Безумства молодости

Если, положим, мне уже сейчас удастся купить себе место на кладбище (думаю, они продаются, и даже в рассрочку), то надо хорошенько подумать, как бы это поинтереснее оформить мою будущую могилу.

Мне претит великолепная никчемность цветов, и если бы меня попросили дать им определение, то я, не раздумывая, сказал бы так: цветы — это растения, которые не трудятся. Да, да. Сравните, скажем, горный хребет и плодоносный сад. Так вот, цветы — это все равно что бесплодные горы. Позволю себе заметить, что гораздо больше, нежели бездельницы розы, мне по душе трудолюбивые овощи.

Итак, решено: не бывать цветам у меня на могиле; уж лучше пусть лежат на ней белые и черные камешки, которыми смогут забавляться мои дети, пока их мать будет молиться и сокрушаться или, наоборот, тихо радоваться. Словом, хочу, чтобы была галька. На солнце она переливается теплыми тонами, а в дождь блестит, словно обсосанные леденцы.

И вот на днях у меня состоялся разговор со служащим похоронного бюро; как мужчина мужчине, я выкладывал ему свои соображения, а он брал их на заметку так, будто записывал предписания врача.

— Желаете ли вы, чтобы вас похоронили в вечернем костюме?

— Ничего подобного: в непромокаемом плаще, резиновых галошах и рубашке а-ля Робеспьер. Никаких воротников, вы же понимаете, что уже через несколько дней он будет болтаться вокруг моей высохшей шеи.

— Совершенно справедливо. А как насчет надгробной речи? Не хотите ли распорядиться, как должен выглядеть оратор?

— Да, конечно. Все равно, кто это будет, лишь бы он заикался и говорил долго. А еще — черные круги под глазами, рыжие волосы, нервный тик и сломанный зуб впереди. Мне хотелось бы, чтобы у друзей, которые придут отдать мне последний долг, в какой-то момент возникло желание оказаться на моем месте. Не знаю, понятно ли я излагаю.

— Все понятно. А что касается гроба, какую форму вы предпочитаете?

— Спиралевидную.

— Спиралевидную, я вас правильно понял?

— Именно, в молодости я выступал в цирке, изображал там человека-змею.

— Понимаю. А гвозди с какими шляпками?

— Никаких гвоздей, пусть захлопывается, как автомобильный багажник.

— Желаете какую-нибудь надпись или вашу монограмму?

— Нет, псевдоним, который я вам назову, и уведомление на видном месте.

— Какое же?

— «Открывать здесь!»

— Отлично. Что-нибудь еще по части гроба?

— Да, еще попрошу кнопку электрического звонка, установленного в будке кладбищенского сторожа. Спасибо.

— Пожалуйста. А как насчет памятника?

— Памятник будет в виде черного кота, перебегающего дорогу скульптурному изображению меня самого. Или нет, может быть, лучше установить на могиле говорящие весы, которые привлекали бы внимание посетителей. Люди будут становиться на их площадку и слышать мой голос: «Шестьдесят шесть кило. Сердечный привет и наилучшие пожелания от Джузеппе Маротты. Следите за своим весом, друзья, а для этого почаще приходите сюда». Идет? Я принципиально против моего изображения в мраморе или в бронзе, хотя это, должно быть, и выгодно вашей фирме. Если хотите знать, я вообще противник всякой там монументальности. К тому же памятники сильно увеличивают нагрузку на могилы, грузоподъемность которых, по-моему, весьма ограничена. Вы меня понимаете? Как с точки зрения эстетики, так и в смысле полезности надгробные монументы напоминают мне пресс-папье. Да разве вы сами на своем профессиональном жаргоне не называете их «пресс-покойники»?

— По правде говоря, нет… Но если вы так считаете, то каковы будут ваши пожелания по поводу внешнего оформления могилы?

— Простой камень с высеченными на нем буквами.

— Так. А какой текст?

