Итальянское чудо

Сегодня у нас над Паллонетто небо ясное, воздух ледяной, солнце выдается по ложечке, как лекарство, а ветер колет щеки, словно кактус. Хоть бы кто прикончил январь месяц, до того он отвратителен! Мы догадываемся, что в районе виа Партенопе уже нет волн, а только барашки, как бигуди, — силу моря умеряет трамонтана, проносящаяся над самой водой и выравнивающая ее поверхность, словно серпом. Это самое плохое время для рыбной ловли, просто разорение для родителей маленького Галеоты: им не найти ни капли мутной воды, где можно было бы попробовать половить рыбку. А личным торговцам разве легче? Спросите у дона Фульвио Кардилло, которому так и не удалось сбыть крохотную партию записных книжек с календарем, несмотря на то, что он проработал целый месяц, переправляя пятерку на шестерку в дате «1952». Этот каторжный труд по модернизации принес бы ему девяносто процентов прибыли на единицу продукции, окажись обитатели Реттифило немного иными, но тут уж ничего не попишешь — календари их интересовали примерно так же, как прошлогодний снег. Что же касается вдовы Капеццуто, то свою жалкую пенсию она получит только в субботу, а дону Леопольдо Индзерре жена не дала двести лир на сигареты. В общем, день такой, что об удаче смешно и говорить, и если бы он вдруг приобрел человеческий облик, так любой обитатель Паллонетто с величайшим удовольствием выцарапал бы ему глаза. И вот в такое время ночной сторож Какаче откладывает газету и заявляет:

— Италия в наши дни представляет собой уникальное явление в мировом масштабе. Везде, милые мои, только и говорят, что об «итальянском чуде».

Донна Джулия Капеццуто нехотя вступает в разговор и спрашивает:

— Это вы о каком чуде — о превращении крови святого Януария? Так это уж когда было. Посмотрите, может, вам дали старую газету?

— Я попросил бы избавить меня от ваших глупостей. Чудо, о котором я говорю, заставляет весь мир замереть с открытым ртом, поскольку природа его — финансовая, экономическая и в конечном счете — социальная. Дело в том, донна Джулия, что после войны мы, как говорят в Неаполе, сидели по самые уши кое в чем и в сорок пятом были похожи на полуголого оборванца, который валялся в грязи и тянул руку за милостыней. Можете спросить у кого угодно, и вам скажут, что мы вызывали жалость и отвращение. А теперь у нас есть все — междугородные автобусы, поезда, заводы, небоскребы, подземные переходы, Дед Мороз, фейерверки на побережье, выборы, музыкальные автоматы, религия, достоинство и богатство, так что вся заграница смотрит да повторяет: «Вот это да… Как только им это удалось?» Дон Леопольдо, представьте себе, наша лира сейчас одна из самых твердых валют в мире, и в Лондоне или Нью-Йорке все так прямо и говорят: «Вы что, собираетесь платить в долларах или фунтах? Нет-нет, прошу вас — только в итальянских лирах». Разве же это не чудо?! Куда бы вы ни попали, везде триумф итальянского кино, итальянской моды, итальянских автомобилей, песен и пиццы. Да по способности восстанавливать силы с нами ни одна нация и сравниться-то не может, да мы…

Стоп. Какаче, опьяненный возбуждающими заявлениями прессы, вдруг заметил, что вдова Капеццуто побледнела и лицо ее исказилось гримасой. Ночной сторож замолкает, а донна Джулия, раздувшись от негодования, как пузырь, пронзительно визжит:

— Дон Вито, перестаньте, а то, бог свидетель, я вам такое скажу… Да как же это — вы поливаете грязью сорок пятый, а ведь больше никогда на Паллонетто не знали сытости и покоя, кроме как при оккупации! Как вы можете такое говорить, когда на каждого из нас приходилось тогда по одному американцу итальянского происхождения, и все они были набиты мукой, шоколадом, консервами и сигаретами «Честерфильд»! А какое было к нам отношение! Меня и моего бедного Винченцо, пока он еще был жив, они просто обожали, клялись, что таких макарон и чечевицы, как у нас, им никогда не доводилось пробовать, пили все, даже уксус, и всегда платили вовремя. Я помню, как Винченцо — вечная ему память — говорил: «Для Неаполя это позорное поражение — истинное благо».

Ночной сторож Какаче негодует:

— Вы рассуждаете, как, с позволения сказать, недоразвитое существо, как раб, как животное…

— А как же иначе-то, дон Вито, ведь кто я такая? Вот уже три дня я ем такие червивые бобы, что на них ни одна свинья смотреть не станет. И на кой мне ваши подземные переходы и небоскребы, если я с Паллонетто никуда не выхожу, не спускаюсь и не поднимаюсь? Где вы здесь видите итальянское чудо? В каждом углу грязи по колено, мы заживо гнием от сырости, а уж мышей и тараканов сколько развелось, да каких здоровых — никогда таких не было. Вчера у донны Терезы Мигоне описали мебель, а если кто захочет получить свидетельство о бедности, так ему придется сунуть пять тысяч судебному исполнителю, иначе тот и пальцем не пошевельнет. Просто смешно — мы уже дошли до того, что для получения пособия по бедности надо иметь деньжата, да и не маленькие!

