на подушке какую-то весточку; я выглядываю на улицу и вижу картину семи чудес света. Дай бог вам здоровья, ваша светлость, не желаете ли что-нибудь купить? Шарик — дирижабль? Шарик — чепец акушерки? Шарик — череп шута? Вы только прикажите, и Винченцо Имбастаро тотчас же все исполнит.

— Винченци , не беспокойся, у меня, к сожалению, нет детей. Ты куришь?

— Какая жалость. Господи, да у вас «Кэмел»! Очень вам признателен. Как это говорится? Красив да умен — все в нем. Вы позволите? Я считаю, что своя семья, истинная родная семья нужна каждому человеку. Жена — это святое дело. Почему вы, ваша светлость, лишаете себя этого? Без жены счастливому нет полного счастья, а несчастный никогда не узнает, что он потерял. Я не прав, ваша светлость?

— Нет, нет. Ты меня насмешил, но ты прав. Молодец, Имбастаро. А кроме того, у меня есть жена…

— Я хотел было сказать… Такой человек, как вы… Примите мои наилучшие пожелания, ваша светлость… и… и…

Дон Винченцо, видно, что-то прикидывает в уме, пытаясь взвесить богатство и положение собеседника, и говорит:

— Извините мне мою назойливость. Вы, конечно, вхожи в круги, которые ведают военными пенсиями. Вероятно, одно ваше слово, замолвленное в Риме… Знаете ли… Святая Мария дель Кармине!

Эта внезапная перемена тона более чем оправдана. Какой-то мальчишка, ученик кузнеца, который держит на плече острую железяку, обернулся на проходившую мимо блондинку, угодил железякой прямо в веревку с шарами и перерезал ее.

Шары подпрыгнули и плавно поплыли в сторону Ривьеры-ди-Кьяйя. Имбастаро издал нечеловеческий вопль и бросился к Вилле Комунале: именно над ней пролетал его товар.

— Я тебе набью морду! — кричит инженер Z убегающему мальчишке.

Шары, которые еще не совсем оправились от ночного воздуха нижнего этажа дона Винченцо, медленно парят в небе, подгоняемые морским бризом и огибая ветви высоких дубов.

— Плюнь на них, Имбастаро, я тебе возмещу убытки, — кричит инженер.

Но дон Винченцо бежит, охваченный отчаянием, ничего не слышит, не понимает, и если у него не прорежутся крылья, то он умрет с молитвой и проклятьем на устах.

— Бедняга! — вздыхает Z.

Нелепо и противоестественно, что сегодня произошла беда именно с таким человеком, который воплощает в себе все признаки весны. Увы! Инженер покачивает головой и включает мотор. Черт возьми, ведь надо ехать на фабрику! Но у него из ума не идет выражение лица дона Винченцо, перекошенное от ужаса в тот миг, когда перерезали веревку с шарами. К дьяволу Кампи Флегреи! Z не хочет бросать несчастного Имбастаро в такую минуту, всего несколько тысяч лир, совсем пустяк, могут спасти дона Винченцо и это великолепное утро. Машина инженера возвращается на площадь Витториа и сворачивает в сторону Ривьеры-ди-Кьяйя. Там вдали возле подъезда он видит Имбастаро, который, дергаясь словно дервиш, показывает на балкон пятого этажа человеку в ливрее, вероятно, швейцару этого палаццо. Чудом зацепившись за спутанные ветви глицинии и за верхний карниз, шары прекратили свой побег. Дон Винченцо был уже в вестибюле, когда швейцар схватил его и выгнал на улицу. Дон Клементе Туарилья настоящий цербер, его не проведешь, в 1951 году он, представьте себе, был кадровым офицером.

— Я тебе сказал и повторяю, — ледяным тоном заявляет он, — туда нельзя. Четверть часа назад синьор граф приказал мне его не беспокоить. Понял? Никого не пускать — ни поставщиков, ни визитеров. Тебе ясно? Проваливай отсюда!

— Дон Клеме , уберите руки и отойдите с дороги! — кричит в ярости Имбастаро. — Я хочу забрать свое. Разве это беспокойство? Шары мои! Этим я зарабатываю себе на жизнь.

— Да? А я зарабатываю тем, что исполняю приказания синьора графа, хозяина этого палаццо. В последний раз говорю тебе, Винченци : убирайся подобру-поздорову!

— Нет. Я кормлю своих пятерых детей, пятерых отпрысков. Пропустите меня! Никто не собирается беспокоить вашего хозяина. Я только протяну руку на балкон и все. Дон Клеме , умоляю вас!

— Кончай это! Ты нарываешься на скандал?

Тут надо было вмешаться. Взволнованный инженер Z выскочил из машины.

— Прекратите! Что это за манеры? Продавец шаров прав. К чему весь этот пыл? Зачем зря тратить время? Люди мы или нет? Вы боитесь? Не беспокойтесь, всю ответственность я беру на себя. Я его провожу, понятно? И не путайтесь под ногами.

Имбастаро уже на втором этаже. Z следует за ним. Швейцар сдается, он надавал бы оплеух Винченцо, но гордый вид и уверенность инженера сбили его с толку. Он даже забыл предупредить графа по телефону.

Имбастаро с силой жмет кнопку звонка единственной квартиры на пятом этаже. Мертвая тишина. А какой запах глицинии, мимозы и лилий исходит от этой немой квартиры, в которой, вероятно, разместили целый сад. Тогда дон Винченцо начинает стучать кулаком в дверь.

— Откройте сейчас же, — ревет он.

Приглушенный мужской голос, в котором звучат гневные нотки, из-за двери отвечает:

— Не мешайте. Обращайтесь к швейцару.

Инженер Z догоняет Имбастаро, когда тот уже кидается на дверь. Продавец шаров уже ничего не соображает, скрежещет зубами, брызжет слюной и рычит, что все люди бессердечны, что любой, кто бы он ни был, не заслуживает уважения в этом грязном мире. Инженер просит его успокоиться:

— Винченцино, ради бога утихомирься, я сам скажу графу, в чем дело.

В эту минуту дверь распахнулась, и на пороге появилась молодая красивая женщина. Она вскрикивает. Выходит сам граф в халате, он поддерживает женщину под руку. Путь свободен, дон Винченцо врывается в квартиру. Инженеру показалось, что он там шипит: «Ах вы канальи!», затем раздаются пистолетные выстрелы. Он наугад находит нужную комнату, подбегает к застекленной двери и распахивает ее. Мамочка моя! Как только он выскочил на балкон, порыв ветра подхватил шары и кинул их в пустоту. Понапрасну ты плачешь, Имбастаро, эти шары уже никуда не годятся.

 

Улица Фонтанелле

Уже много лет я не встречал донну Джулию Бове с улицы Фонтанелле, женщину без возраста, заурядной внешности, известную в нашем квартале под странным прозвищем «Матушка скелетов».

Когда от туфовой стены отделяется темный силуэт и две тени, накладываясь одна на другую, обретают третье измерение, получается донна Джулия во плоти. Она вздыхает и очень медленно бредет по своим делам.

Улица Фонтанелле — отдаленный уголок Неаполя; дома вековой давности прилепились к мрачным склонам горы Каподимонте и замерли без всякой надежды вскарабкаться выше; время здесь остановилось, оно агонизирует и засыпает, чтобы уже больше не проснуться.

Когда по улицам Толедо и Кьяйя несутся сотни роскошных автомобилей, не хотите ли вы встретить рыжего ленивого ослика, запряженного в повозку? Пожалуйте в Фонтанелле, тут он есть. Когда все дома на улице Милле заполонили электрические стиральные машины, не желаете ли вы посмотреть на старинный чан из шершавой глины для стирки белья? А хотите увидеть дровяную печь, кузнеца, точильщика с допотопной педальной машиной, гадалку или знахаря, огород на подоконнике, козу и корову возле центральной площади, толпу полуголых ребятишек, столпившихся вокруг жалкого фокусника, слепого кота на коленях у невесты, курицу, дремлющую на спинке кровати, горбуна, на теле которого спрятаны два килограмма контрабандного табака, художника, малюющего сценки из жизни марионеток? Хотите получить поклон в ответ на косой взгляд, либо пинок — взамен улыбки? Хотите увидеть казарменную будку или здание тюрьмы, превращенные в домашние часовни святого Януария и святого Викентия? Хотите встретить проститутку у входа в бордель, монахиню «на дому», юродивого, птичьего лекаря, составителя посланий правительству, муниципалитету, епископату? На улице Фонтанелле все это есть.

Она начинается там, где кончается улица Санита , но некоторые проникают туда, поднявшись на склон гор Матердеи, откуда бурные воды источника Фонтанелле, словно самоубийца, устремляются вниз. «Если бы у меня была точка опоры, я мог бы натворить бог знает что!» — думает любой, стоя на краю этой пропасти, а очутившись наконец на ровной улице Фонтанелле, испытывает надежное чувство приземления.

Когда я дошел до маленькой площади, где возвышается церковь Катакомб, то подумал, что здесь находится царство донны Джулии Бове, своего рода ленное владение. На надгробной плите высечены слова: «Неаполитанцы! — В братской могиле лежат — Жалкие останки наших предков — Храм воздвигнут на средства духовенства и народа — Как память о жертвах азиатской чумы — 1836 года — В назидание потомкам христианского милосердия». Закроем глаза на тот факт, что азиатской чумой названа холера (частая гостья в Неаполе и по сей день), автор надписи пренебрег также согласованием имен существительных с глаголами. Но что понимает в этом донна Джулия? В гладких белых костях она видит и оплакивает заброшенность, одиночество, полную смерть, всеобщий конец, которые вызывают у южан отвращение как нечто непристойное и насильственное. Ой, бедные заброшенные души, я не могу помочь вам всем, но нескольких из вас я буду холить и лелеять во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Я вся к вашим услугам.

Итак, я возвращаюсь на улицу Фонтанелле, и что же я вижу на нижнем этаже, где живет «Матушка скелетов»? Мне хочется и плакать, и смеяться, ах, что за фарс и трагедия по-неаполитански разыгрываются тут! Стеклянная дверь распахнута настежь, а у входа, почти на пороге, стоит кровать, на которой лежит донна Джулия. На внешней ступеньке стоит поднос, на котором блестят мелкие монеты. Я задаю вопрос расположившемуся невдалеке сапожнику, который стучит молотком и прилаживает развалившуюся подошву ботинок. Он отвечает:

— Разве не ясно? Донна Джулия серьезно больна. У нее нет родных, а мы таким образом заботимся о ней. Кто проходит мимо, тот понимает, в чем тут дело, раздумывает минутку, а потом оставляет что-нибудь в зависимости от достатка. Я свой долг выполнил, не сомневайтесь… У больной температура тридцать девять градусов, и она полагается на вашу милость.

С какой легкостью и грацией ветер несет мусор и бумажки по улице Фонтанелле — они прямо пляшут менуэт, вдоль стены течет ручей из сухих, словно нанизанных на веревку листьев, которые пытаются незаметно ускользнуть прочь, подобно лицемерной нашкодившей ханже.

— Вы меня не так поняли, извините, не знаю вашего имени, — говорю я, указывая пальцем на постель. — Но выносить больную на такой ветер… Я, дорогой мой, знаю эти места. Тут венчаются два ветра: сирокко и трамонтана, а сейчас сирокко принес пыль прямо на подушку. Донна Джулия слабая и старая женщина… а вы берете и выставляете ее, как на витрину.

Я напал как раз на такого человека, который и был мне нужен. Он отложил башмак и молоток в сторону, отодвинул потихоньку столик, поднялся и оперся о косяк двери, готовый к любой бескомпромиссной беседе.

— Извольте, меня зовут Армандо Де Лука. Вы говорите о нынешнем состоянии донны Джулии, а я вам отвечаю: а кто здесь не слаб и не стар? Мой сын искорежен ревматизмом, у него порок сердца и больные зубы. А девочка страдает анемией, если она уколет палец шипом цветка, иголкой или оцарапается, то может погибнуть. Здесь, синьор мой, курица несет уже тухлые яйца.

— Дон Арма , я знаю. Я сам, к вашему сведению, рожден и крещен в этом квартале. В детстве врачи считали мое состояние предтуберкулезным.

— Ну, тогда дай бог вам здоровья, о чем же тут разговаривать? Жизнь сама по себе уже состояние предсмертное. Важно, чтобы живой помогал и поддерживал живого. Дорогой квартал Стелла, донна Джулия в беде, выручи ее. Какая уж тут витрина, синьор мой? Вы поневоле мне напомнили поговорку: «С глаз долой, из сердца вон».

— Дон Арма , я не собираюсь возражать вам, но чем же занимаются больницы?

— Вы разбередили нашу рану. Донна Джулия зашила в свою сорочку облатку. Вот вкратце ее содержание: «Разве больницы Инкурабили или Пеллегрини для меня? Готов поспорить, что прежде попаду в ад или рай!» Нам ничего не оставалось делать, как только выставить больную на всеобщее обозрение.