— Вот в этом-то и загвоздка. Я думаю над ним уже не один месяц. Терпеть не могу набившие оскомину чрезмерные восхваления. Не привлекают меня и какие-либо экстравагантные новшества. Вот на далеких островах мне довелось побывать на кладбищах и повидать там надгробные плиты, на которых высечена разная полезная информация, например, почтовые тарифы, часы работы государственных учреждений и тому подобное. Ах, эти экзотические кладбища с бамбуковыми оградами, где при выходе можно прочитать что-нибудь вроде: «Вы ничего не забыли? Прежде чем выйти отсюда, удостоверьтесь, что вы еще живы».

— Прошу прощения, но я хотел бы напомнить, что жду вашего решения насчет эпитафии.

— Ну хорошо. Наверху в одну строку: «Долго не задерживаться». Посередине: имя и фамилия. А внизу… возможно, какой-нибудь интересный кроссворд или что-нибудь в этом роде для любителей всяких там ребусов и шарад. Что вы на это скажете?

— Если вам так угодно, не вижу в том никаких трудностей.

— Дайте подумать. Не хотелось бы мне обращаться только к узкому кругу людей с определенными склонностями. Я за сюжеты, интересные для всех. Вот, к примеру, можно было бы указать симптомы болезни, от которой я умру, а также фамилию и адрес моего лечащего врача.

— Неплохая мысль. Это все?

— Теперь, кажется, все.

Мы обменялись рукопожатием. Я полюбопытствовал, не слишком ли удивил его своим заказом, и услышал в ответ, что нисколько, ведь у каждого могут быть свои оригинальные намерения по поводу собственного погребения. Мы посмотрели друг на друга, и он вежливо попросил у меня позволения предположить, что мне еще нет и тридцати. Получив утвердительный ответ, он сказал:

— Чему ж тут удивляться? Вы еще слишком молодой и, так сказать, неопытный покойник. В ваши годы кто не мечтает произвести переворот в старом похоронном ритуале и открыть новую погребальную эру. Да только пройдет время, и в пятьдесят вы предпочтете примерно такую эпитафию: «Здесь покоится доктор, кавалер Джузеппе Маротта, приват-доцент университета Павии. С его внезапной кончиной родина, семья и высшая школа понесли невосполнимую утрату и т.д., и т.п.» Вот так, а теперь — прощайте!

Мы поспорили еще некоторое время и расстались довольные друг другом.

 

Деревья Кьянчано

В Кьянчано меня крайне поразили деревья. Приветливая, ласковая тосканская равнина вокруг городка, населенного лишь четыре месяца в году, полна самых разных деревьев, но есть деревья и деревья: таких, как в Кьянчано, мне не доводилось видеть нигде никогда. Это деревья, которые, кажется, глядят на нас и о чем-то расспрашивают, а мы глядим на них и их расспрашиваем; это деревья, которые хотят говорить с нами и слушают нас, деревья, рассказывающие о себе и расспрашивающие о нас, деревья, которые каются сами и исповедуют нас. Прежде всего стоит поразмышлять о необычайном бытии этих деревьев. Родившиеся и выросшие в сезонном городке, который с середины июня до середины октября заполняется временными жителями, сверкающими автомобилями, утекающими, как вода сквозь пальцы, деньгами, письмами, телеграммами, телефонными разговорами, книгами, газетами и журналами, а потом на восемь месяцев становится пустынным, слепым, глухим и немым, запирается на все замки и засовы и засыпает летаргическим сном, эти деревья, по-моему, без особого труда научились отличать людей, у которых есть корни, от тех, у кого их нет. С первого же дня я ощутил проявление с их стороны той тайной, волшебной дружбы, которую они мне дарили, когда я был ребенком. «Деревья Кьянчано, — чуть было не закричал я, — так вы меня помните?»