Дон Фульвио Кардилло, жуя алоэ, подает голос:

— Вы правы, присоединяюсь. Дон Вито, постарайтесь понять: итальянское чудо, о котором не знают в Паллонетто, либо не чудо, либо не итальянское. Я лично не желаю новой войны и оккупации, но факт есть факт — только национальные бедствия способны слегка повысить уровень нашего благосостояния. Подумайте сами, все мы без исключения похожи на могильщиков: чем больше народу помирает, тем лучше у нас идут дела, вот и ждем мора…

Дон Леопольдо Индзерра, изящно помахивая воображаемой сигаретой, зажатой между указательным и средним пальцами, выступает в поддержку дона Фульвио:

— Браво, пусть меня повесят, но я, дорогой дон Вито, придерживаюсь такого же мнения. Откровенность за откровенность: в подземных переходах я задыхаюсь, а на небоскребы не могу смотреть — давление подскакивает, так что я сторонник золотой середины — чтоб и Неаполь похорошел, и Паллонетто в накладе не остался. А если нет, так пусть нас с полной выкладкой отправят куда-нибудь к папуасам, покроют татуировкой и проденут в нос кольцо, как дикарям.

Армандуччо Галеота с сарказмом замечает:

— Вы так прекрасно говорите, дон Леопольдо, что я как будто все это вижу… Кстати, может, там и еще одно чудо случится — время от времени вас сумеют заставить работать.

Вечный безработный, прекрасный, как бог, парирует:

— Заруби себе на носу, что моя хозяйка по двенадцать часов в день гнет спину над шитьем перчаток, и этого едва хватает на жизнь. А если она мучается от ревности или злится, когда я ухожу из дома, моей вины в этом нет. Так уж женщины устроены, тут ничего не сделать. Сам увидишь, когда обзаведешься супругой.

— Допустим, это так, дорогой дон Леопольдо, но кто польстится на Армандуччо-половинку? Я тут подсылал кое-кого к Мариаграции, дочке угольщика Квинтьери, а раз вечером на Кьятамоне и сам к ней подошел… Она мне тогда сказала: «Это, говорит, большая честь, но вы уж не обижайтесь, мне нужен парень, так сказать, без изъянов». — «Это говорю, конечно, это вы правильно говорите, но у меня мысль-то как раз потому и возникла, что и у вас — только прошу, поймите меня правильно — имеется небольшой горбик…» А она заявляет: «Вот именно, если сложить два изъяна, так и получится еще один, а ведь речь идет о судьбе новой семьи!» Донна Джулия, дорогая моя, раз Мариаграциа не уступила, значит, я еще свободный человек, так не окажете ли честь?..

Мы хохочем, представив, как будет выглядеть Армандуччо рядом с дородной вдовой — такая супруга просто сметет его с лица земли, как лавина. Но мы забыли о доне Вито Какаче, который молча страдает в пламени сомнений и раздумий. Неожиданно он вздымает к небу руку жестом Исуса Навина, останавливающего солнце, и разражается обличительной речью:

— Так, значит, итальянского чуда, по-вашему, не существует? А по каким таким причинам, позвольте спросить? Да потому, что оно обошло Паллонетто! Вы, следовательно, верите только в такие чудеса, которые приносят вам выгоду, и воскрешение Лазаря будете оспаривать на том основании, что оно, дескать, не соблаговолило произойти здесь! Да и вообще, все вы ограниченные, как бараны!

Дон Фульвио Кардилло, явно оскорбленный, не выдерживает:

— Потрудитесь выбирать выражения, дон Вито! А что касается умственных способностей, так вам до меня очень и очень далеко.

— До вас? Господи боже, да по сравнению с вами я Бенедетто Кроче.