Призыв к потомкам о христианском милосердии создатели катакомб Фонтанелле выбили изящным, красивым, ровным шрифтом. В просторных гротах и извилистых тайных ходах они воздвигли алтари, нефы, колонны из костей. Но время подточило и частично разрушило подземный собор. Вероятно, в судный день, когда каждый устремится в гардероб, чтобы одеться, тут произойдет небольшая свалка. Боже, сделай так, чтобы один не выхватывал у другого самое лучшее. Как я уже говорил, донна Джулия заботится о том, чтобы эти покойники не исчезли окончательно с лица земли. А к одному из них она больше всего привязалась, потому что он показался ей особенно непослушным и непокорным. «Он был самым недовольным», — сообщила донна Джулия. Она собрала его кости, почистила, обновила их и сложила в отдельную келью. Каждое утро она сдувала с него пыль, а потом наводила блеск шерстяной тряпкой. Возле него всегда стояли свечки, лежали полевые цветы с горы Скудилло, кусочки обгоревшего ладана. Вероятно, она припудривала тальком его лоб. Однажды мы со скульптором Г. застали ее с черепом на коленях.

— Дорогие синьоры, — воскликнула она умильно, — посмотрите, какой он красивый!

Нас не позабавило и не рассердило это чувство огромной, бесконечной, языческой доброты в дрожащем от безумного восторга голосе донны Джулии. Мы подозревали, что она нарекла этот скелет нежным, ласковым именем и придумала ему длинную трогательную историю на диалекте.

Она извлекла его из темного полного небытия и вернула ему уверенность, что смерть не абсолютный нуль, не полное ничто, пока благоговение и жалость теплятся в живых людях. Она его оплакивала: о несчастное создание Иисуса и Марии, о последний вздох бедного мученика! Донна Джулия подарила ему (это она-то, нищая и изнуренная тень Фонтанелле) бесценное сокровище — полувоскрешение или, во всяком случае, возвращение бесценного чувства собственного достоинства.

Другие женщины с улиц Фория, Чинези, Порта Пиккола, Сальваторе Роза, Верджини, Салюте услышали о поступке донны Джулии и, подобно ей, стали опекать и тоже усыновили безымянные скелеты. Распухшие от плача и причитаний, закапанные слезами воска, они занимались своим хлопотливым делом в мрачном и холодном подземелье, не ведая ни страха, ни ужаса. Они, наверное, там, внизу ели и спали. Неправда, что только солнце рождает любовь; скорей всего за любовью надо спуститься вниз, нужно великое мужество, чтобы долго спускаться в самую глубокую, словно колодец, тьму.

— Я согласен, уважаемый дон Армандо, что очень тяжело использовать облатку не по назначению. Скажите, у «Матушки скелетов» была когда-нибудь своя семья?

— А как же. Донна Джулия очень молодой вышла замуж за Карлуччо Цираккьо, который плавал на торговых судах. У них было двое детей: мальчик Эрнесто и девочка Лючиелла. Брак продолжался лет тринадцать-четырнадцать. Карлуччо все реже появлялся в Неаполе. Однажды он сказал жене: «Я отвезу детей на месяц в Беневенто, к дедушке. Он их знает только по фотокарточке и жаждет повидаться. О детях не беспокойся. Потерпи немного». Этот подонок был родом из Беневенто.

Через небольшие промежутки времени из комнаты нижнего этажа раздавались тихие, сдержанные стоны. Их подхватывали и заглушали скрежет пилы, удары молота о наковальню, лай собак. Дон Армандо продолжает:

— Скоро я должен принести ей из бара крепкий кофе. Это ведь нужно для поддержания сердца? Так вернемся к Карлуччо. Прошел месяц, другой. Никого. Когда она опомнилась, было уже поздно. Отец с детьми отправился не в Беневенто, а в Чили, там они и сгинули. Консулы, полиция обеих стран, папа римский, Красный Крест не сумели их найти. Этот тип обзавелся где-то в американской прерии другой женой и детьми; либо дело застряло в служебных кабинетах, либо Цираккьо спутался с самим дьяволом, поди узнай. Постепенно донна Джулия успокоилась. Она прекрасная перчаточница. Но что вы скажете об Эрнесто и Лючиелле? Неужели они забыли мать? Думаю, нет.

— А как считает сама донна Джулия?

— Она говорит, что они вернутся к ней, дети всегда остаются детьми.

Пока же она нянчится с мертвецами, размышлял я. Зачем? Мне хочется уйти с улицы Фонтанелле, которая словно сдирает с меня кожу и обнажает мой остов. Дон Армандо, я выполняю свой долг перед перчаточницей, приветствую вас и желаю всего хорошего. Вдруг мне почудилось, что одеяло на постели заметно зашевелилось, когда я расстался с пятью тысячами лир. Души чистилища, а не трюк ли, не розыгрыш ли все это? Но старые сырые и грязные стены, мусор, подгоняемый ветром, свинцовые лоскутья неба между крышами домов осуждают мое минутное подозрение. Нет, нет. Подходит автобус, он здесь кажется громоздким и неуместным, как страшная весть из другого далекого мира.

 

Видения

Отсюда берет свое начало Неаполь, здесь, должно быть, находились ворота, которые остались только на фронтисписе старинной неаполитанской книги, вроде «Cunto de li cunti», написанной Джамбаттистой Базиле во времена испанского владычества, когда Неаполь одинаково весело переносил милость и гнев победителей, принимал и отвергал иберийских вице-королей и капитанов. Не обращайте внимания на нынешних плакальщиков, которые мрачно утверждают, что якобы город умер и погребен, а также не придавайте значения тем, кто кричит «ура!», объявляя город самым счастливым и радостным местом на земле. Неаполь — земля наивных детских сказок и страшных легенд, тут перемешаны сладость и горечь, ласка матери и побои отчима, а ведь в любой сказке, доброй или злой, всегда присутствуют и людоеды, и прекрасные феи.

Вот чистая, богатая и многолюдная улица Милле, похожая на улицу Тритоне в Риме и на Сан-Бабила в Милане; я сворачиваю на лестницу Бранкаччо и, словно уйдя за кулисы театра, постепенно растворяюсь в тишине старого пригорода. Тут — ни души. Ветер гонит передо мной сухие листья, и я иду вслед за ними. На одной стороне улицы — безликие дома, на другой — ненужный парапет, подойдя к которому, я могу заглянуть вниз и мысленно повторить каждый свой шаг во время подъема сюда. Неаполь — город крутых лестниц, мостов, туннелей, это город воспоминаний; если бы я рисовал символическую картину города, то изобразил бы на ней горбуна, похожего на Риголетто.

Так я добираюсь до третьего лестничного марша и натыкаюсь на нищего. Ему, вероятно, под пятьдесят, лицо желтое и морщинистое, как корка выжатого лимона; что-то в нем поражает меня, заставляет остановиться и всмотреться в его черты; наконец дрожащим голосом я шепчу:

— Луиджино… Ты Луиджино Кашелло? Да или нет?

Следует двусмысленный ответ: нищий ехидно дергает плечами и ангельски улыбается. Через минуту мне уже ясно, что у этого несчастного мозги давно набекрень, а вправить ему их некому. Он попал в беду, но, как видно, не страдает от этого, тихо и безмолвно бродит он здесь на пустыре, расстилает возле себя платок с жалкими монетами, чтобы привлечь к себе внимание.

А пока развлекается игрой в стру ммоло. Знаете ли вы, что такое неаполитанское струммоло? Это самый грубый вид волчка, какой только существует на свете. Его делают из твердой древесины, у него грозное стальное жало, похожее на короткое острое оружие, волчок обвязывают бечевкой и, держа его за верхушку, с силой кидают, тут требуется особая сноровка. Этот умирающий с голода нищий, несомненно, виртуоз и профессор по неаполитанскому волчку. Он заставляет волчок вращаться, даже не опуская его на землю, ловко дергает веревку за короткий оставшийся конец, мгновенно подставляет свою ладонь и ловит его. Вероятно, этим бесполезным и трудным занятием он зарабатывает себе на хлеб, как некоторые мнимые слепцы или бродяги с гитарой или обезьянкой; мне же почему-то кажется, что он забыл о главной причине своего пребывания здесь, а занимается волчком просто ради собственного удовольствия. Да, это Луиджино Кашелло, я снимаю наслоения лет с его постаревшего лица; как терпеливый и искусный реставратор чистит старое недорогое полотно и открывает картину Джотто, так я восстанавливаю дорогие черты моего лучшего друга детства, которым наградила меня судьба: он был сыном нашего швейцара, и пока я жил в районе Сант-Агостино-дельи-Скальци, нас было не разлить водой.

Пока длился сезон струммоло, в наших карманах всегда лежали эти волчки. И представьте себе, что струммоло бывают разные. Те, которые продаются у торговцев писчебумажными товарами, самые паршивые. Они слабы душой и телом. Настоящий струммоло должен быть плотный, тяжелый и крепкий, как камень, но при вращении он обладает необычайной легкостью. Если внутри или на конце струммоло нарушено равновесие и он заваливается набок, то ему грош цена, мы называли их «танцорами». Идеальный струммоло надо было покупать у известных столяров с моста Таппия или же у цыган, которые разбивали в то время свой лагерь на площади Кастелло, заполоняя ее, словно плесень. Сколько раз мы с Луиджино получали из этих черных вороватых рук несравненные волчки, которые превращали нас с марта по август в королей нашей улицы. Это перышко, пушинка, говорили наши ровесники, когда мы давали им в их грязные ручонки волшебный цыганский волчок. Благодаря этому чуду мы чувствовали себя счастливыми, несмотря на наши лохмотья, среди уличных мусорных куч, рядом с чугунной страшной мордой на нашем фонтане. Неуловимое жужжание неаполитанского волчка вызывает в душе сладкие воспоминания. Итак, Луиджино Кашелло, давай вспомним все. С 1912 по 1915 год в квартале Стелла не было более верных друзей, чем мы. Я совсем недавно спустился с бельэтажа на улицу (в буквальном смысле слова вслед за гробом моего отца), и ты, Луиджино, был моим наставником, моим покровителем в этих каменных джунглях. Ты был сделан словно из железных прутьев, тощий, но крепкий и смелый. А я был твоим оруженосцем и только подавал тебе камни для рогатки, прикрывая лицо рукой. Я больше любил спокойные дни, когда мы располагались в подъезде дома и, привязав картонки на колени, завязывали бесконечную игру в «руки загребущие». Чего только мы не ставили на кон! Сперва играли спокойно, ставили на перья, коробки, отдельные выпуски книг о Буффало Билле, куски карбида, которые нужно было сперва намочить в банках и потом взрывать; а когда мы уже входили в раж, то ставили на Иисуса, дворец Каподимонте, Везувий. Однажды, потеряв все и уже не зная, на что поставить, я закричал не своим голосом: «Ставлю, дорогой мой, на пасху и рождество!»

Я тормошу Луиджино Кашелло и говорю:

— Не может быть, чтобы ты не вспоминал мансарду в нашем доме?

Увы! Он не слышит, не понимает. На его лице вялая, пустая улыбка, пустая, как порожняя бочка; он продолжает крутить волчок.

Седая женщина замечает меня и потихоньку подходит к нам. Ей лет шестьдесят, но вы можете дать ей и сто или тысячу, я не возражаю. Неутомимый Джеппетто, который в своих пьесах рисует разнообразные неаполитанские характеры, вытащил ее на театральные подмостки, изъеденные шашелем и слышавшие сотни голосов.

— Меня зовут тетушка Кармела, — говорит женщина, — я живу тут. Зачем вы мучаете этого беднягу? Он вас оскорбил?

— Я его не обидел, он меня тоже, — объясняю я, — если не ошибаюсь, его имя Кашелло, я знал его в детстве.

— Ну и что же? С ним нужно терпение, — спокойно заявляет тетушка Кармела. — Он теперь никого не узнает. Он дурачок, избави нас, боже. Дон Луиджи, ответьте-ка, вы ведь дурачок?

— Да, да, даю слово, спасибо, — бормочет нищий и снова начинает крутить бечевку струммоло.

