Предисловие

Меня да Неаполь с его домами и с его людьми — вот, пожалуй, и все, что найдете вы в этой книге. В жизни каждого пишущего, будь он рассказчик, или поэт, или бродячий певец, все равно кто, всегда наступает такое время (оно может затянуться надолго, а может быть и коротким), когда, о чем бы он ни заговорил, он говорит о самом себе, ибо оказывается, что говорит он лишь о тех событиях и людях, которые вошли в его жизнь или как-то с ней соприкоснулись.

Много лет я прожил вдали от родного города, общаясь с миром посредством печатного слова, которому на севере внимают гораздо охотнее, и вдруг Неаполь, моя молодость, населявшие ее события и люди позвали меня с той настойчивостью, с какой умеют звать только обитатели партенопейских переулков, — повелительно и в то же время нежно; а может быть, они просто напомнили мне, что мы никогда и не разлучались, что я всегда носил их в себе.

А мое море?

Вот оно накатывает — и тут же откатывается — на пляж Сан-Джованни-ди-Поццуоли; от нескончаемого этого прилива песок то темнеет, то светлеет, как лоб, на который набегают морщины; да и открытое море в тех местах, где оно темно-синего цвета, тоже кажется морщинистым, хмурым; но оно же и смеется — там, где играют на нем белые султанчики пены, вспухающие вдруг над водой, как горлышко у поющей птицы. Именно в этой, веселой воде, а не в той, хмурой, нужно размачивать лепешки. Я имею в виду знаменитые наши таралли с перцем и топленым свиным салом, которым морская соль придает еще более пикантный, пронзительный, я бы даже сказал, волнующий вкус — волнующий так, как волнует покачивание лодки. Лепешки эти и едят именно в лодке, бросив весла и разглядывая берег, скажем, дома Мерджеллины, которое отсюда, с моря, выглядят зыблющимися и подрагивающими, как рисунок на чьей-то блузке. Так вот, оно столько раз входило в нас, наше море, со всеми этими лепешками, моллюсками и рачками — самыми острыми и замысловатыми, что какая-то его часть, наверное, осталась у нас в крови. Порою достаточно плеска фонтанной струи, или бегущего облака, или порыва сирокко, чтобы море забилось в нашем пульсе, а пальцы задвигались сами собою, словно обхватывая весло.

Мы знаем его наизусть, наше море, мы помним его пощечины и его ласки; мы слышали, как оно рычит и как мурлычет; а позади каприйского катера оно вскипало и пенилось, как кружевной шлейф позади невесты; оно было домашним и ручным, как вода из колонки, и мы до сих пор носим его в себе, как носим на груди вытатуированные скалы и фигуры русалок.

Море, переулки, люди, населявшие мою молодость, и заставили меня написать эту книгу, которую я посвящаю своей матери.

«Мама» — это еще одно слово, которое, может быть, слишком часто встречается на этих страницах. Но мы с матерью были друзьями так недолго, что я не хочу упустить ни одной возможности снова побыть рядом с нею. Когда, переехав в Милан, я обзавелся там домом и положением, я сразу же вызвал мать к себе, но она недолго прожила с того счастливого дня и теперь лежит на кладбище Музокко.

Если бы меня привели на Музокко с завязанными глазами, я все равно узнал бы все его аллеи по звуку собственных шагов; зимой льдинки взрываются у меня под ногами так, что мне кажется, будто мои израненные ноги идут по битому стеклу, которое насыпают по верху ограды; а летом сдержанную скорбь кипарисов то и дело нарушает птичья возня, но потревоженные ветки тут же приводят себя в порядок и всем своим видом выражают вам еще более глубокое, чем прежде, сочувствие.

Мы везли мать на Музокко с другого конца Милана, я плакал у Порта Венеция и на бульваре Семпионе, но когда наконец гроб опустили в могилу, я заметил, что больше не плачу; мне самому была ненавистна моя бесстрастная, словно у постороннего, физиономия, к которой лицо матери было обращено со своим последним вопросом. Но у меня все не как у людей, я человек нескладный, и сам об этом знаю. Должно было пройти много лет, прежде чем мать стала умирать для меня каждый день, и Музокко сделался для меня таким привычным, что я могу теперь пройти его насквозь с закрытыми глазами; но тогда, впервые отойдя от ее могилы, я вспомнил первую нашу разлуку, ту, когда я пошел в школу, — никогда раньше она с такой яркостью не воскресала в моей памяти. Помню, мама оперлась на мою парту и несколько мгновений постояла, прижавшись щекой к моим волосам, а потом ушла, и ее тень за порогом стеклянной двери сразу же растаяла в трагически белом, меловом солнечном свете. А сейчас, мама, ухожу я, а остаешься ты, и это уже навеки, подумал я, обернувшись к участку номер семьдесят один; майское солнце било мне прямо в спину, такое же, как тогда, белое, обескровленное солнце несчастья.

 

Золото Неаполя

В мае 1943 года сестра Ада написала мне из Неаполя:

«Помнишь дона Иньяцио? Ему пришлось перебраться в подвал на Мерджеллине. Но последняя бомбардировка смела у него все подчистую. Можешь себе представить, убегая из дому, он так торопился, что забыл на комоде вставную челюсть! Но ты же его знаешь. Он говорит, что не может оставить своих клиентов. Потому он поселился пока в воронке от бомбы, устроив над ней навес из жести. Раздобыл еще где-то табуретку и столик. Не помню, писала ли я тебе, что в последние годы он живет тем, что переписывает ноты и дает уроки игры на гитаре. В общем, уже через два дня он был готов принять в своей воронке учеников. Но я думаю, ему не разрешат там остаться. Правда, он утверждает, что это только его кабинет, а ночью он пользуется гостеприимством какого-то своего ученика. Что за человек! В заявлении о возмещении убытков он написал: „Прошу срочно достать мне вставную челюсть, потому что без нее я не могу курить трубку“».

Тем не менее он улыбается даже беззубым ртом, наш дон Иньяцио Цивьелло, и, разумеется, я помню его так, словно расстались мы только вчера.

Он был горбун, но не такой, какими бывают обычно горбуны, — выше среднего роста, плотный и крепкий. Должно быть, природа наделила его этим изъяном в самую последнюю минуту, когда была уже готова выпустить его в свет как нормальную, совершенно здоровую особь. Словно забавляясь, она сделала завиток в его спинном хребте, который, развившись, стал похож и формой, и плотностью на ранец, набитый камнями.

Дон Иньяцио не слишком горевал по этому поводу; впрочем, в ту пору, когда ему было двадцать, у него было достаточно много денег, чтобы он мог отвлечься и об этом не думать. «Это недостаток, который составляет человеку компанию» — так в конце концов выразился он относительно своего горба; на вечеринках, где дон Иньяцио прокучивал слишком рано полученное наследство, он, опьянев от плохого шампанского, подмигивая, показывал на свой горб дружкам-прилипалам обоего пола и говорил: «Там у меня заперт мой ангел-хранитель».

Но настал день, когда и в последний из его дедовских домов вошла, как говорит поэт, «гербовая бумага в руке адвоката». И назавтра у дона Иньяцио не было уже ничего, кроме нескольких колечек и сережек его матери; он завязал их в узелок, которым обмахивался, прокладывая себе дорогу между двумя рядами ошеломленных соседей по переулку, где до того слыл богачом. Ходил слух, что он поколотил чиновников, явившихся описывать его имущество, и он действительно был готов это сделать, но, увидев среди арестованных вещей старый пыльный клистир, только расхохотался.

Два часа спустя на площади Каподимонте он обратился к продавцу жареных семечек:

— Позвольте присесть рядом с вами? Мне бы хотелось немного поплакать, чтобы облегчить душу.

Но на самом-то деле листва и солнце к тому времени его уже успокоили.

Дон Иньяцио извлек откуда-то засаленную карточную колоду, и прямо на камне они начали играть в ландскнехта. Это очень популярная у нас азартная игра, не обремененная излишними формальностями, и потому она никогда особенно не затягивалась; к моменту, когда стало смеркаться, она успела лишить дона Иньяцио последних его сокровищ. Выигравший, которого распирали самые честолюбивые планы, удалился, оставив дону Иньяцио деревянную миску, со дна которой подмигивали ему, как сотни желтых глаз, жареные семечки. Некоторое время дон Иньяцио увлажнял их солью своих слез, потом с удовольствием принялся есть и, наконец, растянувшись на полированной базальтовой скамейке, обратился с речью к звездам.

Вполне вероятно, что вплоть до этого момента все свалившиеся на него несчастья дон Иньяцио и заслужил, но проснулся он совсем другим человеком.

Грация, девушка из района Санита, не девушка — сплошные вздохи и веснушки, повисла у него на шее, громко крича: «Я все равно, все равно хочу выйти за тебя замуж».

Дон Иньяцио указал ей на миску с семечками:

— Вот мой дом и все мое достояние, — сказал он и обнял ее.

Однако когда они поженились, навязанную ему торговлю семечками дон Иньяцио заменил взятой напрокат шарманкой. Жена ходила следом за ним с ребенком на руках, жадные губки всасывали материнское молоко вместе со звуками «Фуникули-фуникуля», а дон Иньяцио собирал пожертвования, поставив тарелочку для денег прямо себе на горб. Руки рабочих и портних мешкали, прежде чем бросить монету, и дон Иньяцио подмигивал сам себе, когда чувствовал как суеверные пальцы дотрагиваются до его горба.

Долгие месяцы на площадях и в переулках эхом отдавался его голос, баритональный в низах, контральтовый в верхах, то был как бы дуэт-соло; от этого голоса начинали дребезжать стеклянные колпаки на статуэтках святых во всех домах округи, от него сбивались с нормального хода швейные машинки и рвались резинки в трусах; от него мутнело вино в бочках остерий и на столах лопались бутылки, и все-таки ему нельзя было отказать в какой-то свирепой проникновенности!

Но как-то раз в ту пору, когда в моде была песенка «Мадонна, за кого ты будешь в споре? Поспорили тут небеса и море: кто дал лазурь глазам прекрасным этим?», наш шарманщик вынырнул из переулка именно в то мгновение, когда с противоположной стороны в него въезжал автомобиль.

Вскрикнули разорванные струны, затрещала юбка синьоры Цивьелло, сидевшей на приступочке инструмента (потом юбку эту нашли лежащей отдельно на тротуаре, всю красную от крови); ребенок же проснулся прямо на небесах.

— А ведь у него даже горба не было! — всхлипывал дон Иньяцио, кладя сына на мраморный стол в морге больницы Пеллегрини. — Вот, профессор, посмотрите, сами убедитесь.

Чтобы успокоить его, врачи сделали вид, что осмотрели крохотное тельце, признав, что ребенок был совершенно нормальным.

В течение последующих дней соседи серьезно беспокоились за дона Иньяцио. Он все бродил и бродил по двум своим комнаткам, держа в одной руке колыбель, а в другой — окровавленную юбку. Он рычал на всякого, кто пытался войти и заставить его поесть и поспать. «Пропуск! — кричал он. — Докажите сначала, что вы так же несчастны, как и я, а не то — вон отсюда!»

Соседи ограничились тем, что днем и ночью следили за ним из окошек, выходивших на общую галерею; один из наблюдателей доложил, что маниакальное хождение дона Иньяцио взад и вперед по комнатам облегчалось тем, что стены и мебель сами от него отодвигались. Но номер лотереи, который был выбран в связи с этим сообщением, принес в ближайшем розыгрыше убийственное тому опровержение; видимо, на итоге наблюдений сказалась пристальность, с которой они велись, а также переменчивость света неаполитанской зари, скрадывающей объемы и размеры. Впрочем, как раз в тот самый день Цивьелло свалился без чувств и стал доступен проявлениям людского сострадания.

Но еще целительнее подействовало на него ремесло, которому решил он теперь себя посвятить, действительно одно из самых шумных и самых бодрящих. В течение нескольких лет дон Иньяцио слыл одним из лучших мастеров фейерверочного дела в Неаполе. Во время больших праздников, когда святые под шелковыми балдахинами покидают церкви, смешиваясь с простолюдинами, которые тащат их на своих спинах, сгибаясь под тяжестью их драгоценностей и золотых покровов, но зато и обращают к ним в эти дни самые трудные свои просьбы, дон Иньяцио поджигал бесконечно длинную связку ракет, которая колыхалась в воздухе, как виноградная лоза. Но это было всего лишь начало процедуры, требующей искусства и ловкости, потому что, как только догорал фитиль, дону Иньяцио следовало немедленно вмешаться. И вот тут-то спокойный и невозмутимый дон Иньяцио буквально творил чудеса. Он подпрыгивал вслед за каждым взрывом, то есть как бы шел с ним под ручку, как истый дьявол появляясь и исчезая в дыму; он вставал на пути большой взрывной волны, и она опадала, увязнув в нем, как в желеобразной мякоти моллюска; от неожиданных взрывов он уворачивался посредством финтов, достойных тореадора. Если бы однажды дон Иньяцио посреди оглушительных взрывов воззвал к жене и сыну, о которых, казалось, позабыл, это прозвучало бы контрапунктом всему этому шуму, ужасным диссонансом; но это одно лишь наше предположение, развить которое мешает то обстоятельство, что на празднике в честь Мадонны дель Кармине какой-то кол, вырванный из земли взрывом, вонзился дону Иньяцио прямо в живот.

Три месяца спустя, когда неутомимый горбун снова мог зажать в зубах свою трубку, он выглядел весьма плачевно. Пришлось ему наняться теперь швейцаром в один старый дом в аристократическом районе Аренелла.

Усевшись на пороге, на самом солнышке, он учился играть на гитаре. Стена, к которой он прислонялся, становилась весной мягкой от множества желтых цветов. «Да-да, именно так», — казалось, говорили головки вьюнков гитарным аккордам, которые день ото дня становились все более сложными, все более виртуозными; скрежет трамвая на ближайшем повороте, треньканье стаканов в соседнем лимонадном киоске тоже по-своему аккомпанировали резковато звучавшей гитаре старательного дебютанта. Чтобы округлить свое ничтожное жалованье, дон Иньяцио завел себе еще и приработок: то были чаевые, которые он получал от жильцов, возвращавшихся домой за полночь и застававших дверь запертой. Жильцы, которые в предвидении близости этого часа начинали поспешно одолевать ведущий к дому подъем, частенько встречали там какого-нибудь знакомого, который задерживал их увлекательной беседой и в котором поэтому нетрудно было угадать старательного пособника дона Иньяцио.

Но тут настала безумная наша зима, если не ошибаюсь, последняя, которую я провел в Неаполе.

Сирокко и трамонтана что ни час сменяли друг друга, угрожающие, словно ультиматум; ночью в густой пещерной темноте слышались какие-то тревожные звуки, похожие на пощечины, и вот наконец разверзлись небеса. Сотни мест в городе оказались затопленными и случился один обвал — разумеется, в Аренелле. Комнатка под лестницей, где спал Цивьелло, уцелела, но он просидел там пятнадцать часов. В результате люди сошлись на том, что у Цивьелло, как у кошки, семь жизней, то есть что он практически бессмертен.

А почему бы, собственно, и нет?

Приходит время, и я уезжаю на север, теряя дона Иньяцио из виду. Его гложет артрит, волосы и зубы прощаются с ним навсегда, но при мысли об этом он разражается смехом, как в ту пору, когда чиновники конфисковали у него старый пыльный клистир. Он сделался замечательным гитаристом. Играет на свадьбах, выделяясь там из всех своим остроумием, а также ловкостью, с которой он незаметно запихивает в карманы содержимое подносов с пирожными; он выдумывает забавные словечки и фразы, а также невинные с виду, но ядовитые анекдоты, которые таинственным образом распространяются по всему Неаполю и которые разный сброд развозит на трансатлантических пароходах по всему свету. И вот он вновь неожиданно возникает в письме моей сестры Ады.

Я, дон Иньяцио, могу представить себе буквально все. Перед развалинами своего бог весть какого по счету разрушенного дома ты, конечно, отчаянно заламывал руки и плакал. И кто-то, глядя на тебя, наверное, подумал: нет, этот человек — а ведь он еще и горбун! — не переживет такого несчастья. Но как бы не так! Прошел всего час, и ты уже нашел воронку от бомбы и кусок жести. Кроме того, ты сумел раздобыть столик и стул. Бьюсь об заклад, что сестра забыла упомянуть о циновке, о которую твои ученики, приходя брать уроки, вытирают ноги, прежде чем войти. Да, это всего лишь твой кабинет, который то ли тебе оставят, то ли нет, но ты, не дожидаясь, когда тебе выдадут искусственную челюсть, уже улыбаешься своим беззубым ртом. Это очень важно, Цивьелло. И даже наводит меня на некоторые размышления.

Вот жестоко пострадавшие от войны город и люди, говоря о которых часто произносят слово «героизм». Но любой из наших Цивьелло наделен одной способностью, значение которой далеко превосходит смысл этого мраморного термина.

Способностью вставать на ноги после каждого поражения; уходящим в глубь веков, наследственным, глубоким, благородным, высшим терпением. Переворошив века и тысячелетия, мы, может быть, обнаружим его истоки в конвульсиях здешней почвы, неожиданных взрывах смертоносных паров, в морских валах, затопляющих долины, во всех опасностях, которые подстерегают здесь человеческую жизнь: золото Неаполя — это его терпение.

Они уходят в глубину веков, эти семь жизней дона Иньяцио, и именно потому он не может покинуть Мерджеллину, где живут ученики, которых он учит играть на гитаре.

Море тут — в двух шагах, оно спокойно и торжественно, как чаша со святой водой перед лицом нечеловеческих мук. Но стоит только небу проясниться — так думал я в мае 1943 года, — как неаполитанцы окунут пальцы в эту благословенную милую воду и, осенив себя крестным знамением, снова начнут работать и смеяться.

 

Богатые родственники

Мой отец умер 3 февраля 1911 года; в ту пору я говорил «Мой отец умер» таким тоном, словно то была его профессия. Мне кажется даже, что во втором классе я почти хвастался перед товарищами по школе своим сиротским положением, свое несчастье я ощущал как нечто редкостное, служившее мне украшением.

Но ребенок растет благодаря, в том числе, и тому, что каким-то образом восстанавливает события, в которых, ему казалось, он не участвовал, пока наконец не становится взрослым и не находит их внутри себя как крохотные, едва заметные шрамы. 3 февраля с неизбежностью повторяется каждый год; и в этот день, где бы я ни был, вокруг меня плавает запах воска и цветов; дома я открываю окна и молчу, а в какую-то минуту и дети мои прерывают игры, сами не зная почему; а вот жена продолжает улыбаться, если приходит ей такая охота, потому что общих смертей у нас с ней нет; я принес ей в приданое покойного адвоката Маротту, который потом перейдет только к детям; в прошлом наши с ней дороги расходятся, ведя нас к разным умершим, которых мы в случае вынужденной разлуки (длительное путешествие, а то даже и вдовство) доверили бы друг другу без особой уверенности.

Мой отец скончался 3 февраля 1911 года от последствий той самой болезни, которой и я потом болел долгие годы. За три месяца до этого мы переехали из Авеллино в Неаполь, употребив на это средства, вырученные от продажи последнего нашего земельного участка. Настал момент, когда отец, неотрывно разглядывая квадратик в рисунке пола, вдруг почувствовал, что его призывает к себе земля; получив подтверждение на этот счет у старого врача, с которым он учился еще в гимназии, он вспомнил о богатых неаполитанских родственниках и решил умереть, держа их руки в своих.

Это была мысль не хуже других, и она-то и привела нас в один старый дом в городе, которому суждено было стать моим.

За три месяца его болезни моя бабушка по матери заселила этот пустой безымянный дом трехдневными и девятидневными молитвенными обетами, а также старушками, взявшимися бог весть откуда и способными твердить с ней эти молитвы ночи напролет. Они молились все вместе с тем сознательным коллективным усилием, с каким тянут сеть рыбаки. Временами молитвенный шепот вдруг начинал звучать с особенным жаром — так эти доблестные кариатиды молитвы, плотно закутанные в свои шали, подстегивали себя, чтоб не заснуть, но все равно наступал момент, когда сон валил их с ног прямо на месте.

Отец и бабушка помирились незадолго до нашего переезда после десятилетней вражды. Адвокат Маротта вторым браком женился на портнихе почти на тридцать лет моложе его; кроме того, еще с тех пор, когда ему улыбались фортуна и здоровье, он сохранил привычку быть независимым от тех небесных владык, которых мать его жены, отполировавшая своими коленями приделы всех неаполитанских церквей, ставила превыше всего. Атеизм отца, основывающийся лишь на его убеждении в человеческих слабостях священнослужителей, был поверхностным и наивным: это было все равно что не верить в существование Времени только потому, что некоторые часы плохо ходят! Однажды утром отец вдруг разволновался, лежа в постели; он сказал, что видел у своего изголовья Помпейскую Мадонну, и тут же возобновил отношения и с Богом, и с бабушкой. Вся насквозь пропитанная святой водой старушка последовала за нами в Неаполь; там она то и дело подстерегала меня в подъезде нашего нового дома, чтобы увести молиться вместе с нею, но господь был на моей стороне, потому что, как правило, мне удавалось укрыться от нее на террасе.

На стенах террасы росла какая-то странная густая трава, влажная, словно губы, а некоторые стебли напоминали подушечки пальцев, и если, поглаживая их, я засыпал прямо на солнце, они брали меня за руку и уводили в страну Сандокана.

А дома тем временем мать наполняла шприцы и настаивала отвары; если бы во время населенного даяками дневного сна на террасе я не выдыхал бы все лекарства, которых нанюхался дома, я одними только этими запахами мог бы лечить все свои болезни лет еще эдак двадцать. Мама, ты была тогда молода и несчастна, слишком долго шприц в твоих тонких пальцах пахнул гваяколом и слезами, образующими вместе такую же мудреную и такую же бесполезную терапевтическую формулу, как и все другие. Слишком долго длилось твое отчаянное бдение: все то время, пока в ожидании прихода богатых родственников адвокат Маротта отказывался умирать.

Мы едва успели разместиться в новом доме, как отец написал и разослал свои патетические воззвания. Он был доволен. Он считал, что его сестра Луиза со множеством своих процветающих сыновей воздвигнет вокруг нас бастион нежной опеки.

— В сущности, это будет просто возвращением долга, — говорил он. — Ведь я столько им помогал. Я уступил Луизе лучшую часть отцовского наследства. Квирино жил у меня все время, пока учился. Но дело даже не в этом, в конце концов это же моя кровь, не так ли?

Что за странная мысль, адвокат! Вот, например, перед вами родник в долине, который разветвляется на множество ручейков: разве можем мы знать, какой путь каждый из них себе изберет?

И в самом деле, дни шли, а никто из богатых родственников не подавал признаков жизни. Состояние отца ухудшалось с каждым часом, но он все упрямился, пуская в ход бог знает какие уловки, чтобы добиваться у господа все новых и новых отсрочек.

Наконец пришел мой кузен Аурелио, протоиерей; в коридоре он благословил молившихся старушек, посоветовал им несколько молитв, которые, впрочем, были ими уже испробованы, и наконец заперся с матерью в гостиной. Разумеется, я не участвовал в этом эпизоде, но позднее, став взрослым, обнаружил его в себе — как шрам.

Кузен Аурелио начал с того, что он пришел от имени матери и всех братьев. Он рассказал, как они плакали, получив письмо умирающего. Но они не в состоянии взять на себя обязанности, которые хотел возложить на них адвокат. Даже учитывая все эти необычные и прискорбные обстоятельства, они все-таки не в силах прокормить вдову с тремя детьми. Он очень удачно не упомянул о бабушке, которая действительно в ту пору кормилась исключительно молитвами. Мать сплетала и расплетала свои длинные пальцы. Она заметила, что о «прокормить» не может быть и речи, от них требуется только пообещать прокормить. Главное, чтобы адвокат перестал мучиться. Нужно поселить в нем иллюзию, будто он выиграл это свое последнее дело. Ведь имел же он право наконец умереть! Последнее время уже не смесь гваякола со слезами удерживала его в жизни, а лишь эта вот цель, в достижении которой он упорствовал. В этом месте кузен Аурелио вздрогнул.

— Обман? — воскликнул он возмущенно. — И вы, Кончетта, предлагаете это мне, человеку в моем облачении?

Да разомкните же вы стиснутые руки моей матери, разомкните их наконец! Она пела в своем дворике, гладя белье, когда отец увидел ее и пожелал на ней жениться. Он был толстый и лысый, но у него была красивая борода, прошитая редкой сединой, и золотые очки. Разумеется, Кончетта была слишком молодой для него женой, но адвокат — человек благородный: посмотрите, прошло всего десять лет, и он возвращает ее в прежний ее дворик! Как, неужели так и будет? Но нет, в разговоре с доном Аурелио Кончетта неясно намекает на то, что до этого дело не дойдет. После бесконечно длинной паузы она называет имя одного очень зажиточного господина из Ирпинии. Тот всегда имел определенные намерения относительно нее, и если несчастью суждено случиться…

— Вы знаете, кого я всегда любила и почитала… — сказала мать. — Но вот дети… Ради детей я готова снова выйти замуж. Так что, видите, мне вовсе не нужно, чтобы вы о нас заботились. Речь идет только о вашем бедном дяде. Вы можете ему просто пообещать, и все.

Кузен Аурелио машинально разглаживал сутану и размышлял. В жизни этой молодой женщины еще не закончился один роман, а она уже готова начать другой. Впрочем, он привык выслушивать подобные признания в полумраке исповедальни и даже пришел к выводу, что события в жизни женщины происходят так быстро, набегая одно на другое, по-видимому, потому, что очень короток женский век.

— И все равно это обман, то, о чем ты меня просишь, — сказал он устало.

Мать поднялась. Указывая на соседнюю комнату, где лежал больной, она резко сказала:

— Тогда пойдите и взгляните. Всего на минутку. Подите и взгляните, стоит или не стоит ему солгать.

Но облачение, которое носил кузен Аурелио, не позволило ему даже этого. Не пришел он и на другой день, когда все его братья и сама тетя Луиза почтительным полукругом стали вокруг постели адвоката.

Все это был народ плотный, серьезный, все возглавляли доходные предприятия, о чем свидетельствовали эмалированные таблички на их дверях и клиенты, которые, положив на краешек письменного стола толстый конверт с гонораром, удалялись, едва слышно ступая по коврам. Адвокат мог просить их теперь уже одними только глазами, но, к сожалению, ему не хватало прозорливости. Он видел толстые пальцы своих богатых родственников на моих растрепанных волосах и хрупких плечах моих сестер, однако ни разу не подумал, почему это, говоря: «Девочки будут хорошо воспитаны, мальчики получат образование», — они ни разу не добавили: «Об этом позаботимся мы». В какую-то минуту стало ясно, что адвокат ищет взглядом среди всех этих своих светских утешителей кузена Аурелио; но, как я уже сказал, он не пришел, и мне до сих пор внушают уважение причины, которые помешали ему это сделать; более того, я хочу во всеуслышание заявить, что он оказался единственным из моих богатых родственников, кто согласился в 1916 году заплатить за мое школьное обучение. Думаю, что этот неожиданный поступок зрел в нем с того самого вечера, когда отец мой наконец-то мирно заснул, а мать повела к выходу людей его крови с поспешностью, которая не только выглядела, но и в самом деле была чрезмерной.

А назавтра наступило 3 февраля 1911 года.

Мать перекрасила в черное всю нашу одежду и свои платья, нескончаемо перемешивая все это в кипящем котле. Несколько дней мы с бабушкой устраивали в подъезде настоящие состязания в ловкости и хитрости, ну и, разумеется, если проигрывал я, мне приходилось читать вместе с нею молитвы до полного изнеможения, зато в противном случае мне удавалось укрыться на террасе и встретиться там с невозмутимым Янесом. Была продана почти вся мебель, и мы переселились из нашего дома в лачугу, которая и будет фигурировать дальше в моем рассказе. Мать нашла место бельевщицы и гладильщицы и проработала на нем десять лет. Стало быть, у меня есть все основания подозревать, что зажиточный господин из Ирпинии, о котором она говорила кузену Аурелио, был просто-напросто выдумкой хитроумной сиделки. Женщин вообще трудно понять. А в общем, она была хорошая мама, и как вы понимаете, за такой мамой я пошел бы куда угодно, хоть в преисподнюю.

Квартира, в которую мы переехали, представляла собою одну большую комнату в нижнем этаже дома у подножья колокольни Святого Агостино дельи Скальци; застекленная дверь выходила на узенькую полоску земли, усеянную камнями, как русло ручья, — мы называли ее садом. За все это с нас брали шесть лир в месяц.

Как бельевщица и гладильщица графа М. вдова Маротты (эта мать, у которой слезы неожиданно перемежались смехом и от которой я унаследовал не только особенности внешности, но и привычку запросто говорить о своих бедах со святыми) получала еженедельное жалованье в десять лир. Когда за отцом захлопнулись двери этого мира, она заговорила с тетей Луизой о похоронах.

— Вы его сестра, и у вас есть семейный склеп на Поджореале, вы могли бы положить его там, — сказала она.

Тетя Луиза была старушка неприветливая, и, я надеюсь, мне не придется встретиться с ней на том свете. Она укорила мать в тщеславии и посоветовала ей исходить из нашего нового положения, объяснив, что захоронение брата в склепе Нарди потребовало бы огромных расходов, а еще сообщила, что я могу каждый день приходить на их виллу за объедками от обеда.

Таким образом, отец мой лег в общую могилу, и я представляю себе, как долго приходилось богу шарить там всякий раз, когда сироты и вдова начинали возносить молитвы за умершего адвоката; что касается объедков, то я действительно ходил за ними каждый день в четыре часа, и даже сейчас, когда я об этом вспоминаю, я чувствую в пальцах тепло и форму того котелка, а бегущая рядом со мною решетка моста Санита (Нарди жили в Каподимонте) кажется мне совсем не такой ледяной и твердой, как казалась тогда; облагороженная и одухотворенная воспоминанием, она стала воздушной и легкой, как распахнутый веер.

В мой котелок тетя Луиза складывала все подряд — и спагетти, и салат, и даже крошки от пирожных — голод ведь не обращает внимания на такие вещи.

Спустя некоторое время после того, как мама устроилась к графу М., она получила предложение руки и сердца от его пожилого камердинера.

А теперь представьте себе жилище бедняков в нижнем этаже дома под колокольней в тот самый день, когда молодая вдова, отделявшая на ночь сына от дочек одеялами, которые она развешивала на веревке, должна была официально получить предложение стать женой толстого и добродушного камердинера.

Мария, моя старшая сестра, смутно намекнула мне на то, что должно произойти. Целое утро я не мог найти в себе мужества взглянуть матери в лицо; впрочем, думаю, что, будучи точно так же озабочена мыслью о том, чтобы не встретиться взглядом со мной, она не заметила моего смятения.

Было пасмурное мартовское воскресенье, мать принялась прибирать нашу комнату с самого утра, словно ей предстояло еще досуха вытереть весь вымытый дождем город; подышав на стекло, она протерла большой портрет отца, потом так же поступила с нами, усадив всех троих на стулья у стены, и была в особенности озабочена моей прической.