Черт побери, если не вмешаться, то все — прощай покой, и мы только что не на руках укачиваем дона Вито и дона Фульвио, лишь бы угомонились. Наверно, это ветер с гор — холодный, резкий, раздражающий — действует на нервы. Донна Бриджида Какаче старается разжечь кучку серого древесного угля в старом тазу — дай нам, Господи, почувствовать сегодня горячее дыхание золы! На улице петух донны Ольги Паломмы (у него даже прозвище есть — «ветреник») с невозмутимым видом преследует принадлежащую семейству Манкузо курицу. Бедняжка вся какая-то взъерошенная и непохожая на себя — с утра «ветреник» уже раз десять добился ее благосклонности, но так и не в силах поверить в реальность происшедшего. Дребезжащие звуки пианино маленькими порциями прилетают к нам от Санта-Лючии, чтобы сообщить: «Я хочу приковать тебя к песчинке…» Донна Джулия Капеццуто расправляет необъятную юбку, стремясь сохранить в ней как можно больше тепла, которое удается извлечь из импровизированного очага, кладет руку на локоть нахмурившемуся Какаче, вздыхает и мягко возвращается к сути дела:

— К сожалению, дон Бито, вышло недоразумение, давайте вместе рассудим: ваш пример с Лазарем совсем не к месту — его чудесное воскрешение относится к вере и к душе, а итальянское чудо, если судить по газетам, заключается в автомобилях, роскошных домах, торговле и огромных доходах. Ясно, что не все мы имеем гражданское право воскреснуть по мановению руки божьей, но право на лучшее существование, право на кусок хлеба побольше и не столь тяжко достающийся — если такое вообще бывает — должны иметь все. И давайте скажем это в лицо Италии открыто и честно. Какое мне дело, что какая-нибудь улица в Неаполе стала ну прямо как картинка? Мне от этого, дон Вито, только хуже, и если б я по ней ходила (слава богу, что я в таких местах не бываю), то сердце мое обливалось бы кровью от мысли о нищете и убожестве Паллонетто, поверьте! Да я шагу отсюда не сделаю, лишь бы не унижаться и не чувствовать себя хуже, чем я есть, среди этих блестящих господ и сияющих витрин. Я достаточно ясно выразилась?

Ночной сторож угрюмо продолжает гнуть свое:

— Куда уж яснее. Все дело в том, что вы — не итальянцы, да и не заслуживаете чести называться ими. Ваша национальная принадлежность не имеет для вас значения, вы не понимаете ни формы, ни содержания этого понятия — родину ведь на зуб не попробуешь. Вы никогда не смогли бы пойти на смерть, как Чезаре Баттиста и Фабио Фильци, вы бы заорали: «Ну нет, либо все, либо никто!» Ну а дальше что? Мы хотим соревноваться с Англией или с Францией, со странами, где каждый гражданин произносит «я — британец» или «я — француз» с таким видом, словно сообщает о том, что он — миллионер. Да, хотим, но попозже. У вас нет веры, ладно, бог с ней, но ведь у вас и надежды нет — вот в чем весь позор. А вот я лично не сомневаюсь, что итальянское чудо придет и в Паллонетто.

Дон Леопольдо Индзерра, уязвленный до глубины души, иронически замечает:

— Ты слышал, Армандуччо? Завяжи узелок, да покрепче, а то забудешь рассказать это детям твоих детей, когда они родятся.

Дон Вито намеревается дать ответ, но на этот раз ему мешает его собственная супруга, которая хочет поменять тему. Впрочем, разговор, несмотря на ее усилия, возвращается к тому же, и донна Бриджида ставит мужа перед новым фактом:

— Подумай лучше, где достать свечку, а то сегодня, пока ты спал, отключили свет.

Голос у донны Бриджиды пронзительный, как визг пилы. Ночной сторож так и подпрыгивает на месте. Мы молчим. Ох уж этот ветер с гор — слабый огонек в проржавевшем тазу погас, и только кучка почти совершенно белого пепла осталась на дне. Она напоминает глаз Мафусаила.

 

Мафиози вчера и сегодня

Ну до чего же обидно — в мае у нас бывает такой ветер и ливни, что впору снова разжигать костры, как в день святого Антония, клочок неба над Паллонетто приобретает устойчивый свинцовый цвет, а внизу, в районе виа Партенопе, шумит море, в которое вонзаются молнии, промахнувшись по убегающим от грозы кораблям. Что касается газеты, которую дон Вито Какаче наконец дочитал, то она почти целиком посвящена материалам о ходе рассмотрения апелляции, поданной Пупеттой Марески. Не то чтоб это была самая свежая новость, но четыре года назад, когда как раз в это время состоялось знаменитое слушание в суде присяжных, дон Вито от комментариев отказался. В те дни Неаполь буквально раскололся на «пупеттистов» и «антипупеттистов», даже уличные мальчишки обнаглели до того, что каждый высказывался по поводу секретов новой каморры, так что дон Вито не рискнул разжигать конфликт еще и между нами и счел за лучшее промолчать.

Впрочем, сейчас, когда погода как на альпийском перевале, разогреться в столь ученом споре было бы неплохо. Нахмуря брови, ночной сторож восклицает:

— Бедный Неаполь! Какой позор!

Донна Джулия Капеццуто, которая с головой закуталась в шаль, сонно спрашивает:

— А в чем… э-э-э… собственно, дело?

Дон Вито просто поражен:

— Как? Вы ничего не знаете? Господи, а ведь я был готов поклясться, что вы ярая пупеттистка.