— Ах, если бы вы только знали! — восклицает с искренним отчаянием тетушка Кармела. — Дон Луиджино мог быть сейчас таким, как вы, а то и лучше. У него была водопроводная мастерская на улице Арро Мирелли, он обслуживал дома на Мерджеллине и Торретте, там он встретил и влюбился в одну венецианку по имени Флавия, прекрасную, как майская роза. И хотя он заполучил ее в жены, не доверял ей и безумно ревновал. Говорят, скупой считает, что спина у него отнимает рубашку, а ревнивец, поверьте мне, еще хуже этого скупца. Когда дон Луиджино уходил, он запирал жену в задней комнате и приказывал своему подмастерью: «Карлуччо, сиди на месте и не шали!» А этот мерзавец и подлец не сидел на месте. Что стоит механику отпереть замок? Короче говоря, донна Флавия родила мальчика Винченцино. Прошло пять или шесть лет. Винченцино начал часто досаждать отцу. Однажды дон Луиджи, будучи в плохом настроении, влепил ему пощечину. И наступил конец света: Карлуччо налетел на хозяина, как зверь, так отделал его, что тот оказался в больнице. Вам все ясно? Муж и жена разъехались. А она снова ждала ребенка. На этот раз родилась девочка Рита. Дон Луиджи забросил работу, он не находил себе места. Когда Рита пошла в монастырскую школу, он начал ходить за ней по пятам. Он тайком подружился с ней, то ласкал, то бил, приговаривая: «Я хочу посмотреть, как она будет относиться к этому». Сперва он попал в тюрьму, а потом — в сумасшедший дом. Там он совсем лишился рассудка и впал в детство. Вот он, синьор, перед вами, но он не понимает, что речь идет о нем. Это я расстилаю возле него платок с монетами для милостыни. Я все время присматриваю за ним, а что поделаешь? Ведь нет молитвы, в которой говорилось бы: «Помогите бедным дурачкам, поддержите святые души чистилища». Если бы я, тайком от своего зятя Гальярди, который служит в трамвайном парке, не заботилась о доне Луиджино, он никогда бы не хотел ни есть, ни пить.

Видимо, это правда, старуха не лжет. Кашелло молчит и только механически улыбается через равные промежутки времени, как загорается свет маяка в тумане, он будто не имеет никакого отношения к тому человеку, о котором рассказала тетушка Кармела. Он смотрит на газету, торчащую из моего кармана, и показывает на нее. Я рассеянно протягиваю ее. «Мансарду он должен был бы вспомнить», — упрямо думаю я.

Эту квартиру не хотела снимать ни одна собака. Луиджино выудил ключ из отцовского ящика, мы проникали в комнаты с закрытыми ставнями, и всё внутри любовно встречало нас и подчинялось, это был наш карликовый лес, в котором мы с радостью хотели затеряться. Мы представляли себе, что весь Неаполь всполошился и ищет нас, обходя улицу за улицей, дом за домом. А мы должны забаррикадироваться и стоять насмерть. У нас были луки и стрелы, сделанные из спиц зонтика. Было две галеты и сырок в станиоле, спички и огарки свеч. Что еще? У нас были карета, парусник, паровоз, все они подчинялись одному нашему жесту или взгляду; у нас происходили схватки с индийским тигром; каждый из нас мог превратиться в дерево, лошадь или армию; пением ночных птиц мы отвечали на голос швейцара, который звал по вечерам: «Луиджи! Луиджи!» Чего только мы не вытворяли в этом волшебном полумраке! Мы приручили паука. Мы варили и ели траву, росшую на подоконниках, мастерили кинжалы и турецкие сабли из бамбука, маски и шлемы из жести, делали парики и бороды из стеблей кукурузы. Мы были великолепными самураями и непобедимыми внуками Карла Великого; достаточно было слова, произнесенного одним, как тут же ответным огнем загорались глаза другого. Мы составляли письма с угрозами и подсовывали их под двери жильцов. Нарисовав кое-как на листке бумаги череп, мы вопросительно переглядывались. «Что напишем?» — смущенно спрашивал Луиджино. «Бум! Напишем: бум!» — решал я. Ах, какой толпой людей было наполнено наше одиночество в этих стенах. Сколько долгих часов провели мы в этом темном тихом доме. Без конца тянется вечный день у мальчишки, предоставленного самому себе, свободному в собственном логове.

Кашелло поднял донышко старой корзины, вынул из него палочки.

— Дон Луиджи, я поняла, вы хотите сделать бумажного змея, — говорит тетушка Кармела.

Она уходит и возвращается с ножницами и клеем. Дурачок мычит от удовольствия. Он расстилает мою газету на земле и точно вырезает из нее фигуру змея. Старуха снова уходит, сообщив нам с серьезным видом, что идет за нитками. Матерь божья, где я? Кто может точно знать это?

— Ты помнишь, — шепчу я дурачку, — однажды мы соорудили огромного змея, которым все лето гордился весь наш квартал?

Луиджи не отвечает, он здесь и не здесь. Я смотрю на монеты, лежащие на парапете. Ах, дорогой Луиджино Кашелло, всех нас постигло великое множество бед, меня они сделали нормальным взрослым человеком, а тебе вернули детство. Что я могу тебе дать? Я хотел бы, будь что будет, снова запускать с тобой змея. Я хотел бы получить от тебя эту милостыню.

 

Орел или решка

Совсем недавно я встретил отца. Это было в небольшом ирпинском городе, где он жил по канонам своего времени, когда еще носили бороду и усы, пенсне и жилеты, ходили, опираясь на трость с набалдашником из слоновой кости, а на палец надевали перстень с печаткой. Отец был адвокатом, возглавлял и редактировал политический еженедельник (не поручусь, что он не печатал его собственноручно на чердаке) и достиг вершины своей карьеры, получив должность советника, чем вызвал всеобщую зависть. Понятно, что я часто езжу в Авеллино: мне нравится бродить по его улочкам, где запечатлены невидимые следы и образ адвоката Маротты, умершего в 1911 году.

И вот совсем недавно он возник из-за угла дома, и мы побеседовали. Ничего торжественного и возвышенного не было в нашей беседе. Состоялся простой разговор мужчины с мужчиной (мы шли по узкой, как коридор, улочке Казале, задевая локтями ее стены, мимо мрачного дома, где мы жили долгие годы), спокойный и мудрый разговор, который касался обоюдных интересов и наших взглядов на два разных мира, поэтому-то я и хочу рассказать об этом.

Отец сразу сказал:

— Представь себе, я рад видеть тебя на улицах, по которым мы гуляли в воскресные дни, когда ты был ребенком. Если мне не изменяет память, ты тогда учился читать по складам, а я, пряча улыбку в усы, заставлял тебя читать вывески. Но не слишком ли часто ты приезжаешь в Авеллино? Знай, сын мой, поездка стоит дорого, в конце года ты обнаружишь, что истратил кучу денег. Чем оправдаешь ты эти расходы? Что тебя тянет сюда? Чувство долга или ностальгия?

Я ответил:

— Расходы-то пустячные. Я не могу сказать, что испытываю особую привязанность к Авеллино и воспоминаниям детства, которое провел здесь, это скорее похоже на долг, срок уплаты которого вот-вот истекает (истинный джентльмен не дожидается вызова к нотариусу), и поэтому-то я плачу его небольшими частыми взносами.

Отец покачал головой.

— Все это красивые книжные слова, — прошептал он. — Жизнь — это не литература. И так как память является одновременно твоей рабыней и твоей хозяйкой, справляйся у нее почаще, как мы жили с твоей матерью в этом доме.

Адвокат и его жена Кончетта вставали чуть свет. Полусонный, еще неверным шагом подходил он к письменному столу, заваленному гербовой бумагой. А тем временем синьора на кухне растапливала капризную угольную печь. Служанка Джузеппа уже отправилась к фонтану за водой. В квартире еще не было водопровода и остальных домашних удобств. Сильные и прямые, как столб, женщины носили на голове, покрытой тонкой подушечкой, большие медные кувшины, наполненные до краев водой, не расплескав ни капли; Джузеппа ходила к фонтану и возвращалась обратно раз пять-шесть (а расстояние туда и обратно было с полкилометра), в это же время она доставала из кармана фартука четки и шептала свою утреннюю молитву. Без кувшина Джузеппа мне видится какой-то усеченной фигурой, чем-то вроде статуи без головы.

В девять утра отец спешил в суд, предварительно впопыхах сделав заказ на обед. Донна Кончетта и Джузеппа долго обсуждали цены, количество и качество тех блюд, которые должны были приготовить, решали, в какой лавочке купить товар. И пока служанка торговалась на площади, мать подметала пол, убирала постели, сметала пыль. К полудню обед был готов, и они накрывали на стол. Прежде чем сесть обедать, донна Кончетта приводила себя в порядок: припудривалась, слегка подрумянивалась, надевала то розовую, то голубую блузку в мелких складочках, но отец, низко склонившись над тарелкой или закрывшись газетой, ничего и никого не замечал. Позже начинались деловые визиты к адвокату, а к матери приходила «парикмахерша», любительница почесать языком. Это значило, что донна Кончетта уже сидит в гостиной с кем-нибудь из соседок за вышиванием или штопкой. Из всех многочисленных ламп, которые украшали комнату, горела только одна с прикрученным фитилем, к ее треску присоединялись тихие, покорные голоса женщин. А в это время в клубе или аптеке адвокат играл в карты «по маленькой», ставя чентезимо за партию, с надежными, доставшимися ему в наследство друзьями: они были сыновьями друзей его отца, внуками друзей его деда. Когда он возвращался, то брал карандаш и записывал с женой расходы за день: неизменно получалось, что она и Джузеппа истратили лишних двадцать чентезимо. Одному богу известно, каков был внутренний мир донны Кончетты, она выходила из дома с мужем по праздничным дням, в церковь, а в 1905 году по приглашению жены мэра присутствовала на представлении в городском театре.

— Мне кажется, это занятие не для синьоры, — ворчал потом адвокат целую неделю.

Мой отец продолжал:

— Хочешь иметь в доме хлеб, замеси тесто заранее. Январь — месяц заготовки топленого свиного сала, июль — консервирования помидоров, в августе мы сушили на подоконниках сливы. Когда ты, Ада и Мария подросли, от вас не было спасу: вы набрасывались на сухие фрукты. Я вынужден был запирать их на ключ в своем кабинете. Однажды, когда я вел разговор с клиентом из района Атрипальда и искал его дело, опрокинулся ящик с сушеными сливами и прощай моя репутация у клиентов этого района. Как выйти из положения? «Дорогой синьор Кьеркия, — откровенно сказал я, — у меня в доме три волчонка, и поскольку их здоровье мне небезразлично, я вынужден так поступить, потому что в этом году слив уродилось мало, ведь солнце не было очень щедрым». Для деревенских людей это очень веский аргумент. Кьеркия сам мог носить одну пару башмаков целую вечность, а когда выходил из города, снимал их и шел дальше босиком.

Я спросил:

— Зачем такие жертвы и такая предусмотрительность? Ведь ты и Кьеркия не были бедняками.

Адвокат ответил:

— Ха! Каждый из нас следовал правилу: увеличить, а не уменьшить свое состояние. Человек работал не ради себя самого, а ради собственного имени. Я достиг этого, Кьеркия тоже стремился к этой цели и постепенно, медленно, но верно его положение улучшилось. Скажи, а как твои дела? Ты много работал, но почему-то не разбогател. Ты не подсчитывал с женой по вечерам расходы? Ты тратил и тратил, а она тебе помогала в этом?

— Вероятно, — ответил я. — А может быть, и нет. Люди похожи на воздух, которым они дышат. Тот воздух, который вдыхали мы, был кислым и черным воздухом бури. Нас постигли страшные катаклизмы и божий гнев. Будущее с годами превратилось в ничто. Слово «завтра», поверь мне, уже не имело смысла. А когда буря утихла, хотя это, может быть, нам только показалось, наши часы и календари окончательно сошли с ума. Нашим лозунгом стало: сегодня, сегодня, сегодня; просыпаясь, мы заново рождаемся и намечаем программу на двадцать четыре часа; засыпая, мы с чувством удовлетворения умираем, опустошенные и вялые: мы все отдали и все взяли. Мы пишем нашу дорогую жизнь мелом на доске, а кто-то ее немедленно стирает тряпкой. Нас не соблазняет движение вперед; заведя наши безумные часы и взглянув на календари, мы готовы, как коршуны, упасть камнем вниз, чтобы урвать самое лучшее. Круг наших интересов узок, как ремень от брюк, он замыкается вокруг пояса. Да это вовсе и нельзя назвать интересами. Мы жаждем богатства и счастья, по-рабски обожаем их, но схватываем на лету, только когда редкий случай приблизит их к нам; если же они далеки, труднодоступны, эфемерны, то они нас не привлекают, охота была силы тратить, говорим мы.

Я замолчал и посмотрел на адвоката.

— Боже мой! — воскликнул он. — Какой стыд, какое надругательство над древними святынями, сын мой!