Неважно, как они называются, как выглядят, какой у них наряд. К какому бы виду и семейству растительного мира они ни принадлежали, крепки ли они, молоды и красивы или совсем наоборот, для меня они просто деревья Кьянчано — и всё тут. Я называю их «сосны» и «кипарисы», больше никак. Сосна — вся легкая, воздушная, расширяющаяся, словно колокол, книзу, с острыми хвоинками, царапающими воздух; кипарис же — стройный, нарядный, с ветвями, плотно сомкнутыми вокруг невидимого ствола — души дерева, с остроконечной, как перо, верхушкой, пишущей на небе то, что диктует ветер. Сосны и кипарисы Кьянчано, помогите мне рассказать все о вас моим читателям, я хочу поведать им, хотя бы в общих чертах, свои и ваши мысли.

О чем же думают, за кем наблюдают, о ком судят-рядят деревья в парке водолечебницы Аква Санта? На площадках, на дорожках толпы людей, направляющихся от павильона с колоннами, где находится источник, на террасу или в тень рощицы. Какой-то священник сидит, вытянув ноги, под балдахином из зеленой листвы; он поставил свой стакан на землю и подпирает его большим пальцем босой ноги; когда он встает, чтобы пойти наполнить стакан, то кладет на скамью свою черную шляпу: это знак того, что место занято, и он внушает больший страх, чем дуло пистолета. Старая монашка садится на краешек скамьи и ставит рядом чемодан, огромное распятие кажется спящим у нее на груди ребенком. Сколько здесь монашек, утопающих в волнах черных, серых и синих одеяний! Они приезжают сюда третьим классом из самых дальних монастырей, бормоча свои «Аве Мария» и «Отче наш» и перебирая четки под мерный стук колес на стыках. Старушка-провинциалка с очками на кончике носа вяжет, чтобы не чувствовать себя совсем оторванной от крыльца родного дома где-нибудь в Арьяно-Ирпино или Серавалле-Скривии; у нее с собой шесть баулов и два термоса — таких запасов, думаю, хватит ей не на одну неделю. Вот маршал неведомо какого рода войск, желтый, как его мундир, скрюченный, мрачный и грозный. По его виду не поймешь, зачем он сюда приехал: то ли ради поправки подорванного здоровья, то ли в поисках предлога для развязывания боевых действий. А вот индус в тюрбане: долго добирался он сюда по морю из-за своей печени, вез ее так, как в давние времена предприимчивый и удачливый Марко Поло возил в его края всякие безделушки, которые обменивал на золото и алмазы во владениях Великого Хана. Ошалелый и изможденный комиссионер из Анконы или Беневенто, терзаемый сомнениями: горе ему горе, если чудодейственный источник обманет его надежды! Женщина-«вамп» в синих брюках и розовой майке, причесанная а-ля Марлон Брандо: скажите, деревья Кьянчано, смеется или плачет ее печень, когда она, покачивая бедрами, идет по дорожке под солнцем, как будто по сцене в лучах прожекторов? А вы, ребятишки, гоняющиеся друг за дружкой между столиками и скамейками, знаете ли вы, что такое печень?

Промышленники и принцы, министры и банкиры, толстые и обрюзгшие, подносят к глазам градуированные стаканчики, чтобы точно отмерить количество выпиваемой воды, а я и деревья Кьянчано слушаем, как скрипят и стонут под их тяжестью костыли надежды. Оркестрик наигрывает мелодии из оперетт, встречаемые жидкими аплодисментами: возможно, это подбадривают музыкантов их же родственники. Под звуки музыки сухой лист падает на дряблую руку пожилой дамы, увешанной драгоценностями; она смотрит на лужайку и гадает на зонтиках: голубые значат «да», розовые — «нет».