— Я? Да что это за пупеттисты? Вы меня знаете — я ни во что такое не суюсь, и жизнь моя вся на виду — дом, хозяйство, церковь. Так что, милый мой, уж будьте любезны, объясните, в чем все-таки дело и что это за чертовщина такая — пупеттизм.

— Это… ну… господи ты боже мой, это — моральная поддержка, оказываемая Пупетте Мареска, убившей мафиози Антонио Эспозито, который, по слухам, руками некоего Гаэтано Орландо спровадил на тот свет ее мужа.

— А муж кто был?

— Тоже мафиози, по прозвищу Большой Паскуале из Нолы. Представьте себе здоровенного детину, просто воплощение силы и ярости, контролирующего контрабанду сигарет и торговлю фруктами, — Гаэтано Орландо всадил в него пулю как раз в тот момент, когда он бесплатно лакомился апельсинами, а с Пупеттой они были женаты уже несколько месяцев.

— Одну минутку, дон Вито, а что, она блондинка или брюнетка, эта женщина?

— То есть как блондинка или брюнетка? При чем здесь это?

— Ну, это я спросила для приговора. Представим себя на месте присяжных. Если эта Пупетта — блондинка, то я добавила бы еще «заранее обдуманные намерения». И в еде, дон Вито, блондинки предпочитают холодные закуски, а брюнетки — чтоб было с пылу с жару.

Ночной сторож крестится, не в силах скрыть изумления:

— Во имя отца и сына и святого духа! Да что это за способ у вас применять закон… Вы вообще понимаете, что говорите?

Донна Джулия Капеццуто с сарказмом отвечает:

— А ваше правосудие, когда не продохнуть от лжесвидетельств, а судейские только все карты путают — оно что, лучше ли?

Дон Вито теряет терпение:

— Уф-ф… Вся беда в том, что цепь этих гнусных убийств кладет пятно на репутацию Неаполя. По всей Италии только и разговоров, что о пальбе на корсо Новара, а мы поголовно выглядим какими-то головорезами.

Дон Фульвио Кардилло негодует:

— Прошу вас, не надо впадать в крайности. Вот, например, сотворение мира, уважаемый дон Вито, — мы имеем господа бога, который без греха, но мы имеем также и дьявола. Так позвольте спросить: что, по-вашему, существование сатаны бросает тень на божественное творение?

Вечный безработный дон Леопольдо Индзерра примирительно замечает:

— В конце концов, как ни крути, каждый рано или поздно помрет от чего-нибудь — крестьянин может наступить на грабли и загнуться от столбняка, рабочего затянет в трансмиссию, рыбак потонет, а мафиози повстречается на узенькой дорожке с тем, кому суждено проделать в нем пару дырок, и все, прощайте.

Армандуччо Галеота, глядя на свои костыли, крест-накрест сложенные на земле, заявляет:

— Бессмертны только вы, который абсолютно ничего не делает, так что примите поздравления и наилучшие пожелания!

Уличный продавец календарей Кардилло снова вступает в разговор:

— Э, милые мои, не будем слишком драматизировать ситуацию. Ведь что получилось в результате всего этого: двое из мафии на том свете и еще двое — за решеткой. А что по этому поводу говорится в народе? На все воля божья; чему быть — того не миновать; сколько веревочка ни вейся… Что, в других местах нет преступников? Морги, больницы, суды и исправительные дома в Риме, Милане, Турине, Генуе и Болонье — они что, пустые? Стыдно не это, а то, что неаполитанский мафиози вырождается и скатывается все ниже и ниже.

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду то, что он уже не тот, что прежде, когда про него играли спектакли и пели песни. Давайте сравним гнусность сегодняшних с достоинством и изяществом тогдашних. Вы хоть и служитель закона, дон Вито, но такому мафиози, как дон Акилле Мистика, должны были бы просто поклониться, окажись он сейчас среди нас. Он был, так сказать, символом и украшением Сан Джованни в Тедуччо, и когда он опускал дубинку на вашу голову, это было все равно как епископское благословение — спокойно, торжественно, с чувством, безошибочно, так что казалось — рука судьбы! Да это было просто счастьем, когда вам ломал кости такой мафиози, как дон Акилле Мистика!

Донна Джулия живо заинтересовалась:

— А вы его знали, дон Фульвио?