Я продолжал:

— Появилась новая вера в Фортуну, мы поклоняемся ей и строим для нее храмы. Фортуна и только Фортуна может в одну минуту возводить небоскребы, превратить нас из нищих в миллионеров, придать нам силу и обаяние. Богиня, которой мы служим, не требует от нас взамен жертвоприношений и благоразумия за свои крупные и мелкие милости. Хотите карточки футбольного тотализатора, номера лотереи — извольте! Легальные и нелегальные игорные дома — пожалуйста. Тотализаторы на скачках и автогонках — только прикажите. Игра на бирже — только захотите. Сколько миллионов прибыли сулят ценные бумаги? Сколько холодильников и телевизоров обещает радиокомпания тем, кто незамедлительно станут участниками ее конкурсов? Хотите своим находчивым ответом завоевать приз «Золотой кулич»? Или получить одну из маленьких вилл, которые дарит своим покупателям знаменитый король зубной пасты X? Молодец, синьор Кайо, вы угадали: парижский певец, который никогда не расстается со своим соломенным канотье, это, бесспорно, Морис Шевалье, десять серебряных тарелок — ваши. Вот вам миллион, придумайте нам простую, но броскую рекламу для нашего несравненного товара. Наши крупнейшие поэты и писатели будут оспаривать в будущий четверг академическую премию в восемь миллионов. Отправьте открытку, и вы будете участвовать в розыгрыше… Не выбрасывайте входной билет, который вы потом соедините с другой половиной и… было три часа утра, когда мисс города Анконы после одиннадцати туров голосований стала мисс Италия. Пятьдесят литров масла «Джи», купальный сезон в Бордигере, прекрасный режиссер ищет новые лица для своего фильма. Понимаешь ли ты, папа, что происходит? Нужен выигрышный билет, выигрышный билет, выигрышный билет! Дорогой адвокат, мы расставляем невинные сети, чтобы заполучить Фортуну, только и всего. Она — всё: наша карьера, наш счет в банке, наша семья, наше убежище. Да что я говорю! Фортуна — наша колыбель и наша могила. Человек 1911 года считал себя незаменимым, он видел свое предназначение в совершении каких-то действий и осуществлении каких-то идеалов. Нынешний человек живет в атмосфере луна-парка, удивительного балагана, рулетки, чувствует себя безликим, неестественным, случайным; вот это он, но он мог быть и другим, он родился не по воле Неба, ему просто выпал такой жребий (как и многие блага и неудачи, радости и горести, которые нас окружают). Бесполезно трудиться, стараться, говорим мы, надо идти на риск и делать ставки.

Мы остановились как раз у входа в наш дом на улочке Казале. Я пытался вдохнуть запах, вернее, аромат стружек и опилок, но столярной мастерской во дворе, под сенью огромного ореха уже лет двадцать как нет, я прочел это на челе адвоката (который останется бродить по этим местам, вероятно, до моего окончательного возвращения сюда) и вздохнул. Он растерянно смотрел на меня. Потом я услышал его бормотание:

— Случайные люди… люди, вытянутые по жребию… ах, что ты говоришь, что ты говоришь… С подобной повязкой на глазах вы способны на любой мятеж, на любой конфликт, на любую смерть. Достаточно подсказать вам путь через насилие к быстрому и легкому достижению веселой и богатой жизни, как вы, не задумываясь, ринетесь к цели, не правда ли?

Я уже было собрался ответить: «Конечно. Давай подкинем монету в воздух и…», как вдруг заметил, что адвокат исчез (ощущение было довольно неприятное, словно ты поднял ногу на ступеньку, а ее нет). Среди этих старых камней был я один — бледный чужой человек, турист.

 

Из книги «Ветер в клетке» 

 

 

Безумства молодости

Если, положим, мне уже сейчас удастся купить себе место на кладбище (думаю, они продаются, и даже в рассрочку), то надо хорошенько подумать, как бы это поинтереснее оформить мою будущую могилу.

Мне претит великолепная никчемность цветов, и если бы меня попросили дать им определение, то я, не раздумывая, сказал бы так: цветы — это растения, которые не трудятся. Да, да. Сравните, скажем, горный хребет и плодоносный сад. Так вот, цветы — это все равно что бесплодные горы. Позволю себе заметить, что гораздо больше, нежели бездельницы розы, мне по душе трудолюбивые овощи.

Итак, решено: не бывать цветам у меня на могиле; уж лучше пусть лежат на ней белые и черные камешки, которыми смогут забавляться мои дети, пока их мать будет молиться и сокрушаться или, наоборот, тихо радоваться. Словом, хочу, чтобы была галька. На солнце она переливается теплыми тонами, а в дождь блестит, словно обсосанные леденцы.

И вот на днях у меня состоялся разговор со служащим похоронного бюро; как мужчина мужчине, я выкладывал ему свои соображения, а он брал их на заметку так, будто записывал предписания врача.

— Желаете ли вы, чтобы вас похоронили в вечернем костюме?

— Ничего подобного: в непромокаемом плаще, резиновых галошах и рубашке а-ля Робеспьер. Никаких воротников, вы же понимаете, что уже через несколько дней он будет болтаться вокруг моей высохшей шеи.

— Совершенно справедливо. А как насчет надгробной речи? Не хотите ли распорядиться, как должен выглядеть оратор?

— Да, конечно. Все равно, кто это будет, лишь бы он заикался и говорил долго. А еще — черные круги под глазами, рыжие волосы, нервный тик и сломанный зуб впереди. Мне хотелось бы, чтобы у друзей, которые придут отдать мне последний долг, в какой-то момент возникло желание оказаться на моем месте. Не знаю, понятно ли я излагаю.

— Все понятно. А что касается гроба, какую форму вы предпочитаете?

— Спиралевидную.

— Спиралевидную, я вас правильно понял?

— Именно, в молодости я выступал в цирке, изображал там человека-змею.

— Понимаю. А гвозди с какими шляпками?

— Никаких гвоздей, пусть захлопывается, как автомобильный багажник.

— Желаете какую-нибудь надпись или вашу монограмму?

— Нет, псевдоним, который я вам назову, и уведомление на видном месте.

— Какое же?

— «Открывать здесь!»

— Отлично. Что-нибудь еще по части гроба?

— Да, еще попрошу кнопку электрического звонка, установленного в будке кладбищенского сторожа. Спасибо.

— Пожалуйста. А как насчет памятника?

— Памятник будет в виде черного кота, перебегающего дорогу скульптурному изображению меня самого. Или нет, может быть, лучше установить на могиле говорящие весы, которые привлекали бы внимание посетителей. Люди будут становиться на их площадку и слышать мой голос: «Шестьдесят шесть кило. Сердечный привет и наилучшие пожелания от Джузеппе Маротты. Следите за своим весом, друзья, а для этого почаще приходите сюда». Идет? Я принципиально против моего изображения в мраморе или в бронзе, хотя это, должно быть, и выгодно вашей фирме. Если хотите знать, я вообще противник всякой там монументальности. К тому же памятники сильно увеличивают нагрузку на могилы, грузоподъемность которых, по-моему, весьма ограничена. Вы меня понимаете? Как с точки зрения эстетики, так и в смысле полезности надгробные монументы напоминают мне пресс-папье. Да разве вы сами на своем профессиональном жаргоне не называете их «пресс-покойники»?

— По правде говоря, нет… Но если вы так считаете, то каковы будут ваши пожелания по поводу внешнего оформления могилы?

— Простой камень с высеченными на нем буквами.

— Так. А какой текст?

— Вот в этом-то и загвоздка. Я думаю над ним уже не один месяц. Терпеть не могу набившие оскомину чрезмерные восхваления. Не привлекают меня и какие-либо экстравагантные новшества. Вот на далеких островах мне довелось побывать на кладбищах и повидать там надгробные плиты, на которых высечена разная полезная информация, например, почтовые тарифы, часы работы государственных учреждений и тому подобное. Ах, эти экзотические кладбища с бамбуковыми оградами, где при выходе можно прочитать что-нибудь вроде: «Вы ничего не забыли? Прежде чем выйти отсюда, удостоверьтесь, что вы еще живы».

— Прошу прощения, но я хотел бы напомнить, что жду вашего решения насчет эпитафии.

— Ну хорошо. Наверху в одну строку: «Долго не задерживаться». Посередине: имя и фамилия. А внизу… возможно, какой-нибудь интересный кроссворд или что-нибудь в этом роде для любителей всяких там ребусов и шарад. Что вы на это скажете?

— Если вам так угодно, не вижу в том никаких трудностей.

— Дайте подумать. Не хотелось бы мне обращаться только к узкому кругу людей с определенными склонностями. Я за сюжеты, интересные для всех. Вот, к примеру, можно было бы указать симптомы болезни, от которой я умру, а также фамилию и адрес моего лечащего врача.

— Неплохая мысль. Это все?

— Теперь, кажется, все.

Мы обменялись рукопожатием. Я полюбопытствовал, не слишком ли удивил его своим заказом, и услышал в ответ, что нисколько, ведь у каждого могут быть свои оригинальные намерения по поводу собственного погребения. Мы посмотрели друг на друга, и он вежливо попросил у меня позволения предположить, что мне еще нет и тридцати. Получив утвердительный ответ, он сказал:

— Чему ж тут удивляться? Вы еще слишком молодой и, так сказать, неопытный покойник. В ваши годы кто не мечтает произвести переворот в старом похоронном ритуале и открыть новую погребальную эру. Да только пройдет время, и в пятьдесят вы предпочтете примерно такую эпитафию: «Здесь покоится доктор, кавалер Джузеппе Маротта, приват-доцент университета Павии. С его внезапной кончиной родина, семья и высшая школа понесли невосполнимую утрату и т.д., и т.п.» Вот так, а теперь — прощайте!

Мы поспорили еще некоторое время и расстались довольные друг другом.

 

Деревья Кьянчано

В Кьянчано меня крайне поразили деревья. Приветливая, ласковая тосканская равнина вокруг городка, населенного лишь четыре месяца в году, полна самых разных деревьев, но есть деревья и деревья: таких, как в Кьянчано, мне не доводилось видеть нигде никогда. Это деревья, которые, кажется, глядят на нас и о чем-то расспрашивают, а мы глядим на них и их расспрашиваем; это деревья, которые хотят говорить с нами и слушают нас, деревья, рассказывающие о себе и расспрашивающие о нас, деревья, которые каются сами и исповедуют нас. Прежде всего стоит поразмышлять о необычайном бытии этих деревьев. Родившиеся и выросшие в сезонном городке, который с середины июня до середины октября заполняется временными жителями, сверкающими автомобилями, утекающими, как вода сквозь пальцы, деньгами, письмами, телеграммами, телефонными разговорами, книгами, газетами и журналами, а потом на восемь месяцев становится пустынным, слепым, глухим и немым, запирается на все замки и засовы и засыпает летаргическим сном, эти деревья, по-моему, без особого труда научились отличать людей, у которых есть корни, от тех, у кого их нет. С первого же дня я ощутил проявление с их стороны той тайной, волшебной дружбы, которую они мне дарили, когда я был ребенком. «Деревья Кьянчано, — чуть было не закричал я, — так вы меня помните?»

Неважно, как они называются, как выглядят, какой у них наряд. К какому бы виду и семейству растительного мира они ни принадлежали, крепки ли они, молоды и красивы или совсем наоборот, для меня они просто деревья Кьянчано — и всё тут. Я называю их «сосны» и «кипарисы», больше никак. Сосна — вся легкая, воздушная, расширяющаяся, словно колокол, книзу, с острыми хвоинками, царапающими воздух; кипарис же — стройный, нарядный, с ветвями, плотно сомкнутыми вокруг невидимого ствола — души дерева, с остроконечной, как перо, верхушкой, пишущей на небе то, что диктует ветер. Сосны и кипарисы Кьянчано, помогите мне рассказать все о вас моим читателям, я хочу поведать им, хотя бы в общих чертах, свои и ваши мысли.

О чем же думают, за кем наблюдают, о ком судят-рядят деревья в парке водолечебницы Аква Санта? На площадках, на дорожках толпы людей, направляющихся от павильона с колоннами, где находится источник, на террасу или в тень рощицы. Какой-то священник сидит, вытянув ноги, под балдахином из зеленой листвы; он поставил свой стакан на землю и подпирает его большим пальцем босой ноги; когда он встает, чтобы пойти наполнить стакан, то кладет на скамью свою черную шляпу: это знак того, что место занято, и он внушает больший страх, чем дуло пистолета. Старая монашка садится на краешек скамьи и ставит рядом чемодан, огромное распятие кажется спящим у нее на груди ребенком. Сколько здесь монашек, утопающих в волнах черных, серых и синих одеяний! Они приезжают сюда третьим классом из самых дальних монастырей, бормоча свои «Аве Мария» и «Отче наш» и перебирая четки под мерный стук колес на стыках. Старушка-провинциалка с очками на кончике носа вяжет, чтобы не чувствовать себя совсем оторванной от крыльца родного дома где-нибудь в Арьяно-Ирпино или Серавалле-Скривии; у нее с собой шесть баулов и два термоса — таких запасов, думаю, хватит ей не на одну неделю. Вот маршал неведомо какого рода войск, желтый, как его мундир, скрюченный, мрачный и грозный. По его виду не поймешь, зачем он сюда приехал: то ли ради поправки подорванного здоровья, то ли в поисках предлога для развязывания боевых действий. А вот индус в тюрбане: долго добирался он сюда по морю из-за своей печени, вез ее так, как в давние времена предприимчивый и удачливый Марко Поло возил в его края всякие безделушки, которые обменивал на золото и алмазы во владениях Великого Хана. Ошалелый и изможденный комиссионер из Анконы или Беневенто, терзаемый сомнениями: горе ему горе, если чудодейственный источник обманет его надежды! Женщина-«вамп» в синих брюках и розовой майке, причесанная а-ля Марлон Брандо: скажите, деревья Кьянчано, смеется или плачет ее печень, когда она, покачивая бедрами, идет по дорожке под солнцем, как будто по сцене в лучах прожекторов? А вы, ребятишки, гоняющиеся друг за дружкой между столиками и скамейками, знаете ли вы, что такое печень?