Помню серьезные и замкнутые лица сестер (девочки, в отличие от мальчиков, всегда выглядят так, будто знают о браке все); что касается меня, то я чувствовал себя совершенно одуревшим, мне казалось, что я превратился в какой-то предмет домашнего обихода, один из самых хрупких — таких, как керосиновая лампа, например, или накрывавший младенца Иисуса стеклянный колпак, который, казалось, вот-вот упадет и разобьется. Я все думал про те вечера, когда ходил встречать мать на улицу Милле, к дому графа. Она выходила и легкими движениями оправляла на мне костюмчик. Я брал ее за руку, и мы пускались в путь. Дорога была длинной: на подъемах возле Музея и Санта-Терезы я на ходу почти засыпал, доверившись теплоте милой руки, которую держал в своей. Правда, засыпал я не больше чем на шаг, на два, вздрогнув, я тут же поднимал отяжелевшие веки и снова видел ее белое лицо под вуалью; мы были уже на улице Толедо, и она говорила: «Пеппино, мы пришли». Как можно, чтобы она об этом забыла! «Мама, но ты ведь уже обручена со мной», — хотел я сказать ей и заплакал.

Первым пришел дон Аурелио, кузен-священник, который должен был председательствовать на церемонии; пока мать готовила кофе, вошел, весь в струях дождя, предполагаемый супруг. Он сел и положил шляпу себе на колени. Сутана и кольцо кузена-священника внушали ему робость. Глаза у меня сделались как окна, стены отодвинулись, и все мы очутились в центре образовавшейся пустоты. Мать не смотрела ни на что и ни на кого. Она сказала:

— Дон Аурелио, это дон Сальваторе, о котором я вам говорила.

— К вашим услугам, ваше преосвященство, — сказал толстый камердинер.

— Я не преосвященство, — объяснил кузен-священник.

— Целую руки, монсиньор.

— Я не монсиньор.

— Ну, тогда уж и не знаю. Во всяком случае, лучшие пожелания и сто лет жизни, — мирно заключил гость.

Молчание. Мать не садилась. Она укрылась под портретом покойного адвоката и стояла там такая прямая, маленькая, бледная и бесплотная, какими бывают мамы только в воспоминаниях сыновей.

— Так что же, Кончетта… — сказал кузен-священник.

— Он хочет взять меня в жены, — просто сказала мать, указывая на толстого камердинера.

Дон Аурелио задал необходимые вопросы. Дон Сальваторе объяснил, что уже двадцать лет служит у графа М., сообщил, что имеет кое-какие сбережения и подтвердил свое намерение жениться, и как можно скорее.

— Послушай, Кончетта, — сказал кузен-священник, — дон Сальваторе кажется мне человеком порядочным и серьезным. На мой взгляд, тут не о чем раздумывать.

— Исусе! — воскликнула мать. — А спросите его, почему он не женился до сих пор?

Я не узнавал ее голоса. Слова, казалось, истлевали у нее в горле. Если бы вдова адвоката, сделавшаяся бельевщицей, была способна усмехаться, я бы сказал, что мать усмехнулась. Я видел, что у нее дрожат руки. Она повторила:

— Почему вы не женились раньше?

— Не знаю, — сказал толстый камердинер. — Брак — это ведь как смерть: он случается только один раз.

— Сказать по правде, дон Сальваторе, это не совсем нормально, — сказала мать снова со своим истерическим смешком, — сорок пять лет вы прожили на свете, не женясь, а потом вдруг встречаете меня и…

— Это судьба, синьора, это просто означает, что так должно было случиться.

Толстый камердинер добавил к этому, что не может понять ее враждебности. Что, собственно, имеет она в виду? Он человек порядочный, у него есть дом и немного денег, и это может подтвердить весь квартал Кьяйя.

Кузен-священник молчаливо одобрил все сказанное с высоты своего божественного чина. Заметив это, мать вздрогнула.

— Не в ваших интересах, дон Сальваторе, заставлять меня говорить, — сказала она.

Толстый камердинер побледнел. В конце концов, в жизни всякого толстого камердинера, каким бы образцовым он ни был, всегда можно найти какой-нибудь эпизод с перелицованным фраком, за который с хозяина взяли как за новый. И он сказал:

— Донна Кончетта, что вы имеете в виду?

Мама, я вижу тебя как сейчас. Прислонившись к стене под портретом покойного адвоката, ты все больше цепенела; раздирающая душу гордость делала жестким твое белое лицо, слова словно тлели у тебя в горле:

— А трое моих детей, дон Сальваторе?

— Ну разумеется, они найдут в нем второго отца, — сказал кузен-священник.

— Конечно, — сказал, взглянув на нас, толстый камердинер.

— Могу себе представить! — воскликнула мать. — Только вас мне и не хватало, это для вас я их родила и растила. Чтобы отдать их вам! Может быть, хотите начать прямо сейчас? Пеппино, поди сюда! Дон Сальваторе хочет дать тебе оплеуху!

— Оплеуху? — пробормотал толстый камердинер. — Да я конфет ему принес!

— Не хочет он ваших конфет, — завизжала мать, вставая между нами.

— Падре, посудите сами, что это за обращение, — растерянно сказал толстый камердинер, оборачиваясь к священнику.

— Дон Аурелио, лучше не встревайте, — отрезала мать.

Казалось, она втянула в себя весь воздух, какой был в комнате. Не думая, что говорит, исходя словами так, как исходила бы рыданиями, она кричала и кричала:

— Скажите еще, что у вас от них слюнки текут! Я хлеб вынимаю у себя изо рта, чтобы их накормить. Работаю днем и ночью, и вы это знаете… Я тяну их, как могу, и для чего? Чтобы отдать их дону Сальваторе? Чтобы дон Сальваторе отводил на них душу? Ну уж нет! Мария, Пеппино, Ада — вот ваш второй отец… Он переломает вам все кости…

Толстый камердинер вскочил. Струйки пота текли у него по выбритым до синевы щекам.

— Я? Это я-то бью детей? — сказал он.

— А вы еще и наглец, дон Сальваторе, — парировала мать с яростью, от которой он без сил снова сполз в кресло. — Уж не знаю почему, но вы, видно, вообразили, что вы не такой, как все. Вы думаете, что вы лучше других! Но со мной это не пройдет! Никогда! Вот мой вам ответ. Никогда! Детей трогать нельзя, дон Сальваторе, и я не желаю выходить за вас замуж.

— Скажите хоть вы, падре, — умолял, почти задыхаясь, толстый камердинер.

Но мать наклонилась над ним и говорила так, как если бы стояла перед ним на коленях.

— Отчимом, дон Сальваторе, да, отчимом вы хотели стать? Оставьте в покое вдову с тремя детьми! Ну что вам стоит? Пеппино такой хрупкий, а есть столько вдов с сыновьями рослыми, крепкими, которые могут за себя постоять… Дон Сальваторе, женитесь так, как подобает мужчине.

Кузен-священник и толстый камердинер поднялись одновременно.

— Она сумасшедшая, — сказал дон Аурелио.

— С вашего позволения, не буду мешать, — пробормотал дон Сальваторе и вышел первым.

— Конфеты! — закричала мать и, догнав его, засунула кулек в карман его пальто.

Наконец дон Аурелио коротко заметил, что у матери невыносимый характер, и добавил:

— Ты потеряла замечательную возможность устроить свою судьбу. И я не знаю, как долго мы еще сможем тебе помогать.

— Вы правы, — кротко сказала мать. — Времена нынче тяжелые. С завтрашнего дня я перестану посылать за объедками.

Кузен-священник вышел, шурша сутаной.

Облака рассеялись, солнце хлынуло в застекленную дверь так, словно это дон Аурелио, уходя, уступил ему дорогу, или как если бы в течение всего этого незабываемого приема оно было закутано в его черную сутану.

Мать села посреди комнаты, и было совершенно ясно, что ни теперь, ни потом она не подарит нам второго отца.

Без единого слова, глядя мимо нас, она расчесывала нам волосы и все одергивала, одергивала костюмчики, которые так старательно заштопала и отгладила сегодня утром.

 

Дорогая мама

Как-то однажды в течение целого нескончаемого месяца я писал полные любви письма своей матери. Помнится, было мне в ту пору восемнадцать, я работал в неаполитанской газовой компании, а мать продолжала служить у графа М., который с улицы Милле переехал на Монте-ди-Дио; она стирала и гладила для него лучшие в мире крахмальные рубашки, вытирала пыль, подметала, отвечала по телефону: «Да, ваше сиятельство, господина графа нет дома, но он скоро будет; нет, ваше сиятельство, мажордома тоже нет, это говорит горничная, Кончетта», а когда все дела бывали переделаны, она смотрела из окна в сад Калашоне, который, смеясь и приплясывая, спускался с Монте-ди-Дио к площади Мартири. Сад Калашоне — это кратчайший путь к площади, но путь совершенно безумный: какая-то дикая неразбериха ступенек и клумб, водопад дорожек, обрамленных остроконечными камнями, похожими на зубчатое колесо; этот кратчайший путь ведет к площади, смеясь и приплясывая, но при этом так, что никто не может воспользоваться им даром, то есть не заплатив сторожу одного сольдо дорожной пошлины; правда, говоря «никто», я имею в виду разве что колченогих или тех, кто просто не знает, где нужно срезать угол и в четыре прыжка оставить позади домик сторожа, выкраивая таким образом из кратчайшего пути еще более краткий. Мать часто глядела на зеленую пену Калашоне и думала: «Вот я была бедна, потом вышла замуж и стала дамой, а теперь овдовела и снова впала в бедность. Сад, объясни мне, что это — Бог, который, как и мы, сначала делает, а потом берет сделанное обратно, или просто колесо фортуны, которое вертится себе и вертится?» Думаю, что порой она еще и фантазировала, населяя Пиццифальконе элегантными господами, которые раскланивались с нею, приподнимая цилиндры, и совсем другими, теми, что обращались с ней совершенно иначе — грубо и бесцеремонно. Наиболее реальным из этих последних был сам граф М., который спросил как-то у матери, что она предпочитает — уволиться или поехать с ним на два-три месяца в Монтекарло (там он намеревался отлучить от груди, бросив на зеленое сукно игорного стола полученное наследство); она попросила у него несколько дней, чтобы подумать, и вернулась в тот раз домой с распухшими глазами, она не знала, как ей из всего этого выпутаться.

Мы жили на улице Пурита в районе Матердеи в маленькой комнатке с игрушечными окошками, которые выходили в Снежный переулок. В каком смысле он был Снежный? Ведь он сплошь состоял из угольных лавок, сапожных мастерских, грязных подвалов, и населяли его преимущественно нищие продавцы фруктов, которые в качестве витрины использовали два сдвинутых вместе стула, с трогательным искусством раскладывая на них кучки фруктов ценой по лире за каждую: два ореха и мушмула, апельсин и горсть вишен, три миндалины и помятый абрикос. Так почему же, собственно, Снежный? Населяющий его прокопченный народец мог вспыхнуть в одну минуту, затевая ссору: мужчины запросто ломали друг другу кости, а женщины, которых силой удерживали на пороге соседи, часами поносили друг друга: стоя на своем пороге, как на сцене, и воздевая к небу руки, они обрушивали друг на друга целые литании жесточайших оскорблений и ругательств, слыша которые мать бормотала: «Господи, помилуй» и которые ближе к вечеру смешивались с побрякиванием колокольчика, возвещающем о возвращении какой-нибудь степенной коровы в стойла Фонтанелле.

В ту пору мы жили с матерью вдвоем, сестры вышли замуж; мы спали с ней в той самой кровати с медными спинками, на которой я родился; днем я уже чувствовал себя настолько мужчиной, что не боялся вступать в долговые отношения с самыми свирепыми из неаполитанских ростовщиков, но ночью я вновь становился ребенком: мне нравилась ее рука в моих волосах, нравилось ощущать, закрывая глаза, смутный запах колыбели, который еще помнила моя кровь.

Я надеялся, что мать не знает, как глубоко я увяз в своих сделках с ростовщиками. В тот период ростовщики были хозяевами города. Они брали фантастические, прямо-таки разбойничьи проценты. Выходя в дни получки из здания газовой компании на улице Кьяйя, мы оказывались с ними нос к носу: в одной руке они держали книжечку с векселями, в другой — суковатую палку, самый вид которой, казалось, говорил: «Господа хорошие, да кто у вас их когда спрашивал, да и вообще на что они нам, векселя?» Меньше чем за год эти ангелы ограниченного кредита запутали меня так, что после расчета с ними от моего жалованья не оставалось почти ничего; на другой день я снова вынужден был прибегать к их услугам; вынув деньги из облупленной шкатулки или перевязанного веревкой бездонного портфеля, они протягивали их мне с глубочайшим вздохом, словно намекая на то, как они будут безутешны, если им придется набить мне морду.

Тем временем мать обдумала предложение графа М., но не знала, как сказать об этом мне. Наконец однажды, когда мы уже засыпали, она сказала:

— Пеппино, ты почти не даешь мне денег на хозяйство… Нет-нет, я ведь ничего не говорю, пусть, но так можно, только пока я работаю… А вот теперь… граф…

Мы шептались бесконечно долго, и ее рука все время перебирала мои волосы. Она спросила, смогу ли я прожить без нее один-два месяца.

— Ты, — сказала она, — мог бы не тратить свою получку разом, а разделить ее по дням месяца — так, чтобы у тебя всегда было на самое необходимое? Сможешь ты так сделать?

— Ну конечно, — ответил я, — я же не ребенок.

Я сумел в этот момент унять биение своего сердца и его не подхватили чувствительнейшие медные шары на спинке кровати: малейшее позвякивание меня бы выдало. Вот так она и уехала вместе со всеми прочими слугами графа в сказочное Монтекарло; вряд ли она представляла себе, как скоро начнутся мои несчастья, но все равно плакала; так уж она была устроена, моя мать, слезы сразу же находили на ее щеках проложенные раньше дорожки, и откуда, откуда бралось у нее столько слез?

Оставить меня на собственное попечение, меня, который всегда был сам себе отчимом? За несколько недель я промотал сложенные из разных поступлений несколько сот лир, которые сумел раздобыть у старых своих ростовщиков (к тому же я завел еще несколько денежных знакомств — весьма сомнительные лица, весьма сомнительные клички!), и оказался полностью на мели. Для того, кто ест мало или не ест ничего, улицы Неаполя — это настоящая насмешка: повсюду, куда ни глянь, гигантские сыры, полумесяцы окороков, колышущиеся в воздухе, как тела одалисок, горы творожной массы, толстые колбасы, у которых на срезе круглые вкрапления жира кажутся серебряными монетками, связки сосисок, но главное — закусочные и пиццерии с их старинным, вечным, безыскусным запахом — запахом очага и сковородки, тем запахом, что попадает в нас не снаружи, а живет внутри нас, и всегда оживает — то сильнее, то слабее, — стоит нам произнести: «Дом, семья, земля». После работы, чтобы не мучиться понапрасну на улицах, я спешил домой. Помню, стоял июнь, и окошечки наши никогда не темнели, словно никогда полностью не наставала ночь. Пошарив по углам в поисках пищи в безумной надежде на чудо (как-то я выпил, приправив его солью, остатки оливкового масла, найденного мною в какой-то бутылке; с корочками от сыра, обнаруженными внутри терки и несколькими луковицами, завалявшимися в корзине, тоже было покончено; и раз сто, наверное, я все брал и нюхал бутылочку из-под уксуса), я начинал страстно, до болезненности ощущать себя сыном своей матери. Я думал о ней не с тем ленивым поверхностным чувством, что всегда: теперь ее любили сами мои кости, ей воздавало хвалу все мое тело, я благодарил ее за руки, за глаза, даже за голод; наконец-то я не страдаю, я беспокоюсь только о тебе, жалею только тебя. Моя мать в Монтекарло! Вагон люкс, граница, церкви, которые ее не знают, всюду иностранцы; граф М. с карманами, раздувшимися от жетонов, или, наоборот, отвергнутый Фортуной; прислуга, довольная или испуганная, которая исподтишка за ним наблюдает. Неужели это правда — моя мать в Монтекарло, гладит на столе Монтекарло, и, пока гладит, Снежный переулок утюжит ей сердце, как утюг в ее руках — сверкающее белье. Каждый платочек, который она берет из кучи и опрыскивает водой, — это смертная простыня, под которой прячется мое лицо, избегающее ее взгляда, стыдящееся ее.

Да, именно это говорил я ей в полных любви письмах, которые начал тогда писать: я стыжусь самого себя. Мне стыдно, говорил я, что я не заработал себе на хлеб, мне стыдно, что я ем твой хлеб, хлеб, который приходит почтой из Монтекарло в маленьких французских банкнотах. Дорогая мама, говорил я ей, как ты сумела догадаться, что я сам себе отчим, как ты обо всем догадалась? Ничего, наверное, из меня не выйдет, мама, но что будет с тобой? Да-да, не беспокойся, я питаюсь теперь регулярно; ты замечательно мне их посылаешь (по частям, чуть ли не каждый день) — и свое жалованье, и чаевые, заработанные в Монтекарло. Я так тебя люблю, говорил я ей, я никогда этого не забуду, я знаю, что это останется со мной на всю жизнь.

 

Дорогая сестра

Целую вечность я не видел свою сестру Марию. Я очень ее любил, когда был маленький. Хотя я был младше всего на два года, она учила меня всему, что знала, и плакала и смеялась, когда я смеялся и плакал; она была матери как бы третьей рукой. Однажды, когда мы только что переселились из Ирпинии в Неаполь, следуя за неизлечимым кашлем отца, нас с Марией послали в соседнюю лавочку купить на два сольдо кофе, и мы заблудились в окрестных переулках. Шестилетний мальчик и восьмилетняя девочка ищут дом, в котором живут всего несколько часов; они не помнят названия улицы, они знают только, что к двери ведут три ступеньки и что привратник хромой; каждый жалеет себя и другого, оба плачут, обнявшись, словно пытаясь защититься таким образом от всего, чем чревата случившаяся с ними беда; на каждый жалостливый вопрос они отвечают, что привратник хромой, а ступенек три. Впрочем, этого в конце концов оказывается достаточно. Ведь в Неаполе вам стоит только сказать: «А не видели ли вы волну такую-то посредине моря?» — как кто-нибудь из только что подошедших после короткого раздумья уверенно покажет вам на нее пальцем. Как те зернышки кофе, которые сжимал я тогда в руке, так воспоминания о пережитом страхе еще и сейчас хранят силу и аромат в моем сердце: я мог бы смолоть их, вскипятить и пить сколько хочу. В течение нескончаемых минут мы с сестрой чувствовали себя сиротами, мы подсознательно ощутили то, что нам еще только предстояло пережить, нас словно предупредили тогда на чужом, непонятном языке о том, что скоро мы потеряем все: даже горькое утешение страдать вместе.

Да, но разве любят они друг друга, дети семей, задавленных нуждой? Когда суп разлит по тарелкам (мать всегда разводит его до полной прозрачности, чтобы было больше), когда хлеб нарезан и каждый подсчитывает поры в чужом куске, в этот момент — спрашиваю я вас — в этот момент любят ли друг друга братья и сестры, любят ли они друг друга за столом? «Сегодня умрешь ты, и твою порцию съем я, а зато завтра умру я — хорошо?» — вот какие мысли лезут им тогда в голову.

Под неуловимыми движениями рук девочек еда словно испаряется, их острые зубки даже не пришли в движение — если хотите, можете проверить: их дыхание пахнет лишь конфетами, причастием и надеждой, — и тем не менее лучшего куска мяса уже нет… вот он был, вот еще следы соуса на тарелке, вон какой он был большой, с гребешком жира, или нет, лучше с бахромкой из нервных волокон, которую можно жевать целую вечность и после которой во рту надолго остается вкус жаркого и воскресенья. Больно толкают друг друга выставленные на скатерть локти, сквозь занавеску просвечивает алое солнце, вода в бутылке свинцового света, крошки подрагивают на скатерти от нашего дыхания; тот, кто в этом доме не питался бы еще и завистью, тот оставался бы вечно голодным. Дорогая Мария, я убежден, что вдали от тарелок наша взаимная привязанность была безгранична, каждому из нас следовало бы просить у другого прощения за свое воровское, в ущерб брату или сестре, появление на свет: прости меня за то, что я родился, дорогая сестра, ведь и я тоже, когда мы играем камешками или пуговицами на площадке лестницы, я тоже не вспоминаю о том, как это было несправедливо, что, родившись, я уже нашел в этом мире тебя; я не убиваю тебя, видишь, я даже целую тебя и треплю тебе волосы и засыпаю наконец на твоих тонких, как прутики, коленях. Вот оно, наше детство — каждодневная ненависть и каждодневное примирение: я хотел бы видеть тебя мертвой, черной среди белизны тарелок, и крестик на том месте, где была твоя ложка, но до обеда и после обеда я так тебя люблю!

Но хочешь не хочешь, а человек растет быстро. Сестра стала ужасно длинной, ноги свешивались у нее с кровати, и мать, проснувшись, укутывала их шалью, которая тут же разматывалась и свисала с них, как знамя, держась только на больших пальцах; сколько раз я смотрел на эту серую тряпку, когда утро навевало на меня свой сладкий и непрочный, свой обманчивый сон; солнце в этот час било прямо в лодыжку сестры, как в зеркальце, а на противоположной стороне кровати, на подушке, я видел ее волосы, казавшиеся в полумраке странно синими, и думал: «Какая она красивая!»

Дорогая Мария, в ту пору ты стала настоящей красавицей, стройная девушка с огромными глазами и ртом, испуганным и восхищенным робкой лестью губной помады; все это наполнило меня новой ненавистью, я стал ревнив, я караулил тебя, я тебя тиранил! Я был тогда очень горяч и схватывался со всяким, кто слишком долго смотрел на Марию, я устраивал дома и на улице сцены, вспоминать о которых мне сейчас немножко стыдно и немножко смешно. Закрой это окно, я не хочу, чтобы ты читала Да Верону, а я тебе говорю, перестань дружить с этой Капеццуто и т.д. Она упрямо сопротивлялась. Непослушание так естественно в женщине, она говорила «да», а в самом деле это было «нет»; однажды я схватил ножницы и обрезал ей волосы.

За этим для бедной Марии последовало два месяца домашнего заключения; она отомстила мне тем, что стала притворяться безумной и безучастной! Например, вместо того чтобы есть, она брала макаронину и накручивала ее себе на палец, бормоча: «Завтра я выхожу замуж», а то вдруг начинала петь хриплым мужским голосом, словно пародируя Вивиани, но лицо при этом у нее было серьезное и страдающее, словно отторгнутое от тела, которое существовало само по себе; а иногда она три-четыре часа подряд мыла руки в тазике: окунет и вынет, вынет и окунет. «Не обращайте на нее внимания, — говорил я, — она разыгрывает комедию». Но однажды я заплакал на груди у матери, и Мария наконец выздоровела.

Дорогая моя сестра! Появился мужчина с торжественным предложением руки и сердца, и самые влиятельные из наших родственников сумели оградить его от меня. Вот когда мы расстались уже навсегда, я и Мария; время, когда она учила меня всему, что знала, прекратило свое течение, оставшись за этим поворотом. Я приходил домой все позже, чтобы не встречаться с Анджело; они сидели на террасе, и бабушка сторожила их, перебирая четки. Помню, что как-то раз бедной старухе понадобилось отлучиться, но она столь твердо решила ни на минуту не прерывать своего бдения, что лишилась чувств — потом ей сделали внушение врач и исповедник. По воскресеньям обрученные выходили гулять вместе со всей семьей, целой маленькой процессией; меня тоже приглашали, но я говорил: «У меня есть дело» — и исчезал; однажды мы столкнулись лицом к лицу, когда они выходили из кинотеатра «Зала Рома», я поздоровался, притронувшись к шляпе, и, не обернувшись, прошел мимо; я чувствовал себя одержимым и проклятым, как Отелло, огни улицы Толедо мгновенно потухли, и вскрикнула скрипка в руках у нищего. Когда Мария вышла замуж и уехала, меня то ли не было в Неаполе, то ли я был болен.

С тех пор в течение более чем двадцати лет мы почти не виделись. Разрыв так и остался окончательным; мы знаем друг о друге, что мы живы, но это все. Она живет в городе, в котором мне никак не удается побывать; правда, ко мне часто приезжают ее дети. Ее третий сын, Ренато, учится в миланском университете. Он мне нравится. Мне кажется, он очень похож на моего сына. Мы гуляем, болтаем, но я сам не слушаю, что говорю. В это время я незаметно его рассматриваю, изучаю, расспрашиваю. Расспрашиваю его запястья, его волосы, его походку, его манеру смотреть на людей и на вещи, на свет и на тьму. Дорогая сестра, сейчас у каждого из нас свое собственное небо над головой и своя собственная почва под ногами. Так что же, от этого мы больше не брат и сестра и даже не друзья? Но кто знает тебя лучше, чем я? Мне хотелось бы предъявить тебе какой-нибудь счет, последний счет, который после стольких лет разлуки снова связал бы нас друг с другом. Но я ничего не могу придумать. Может быть, упрекнуть тебя в том, что не мои руки ты будешь сжимать, умирая, и не твою руку я буду искать в такую же ужасную минуту? Какая чушь! Вот разве что Ренато… Ведь когда ты его носила, ты была еще переполнена нашими общими воспоминаниями. Он болтает себе, болтает, а меня так и подмывает прервать его восклицанием: «А помнишь, как тот старичок прищелкнул пальцами и закричал, что хромой привратник — это, конечно же, дон Эудженио, и привел нас домой в один миг? А помнишь, как хотелось есть летними вечерами, когда день все не кончался и не кончался? А помнишь, как я сходил с ума, когда ты сказала, что не бросишь дружить с Капеццуто, и если бы я не заплакал, ты так бы и не уступила? А ты никогда не чувствуешь, засыпая, что со щиколоток у тебя свисает старая шаль? Помнишь? А помнишь?» Прости меня, дорогая сестра. Я сам не знаю, что говорю. Конечно, я никогда не стану так разговаривать с Ренато.

 

Хлеб с солью и оливковым маслом

Вот что я вам скажу: сегодня мне хочется хлеба с солью и оливковым маслом. Такое желание возникает у меня довольно часто, без особых на то причин, я чувствую, что мне хочется хлеба с солью и оливковым маслом, но не спрашивайте меня почему, я не смог бы объяснить; видимо, хлеб с солью и оливковым маслом так же входит в нашу наследственность, как цвет волос или предрасположенность к туберкулезу. В Неаполе хлеб с солью и оливковым маслом — это предпоследнее из возможных блюд, он идет сразу за супом из требухи, а прямо за ним уже только семечки или просто ничего. Появление хлеба с солью и оливковым маслом в неаполитанском доме означает, что все кончено: кончились деньги, кредит и молитвы, — но и тогда в кухонном шкафу всегда найдется несколько капель масла на дне бутылки, кусок черствого хлеба, щепотка соли в банке и сладкая вода Серино из ближайшей колонки. В наших краях согласны с тем, что хлеб с солью и оливковым маслом — это фактически суп, но никогда, с тех пор как он впервые появился на столе, его не подают между закуской и вторым блюдом; и тем не менее это, конечно же, суп, тем более что летом его хочется есть холодным, а зимой — горячим; впрочем, в нашем доме отдавали предпочтение нейтральной — ни теплой, ни холодной — воде из бутылки, которая ни то ни се.

Я тоже умею готовить хлеб с солью и оливковым маслом; в 1926-м в Милане я пробовал это дважды, и оба раза получилось очень хорошо. Не нужно обращать внимание на свинцовый цвет, в который окрашиваются, пропитываясь водой и разбухая, куски хлеба; нужно аккуратно полить их маслом и посыпать солью, а в худшем случае просто вообразить, что вы это сделали: в конце концов вы все равно сядете и все съедите. В нашем доме, когда на обед или ужин подавали хлеб с солью и оливковым маслом, было принято не застилать стол скатертью: нам казалось, что для стола это траур даже больший, чем для нашего аппетита, и мы уважали его горе. Мать, правда, говорила: «Ах, если б это видел ваш отец», но и только; обычно она легко плакала, но слезы могли бы испортить суп, а какой смысл был есть его пополам со слезами?

Мой отец был важным господином, хлеб с солью и оливковым маслом достался матери от бабушки, он дошел до нас бог знает из каких бурбонских, из каких плебейских далей. Ребенком я слышал, что мой прадед, Антонио Фиорентино, который и в восемьдесят лет продолжал хвататься за нож, умер на тротуаре около Порта Сан Дженнаро, грызя сладкий рожок: рожок тут же подобрал невесть откуда взявшийся оборванец и вонзил в него зубы за здоровье деда. Мою бабушку звали Тереза. Сейчас я коротко расскажу вам о ее жизни, от начала и до конца заполненной битьем поклонов в церкви и хлебом с солью и оливковым маслом; если ее образа еще нет в алтаре, то только потому, что о ее добродетелях знаем лишь мы; но когда-нибудь я расскажу о них в анонимном письме епископу, и посмотрим, посмеют ли они не причислить ее к лику святых! Осиротев в пятнадцать лет и не получив в наследство даже сладкого рожка, который стал последним ужином дона Антонио, бабушка посвятила себя святым и работе. Она шила солдатские мундиры, одевая наши войска для всех войн от эритрейской до ливийской, но те часы, когда колесо швейной машинки останавливалось, потому что уже не было света или потому, что его еще не было, она неизменно проводила в церкви. И если не попадет на небеса человек, выстаивавший от начала и до конца все богослужения — и великопостные, и страстные, и майские в честь Девы Марии, и двухдневные в честь Священного Писания — и способный твердить одну и ту же молитву по три дня кряду, то, значит, на небеса вообще нельзя попасть!

Спрятавшись, как сверчок, среди свечей и статуй, моя бабушка в течение пятидесяти лет оглушала господа бога своими неутомимыми «Tantum ergo», она молилась и просила прощения за то, что не знает смысла латинских слов, которые произносит, и молилась она, разумеется, с куда большим рвением и куда более твердой верой, нежели те, кто говорит богу в точности то и только то, что говорит.

Однако и это, и колючее сукно солдатских мундиров, и отполированные ее коленями ступени перед всеми алтарями не помешали ей в свое время быть красивой и внушать любовь. Дон Фердинандо Аволио был тоже беден и жил шарманкой, на которой восседала обезьянка по имени Асмара, чьей единственной пищей были, по-видимому, собственные ее блохи. Бабушка и слышать о нем не хотела, покуда он не пригрозил, что покончит с собой; но я-то живу на свете только потому, что спустя несколько дней после свадьбы дон Фердинандо обратился с последней своей жалобой к исповеднику невесты, который, как умел, вмешался в происходящее и все уладил. Однако брак оказался несчастливым, дон Фердинандо вскоре куда-то исчез вместе со своей четвероногой подругой, и никто о них никогда больше не слышал. Бабушка поведала о случившемся Мадонне Семи Скорбей, выкормила дочь хлебом с солью и оливковым маслом, выдала ее замуж, потом получила обратно вдовой, была счастлива, когда брала меня на руки и учила именам святых, и целовала меня в лоб, когда на вопрос: «Как жила Дева Мария до семнадцати лет?» — я безошибочно отвечал: «Голодала».