— Да, к сожалению. Я тогда был еще ребенком, но слушал, что люди говорят, и могу сказать, что знаю о нем все. Начал он свою карьеру на Мачелло, контролируя торговлю рогатым скотом и общественный порядок в широком смысле слова, так что столкновение с бесспорным главой местной мафии доном Чиччо Дезидерио — тот был старше и пользовался большим авторитетом, — было совершенно неизбежно. И вот они встретились для «объяснения»… Дон Акилле снимает шляпу в знак приветствия и говорит: «При всем моем к вам уважении, почтеннейший дон Чиччо, должен заметить, что молодым тоже надо как-то жить», а дон Чиччо в свою очередь в высшей степени любезно здоровается и заявляет ему следующее: «Безусловно. Но с моего одобрения. Так что если кто из молодых моего согласия не получит, то лучше ему сидеть тихо и держаться за материну юбку». Дона Акилле эти слова поразили в самое сердце, но он, как положено, и глазом не моргнул, а просто снял еще раз шляпу и сказал: «Именно к вам, дон Чиччо, я и обращаюсь с подобной просьбой и прошу мне позволить работать на Мачелло. Окажете вы мне такую честь или нет?» «Вряд ли», — задумчиво ответил седовласый патриарх. Дон Акилле слегка нахмурился и говорит: «Ну, коли так, дон Чиччо, то не откажитесь встретиться со мной сегодня ночью, около часа, на Кваттровие в Поджореале. Надеюсь, это не нарушит ваши планы?» А Дезидерио в ответ любезно замечает: «С большим удовольствием, дон Акилле, какой может быть разговор. Молодежь либо взрослеет, либо уж нет… Хочу, кстати, одобрить выбор места — до кладбища рукой подать. До встречи, дон Акилле, желаю вам всего хорошего».

Армандуччо Галеота, дрожа от восторга, выкрикивает:

— И они встретились?

— Точно в назначенное время. Боже, какая была ночь! Весь цвет неаполитанской каморры наблюдал эту сцену с почтительного расстояния. Первым явился дон Акилле Мистика, прислонился к дереву и начал одну за другой зажигать спички, чтобы дону Чиччо легче было его заметить. Кроме того, он время от времени кричал: «Я здесь, дон Чиччо, здесь!» Не прошло и пяти минут, как все заметили какой-то огонек — это был Дезидерио с фонарем в руке. Ставит он свой фонарь на камень так, что свет падает прямо на него, поднимает над головой дубинку размером с молодое деревце и говорит: «Помолись своему святому, сын мой, да подходи поближе!» — «Дубинки у меня нет, дон Чиччо, но знайте — есть пистолет, и да поможет вам бог!» — заботливо отвечает дон Акилле. Тут дон Чиччо отбрасывает дубинку и достает в свою очередь револьвер: «Не будем болтать понапрасну, стреляй!» Ну, дон Вито, что скажете? Это были люди слова, люди чести! Когда у них кончились патроны, дон Чиччо, слегка раненный в руку, опять взял дубинку и спросил: «А сейчас, мой милый, что ты будешь делать?» — «То, для чего я захватил вот это», — вежливо ответил дон Акилле, вытащил из-за пояса нож размером с небольшую саблю и медленно пошел вперед, держа его слегка на отлете, как нож для разрезания бумаги.

В этом месте рассказа уличный продавец календарей позволяет себе передышку, во время которой мы все сидим, затаив дыхание. Донна Бриджида Какаче возвращается из Санта-Лючии с кульком бобов и мушмулы. Хоть бы догадалась облегчить наши страждущие души и угостила! Идет дождь, косой, противный, как в ту ночь, когда дон Акилле Мистика крался между платанами с «пером» в руке. Армандуччо Галеота умоляет:

— Дон Фульвио, пожалуйста, ну что же было дальше, чем кончилось дело в Поджореале? Кто победил?

— Никто, парень, никто. Все мафиози, до глубины души тронутые благородством и смелостью этих необыкновенных представителей каморры, подбежали к ним и обратились к дону Чиччо Дезидерио с такими словами: «Дон Чиччо, мы вас смиренно просим сделать исключение для дона Акилле, ибо он доказал, что достоин всяческого уважения».

— А он что?

— А он подумал немного и от всей души заявил: «Дон Акилле, не скрою — вы мне здорово понравились, так что я не по принуждению, а от всего сердца предоставляю вам, начиная с сегодняшнего дня, свободу действий на всем Мачелло, кроме, разумеется, тех участков, которые контролирую сам». Они обнялись, расцеловались и стали жить в счастии и довольстве, пока их не убрали с пути соперники или преклонный возраст не помешал заниматься делами… Надо будет справиться у кого-нибудь, а то что-то я подзабыл, что с ними стало.

Дон Вито Какаче презрительно возражает:

— Честный он или нечестный, бандит есть бандит!