Промышленники и принцы, министры и банкиры, толстые и обрюзгшие, подносят к глазам градуированные стаканчики, чтобы точно отмерить количество выпиваемой воды, а я и деревья Кьянчано слушаем, как скрипят и стонут под их тяжестью костыли надежды. Оркестрик наигрывает мелодии из оперетт, встречаемые жидкими аплодисментами: возможно, это подбадривают музыкантов их же родственники. Под звуки музыки сухой лист падает на дряблую руку пожилой дамы, увешанной драгоценностями; она смотрит на лужайку и гадает на зонтиках: голубые значат «да», розовые — «нет».

Раскроем же все карты, деревья Кьянчано. Слово, которое чаще всего слышится здесь, взмывает в воздух и цепляется за ваши чуткие ветви — это коротенькое и в то же время такое длинное слово «я». Вот говорит командор из Пармы: «Я в 1950-м выбросил в окошко все лекарства». «Я, мне кажется, возрождаюсь из собственного пепла», — заявляет галантерейщик из Бари. А владелец половины Палермо призывает: «Делайте так, как всегда делал я: в первый день не больше одного стакана». Я, я, я. «Я сказал жене: „Эльвира, у тебя даже характер изменился“». «Я клянусь вам, пища стала мне ненавистной… Я так страдал от камня величиной с гальку, а то и с булыжник… После разговора с врачом я…» И тому подобное. Сосны, кипарисы, дубы и магнолии Кьянчано! Это излюбленное здесь местоимение постоянно мельтешит в ваших кронах, отчего они сверкают и искрятся, словно сказочные новогодние елки.

Я разговаривал с деревьями и в Аква Санта, и на Римском бульваре, и на площади Италии, и беседы эти были то грустными, то веселыми. Не судите об этих людях по внешности, говорили мне деревья. Они надевают на себя все лучшее, что у них есть, они заполняют бары, кинотеатры, холлы отелей. «Этот рубин я купила в Париже… Я получил телеграмму от его превосходительства… Мое почтение, баронесса… До встречи за карточным столом…» Они смеются, украдкой смотрят на свое отражение в полированной мебели, но что кроется за всем этим? Эти люди прикидываются веселыми и жизнерадостными, тогда как на самом деле они грустные и подавленные. Их надо видеть ночью, когда они остаются наедине с собой у себя в спальне и, полуголые из-за духоты, рассматривают себя в зеркале. Ничего нового? Не проходит желтизна, эта постыдная отметина на еще молодом или уже увядшем лице? Не уменьшается тревожащее вздутие в правой части живота, где беззвучно трудится один из главнейших наших органов? Наступит ли снова приступ меланхолии, тоски и подозрительности? Термины «инфильтрат», «цирроз», «асцит» трепыхаются у нас на устах, словно птицы в силках. Поможет мне это лечение, спасет оно меня или нет? По ночам, говорили мне деревья Кьянчано, мы собираем вздохи и возносим их к небесам бесчисленными пальцами наших листьев. Однажды ночью, когда все уже спали, финансовый воротила Б. Дж., гроза четырех тысяч подчиненных, высунулся в окно и, всхлипывая, жалобно простонал: «Мама, умоляю, помоги мне».

Я уже говорил, что были у меня с деревьями Кьянчано разговоры на самые разные темы. Болезнь печени, рассуждали мы, может быть причиной многих поступков человека. Она вливает в наше тело неведомые нам яды, замутняет рассудок, постепенно отравляет нашу кровь. В двадцать лет, когда кровь в наших жилах была еще совсем чистой, нами владели смелые и благородные порывы и устремления. Тогда мы любили всех и вся, внимали святым и поэтам и даже старались подражать им (может, не очень удачно, но все же). А что же теперь, когда возраст дает о себе знать и доктора направляют нас в Кьянчано? Сколько зависти, злости, козней, утонченного коварства, циничной подлости, сколько вспышек гнева, холодной или обжигающей ненависти, сколько преступлений обусловлены болезнью печени! И это для нее, для ее исцеления из сердца земли, куда сам господь их поместил, вырываются на поверхность чудодейственные воды Кьянчано. Это архангел Гавриил бросается на Люцифера, держа в руке волшебное водяное оружие, которое изгоняет бесов и исцеляет. Может, стоит заняться статистикой и подсчитать, скольким людям вода Кьянчано, выпитая мелкими глотками из градуированных стаканов, принесла облегчение, сколько их раскаялось в содеянном зле, забыло обиды и вновь обрело любовь к ближнему? Наше извечное и часто отрицаемое родство с ангелами бурлит и пузырится в воде из источника Аква Санта. Сосна возле террасы прошептала мне на ухо: «Если бы некоторые люди — от Каина до Ирода, Нерона, Марата и Гитлера — прилежно приезжали сюда, как это делают биржевой маклер Росси и перчаточник Петракконе, то наверняка ход истории был бы иным».

Мы очень много говорили обо всем этом — деревья Кьянчано и я.

 

Из книги «Маленький театр Паллонетто»

 

 

Итальянское чудо

Сегодня у нас над Паллонетто небо ясное, воздух ледяной, солнце выдается по ложечке, как лекарство, а ветер колет щеки, словно кактус. Хоть бы кто прикончил январь месяц, до того он отвратителен! Мы догадываемся, что в районе виа Партенопе уже нет волн, а только барашки, как бигуди, — силу моря умеряет трамонтана, проносящаяся над самой водой и выравнивающая ее поверхность, словно серпом. Это самое плохое время для рыбной ловли, просто разорение для родителей маленького Галеоты: им не найти ни капли мутной воды, где можно было бы попробовать половить рыбку. А личным торговцам разве легче? Спросите у дона Фульвио Кардилло, которому так и не удалось сбыть крохотную партию записных книжек с календарем, несмотря на то, что он проработал целый месяц, переправляя пятерку на шестерку в дате «1952». Этот каторжный труд по модернизации принес бы ему девяносто процентов прибыли на единицу продукции, окажись обитатели Реттифило немного иными, но тут уж ничего не попишешь — календари их интересовали примерно так же, как прошлогодний снег. Что же касается вдовы Капеццуто, то свою жалкую пенсию она получит только в субботу, а дону Леопольдо Индзерре жена не дала двести лир на сигареты. В общем, день такой, что об удаче смешно и говорить, и если бы он вдруг приобрел человеческий облик, так любой обитатель Паллонетто с величайшим удовольствием выцарапал бы ему глаза. И вот в такое время ночной сторож Какаче откладывает газету и заявляет:

— Италия в наши дни представляет собой уникальное явление в мировом масштабе. Везде, милые мои, только и говорят, что об «итальянском чуде».

Донна Джулия Капеццуто нехотя вступает в разговор и спрашивает:

— Это вы о каком чуде — о превращении крови святого Януария? Так это уж когда было. Посмотрите, может, вам дали старую газету?

— Я попросил бы избавить меня от ваших глупостей. Чудо, о котором я говорю, заставляет весь мир замереть с открытым ртом, поскольку природа его — финансовая, экономическая и в конечном счете — социальная. Дело в том, донна Джулия, что после войны мы, как говорят в Неаполе, сидели по самые уши кое в чем и в сорок пятом были похожи на полуголого оборванца, который валялся в грязи и тянул руку за милостыней. Можете спросить у кого угодно, и вам скажут, что мы вызывали жалость и отвращение. А теперь у нас есть все — междугородные автобусы, поезда, заводы, небоскребы, подземные переходы, Дед Мороз, фейерверки на побережье, выборы, музыкальные автоматы, религия, достоинство и богатство, так что вся заграница смотрит да повторяет: «Вот это да… Как только им это удалось?» Дон Леопольдо, представьте себе, наша лира сейчас одна из самых твердых валют в мире, и в Лондоне или Нью-Йорке все так прямо и говорят: «Вы что, собираетесь платить в долларах или фунтах? Нет-нет, прошу вас — только в итальянских лирах». Разве же это не чудо?! Куда бы вы ни попали, везде триумф итальянского кино, итальянской моды, итальянских автомобилей, песен и пиццы. Да по способности восстанавливать силы с нами ни одна нация и сравниться-то не может, да мы…

Стоп. Какаче, опьяненный возбуждающими заявлениями прессы, вдруг заметил, что вдова Капеццуто побледнела и лицо ее исказилось гримасой. Ночной сторож замолкает, а донна Джулия, раздувшись от негодования, как пузырь, пронзительно визжит:

— Дон Вито, перестаньте, а то, бог свидетель, я вам такое скажу… Да как же это — вы поливаете грязью сорок пятый, а ведь больше никогда на Паллонетто не знали сытости и покоя, кроме как при оккупации! Как вы можете такое говорить, когда на каждого из нас приходилось тогда по одному американцу итальянского происхождения, и все они были набиты мукой, шоколадом, консервами и сигаретами «Честерфильд»! А какое было к нам отношение! Меня и моего бедного Винченцо, пока он еще был жив, они просто обожали, клялись, что таких макарон и чечевицы, как у нас, им никогда не доводилось пробовать, пили все, даже уксус, и всегда платили вовремя. Я помню, как Винченцо — вечная ему память — говорил: «Для Неаполя это позорное поражение — истинное благо».

Ночной сторож Какаче негодует:

— Вы рассуждаете, как, с позволения сказать, недоразвитое существо, как раб, как животное…

— А как же иначе-то, дон Вито, ведь кто я такая? Вот уже три дня я ем такие червивые бобы, что на них ни одна свинья смотреть не станет. И на кой мне ваши подземные переходы и небоскребы, если я с Паллонетто никуда не выхожу, не спускаюсь и не поднимаюсь? Где вы здесь видите итальянское чудо? В каждом углу грязи по колено, мы заживо гнием от сырости, а уж мышей и тараканов сколько развелось, да каких здоровых — никогда таких не было. Вчера у донны Терезы Мигоне описали мебель, а если кто захочет получить свидетельство о бедности, так ему придется сунуть пять тысяч судебному исполнителю, иначе тот и пальцем не пошевельнет. Просто смешно — мы уже дошли до того, что для получения пособия по бедности надо иметь деньжата, да и не маленькие!

Дон Фульвио Кардилло, жуя алоэ, подает голос:

— Вы правы, присоединяюсь. Дон Вито, постарайтесь понять: итальянское чудо, о котором не знают в Паллонетто, либо не чудо, либо не итальянское. Я лично не желаю новой войны и оккупации, но факт есть факт — только национальные бедствия способны слегка повысить уровень нашего благосостояния. Подумайте сами, все мы без исключения похожи на могильщиков: чем больше народу помирает, тем лучше у нас идут дела, вот и ждем мора…

Дон Леопольдо Индзерра, изящно помахивая воображаемой сигаретой, зажатой между указательным и средним пальцами, выступает в поддержку дона Фульвио:

— Браво, пусть меня повесят, но я, дорогой дон Вито, придерживаюсь такого же мнения. Откровенность за откровенность: в подземных переходах я задыхаюсь, а на небоскребы не могу смотреть — давление подскакивает, так что я сторонник золотой середины — чтоб и Неаполь похорошел, и Паллонетто в накладе не остался. А если нет, так пусть нас с полной выкладкой отправят куда-нибудь к папуасам, покроют татуировкой и проденут в нос кольцо, как дикарям.

Армандуччо Галеота с сарказмом замечает:

— Вы так прекрасно говорите, дон Леопольдо, что я как будто все это вижу… Кстати, может, там и еще одно чудо случится — время от времени вас сумеют заставить работать.

Вечный безработный, прекрасный, как бог, парирует:

— Заруби себе на носу, что моя хозяйка по двенадцать часов в день гнет спину над шитьем перчаток, и этого едва хватает на жизнь. А если она мучается от ревности или злится, когда я ухожу из дома, моей вины в этом нет. Так уж женщины устроены, тут ничего не сделать. Сам увидишь, когда обзаведешься супругой.