Раскроем же все карты, деревья Кьянчано. Слово, которое чаще всего слышится здесь, взмывает в воздух и цепляется за ваши чуткие ветви — это коротенькое и в то же время такое длинное слово «я». Вот говорит командор из Пармы: «Я в 1950-м выбросил в окошко все лекарства». «Я, мне кажется, возрождаюсь из собственного пепла», — заявляет галантерейщик из Бари. А владелец половины Палермо призывает: «Делайте так, как всегда делал я: в первый день не больше одного стакана». Я, я, я. «Я сказал жене: „Эльвира, у тебя даже характер изменился“». «Я клянусь вам, пища стала мне ненавистной… Я так страдал от камня величиной с гальку, а то и с булыжник… После разговора с врачом я…» И тому подобное. Сосны, кипарисы, дубы и магнолии Кьянчано! Это излюбленное здесь местоимение постоянно мельтешит в ваших кронах, отчего они сверкают и искрятся, словно сказочные новогодние елки.

Я разговаривал с деревьями и в Аква Санта, и на Римском бульваре, и на площади Италии, и беседы эти были то грустными, то веселыми. Не судите об этих людях по внешности, говорили мне деревья. Они надевают на себя все лучшее, что у них есть, они заполняют бары, кинотеатры, холлы отелей. «Этот рубин я купила в Париже… Я получил телеграмму от его превосходительства… Мое почтение, баронесса… До встречи за карточным столом…» Они смеются, украдкой смотрят на свое отражение в полированной мебели, но что кроется за всем этим? Эти люди прикидываются веселыми и жизнерадостными, тогда как на самом деле они грустные и подавленные. Их надо видеть ночью, когда они остаются наедине с собой у себя в спальне и, полуголые из-за духоты, рассматривают себя в зеркале. Ничего нового? Не проходит желтизна, эта постыдная отметина на еще молодом или уже увядшем лице? Не уменьшается тревожащее вздутие в правой части живота, где беззвучно трудится один из главнейших наших органов? Наступит ли снова приступ меланхолии, тоски и подозрительности? Термины «инфильтрат», «цирроз», «асцит» трепыхаются у нас на устах, словно птицы в силках. Поможет мне это лечение, спасет оно меня или нет? По ночам, говорили мне деревья Кьянчано, мы собираем вздохи и возносим их к небесам бесчисленными пальцами наших листьев. Однажды ночью, когда все уже спали, финансовый воротила Б. Дж., гроза четырех тысяч подчиненных, высунулся в окно и, всхлипывая, жалобно простонал: «Мама, умоляю, помоги мне».

Я уже говорил, что были у меня с деревьями Кьянчано разговоры на самые разные темы. Болезнь печени, рассуждали мы, может быть причиной многих поступков человека. Она вливает в наше тело неведомые нам яды, замутняет рассудок, постепенно отравляет нашу кровь. В двадцать лет, когда кровь в наших жилах была еще совсем чистой, нами владели смелые и благородные порывы и устремления. Тогда мы любили всех и вся, внимали святым и поэтам и даже старались подражать им (может, не очень удачно, но все же). А что же теперь, когда возраст дает о себе знать и доктора направляют нас в Кьянчано? Сколько зависти, злости, козней, утонченного коварства, циничной подлости, сколько вспышек гнева, холодной или обжигающей ненависти, сколько преступлений обусловлены болезнью печени! И это для нее, для ее исцеления из сердца земли, куда сам господь их поместил, вырываются на поверхность чудодейственные воды Кьянчано. Это архангел Гавриил бросается на Люцифера, держа в руке волшебное водяное оружие, которое изгоняет бесов и исцеляет. Может, стоит заняться статистикой и подсчитать, скольким людям вода Кьянчано, выпитая мелкими глотками из градуированных стаканов, принесла облегчение, сколько их раскаялось в содеянном зле, забыло обиды и вновь обрело любовь к ближнему? Наше извечное и часто отрицаемое родство с ангелами бурлит и пузырится в воде из источника Аква Санта. Сосна возле террасы прошептала мне на ухо: «Если бы некоторые люди — от Каина до Ирода, Нерона, Марата и Гитлера — прилежно приезжали сюда, как это делают биржевой маклер Росси и перчаточник Петракконе, то наверняка ход истории был бы иным».

Мы очень много говорили обо всем этом — деревья Кьянчано и я.