От ее шали и бесчисленных юбок исходил запах, который я помню до сих пор — слабый, простой, здоровый, как у хлеба с оливковым маслом: так пахнут несправедливость, с которой пришлось примириться, долги, которые пришлось простить, отвергнутые искушения — в общем, то был запах, который говорил: «Да будет воля всех!»

Никто не мог сравниться с моей бабушкой в искусстве приготовления хлеба с солью и оливковым маслом: только что мы заглядывали в буфет и ничего там не нашли, но стоило пошарить там ей, как откуда-то тут же появлялось несколько огрызков хлеба; пустую бутылку она выжимала до тех пор, покуда та не давала хотя бы одну каплю масла толщиной с волосок; затем надо было, чтобы вода пропитала каждый кусок, но при этом не лишила его плотности — речь, собственно, шла о своего рода воскрешении, обновлении хлеба; и, наконец, оставалось только распределить несколько капель масла так, чтобы ни одно не пролилось на блюдце и все они остались внутри хлеба и таким образом пошли на смазку петель нашего молодого голода: эти петли так легко ржавели и начинали скрипеть!

А кто лучше моей бабушки умел отказываться от своей доли еды? Мы слишком поздно узнали, что она еще помогала чужим людям, каким-то беднякам; смешно даже подумать, какую она могла подавать милостыню, но в последние годы она жила именно так, как Дева Мария до семнадцати лет, и кое-что ей поэтому удавалось сделать. Бабушка умерла в 1916 году от недоедания и долготерпения: она уже было проснулась, вздохнула, но тут же снова закрыла глаза. И только тут мы узнали, что, оказывается, она продала свое старое стертое обручальное кольцо для того, чтобы иметь возможность давать мне время от времени какую-нибудь мелочь — ей хотелось быть во всеоружии перед моим шантажом. В ту пору, ожесточенный хлебом с солью и оливковым маслом, я стал грубым и наглым парнем. Но стоило мне только произнести первый слог бранного слова или выразить малейшее сомнение в добродетели какого-нибудь святого, как бабушка, заплакав, спешила извлечь монетку из недр своих юбок.

Бабушка, молишься ли ты сейчас за меня? Если о твоих добродетелях я хочу сообщить епископу анонимно, то это только потому, что сам я никогда не был достойным человеком, не был даже тогда, когда ты покинула нас навеки. В тот день я написал в твою честь стишок, где «старушка» рифмовалась с «подушкой» и «верхушкой», но когда вечером оттуда, где ты лежала, окруженная свечами, донеслось вдруг легкое детское дыхание (разумеется, и это чудо тоже было разыграно в лотерею всем районом Матердеи, разве я мог о нем промолчать!), я выскочил за дверь и пошел на улицу Партенопе, чтобы посмотреть последнюю серию фильма «Серые мыши». Добавлю еще, что, обряжая тебя для погребения, мать обнаружила, что вокруг бедер ты носила вериги с толстенными узлами; и вот на этом, бабушка, твоя история заканчивается, хотя, если бы тебя подвергли еще и вскрытию, я уверен, оказалось бы, что позвоночник у тебя сделан из четок, из пятнадцати четок со всеми изображенными на них чудесами.

Повторяю — случается, что я думаю: «А поел бы я сейчас хлеба с солью и оливковым маслом». Годы, прошедшие с той давней поры, привели меня к совсем другой жизни и другим блюдам. Мой стол не ликует, но и не скорбит: на нем регулярно расстилается скатерть. Видимо, я не передам моим детям хлеба с солью и оливковым маслом, как передали его мне мои предки по матери: мои сыновья, вероятно, будут к нему равнодушны. Хорошо это или плохо? Когда я думаю, что охотно поел бы хлеба с солью и оливковым маслом, я не только сразу же ощущаю его вкус, я чувствую свою связь со всеми, кто ел его вместе со мною, связь гораздо более прочную, чем естественные узы крови. Моей первой семьи уже нет, старики умерли, сестры живут теперь своим домом. Но если я скажу: «Поел бы я сейчас хлеба с солью и оливковым маслом» и они меня поймут (в этом я не сомневаюсь), то можно ведь и попробовать! Давайте, Мария и Ада, давайте соберемся за моим или за вашим столом и расстелем скатерть.

Одна из вас разломит кусок черного хлеба, он такой сухой, что скрипит, когда его ломают. Потом положит кусочки в супницу и нальет туда воды, стараясь не перелить лишнего. Немножко соли, очень немного масла. Вы не можете ошибиться, ведь вы родились с этим умением. И вот мы начинаем есть. Нас затопляет ощущение свежести и грусти и соединяет нас воедино. Мы опять, как когда-то, сестры и брат, мы опять — один дом, и нам одновременно чудятся приближающиеся легкие шаги, родная рука перебирает нам волосы и по кухне разливается свежее детское дыхание.

 

Открытки

Раз в год, но всегда летом мне приходит по почте десяток открыток с видами Неаполя. Я получаю их сразу все вместе, одновременно, целый пакет фотографий, настоящий маленький фильм; у каждой на обороте лишь дата и подпись: «Луиджи Де Манес». Это старый мой друг, наши молодые годы прошли вместе: он пишет на открытках только свой адрес и имя, предполагая, что остальное довершат сами открытки, как только адресат бросит взволнованный взгляд на места, что на них изображены. Ну что же. Вот десять «платиновых», то есть глянцевитых и сверкающих, как медальоны, открыток; и послушай-ка, дорогой Луиджи, на какие они навели меня размышления, эти твои открытки от 30 августа.

НЕАПОЛЬ. ПАНОРАМА

Это только так говорится — «панорама», на самом деле она неполная: на фотографии — полоска земли, протянувшаяся от Мерджеллины до Кастель-дель-Ово и образующая излучину бухты, в которой укрывается и дремлет море. Я узнаю проспект Елены, улицу Караччоло, одну сторону холма Пиццифальконе, городской парк и блеклое, зрелое небо полудня. В августе воздух здесь почему-то пахнет деревьями и юной плотью, как если бы листья росли на голове у ребенка; однако синие морские воды призывают вас не поддаваться обольщениям земли, и нет на свете цвета более соленого и более иронического, чем этот. На проспекте Елены я учился ездить на велосипеде; почему я не вижу на этой открытке парня со сковородой жареного перца в вытянутой руке, которого я сбил здесь в апреле 1916 года? А в сентябре того же года я неожиданно протрубил в трубу, изготовленную для Пьедигротты, прямо над ухом какого-то полковника; старый воин так устыдился того, что вздрогнул, что тут же влепил мне здоровую затрещину. Мистическая и греховная ночь Пьедигротты так именно и проходит — среди незаслуженных ласк и столь же незаслуженных тумаков: кто больше всех их раздаст и получит, тот и есть самый благочестивый, ибо его пример доказывает, что мы явились в этот мир не для того, чтобы только радоваться или только страдать. Пляж Кьяйя — это сцена, на которой разыгрывается последний акт драмы Пьедигротты; уже занялась заря следующего дня, а один из протагонистов этой драмы еще здесь — вот он привалился к стене с застывшим в крике ртом и кровью, словно загустевшей от тяжелого сна; солнце по-родственному хлопает его по плечу, но не может освободить от тревог и неприятностей, которые как раз в эту минуту, торжествуя, возвращаются к нему точно такими же, как и были. Человек хотел воспользоваться праздничной суматохой ночи, чтобы украдкой сбросить с себя груз забот, но при свете дня они сразу же его находят: «Ну, поиграли и хватит, — говорят они, — бери нас обратно!»

Все остальное на этой открытке — скалы, которые процеживают морскую пену, пальмы, которые метут воздух, ветер, который поднимается к Вомеро с ласточкой на спине, — это уже бесстрастные творения бога.

НЕАПОЛЬ. КАСТЕЛЬ-ДЕЛЬ-ОВО И МАТРОССКИЙ КВАРТАЛ

Снимок был сделан сверху, может быть, из окна какой-нибудь гостиницы на улице Партенопе, потому что на первом плане здесь асфальтовые заплаты террас морского клуба; какой-то человек спит там, лежа на спине и прикрыв лицо грязной газетой, — газета полна дурных новостей, которые мешают ему дышать, но она же не даст ни солнцу, ни полицейскому его опознать. Вот так же, на таком же асфальтовом лоскутке дремал весной 1924 года дон Саверио Палумбо, старый крестьянин, сделавшийся в силу несчастных обстоятельств береговым жителем. За несколько сольдо он рассказывал желающим историю своей жизни, питался рыбешкой и моллюсками, избежавшими рыбацких сетей, и терпеливо дожидался конца каждого дня и конца своей жизни. Всем он давал один и тот же совет: «Никогда ничему не надо противиться!» «Вас одолели болезни? — говорил он. — Долги? Заботы? Ради бога, пусть они все будут при вас!» Дон Саверио твердо верил в то, что от беды не уйти: кто уходит, тут же попадает в новую, притом хуже прежнего, так что избавиться от нее невозможно. За несколько сольдо старый Палумбо рассказал мне, как это случилось, что, проработав пятьдесят лет мотыгой, он сделался обитателем пристани Санта-Лючия. «Я, — сказал он, — возделывал свою землю в Казории, будь благословен господь. Но в 1918 году у жены закружилась голова как раз тогда, когда она наклонилась над колодцем, а я был слишком далеко, чтобы ее услышать. У меня остался Джованнино восьми лет. Я все для него делал, приохотил его к книгам, может быть, даже выучил бы на профессора. Но если бы так! У Джованни вдруг отказала нога, доктора в Казории ничего не могли понять, и я привез его на телеге сюда, в больницу Иисуса и Марии. Мне сказали: или дорогостоящая операция или Джованни навсегда останется хромым. Разве можно тут было выбирать? Я продал землю, заплатил и спустя три месяца на той же телеге приехал за сыном. Пусть я стану батраком, думал я, зато ребенок будет здоров. Но не тут-то было. Может быть, не надо было мне тогда спать, как бы ни хотелось, а может, бог знал, что делает». Тут рассказ дона Саверио сбивался. Ночное возвращение в Казорию, дорога, которой нет конца, Джованни и отец засыпают, их догоняет другая повозка, груженная дровами. Подкравшиеся сзади тени пугают лошадей, они резко берут в сторону, телеги сталкиваются, ступицы колес цепляются одна за другую, со второй повозки падает бревно и убивает мальчика на месте. С той поры дон Саверио возненавидел деревню, спустился к морю и жил на террасе морского клуба, откуда рукой подать до улицы Партенопе. Он любил говорить: «Уважайте и собаку, если уважаете ее хозяина, не отказывайтесь от несчастья, которое избрал для вас бог!». Он жил до тех пор, пока от какого-то моллюска не заполучил тиф.

НЕАПОЛЬ. ЗНАМЕНИТЫЕ РЕСТОРАНЫ МАТРОССКОГО КВАРТАЛА

Эта открытка — продолжение предыдущей. На знаменитые рестораны мне наплевать, но вот море, которое плещется прямо под ними! Воду, подобную этой — теплую и мягкую, как из бурдюка, — можно представить себе разве что в верблюжьем горбу! На этой воде еще покачиваются лодки, в которых мы с Луиджи выросли, и как быстро! Были, к примеру, у нас лодочные соревнования, которые устраивало пляжное заведение «Эльдорадо»: приподнявшись на цыпочки, мы ухватывались за перекладину, а потом одним толчком придавали лодке скорость торпеды. Возникали соревнования между экипажами, часто из-под кого-нибудь из нас лодка уплывала, и несчастный так и оставался висеть на перекладине — были слышны его вопли и было видно, как сучит он в воздухе ногами; друзья неторопливо совершали виражи неподалеку, чтобы не подобрать его раньше, чем у него иссякнут последние силы. Однажды во время этой забавы я сломал себе правую руку и голень. Было ужасно больно: пока меня переносили на берег, я лишился чувств, и это дало возможность обитателям Санта-Лючии вернуть их мне так, словно я был по меньшей мере принцем. Придя в себя, я увидел, что меня расстегнули, умастили маслом, встряхнули, сбрызнули уксусом; десять рюмок коньяка ожидали, когда я буду в состоянии их выпить, а какая-то старуха целовала мою распухшую руку и причитала: «Ну, очнись же, ну, ангелочек, ну, очнись же…» Когда я выздоровел, мать пошла ее поблагодарить. Они всласть наплакались, обнявшись; и вокруг нас, и внутри, в сердце — на всем лежал, как на этой открытке, отблеск моря; несколько месяцев старая обитательница Санта-Лючии даже приходила к нам по воскресеньям с кульком анчоусов, завернутым в краешек шали; потом исчезла, не попрощавшись, не потому, что была чем-то обижена или ей надоело, а просто потому, что время по своему тасует и людей, и времена года.

НЕАПОЛЬ. МОСТ САНИТА

Видимо, его фотографировали с купола церкви Сан-Винченцо. Дома района Санита, кажется, приподнялись на цыпочки, чтобы дотянуться до Нуова Каподимонте, но не дотянулись. В определенный час дня тени людей, проходящих по мосту, ложатся на стены и крыши домов, что стоят внизу. Проходя по мосту, взгляните на переулки района Санита — из-за решеток на окнах они покажутся вам словно бы нарисованными на веере. Улица Нуова Каподимонте выглядит какой-то грустной. Ей не нравится идти к северу, и у Круглой площади она вдруг упирается, встает на дыбы, резко поворачивает назад. Дайте ей пройти!

НЕАПОЛЬ. ЗАКАТ НАД ЗАЛИВОМ

Это открытое море, которое видно с холма Позилиппо, с островами: Нисидой — в двух шагах от берега, Прочидой, Искьей и Капри, которые, словно прощаясь, отходят от города один за другим все дальше и дальше. Нисиду Неаполь держит совсем рядом с собой, словно на детских помочах; греки дали острову это имя, потому что он ужасно маленький; и море, боясь ему повредить, плещется вокруг него так бережно, что кажется, будто воды его подбиты шелком. Однажды мы вышли в море между Корольо и Нисидой, прихватив с собой в лодку мандолины, гитары, вино и лепешки с перцем и салом. И мы увидели его, этот закат над заливом: солнце умерло за грядой Майя, оставив нам завещание, которое я до сих пор храню у самого сердца: «Не забудьте! Засвидетельствуйте перед богом, что все чудеса, которые можно извлечь из желтизны туфа, зелени виноградников, синевы моря и пурпура облаков, были налицо». И тот же «закат над заливом» заставил нас в тот вечер без удержу петь и пить; мы повиновались ему, пока мой друг Финицио, обидевшись на какую-то глупую шутку, не сообщил, что сейчас сломает мне шею. В этом деле он был куда сноровистее меня, и мне ничего не оставалось, как опередить его, неожиданно столкнув в воду, что я и сделал. В течение какого-то времени его шляпа плавала на поверхности, лишенная своего привычного содержимого, а потом вдруг поднялась над водой, вся в сбегающих по ней струях, вместе с его головой; думаю, что Финицио убил бы меня, если б не эта смешная штука со шляпой. Он влез в лодку и, вместо того чтобы броситься на меня, принялся хохотать. «Нет, это же надо, вынырнуть точно под шляпой», — стонал он, корчась от смеха. И пока июньская луна сушила его одежду, Финицио усадил меня рядом и время от времени успокаивал едва заметным ласковым жестом. И так настал восход, поселивший в нас сладостное желание если уж и умереть когда-нибудь, то только всем вместе.

НЕАПОЛЬ. ПЛОЩАДЬ ПЛЕБИСЦИТА

Статуи королей — арагонских, норманнских, шведских, анжуйских, испанских, — сколько раз вы проносились мимо меня вместе с королевским дворцом, когда я мчался по площади, чтобы выиграть неделимый приз в одну лиру! Помнишь, Де Манес, мы набирали эту лиру по мелочи и разыгрывали ее, мчась наперегонки по площади. И конечно, я бы всегда выигрывал, если бы на свете не было тебя. Уже тридцать лет прошло, а я до сих пор слышу, как свистит у меня в ушах тот ветер; ты не знаешь, что значила для меня эта лира! Искоса поглядывая на колонны Сан-Франческо-ди-Паоло, я мчался что было сил, но святые у церкви ни разу не приподняли головы от своих книг или от своих ран, чтобы дать тебе подножку и заставить упасть. А потом свежее дыхание грота горы Экья спускалось к нам сверху, осушая нам лоб.

Дорогой Де Манес, все твои открытки в конце концов наводят меня на этот тон, хватит. От прошлого нет никакого проку, от будущего в нашем возрасте тоже нечего ждать, во всяком случае кажется, что нечего. Нам не с чего радоваться и не от чего отчаиваться, и мы не знаем, что нам делать; у тебя по крайней мере есть Неаполь, и ты видишь, как устает он и как стареет вместе с тобой.

СКАЛА У МЕРДЖЕЛЛИНЫ

Представьте себе, что юный Луиджи Гуаррачино четырнадцати лет не сидит, как мы его видим на этой открытке, на скале в бухте Мерджеллина, а умер и обращается к богу: «Иисусе, — говорит он, — только потому, что я всегда дожидался, чтобы человек взглянул на меня и заговорил и лишь после этого начинал действовать, только потому я и очутился здесь».

Вода вокруг мальчика зеленая, шелковистая, неподвижная, не вода, а рыцарский плащ, расстеленный в ожидании, что на него ступит нога его величества; но кто же эта коронованная особа, которую ждет Мерджеллина? Может быть, это закат, закат с золотым жезлом под мышкой и больными влажными глазами, которые обманываются в отношении Неаполя так же, как обманываются в его отношении глаза правительственного чиновника? А тут еще эта игра отражений, которая, собственно, и делает зеленой воду, в которую смотрится Мерджеллина: в этот час от нижней ветки каждого дерева, как мыльный пузырь от соломинки, отрывается его тень и, дождавшись порыва ветерка, уносится и ныряет в море. Система действует безотказно: зеленые, все более густые тени прибывают из близлежащих скверов, из Торреты и даже из верхней части города; что касается юного беспризорника Гуаррачино, то его одолевают обычные заботы: он должен решить проблему ужина и ночлега на сегодня, на прошлый и на будущий год; может быть, он жив и просто не шевелится, а может быть, умер и теперь, жестикулируя, беседует с богом.

Как становятся беспризорниками? Начало этому может быть положено ну хотя бы в доме старого сапожника из Сан-Биаджо-деи-Либраи. Этот сапожник, дон Сальваторе Гуаррачино, был дедом и единственным родственником Луиджи. Отец и мать у него одновременно скончались от тифа, когда ему было всего семь лет; дон Сальваторе согнал мух с их известковых лиц и, зная, что соломенные постели все равно сожгут по приказу санитарного управления, оставил дом, прихватив с собой только ребенка. Самому старому сапожнику жилищем служила подвальная комната во дворе полуразвалившегося дома на Сан-Биаджо-деи-Либраи; дед с внуком спали в одной койке; убаюкав Луиджи байками и ласками, дед укладывал его на своих ледяных коленях; кровь ребенка страдала от этого соседства, и все, что он видел во сне: небеса, приключения, разные предметы — все было словно из пыльного туфа; он просыпался, как только дон Сальваторе с началом нового дня принимался за работу, и первая открывшаяся ему после сна картина резала ему глаза; свинцового цвета инструменты на сапожном столике, банки с гвоздями, дратва, окаменевшая от слюны и смолы и сделавшаяся острой, как булавка, стена, сверху донизу увешанная стоптанными остроносыми башмаками, само лицо деда — пергаментное, неподвижное — все ранило его, и рана ныла всегда в одном и том же месте.

— Спи, бедняга, поспи еще немного, — от всей души уговаривал его старик, и тем не менее — будем же называть вещи своими именами — именно он, дон Сальваторе, был первой жертвой и первым тираном Луиджи.

Если бы вместо того, чтобы сидеть, размышляя, на скале Мерджеллины, Луиджи сейчас был бы мертв и беседовал с богом, он так бы и сказал: «Среди всех друзей и всех врагов, которыми обзавелся я позже, мой дед, без сомнения, был тем, кто причинил мне больше всего вреда». Бог, наверное, даже вздрогнул бы: «Какой вред, какой враг, как это может быть?»

А вот как: там, где хлеб достается с трудом, человек рождается жестоким и сильным, он рождается бойцом. Когда дед за руку вел его, семилетнего, в Сан-Биаджо-деи-Либраи, Луиджи мысленно уже говорил себе: «Дай мне только разглядеть, что там у тебя есть поценнее, и увидишь, все это будет мое». Старик, со своей стороны, надеялся, что какой-нибудь сиротский приют избавит его от ребенка, и прикидывал, к какому бы человеку потолковее обратиться ему с этой просьбой. Но, очутившись дома и сбросив с себя наваждение смерти, с которой они только что распрощались, дед с внуком наконец взглянули друг на друга.

— Ах, милый ты мой, — воскликнул вдруг дон Сальваторе, — сиротинушка ты моя горькая… Кто же теперь о тебе позаботится?

То есть произошло вот что: глаза, губы, волосы Луиджи подействовали на деда так, как потом действовали они всегда и на всех; его яркий, ослепляющий облик властно подчинил себе деда, перевернув всю его душу; и таким образом очарование Луиджи одержало молниеносную победу и в тот же самый миг потерпело поражение.

Нелегко описать поля сражений, этапы и битвы подобной войны. В душе этого ребенка было что-то дьявольское — хищное, звериное, коварное, но внешне он казался ангелом, падшим ангелом. Эта оливковая кожа, неправдоподобно смуглая и гладкая, какими бывают драгоценные породы дерева, эти огромные ясные глаза, то вспыхивающие, то потухающие; эти волнистые волосы, тонкие и меланхолические, как старинный шелк; этот словно лезвием вырезанный рот чистого четкого рисунка и странно серьезный; это тело, длинное и узкое, как рапира, — но главное, что выходило из всего этого, к какой цели было устремлено. А выходило то, что облик мальчика вызывал в каждом необъяснимое и непреоборимое чувство симпатии. Кто бы ни взглянул на Луиджи, ему сразу же и неизбежно приходила в голову одна и та же мысль: вот он, тот самый ангел, о котором говорит в известном стихотворении Луиджи Руссо, ангел, испытуемый голодом, а я и есть та мадонна, которая украдкой носит ему мандарины.

Ну а Луиджи? Когда, следуя за дедом, он покидал свою лачугу в Фонтанелле, первым его намерением (я обязан об этом сказать) было следующее: «Ограблю старика и смоюсь». В районе Фонтанелле, где запах смерти, поднимающийся из каменоломен, делает мутной воду в ручьях и нагоняет тоску на прохожих, в этом районе даже у семилетнего за плечами не менее семи веков. Козопасы, воры и нищие, огородники и старьевщики, люди, забытые и святыми, и переписью, — вот кто населяет лачуги и пещеры Фонтанеллы; залетевший туда ветер, ломая руки, тут же бросается прочь; колеса случайно забредшей шарманки сразу же покрываются какой-то странной коростой, а все ее песенки, все ее танцевальные ритмы — прислушайтесь — ведь они словно оставшиеся в живых свидетели преступления! Но дон Сальваторе Гуаррачино, сам того не зная, оказался от всего этого защищенным с той самой минуты, когда он внимательно взглянул на внука, и его первоначальное намерение назавтра же от него избавиться уступило место непреоборимой потребности опекать его, жалеть и любить.

Деньги, которые хранились в стоявшем под кроватью солдатском башмаке, были отныне в такой же безопасности, как если бы они хранились в банке. Ловите его в сети любви, дьявола из Фонтанелле, уверяю вас, это именно та ловушка, которая тут нужна! Правда, у Луиджи при этом и речи не было об искренней, настоящей привязанности. Чем дальше, тем более чужим казался ему старик. Так почему же в таком случае он не отказывался спать у него на груди или в ногах? Почему вместе с ним работал и голодал?

Непостижимый этот мальчик, увы, не приносил счастья своим друзьям. Каким-то роковым образом вокруг него всегда устанавливалась характерная для Фонтанелле атмосфера нищеты и страданий. В течение двух лет дон Сальваторе почти полностью растерял и здоровье, и деньги, припрятанные в солдатском башмаке.

— Ешь ты, — говорил он, подвигая внуку скудную еду.

— Не хочу, — с ледяным упорством отвечал Луиджи, его нахмуренный лоб и сверкающие глаза были лбом и глазами бойца, который либо добьется своего, либо погибнет. Это была непримиримая, трагическая по своей сути, инстинктивная борьба — борьба между любовью деда и великодушием внука. Да-да, именно великодушием.

Если бы вместо того, чтобы, сидя на скале, разглядывать свое отражение в сонной воде Мерджеллины, Луиджи действительно умер бы и рассказывал сейчас о себе богу, слово «великодушие» объяснило бы все. «Иисусе, мы, из Фонтанелле, можем украсть что угодно и у кого угодно, но с соблюдением всех правил, в освященной обычаями стычке. У того, кто чем-то владеет, есть запоры, тайники, оружие, сторожа и хитрость. Надуть его, обмануть — это значит прорвать его оборону и нанести точный удар. Ну а если нам слепо доверяют, нисколько в нас не сомневаются и не оказывают нам никакого сопротивления?! Иисусе, уж вам-то я не стану врать. Вы прекрасно знаете, что будь моя воля, я и дня не остался бы с дедом, он мне не нравился, и если я прожил с ним пять лет, если всегда его слушался, если я даже плакал, когда его хоронили, то это только потому, что я не хотел, чтобы он взял надо мной верх. Я понятно говорю, Иисусе? Чтобы он взял надо мной верх!»

Настоящий, законченный, очевидный беспризорник изначально наделен теми качествами, которые Луиджи приобрел с большим трудом: он ничего не ждет, стены переулка служат ему и зонтиком, и подушкой, и платком, и он так одинок, что мир кончается для него там, куда не может дотянуться его взгляд или его рука; равнодушие к миру и очерчивает для беспризорника его пределы. И вот дед покинул этот мир — не на своих ногах; на следующий день после этого Луиджи (накануне он предусмотрительно исчез, чтобы избежать грозящей неприятностями встречи с полицией) пробрался в дом, чтобы унести с собой кое-что из вещей, и столкнулся там с Винченцо Торрузио, который успел уже все подчистить к его приходу. Шакал, носящий это имя, близорукий парень-альбинос, нисколько не смутился. Он сказал, что просто вернул себе часть денег, которые задолжал ему когда-то покойный.

— А по тебе, — добавил он, — плачет приют, полицейские тебя уже искали, и снова будут здесь с минуты на минуту.

— А по тебе плачет Поджореале! — закричал Луиджи и, схватив с сапожного столика шило, запустил им в Винченцо.

Дон Винченцо уклонился от него неуловимым изящным движением — так тореадоры подставляют смертельному удару рогом просвет размером с игольное ушко, — затем разоружил Луиджи, но, прежде чем приступить к расправе, ему пришлось на него взглянуть. А взглянув, даже он, не человек, а скотина, не смог устоять перед очарованием мальчика. Он сдался, и сдался в высшей степени картинно, то есть поднял Луиджи с пола, вернул ему его оружие и сказал:

— Ты прав, давай!

Это была прекрасная мысль. Разумеется, Луиджи не дал «одержать над собой верх» ни тогда, ни потом. Они прожили вместе несколько месяцев, питаясь каштанами, латуком и требухой. Спали они в тех же подворотнях, где Торрузио играл в карты со своими дружками; наконец дона Винченцо арестовали, схватив его в тот момент, когда он залеплял воском красной рождественской свечи замочную скважину в двери ювелирной лавки (две попытки сделать ключ на глазок ему не удались), и пока его не перевели в тюрьму Авеллино, он частенько получал от Луиджи сигареты и апельсины и слышал с улицы его голос — глухой и печальный. Голоса друзей, которые доносятся до узников в камеру, всегда звучат как больные; у них словно сквозят ребра — отцветший, поблекший звук, его агония. Однако внимательное ухо уловило бы в кантилене Луиджи и кое-что необычное — оттенок презрения, ноту подавленного торжества: «Что я был обязан сделать, то сделал, и мы квиты». То был голос бойца, приветствующего соперника звоном оружия.

Что-то я никак не могу кончить историю беспризорника Гуаррачино, да и рассказываю я на этот раз неискусно и нехотя: писать так — это то же, что курить в темноте.

Теперь я снова хочу вернуться к Луиджи, туда, в Мерджеллину, где, сидя на скале, он ждет, когда опустится вечер. Ну что, парень, пригодились тебе твое коварство и жадность? И то, что к четырнадцати годам ты успел съесть не только запретный плод с древа зла, но и все древо от корней до листьев, — это тебе пригодилось? Тысячи людей улыбались тебе после дона Сальваторе Гуаррачино и Винченцо Торрузио, и всех их тебе пришлось пощадить. Барона в распахнутом пиджаке, синьорину с раскрытой сумочкой, англичан, в рассеянности забывших о своих чемоданах, приезжего из Нолы, заснувшего в станционном зале, — все они мгновенно проникались к тебе симпатией и предлагали тебе соревноваться с ними в дружеских чувствах. И ты не мог не принять их вызов. Потому что раньше, чем родиться обманщиком, бандитом, вором безумцем — в общем, несчастным, — ты родился бойцом. Ты жив еще там, на своей скале? Тогда смирись, успокойся. Ты умер? В этом случае тебя выслушает и утешит бог.

Тем временем наступила ночь, и Неаполь вспыхнул всеми своими огнями. От улицы Партенопе до Позилиппо море сияет его отраженным светом, у рыб болят глаза, а туристу, едущему в коляске по набережной, не видны вздыхающие на тротуарах кучи тряпья, но зато он ясно различает скелеты сирен, которые ворочаются с боку на бок в своих песчаных могилах. Вот вы говорите Неаполю: «Как ты прекрасен!» — а Неаполь погиб!

 

Смерть в Неаполе

Конечно, умереть можно где угодно. В моем городе, когда кто-то испускает дух, родственники тут же включаются в некое подобие соревнования по демонстрации скорби — с обмороками, припадками отчаяния, попытками самоубийства, впрочем, подобные попытки всегда расстраиваются своевременно появляющимися друзьями, которые с необычайной ловкостью пресекают все эти крайние проявления солидарности с умершим. Словно святые, действующие ex voto, они чудесным образом останавливают истекающих слезами безумцев в сантиметре от края подоконника, с которого те собирались совершить свой роковой прыжок; чуть позже они же заталкивают их в маленькую толпу, оглушающую покойника своими причитаниями, в которой иной раз оказывается никому не известный прохожий, сокрушающийся ничуть не меньше, чем все остальные. А потом они же приносят обессилевшему семейству еду и вино. И в этом деле тоже возникает своего рода соревнование, создающее в доме, который постигло несчастье, невиданное изобилие: так, как ел я в день смерти бабушки — а я это прекрасно помню, — я не ел уже никогда.