— Глупости вы говорите, — упорствует дон Фульвио. — Они, как бы вам объяснить, были бандиты благородные — презирали всякие засады, хитрости, предательство. По сути дела, они вели свой род от сказочных персонажей, от рыцарей Карла Великого, и если совершали одно преступление — причем мягко, деликатно, — то предотвращали сотню других. Они помогали бедным, защищали вдов, сирот и всех честных людей. При них во всех кварталах царили мир и покой, они следили за игорными домами, ростовщиками, рынками, похоронными бюро и всякого рода общественными заведениями. Обращение к правосудию приводит к тому, что дело затягивается на годы и вас обирают до нитки, а обращение к мафиози давало эффект незамедлительно… Может, вы предпочитаете муниципальное казино, официальное ростовщичество в банках, визиты полиции, которая, чтоб не ошибиться, начинает с того, что сажает за решетку того, кто ее вырвал? Может, вам нравятся частные и правительственные монополии, лекарства, вино и масло с вредными примесями, сенаторы, которых сажают в сенат партийные заправилы? Да это просто смешно! Мафиози былых времен ставили у власти лучших врачей и адвокатов в городе, вот так-то, дорогой дон Вито! Они голосовали сами и убеждали других голосовать за Лабриолу, Чиккотти, Де Никола и Порцио! Они преклонялись перед религией и наукой и обращались к Бенедикто Кроче и святому Януарию со словами «ваш слуга!». Пятьдесят лет мы экспортировали мафиози в Америку, уважаемый дон Вито, точно так же, как сейчас импортируем футболистов из Бразилии и Аргентины! А делишки, которыми сейчас занимаются всякие там Марески, Большие Паскуале из Нолы и Антонио Эспозито — они какие-то не наши, с душком. Все эти люди — не неаполитанцы, они явились из деревни, где убийца подло прячется за забором, у них есть навык ставить капканы, устраивать засады и западни, но если посмотреть получше, то они и в подметки не годятся таким мафиози, как дон Акилле Мистика и дон Чиччо Дезидерио. Те рисковали жизнью в честной схватке с противником, а эти наносят удар в спину и бегут. Что скажете, дон Вито? Когда было такое, чтоб семья Настоящего Мафиози, погибшего при честном выяснении отношений, обращалась в суд? А вот мы теперь, спасибо большое Эспозито и Паскуале, уже и до этого докатились.

Ответом служит молчание. Наступило время, когда Какаче начинает клевать носом. Донна Бриджида выдает нам немного бобов и мушмулы. В эту свинцово-мерзкую погоду хотелось бы очутиться в мягкой фланелевой внутренности бобового стручка. Что же касается мушмулы, то какой все-таки у нее обманчивый вид! Одна ягода — кислая, как уксус, вторая на вид еще гаже, а оказывается — слаще меда. Вот так, как в жизни, от одного обмана до другого, мы добираемся до оставленной напоследок ягоды, самой гладкой и свежей. Она-то нас и отравит.

 

Мы уходим

Дни нашей жизни мчатся, как камешки с обрыва. Вот кончается сезон больших народных праздников, и песни, музыка, огни и костры в день святого Антония, святого Викентия, богоматери дель Кармине и Пьедигротты кажутся далекими, потерянными, серыми и древними, как мумии. Какая же часть нашей жизни уходит с ними? Почему в потрепанных книгах нашего существования нет краткого подведения итогов, сухого, бесстрастного указателя (заглядывать в него, однако, пришлось бы с комком в горле). Ведь это было вчера: дон Вито сказал, донна Джулия ответила, Армандуччо воскликнул, остальные — кто возмутился, кто рассмеялся, а Паллонетто в это время — его мостовые, стены, небо над ним — либо соглашался, либо возражал, либо, что гораздо хуже, смотрел на нас безмолвно и равнодушно. Из всех времен, отовсюду мы пригласили сюда дела и мысли смешные, грустные или просто без начала и конца, уравновешенные и наивные, как поведение и поступки тихих слабоумных! Между тем скорость ленивого тока крови в наших жилах все увеличивалась, приближаясь к своему высшему пределу (он записан создателем на белоснежной манжете), и вместе с этими призраками, тенями смешного или страшного, которые, хотя мы этого и не замечали, беспрерывно терзали и разрушали нас, прибавляя обман к обману и неизвестность к неизвестности, уходили маленькие, но невосполнимые частицы нашей жизни. Но ничего. Здесь, на юге, еще тепло (правда, периодически), тогда как на севере собираются сильные грозы и парочка небольших землетрясений бродит по полуострову, как ломота в костях при артрите; министр, исчерпав свой запас успокоительных речей, уходит, но цены на продукты повышаются, не успеет он еще, так сказать, и шагу ступить; продавец вершей дон Дженнаро Пальуло ловит своими изделиями ветер инфляции; мандолина дона Энрико, парикмахера, вконец расстроена: какой-то клиент случайно задел ее локтем; донна Кончетта, контрабандистка, в который уже раз невредимой и незапятнанной выходит из столкновения с финансовой полицией — ее товар обнаружить невозможно, он похож на вирус, состоящий из сигарет, электробритв и транзисторных приемников и не поддающийся никакой вакцине, который свил гнездо и замаскировался в недрах Паллонетто; из-под рубанка столяра дона Чиччо Ливьеццы причудливые, словно девичьи мечтания, вьются стружки; угольщик Квинтьери задает себе вопрос, сколько принесет ему зимний сезон на этот раз; дон Вито Какаче швыряет газету на землю и разражается гневной тирадой:

— Они кругом правы: Неаполь, с какой стороны ни посмотреть, превратился в самый мерзкий из крупных городов страны!