— Допустим, это так, дорогой дон Леопольдо, но кто польстится на Армандуччо-половинку? Я тут подсылал кое-кого к Мариаграции, дочке угольщика Квинтьери, а раз вечером на Кьятамоне и сам к ней подошел… Она мне тогда сказала: «Это, говорит, большая честь, но вы уж не обижайтесь, мне нужен парень, так сказать, без изъянов». — «Это говорю, конечно, это вы правильно говорите, но у меня мысль-то как раз потому и возникла, что и у вас — только прошу, поймите меня правильно — имеется небольшой горбик…» А она заявляет: «Вот именно, если сложить два изъяна, так и получится еще один, а ведь речь идет о судьбе новой семьи!» Донна Джулия, дорогая моя, раз Мариаграциа не уступила, значит, я еще свободный человек, так не окажете ли честь?..

Мы хохочем, представив, как будет выглядеть Армандуччо рядом с дородной вдовой — такая супруга просто сметет его с лица земли, как лавина. Но мы забыли о доне Вито Какаче, который молча страдает в пламени сомнений и раздумий. Неожиданно он вздымает к небу руку жестом Исуса Навина, останавливающего солнце, и разражается обличительной речью:

— Так, значит, итальянского чуда, по-вашему, не существует? А по каким таким причинам, позвольте спросить? Да потому, что оно обошло Паллонетто! Вы, следовательно, верите только в такие чудеса, которые приносят вам выгоду, и воскрешение Лазаря будете оспаривать на том основании, что оно, дескать, не соблаговолило произойти здесь! Да и вообще, все вы ограниченные, как бараны!

Дон Фульвио Кардилло, явно оскорбленный, не выдерживает:

— Потрудитесь выбирать выражения, дон Вито! А что касается умственных способностей, так вам до меня очень и очень далеко.

— До вас? Господи боже, да по сравнению с вами я Бенедетто Кроче.

Черт побери, если не вмешаться, то все — прощай покой, и мы только что не на руках укачиваем дона Вито и дона Фульвио, лишь бы угомонились. Наверно, это ветер с гор — холодный, резкий, раздражающий — действует на нервы. Донна Бриджида Какаче старается разжечь кучку серого древесного угля в старом тазу — дай нам, Господи, почувствовать сегодня горячее дыхание золы! На улице петух донны Ольги Паломмы (у него даже прозвище есть — «ветреник») с невозмутимым видом преследует принадлежащую семейству Манкузо курицу. Бедняжка вся какая-то взъерошенная и непохожая на себя — с утра «ветреник» уже раз десять добился ее благосклонности, но так и не в силах поверить в реальность происшедшего. Дребезжащие звуки пианино маленькими порциями прилетают к нам от Санта-Лючии, чтобы сообщить: «Я хочу приковать тебя к песчинке…» Донна Джулия Капеццуто расправляет необъятную юбку, стремясь сохранить в ней как можно больше тепла, которое удается извлечь из импровизированного очага, кладет руку на локоть нахмурившемуся Какаче, вздыхает и мягко возвращается к сути дела:

— К сожалению, дон Бито, вышло недоразумение, давайте вместе рассудим: ваш пример с Лазарем совсем не к месту — его чудесное воскрешение относится к вере и к душе, а итальянское чудо, если судить по газетам, заключается в автомобилях, роскошных домах, торговле и огромных доходах. Ясно, что не все мы имеем гражданское право воскреснуть по мановению руки божьей, но право на лучшее существование, право на кусок хлеба побольше и не столь тяжко достающийся — если такое вообще бывает — должны иметь все. И давайте скажем это в лицо Италии открыто и честно. Какое мне дело, что какая-нибудь улица в Неаполе стала ну прямо как картинка? Мне от этого, дон Вито, только хуже, и если б я по ней ходила (слава богу, что я в таких местах не бываю), то сердце мое обливалось бы кровью от мысли о нищете и убожестве Паллонетто, поверьте! Да я шагу отсюда не сделаю, лишь бы не унижаться и не чувствовать себя хуже, чем я есть, среди этих блестящих господ и сияющих витрин. Я достаточно ясно выразилась?

Ночной сторож угрюмо продолжает гнуть свое:

— Куда уж яснее. Все дело в том, что вы — не итальянцы, да и не заслуживаете чести называться ими. Ваша национальная принадлежность не имеет для вас значения, вы не понимаете ни формы, ни содержания этого понятия — родину ведь на зуб не попробуешь. Вы никогда не смогли бы пойти на смерть, как Чезаре Баттиста и Фабио Фильци, вы бы заорали: «Ну нет, либо все, либо никто!» Ну а дальше что? Мы хотим соревноваться с Англией или с Францией, со странами, где каждый гражданин произносит «я — британец» или «я — француз» с таким видом, словно сообщает о том, что он — миллионер. Да, хотим, но попозже. У вас нет веры, ладно, бог с ней, но ведь у вас и надежды нет — вот в чем весь позор. А вот я лично не сомневаюсь, что итальянское чудо придет и в Паллонетто.

Дон Леопольдо Индзерра, уязвленный до глубины души, иронически замечает:

— Ты слышал, Армандуччо? Завяжи узелок, да покрепче, а то забудешь рассказать это детям твоих детей, когда они родятся.

Дон Вито намеревается дать ответ, но на этот раз ему мешает его собственная супруга, которая хочет поменять тему. Впрочем, разговор, несмотря на ее усилия, возвращается к тому же, и донна Бриджида ставит мужа перед новым фактом:

— Подумай лучше, где достать свечку, а то сегодня, пока ты спал, отключили свет.

Голос у донны Бриджиды пронзительный, как визг пилы. Ночной сторож так и подпрыгивает на месте. Мы молчим. Ох уж этот ветер с гор — слабый огонек в проржавевшем тазу погас, и только кучка почти совершенно белого пепла осталась на дне. Она напоминает глаз Мафусаила.

 

Мафиози вчера и сегодня

Ну до чего же обидно — в мае у нас бывает такой ветер и ливни, что впору снова разжигать костры, как в день святого Антония, клочок неба над Паллонетто приобретает устойчивый свинцовый цвет, а внизу, в районе виа Партенопе, шумит море, в которое вонзаются молнии, промахнувшись по убегающим от грозы кораблям. Что касается газеты, которую дон Вито Какаче наконец дочитал, то она почти целиком посвящена материалам о ходе рассмотрения апелляции, поданной Пупеттой Марески. Не то чтоб это была самая свежая новость, но четыре года назад, когда как раз в это время состоялось знаменитое слушание в суде присяжных, дон Вито от комментариев отказался. В те дни Неаполь буквально раскололся на «пупеттистов» и «антипупеттистов», даже уличные мальчишки обнаглели до того, что каждый высказывался по поводу секретов новой каморры, так что дон Вито не рискнул разжигать конфликт еще и между нами и счел за лучшее промолчать.

Впрочем, сейчас, когда погода как на альпийском перевале, разогреться в столь ученом споре было бы неплохо. Нахмуря брови, ночной сторож восклицает:

— Бедный Неаполь! Какой позор!

Донна Джулия Капеццуто, которая с головой закуталась в шаль, сонно спрашивает:

— А в чем… э-э-э… собственно, дело?

Дон Вито просто поражен:

— Как? Вы ничего не знаете? Господи, а ведь я был готов поклясться, что вы ярая пупеттистка.

— Я? Да что это за пупеттисты? Вы меня знаете — я ни во что такое не суюсь, и жизнь моя вся на виду — дом, хозяйство, церковь. Так что, милый мой, уж будьте любезны, объясните, в чем все-таки дело и что это за чертовщина такая — пупеттизм.

— Это… ну… господи ты боже мой, это — моральная поддержка, оказываемая Пупетте Мареска, убившей мафиози Антонио Эспозито, который, по слухам, руками некоего Гаэтано Орландо спровадил на тот свет ее мужа.

— А муж кто был?

— Тоже мафиози, по прозвищу Большой Паскуале из Нолы. Представьте себе здоровенного детину, просто воплощение силы и ярости, контролирующего контрабанду сигарет и торговлю фруктами, — Гаэтано Орландо всадил в него пулю как раз в тот момент, когда он бесплатно лакомился апельсинами, а с Пупеттой они были женаты уже несколько месяцев.

— Одну минутку, дон Вито, а что, она блондинка или брюнетка, эта женщина?

— То есть как блондинка или брюнетка? При чем здесь это?

— Ну, это я спросила для приговора. Представим себя на месте присяжных. Если эта Пупетта — блондинка, то я добавила бы еще «заранее обдуманные намерения». И в еде, дон Вито, блондинки предпочитают холодные закуски, а брюнетки — чтоб было с пылу с жару.

Ночной сторож крестится, не в силах скрыть изумления:

— Во имя отца и сына и святого духа! Да что это за способ у вас применять закон… Вы вообще понимаете, что говорите?

Донна Джулия Капеццуто с сарказмом отвечает:

— А ваше правосудие, когда не продохнуть от лжесвидетельств, а судейские только все карты путают — оно что, лучше ли?

Дон Вито теряет терпение:

— Уф-ф… Вся беда в том, что цепь этих гнусных убийств кладет пятно на репутацию Неаполя. По всей Италии только и разговоров, что о пальбе на корсо Новара, а мы поголовно выглядим какими-то головорезами.

Дон Фульвио Кардилло негодует:

— Прошу вас, не надо впадать в крайности. Вот, например, сотворение мира, уважаемый дон Вито, — мы имеем господа бога, который без греха, но мы имеем также и дьявола. Так позвольте спросить: что, по-вашему, существование сатаны бросает тень на божественное творение?

Вечный безработный дон Леопольдо Индзерра примирительно замечает:

— В конце концов, как ни крути, каждый рано или поздно помрет от чего-нибудь — крестьянин может наступить на грабли и загнуться от столбняка, рабочего затянет в трансмиссию, рыбак потонет, а мафиози повстречается на узенькой дорожке с тем, кому суждено проделать в нем пару дырок, и все, прощайте.

Армандуччо Галеота, глядя на свои костыли, крест-накрест сложенные на земле, заявляет:

— Бессмертны только вы, который абсолютно ничего не делает, так что примите поздравления и наилучшие пожелания!

Уличный продавец календарей Кардилло снова вступает в разговор:

— Э, милые мои, не будем слишком драматизировать ситуацию. Ведь что получилось в результате всего этого: двое из мафии на том свете и еще двое — за решеткой. А что по этому поводу говорится в народе? На все воля божья; чему быть — того не миновать; сколько веревочка ни вейся… Что, в других местах нет преступников? Морги, больницы, суды и исправительные дома в Риме, Милане, Турине, Генуе и Болонье — они что, пустые? Стыдно не это, а то, что неаполитанский мафиози вырождается и скатывается все ниже и ниже.

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду то, что он уже не тот, что прежде, когда про него играли спектакли и пели песни. Давайте сравним гнусность сегодняшних с достоинством и изяществом тогдашних. Вы хоть и служитель закона, дон Вито, но такому мафиози, как дон Акилле Мистика, должны были бы просто поклониться, окажись он сейчас среди нас. Он был, так сказать, символом и украшением Сан Джованни в Тедуччо, и когда он опускал дубинку на вашу голову, это было все равно как епископское благословение — спокойно, торжественно, с чувством, безошибочно, так что казалось — рука судьбы! Да это было просто счастьем, когда вам ломал кости такой мафиози, как дон Акилле Мистика!

Донна Джулия живо заинтересовалась:

— А вы его знали, дон Фульвио?

— Да, к сожалению. Я тогда был еще ребенком, но слушал, что люди говорят, и могу сказать, что знаю о нем все. Начал он свою карьеру на Мачелло, контролируя торговлю рогатым скотом и общественный порядок в широком смысле слова, так что столкновение с бесспорным главой местной мафии доном Чиччо Дезидерио — тот был старше и пользовался большим авторитетом, — было совершенно неизбежно. И вот они встретились для «объяснения»… Дон Акилле снимает шляпу в знак приветствия и говорит: «При всем моем к вам уважении, почтеннейший дон Чиччо, должен заметить, что молодым тоже надо как-то жить», а дон Чиччо в свою очередь в высшей степени любезно здоровается и заявляет ему следующее: «Безусловно. Но с моего одобрения. Так что если кто из молодых моего согласия не получит, то лучше ему сидеть тихо и держаться за материну юбку». Дона Акилле эти слова поразили в самое сердце, но он, как положено, и глазом не моргнул, а просто снял еще раз шляпу и сказал: «Именно к вам, дон Чиччо, я и обращаюсь с подобной просьбой и прошу мне позволить работать на Мачелло. Окажете вы мне такую честь или нет?» «Вряд ли», — задумчиво ответил седовласый патриарх. Дон Акилле слегка нахмурился и говорит: «Ну, коли так, дон Чиччо, то не откажитесь встретиться со мной сегодня ночью, около часа, на Кваттровие в Поджореале. Надеюсь, это не нарушит ваши планы?» А Дезидерио в ответ любезно замечает: «С большим удовольствием, дон Акилле, какой может быть разговор. Молодежь либо взрослеет, либо уж нет… Хочу, кстати, одобрить выбор места — до кладбища рукой подать. До встречи, дон Акилле, желаю вам всего хорошего».