У дона Пеппино Финицио, сапожника из Ареначчи, умерла при родах жена. Ребенок — мальчик — выжил. Чтобы оказаться во всеоружии перед лицом его скорби, пришлось мобилизовать самых сильных мужчин квартала. Они являлись в его дом так, словно шли на драку: в одних рубахах, под которыми перекатывались мускулы, с нахмуренными лбами; их блестящие глаза как впились в дона Пеппино, так уже не оставляли его ни на минуту. Дон Пеппино бился головой в зеркало шкафа, пытался вспороть живот овощным ножом, пробовал задушить себя собственными руками, сумел поднести к губам бутылку с керосином и каустической содой; он кусал себя и колотил, его вопли сотрясали стекла и души, но стражи всегда успевали вовремя вмешаться и спасти его. В разгромленном доме происходило что-то вроде корриды: вдовец действовал с хитростью и свирепостью обложенного со всех сторон быка; притворившись обессиленным или лишившимся чувств, он тут же вскакивал на ноги и пользовался долей секунды, чтобы совершить какую-нибудь совершенно неожиданную попытку членовредительства. Один бог знает, как ему удалось, улучив минуту, расшвырять своих противников и выхватить из колыбели дитя.

— Убийца, лицемер, девять месяцев ты водил меня за нос, так, что я поверил, что мать тебе нужна! — завопил он, но тут же рухнул под тяжестью навалившихся на него мужчин, так что невинный младенец лишь чудом вышел из этой заварухи невредимым.

Однако и Пеппино Финицио, по обычаю, успокоился при появлении кушаний. Его двоюродный брат, пекарь дон Винченцо Милетто, перещеголял всех. Он проявил наибольшую расторопность, когда надо было не дать вдовцу наложить на себя руки, и он же оказался самым щедрым, когда понадобилось подкрепить его силы. Стол ломился от рыбы, цыплят, роскошных соусов, разного рода бульонов. Дон Пеппино, как и было принято, подошел к нему не без сопротивления, но скоро воодушевился; однако даже сквозь восхитительно благоухающий пар, который поднимался от кушаний, он не переставал сверлить взглядом двоюродного брата. Повторяю, между двумя мужчинами происходило до этого что-то вроде дуэли наоборот, и так как вдовец вышел из нее невредимым, дон Винченцо, получивший несколько кровоточащих царапин, мог считать себя победителем. Но скоро выяснилось, что дуэль вовсе не кончилась. Когда дон Пеппино придвинул к себе десятый поднос и набросился на него с прожорливостью, которая выглядела совершенно ненормальной, самоубийственной, было уже слишком поздно что-либо предпринимать. Испустив торжествующий стон, вдовец лишился чувств и был перенесен на кровать. Только тут дон Винченцо понял, что противник воспользовался его бесчисленными роскошными кушаньями для того, чтобы осуществить свое роковое намерение; чудовищное несварение желудка неделю держало дона Пеппино между жизнью и смертью, но дон Винченцо окончательно подтвердил свою заслуженную победу в этой навязанной ему небывало упорной схватке тем, что заставил сидеть у постели больного лучших врачей Неаполя до тех пор, пока вдовец не появился на своем балкончике между горшками с мятой и базиликой, чтобы взглянуть на нищий мир переулков, который наконец-то снова стал ему нравиться.

Смерть в моем городе — неаполитанка; она является сюда не с небес и не из преисподней, она живет тут постоянно. Взрослые и дети готовы пройти через весь Неаполь, чтобы взглянуть на покойника; плачущие родственники приглашают их в дом, рыдают и ломают руки, но мысленно уже представляют себе минуту, когда будут наносить им ответный визит. Каждый неаполитанец спит не только с женой, но еще и со смертью, и ни в одном уголке мира смерть не выглядит такой своей и домашней, как здесь, между Везувием и морем. Картинность, с которой выказывается здесь горе, — это всего лишь наивная уловка, способ внушить себе и другим, что смерть — это что-то неслыханное, попытка любыми средствами придать торжественность самому распространенному и самому привычному среди местных событий. Движения женщин, одевающих покойника, так точны и уверенны, словно они никогда ничем другим и не занимались; они причесывают, они прихорашивают его словно для первого причастия; а когда с проникновенными диалектными интонациями они начинают его оплакивать, у них получается почти колыбельная, грустная домашняя колыбельная, которой покойника, кажется, просто убаюкивают.

Второго ноября все неаполитанские переулки кишат детьми, которые упрашивают прохожих бросить монетку в память об умерших и протягивают им свои странные, сделанные специально для этого случая «траурные» бумажные копилки. Излишне говорить, что деньги эти пойдут не на цветы и свечи для усопших, а на гранаты и прочие фрукты и сласти для маленьких попрошаек, и если все мы в конце концов всегда уступаем их просьбам, то это потому, что, неожиданно вздрогнув, вдруг вспоминаем, что в Неаполе умирает слишком много детей. Когда хоронят ребенка, родные бросают вслед его белой погребальной колеснице горсть конфет; дешевые эти конфеты, серые и ноздреватые, подпрыгивая, раскатываются по мостовой, на них налетают бесчисленные сверстники покойного и расхватывают их в жестокой стычке, оставляя в ней клочья рубах и собственной кожи; смеющиеся, неистовые, они не слышат призывающего их голоса смерти, которая пересчитывает их, как наседка цыплят; их отношения с ней естественны и фамильярны.

На кладбище Поджореале я видел как-то ребенка. Хоронили его отца, и если бы ребенок этот родился и рос в другом городе, его, конечно, оставили бы дома. На вид ему было лет восемь, и был он смуглый, как орех; пока опускали гроб, он неподвижно стоял в первом ряду и жевал промокшее от слез печенье. И вдруг комок глины непонятно как придавил неосторожную бабочку, и она тут же исчезла в могиле, которую могильщики уже забрасывали землей. Мальчик дернул мать за юбку и сказал:

— Видела?

— Да, — прошептала женщина, на мгновенье переставая плакать и гладя сына по голове.

Они были так естественны — и эти лица, и эти души, и эти слова, — так же естественны, как белые облака над холмами, как трава, стелющаяся под неуловимым южным ветерком, как черные столы трактиров у подножья Поджореале, которые нетерпеливо поджидали сирот и вдов. Да, среди всех обитателей Неаполя смерть — это самая старая, самая исконная его жительница. И она все время твердит нам: «Извольте платить за удовольствие жить здесь, а не где-нибудь еще».

Смерть — это налог, которым облагает нас бог, она живет во всех снах неаполитанцев, во всех их песнях; неверно было бы думать, что с нею здесь недостаточно почтительны или что, напротив, здесь ее культ; на самом деле отношения с нею неаполитанцев — это отношения близкой родни — простые и вместе с тем уважительные.

 

Июнь

Июнь, ты протягиваешь мне мой Неаполь, как причастие на тарелочке. Я преклоняю колено, я в самом деле ощущаю раскаяние под обжигающим солнцем Милана, я говорю: «Меа culpa», я говорю, что недостоин, но ты, июнь, достаешь Неаполь из своей золотой чаши и подносишь к моим губам; колокольчик в алтаре звенит. Я думаю обо всем этом, когда иду по улице Данте, и мне вдруг начинает казаться, что я не тут, а на Кьярамонте и что сейчас с просторов Каироли я увижу пальмы площади Виттории, без устали — то утвердительно, то отрицательно — мотающие своими растрепанными головами; вы не поверите, но вчера я увидел даже море, настоящее неаполитанское море, все в пене и рыбацких сетях, в фонтане у замка Сфорца — оно как раз там все поместилось.

В июне Неаполь распускается, как роза в бокале; он не хочет и слышать о четырех стенах — разве что на минутку. Дома в эту пору остаются лишь пауки да заснувшие мандолины, и никому в голову не придет искать своего святого Иосифа на комоде под стеклянным колпаком: святой Иосиф тоже вышел на улицу. Соковыжималка в киоске прохладительных напитков не умолкает ни на минуту. Оцепеневшие на крышах кошки в ответ на каждое ее позвякивание дергают ушами, пронзительный этот звук их раздражает, и иногда они реагируют на него неловким прыжком. Этот непреднамеренный, невольный прыжок — проявление того самого непреодолимого саморазрушительного инстинкта, который однажды — как раз в июньскую ночь — усыпил на травяном ложе в Пасконе самую красивую девушку Фории. Проклятый горбун, который продал ей утром двенадцать булавок, проходил тогда мимо со своим ящиком-витриной и, смеясь, сказал: «А вот и я». Забавно, что булавки у него были английские, то есть с замочком; а горб у дона Фаустино был такой большой, что всякому, кто видел его впервые, он говорил:

— Я и дело-то себе выбрал такое, чтоб его уравновесить: если б я не носил на груди всю свою лавку, то опрокинулся бы на спину.

Что касается кошек, которые, валясь с крыши вниз, думают, что сейчас они вонзят когти и в раздражающий их звук или запах, то, по-видимому, таким способом июнь проводит среди них свой отбор: лучшие возвращаются на крышу, слизывая кровь с усов, а те, что послабее, остаются лежать на земле, в то время как все семь их душ подымаются на небеса, скручиваясь кольцами, как хвосты ящериц.

Для ребятни из переулков июнь — это месяц «тележек». Впрочем, это даже не тележки — просто дощечка на четырех деревянных колесах, задние оставались неподвижны, а передние, подчинявшиеся рудиментарному рулевому колесу, приводились в движение двумя веревочками, которыми водитель пользовался как вожжами.

(Кстати, почему бог устроил здесь столько подъемов и спусков, наводящих на мысль, что город строил наспех хромой циклоп?)

Вот конструктор тележки смазывает мягким мылом оси крохотных колес, сажает двух-трех приятелей и сам садится на дощечки, обматывает веревочки вокруг пальцев и мысленно командует: «Ну-ка, горка Бранкаччо, покажи, на что ты способна!» После первых же десяти метров тележка приобретает скорость пули и останавливается лишь там, где ей вздумается остановиться; однажды я собственными глазами видел, как пекарь у арки Мирелли извлек из тестомешалки двух полуголых мальчишек, которые угрями извивались в его руках, в то время как раскиданные по полкам колесики еще продолжали вращаться; чистый запах муки осенял весь этот разгром и проклятья пострадавшего; впрочем, мы, неаполитанцы, привыкли есть свой хлеб пополам с неприятностями.

Ну а еще в июне все, конечно, на пляже. Вот старичок, который выходит из воды и начинается рыться в песке; какой бы драной ни была его одежда, она все-таки может кому-нибудь приглянуться; поэтому, прежде чем окунуться, он ее похоронил, и сейчас земля должна ее вернуть. Но увы, тряпье, которое он выкапывает, не его: произошел наглый подлог. Финалом этой уникальной подземной драмы будет то, что старичок начнет спокойно и стоически разрывать песок в других местах, надеясь, в свою очередь, поменяться с кем-нибудь к своей выгоде. Успеха тебе, дедушка, я знаю, что и море, и человеческая сообразительность в моих краях содержат одинаковое количество соли, и потому я уверен, что ты своего добьешься.

Во времена моего детства пляжем для бедных считался у нас пляж Сан-Джованни; донна Филомена Сгарра сторожила там наши одежки за одно сольдо. Она складывала их в одинаковые кучки и придавливала от ветра камнем. Не было случая, чтобы, возвращая одежду, она перепутала одного мальчика с другим; но однажды наступил уже поздний вечер и взошла луна, а пара штанишек с маечкой все еще ждали кого-то под последним камнем. Вопль матери раздался около полуночи, донна Филомена утешала и обнадеживала ее в течение долгих часов, пока гребцы не почувствовали, как что-то легонько ткнулось в нос их лодки и крикнули об этом на берег. Мать уже не плакала; ей отдали ее маленького покойника, и она совсем было пошла, но вдруг вернулась и подобрала камень, которым были прижаты на песке штанишки и майка; донна Филомена одобрительно кивнула, потом повернулась к морю и долго смотрела на воду, проступающую в первом утреннем свете, — поверхность моря казалась такой гладкой и такой твердой, что на ней впору было установить и зажечь четыре свечи.

Ну а теперь ваша очередь, дон Аннунциато Скарлоне, самый прославленный из спасателей, работавших на том великолепном участке пляжа, который тянется от Мерджеллины до мыса Позилиппо, — что я могу для вас сделать, чего вы от меня хотите? Дон Аннунциато был пляжной знаменитостью — красивый старик с бугристой мускулатурой, обтянутой сухой морщинистой кожей; с мая по сентябрь он дремал на террасе своей купальни, рассуждая, по-видимому, так: «Я прославился в сорока девяти спасениях, это знает всякий, а кто не знает, узнает; а раз так, я и пальцем не шевельну, пока не дождусь достойного меня шторма, а до тех пор буду просто сидеть здесь, и всё, как святой среди картинок ex voto».

Так он и сидел на своей циновке и молчал, созерцая море, таящее в себе обломки давних катастроф; этот белый песок на дне, он как страница античного текста на латинском или на греческом, которую можно читать сквозь стекло воды; но когда небо темнело и неожиданно набежавшие волны начинали вздыматься, как вереница взлетающих чаек, так, что какой-нибудь лодчонке, застигнутой непогодой в открытом море, никак не удавалось преодолеть окружившие ее провалы воды, тогда дон Аннунциато коротко оглядывал сцену и презрительная улыбка кривила его губы; все его разочарованное лицо, казалось, говорило: «Как, и это все? И вы, святой Иосиф, не нашли ничего получше для пятидесятого спасения? Не обижайтесь, но это не для меня». Дон Аннунциато поворачивался к морю спиной и делал своим юным внукам, дрожавшим от нетерпеливого желания показать себя, повелительный жест, которого они только и ждали; в один миг они оказывались в воде; бросаясь волнам наперерез, перелетая через них, оседлывая их, они вылавливали наконец утопающих и под аплодисменты подводили к берегу; но в холодном взгляде дона Аннунциато они всегда читали одно и то же: «Нет, сегодня вы мне не понравились». Одним словом, дон Аннунциато, вы стали статуей собственного могущества и славы, а морю в течение долгих лет позволяли разве что почтительно поцеловать вам ноги, когда вам приходила фантазия перекрасить лодку или размотать на берегу канат. Достойная вас буря случилась лишь в августе 1924 года. Пронзаемые молниями черные тучи, похожие на крылья огромных летучих мышей, их слепой бег. Взбесившиеся воды, воронки водоворотов, которые твердили дождю: «Еще, еще, еще!» Расколовшийся горизонт. Тоскливое томление земли, которая, казалось, отступала от моря. Ветер, словно сгребавший к берегу голоса тех несчастных, которые оказались в ста метрах от суши. Да, это была буря для вас, дон Аннунциато! Величественным жестом вы приказали держаться в стороне дрожавшим от ужаса помощникам. Вы осенили себя крестом и нырнули. Так чего же вы от меня хотите теперь, спустя столько лет и когда я так далеко? Я все равно вынужден сказать, что вы тогда утонули, сделав всего несколько гребков, утонули потому, что слишком долго не упражнялись. Ваши же собственные внуки не только плакали, когда клали вас в гроб, но и смеялись. Тот, кто создал наш город, дон Аннунциато, не любит спеси: если Неаполь десять раз на дню начинает повторять: «Как я прекрасен», Он насылает на нас землетрясение или эпидемию; так было всегда, и Он, наверное, прав.

Миланский июнь протягивает мне, как причастие на тарелочке, мой Неаполь. Если, скажем, я пишу, то бумага у меня белая, как песок на пляже Кьяйя. Я не могу стряхнуть со своего старого пера названия Скудилло, Мирадуа, Аренелла, Вилланова, Кариати. Я неожиданно заговариваю по-неаполитански с весьма уважаемыми северянами, что повергает их в растерянность и (надеюсь!) немного трогает. Тут, на улице Борго Нуово есть один замечательный дворец. Так вот, из его тенистого двора тянет запахом переулка Каньяцци, того, что затесался между садами Каподимонте и в котором с учебниками под мышкой я дожидался пятнадцатилетнюю синьорину Кармелу Реццулло и дождался оплеухи от ее отца.

Звонит ли на моем рабочем столе телефон, сообщая, что меня вызывает Турин, ловлю ли я такси на бульваре Монца, я все время думаю об одном и том же: о панораме, которая в июне открывается с Бертолини — непрекращающееся плавное движение вниз, к морю людей и домов, и о неаполитанском способе существования, которое словно балансирует на проволоке, отвлеченно и в то же время сосредоточенно, — так здесь живут, так говорят о жизни.

Приходит июнь и всех выгоняет на улицу, даже святой Иосиф и тот вышел; сидит себе среди нас на тротуаре, или на оглобле телеги с арбузами, или на перилах, а то и вовсе ни на чем.

Радости и страданию, жизни и смерти лучше всего выбирать себе неаполитанцев в июне. Минует июнь, и все определится; завтра уже будет июль, месяц мух и сонной дремоты.

 

Чудо

В одном из переулков старого Неаполя, неподалеку от моря, дряхлела, приходя в запустение, церковка дона Бернардо, посвященная святой Анне.

Во времена несчастного короля Феррандино она была домашней капеллой знатного семейства, обитавшего тут же в доме, который, придя за столько лет в совершенный упадок, служил теперь приютом множеству нищих семей.

Поэтому у церкви этой не было ни соответствующего фасада, ни колоколов, ни прочих внешних атрибутов, которые свидетельствовали бы о ее мистическом предназначении; в ней всего-то и было, что пустая просторная комната (с дверью, выходящей прямо во двор), бедный алтарь со старинной статуэткой святой Анны на пьедестале черного дерева да сапожник дон Бернардо Скутери.

Единственной службой, совершавшейся в этой необычной церкви, была ежемесячная месса, которая устраивалась по завещанию некоего купца, жившего и умершего в этом квартале; прислуживал во время мессы дон Бернардо, чье лицо, тупое и сокрушенное, заставляло вспомнить фигурки на изображениях ех voto.

В этой же церквушке проводил он и большую часть дня, хотя были у него и жена, и дети; вы можете легко представить себе все описываемое, если вообразите, как ставит он свой сапожный столик в углу огромной пустой комнаты, как открывает с помощью гасильника пять высоких окон, как, наскоро преклонив колено перед святой Анной, берет в руки башмак и спокойно приступает к работе. В определенный час дня столбы роящихся в солнечном луче пылинок протягиваются к нему от окна, а то и морской ветерок, пахнущий рыбой, обежит вдруг его стол, и в прикосновении его всегда есть что-то округлое и мягкое, как если бы он еще хранил форму надутых им парусов; излишне, наверно, говорить о том, что частенько — ну, скажем, когда запропастится куда-то банка с клеем — дон Бернардо позволяет себе процедить сквозь зубы крепкое словцо.

Дону Бернардо сорок пять лет, это несчастный крохотного роста человечек, почти что карлик, с гноящимися глазами; инстинктивное желание воспроизвести себя в нормальных размерах побудило его жениться на огромной костлявой терпеливой женщине, которая в спешном порядке подарила ему пятерых сыновей неслыханного здоровья, словно выпиравших изо всех дыр своей рваной одежонки; стоило кому-нибудь из них появиться на пороге церквушки, где дон Бернардо трудолюбиво склонялся над столом или разговаривал со святой Анной, как в физиономию ему тут же летел башмак.

Но о чем же говорил дон Бернардо со святой Анной? Прежде всего о том, что она не думает ни о себе, ни о людях; как могла она допустить, чтобы верующие о ней забыли? Если б не дон Бернардо, который по воскресеньям наводил в комнате чистоту с помощью тряпки и опилок, тут вообще все затянуло бы паутиной! В наше время, полагал дон Бернардо, статуя святого не может позволить себе стоять сложа руки. «Может, вы просто не знаете, как заставить народ себя уважать?» — частенько спрашивал он старинную статую, нервно потирая руки. Где-то он услышал, что если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе. «Уж эти мне святые», — бормотал он, преклоняя колено перед бесстрастным изображением, и было ясно, что грубым этим языком говорила в нем глубочайшая атавистическая вера. Иногда посреди оглушающей тишины летнего полудня он вдруг неожиданно вскакивал, подходил к трем жалким рядам дряхлых скамеек (тишина стояла такая, что можно было услышать, как их точит жучок) и, едва не сдвигая их с места, яростно колотил кулаком по безответному унылому дереву.

С незапамятных времен он любил святую Анну и мечтал прославить ее среди людей. Несколько лет назад, почти силою вырвав какие-то жалкие гроши у нескольких знакомых и просто прохожих, он исхитрился устроить ей праздник на двадцать шестое июля. Пять, а то и шесть арок из масляных плошек украсили тогда переулок; на традиционном помосте для музыкантов до утра пели толстые местные знаменитости, которые для виду немного поупирались, но толпа силой стащила их с балконов, заваленных арбузами, сковородками и бутылками; в тот вечер, оказавшись среди целого леса горящих свечей, старинная статуэтка святой обрела наконец свой настоящий цвет.

Но даже такие, раз в год устраиваемые празднества были ему не по средствам, и дон Бернардо страдал. В больших неаполитанских церквах он заходил в алтари, посвященные святой Анне, и незаметно разглядывал великолепные скинии, принесенные в дар бесчисленные драгоценности, смотрел на прихожан, которые, опустив головы, шептали молитву, на руки, протягивающие приношения; и все это невыразимо его мучило, поселяя в нем чувство какой-то горькой и смутной ревности.

Именно так дон Бернардо постепенно и потерял голову. Однажды ночью, босой, полуголый, этот крохотный человечек, который из-за своего роста, видимо, дальше других отстоял от неба, вылез из постели, прихватил с собой инструменты, пробрался в церковь и приладил там к пьедесталу Святой какое-то хитроумное устройство.

Господи, прими во внимание нищету его духа и обуревавшее его смятение и будь к нему снисходителен, господи! В общем, случилось следующее: утром, когда не то две, не то три из редких посетительниц церкви подошли к алтарю, оттуда, от пьедестала святой, донеслось что-то вроде стона, и статуя медленно повернулась к ним спиной.

Когда в церковь сбежался весь переулок, святая Анна уже стояла как обычно, но спустя некоторое время чудо повторилось, и его уже видели сотни глаз. Всеобщая паника и слезы истолковали происшедшее в единственно возможном смысле: святая страдает от забвения, в котором она пребывала годами. На другой день по улицам квартала было ни пройти ни проехать, толпы людей текли по ним медленно и неотвратимо, как поток лавы.

Как это всегда бывает при столкновении со сверхъестественным, у всех — и у мужчин, и у женщин — возникло вдруг смутное ощущение вины и ответственности за какие-то свои давние, уже забытые прегрешения, и они шли меж древних стен бледные и безмолвные. Плач ребенка или набежавшая на облако тень, самый обыкновенный, легко объяснимый звук приобретали вдруг роковой смысл, предрекая какие-то неминуемые несчастья.

Кроме того, народ предпринял и ряд действий.

Рабочий стол дона Бернардо был выброшен из священного места. Комнату украсили коврами, цветами и свечами, в воздухе повисло густое облако ладана…

На другой день городские власти упорядочили движение людей, а к вечеру остановили его совсем. Прошел слух о какой-то проверке, назначенной епископом; ведь известно, что высокие церковные власти, как правило, не верят в чудеса, которые и в самом деле нередко объясняются всего лишь коллективным самовнушением.

В эту ночь дон Бернардо снова проскользнул в церковь и заперся изнутри. Попробуем же в эту минуту спуститься с канатами и факелами в самые глубины души этого тихого безумца. Ведь он считает, что сделал лишь тысячную долю того, что святая могла бы сделать сама, если бы не ее необъяснимая скромность или божественная стыдливость, свойственная истинному величию. Иными словами, он совершенно не сознает, что совершил святотатство, и если теперь хочет скрыть следы содеянного, то только для того, чтобы вновь обретенное уважение к святой сохранялось и впредь. И все, больше ничего нет в душе у дона Бернардо, разве что некоторое беспокойство, желание справиться с делом как можно скорее. Но тут случается ужасное, и дон Бернардо попадает в тюрьму.

Непостижимый наш сапожник отвечал на вопросы комиссара полиции, всхлипывая, а в коридоре плакали его жена и дети. Насколько я знаю, дон Бернардо, чьи коротенькие, торчащие, как иглы у ежа, волосы едва виднелись над крышкой стола, объяснил все следующим образом.

— Да, за вчерашнее отвечаю я. Но нынешней ночью, ваше превосходительство, чудо произошло в самом деле. Войдя, я запер дверь на три оборота, помню, еще толкнул ее ногой, а ключ спрятал в карман. Едва я кончил работу, как услышал чьи-то легкие шаги. Дверь распахнулась, и на пороге встала пожилая синьора с серебряными глазами. Она была похожа на монахиню. «Ни слова, сестра, сейчас я вам все объясню», — сказал я. Но она трижды вскрикнула, и церковь в один миг заполнилась людьми, и они на меня набросились. «Видели вы монахиню?» — спрашивал я у всех. Но никто ее не видел. И все-таки, клянусь вам, ваше превосходительство, дверь была заперта на три оборота! Так что же, разве это не чудо? Взгляните на мои руки — они еще дрожат! Нет, что бы вы ни говорили, то была она, святейшая из святых. Я молился ей двадцать лет, и только сейчас она меня услышала. — Ошеломленный и радостно взволнованный дон Бернардо в заключение подмигивает комиссару.

— Может, было с ее стороны и немного каприза. Но зато какие минуты! Синьора проходит сквозь запертую дверь, и я целую землю у ее ног.

Комиссар качает головой и спрашивает себя, что ему делать с этим дураком, переживающим миг искреннего торжества. Его мошенничество совершенно бескорыстно: когда, привлеченная фальшивым чудом, в церковь сбежалась половина Неаполя, дон Бернардо продал все башмаки, отданные ему в починку, чтобы купить святой Анне цветов и свечей. Не исключено, что он попытался бы продать для той же цели и пятерых своих сыновей, которые плачут сейчас в коридоре. Потому его отпускают, а что касается второго, настоящего чуда, то дон Бернардо на долгие годы остается его живым свидетелем, убедившим очень многих, в том числе и автора этих строк.

Ребенком я бывал в церкви, о которой здесь рассказал, — всюду новые ковры, новые скамейки. В углу на коленях всегда стоял дон Бернардо и из-за своего смехотворного роста казался как бы вдвойне коленопреклоненным. Он не сводил глаз со святой; я помню его лицо, по нему было ясно: если настоящее чудо и расцветает, то не там, где предаются методическим религиозным размышлениям, а лишь на почве страстной и простодушной любви.

 

В Монтеверджине

Храм Монтеверджине стоит на горе Партенио в плодороднейшей Ирпинии; он высится, как ковчег, над плещущимся вокруг него морем каштановых рощ и лесов. Наверное, старинной мадонне, которой посвящен храм, время от времени приходится отодвигать от себя — словно отбрасывая непослушную прядь — эту буйную растительность; отодвинув, она снова начинает спокойно и мягко вглядываться в лицо своего младенца, а доминиканцы монастыря бродят тем временем по его белым террасам, придумывая то ли новую молитву, то ли новый рецепт для ликера. Мадонна Монтеверджине по прозванию «Мама-славянка» — это византийская икона, одна из самых «смуглых» среди них, очень почитаемая в Неаполе: четырехугольник ее изображения осеняет тут каждое супружеское ложе.

Однажды она даже победила в уличной драке, когда в переулке Карминиелло один преданный ее почитатель схватился с пылким приверженцем помпейской мадонны и сломал ему три ребра; это столкновение подготавливалось годами, так что дону Паскуале Ангарелле оставалось только сказать противнику: «Сам знаешь за что» — и нанести удар.

В мое время в канун троицы и в сентябре у неаполитанцев было принято совершать паломничество в Монтеверджине. То были поистине олимпийские состязания в роскоши. Ради этого случая и богатые, и бедные выставляли напоказ самые праздничные из своих костюмов, лиц и чувств, каждый придумывал себе какой-нибудь восхитительный образ и уже не отступал от него в течение всего путешествия. Как сейчас помню лавочниц с центральных улиц — огромных, великолепных, торжественных, как соборы; нитью жемчуга, которая в несколько рядов свисала у них с шеи, можно было перегородить улицу Караччоло; уши у них кровоточили, разодранные тяжелейшими серьгами; грубые расплющенные пальцы, сплошь унизанные кольцами, сверкали, как медная отделка экипажей; бриллиантовые булавки отбрасывали при движении блики на крупы лошадей. А экипажи, которые везли неаполитанцев в Монтеверджине! Шарабаны, двухместные виктории, ландо, открытые коляски, выезды из четырех лошадей, выезды из шести лошадей, повозки, телеги, двуколки, даже дилижансы; не поручусь, что какой-нибудь ловкач не путешествовал просто на голом самодвижущемся колесе на манер Фортуны. Запах дорогой кожи стоял во дворах и веселил душу; мешки с зерном и сладкими рожками, кнуты, удила, шоры громоздились у порога под надзором свирепого вида парней, которые время от времени проводили шерстяной тряпочкой по ремням и цепочкам упряжи — то ли они оттирали только им заметное мутное пятнышко, то ли, от легкой дремоты, им уже чудились пыль и ветер деревенских проселков. Лошади, разряженные как невесты, оборачивались назад, словно разглядывая всю роскошь экипажа — сплошные кружева и подушки; дон Луиджи Гарджуло оделял каждую из них приличествующей лаской и объяснял друзьям:

— В этом году я взял вороных, белые и в яблоках не годятся — на них не видна пена. Ну а насчет экипажа что скажете? Картинка, верно?

Дон Луиджино был, что называется, фанфарон болтливый и самодовольный, поскольку был он перчаточником с улицы Перчаточников, то есть перчаточником безвозвратно и окончательно, в неподдающемся исчислению поколении. Его дед умер в ресторане «Скала Фризио», поспорив, кто больше съест макарон; отец просадил состояние во время двухнедельного гулянья на Капри в обществе важных господ, которые, надо отдать им должное, прислали-таки свои визитные карточки, когда он повесился в заднем помещении своей лавки; когда требовалось выкинуть чего-нибудь этакое, небывалое, на что не решался никто, последний из рода Гарджуло проталкивался сквозь толпу и начинал действовать. День паломничества в Монтеверджине был его день. Перед тем как тронуться в путь, экипажи собирались у моста Казановы, окруженные несколькими рядами зрителей, которые простодушно аплодировали всему происходящему так, словно все эти великолепные Гарджуло, снискивая свои триумфы, представительствовали от каждого из них. Усердные эмиссары дона Луиджино распространяли потрясающие слухи: рукоятка у его хлыста — червонного золота, султаны на головах лошадей из настоящих страусовых перьев, колокольчики — из чистого серебра. Словно бы для подкрепления всего сказанного, дон Луиджино, удерживая одной рукой рвущихся лошадей, другой пригоршнями расшвыривал по обе стороны коляски конфеты, гвозди ки и монеты. В том месте, куда падали деньги и сладости, тут же вырастала настоящая пирамида из тел малолетних беспризорников, извивающихся, словно угри. Выехав из города, дон Луиджино выпускал на свободу из специально взятой корзины стаю почтовых голубей, которые дружно устремлялись в квартал Святого Иосифа, чтобы успокоить его насчет участи его великого сына; а тем временем на дона Луиджино уже пялились «мужики», выстроившиеся вдоль дороги и раскрывшие рты так, что в них свободно могла залететь муха. Во время остановок в Чимителе и Маркольяно дон Луиджи Гарджуло давал новые доказательства своей щедрости, одаряя царскими чаевыми официантов ресторана, где он изволил отведать немного постной пищи (предание грозило тяжкими и бесчисленными небесными карами тому, кто съест что-нибудь мясное или жирное до того, как поднимется к храму), или начиная бить стаканы с тарелками с единственной целью за них заплатить, или усыновляя сироту, как сделал он это в 1919 году.