Тут есть отчего вздрогнуть. Синьора Капеццуто отрывается от глубокомысленного занятия, в которое была погружена, то есть перестает крутить большими пальцами, и возражает:

— Что Неаполь? Да Неаполь — это мировая ценность, настоящая редкость по красоте моря и земли!

— Все в прошлом, донна Джулия, в прошлом, и вы можете всем этим чудесам прочитать самую печальную поминальную молитву. Начнем с побережья — в центре и по краям… Где та вода, блестящая, чистая, в которой рыбы занимались любовью, а на дне было видно каждую песчинку? Теперь мы имеем грязную лужу, где плавает мазут, отбросы и всякая дрянь и которую никакой мистраль очистить уже не может, так что она постепенно травит кефаль и добрых христиан!

Армандуччо Галеота мрачнеет.

— Браво, дон Вито! Вам осталось разнести эту новость по кварталу, чтоб мои уважаемые родители, которые тяжким трудом в море зарабатывают на кусок хлеба, как добрые христиане, померли с голоду.

— Новость? Да это всем давным-давно известно. Сейчас, если не хочешь после купания стать грязным, как старая малярная кисть, надо это делать километра за два от берега. Но оставим это — здоровье, в конце концов, не самое главное, на первом месте стоит эстетическое впечатление, а сегодня от Поццуоли до Резины и дальше мы видим такую панораму Неаполя, что просто дрожь берет.

Дон Леопольдо негодует:

— Да что вы, прошу прощенья, несете! Любой скажет, что Неаполь — это бонбоньерка цивилизации и прогресса, что мы только и делаем, что расширяемся, что у нас в городе тьма-тьмущая новых палаццо, подземных переходов и двухъярусных автобусов, которые…

— Вот именно! Но прелесть Неаполя совсем не в этом. Возьмите, например, того, кто лет пятьдесят тому назад приезжал к нам на поезде — в окно вагона просто лезли ветви апельсиновых деревьев, он видел пальмы и опунции, хорошенькие маленькие таверны, увитые растениями беседки и водоемы, как на Востоке, оставаясь при этом — со всем своим, так сказать, удовольствием — в Италии. Он видел, что все вокруг дышало покоем, который не могли нарушить куры, священники, ослы, влюбленные, земляника и гитары; на деревню, хижины и крестьян он взирал, как на изображение чего-то священного — казалось, перед его глазами ясли, в которых родился Христос. А приехавшие морем? Господи, да на каждом пароходе только и слышно было, как люди шептали: «Вот это да, прямо как картинка нарисована!» За островами, за Каподимонте, Вомеро, Верхним Позилиппо расстилались, словно куски бархата, луга, в садах и парках то тут, то там были разбросаны палаццо и особнячки, которые словно парили в воздухе. Что говорить — посмотрите-ка на наши хваленые красоты сегодня со стороны залива. Зелени больше совсем нет, а вся возвышенная часть занята этой гадостью — страшными, как смертный грех, тяжелыми домами с балкончиками полукругом или в форме кафедры в церкви. Красное, желтое, голубое — кругом такая мешанина форм и красок, что прилавок зеленщика в августе месяце по сравнению с ней — сплошное отдохновение душе и глазу. И вот уже приезжий, которого корабль доставляет прямо ко всему этому безобразию, в испуге крестится и говорит: «Да неужто это Неаполь!» — а потом, сойдя на берег и очутившись среди всевозможных портиков и небоскребов, спрашивает сам себя: «Может, это ошибка и я попал в Милан?»

Синьора Капеццуто добродушно замечает:

— А что в этом плохого? Милан, судя по всему, вершина современности и богатства. Я своими ушами слышала, как вчера продавец белья дон Альберто сказал: «В Милане уже наступило будущее».

— Да? Оно и здесь наступает, можете не сомневаться. Да-да, именно здесь, у вас под носом. Понятно вам, донна Джулия? Посмотрите вокруг и постарайтесь запечатлеть его в сердце — я имею в виду Паллонетто, поскольку он включен в план благоустройства и скоро будет разрушен и снесен и придет ему капут…

Присутствующие так и взвиваются:

— Кто сказал? Как так? Вы пьяны или с ума сошли?

— Еще чего, я в своем уме — полностью, полнее быть не может. Дело в том, что наш район — очень ценный участок, так как он находится в центре и на возвышенности. Паллонетто и близлежащие улички снесут и превратят это место в элегантное подобие Монте-ди-Дио, кругом будет мрамор, медные украшения, швейцары в ливреях, и каждый дом станет похож на пирожное из камня.