Армандуччо Галеота, дрожа от восторга, выкрикивает:

— И они встретились?

— Точно в назначенное время. Боже, какая была ночь! Весь цвет неаполитанской каморры наблюдал эту сцену с почтительного расстояния. Первым явился дон Акилле Мистика, прислонился к дереву и начал одну за другой зажигать спички, чтобы дону Чиччо легче было его заметить. Кроме того, он время от времени кричал: «Я здесь, дон Чиччо, здесь!» Не прошло и пяти минут, как все заметили какой-то огонек — это был Дезидерио с фонарем в руке. Ставит он свой фонарь на камень так, что свет падает прямо на него, поднимает над головой дубинку размером с молодое деревце и говорит: «Помолись своему святому, сын мой, да подходи поближе!» — «Дубинки у меня нет, дон Чиччо, но знайте — есть пистолет, и да поможет вам бог!» — заботливо отвечает дон Акилле. Тут дон Чиччо отбрасывает дубинку и достает в свою очередь револьвер: «Не будем болтать понапрасну, стреляй!» Ну, дон Вито, что скажете? Это были люди слова, люди чести! Когда у них кончились патроны, дон Чиччо, слегка раненный в руку, опять взял дубинку и спросил: «А сейчас, мой милый, что ты будешь делать?» — «То, для чего я захватил вот это», — вежливо ответил дон Акилле, вытащил из-за пояса нож размером с небольшую саблю и медленно пошел вперед, держа его слегка на отлете, как нож для разрезания бумаги.

В этом месте рассказа уличный продавец календарей позволяет себе передышку, во время которой мы все сидим, затаив дыхание. Донна Бриджида Какаче возвращается из Санта-Лючии с кульком бобов и мушмулы. Хоть бы догадалась облегчить наши страждущие души и угостила! Идет дождь, косой, противный, как в ту ночь, когда дон Акилле Мистика крался между платанами с «пером» в руке. Армандуччо Галеота умоляет:

— Дон Фульвио, пожалуйста, ну что же было дальше, чем кончилось дело в Поджореале? Кто победил?

— Никто, парень, никто. Все мафиози, до глубины души тронутые благородством и смелостью этих необыкновенных представителей каморры, подбежали к ним и обратились к дону Чиччо Дезидерио с такими словами: «Дон Чиччо, мы вас смиренно просим сделать исключение для дона Акилле, ибо он доказал, что достоин всяческого уважения».

— А он что?

— А он подумал немного и от всей души заявил: «Дон Акилле, не скрою — вы мне здорово понравились, так что я не по принуждению, а от всего сердца предоставляю вам, начиная с сегодняшнего дня, свободу действий на всем Мачелло, кроме, разумеется, тех участков, которые контролирую сам». Они обнялись, расцеловались и стали жить в счастии и довольстве, пока их не убрали с пути соперники или преклонный возраст не помешал заниматься делами… Надо будет справиться у кого-нибудь, а то что-то я подзабыл, что с ними стало.

Дон Вито Какаче презрительно возражает:

— Честный он или нечестный, бандит есть бандит!

— Глупости вы говорите, — упорствует дон Фульвио. — Они, как бы вам объяснить, были бандиты благородные — презирали всякие засады, хитрости, предательство. По сути дела, они вели свой род от сказочных персонажей, от рыцарей Карла Великого, и если совершали одно преступление — причем мягко, деликатно, — то предотвращали сотню других. Они помогали бедным, защищали вдов, сирот и всех честных людей. При них во всех кварталах царили мир и покой, они следили за игорными домами, ростовщиками, рынками, похоронными бюро и всякого рода общественными заведениями. Обращение к правосудию приводит к тому, что дело затягивается на годы и вас обирают до нитки, а обращение к мафиози давало эффект незамедлительно… Может, вы предпочитаете муниципальное казино, официальное ростовщичество в банках, визиты полиции, которая, чтоб не ошибиться, начинает с того, что сажает за решетку того, кто ее вырвал? Может, вам нравятся частные и правительственные монополии, лекарства, вино и масло с вредными примесями, сенаторы, которых сажают в сенат партийные заправилы? Да это просто смешно! Мафиози былых времен ставили у власти лучших врачей и адвокатов в городе, вот так-то, дорогой дон Вито! Они голосовали сами и убеждали других голосовать за Лабриолу, Чиккотти, Де Никола и Порцио! Они преклонялись перед религией и наукой и обращались к Бенедикто Кроче и святому Януарию со словами «ваш слуга!». Пятьдесят лет мы экспортировали мафиози в Америку, уважаемый дон Вито, точно так же, как сейчас импортируем футболистов из Бразилии и Аргентины! А делишки, которыми сейчас занимаются всякие там Марески, Большие Паскуале из Нолы и Антонио Эспозито — они какие-то не наши, с душком. Все эти люди — не неаполитанцы, они явились из деревни, где убийца подло прячется за забором, у них есть навык ставить капканы, устраивать засады и западни, но если посмотреть получше, то они и в подметки не годятся таким мафиози, как дон Акилле Мистика и дон Чиччо Дезидерио. Те рисковали жизнью в честной схватке с противником, а эти наносят удар в спину и бегут. Что скажете, дон Вито? Когда было такое, чтоб семья Настоящего Мафиози, погибшего при честном выяснении отношений, обращалась в суд? А вот мы теперь, спасибо большое Эспозито и Паскуале, уже и до этого докатились.

Ответом служит молчание. Наступило время, когда Какаче начинает клевать носом. Донна Бриджида выдает нам немного бобов и мушмулы. В эту свинцово-мерзкую погоду хотелось бы очутиться в мягкой фланелевой внутренности бобового стручка. Что же касается мушмулы, то какой все-таки у нее обманчивый вид! Одна ягода — кислая, как уксус, вторая на вид еще гаже, а оказывается — слаще меда. Вот так, как в жизни, от одного обмана до другого, мы добираемся до оставленной напоследок ягоды, самой гладкой и свежей. Она-то нас и отравит.

 

Мы уходим

Дни нашей жизни мчатся, как камешки с обрыва. Вот кончается сезон больших народных праздников, и песни, музыка, огни и костры в день святого Антония, святого Викентия, богоматери дель Кармине и Пьедигротты кажутся далекими, потерянными, серыми и древними, как мумии. Какая же часть нашей жизни уходит с ними? Почему в потрепанных книгах нашего существования нет краткого подведения итогов, сухого, бесстрастного указателя (заглядывать в него, однако, пришлось бы с комком в горле). Ведь это было вчера: дон Вито сказал, донна Джулия ответила, Армандуччо воскликнул, остальные — кто возмутился, кто рассмеялся, а Паллонетто в это время — его мостовые, стены, небо над ним — либо соглашался, либо возражал, либо, что гораздо хуже, смотрел на нас безмолвно и равнодушно. Из всех времен, отовсюду мы пригласили сюда дела и мысли смешные, грустные или просто без начала и конца, уравновешенные и наивные, как поведение и поступки тихих слабоумных! Между тем скорость ленивого тока крови в наших жилах все увеличивалась, приближаясь к своему высшему пределу (он записан создателем на белоснежной манжете), и вместе с этими призраками, тенями смешного или страшного, которые, хотя мы этого и не замечали, беспрерывно терзали и разрушали нас, прибавляя обман к обману и неизвестность к неизвестности, уходили маленькие, но невосполнимые частицы нашей жизни. Но ничего. Здесь, на юге, еще тепло (правда, периодически), тогда как на севере собираются сильные грозы и парочка небольших землетрясений бродит по полуострову, как ломота в костях при артрите; министр, исчерпав свой запас успокоительных речей, уходит, но цены на продукты повышаются, не успеет он еще, так сказать, и шагу ступить; продавец вершей дон Дженнаро Пальуло ловит своими изделиями ветер инфляции; мандолина дона Энрико, парикмахера, вконец расстроена: какой-то клиент случайно задел ее локтем; донна Кончетта, контрабандистка, в который уже раз невредимой и незапятнанной выходит из столкновения с финансовой полицией — ее товар обнаружить невозможно, он похож на вирус, состоящий из сигарет, электробритв и транзисторных приемников и не поддающийся никакой вакцине, который свил гнездо и замаскировался в недрах Паллонетто; из-под рубанка столяра дона Чиччо Ливьеццы причудливые, словно девичьи мечтания, вьются стружки; угольщик Квинтьери задает себе вопрос, сколько принесет ему зимний сезон на этот раз; дон Вито Какаче швыряет газету на землю и разражается гневной тирадой:

— Они кругом правы: Неаполь, с какой стороны ни посмотреть, превратился в самый мерзкий из крупных городов страны!

Тут есть отчего вздрогнуть. Синьора Капеццуто отрывается от глубокомысленного занятия, в которое была погружена, то есть перестает крутить большими пальцами, и возражает:

— Что Неаполь? Да Неаполь — это мировая ценность, настоящая редкость по красоте моря и земли!

— Все в прошлом, донна Джулия, в прошлом, и вы можете всем этим чудесам прочитать самую печальную поминальную молитву. Начнем с побережья — в центре и по краям… Где та вода, блестящая, чистая, в которой рыбы занимались любовью, а на дне было видно каждую песчинку? Теперь мы имеем грязную лужу, где плавает мазут, отбросы и всякая дрянь и которую никакой мистраль очистить уже не может, так что она постепенно травит кефаль и добрых христиан!

Армандуччо Галеота мрачнеет.

— Браво, дон Вито! Вам осталось разнести эту новость по кварталу, чтоб мои уважаемые родители, которые тяжким трудом в море зарабатывают на кусок хлеба, как добрые христиане, померли с голоду.

— Новость? Да это всем давным-давно известно. Сейчас, если не хочешь после купания стать грязным, как старая малярная кисть, надо это делать километра за два от берега. Но оставим это — здоровье, в конце концов, не самое главное, на первом месте стоит эстетическое впечатление, а сегодня от Поццуоли до Резины и дальше мы видим такую панораму Неаполя, что просто дрожь берет.

Дон Леопольдо негодует:

— Да что вы, прошу прощенья, несете! Любой скажет, что Неаполь — это бонбоньерка цивилизации и прогресса, что мы только и делаем, что расширяемся, что у нас в городе тьма-тьмущая новых палаццо, подземных переходов и двухъярусных автобусов, которые…

— Вот именно! Но прелесть Неаполя совсем не в этом. Возьмите, например, того, кто лет пятьдесят тому назад приезжал к нам на поезде — в окно вагона просто лезли ветви апельсиновых деревьев, он видел пальмы и опунции, хорошенькие маленькие таверны, увитые растениями беседки и водоемы, как на Востоке, оставаясь при этом — со всем своим, так сказать, удовольствием — в Италии. Он видел, что все вокруг дышало покоем, который не могли нарушить куры, священники, ослы, влюбленные, земляника и гитары; на деревню, хижины и крестьян он взирал, как на изображение чего-то священного — казалось, перед его глазами ясли, в которых родился Христос. А приехавшие морем? Господи, да на каждом пароходе только и слышно было, как люди шептали: «Вот это да, прямо как картинка нарисована!» За островами, за Каподимонте, Вомеро, Верхним Позилиппо расстилались, словно куски бархата, луга, в садах и парках то тут, то там были разбросаны палаццо и особнячки, которые словно парили в воздухе. Что говорить — посмотрите-ка на наши хваленые красоты сегодня со стороны залива. Зелени больше совсем нет, а вся возвышенная часть занята этой гадостью — страшными, как смертный грех, тяжелыми домами с балкончиками полукругом или в форме кафедры в церкви. Красное, желтое, голубое — кругом такая мешанина форм и красок, что прилавок зеленщика в августе месяце по сравнению с ней — сплошное отдохновение душе и глазу. И вот уже приезжий, которого корабль доставляет прямо ко всему этому безобразию, в испуге крестится и говорит: «Да неужто это Неаполь!» — а потом, сойдя на берег и очутившись среди всевозможных портиков и небоскребов, спрашивает сам себя: «Может, это ошибка и я попал в Милан?»

Синьора Капеццуто добродушно замечает:

— А что в этом плохого? Милан, судя по всему, вершина современности и богатства. Я своими ушами слышала, как вчера продавец белья дон Альберто сказал: «В Милане уже наступило будущее».

— Да? Оно и здесь наступает, можете не сомневаться. Да-да, именно здесь, у вас под носом. Понятно вам, донна Джулия? Посмотрите вокруг и постарайтесь запечатлеть его в сердце — я имею в виду Паллонетто, поскольку он включен в план благоустройства и скоро будет разрушен и снесен и придет ему капут…

Присутствующие так и взвиваются:

— Кто сказал? Как так? Вы пьяны или с ума сошли?