Восхождение начиналось в субботнюю ночь, так чтобы с первыми лучами солнца быть уже на вершине. На этом крутом горном подъеме паломники-богачи вроде Гарджуло смешивались с бедным людом и то и дело должны были уступать дорогу процессиям тех несчастных, которые, словно знамя, несли на поднятых руках своих неизлечимо больных родственников, подбадривая их яростным чтением молитв. Лошади вставали на дыбы, чуя запах лохмотьев и болезней. «Мама-славянка, прости и помилуй», — кричали женщины, старые, как камни, с лицами, искаженными отблесками факелов; возбужденные острыми ароматами леса, они бежали к мадонне бегом, словно собираясь ее линчевать. Последний и самый крутой участок пути, где на равном расстоянии друг от друга стояли двенадцать часовен, должен был изображать все этапы крестного пути; больные и увечные преодолевали этот отрезок на коленях, камни делались красными от крови и солнечных лучей — уже рассветало. Ветер носил по площади листья и струи ладана, шевелил связками орешков на прилавках, сдувал с нуги мучную присыпку, которая прилипала к волосам женщин, слабая струя фонтана то опадала, то поднималась; у часовни Подаяния дон Луиджино вспомнил, кто он такой, и швырнул за решетку на пол, усыпанный монетами, самое красивое из своих колец.

Это положило начало его состязанию с оптовым торговцем кожей доном Эудженио Капуто; увидев, как потряс всех присутствующих жест Карджуло, он сорвал с шеи синьоры Капуто великолепное ожерелье и швырнул его вслед за кольцом.

— Ну, ты молодец, — ядовито сказал дон Луиджино.

— Подумаешь, ерунда, — ответствовал дон Эудженио, а пальцы синьоры Капуто, вцепившиеся в решетку ограды, стали белыми, как ряса монаха, который, стоя совсем рядом и не поднимая глаз от своей книги, не упустил ни одной подробности этой сцены.

На обратном пути в Ноле оба фанфарона обедали в одной траттории. В ней собрались сливки неаполитанских фанфаронов, но, как и положено в драме, протагонист там мог быть только один. Дон Луиджино подождал, пока дон Эудженио закажет для себя и своей небольшой свиты самые изысканные блюда; потом подозвал официанта и лениво выразил желание получить просто бутерброд.

— Как, просто бутерброд?

— Да, — сказал дон Луиджино, — я хочу, чтобы мне запекли вот эту птичку между двумя гренками.

И он с большим достоинством указал на висящую на стене клетку; потом сдвинул брови и замолчал в ожидании ответа. В гробовой тишине раздался голос владельца траттории:

— Но это же певчая птичка, ваше превосходительство.

— Ну, разумеется. За голос я плачу отдельно — тысячу лир, — ответил с очаровательным терпением дон Луиджино.

Потом, вздохнув, добавил:

— Вы к ней привязаны? Я вас понимаю. Ну, скажем, еще тысячу лир за привязанность, и прошу вас, давайте начнем стряпать.

За две тысячи лир тогда можно было купить дом. Дон Луиджино ел, не сводя глаз с опустевшей клетки. На лице его было написано раздражение и огорчение, он был даже красив в эту минуту. Завтра весь Неаполь будет обсуждать его поступок, тщетно пытаясь его объяснить. Фанфароны, как мифы, зачаровывают своею непостижимостью, ими можно восхищаться, но понять их нельзя.

Сам не зная как, видимо, невольно подпав под влияние дона Луиджино, дон Эудженио на пороге пропустил триумфатора вперед, но наверстал свое на обратном пути на мосту Маддалены, когда в соревновании на традиционный приз самого скоростного экипажа, он в неистовом галопе чуть-чуть обогнал дона Луиджино. Ну, а как кончаются подобные состязания, всем известно. Потом говорили, что дон Эудженио выехал наперерез дону Луиджино, лошади были в кровавой пене, истерический женский крик напугал обоих мужчин, приведя их в неистовство. Впрочем, к чему подробности; все стоят и ждут скорую помощь, которая должна увезти дона Луиджи, вот и все. Бьет полночь, праздничный город как будто догорает в огне ракет и фонарей; все путешественники уже вернулись из Монтеверджине и завершают день, смакуя пломбир у Тарджани или в «Гамбринусе». Так уж заведено под этими небесами: за удовольствие приходится дорого платить; вот уже и последние, самые ветхие экипажи вернулись в город, и только дон Луиджино Гарджуло так и остался на мосту Маддалены: фанфарон в жизни и в смерти, он заплатил за всех.

 

Спагетти

Я словно побывал там и в то же время не побывал — в Лигурии, на большой макаронной фабрике. Помню, несколько часов море неотступно сопровождало меня то совсем рядом, то издали; в иных местах оно стелилось за поездом, как шлейф, а с горного склона, по выходе из каждого туннеля, совершенно гладкое, без единой морщинки, оно казалось пришпиленным булавкой к берегу и горизонту. Я люблю это море, потому что оно родом из Неаполя; правда, здесь оно делается каким-то аристократическим, важным, оно уже не пахнет вспотевшими от сирокко парусами, не издает острого запаха водорослей и липких корзин, в которых билось, прежде чем умереть, столько рыбы; я рискнул бы даже сказать, что Лигурийское море белокурое, в то время как Неаполитанское — темноволосое: совсем другой характер, другой склад мыслей, другая мощь. Но все равно это тоже море, оно испускает свет, который продолжает чувствоваться, даже когда оно отдаляется — так девушка, пускаясь в путь, прежде чем отвернуться от зеркала, бросает на него последний взгляд. Итак, я был и в то же время не был на этой огромной, самой большой на Севере фабрике спагетти. Я видел белые здания, дымовые трубы, дворы, цехи, полные рабочих, машины, вернее одну машину — конвейер, который заключает в себе все остальные: и те, что месят тесто, и те, что прессуют, и те, что раскатывают; спагетти сходят с конвейера, как печатные страницы с ротационной машины, — безостановочно и один к одному. Не знаю, поймете ли вы меня, но вдруг я почувствовал себя так, как чувствует себя ветеран при виде знамени. Да, долго же пришлось добираться моим спагетти до этого апофеоза, до этого макаронного пантеона!

Ведь уже в 1912-м в Неаполе их было полно рядом со мною. Мне было десять, а спагетти находились в нескольких метрах от нашей террасы: они сушились на перекладине; казалось, что это не спагетти, а какие-то растения — виноградные лозы в соседнем саду повторяли их форму; подожди меня, золотая шпалера, видишь, я уже выхожу с самой большой в Лигурии фабрики спагетти, которая рядом с тобой ничто; подожди, я догоню тебя, золотая шпалера, чего бы мне это ни стоило.

Тот, кто входит в рай через дверь, тот родился не в Неаполе, мы входим во Дворец Дворцов, бережно отодвигая занавеску из спагетти; нас кормили материнским молоком в спешке, покуда варились спагетти, а потом сразу же отрывали от груди и совали в рот кусочек спагетти; поначалу наши мамы еще обсасывали этот кусочек, чтобы снять остатки рагу, а потом ограничивались тем, что просто его целовали. Поэтому что еще я могу оставить моим детям, кроме спагетти, которые сам получил в наследство? Главное, дети, запомните: спагетти должны соответствовать обстоятельствам и состоянию вашей души. Никогда не берите на себя больше, чем можете. Да, спагетти, но скажите, положа руку на сердце, кто вы такие, чтобы желать их приготовленными «по-генуэзски», или «с моллюсками», или с сосисочной шрапнелью, или посиневшими от оливок из Гаэты, или серебряными от килек, или перемешанными с вязкой моццареллой, или даже (да ради бога!) au gratin. Рецепт, который оставляю вам я, прост и поразителен, он как бы легковесен, но в самом деле выношен, это экспромт и сентенция в одно и то же время; мои спагетти — это идеальное блюдо для того, кто не разгибаясь трудился с утра и до поздней ночи и больше просто не может, — я имею в виду спагетти с чесноком и оливковым маслом. Их способен приготовить любой, не снимая шляпы и зажав под мышкой пальто; повторяю — любой: и близорукий, и глуховатый, и счастливый, и отчаявшийся.

Пока закипает вода, в оливковом масле поджаривается чеснок, его саркастическое скворчание вы должны умиротворить несколькими листиками петрушки; пусть он даже немного подгорит, ваш мгновенно изготовляемый соус, в этом есть свой смысл, потому что горечь, которую он придаст спагетти, впитает в себя и растворит множество других горьких вещей: не забывайте, что клин вышибают клином! Дон Эмилио Барлетта, владелец фабрики волчков, доводил чеснок на своей сковородке до полной черноты, только так удавалось ему выносить нрав жены, он мирился с ним, как со своего рода штрафом.

Дети мои, никогда не приступайте к оплакиванию умершего (а в особенности меня) без спагетти, чей отдаленный аромат, долетая в комнаты, поддерживает дух скорбящих и пламя свечей. И никаких соусов, никаких жиров, для поминок их можно сдобрить разве что сливочным сыром. По знаку старой тетушки, появившейся на пороге, пожилой родственник утирает глаза, выходит в коридор и оттуда проскальзывает на кухню — там, на огромном клубке спагетти уже сияет белейший клин сливочного сыра. Родственник разламывает его вилкой; бело в его тарелке, бело в его душе; он говорит «спасибо», он говорит «да утешится душа, что мается в чистилище», а потом начинает есть и вместе со спагетти ест и поле, где выросла для них пшеница, и солнце, которое дало ей силу, и ветер, который терпеливо ее расчесывал, и даже то ведро, в котором свернулось неуступчивое молоко, превращаясь в сыр; зрелище смерти необычайно обостряет чувства, и о том, что гроб — это тоже дерево, такое же дерево, из какого сделана скамеечка доярки, несчастный дон Кармине или дон Винченцо подумает либо сегодня, либо не подумает уже никогда. Тем временем старуха наполнила вторую тарелку: ну, давай же, выходи, следующий по степени важности родственник бедного дона Пеппино! Так вот, я продолжаю и настаиваю: на случай кончин и рождений, дети мои, спагетти и только спагетти; спагетти ел мой отец в нашей просторной кухне, когда я должен был появиться на свет (время от времени он подкручивал усы, задумывался, прислушивался и восклицал: «Ну в конце-то концов, в какой стадии дело?»); спагетти будете есть вы, сначала один, потом другой, в день, когда я уже не смогу заметить ничьего отсутствия, застыв на своем ложе среди свечей и цветов. Соберитесь с силами, ребята, сварите их в большом количестве воды, эти поминальные спагетти (но не переварите!), и хорошего вам аппетита.

Неаполитанцы думают, что спагетти очень древнего происхождения и льстят себе мыслью, что изобрели их они, — они ошибаются. Кому в Неаполе могли взбрести в голову спагетти, если там один только король да его двор, просыпаясь утром, были уверены, что в час дня они смогут поесть! Поэтому спагетти могли появиться разве что на Сицилии или на Сардинии, а то и в Папском государстве. Неаполитанцы же — те питались зеленью, например ботвой репы с хлебом; мне до сих пор иной раз хочется отведать этого блюда, и я прошу его мне приготовить; должно быть, таким образом меня окликает какой-то далекий предок, желая меня упрекнуть. Помни, говорит он, что три века назад спагетти считались у нас неслыханной роскошью, мы могли позволить их себе раза два в год; при первых же признаках неурожая изготовление их запрещалось — грустная поговорка предупреждала: «Будьте осторожны, спагетти разрушают семью». Все это рассказал мне мой друг, тот самый, который показывал мне огромную лигурийскую фабрику; о, они знали все о жизни, о смерти, о тайнах спагетти в этом своем роскошном макаронном университете (я увидел на их складах бескрайний пейзаж — уходящие вдаль ряды длинных голубых коробок; эх, укрыться бы здесь навсегда с кастрюлей и хорошим запасом консервированных помидоров, подумал я; почему бы в знак ненависти к миру не сделаться мне затворником этого макаронного монастыря?). Другу же я, краснея, ответил, что если Неаполь узнал спагетти так поздно, то причина этому не леность, а униженное его положение в нашей истории; зато потом, преодолев робость, неаполитанцы горячо взялись за дело, и когда, к примеру, родился я, между Каподимонте и Позилиппо спагетти было больше, чем чеков и болезней. Перед моими глазами стоят громоздкие медные весы с большими чашами, подвешенными на трех цепочках, и опорным стержнем в виде какой-то сомнительной сирены; вас зазывали покупать спагетти центнерами, но могли взвесить и несколько пучков; с вами были доброжелательны и щепетильно честны. Чаша весов с горкой макарон опускается, и за это время проходит целая эпоха, может быть, жизнь. Сколько вам взвесить к обеду? У нас была семья на три четверти кило — семьсот пятьдесят граммов. Эти слова: «три четверти» — я должен был бы вписать в свой герб, если бы он у меня был; они определяли наше положение в глазах продавца и в глазах бога; мы слышали их годами у печи и у стола; и в душе моей матери очень часто не было ничего, кроме этих слов да пригоршни серой соли.

Да, в 1912 году скорее спагетти могли бы служить панорамой Неаполю, а не море с Везувием. Мелкие адвокаты, возвращаясь домой, несли их под мышкой, завернутыми в гербовую бумагу; каждый переулок казался столовой, так как был полон людей, которые сидели с тарелкой на коленях на пороге своего дома; на площадях Вентальери, Сант-Эдиджо, Кавоне, Фориа, Трибунали, Порт-Альба макароны продавали готовыми; там под открытым небом были установлены гигантские печи с котлами, способными вместить целый Лувр; «Два!» или «Три!» — кричали официанты, протягивая повару тарелки и подразумевая под этим порции на два или на три сольдо; а кто не мог заказать спагетти, тот мог глотать пар, и вместе с паром к нему возвращались силы; постоянные клиенты с горячей тарелкой в одной руке и оловянной вилкой в другой ели, прислонясь к стене старого дома, и видели, как в темноте по ту сторону горящих печей, за фонарями колышутся какие-то странные тени, словно складки на юбке милой женщины, которая ждет.

Какой простой город, какие легкие люди. Есть у тебя спагетти или нет у тебя спагетти — вот и все, в чем был вопрос! Бесчисленные альтернативы нашего времени мучают нас и обрекают на неизбежную роковую ошибку. Вернуться бы нам снова к спагетти с тем терпением и любовью, которые когда-то нас отличали! Оставим мудреные храмы, служащие современным устремлениям и полные страхов и угрожающих символов, и обратимся к скромной реальности спагетти.

Может быть, они и есть тот единственный вопрос, на который бог способен нам ответить и на который он всегда отвечал: «Да, спагетти есть» или «Нет, спагетти нет».

— Мы производим их тысячу двести центнеров в день, — сказал мой лигурийский друг.

 

Первая любовь

Что сказала бы мне жена, если бы я ей признался, что наши с ней дети могут быть в то же время и детьми другой женщины? Моими, к примеру, и Кармелы Б. — вот она, смотрите, сидит перед своей дверью в нашем дворике; ей пятнадцать лет, а может, и меньше, она либо шьет, либо читает, либо, прикрыв глаза, еле слышно напевает песенку, которая была модной в 1919 году; что касается меня, то мне семнадцать, и я смотрю на нее с балкона нашей кухни. Мне кажется, Кармела, что, глядя на меня с того берега бесчисленных прожитых лет, ты шепчешь мне: «Скажи только, который из твоих сыновей, Джузеппе или Луиджи, больше похож на меня?» Разве такое возможно? А что, может быть, дети, которые обликом и характером резко не похожи на родителей, — это превратившиеся в людей без вмешательства первородного греха наши давнишние радости, страдания и надежды, воплощение образов нашей памяти, в моем случае — это дети моей первой любви. Глупости, конечно, а все-таки покуда мы живем, мы то и дело вздрагиваем от изумления, замечая, что реальность — это не более чем эфемерный предлог, который отторгает нас от того, что нам мерещится, и что только выдуманный нами и не познаваемый до конца образ самих себя и есть то единственное, в чем каждый из нас живет постоянно и безусловно.

Так как все дома в Неаполе либо горбатые, либо хромые и то подпрыгивают, то припадают к земле без видимых причин (словно ворочающийся с боку на бок больной, эти стены, эти изъеденные временем кирпичи маются в вечном беспокойстве на ложе неведомых нам страданий), мне, чтобы попасть домой в том самом 1919 году, надо было войти в Палаццо Матердеи, но это вовсе не значило, что я уже пришел. Пройдя вестибюль, я открывал стеклянную дверь и оказывался на лужайке, да, это была именно лужайка, очень просторная, а в центре, словно три куста, — три тумбы, запрещающие въезд экипажей. Передо мной по диагонали двора зиял четырехугольный проем — вход на лестницу. На площадке второго этажа от этой лестницы отходили мостки, которые вели в сад; преодолев все это, я углублялся в подземный переход, где справа и слева дышали сыростью разверстые рты подвалов; несколько спусков, несколько поворотов, и вот, словно по счастливой случайности, я оказывался в убогом дворике, из которого, после судорожного эпилога из нескольких разбитых ступенек, попадал в кухню, а затем — в комнату, которую занимала наша семья. Теперь мне осталось только вытряхнуть на все эти обезумевшие камни желтое солнце, остроконечные звезды и неправдоподобные, словно нарисованные рукой ребенка, дожди, какими они бывали только в юности; мне было семнадцать лет, и замысловатый этот путь, который приходилось проделывать мне неизменно, возвращался ли я домой или выходил на улицу, все эти отбытия и возвращения жили у меня в кончиках пальцев, в мозгу и в крови; я так жаждал каких-нибудь событий и испытаний, что моим нормальным душевным состоянием было тогда состояние человека, который вот-вот должен куда-то переехать; у меня было три часа полного одиночества (моя работа начиналась на рассвете и кончал я ее значительно раньше, чем мать и сестры); у меня была девушка во дворе, на которую можно было смотреть — формы, краски, голос Кармелы Б., сидящей на своем стуле у входа в подвальную комнату, где жила она со своими грозными братьями; на закате на ее лоно ложилась тень от решетки — ржавчина и железо придумали для нее эту ласку.

Это случилось летом, в поздний послеполуденный час; летние дни, подобные этому, — вечная принадлежность Неаполя, они не могут исчезнуть, как не исчезает кольцо с бриллиантом, которое передается по наследству. Я смотрел с кухонного балкона на Кармелу, занятую штопкой; опаленный убийственным дыханием лета, которое превращает Неаполь во взрезанный арбуз, показывающий красоту мякоти и черноту семечек, я проделывал с девушкой из дворика все, что приходило мне в голову. Она была маленькая, смуглая, пол-лица словно в глубоком трауре из-за черноты огромных глаз и длиннющих ресниц, за которыми, словно за вуалью, скрывались ее мысли; ее возраст еще работал над нею, но главное было уже сделано, оставалось только дать свободу этой тугой, напряженной плоти… я уверен, что июньская луна меняла в 1919 году форму и положение в небе с единственной целью — помочь расцвести бедрам и груди Кармелы Б. Неаполь в июне похож на арбуз — украденный и взрезанный; я перехватил взгляд девушки в тот момент, когда она наконец услышала то, что я мысленно ей говорил: «Немедленно встань и иди ко мне». То была речь такая же краткая и такая же серьезная, каким бывает язык показывающихся над водой рук утопающего. «Мне плевать, — кричал я ей, — на твоих грозных братьев и вообще на все, что будет потом, лишь бы сейчас ты меня послушалась. Встань, Кармела, мы одни в самых потаенных глубинах мира, встань и иди ко мне!» Тень решетки, соскользнув с ее колен, разбилась об опустевшее сиденье: Кармела меня послушалась, я бежал ей навстречу по лестнице, наши губы столкнулись, и, когда мы вошли в дом, не то мое, не то ее дыхание захлопнуло двери. Кровати, полутьма, ветви пасхальной оливы на стенах, статуэтки святых под стеклянным колпаком — все было в этой комнате!

Может быть, я дьявол, но тем не менее я всегда избегаю описывать грехопадения. Я рассказываю о своей первой любви только для того, чтобы потом всякий раз, когда моя жена дарила мне ребенка Кармелы Б., никто не мог бы усмотреть здесь загадки или повода для терзаний. К чему уточнять, как именно целовал юноша девушку, продолжая предыдущий поцелуй и начиная следующий? К чему сообщать, в какой мере влюбленные удержались от лучшего или от худшего?

Я могу только сказать, что никогда, ни на чьих устах я не находил потом того аромата апельсиновых цукатов и фиалки, — и вот, говорю. Мы уселись на полу, на матрасах, которые мать чинила поутру, прислонились к стене — и этого довольно. Мы ничего не говорили — об этом, наверное, тоже стоит сказать. Жажда любви для юноши в моем городе — это всегда пытка; Неаполь раскрывается под июньским солнцем, как спелый арбуз, — брызжут черные семечки, брызжут желания. Мы любили друг друга, Кармела и я, молчаливо и милосердно. Она была сама жалость, само терпение, ее бездонные глаза говорили мне: «Дорогой, не стыдись, не пугайся своего неумения меня любить, все пройдет, все будет в порядке». Кармела была моей первой любовью, потому что благодаря ей я понял тех немногих истинно меня любивших женщин, которые потом у меня были: она научила меня принимать наслаждение, которое могла дать мне женщина, и отказываться от него; она уняла давнюю боль, которую я испытывал при мысли о том, что я — мужчина и, навсегда прикованный к этому жребию, буду вечным скитальцем в поисках покоя и бога. Ну, что еще? Ставни на окнах были закрыты, но сквозь какую-то щель пробивался свет, и его вертикальный луч рисовал на потолке уменьшенные очертания прохожих и экипажей, которые двигались по улице. Велосипед, повозка, ватага мальчишек — маленькие, легкие, изменчивые изображения, которые возникали, видоизменялись, растягивались и исчезали, как исчезают сейчас из моей памяти те минуты и та моя гордость и унижение неофита… но они получили, получили все-таки награду и признание, мои губы, контуженные губами Кармелы, и мои пальцы, полные ее волос!

Я ушел из дома, когда мы оторвались друг от друга (снова увидев улицу и людей, я понял, что из семи покрывал, скрывающих истинное лицо мира, упало разве что одно), и вернулся поздно, очень поздно. В подземном переходе я увидел Кармелу, которая меня ждала. Спустившись на несколько ступенек, мы укрылись в одном из тех зияющих подвалов. И снова мы не сказали ни слова, я был с нею в слабом свете, который источали ее руки, и тишина была без окон и без дверей, тишина всепоглощающая и вечная, как долетавший до нас время от времени запах глины. Я улыбаюсь, вспоминая, что именно в этом каменном лоне застал нас много вечеров спустя самый свирепый из двух братьев Кармелы. Они оба принадлежали преступному миру, однако тот, дон Армандо, и по физической силе, и по количеству приговоров, заработанных тем, что применял ее так, как ему вздумается, намного превосходил брата. Напрасно мы затаили дыхание, заслышав его шаги; приблизившись, он остановился, чтобы зажечь сигарету, и при свете спички увидел нас. Мы пошли за ним к их дому и шли до тех пор, пока он не приказал нам остановиться как раз под трагическим фонарем, который свисал с балки, как петля с виселицы. Ах, что за человек! Он просто спросил нас, можем ли поклясться своею жизнью, что у него нет серьезных оснований убить меня и сестру? У него оказалось достаточно чувства собственного достоинства, чтобы не усомниться в ответе, который он получил; он дал нам обоим по увесистой оплеухе и отослал меня. Какой разумный, какой твердый, какой сдержанный человек! Он приказал убрать со двора стул, а меня — с балкона нашей кухни. Не прошло и двух месяцев, как он выдал Кармелу за пекаря из Антикальи, который, обращаясь к нему, всегда дотрагивался двумя пальцами до козырька кепки. Я видел, как уезжала Кармела в разукрашенной свадебной коляске, и ее глаза в последний раз сказали мне: «Все пройдет, все в порядке». Но как же это «в порядке», если спустя тринадцать лет — целых тринадцать! — жена подарила мне ее ребенка?

А кучер экипажа, который увозит Кармелу, все погоняет, торжествуя, своих лошадей: «Но! Но!» Беги, первая моя любовь, беги! В закручивающемся спиралью кнуте, как в овальной рамке, возникает стойка пиццерии и хвост свадебной процессии; вновь появляется стянутый петлей угол Матердеи в то необыкновенное лето 1919 года.

 

Игроки

Это даже не рассказ. Просто старик и ребенок играют в карты; их зовут граф Про сперо Б. и Антонио Крискуоло, малыш семи лет. Я вовсе не собираюсь придавать какое-то особое значение этой забавной и поэтической картинке, поразившей меня в 1920 году в Неаполе; но так как обычно принято указывать на все, что предшествовало какому-то событию, я тоже все перечислю, все факты, но в самых общих чертах, да и отношениям между двумя игроками я посвящу всего несколько строк, отмечая лишь самое существенное, так что тот, кто хочет настоящего рассказа, должен иной раз и сам кое-что вообразить.

Маленький Антонио Крискуоло расцвел в швейцарской старинного дворца на улице Трибунали, принадлежащего графам Б.; его отец носил затейливую ливрею с потускневшим золотым позументом. Три четверти дня вдовец Крискуоло проводил на крыльце старинного обветшавшего особняка, то появляясь на нем, то исчезая; летом он жевал листья латука, которые извлекал по одному из потаенных глубин ливреи, порою внимательно их изучая, словно читая; тем временем в комнате, примыкающей к месту обитания старого Крискуоло, маленький Антонио вероятнее всего развлекал хозяина дома.

Хозяина, графа Просперо Б., трудно назвать характерным представителем неаполитанской знати. В ту пору это был изящный старик смехотворно маленького роста с белоснежной остроконечной бородкой; за его выпуклым лбом гнездились неистребимые сумасбродные страсти, из которых самой давней и деятельной была, несомненно, страсть к игре. По этой причине все его огромное состояние ему не принадлежало. Четкие завещательные распоряжения его покойного отца, верного приверженца Бурбонов, налагали для него запрет даже на проценты с капитала. После того как старому графу несколько раз пришлось сделать вид, что он узнал свою подпись в той, что была грубо подделана сыном на бог весть каком по счету векселе, он позаботился о том, чтобы лишить его всех прав, провозгласив неотчуждаемость имущества и оставив даже проценты с капитала не ему, а его гипотетической жене и столь же гипотетическим его детям. Это была удачная мысль. Уладив таким образом свои дела, старый граф приготовился спокойно умереть. До последней минуты он приказывал отвечать сыну, надеявшемуся на примирение перед самым концом, что он страшно занят. Его агония и в самом деле была очень трудной. Осиротев, граф Просперо, в чьем распоряжении оказалась лишь скромная рента на каждодневные расходы, проклинал и бога, и дьявола, но в конце концов вынужден был признать, что обойти закон невозможно. Его беседы с душеприказчиком отца бароном 3., суровым стариком, безгранично чтущим долг и святого Януария, происходили через закрытую дверь и доходили в крайних точках до грубых площадных ругательств. Однажды, так и не видя друг друга, собеседники дошли до того, что обменялись выстрелами из револьвера, которые, по счастью, не достигли цели.

— Проклятый барон, я вызываю вас на дуэль! — кричал граф Просперо, швыряя в дверь разряженный револьвер.

— На дуэль? — кричал с другой стороны душеприказчик. — А разве она уже не состоялась, идиот?

Возражение было убедительным. В последующие дни граф Просперо напряг ум, насколько был в силах, и решил, что помочь ему может женитьба. Он выбрал скромную мещаночку, Эльвиру Капиелло, робкую и невзрачную; успешно пустив пыль в глаза тем пяти-шести простакам обоего пола, которые составляли ее семейство, он менее чем через месяц повел ее к богато убранному алтарю в церкви Джезу Нуово. В тот же вечер граф Просперо разбросал на шелковом покрывале брачного ложа банкноты, которые барон З. вынужден был выдать новобрачной из процентов, и катался по ним, как фавн по траве.

— Наша взяла! — кричал он.

Графиня, стоя у зеркала, бледнела и дрожала; она не знала, что долгое воздержание от денег может привести мужчину к таким вот постыдным выходкам. Впрочем, на рассвете граф, разбуженный внезапной мыслью о том, что не совершившийся фактически брак может быть оспорен и он во второй раз лишится состояния, заключил невесту в свои объятия, осушил ей слезы и, взглядом умоляя ее внимательно следить за происходящим, увенчал, как говорится, свою любовную мечту. На другой день он вновь занял свое место за игорным столом; однако он словно в себе самом носил какое-то особое, вечно ему сопутствующее невезение, и накопившийся за последние два года доход, которым он мог располагать благодаря хитроумно придуманной женитьбе, растаял очень быстро. Графиня согласилась пойти к барону З., чтобы попросить его о новой ссуде, но говорила с ним не так, как учил ее муж. Более того, она вообще никак не говорила, поскольку знатный старый испанец, поцеловав кончики ее пальцев, за те минуты, что он не вскакивал с кресла, возбужденно бегая по комнате, сам рассказал ей во всех подробностях то, что она собиралась ему поведать; так что посетительница, покраснев, подумала, уж не расскажет ли он сейчас и о той минуте, когда внезапно разбуженный солнцем, озарившим брачный покой, граф Просперо уладил свои отношения с законом.

— В своих собственных интересах и в интересах будущих детей, а также из уважения к имени, которое вы носите, оставьте его без гроша, — посоветовал ей барон, а рука его в это время с нежной рассеянностью опекуна блуждала по груди посетительницы.

Графиня приняла драгоценный совет близко к сердцу. Во время последующих столкновений с полоумным супругом, она утратила все, что оставалось еще в ней от барышни Капиелло; а может быть, точнее будет сказать, что она с большим успехом стала пользоваться методами, принятыми в ее прошлой среде: желая покончить с разговором, она теперь снимала туфельку и швыряла ее графу прямо в лоб, разбивая его до крови.

Граф же Просперо, безукоризненный в своем прекрасно сшитом костюме, медленно спускался по широкой парадной лестнице своего дворца и садился в карету, то есть, как это и принято у неаполитанской знати его ранга, он неизменно выходил из дому в одиннадцать утра, но куда он направлялся? Не проходило и десяти минут, как он пешком повторял путь, только что проделанный в экипаже, проскальзывал во дворец через боковой вход и шел к маленькому Антонио Крискуоло в комнату, примыкавшую к жилищу швейцара. Сидя на полу в солнечном четырехугольнике, старик и ребенок играли в карты.

Из конюшен, расположенных внизу, в комнату проникал острый возбуждающий запах; из-за горшков с мятой и базиликой, стоявших на узком подоконнике, выглядывал белый кот; граф Просперо сбрасывал колоду и говорил:

— Ваш черед, вы начинаете, дон Антонио. Играем в скопу. Ставлю имение в Спаранизе против его же определенного экспертизой денежного эквивалента.