Донна Джулия очень огорчена:

— Ну а наши бассо, а мы-то как?

— Да кого это волнует — никаких бассо и никаких там Капеццуто, Индзерра, Галеота и прочих. А вот это уже забавно — вы что, больше не хотите, чтоб Неаполь стал «великим»? Интересно, как может наступить будущее, если прошлое не уступит ему место?

Армандуччо Галеота заявляет:

— Если то, что рассказали, дон Вито, и есть будущее, так пусть оно идет, откуда пришло. Семье Галеота здесь есть чем заняться: старикам рыбу ловить круглые сутки между Кастель-дель-Ово и волнорезом, а молодому — просить милостыню на Толедо или в Кьяйе, где народ самый денежный. Так что мы отсюда никуда.

— Все это глупости, сын мой, глупости. Море большое, велико и милосердие, так что мало-помалу, не спеша, вы как-нибудь устроитесь.

Синьора Капеццуто в отчаянии восклицает:

— Силы небесные! Куда же они нас выкинут?

— Кто его знает? Туда, где воздух, земля и совместное проживание обходятся дешевле — на Домициану или к Авеллино.

— Но хоть вместе? Пусть уж хоть такая замена Паллонетто будет.

— Это вряд ли… Они развеют нас по ветру, как сеятель зерна, если вообще будут заниматься нашим устройством.

Все мы молчим. Даже дон Фульвио, который всегда как на иголках, и тот затаил дыхание. У бунтовщиков и шовинистов насчет Неаполя планы такие же: долой народное искусство, пусть торжествуют проспекты, заводские трубы, цементные башни и экскаваторы, вместо песен гудят гудки, и пусть мы будем довольны, если время от времени они будут гнать сюда с севера туман, который им надоедает. Как бы там ни было, но в изменяющем привычные очертания предметов сентябрьском свете нам кажется, что подоконники и карнизы дрожат, скрывая то, что отсрочки платежа больше не будет. Надежды нет. Что из того, что земля на Паллонетто помнит столетия голода и страданий? Она стоит миллиарды, и цементные короли неизбежно завладеют ею, без всяких эмоций. Донна Джулия, прищурившись, размышляет о чем-то и вдруг, побледнев, восклицает:

— Наши покойники не дадут им покоя, тем, кто нас здесь заменит. Вы что, дон Вито, шутите, что ли? Вот уже сколько поколений — мне дед рассказывал — наша семья — плоть от плоти Паллонетто, так что эту улицу можно было бы назвать виа Капеццуто. А сколько поцелуев, сколько ударов ножом здесь было! Наш Паллонетто — не кучка камней, он похож на живого человека, а я похожа на него, как тень похожа на тень, а луч света — на луч света. Мы вместе стареем, ведь когда я смотрела на него девчонкой, он тоже казался совсем молодым. Да, дон Леопольдо, он был тогда великолепен, и не было еще на нем никаких следов от ран и болезней… Клянусь, я знаю каждый уголок Паллонетто, знаю точно, на каком месте умер от удара дон Дженнаро Галло, и знаю, в какой заброшенной туфовой выработке Ада Джардьелло искусала мужа Анны Скуффья, гладильщицы, в сорок девятом году. Вы понимаете, что я хочу сказать? Мы слишком тесно связаны друг с другом родством, каким-то высшим братством, основанным на взаимной любви и верности. Я больше принадлежу этим плитам, чем трава, что растет между ними.

Ночной сторож с горечью произносит:

— Кому вы это говорите… Не кто иной, как один из Какаче с 1880 по 1910 год заправлял всеми делами в квартале. Но делать нечего, мир идет вперед, так что придется нам съезжать с квартиры, милая моя. Можете готовить сундук и платок — слезы утирать.

— Придется, видно, соглашаться на предложение дона Эджидио Коцци, мраморщика.

— Он что, опять объявился?

— Да, и если соглашусь, он на мне женится. Лучше уж его склад, забитый надгробными плитами, бюстами покойных и статуями ангелов, чем Домициана или что другое. Дон Вито, я сейчас зареву… Не сердитесь, но я сейчас зареву!

— Плачьте, донна Джулия, плачьте.

Синьора Капеццуто беззвучно рыдает. Мы молчим. Донна Бриджида Какаче выходит из бассо и с сокрушенным видом присаживается рядом с мужем. Она не вступает в разговор — куда бы ее ни забросил план благоустройства, она внутри самой себя имеет несокрушимую опору. Что ж, предполагаю, что вместо паруса Паллонетто использует юбку этой счастливой женщины (кстати, уже заметно вздувшуюся на животе) и в конце концов благополучно выйдет в море…