— Еще чего, я в своем уме — полностью, полнее быть не может. Дело в том, что наш район — очень ценный участок, так как он находится в центре и на возвышенности. Паллонетто и близлежащие улички снесут и превратят это место в элегантное подобие Монте-ди-Дио, кругом будет мрамор, медные украшения, швейцары в ливреях, и каждый дом станет похож на пирожное из камня.

Донна Джулия очень огорчена:

— Ну а наши бассо, а мы-то как?

— Да кого это волнует — никаких бассо и никаких там Капеццуто, Индзерра, Галеота и прочих. А вот это уже забавно — вы что, больше не хотите, чтоб Неаполь стал «великим»? Интересно, как может наступить будущее, если прошлое не уступит ему место?

Армандуччо Галеота заявляет:

— Если то, что рассказали, дон Вито, и есть будущее, так пусть оно идет, откуда пришло. Семье Галеота здесь есть чем заняться: старикам рыбу ловить круглые сутки между Кастель-дель-Ово и волнорезом, а молодому — просить милостыню на Толедо или в Кьяйе, где народ самый денежный. Так что мы отсюда никуда.

— Все это глупости, сын мой, глупости. Море большое, велико и милосердие, так что мало-помалу, не спеша, вы как-нибудь устроитесь.

Синьора Капеццуто в отчаянии восклицает:

— Силы небесные! Куда же они нас выкинут?

— Кто его знает? Туда, где воздух, земля и совместное проживание обходятся дешевле — на Домициану или к Авеллино.

— Но хоть вместе? Пусть уж хоть такая замена Паллонетто будет.

— Это вряд ли… Они развеют нас по ветру, как сеятель зерна, если вообще будут заниматься нашим устройством.

Все мы молчим. Даже дон Фульвио, который всегда как на иголках, и тот затаил дыхание. У бунтовщиков и шовинистов насчет Неаполя планы такие же: долой народное искусство, пусть торжествуют проспекты, заводские трубы, цементные башни и экскаваторы, вместо песен гудят гудки, и пусть мы будем довольны, если время от времени они будут гнать сюда с севера туман, который им надоедает. Как бы там ни было, но в изменяющем привычные очертания предметов сентябрьском свете нам кажется, что подоконники и карнизы дрожат, скрывая то, что отсрочки платежа больше не будет. Надежды нет. Что из того, что земля на Паллонетто помнит столетия голода и страданий? Она стоит миллиарды, и цементные короли неизбежно завладеют ею, без всяких эмоций. Донна Джулия, прищурившись, размышляет о чем-то и вдруг, побледнев, восклицает:

— Наши покойники не дадут им покоя, тем, кто нас здесь заменит. Вы что, дон Вито, шутите, что ли? Вот уже сколько поколений — мне дед рассказывал — наша семья — плоть от плоти Паллонетто, так что эту улицу можно было бы назвать виа Капеццуто. А сколько поцелуев, сколько ударов ножом здесь было! Наш Паллонетто — не кучка камней, он похож на живого человека, а я похожа на него, как тень похожа на тень, а луч света — на луч света. Мы вместе стареем, ведь когда я смотрела на него девчонкой, он тоже казался совсем молодым. Да, дон Леопольдо, он был тогда великолепен, и не было еще на нем никаких следов от ран и болезней… Клянусь, я знаю каждый уголок Паллонетто, знаю точно, на каком месте умер от удара дон Дженнаро Галло, и знаю, в какой заброшенной туфовой выработке Ада Джардьелло искусала мужа Анны Скуффья, гладильщицы, в сорок девятом году. Вы понимаете, что я хочу сказать? Мы слишком тесно связаны друг с другом родством, каким-то высшим братством, основанным на взаимной любви и верности. Я больше принадлежу этим плитам, чем трава, что растет между ними.

Ночной сторож с горечью произносит:

— Кому вы это говорите… Не кто иной, как один из Какаче с 1880 по 1910 год заправлял всеми делами в квартале. Но делать нечего, мир идет вперед, так что придется нам съезжать с квартиры, милая моя. Можете готовить сундук и платок — слезы утирать.

— Придется, видно, соглашаться на предложение дона Эджидио Коцци, мраморщика.

— Он что, опять объявился?

— Да, и если соглашусь, он на мне женится. Лучше уж его склад, забитый надгробными плитами, бюстами покойных и статуями ангелов, чем Домициана или что другое. Дон Вито, я сейчас зареву… Не сердитесь, но я сейчас зареву!

— Плачьте, донна Джулия, плачьте.

Синьора Капеццуто беззвучно рыдает. Мы молчим. Донна Бриджида Какаче выходит из бассо и с сокрушенным видом присаживается рядом с мужем. Она не вступает в разговор — куда бы ее ни забросил план благоустройства, она внутри самой себя имеет несокрушимую опору. Что ж, предполагаю, что вместо паруса Паллонетто использует юбку этой счастливой женщины (кстати, уже заметно вздувшуюся на животе) и в конце концов благополучно выйдет в море…

Ссылки

[1] На русском языке до сих пор было опубликовано всего два рассказа Маротты (Итальянская новелла XX века. М.: Худож. лит., 1969), написавшего два десятка книг, среди которых лишь два романа, остальные — сборники рассказов и очерков.

[2] МоntaIе Е. Auto da fé. Saggiatore, 1966. P. 23–24.

[3] Интересно отметить, что во время венецианских кинофестивалей 1930–1940-х годов, то есть во времена фашизма, именно Маротта рецензировал не допущенные к показу фильмы «вражеских держав», то есть английские, французские, советские, знакомя читателей хотя бы с их сюжетами и создателями.

[4] Святой Януарий считается покровителем Неаполя.

[5] «Реальность, — пишет в одном из рассказов Маротта, — это всего лишь эфемерный предлог, который отвлекает нас от того, что нам мерещится».

[6] В о С. Prefazione//Mаrоtta G. L'oro di Napoli. Bompiani, 1967. P. 7.

[7] В Неаполе существует поверье, что дотронуться до горба — к счастью.

[8] Сандокан и Янес — герои многочисленных книг итальянского детского писателя Эмилио Салгари (1863–1911).

[9] Даяки — население Малайзии, где происходило действие рассказов Салгари.

[10] Пурита — чистота (ит.) .

[11] Матердеи — Божья матерь (лат.).

[12] Серино — источник в окрестностях Неаполя.

[13] Имеется в виду вековая нищета неаполитанского плебса, долго жившего под властью Бурбонов.

[14] Начало католической молитвы.

[15] Пьедигротта — народный неаполитанский праздник с фейерверками и оркестром, в котором преобладают всякого рода трубы, устраиваемый в ночь с 7 на 8 октября.

[16] Нисида — по-гречески означает «островок».

[17] Поджореале — кладбище в Неаполе.

[18] Святые, которым возносят молитвы о какой-то вполне конкретной помощи; в благодарность за полученную помощь прихожанин дарит церкви статуэтку данного святого или его живописное изображение, которые и называются приношениями ex voto.

[19] Моя вина, грешен (лат.).

[20] Имеется в виду Фердинанд II Арагонский (1467–1496), неаполитанский король; умер в двадцать девять лет, не вынеся тягот непрекращающихся войн.

[21] Гасильник — конусообразный колпак на длинной ручке, с помощью которого гасят свечи в церкви.

[22] Лигурийское море — это как бы северное продолжение Неаполитанского залива (Тирренского моря).

[23] Моццарелла — свежий, несозревший сыр.

[24] Макароны, запеченные с маслом, белым соусом и пармезаном (сорт сыра) (фр.) .

[25] Певцов (лат.) .

[26] Италия вступила в первую мировую войну в 1915 году.

[27] Имеется в виду битва при Капоретто (24 сентября 1917 года), в которой итальянские войска были разгромлены австро-венграми.

[28] Палата труда — в Италии территориальное объединение трудящихся.

[29] Бернини Лоренцо (1598–1680) — выдающийся итальянский скульптор, живописец и архитектор.

[30] Речь идет о написанной ранее книге Дж. Маротты «Неаполь-миллионер».

[31] Сальваторе Ди Джакомо (1860–1934) — итальянский поэт, драматург и новеллист, писавший на неаполитанском диалекте.

[32] Чезаре Беккариа (1738–1794) — итальянский просветитель, юрист, публицист.

[33] Площадь Собора (ит.) .

[34] Ренцо Риччи, Анн и бале Нинки — популярные итальянские актеры времен Муссолини.

[35] По библейской легенде, еврейский пророк Иона был проглочен морским чудовищем и через три дня был выброшен им обратно живым.

[36] Святой Бернардин Сиенский — святой римской церкви, прославившийся своим самоотвержением во время чумы (1400), потом строгой монашеской жизнью и управлением францисканским орденом.

[37] Небольшой площади (ит.) .

[38] Гибеллины — политическое направление в Италии XII–XV веков, возникшее в связи с борьбой за господство в Италии между «Священной Римской империей» и папством. Гибеллины в этой борьбе поддерживали интересы императора и феодалов.

[39] Гвельфы — политическая партия в Италии XII–XV веков, соперничавшая с гибеллинами. Гвельфы поддерживали римских пап в их борьбе за власть против императоров «Священной Римской империи».

[40] Джолитти Джованни (1842–1928) — итальянский политический деятель.

[41] Майя — в античной мифологии горная нимфа, родившая от Зевса (Юпитера) сына Гермеса (Меркурия).

[42] «Фуникули-фуникула» — известная неаполитанская песня.

[43] «Тангейзер» (1844) — опера немецкого композитора Рихарда Вагнера (1813–1883).

[44] Sorella mia ( ит. ) — сестра моя.

[45] Бассо — в Неаполе жилое помещение без окон с застекленной дверью на уровне тротуара.

[46] То же самое (лат.) .

[47] Пассаж — крытый участок улицы в центре Милана рядом с собором, где расположено множество торговых заведений.

[48] Игра слов: campagna по-итальянски значит «деревня», а также «военная кампания, поход».

[49] Кларк Гейбл (1901–1960) и Джоан Кроуфорд (1908–1977) — популярные американские киноактеры.

[50] Мондадори — знаменитое итальянское издательство, названное по имени владельца.

[51] Фраккароли Арнальдо (1883–1956) — журналист и писатель, редактор газеты «Коррьере делла сера», в которой сотрудничал Маротта.

[52] Резина и Пульяно — окрестности Неаполя.

[53] Маротта иронизирует над названием улицы, употребляя его в женской форме Санта-Бабила (святая Бабила), тогда как она названа в честь конкретного исторического лица — святого Бабилы (III в.), христианского мученика, епископа города Антиохии.

[54] Белой горячке (лат.).

[55] Ступайте, служба окончена (лат.) .

[56] То есть мая, во время которого происходят богослужения, связанные с культом богородицы.

[57] Лаванья (lavagna) — по-итальянски значит прачечная.

[58] Сотторипа — это нижняя, береговая, самая старинная часть Генуи. Впечатление подземелья создается многочисленными аркадами и крытыми улицами.

[59] Намек на пять хлебов и две рыбы, которыми Иисус накормил голодных (Евангелие от Матфея, 14:16–20).

[60] Альбаро — самый фешенебельный пляж Генуи.

[61] Вязальщицы (фр.) .

[62] Стальено — кладбище в Генуе.

[63] Узкоколейке (фр.) .

[64] Фамилия Москато означает по-итальянски «мускат» — сорт винограда и вина.

[65] Мадзини Джузеппе (1805–1872) — итальянский политический деятель, вождь республиканско-демократического крыла освободительного движения Рисорджименто.

[66] Мандзони Алессандро (1785–1873) — итальянский писатель.

[67] Мидас — царь Фригии (738–696 до н.э.), по легенде, наделенный даром обращать в золото все, к чему бы он ни прикасался.

[68] Чичилло — фамильярная форма имени Франческо.

[69] Битонто — город в провинции Бари.

[70] Здесь : бюджет (лат.) .

[71] Перечисляются улицы и районы Неаполя.

[72] Здесь : трюке (фр.).

[73] Мондрагоне — город в Неаполитанской провинции.

[74] Каморристы — члены каморры, преступной организации в Неаполе, подобной сицилийской мафии .

[75] Свевы — представители античного германского племени.

[76] Каллиопа — в греческой мифологии одна из девяти муз, покровительница эпической поэзии.

[77] Аэды — античные певцы, сочинявшие и исполнявшие эпические песни.

[78] Положение обязывает (фр.).

[79] Авеллино — город в 97 км от Неаполя.

[80] Либеччо — юго-западный ветер из Ливии.

[81] «Сказки сказок» (неаполитан. диал.) .

[82] Ирпиния — географическая область Италии недалеко от Неаполя.

[83] Кавалер — почетное звание в Италии.

[84] Святая вода (ит.) .

[85] Командор — высшее звание в Италии, присваиваемое за заслуги перед государством в области экономики, науки и культуры.

[86] Бенедетто Кроче (1866–1952) — итальянский философ, историк, политический деятель.

[87] Мафусаил — в библейской мифологии дед Ноя, проживший девятьсот шестьдесят девять лет.

Содержание