— Ну что же, — подмигнув, отвечал ребенок, — я готов снять с вас последнюю рубашку. К вашим услугам, ваше сиятельство.

— Меньше слов, больше дела, дон Как Вас Там.

И они играли. Каждая карта, которой с силой шлепали по полу, поднимала облачко пыли. Граф Просперо усмехался или стонал смотря по тому, как поворачивалась к нему фортуна, страдал и ликовал, следуя переменчивому ходу удачи, словно перед ним в самом деле было зеленое сукно; может быть, он воочию видел, как роскошные угодья Спаранизе выскальзывают из его родового достояния, подобно тому, как выскальзывает из камышинки мыльный пузырь?

Ребенок, следуя наставлениям отца, исполнял свою роль серьезно: после нескольких часов игры он оказывался владельцем земельных угодий, лесов и построек в золотой Кампанье, которые граф Просперо не трудился даже ему описать; иногда он их выкупал, швырнув мальчику мелкую монетку, прежде чем уйти, но чаще, видя в нем воплощение своего невезения, отвешивал ему оплеуху, швырял карты и осыпал ругательствами. В этом случае ребенок оставался сидеть на полу в своих заплатанных штанишках, не позволяя себе ничего, кроме подавленного всхлипывания; карты, рассыпанные на его скрещенных ногах, худенькое, не по годам умное личико придавали ему какой-то забавный аллегорический вид: он был похож на маленького идола. Затем белый кот спрыгивал с подоконника в комнату, и его радостный цвет осушал слезы ребенка; шуршали под порывами ветра выгоревшие обои, все больше отходящие от стен; из вестибюля доносился голос дона Ко зимо Крискуоло, который звал сына; он не спеша поднимался по лестнице; все было таким смутным, таким далеким в мире, окружающем маленького Антонио, словно он влекся сквозь время шагом сомнамбулы, вместо того чтобы бежать сквозь него смеясь.

Вот и все. Это даже не рассказ, в чем я все больше убеждаюсь. Я так и оставлю маленького Антонио — на коленях у него рассыпаны старые грязные карты, и белый кот осушает его слезы. Пусть каждый делает с ним что хочет, но помнит при этом, что Трибунали — это узкая, темная, грязная улица, звонкая, как полость старой мандолины, — все сразу станет живым и волнующим, если только заденет вас за живое.

 

Любовь в Неаполе

Наступает день, и та четырнадцатилетняя, которая еще вчера с топотом и грохотом носилась по переулку в стае сверстников мальчишек, просыпается девушкой, как просыпается растением семя, смеется и всхлипывает в подушку. Мать шепчет ей на ушко о том, как все это просто и как естественно, отдает ей половину содержимого своей шкатулки, дарит свою шелковую шаль и перешивает для нее свою почти новую кофточку; поселяя во всех остальных детях чувство, что с ними обошлись в высшей степени несправедливо, она приказывает ей выпивать отныне каждое утро свежее яйцо; когда при первых лучах солнца мать, сидя у двери в свой подвал, начинает расчесывать дочери волосы (это причесывание, начатое как бы по наитию, но такое серьезное и сосредоточенное, есть, в сущности, не что иное, как возобновляющаяся ласка), ее глаза увлажняются, и вздох приподнимает увядшую грудь; вот так же, с тою же смиренной гордостью трепещет от порыва ветра метелка травы, растущая под их стульями между двумя булыжниками.

Проходит время, и девушка делается нежной и пухленькой, изящной и налитой: это начинает свое наступление неподвластная ей нежная плоть, которая независимо от нее заключает старинный союз с временами года и их красками; что ж, девушка отныне готова принять предназначенную ей участь: все мужчины вокруг замечают, что ветка, на которой покачивается прекрасный плод, уже гнется под его тяжестью; они засовывают в карманы загорелые волосатые кулаки, хмурят лбы и каждый по своему дает понять, что имеет в отношении нее некоторые намерения.

Могут ли они это сделать посредством сватовства? В мое время такое бывало. Сваха, как правило, была огромной толстухой, потной и одышливой, ее неотступное, атакующее красноречие волновало так же, как волнует лоскут в руках тореро; и насколько была она восторженна и велеречива, когда речь шла о ее подопечном, настолько же она делалась замкнутой и недовольной, когда была вынуждена упомянуть и его возможного соперника; она прекрасно понимала смысл того смутного гула, который ощущает в своей крови и душе каждая девушка, и мастерски пользовалась этим знанием: «Всем парням парень, замечательный парень», — говорила она и, придавая своему цепкому взгляду оттенок лукавства и нежности, исхитрялась сказать этими словами не только о честности и порядочности влюбленного, но и намекнуть на его мужские достоинства.

— Милочка моя, скажите «да», — заключала посланница, поднимаясь, и ее необъятная юбка была как занавес, за которым рыдало или смеялось будущее; всего одно слово, просто взмах ресниц, и драма начнется — появится ее протагонист, смуглолицый, с чем-то неуловимо преступным и жестоким в облике, какими бывают обычно в любовных приключениях парни из переулков: разъяренный необходимостью представляться, трепещущий от желания и гнева, то есть именно такой, каким и должен быть мужчина, который нравится женщинам.

Нередко сваха была не одна; между ними происходили стычки, порой даже драки, и подопечные их, все эти Карлуччо и Раффаэле, Дженнарино и Микеле, то низвергаемые грубой хулой, то возносимые похвалами, постепенно приобретали в глазах бедной девушки консистенцию жидкости, так что, уступая самой ловкой из свах, она готова была уже выпить Карлуччо или Микеле одним глотком, лишь бы со всем этим наконец покончить. Но все это в том случае, если в дело в самом его разгаре не вмешивался дьявол. Помню, например, девицу Коццолино, звезду квартала Сан-Фердинандо, вокруг которой в течение целого года мерялись силами пятеро самых умелых свах.

— Настоящий мужчина, мужчина сорока лет или никто, — только произнесла одна из них, третья, отстаивающая интересы пожилого богатого пекаря, как девица Коццолино вдруг подавила стон и пошатнулась. Свахе достаточно было одного взгляда. — Матерь божья, да вы уже на третьем месяце! — воскликнула она, хлеща себя по щекам.

То была правда, нужно было срочно выдавать девицу за неизвестного виновника несчастья; вот так аутсайдер, не пользующийся ничьей поддержкой, восторжествовал надо всеми своими опекаемыми соперниками; потом он явился в дом семейства Коццолино с листиком майорана в зубах; явился и сел.

Чаще всего любовь в Неаполе молчалива и молниеносна, как удар ножом. В сумерки, когда ласточки в полете становятся похожи на камень, летящий прямо в старую базальтовую стену и отклоняемый ветром в самый последний момент, юноши и девушки переглядываются из подвала в подвал, из двери в дверь, из окна в окно. Во взглядах мужчин, таких суровых из-под козырька кепки, скорее угроза, чем мольба: парни из переулков гордятся принадлежностью к мужскому полу, они ощущают свой пол как военную форму, они хотят девушек, как хотели бы на грудь почетных медалей, им нравится добиваться их, рискуя больницей и тюрьмой. Впрочем, заключая, я должен сказать, что это не более чем романтическая поза: девушка возражает взглядом на его взгляд и не отходит от порога подвала или от окна до той минуты — она настает поздно вечером, — пока юноша не сделает ей едва заметного знака. Потом он медленно направляется к какой-нибудь пустынной площади, или к лестнице, поднимающейся к крытой галерее, или к садовой калитке; там он закуривает, прислоняется к стене и ждет, когда девушка его догонит. В хрупкой, словно стеклянной, тишине они схватываются в поединке: девушка царапается и целует, предназначенный ей судьбой и все понимающий юноша одерживает победу и для них на долгие минуты исчезают звезды и вообще все вокруг, кроме разве что сочных плетей вьюнка, которых касаются ее волосы, да запаха туфа, да сырости, которой веет от каменной стены; так вот, значит, что предвещали те слезы и смех, которые однажды утром она задушила в подушке! Разумеется, потом они поженятся; хитроумные местные святые уладят в церкви все совершившееся; люди закроют глаза на флердоранж невесты; может быть, закроют.

Был в мои времена еще один способ превращения девушки из переулка в женщину: похищение. В одно прекрасное утро родственники обнаруживали насквозь проплаканный платочек и незапертую дверь; отец и братья, грозя расправой, бросались по предполагаемому следу беглецов, весь квартал переживал случившееся и порой принимал участие в облаве. Спустя несколько дней запыхавшийся посредник, обычно имеющий какое-то отношение к юриспруденции — муниципальный или судейский чиновник, — являлся договариваться о капитуляции любовников, уверяя, что отвечает своей жизнью за девичью честь, которую соблазнитель берется восстановить посредством обручения; накрывался стол, чтобы подкрепить силы посла.

— Как там Грациелла? — негромко спрашивала мать, а отец с братьями молчали, позволив наконец расслабиться каменно сжатым челюстям.

Помню похищение Ассунты Салерно, красавицы из Кристаллини; она была сирота, совсем одна; посредник, не зная к кому обратиться, вступил в переговоры со священником, который не предложил ему ни еды, ни вина.

А ревность, а «брошенные», а так называемые порезы? В мое время они воспевались во всех неаполитанских песенках, даже знаменитые поэты Ди Джакомо и Руссо упоминали их в своих страстных и сладостных строфах: и саму эту тонкую кровавую полоску на белой щеке, и девушку, которая говорит: «Нет, я не знаю, кто это сделал», мысленно целуя руку святотатца, — что ж, если трезво поразмыслить, то и «порез» может быть милым сердцу безумием!

Я люблю — оттого что я там родился — мир переулков, мир бедного люда моего города. Я с сочувствием храню в своей памяти все его прегрешения, я рассказываю о них, потому что хорошо их знаю и надеюсь их оправдать, показав, что, прежде чем стать виной, все прегрешения Неаполя были его страданием. Чистейшие здешние небеса не щадят никого. Взгляните, вот они, спустя всего несколько лет после свадьбы, маленькие невесты из переулков — посреди ошметьев своей красоты, придавленные горем и нуждой, неузнаваемо старые в свои двадцать лет; они выжаты работой и детьми, их мечты, если они у них были, кружатся и осыпаются, как осыпаются с пыльных стен сухие крылья бабочек, когда распахивают окно; их дом — это одна комната на уровне земли, иногда одеяло на веревке разделяет ее на две, во дворе вечно сочится влагой водопроводная труба. Их мужчины засыпают сразу же, сжав кулаки, с мыслью о неуловимой фортуне; где тот упругий, тот трагический шаг, которым шел он, ведя свою избранницу к увитой цветами калитке или к лестнице, карабкающейся на вершину холма? Как коротка была их пора; так стоит ли удивляться, если какая-нибудь из двадцатилетних старух дотрагивается иногда до шрама на своей щеке и вздыхает? Ее красота стоила крови и слез, в этом минутном, но таком интенсивном выражении утверждалась ее драгоценность. Самый короткий роман — это крик, и обитатели переулков драматизируют свою эфемерную любовь, изо всех сил превращают ее в роман, делают молниеносной и болезненной, как удар ножом. Поэты прислушиваются и приглядываются к ней из своих слуховых окошек, чтобы рассказать нам потом историю Ассунты Спины или Лучеллы Катены; а на дворе между тем то тепло, то холодно, то идет дождь, то снова становится ясно.

 

Квартьери

Квартьери — так в Неаполе называют переулки, которые поднимаются, то и дело вставая на дыбы, от Толедо к верхнему городу. Они кишат кошками и людьми, их содержимое не поддается исчислению — свадебные гулянья, наследственные болезни, воры, ростовщики, адвокаты, монахини, честные ремесленники, сомнительные заведения, поножовщина, лотерейные конторы — одним словом, бог создал квартьери, чтобы иметь возможность слышать хулу и хвалу себе возможно большее число раз на возможно меньшем участке пространства, и, поступив так, сам связал себе руки, потому что нередко его гнев, вызванный каким-нибудь проходимцем, обрушивался по ошибке на жившего с ним по соседству плотника или сапожника, образцового отца пяти девиц на выданье и организатора празднеств в честь святого Винченцо Феррери.

Даже солнце обходит квартьери кое-как — то игнорирует целые здания, а то вдруг яростно набрасывается на какую-то одну ступеньку, давая возможность поджариться на ней какому-нибудь темнолицему оборванцу, который, кажется, валяется тут целую вечность; солнце в квартьери капризно и в то же время старательно: простую трещину в стене оно может превратить в сверкающую митру, а окно чахоточного оставляет в холоде и темноте. Когда же траурная процессия, провожающая гроб чахоточного, встретится уже за пределами квартьери с тележкой зеленщика, то скорбящие непременно высунутся из экипажей, чтобы купить пучок латука, и будут жевать его, поливая искренними слезами, покуда лошади медленной рысью везут их по улице Поджореале.

В мое время мужчины в квартьери были действительно мужчинами, что доказывает эпизод, который вспоминается мне всякий раз, когда я вижу представителей своего пола, затевающих драку или даже поножовщину без всякого метода, без чувства достоинства, одним словом — без стиля. Тем хуже, если в этом деле как-то замешана женщина; впрочем, об этом пусть судит тот, кто знает в этом толк.

Это случилось неподалеку от театра «Нуово»: сияющий огнями навес над входом, группы мужчин, которые разглядывают входящих женщин, афиши на стене, вспучившиеся от избытка клея и шалостей ветра, запах стертых половиц в кассе, смех в глазах зрителей, предвкушающих неотразимую игру труппы Ди Наполи — Делла Росса, и прямо на тротуаре, напротив театра, переносная торговля дока Дженнарино, целая маленькая лавка в плетеной корзине. Ах, старый мой театр «Нуово», как я тебя люблю, ты был полон людей вроде меня, которые покупали у тебя билеты за полцены и даже в рассрочку. В ту пору было широко распространено нечто вроде спекуляции наоборот. Посредством обычной распродажи касса получала выручку лишь с одной трети мест, которыми располагал театр, остальные билеты приобретались оптом, за десятую часть стоимости, какими-то энтузиастами, которые по цене значительно ниже официальной, а часто даже с рассрочкой торговали ими в самых отдаленных районах, распространяя их среди рабочих и мелких служащих, безработных и студентов, так что каждый из них, если мысленно распилить его пополам, мог бы фигурировать в статистике как два лица: одно проходящее в театр за деньги, а другое — даром, по контрамарке.

Соединив в себе таким образом особенности двух этих категорий любителей театра, публика «Нуово» стала в результате одной из самых справедливых и беспристрастных, будучи особенно чувствительной к комедийным претензиям актеров и их репертуара, состоявшего по большей части из переложенных на диалектальные нравы французских фарсов. Чистые сердцем и нищие духом, от всей души желаю вам так наслаждаться в раю, как наслаждались зрители театра «Нуово», следя за игрой труппы Делла Росса и Ди Наполи; некоторые так корчились от хохота, что умудрялись укусить собственный башмак, другие, счастливо избежав апоплексического удара, повисали на сидящих рядом незнакомцах, не без того чтобы порой вытащить у них кошелек; мальчишки на галерке в буквальном смысле слова становились на голову, и так, стоя на руках и на голове, стонали, всхлипывали и завывали от восторга; полицейские, недавно завербованные в Казории и Беневенто, повергали наземь сраженных смехом, а иногда даже палили из своих аркебузов, оставаясь, впрочем, незамеченными, поскольку выстрел, который мог охладить зрителя навсегда, не попадал в цель; красивую даму в ложе у просцениума пикантные двусмысленности пьесы «Контролер спальных вагонов» валили с ног опять-таки в буквальном смысле слова, так что глазам зрителей открывались интимные детали ее туалета.

Когда занавес опускался, мы, пошатываясь, выходили наружу: над квартьери уже стояла ночь. Прохожих почти не было, и переносная лавка дона Дженнарино Априле с тремя ее ацетиленовыми горелками, дымящимся котлом, стопками тарелок и чашек выглядела у выщербленной стены особенно соблазнительно. Лавкой его была огромная плетеная корзина, в которой лежало все необходимое для того, чтобы приготовить и быстро подать расходящейся публике моллюсков с лимонным соком, жареные анчоусы, но главное — бульон из осьминога. Размеры этого осьминога были таковы, что неизменно заставляли меня вспомнить о спруте, описанном Виктором Гюго в одном из его знаменитых романов; дон Дженнарино даже и не пытался сварить его по-настоящему, целиком или хотя бы частями; за два сольдо он давал вам чашечку кипящего бульона из этого чудища (одно его щупальце могло целиком заполнить котел) с щепоткой красного перца и куском осьминога, представлявшим собою четвертушку самой маленькой его присоски. Проглотив адскую жидкость и почувствовав, как взорвалась она в вашем желудке, вы отправлялись домой, пережевывая доставшийся вам кусок. Его можно было жевать часами, но он не поддавался усилиям ваших челюстей и оставался невредимым: он только испускал смутные и острые морские ароматы, которые воскрешали в вашей памяти тихую лагуну Санта-Лючии, рябь на подводном песке, паруса, в изнеможении застывшие на горизонте; однако перед сном лучше было все-таки выплюнуть этот кусок и забыть о нем, иначе назавтра вы могли приступить к нему снова и жевать его всю жизнь. Интересно, знают ли люди, что у жевательной резинки есть предшественник — тот самый, что продавался в моем городе у театра «Нуово»? Что же касается дона Дженнарино Априле, то вне всяких сомнений, несмотря на смехотворный свой рост, он был мужчиной в точном и полном значении этого слова. В тот вечер меня вдруг кто-то грубо толкнул; какой-то нахал — плотный молодой человек — прокладывал себе таким образом дорогу к корзине с тарелками; он назвал свое наводящее ужас прозвище и заявил, что дон Дженнарино знает причину его прихода. Дон Дженнарино, заключил он, должен просто ответить ему «да» или «нет».

— Одну минуту, и я к вашим услугам, — ответил дон Дженнарино, прерывая торговлю и начиная собирать тарелки и чашки.

Лицо его жены Ассунты Априле словно окаменело — оно лишилось всякого выражения и стало таким белым, словно на нем сконцентрировался свет всех ацетиленовых ламп; воздев руки и крича, она бросилась между двумя мужчинами, и из ее слов стало ясно, что страшный пришелец был одним из главарей преступного мира, решившим заменить корзину дона Априле своей корзиной, аннексировав у него таким образом прибыльный район.

— Вы не имеете права! Это хлеб моих детей! Так нельзя! — рыдала донна Ассунта, воздевая руки, как будто протягивала своих детей бесчувственным святым. Но внезапно замолчала, поверженная наземь молниеносной пощечиной мужа.

Не помогая ей подняться, дон Дженнарино сказал:

— Заткнись, потаскуха!

Потом повернулся к тому, другому.

— Все, что сказала моя синьора, — объяснил он, поднеся при словах «моя синьора» два пальца к берету, — она сказала совершенно правильно. Еще минута — и я к вашим услугам.

Дон Дженнарино был совершенно спокоен, его слова и жесты были четкими, как на сцене. Он собирал чашки и тарелки, полоскал их в ведре и укладывал в корзину выверенными изящными движениями, не лишенными даже некоторой нарочитости: было в них что-то жреческое и фатальное, входившее уже в церемониал драки.

— Пожалуйста, как вам удобнее, я подожду, — сказал его страшный собеседник с таким же спокойствием и отчужденностью.

Он опустил в котел с бульоном свою палку и, забавляясь, поддевал ею щупальце осьминога.

Наконец дон Дженнарино закрыл корзинку тряпкой и сделал властный жест жене. Донна Ассунта была совершенно белой и молчала. Она подняла корзину, отнесла ее на угол и, прислонившись к стене, принялась ждать. Была уже поздняя ночь. Вокруг обоих мужчин расстилалось огромное пустое пространство. Дон Дженнарино, казалось, удвоился в росте. Стоя напротив своего противника, он сказал:

— Я вас слушаю.

Тон был еще церемонным и дипломатическим, но было ясно, что в руке дона Дженнарино, как и в руке его врага, уверенно раскрылся нож. Кто начнет первым? Я стою в двух шагах от Ассунты Априле и смотрю на нее. Женщина прислонилась к стене и покорно ждет: через несколько минут она узнает, будут ли ее дети сиротами или нет, пока же в ней всего сильнее чувство супружеской дисциплины. А может быть, ей годами придется носить в тюрьму дону Дженнаро сигареты и апельсины — тоже вдовство, как и то, другое. Она смуглая и крепкая, с тугой еще грудью, под ветхим платьем угадываются широкие бедра и плоский живот, ей нет и двадцати двух. Она расчесывала волосы на одном из балконов квартьери, когда ее заметил нынешний ее муж; не сводя с нее глаз, он сдвинул на затылок шляпу и пустил вверх дымок от сигареты с той сосредоточенной медлительностью, которая так ей понравилась; на следующее лето, в пятнадцать лет, она уже была матерью; если бы не этот инцидент, у нее всегда было бы вдосталь детей и пощечин; но с этого момента ее будущее сделалось неясным и враждебным. Многие женщины из квартьери, полагая, что так они больше принадлежат себе, предпочитают браку проституцию; я смотрел на живот Ассунты Априле, который мог подарить этим переулкам еще столько нищих и столько несчастных; из-за облака появилась луна, полил дождь.

 

Приют Святого Януария

В приюте Святого Януария для неимущих я посетил венерическое отделение для несовершеннолетних; прошло всего несколько месяцев, как кончилась последняя война. Город, привыкший говорить шепотом, изъясняться знаками и гримасами (жизнь в пещерах, размножение и рост в темноте, вместо питья — испарения скал, вместо еды — вздохи и плесень и разговоры типа: «Ну, как вам нравится мой ночной колпак? Это же целый холм Вомеро, я ношу его на разбойничий манер, потому что я и сам разбойник, молодой разбойник»), город, который так долго молчал, выдыхал теперь свою боль и свою радость, трубя в гигантскую трубу праздника Пьедигротты. На этом празднике и хвастались, и жаловались на судьбу совершенно открыто, не стесняясь: одни в самых крайних выражениях живописали свою бедность, другие — свое богатство, являя собою таким образом как бы живые памятники победы и поражения; тот, кто вел себя иначе, самому себе казался дезертиром. Все жаждали свежего воздуха, каждый выставлял на солнце свой скелет, как белье на просушку, — белые, гладкие, хотя и грязные кости, извлеченные наконец из глубин ужасов и бедствий; Неаполь стал чем-то вроде Иосафатской долины. Неаполитанцы словно сбросили с себя собственные тела и перекинули их, как пальто, через руку; они не краснели, выставляя на всеобщее обозрение свои ребра и берцовые кости, главное то, что они выжили: «Вот и мы. К вашим услугам. Доброго вам дня».

Сейчас все это уже достаточно далеко, и потому можно говорить об этом спокойно, и если я вновь и вновь перебираю в памяти тех маленьких пациенток, то это лишь потому, что на их примере мне проще будет объяснить вам свою мысль. Их было человек пятнадцать — девушки, прибывшие в Неаполь с крайнего юга вместе с иностранными солдатами; приют Святого Януария выудил их из потока войны, дал им отдаленную палату на последнем этаже, лекарства, отдых, колокольный звон, бумагу и конверты, чтобы писать родителям, если они у них были, медные распятия, болтающиеся на груди у монашек; Амелии Б., самой юной из больных, было тринадцать лет.

Достаточно бросить один взгляд на приют Святого Януария, чтобы понять, как стар Неаполь. В районе Санита, кажется, даже камни устали, они больше просто не могут. Но приют еще как-то держится, стараясь не обмануть ожиданий Педро Арагонского, который основал его в семнадцатом веке; это здание, которое умеет держать слово, оно по-прежнему на ногах, и мало того — что за образец исполнительности! — как давало оно кров несчастным в ту давнюю пору, так продолжает давать его и сейчас. К приюту ведет извилистая улица, которая в какой-то момент становится вдруг совершенно безлюдной; летом здесь иногда пахнет туфом и мощами святых из близлежащих катакомб; трамонтана, которая врывается сюда с Каподимонте, словно скребницей проходится по дремлющим на скамейках старичкам, и иной из них, очнувшись, думает: «Какое, в сущности, для меня оскорбление этот приют… я же был видным адвокатом! Хватит, больше они меня не увидят». Но новый порыв ветра, на этот раз с моря, снова лишает его сил, даруя ему терпение и сон. Проходя по палатам хроников, я с удовольствием отметил двух сумасшедших, которые играли в карты, разложив их на бинтах третьего, больного неведомо чем; еще один седовласый безумец приветствовал меня, помахав сковородкой, которую он тут же спрятал обратно под подушку; это была не столько палата, сколько жилище, стоило только вернуть больным их имена и перестать думать об их недугах. Но вот мы наконец перед дверью, на которой написано: «Венерическое отделение для несовершеннолетних», ключ поворачивается в скважине, входим, оглядываемся и никого не видим.

Два ряда кроваток, которые кажутся меньше, чем они есть, из-за просторности зала. Высокий сводчатый потолок, который словно сглаживает мысли, разжижает их, размывает. На третьей от входа тумбочке — лента и шпилька. Клубок желтых ниток на стуле. Роение пылинок в перекрещивающихся солнечных лучах — кажется, что это шуршат мертвые светящиеся атомы, а может быть, это неслышно смеется время. Каждая вещь кажется мне здесь именно такой, какой она должна быть: я словно не вижу ее, а читаю о ней в какой-то грустной книге; время суток, стены, цвет воздуха, звонкие голоса, которые донеслись вдруг с соседней террасы, — все для меня сразу превращается в воспоминание. «Ну, а теперь начнем с новой строки», — подумал я, когда сопровождающая распахнула сомкнутые створки огромного итальянского окна и сказала:

— Проходите, девочки здесь.

Они были так увлечены своими играми, что несколько минут нас просто не замечали. За это время я мог бы десять раз перечесть ту немыслимую страницу, на которой они были описаны; я снова и снова мысленно возвращался к словам, к запятым. Иисусе, говорил я себе, Иисусе, неужели такое возможно? У нас, уроженцев юга, все игры ужасно детские: ну, скажем, мы шлепаем ладонями по ладоням приятеля, скандируя при этом смешные стишки, в которых говорится: «Когда дождь идет с солнцем пополам, пополам, старухи влюбляются… влюбляются в кофейник». Главное, между тем, состоит в том, чтобы вовремя увернуться, чтобы тебя не успели хлопнуть. Или же, сев на пол, мы играем в камушки — легчайшие камушки, которые нужно проворно подбросить, а потом поймать тремя-четырьмя разными способами.

Или же, хитроумно продевая бечевку между пальцами, мы получаем особого рода переплетения, которые по внешнему сходству зовутся «колыбель», «зеркало», «рыба»; ну, а самое простое — это бегать наперегонки, визжа, смеясь, радуясь счастью существования, которое не хочет знать ни удержу, ни отсрочки. Так вот, всем этим, о Иисусе, и были заняты несовершеннолетние на террасе приюта Святого Януария; я буду это помнить, пока не лишусь памяти, я столько ждал, чтоб иметь возможность о них рассказать, но что я могу сказать, кроме того, что они развлекались от всего сердца, как развлекались в детстве мои сестры и их сверстницы?

«Идет дождь с солнцем пополам, пополам, и старухи влюбляются, старухи влюбляются в кофейник» — сцена, при которой я присутствовал, была не менее странной, чем эта песенка, и таким же странным казался мне весь мир в эти минуты. Я знал историю каждой пациентки, я сам назвал некоторых из них, исходя из того, что мне о них рассказали. Ты — крупная, белокурая, с усыпанным веснушками лбом — видела высадку в Салерно: белый фонтан — это был снаряд, упавший в море, красный — снаряд, взорвавшийся в лодке или на волнорезе; ты уткнулась лицом в траву и плакала, теперь ты здесь. А ты — Эмма. Ты говоришь не так, как говорят в наших краях: ты была служанкой в богатой семье в Лаурии и ушла с солдатами, думая, что за несколько дней доберешься до Фриули; но так не получилось, что ж — терпение; люди всегда ошибаются в расчетах; ошибки в расчетах — это и война, и мир, а может быть, и звезды тоже. Мария, Ольга, Кончетта, вы попали сюда с калабрийских полей, я сразу это вижу по вашим сдержанным усмешкам, по смуглым рукам, которые вы все время норовите скрестить на груди; вы держитесь здесь обособленной группкой — и во время игр, и во время разговоров; а когда в медицинском кабинете доктор наполняет шприц, вы, сами того не замечая, принимаете грубую, непристойную позу. Ты, Луиджа из Беневенто, и ты, Ассунта из Маркольяно, — большинство из вас, перед тем как увидеть столько дорог и столько людей, не видели ничего, кроме пыли, листьев да молниеносных бросков ящерицы на одной и той же стене; приют Святого Януария выловил вас из потока войны, и вот вы здесь пропащие души.

Неужели пропащие, Иисусе? Наконец они нас заметили и на нас посмотрели. Я еще вчера думал: они на нас посмотрят; и перед этим, глядя, как они играют — точно так, как играли мои сестры в их возрасте, я сказал себе: «Нет, их глаза не могут быть такими же, как у тех, чистыми, такими же, как у тех, нетронутыми. Играйте, девочки, играйте: ведь для „колыбели“ или „зеркала“, которые вы делаете из бечевки, обвивая ее вокруг ваших пальцев, как и для любой другой игры, все, что было, не имеет значения, но вот для ваших глаз — не может быть, чтобы и для них это тоже не имело значения». И вот маленькие пациентки на меня посмотрели. Наши мысли встретились, я видел, что они заметили мою растерянность, но глаза их остались такими же ясными; глаза, как и раньше, говорили о том, что Амелии тринадцать лет, на два года меньше, чем Лючии и Ольге, и что все остальное — просто неправда.

И тут как человек — не как представитель моей профессии — я увидел в этом добрый знак; и более того: решив, что на примере этом становится как нельзя более ясным смысл всех превратностей нашего существования, я предался самым сладостным надеждам. Может быть, и мы, столько грешившие, пристанем к тому берегу такими же невинными, как Эмма и Амелия. Ведь в сущности, что такое несколько десятилетий нашей жизни в сравнении с жизнью вечной? Самое раннее детство! Поэтому, несмотря ни на что, бог и сочтет нас детьми, и уже у него, на его террасах, мы будем петь песенку, в которой говорится, что «идет дождь с солнцем пополам, пополам, и старухи влюбляются, старухи влюбляются в кофейник». Песенка эта ничуть не более безумна, чем то, что мы делаем здесь, на земле, или о чем мечтаем.

 

Гваппо

В мое время в неаполитанских переулках процветали так называемые гваппо. Есть в нашем старом городе полуразвалившиеся от времени дома, которые могли бы похвастать тем, что давали некогда приют знаменитому поэту или юристу, если бы доска, которая об этом извещает, не сделалась неудобочитаемой или если бы ее, похищенную в ночную пору, не превратили в подставку для газовой плитки в какой-нибудь неподалеку расположенной кухоньке. Помню, например, в доме одного сапожника, каждое воскресенье приглашавшего меня к обеду, возвышенные латинские вирши во славу Тассо как раз под горшком, в котором скворчало хозяйское рагу; и вот точно так же среди сотен ничем не примечательных и безвестных подвалов всегда находился один, знаменитый и легендарный, облагороженный присутствием гваппо и почитаемый местными жителями не менее, чем изображения святых в маленьких пристенных часовенках, устраиваемых обычно на скрещении двух улиц или на какой-нибудь маленькой тихой площади.

Объяснять происхождение термина «гваппо» можно как угодно, но, по сути дела, он резюмирует в себе, или, вернее, тогда резюмировал, некий особый и трудный для понимания образ жизни.

Гваппо был преступник и в то же время не преступник. Он не столько ставил себя вне закона, сколько противопоставлял ему свой закон. По-своему он был даже благороден, а иной раз мог действовать и героически. По-своему он приносил пользу родному городу и по-своему боялся бога. Он готов был голодать и даже работать, лишь бы не запятнать себя воровством или грабежом; но зато те, кто совершал все эти преступления, должны были платить ему налоги и подати, чтобы обеспечить себе его терпимое к ним отношение. И торговые заведения ему тоже платили, потому что покровительство гваппо отводило и от здания, и от оборудования, и от работавших там людей все возможные беды; и среди донкихотов законной и незаконной торговли никогда не нашлось ни одного, кто осмелился бы восстать против гваппо, воскликнув: «Что?! Ваше покровительство?!» Вы не поверите, но гваппо был избавлен даже от необходимости брать в трамвае билет.

— Ваш слуга, дон Кармине, — говорил ему кондуктор, и он проходил в вагон, важный и надутый, под робкими взглядами обычных пассажиров.

Степень величия гваппо определялась количеством кровавых столкновений, в которых он был главным действующим лицом, но при этом учитывались не только количество, но и манера, стиль, которых он придерживался в этих стычках. Гваппо плотные и сильные, тупые и свирепые, как быки, пользовались меньшей симпатией, нежели гваппо-аристократы с движениями вкрадчивыми и в то же время упругими, как у тореро; прекрасно одетые, тщательно выбритые, они были в высшей степени злобны и коварны: в платочке, торчавшем у них из верхнего кармана, они могли прятать лезвие бритвы, и таким образом самый мирный жест вытирания губ мог всегда завершиться так называемым порезом, но главное — они были способны «вести спор», то есть заявить о своих претензиях не на диалекте, а на вполне сносном итальянском, и значит, провести по всем правилам вежливую по форме, но исполненную глубочайшего высокомерия процедуру, находя особое удовольствие в том, чтобы оттягивать посредством этой свирепой дипломатии переход к самому грубому действию. Четвертая страница наших газет часто бывала невольным гимном этим мастерам драки, которые имели в лице местных хроникеров своих неутомимых aedi. Помню вырезки из старых газет, которые однажды показал мне Сгамбати, мой товарищ по школе; в них говорилось: «Один против всего квартала… Берет приступом Борго Лорето — семь раненых, четверо контуженых… Повреждено одно здание»; он был отцом моего соученика, этот герой, тот, что, прежде чем схватиться с противником, кончиком дубинки (другого оружия он, по примеру Сальваторе Де Крешенцо, не признавал) дотрагивался до лба, который ему предстояло пробить в следующее мгновение; правда, иной раз дон Чиччо Сгамбати из сострадания к своей жертве просто ставил ее на колени, добиваясь от нее демонстрации покорности в этом ритуальном коленопреклонении, которое окрашивалось в народной фантазии мистическими красками настоящей литургии.

В юности дон Чиччо пас овец в Скудилло; там он научился с ловкостью жонглера орудовать палкой и дубинкой; то было настоящее фехтование с самыми безупречными «мельницами», которые окружали его каким-то подобием ограды; из-за ограды этой наносился вдруг точнейший удар, который расплющивал на стене ящерицу или сбивал на лету бабочку. Потом пастушок стал упражняться на людях, и наступил день, когда квартал Стелла стал принадлежать ему. Когда я с ним познакомился, он был уже пожилым и всемогущим доном Чиччо. Ему принадлежала привилегия приводить к присяге новых рыцарей преступного мира, и он возглавлял комитет по чествованию святого Паскуале; он же руководил торжественной церемонией открытий новых тратторий и харчевен, он пресекал споры, устанавливал цены на некоторые продовольственные товары, он карал и награждал. Нередко дверь его подвала стремительно захлопывалась, пропустив внутрь женский плач: то была соблазненная. Дон Чиччо просил рассказать ему всю историю с самого начала, брал на заметку имя и адрес соблазнителя, мягко соглашался с девушкой, когда та заявляла, что в совершившемся принимала самое минимальное участие; а так как он был сентиментален, то под конец присоединял к слезам просительницы свои слезы, вызывая в ней смутное недоверие относительно его возможностей, которое очень скоро опровергалось реальностью.

— Могу я попросить вас об одолжении? — говорил назавтра дон Чиччо юному клятвопреступнику. — Я к вам насчет одной девушки, — мне хотелось бы быть у нее шафером, если только вы окажете мне такую честь.

— Ну, разумеется, — отвечал тот, косясь на в высшей степени выразительную дубинку посетителя, так умело положенную на пороге в самом луче солнца, что на ней была ясно различима каждая морщинка коры; затем дону Чиччо оставалось только назначить день бракосочетания и с тем же назидательным видом направиться к другому нуждающемуся в исправлении грешнику, но это только в том случае, если в этот день ему не предстояло еще заняться отвоевыванием состоятельного покойника для своей фирмы.

Ведь основное занятие дона Чиччо состояло в том, что он был одним из компаньонов фирмы по устройству похорон. Все специализировавшиеся на этом промысле фирмы непременно имели в ту пору в своем составе знаменитого гваппо. С какой бы сдержанностью и деликатностью ни относились в Неаполе к испускаемому человеком последнему вздоху, это никогда не мешало тому, чтобы во дворе дома умершего или прямо на его лестнице собралась небольшая толпа из тех, кто желал взять на себя организацию похорон.

— Вы напрасно беспокоились, — говорил, появляясь, дон Чиччо и в течение минуты сверлил конкурентов взглядом. Его широкая грудь, коротковатые руки, дубинка, на которую он опирался, как Геракл, расставив ноги, — все это не только создавало ощущение его физического превосходства, но и заставляло поверить, что как он сказал, так оно и будет. И в конце концов умерший и в самом деле доставался самому живому из всех. Вечером дон Чиччо прятал новенькие банкноты за изображение святого, садился с бутылкой на пороге своего подвала и, отвечая на приветствия запоздалых прохожих и ночного сторожа, предавался мечтам. То была эпоха его наивысшей славы. Подумайте только: по просьбе маленького Сгамбати он как-то вернул нашему учителю украденные часы! Чья-то легкая, как ветер, рука увела означенную вещь в то время, как старик, читая газету, переходил улицу, направляясь в школу. Дон Чиччо заставил его до малейших подробностей припомнить тогдашний его маршрут и вообще все, что происходило с ним в это утро; затем он стал заводить его в разные дома и задние помещения лавок, где по одному его властному слову на стол тут же аккуратно выкладывались десятки часов. Были среди них и весьма дорогие, и может быть, и возникало у нашего учителя искушение «ошибиться», но он был неудачником и бедняком именно потому, что, умиляясь всему и всем, самого себя жалел тоже. Наконец часы были обнаружены в огромной груде вещей, которую какая-то старуха вывалила из мешка прямо на кровать, на одеяло; и тут с досадой человека, которому не дали возможности действовать со всею уверенностью, дон Чиччо упрекнул учителя:

— Что же вы не сказали мне, что вас обокрали на левой, а не на правой стороне улицы? — воскликнул он.

Осталась за учителем и еще одна промашка: смущенный и обрадованный, он забыл сказать, что среди вещей, предъявленных старухой, фигурировала и его авторучка, исчезновения которой он пока просто не заметил; наконец оба вышли на солнце.

Падение гваппо было неминуемым и печальным, а иногда и немного смешным. Гваппо, которые выходили невредимыми из самых жестоких стычек, которые выживали после самых ужасных членовредительств, погибали вдруг в банальном уличном происшествии, сбитые велосипедом, или же их лишали состояния и положения (как это случилось с доном Чиччо) совсем зеленые безбородые юнцы. Человек, который сбросил Сгамбати с его трона, был студентом университета, одним из самых бедных; ему нечем было платить за кров и еду, и, услышав как-то разговоры о диковинных доходах гваппо, он пришел однажды утром на фруктовый рынок, обложенный податью доном Чиччо. В самой вежливой форме хилый студент попросил гваппо, чтобы тот уступил ему половину своих доходов; будучи отвергнут и осмеян, он размахнулся и дал дону Чиччо по физиономии. Да, это была картина! Легендарная дубинка работала как никогда, она рассекала воздух лучшими из своих кругов и спиралей, она подымалась и опускалась с невиданным ранее усердием, но ей никак не удавалось зацепить этого юркого и словно бесплотного студента. В конце концов дон Чиччо без чувств упал на булыжную мостовую, сраженный тяжестью своей собственной, достойной Давида, булавы, которой ловкий соперник поразил его в самый лоб. Покорный правилам игры, дон Чиччо еще немного попрепирался, но потом, смирившись с горькой неизбежностью вассальной зависимости, заключил со студентом соглашение; позднее этот студент стал известным адвокатом по уголовным делам, и знаменитые гваппо хотя и считали, что он ошибся в выборе жизненного пути, доверяли ему свою защиту на самых громких процессах.

Дон Чиччо состарился и сдал очень быстро. Над ним даже начали смеяться, потому что ко всему прочему он был заикой, и в трамвае его теперь заставляли брать билет. Над гваппо его типа все больше брал верх гваппо стройный и элегантный, который устаревшей дубинке предпочитал револьвер, а рискованной, хотя и рассчитанной открытой атаке — интригу. Я помню впавшего в убожество дона Чиччо: он сидит на каменной скамейке в переулке Порт-Альба, куда вынужден был переехать, в руках у него четки, а мыслями он, по всей вероятности, на далеких лугах Скудилло в ту пору, когда его чудодейственная дубинка сбивала на лету бабочек; постепенно он засыпает, а вокруг него — такой же старый и такой же печальный, как он, — расстилается мой безумный, мой сказочный, мой дорогой город.

 

Дон Вито

А еще в моем родном районе Стелла был цирюльник дон Вито Скарано. Я говорю «цирюльник», имея в виду то время, когда он им еще действительно был, то есть года эдак два; а вообще-то, вы должны знать, что в моем измученном, словно бьющемся в вечной судороге городе занятие любым ремеслом не приносит ничего, кроме нищеты и страданий; тот, кто сегодня работает в газовой компании, завтра становится столяром или пекарем, — одним словом, обитатели района Стелла мечутся между разными ремеслами, как метались бы они на ложе, утыканном гвоздями, стараясь при этом использовать неповрежденные части тела для того, чтобы производить на свет многочисленных потомков, наследующих родительскую гибкость и широту интересов.

Стоит ли отмечать то, что солнце светит особенно щедро и старательно именно там, где люди имеют наибольшее основание его проклинать? Наверное, не стоит; что же касается дона Вито Скарано, то обычно он сидел на пороге своего заведения на улице Нуова Каподимонте со старенькой мандолиной в руках; время от времени лист платана падал на его неукротимые черные волосы, и он с изяществом и терпеливостью позволял ему там оставаться; а тем временем за бамбуковой занавеской по крайней мере один из его сыновей писал в бутылку с туалетной водой, а на огне, в котором пылали оборванные со стен афиши, тушились спагетти с чесноком и оливковым маслом, единственное, что поддерживало в цирюльнике надежду на то, что клиенты, не пришедшие утром, явятся все же после обеда.

Каждый год у дона Вито со скрупулезной точностью рождалось по сыну; все как один похожие на него — тот же приплюснутый нос, та же трагическая шевелюра. Родив очередного мальчика, дон Вито нашивал ему на спину изображение сердца святого и принимался за изготовление девочки, для которой было припасено очередное изображение; в ту пору, о которой я рассказываю, в доме Скарано случилось вот что: какая-то соседка застала его первенца за тем, что он жевал и глотал экземпляр популярной местной газеты, которую выписывал какой-то процветающий обитатель улицы Нуова Каподимонте. И подписчик, конечно, понял бы, что речь идет о простом недоразумении, если бы проклятая бабенка не собрала своими громогласными причитаниями у окон и на улице целую толпу. Вот тогда-то дон Вито отложил мандолину, надел рубаху, причесался, приказал жене и детям никуда не выходить, понюхал бутылку с туалетной водой, побарабанил пальцами по запыленным зеркалам, всхлипнул, засмеялся — то есть посредством всех этих разнообразных и внушающих невольный страх знаков, он дал понять, что собирается что-то предпринять. И действительно, он ушел и не вернулся, а назавтра к синьоре Скарано явился какой-то незнакомец, представился как новый владелец парикмахерской, приобретенной с соблюдением всех формальностей за пятьсот лир, выгнал оттуда ее и детей и сам там обосновался.

Добросердечные соседи давали приют семейству Скарано в течение всех пяти дней, пока дон Вито отсутствовал и безумствовал; в конце концов не кто иной, как я, обнаружил его в какой-то таверне у Пиньясекки. На деньги, оставшиеся от пятисот лир, он без удержу ел и пил и угощал всех желающих. Вот когда в доне Вито прорезался счастливый человек, который скоро должен был его снова покинуть; он был пьян, но не настолько, чтобы не поддержать серьезного разговора. Я спросил его, помнит ли он о своих детях, по крайней мере о високосных; он ответил, что нынче вечером послал им шесть свиных ножек и бутылку вина.

— Раз нужно, значит, нужно, — сказал он.

Он разделял мое мнение о том, что теперь, когда он расстался с парикмахерской, ему остается, как говорится, только сдохнуть.

— И пусть это даже случится поскорее, — сказал он и швырнул на стол последние пять лир, чтобы превратить их в вино.

Я набросал перед ним весьма похожий его портрет, заметив, что в течение двух лет он терпел крайние лишения и единственным его утешением было смотреть, как поливает дождь или сушит солнце его мандолину, да ждать, как ждут приговора суда присяжных, что однажды вечером перед ним появится-таки борода, которую нужно сбрить.

— Вы, дон Вито, — сказал я ему, — в каком-то смысле в течение долгих месяцев приносили себя в жертву своей парикмахерской, а потом за несколько дней пустили ее по ветру, не подумав, что пятьсот лир — это еще и время, за которое можно найти новое, более доходное занятие.

— А вот это, простите меня, невозможно, — ответил дон Вито.

— Ну зачем же так думать? — сказал я.

Он покачал головой, вытащил из кармана помятое изображение сердца святого и сказал, чтобы об этом я спрашивал у него.

— Два года я был парикмахером, — сказал он, — и с самого первого дня дело не заладилось. Я долго терпел. Но настает минута, когда мужчина должен действовать. Я признаю, что теперь у меня уже нет времени, чтобы искать новую работу. С нынешнего дня я нищий, вы согласны? Но в этом-то все и дело: раз так, теперь уже святому сердцу придется безотлагательно заняться мною.

Он подмигнул мне, выпил еще и согласился выйти вместе со мной; мы шли, и прекрасное наше небо простиралось над его головой, как и над всяким, кто, исполненный ярости и сил, еще не решился разбить ее о стену.

 

Документ

Утром 15 октября 1920 года «шляпа» дон Дженнаро плюнул на документ. Документ удостоверял его семейное положение, а дело происходило на Салита Санта Тереза; по небу неслись зловещие облака и дул ветер. Тощий, седой, сутулый, дон Дженнаро шел и плевал на документ, время от времени останавливаясь, чтобы пробормотать:

— Вот так, господа, именно так.

Следом за ним летели сухие листья.

«Шляпой» в Неаполе зовут неудачливых адвокатов, но дон Дженнаро был мелким чиновником из тех, что добывают разного рода свидетельства, ведут казенные дела и в худшем случае удостоверяют в суде личность человека, никогда ими ранее не виданного.

В районе Стелла, рождаешься ты или умираешь, женишься или открываешь лавку, для всего нужны документы, и за ними-то и надо было обращаться к дону Дженнаро.

— Дайте мне любого покойника, ну хоть только что спекшегося, и я вам похороню его по всем правилам, — любил говорить дон Дженнаро, и понятно, что в районе Стелла покойника ему вручали еще тепленьким.

В пятьдесят лет «шляпа» дон Дженнаро был тощим, седым, сутулым и весь словно раздувался от документов: его можно было узнать издали по шуршанию бумаг, и пахло от него окошечками присутственных мест. Он жил в подвале на улице Матердеи с женой на двадцать лет моложе его. Я имею в виду донну Кармелу Рыжуху. Они познакомились в зале адресного стола: ей нужно было свидетельство о месте проживания и непременно к завтрашнему дню.

— Позвольте, этим займусь я, — сказал дон Дженнаро.

Он проскользнул за непреодолимую для всех прочих перегородку, отделявшую публику от служащих, и быстро вернулся, показывая горделивой улыбкой, что документ при нем; в следующем месяце они поженились.

Донна Кармела подарила ему двух дочерей, Мариуччу и Ассунтину, которые были на него не похожи. Сама она была портнихой, но только тогда, когда не нежилась под солнцем улицы Матердеи: от нее, как от подушки, всегда веяло жаром тайных желаний. Донна Кармела закабалила мужа с первого же дня, уступив ему привилегию стряпать, укладывать детей, заниматься уборкой.

Летом муж с женой до поздней ночи сидели на пороге своего подвала: донна Кармела сосредоточенно внюхивалась в веточку мяты (можно было подумать, что в ее листочках содержались какие-то сведения, которые она хотела выведать) и говорила:

— Ты должен поехать в Америку и стать там синьором.

Дон Дженнаро уехал в сентябре 1912 года. Вернулся он пятнадцать месяцев спустя, оборванный и голодный. Он рассказал нам об американском прогрессе — первым делом о барах-автоматах — и еще сообщил, что свидетельство о рождении и месте проживания можно получить там так же просто, как бутерброд или блинчик — достаточно опустить монету в щель соответствующего автомата. Не все поверили, что только этим объясняется американский крах дона Дженнаро, но постепенно он снова обжился в неаполитанских конторах и стал опять заниматься хозяйством в своем подвале на Матердеи под голубым, полным острого презрения взглядом рыжей донны Кармелы.

Донна Кармела между тем цвела: белокожая и пухленькая, она воскрешала в душе каждого, кто ее видел, упоительные воспоминания о деревенских праздниках с их дерзкими ласками между прилавками, заваленными нугой, их маленькими оркестриками и телегами, полными плодов опунции, — одним словом, она наводила на мысль о простых и веселых ночных гуляньях, как наводит на эту мысль сияние ацетиленовых ламп.

Летними ночами, когда теряют сон даже люди, подобные дону Дженнаро, которых трудно себе представить снедаемыми плотской страстью, в убогой комнатке на Матердеи слышался возмущенный шепот. Затем неожиданно распахивалась дверь, и дон Дженнаро вылетал наружу. Он садился на ступеньку и шепотом ругался и роптал, уведомляя самых авторитетных святых о попрании его супружеских прав. Когда слух об этих высылках широко распространился, знакомые с верхних балконов стали над ним посмеиваться. Они уговаривали его не падать духом. «Может быть, — говорили они, — если раздобыть хорошую рекомендацию…»

Так начались и прошли десять лет, покуда не настало то самое утро 14 октября 1920 года, когда донна Кармела вдруг перестала расчесывать перед зеркалом волосы, окинула взглядом комнату и, удостоверившись, что Мариуччи и Ассунты нет, спокойно сказала мужу:

— Помнишь тот год, когда ты ездил в Америку? За месяц до твоего возвращения у меня родилась девочка. Ее зовут Луизелла.

— Это не моя! — завопил дон Дженнаро и, пошатнувшись, прислонился к стене.

— А кто говорит, что твоя? — ответствовала донна Кармела таким же тоном, каким ответила бы на простое приветствие.

— Святая мадонна! — неистовствовал дон Дженнаро. — Я этого так не оставлю. Закон есть закон… Я прибегну… Не знаю я никакой Луизеллы, и все!

Донна Кармела поднялась. Странно, но она выглядела взволнованной и благодарной. Обняв мужа, она сказала:

— Молодец! Это именно то, о чем я просила у святого Винченцо, Ты должен отказаться от Луизеллы и, пожалуйста, сделай это поскорее.

Дон Дженнаро вынужден был улечься в постель; донна Кармела прикладывала ему ко лбу мокрые салфетки и спокойно излагала факт за фактом.

Соседи ничего даже не заподозрили. Донна Кармела срочно уехала в Салерно к тетке; там же она потом отдала Луизу кормилице и снова вернулась нежиться под солнцем улицы Матердеи.

Зарегистрированная по всем правилам девочка числилась законной. Ее настоящий отец, рабочий с верфи, платил кормилице, покуда не погиб вследствие несчастного случая на работе. Для донны Кармелы настали трудные времена. Нелегко было опустошать карманы только что вернувшегося на родину дона Дженнаро, поскольку они и так были почти пустыми, а из Салерно тем временем приходили весьма решительные письма. Но святой Винченцо послал донне Кармеле супругов Айелло. Богатые бездетные мещане, они жили в небольшом загородном доме на Каподимонте, и им понадобилась на несколько месяцев приходящая портниха. Донна Кармела строчила на машинке и рассказывала синьоре Айелло запутанные истории из жизни улицы Матердеи; в окна, распахнутые в сад, влетали бабочки, наводя на счастливые мысли.

— Вы так одиноки, синьора Айелло, вы непременно должны взять в свой красивый дом какое-нибудь божье создание, — начала, вздохнув, донна Кармела.

У нее был проникновенный голос, а от лица, здорового и пухлого, и всей фигуры веяло первозданной силой внушения; донна Кармела была неотразима, как бывает неотразимо усыпанное плодами дерево или набухшая молоком грудь; она убеждала именно потому, что была такой простой и такой земной. Сама ее хитрость была незаметной и естественной, как здоровье. А может быть, синьору Айелло, бесплодную и нервную капризницу, пленили уравновешенность и спокойствие донны Кармелы? Так или иначе, супруги Айелло согласились взять Луизеллу, поверив, что это ошибка молодости одной из подруг приходящей портнихи.

— Возьмете одно божье создание, а спасете двух, — загадочно сказала донна Кармела.

Прошло пять лет, прежде чем она решилась открыть, как обстоят дела в действительности; но с любовью, которую за это время девочка внушила супругам Айелло, уже ничего поделать было нельзя, их не путала даже ответственность перед законом. Они обратились к адвокату. Тот рекомендовал единственно возможное решение: чтобы дон Дженнаро, основываясь на своем отсутствии в соответствующий период, попросил у суда непризнания его отцом. После этого супруги Айелло могли бы законно удочерить девочку. Иными словами, нужно было во всем признаться дону Дженнаро и добиться от него, во-первых, того, чтобы он не задушил жену, а во-вторых, чтобы он отказался от Луизеллы. Адвокат осведомился насчет возраста и физического состояния дона Дженнаро и, получив ответ, предложил свое посредничество. Но донна Кармела подняла руку:

— Спасибо, я сделаю это сама, — сказала она твердо.

Все трое переглянулись.

— Простите меня за вопрос, но вы сами-то любите Луизеллу? — спросила синьора Айелло.

Донна Кармела ответила:

— Именно потому, что я ее люблю, я вам ее и отдаю, госпожа моя.

Она добавила еще, что как-нибудь на днях им следует навестить ее словно бы случайно. Вышла она не торопясь; проходя через сад, на минутку остановилась, чтобы сорвать веточку мяты.

«Шляпа» дон Дженнаро медленно шел по Салита Санта Тереза и, как я уже говорил, то и дело останавливался, чтобы плюнуть на документ. Над ним неслись зловещие облака, к преследовавшим его сухим листьям присоединилось несколько бездельников. Когда скопилась достаточно большая толпа, дон Дженнаро ее заметил и, жестикулируя, начал что-то кричать. Насколько я помню, кричал он следующее:

— Бога ради, сделайте самый простой расчет. В этом районе все меня знают, так? Если даже в среднем брать в день по десять свидетельств о семейном положении, сколько я их раздобыл за пять лет? Пятнадцать тыщ, а то и больше, может, и все восемнадцать.

Маленькая толпа все сгущалась, полная готовности решить, прав ли «шляпа» в своих расчетах. На бледном лбу дона Дженнаро выступили капли холодного пота.

— Восемнадцать тысяч свидетельств о составе семьи для восемнадцати тысяч людей… Но свое собственное, вот это вот самое — когда я позаботился его испросить? Конечно, сапожник всегда без сапог! Не знаю, понятно ли я говорю. Вот: «Сивиеро Дженнаро, сын Альфредо и Марии Табаккини, свидетельство о семейном положении с оплатой пошлины за срочность». Видно, плохо я работал! И это с моими-то связями! Да я мог в любой день за эти годы истребовать этот документ!

Дон Дженнаро пошатнулся, и его поддержали. Ему не давали пасть духом и предоставляли возможность выговориться. Люди обступили его со всех сторон, затаив дыхание, и если не считать этой толпы, улица на большом протяжении своем совсем опустела, по ней, крутясь, неслись только листья да бумажки.

— Дети: Сивиеро Мария, Сивиеро Ассунта, Сивиеро Луиза, — выкликал дон Дженнаро. — И так оно и есть. Как написано, так и есть. Донна Кармела, жена моя, умеете ли вы читать? Здесь все в полном порядке. Вы подарили мне Сивиеро Луизу? И вот она здесь. Сивиеро с Сивиеро, Айелло с Айелло, вот вам мой ответ.

В этот момент, а может, чуть раньше или позже толпа раздвинулась, как занавес, и пропустила вперед донну Кармелу. Она была бледна и молчала. Волнение дона Дженнаро достигло пароксизма; увидев жену, он закричал:

— Я не был в Америке! Я всегда был здесь! И ты тоже Сивиеро. Так не стыдись своей крови! Послушай хорошенько, Кармела, что я тебе скажу: в этом свидетельстве ничего менять нельзя.

Рыдания сотрясали дона Дженнаро, и трудно было отделаться от комического впечатления, будто его трясет налетавший со всех сторон ветер. Донна Кармела взяла мужа за руку, и они пошли. Из затянувшей небо тучи посыпался дождь, и в холодном покалывающем воздухе было обещание гранатов, пучков рябины на балконах, огней святого Антония — в общем, всего, чем богата неаполитанская зима, которая должна была привести дона Дженнаро и его жену к какому-то решению. Я не знаю к какому: мне очень жаль, я охотно увидел бы, как Луиза Сивиеро поселилась и стала расцветать на улице Матердеи, но как раз в эти дни я переменил квартиру: переехал из района Стелла в Мерджеллину.

 

Ремесло ремеслу рознь

В апреле 1920 года дон Раффаэле Казерта был извозчиком. Вез он как-то парочку приезжих на Вомеро; похоже, мужчина был адвокатом из Пьяченцы, а сюда приехал в свадебное путешествие. Парочка вышла у дома на улице Аньелло Фальконе; на рассеянное «не могли бы вы полчасика подождать, потом мы поедем на пляж Кьяйя», с которым судейский, или кто там он был, обратился к извозчику, помогая в то же время жене любовным прикосновением руки спуститься на тротуар, дон Раффаэле ответил: «Конечно, ваше превосходительство, пожалуйста, ваше превосходительство», — и слез с козел. Когда двадцать минут спустя приезжий неожиданно появился, он застал дона Раффаэле за усовершенствованием показаний счетчика, чтобы не сказать самой его природы. Дон Раффаэле уселся на тротуар, поднял элементарным домкратом ось экипажа таким образом, чтобы колесо, связанное со счетчиком, не касалось земли, и терпеливым, сосредоточенным движением руки заставлял его крутиться. Одновременно он смотрел на облака и пускал замысловатые кольца дыма из замусоленного окурка сигареты; он вздрогнул, увидев, что пойман, но тут же заявил, что действовал в общих интересах. Он сказал, что, готовясь к длинному путешествию от Вомеро до Кьяйи, решил проверить, нет ли в экипаже неполадок, которые могут помешать им в пути. Заключил он примирительным «какой прекрасный день, господин граф!», что привело в окончательную ярость приезжего, чье решение сообщить в Пьяченце, или откуда он там прибыл, о том, как разоблачил он и наказал жулика с юга, стало теперь бесповоротным. Подошел полицейский, который с сожалением констатировал, что дон Раффаэле уже не в первый раз пытается «помочь» счетчику; и несмотря на то, что в дискуссию ввязались обитатели улицы Аньелло Фальконе, которые, чувствуя поддержку сострадательного весеннего солнца, дружно взывали к милосердию, дон Раффаэле в тот же самый вечер перестал быть извозчиком.

Разумеется, лошадь и экипаж были не его; он вернул и то и другое нанимателю, поцеловал лошадь за ухом, последний раз вдохнул острый запах конюшни, стоявший во дворе, и медленно отправился домой в Порт-Альбу. Жены он дома не застал и воспользовался этим, чтобы поразмыслить.

Дон Раффаэле был трудолюбив: потеряв одну работу, он сразу же придумывал себе другую. Он извлек из ларя рулон рисовальной бумаги и тюбики с красками, выстругал ножом из куска дерева несколько длинных палочек, вытащил из кармана половину гривы той самой лошади, которую незадолго до этого поцеловал за ухом (может быть, целуя, он мысленно благодарил ее за подаренную ему многообещающую идею), и, сделав кисточки, начал рисовать картинку ex voto.

Нефы всех неаполитанских церквей увешаны этими наивными изображениями, на которых представлены разного рода несчастья, чудесным образом приостановленные вмешательством святого. Там можно видеть каменщика, который валится с высочайших лесов, или механика, которого затягивает зубчатая передача, или детей, падающих в кипящую воду, а сидящие на облаке в уголке картины святой Януарий или святой Винченцо дают понять знатокам этой живописи, что трагического завершения события, однако же, не произошло. Дон Раффаэле принялся уже за вторую картинку, сюжетом которой был укус бешеной собаки, когда вернулась донна Ассунта и сказала:

— Раффаэле, я уже знаю: ты снова безработный.

Он приостановил процесс творчества, чтобы посмотреть на нее, как смотрел всегда — снизу вверх, с восторженным благоговением, глаза у него были точно такие, какие рисуют на картинках по обету, где неумелый голубой мазок выражает восторг и благодарность удостоенного чуда.

Ассунта Кутоло была слишком красива для кого бы то ни было, и казалось просто невероятным, что она вышла замуж за такого безнадежного неудачника, как дон Раффаэле, с которым познакомилась в ту пору, когда тот был продавцом воды в разнос; он проходил по переулкам Монтекальварио босой, осыпанный росою и издавал мелодический призыв, в котором было все: и кубики льда в деревянной, роняющей капли бадейке, и запотевший глиняный кувшин, и тугие лимоны, и августовское солнце, от которого туманились глаза женщин, как туманились от него стаканы.

На доне Раффаэле была тогда белая матросская фуфайка и рваные штаны, закатанные до колен, за ухом торчала сигарета; он протянул Ассунте полный стакан так, как протягивают почтовый перевод — с почтительной торжественностью, которая ее рассмешила; в общем, они поженились три месяца спустя, когда дона Раффаэле взяли ночным сторожем на шляпную фабрику.

Там супруги Казерта и проводили свой медовый месяц до тех пор, пока однажды утром не были застигнуты спящими, как сурки, на импровизированном ложе из лучшего фетра и, разумеется, уволены. Впрочем в Порт-Альбе у них был семейный кров; именно там расцвела очаровательная синьора Казерта, которая внезапно, в одну минуту, позабыла и о роняющей капли деревянной бадейке, и о кислой капле лимонного сока в запотевшем стакане, и о голых волосатых ногах, осыпанных росой, то есть обо всем том, что в один прекрасный день столь же неожиданно вдруг зажгло ей кровь. Донна Ассунта проводила теперь свои дни на балконе, держа на коленях кошку; вечерами очаг в их доме был холоден, но зато все новые и новые ожерелья из искусственного жемчуга, все новые и новые ленты и гребенки с фальшивыми бриллиантами сверкали на прекрасной, неприветливой и молчаливой жене дона Раффаэле, которая смотрела на него, как на гостя, и говорила:

— Своди меня в пиццерию.

В маленьком зале лучшей пиццерии Порт-Альбы в свете электрических ламп сверкали обнаженные плечи донны Ассунты; глаза незнакомцев за соседними столиками говорили о том, что донна Ассунта была хороша; они бегали по ней, эти глаза, не обращая никакого внимания на расстроенного дона Раффаэле, который выглядел как приложение к жене, как вещь, которая в данную минуту значила не больше, чем сумочка, лежащая рядом с нею на стуле. Когда, покидая пиццерию, они проходили мимо горящей печи, то, глядя на жену, всю в бликах огня, и вдыхая запах свежеиспеченного теста, дон Раффаэле желал ее со слезами на глазах, бессознательно отождествляя с ней и свою мать, и свое первое причастие.

Поэтому не было на свете такого ремесла, за которое он не взялся бы ради нее: я говорю о годах, когда он то дрессировал собак и птиц, то за семь уроков учил игре на гитаре, то был точильщиком, то продавцом рыбы, то полицейским агентом, а то вдруг брался чинить часы и замки или даже одевать и фотографировать покойников.

В извозчиках дону Раффаэле не повезло, но зато в изготовлении и распространении картинок ex voto он превзошел самого себя. Он исходил из того, что признательность людей, обязанных своим здоровьем, а то и жизнью какому-то святому, надо как-то активизировать. Как известно, за ходом болезни человека следят обычно, не подавая вида, лишь владельцы похоронных контор; так вот, дон Раффаэле исхитрился стать таким же информированным и таким же незаметным, как они. Когда владелец похоронной конторы, разочарованный, выходил из дома тяжело больного, который вдруг пошел на поправку, туда тут же входил, улыбаясь дерзко и в то же время загадочно, дон Раффаэле. Совершенно очевидно, что между владельцами похоронных контор и изготовителями картинок ex voto существует мистическая связь, ибо клиент, потерянный для одного, начинает представлять огромный интерес для другого.

Смешавшись с толпой родственников, обессиленных бессонными ночами, дон Раффаэле потрясал подходящей картинкой и призывал их не быть неблагодарными.

— Да, но откуда мы знаем, кто именно это был — святой Януарий или святой Паскуале? — возражали иногда родственники, но дону Раффаэле достаточно было с суровой сдержанностью сообщить, что, проходя случайно мимо и стряхивая пыль именно с этой, а не с другой картинки, он вдруг почувствовал необъяснимое желание войти. Тут женщины, заплакав, обнимали друг друга, и вопрос о покупке был решен.

Впрочем, дон Раффаэле ухитрялся пристроить свои ex voto даже в домах, не знавших болезней и несчастий. Однажды в переулке Порта Нолана какая-то женщина, не скрывая своих колебаний, сказала ему:

— Мой муж и в самом деле занимается пиротехникой, как нарисовано на вашей картинке, но никогда еще у него в руке не взрывалась ракета!

Однако дон Раффаэле все равно уговорил ее взять картинку: он высказал предположение, что чудотворцу легче предотвратить возможность несчастья, нежели его крайние последствия, иными словами, он внушил ей, что приобретение картинки в каком-то смысле обяжет святого Януария.

Прошу вас, будьте снисходительны к моему нищему дельцу; он не меньше вас почитал неаполитанских святых, а в них, между прочим, еще так много осталось от их изначальной человечности, что и они, наверное, его тоже прощали.

Но вот и в дом самого дона Раффаэле пришла беда; если не ошибаюсь, он убедился в этом в одну февральскую ночь, когда его разбудил шум ветра и проливного дождя.

А может быть, он открыл глаза просто потому, что внезапно почувствовал, что на широкой супружеской кровати с медными спинками нет больше донны Ассунты. Выглянув на площадку, он заметил растаявшую на лестнице тень; дон Раффаэле взял жену за руку и привел домой.

Будильник на комоде показывал три часа ночи.

Не скрою от вас, что до самого утра дон Раффаэле сидел на постели и безудержно плакал. Донна Ассунта не говорила ничего — ни да, ни нет; она спокойно ждала, чувствуя себя защищенной своей подавляющей красотой.

Наконец дон Раффаэле встал и оделся; затем стал укладывать в чемодан платья жены и ее фальшивые драгоценности; делая это, он все время говорил, глухо, словно со дна глубокого колодца.

— Это единственное ремесло, к которому я не чувствую призвания, — вот что, между прочим, сказал он.

А потом он устроил целое представление; он раскланивался перед донной Ассунтой, делал церемонные жесты, танцующими шажками перебегал от шкафа к чемодану, размахивая яркими блузками жены. И все время говорил:

— Кто был точильщиком и продавцом рыбы? Кто одевал мертвых и раздевал живых? Но ремесло ремеслу рознь, сударыня!

Взвалив чемодан на плечо, он пошел за такси; когда донна Ассунта разместилась в машине с выражением царственного гнева на лице, он сказал шоферу: «Синьора скажет куда», — и вернулся домой, не переставая бормотать свои саркастические любезности.

Дома страдание заставило его взяться за кисть. Вот к этому я все время и вел свой рассказ — к картинке, которую нарисовал дон Раффаэле, когда почувствовал себя овдовевшим и осиротевшим, и стены комнаты начали таять и исчезать, оставляя его одного в центре мира с кистью в руке. О ней долгие годы рассказывали от Порт-Альбы до Каподимонте, об этой невероятной картинке, на которой был изображен святой Винченцо в тот момент, когда под проливным февральским дождем он отклонял от головы дона Раффаэле пару роскошных рогов. Поглупевший от своего несчастья, дон Раффаэле, плача, преклонил перед священником колени.

— Это такое же чудо, как и всякое другое, почему, падре, я не могу публично воздать ему должное?

В конце концов он повесил картинку у себя в комнате и зажигал перед нею лампаду. Старея, он глупел все больше и больше. Помню, я часто его видел поздними вечерами в пиццерии Порт-Альбы. Он сидел за столиком рядом с очагом, и от жара и блеска углей, от волнующего запаха теста на него порывами, как дым из кадила, налетали воспоминания молодости.

 

Рагу

Сколько уже веков неизменно, как мессу у алтаря, наблюдаем мы каждое воскресенье на столах неаполитанцев знаменитое рагу? Уже с самого раннего утра сладостный дух начинает истекать из глиняных сотейников, в которых золотится лук и испускает благородный аромат веточка базилика, сорванная тут же, на окошке; и тем лучше, если на душистых листьях еще блестела роса — неаполитанские небеса знают множество способов воздействовать на судьбу рагу, потому что рагу не готовят, а творят, рагу — это не соус, а рассказ, роман, поэма о соусе. С того момента, как сотейник поставлен на огонь, и большой кусок топленого свиного сала, чуть-чуть помедлив, начинает скользить и распускаться, и до той минуты, когда рагу действительно готово, что только не случится или случится на пользу или в ущерб этому требующему стольких попечений блюду, которое того, кто его готовит, обязывает быть на высоте в той же степени, в какой художника обязывает его полотно. Ни на одной из стадий приготовления рагу не должно быть предоставлено самому себе; как прерванная и вновь зазвучавшая музыка перестает быть музыкой, так и рагу, от которого хоть на минуту отвлеклись, перестает быть рагу, и более того, теряет всякую возможность стать им снова; а тот, кто делает вид, что даже не думает о рагу, над которым хлопочет, — это просто виртуоз своего дела, и ему нравится показывать, как уверен он в своем умении: он притворяется, уверяю вас, притворяется!

Помню дона Эрнесто Акампору, торговца дона Эрнесто Акампору, прославившегося в районе Меркато, а может быть, и во всем Неаполе своими восхитительными рагу. Тот не знает, что такое настоящее, приготовленное мастером рагу, кто не сиживал по воскресеньям за столом дона Эрнесто. Но два слова о нем самом. У дона Эрнесто не было возраста и не было рубахи: во всяком случае, поверх широченных матросских штанов он носил только вязаную фуфайку, а под ней ладанку Козьмы и Демьяна, которая содержала какие-то реликвии этих святых, а кроме того, служила ему для того, чтобы складывать туда окурки сигарет; когда я говорю: «Он был торговцем», я имею в виду, что у дона Эрнесто была тележка, приспособленная для торговли любым товаром, любой провизией в зависимости от его неисчерпаемого вдохновения и ниспосланного богом времени года: сегодня это были арбузы и оливки, семечки и плоды опунции, завтра — иголки, нитки, катушки или дешевые зеркальца и кошельки, а то и ошпаренные свиные ножки, или леденцы, или жареные каштаны; порой, за неимением лучшего, он использовал свою тележку (снабдив ее на этот случай соответствующими материалами и инструментами) для того, чтобы точить ножи и починять стулья и зонтики. Эта чудовищная активность приносила дону Эрнесто некоторый достаток, но, вынуждая его останавливаться у каждой двери, у каждого подвала в самых отдаленных районах города, подвергала его любовным искушениям, следствием которых становились возникавшие на этой почве долги и обязанности. Дон Эрнесто и слышать не хотел о том, чтобы жениться. Однако семерых детей он таким путем завел. Каждому он давал свое имя (единственным исключением был Паскуалино, который, к сожалению, по целому ряду неоспоримых улик был обязан своим происхождением одному неаполитанцу, эмигрировавшему в Америку), а как только они начинали ходить, забирал их к себе в дом, где их воспитывала старуха Акампора, никого особо не выделяя. Она была так стара, что ежегодно ассистировала в соборе при чуде разжижения крови святого Януария в качестве его родственницы. Что, между прочим, давало ей право ругать святого: «Уродская морда, желтая ты морда, — могла она сказать ему и говорила, — ну что, сотворишь ты наконец свое чудо?» С внуками она вела себя столь же решительно и столь же сердечно: «Солнышко мое, убийца ты мой», — кричала она, пытаясь их догнать, и если ей это удавалось, обцеловывала их с ног до головы, а то даже и кусала. Это были два мальчика и пять девочек, уже довольно большие в ту пору, когда я познакомился с доном Эрнесто. К этому времени он уже, по-видимому, угомонился: вот уже два года как он возвращался домой без последующего привода туда очередных детей. Небритый, седой, он, не разгибаясь, трудился с утра до вечера, но воскресенье было его днем — днем отдыха, днем семьи, днем рагу.

Вот он в семь утра у мясника, дон Эрнесто Акампора; он выбирает свой кусок мяса. Он знает все про нужный ему кусок и определяет его сразу прицельным взглядом — так, словно присматривал его еще с той поры, когда он только начал нарастать на теле животного. Мясо для рагу не должно быть ни постным, ни жирным; лучше, чтобы оно перестало быть живым не менее двух суток назад; нужно удостовериться, что кусок был отрублен как следует, то есть вдоль, а не поперек волокон и нервов. Но вот наконец дон Эрнесто получает свой безукоризненный кусок, выгоняет всех из кухни и приступает к приготовлению рагу. Не исключаю, что исподтишка он осеняет себя крестом: «Благослови, господи, мое рагу». Что же, работа, достойная всякого: ее обожал Фердинанд Бурбонский, и руки дона Эрнесто сейчас — это руки короля. Он регулирует огонь и не теряет из виду ничего из происходящего: он чувствует, как мясо дает сок, как испаряется из него вода, чувствует и ту воду, которая разбавляет жир, не давая мясу пережариться, чувствует появление золотистой корочки, точно знает, когда нужно перевернуть кусок деревянной ложкой и с осторожностью человека, вторгающегося в живую и чувствительную материю, полить этот кусок первым тонким слоем томатной пасты. У дона Эрнесто серьезные и сосредоточенные движения официанта: он не стряпает, а священнодействует. Утекая в окно, запах рагу дона Эрнесто смешивается с запахами других бесчисленных рагу — и настоящих, и никуда не годных; он либо сливается с ними, либо перебивает их все. В этом случае даже у ангелов подрагивают ноздри: доносящийся до них запах великолепного рагу пришелся им по вкусу. Теперь, когда через строго выверенные промежутки времени в рагу введена томатная паста, самое пространное слово осталось за огнем и ложкой. Рагу не кипит, оно размышляет, нужно только помешивать ложкой, проникая в глубь самых потаенных его мыслей, и следить за тем, чтобы огонь был маленьким, совсем маленьким. Ничто так не способствует размышлению, как приготовление рагу по всем правилам, и раз уж зашла об этом речь, то о чем может размышлять такой человек, как дон Эрнесто — человек без возраста и рубахи?

Воскресная скатерть белеет между хлебом и вином, звенят ножи и вилки, во главе стола сидит старая Акампора с глазами неподвижными и словно бы запыленными, как это бывает у статуй; сотрапезники испытывают мгновенный прилив нежности, который всегда вызывает появление на столе дымящейся супницы: рагу, красное ароматное рагу, которое пульсирует в макаронах, как кровь в артериях; может быть, в этом все и ничего больше не надо? Воскресенье следует за воскресеньем, они набегают друг на друга, оттесняют друг друга; и пока дон Эрнесто, подобно всем остальным, помешивает рагу в своем сотейнике, проходят годы и годы. Чтобы не давать мачехи своим детям, этот человек лишил их семи матерей. Они росли у него как трава; святой Януарий, продемонстрировав полное равнодушие к предполагаемым узам родства со старой Акампорой, не воспрепятствовал тому, чтобы Мариучча и Тереза умерли от чахотки, чтобы Гаэтано связался с уголовниками и заработал десять лет тюрьмы, чтобы Ассунта сбежала в Геную с каким-то матросом и спустя некоторое время встретила там в сомнительном доме Луизеллу, которую увлек за собой какой-то обольстительный тенор несколькими месяцами раньше. Дома остались только Анна, которая была не вполне нормальна, и Паскуалино. У Паскуалино был шрам посреди лба и бегающий взгляд. Вернувшись с военной службы, он сделал вид, что не заметил распахнутых ему объятий дона Эрнесто, и сказал:

— Так как ты мой отец, но почему-то находишься сейчас в Америке под именем Скарано, мог бы я по крайней мере узнать, кто моя мать?

Дон Эрнесто, растерявшись, ответил, что не помнит. Паскуалино дал ему пощечину, и это было дважды несправедливо: и потому, что, говоря это, отец вовсе не лгал, и потому, что по-своему он его любил — так же, как по-своему произвел на свет. Юноша ушел, и его больше никогда не видели в районе Меркато; но, будь он живой или мертвый, мы так и не знаем, перестала ли гореть щека у дона Эрнесто. Пустые места вокруг белой скатерти воскресного стола заполняются тем временем чужими людьми; старая Акампора, сидящая на почетном месте, кажется изваянной из туфа — такая она стала старая; дурочка Анна хихикает, не сводя глаз с супницы — там рагу.

Может быть, об этом и думал каждое воскресенье в последнее время дон Эрнесто, готовя свое знаменитое рагу. Речь идет, повторяю, о долгой и трудной работе, и пока она совершается, человек предается своим мыслям. Деревянная ложка помешивает содержимое сотейника, в котором с несравненным соком смешиваются страдание и время, но рагу от этого не становится хуже — пройдет время, и вы это поймете.

 

Кто хоть раз на него взглянул

Не стану отрицать: в моем городе широко распространен сглаз.

В Неаполе ничего не случается без причины: если кто-то в три часа ночи запоет в переулке, то это потому, что он страдает от бессонницы или от любви; если некто в уличной толпе подойдет к вам вплотную с мечтательно-сосредоточенным видом, то это всего-навсего значит, что ему понравилась ваша авторучка; если ему удастся стащить у вас (такое случается) только колпачок, он его вам вернет, сделав вид, что нашел его на тротуаре — во-первых, он все равно не знает, куда его девать, а во-вторых, какой смысл причинять ущерб вам, если сам он из этого не извлечет никакой выгоды; если какой-то сопляк оборванец решит вдруг развлечься, зажимая ладонью щедрую струю из общественной колонки, так что вода брызжет на стены вокруг, то это потому, что мимо идут трое прохожих в новом платье; если петухи, которых соответствующие муниципальные указы запрещают держать в городских домах, вдруг начинают орать за каждой ставней, то это потому, что сейчас взойдет солнце, солнце обрушится на сушу и на море Неаполя, который построен там, где построен — то есть как можно ближе к лаве, землетрясениям, эпидемиям — для того, чтобы святой Януарий имел возможность спасать его от всех этих напастей, зарабатывая себе вечную славу и почет у всех алтарей. Ну а если святой Януарий не поспеет? К примеру, каменщик упадет с лесов и рука святого не задержит его в нескольких метрах от земли? Или трамвай сойдет с рельс и задавит дона Джованни Чезарино, который только что выставил накрытый столик на порог своего подвала и, полагая, что никогда не чувствовал себя так хорошо, уже предвкушал удовольствие от полкило спагетти? Во всех этих случаях, без сомнения, действует некая таинственная дьявольская сила, которая выказывает себя в Неаполе более явно, чем где-либо; она имеет тут своих невольных, но усердных служителей, своих неутомимых исполнителей; одним из них и был в мое время в районе Аввоката служащий газовой компании дон Никола Ангарелла.

Предыстория служащего газовой компании такова, какова она есть; именно она обнаружила его способности и их оформила: так, в основе становления любого философа всегда лежит то, что преподали ему еще в школе; следовательно, и я не могу обойти в своем рассказе того факта, что мать Ангареллы умерла во время последнего и, к сожалению, успешного усилия, предпринятого ею для того, чтобы произвести его на свет. У хирурга, который собирался делать ей кесарево сечение, выскользнул из рук скальпель, оцарапав ему самому лодыжку; несмотря на то что лезвие было стерильным, развилась гангрена, а так как профессор был весьма уважаемым, то в последовавший за этим траур облекся весь факультет. Отец Ангареллы, узнав о случившемся, побежал к клинике Пеллегрини и, в свою очередь, сделался ее пациентом, так как у самой больницы был сбит автомобилем. Он навсегда остался хромым и, бросив ремесло почтальона, сделался чистильщиком сапог на площади Сальватора Розы. Но это еще не все. Склоняясь над своей скамеечкой, старый Ангарелла чувствовал, как годы все больше сгибают его спину, видел, как в сверкающие носки башмаков, выходящих из-под его щеток, с удовольствием глядятся солнце и трамваи; вроде бы ничего угрожающего не было вокруг, из сквериков, окружающих площадь, доносился только мирный шелест листвы, и все-таки старый Ангарелла испытывал какое-то смутное недоверие к своему сыну. И его подозрения подтвердились однажды утром, когда мальчик прибежал на площадь сказать отцу, чтобы он немедленно шел домой, так как у них прорвало водопроводную трубу; и в тот же момент над площадью внезапно раскрылся огромный зонт пыльного облака, яростный ветер подхватил скамеечку старого чистильщика, перевернул ее и, как камнем, пущенным из пращи, залепил ею прямо в лицо старику. Большой ущерб был нанесен домам и памятникам, деревья повыдергивало с корнем, и один только сиротка остался стоять там, где стоял, живой и невредимый, не переставая твердить, что дома прорвало трубу. Донна Кармела, тетка, которая взяла его к себе, на некоторое время забыла об осторожности, но когда увидела, что трое ее детей в один день заболели скарлатиной, добилась, чтобы племянника забрали в приют. Там зловещая сила, обитающая в ребенке, как будто несколько поутихла, может быть, потому, что, воздействуя на целый коллектив, вынуждена была дробиться; но часто, когда эти одинаково одетые дети, чьим глазам одиночество придавало один и тот же цвет стоячей воды, совершали свою воскресную прогулку по улице Караччоло или на Каподимонте, их длинная унылая цепочка вдруг дергалась и рвалась: то, оступившись, падал идущий впереди, и вслед за ним совершенно необъяснимо, словно кегли, валились на спину все остальные; только Николино Ангарелла оставался на ногах, изумленно уставившись на сопровождавшего их священника, который, не в силах побороть какой-то инстинктивный ужас, а также выпутаться из сутаны, всегда поднимался с земли последним.

Но это дело прошлое, и это все еще цветочки; когда я узнал дона Николу Ангареллу, он был уже совсем взрослым и знаменитым, ибо имел окончательную и бесповоротную репутацию человека с дурным глазом. Он считался служащим газовой компании, потому что она регулярно платила ему жалованье и выдавала форменную одежду, однако его услуги считались нежелательными по той простой причине, что он не мог отделить их от своей персоны. В первые годы, когда директором компании был немец, дона Николу пробовали использовать на разных участках, но при этом упал в топку кочегар Д., взорвался вместе с цистерной Г., лопнул трубопровод в районе Ареначча, и сам директор едва не оказался задушенным салфеткой, край которой каким-то непостижимым образом засосало в вентилятор как раз тогда, когда его скромный служащий проходил мимо «Джардино д'Италия», где он обедал, и, проходя, отвесил ему поклон; будучи использован при проверке газовых установок в квартирах, дон Никола сделал компанию непопулярной, нанеся ей таким образом значительный ущерб. И заметьте — внешне в нем не было ничего неприятного: миндалевидные черные глаза, немного, правда, мутные, словно припорошенные пылью, как это бывает с чернильными кляксами, присыпанными песком; сам худой, безбородый, с мягким лицом; симптоматичным в нем можно было считать разве что выпиравшую, как у птицы, грудную кость и коротковатые руки. И тем не менее стоило ему появиться в доме, как коты выгибали спину дугой, собаки начинали истерически выть, а дети — плакать, порываясь выпрыгнуть из окна, а то и броситься в кипящую воду; картины вываливались из рам, люстры падали с потолка; а стоило дону Николе сказать продавцу серебра с Сан-Биаджо-ди-Либраи: «Что-то мне не нравится сегодняшняя газета», как разразилась война 1915 года. Директор газовой компании, тот самый немец, успел вовремя вскочить в дипломатический поезд, а на его место пришел инженер-неаполитанец, который серьезно занялся случаем Ангареллы. Уволить этого человека, не имевшего ни одного взыскания, он не мог, а кроме того, инженер был не робкого десятка. Воспользовавшись легким недомоганием Ангареллы, он дал ему полгода на поправку, а затем Ангарелле сказали — правда, не без вежливых околичностей, — что он может оставаться дома, сколько захочет, он все равно будет получать и жалованье, и форменную одежду. Компания сдержала слово; дважды дон Никола пытался робко протестовать, и дважды ему отвечали, что он напрасно беспокоится.

— От вас, дорогой Ангарелла, — сказал лично ему директор, — требуется только одно: чтобы вы нас любили.

— Но как же… — начал было дон Никола, но тут же все понял, ибо вышел с поникшей головой и больше уже не показывался.

На площадь, куда выходил его балкончик, любо-дорого было взглянуть: по четырем улицам, которые в нее впадали, стекался свет с холмов и моря и, разлившись по ней, надолго там задерживался; но дон Никола всегда смотрел на одно и то же место подле сквера, где ему по-прежнему виделась в облаке пыли скамеечка, убившая старого чистильщика; он различал даже следы крови на металлической пластинке, куда ставят ногу, и думал: «Это было как пинок самого бога». Потому что теперь-то дон Никола все понимал. Было уже невозможно не замечать его особого положения человека с дурным глазом. Отношение к нему газовой компании (учреждения, которое он ставил на одну доску с правительством, если не выше) открыло ему глаза, и когда в дни событий при Капоретто разносчик газет отказался продать ему экземпляр «Рома», дон Никола с горечью заметил:

— Да ради бога, не надо. Как вы понимаете, мне тоже не хочется увидеть австрийцев на улицах Неаполя.

А дома он взял зеркало и несколько часов с искренней ненавистью себя разглядывал. «Может быть, это все равно что наложить на себя руки», — думал он, но ничего не происходило. И вдруг ему показалось, что кто-то дотронулся до ручки входной двери; он бросился открывать, встрепанный, с лицом, залитым слезами, у него перехватывало дух от мысли, вернее от смутной надежды, что это явился к нему его дьявол, тот, у кого он находился в услужении с тех самых пор, когда был еще не более чем обещанием формы и жизни в лоне своей матери. «Я хочу, чтобы меня любили, а не боялись… Я устал, я старею… отпустите меня, ваша светлость», — скажет он ему, падая на колени; или же обовьется вокруг него, как обвивается вокруг своего спасителя утопающий, и они вместе рухнут в лестничный пролет. Но на площадке не было никого, кроме черепахи, которая обычно здесь и сидела, застыв посреди вихря пронизанных солнцем пылинок; голосок девочки, игравшей за стеной в мяч и выводившей в такт песенку: «Поплывем на пароходе посмотреть, жива ли тетя; коль жива, ее не тронем, коли нет, то похороним», — вдруг прервался от странного звука, как будто обломился сучок.

Думаю, только Неаполь мог породить такого человека с дурным взглядом, каким был Никола Ангарелла, который сам верил в свою проклятую власть и не меньше своих вероятных жертв боялся и заклинал сам себя. Он чувствовал себя заряженным ружьем, с которым ради общего блага следовало обращаться с большой осторожностью. Так, например, он старался как можно реже выходить на улицу в дни больших праздников, связанных с перемещением огромных толп возбужденных людей, а во время таких, как Пьедигротта или паломничество в Монтеверджине, он вообще оставался в постели целый день, читая «Слепую из Сорренто» или «Двух сироток», заставляя себя не думать ни о ком, кроме персонажей книги, которые были уже бессмертны или уж во всяком случае ограждены от любой напасти, не входившей в сюжет; на другой день он с облегчением узнавал, что инциденты, неизбежные во время Пьедигротты, были малочисленны и все обошлось без жертв.

Дон Никола прощал внезапную бледность на лице знакомых, которые сталкивались с ним на людных центральных улицах; он насквозь видел и тех, кто изображал радость, а сам тревожно шарил по карманам в поисках амулета, и тех, кто, не стесняясь, делал не поддающийся описанию грубый жест заклинания от сглаза; он не только не сердился, но старательно повторял все, что делали и те, и другие, в наивной надежде сделать принятые меры еще более эффективными. Врожденная доброта побудила его завести специальную тетрадочку, где он вел учет всех умерших или пострадавших от несчастного случая, которых молва приписывала ему: в честь первых он заказывал время от времени заупокойные мессы, вторым посылал анонимные письма, вкладывая в них небольшие денежные суммы. Правда, дон Никола не соглашался, когда его обвиняли в том, что именно он после войны устроил памятную эпидемию испанки, которая унесла десятую часть неаполитанцев и которую в каждом районе приписывали своему собственному мастеру сглаза. Может быть, он решил это отрицать просто потому, что столько умерших не поместилось бы в его тетрадочке; и тем не менее, слыша о людях с дурным глазом из районов Стелла, Пендино, Порто, Кьяйя, Святого Иосифа, на которых тоже возлагалась вина за испанку, он испытывал какое-то странное чувство соперничества. Говоря коротко, ему, наверное, хотелось вот чего: померяться с ними силой, противопоставить влияние влиянию, победить или потерпеть поражение, но хотя бы частично освободить от сглаза свой любимый Неаполь — камни Неаполя и его людей. Но именно тогда, когда дон Никола начал разрабатывать сложнейший план действий, ему исполнилось пятьдесят, он влюбился и умер.

Есть в церкви дель Кармине чудотворное изображение Мадонны, в честь которой ежегодно устраивается праздник: религиозные церемонии, гирлянды лампочек в переулках, концерты струнных инструментов на специально сколоченных разукрашенных помостах, и поголовное праздничное отравление треской под соусом. Поздно вечером устраивается «поджог» колокольни, то есть взрыв вертящихся колес, которыми оплетают по этому случаю священную башню. Перед искушением этого зрелища, которое привлекает на площадь бесчисленную взволнованную толпу, дон Никола никогда не мог устоять. Все произошло мгновенно — будто чья-то рука опустилась ему на плечо. С балкона, заполненного смеющимися людьми, свесилась женщина лет тридцати, рыжеволосая, плотная, белокожая. Звали ее Эльвира Куоколо, я знаю это, потому что на следующий день о ней писали газеты. Дону Николе показалось, что она на него посмотрела. Возбуждающий запах ацетилена, воздух, насыщенный испарениями моря, — все побуждало к безумствам. Вспыхнула колокольня. Отражения разноцветных огней, пробегавшие по пышному телу прекрасной Эльвиры, то одевали его в шелковую власяницу, то осеняли пышными опахалами, то накидывали на него шаль с бахромой. Согнутая в локте обнаженная рука, крутизна пышной груди — все принимало в этом мелькающем свете особую подчеркнутость. «Мадонна дель Кармине, какая женщина!» — подумал охваченный любовным порывом дон Никола, и в ту же минуту с пылающей колокольни со свистом сорвался огромный кусок фейерверочного колеса и вопреки всем правилам пиротехники упал на балкон прекрасной Эльвиры, которая тут же вспыхнула, вся осыпанная фосфором. Попытки унять огонь не увенчались успехом. Что ж, судьба. Дон Никола лишился чувств. Его узнали.

— Не трогайте его, — закричал кто-то, и вокруг него сразу же образовалось огромное пустое пространство; он открыл глаза в тот момент, когда последний вертящийся круг потухал на колокольне, и оголившиеся колеса остановились, сделавшись похожими на орудия пыток.

Сразу же после этого дон Никола заболел телом и духом. Он любил теперь выглянуть из окна на площадь и вызывающе крикнуть:

— А ну-ка, аплодируйте мне, а то как начну думать про всех вас, про каждого в отдельности!

Но пришел и для него час расстаться с жизнью. Католический священник, правда турок по национальности, бывший в Неаполе проездом, согласился дать ему отпущение грехов. Дон Никола поведал ему все, что знал о самом себе, поблагодарил газовую компанию, заявил, что не таит зла против жителей своего района, а в заключение сказал:

— Если кому приснится, будто я сообщаю ему номера выигрышей в лотерею, скажите ему, что в его же интересах лучше не играть.

Вот так вот жил, любил и умер самый хороший и самый плохой из неаполитанцев с дурным глазом, которых мне довелось знать; и когда я пытаюсь понять, почему все напасти в Неаполе так прилипчивы, и в то же время так отходчивы, я вспоминаю дона Николу и вздыхаю.