ГЛАВА I. В которой больше пива, чем дельных доводов

Была бурная ветреная ночь в начале ноября 1812 года. По большой дороге около местечка Грасфорд, на юге графства Девон, проходили трое мужчин. На небе было почти полнолуние, но луну то и дело закрывали проносившиеся сплошными вереницами густые темные облака, так что окрестный ландшафт освещался лишь урывками, ненадолго, с большими промежутками, по большей же части он оставался погруженным в темноту. Резкий, насквозь пронизывающий ветер гнул и качал во все стороны безлистые ветви деревьев, которыми дорога была обсажена по обеим сторонам.

Три вышеупомянутых человека, по-видимому, уделили чересчур много внимания пиву, которое подавалось в трактирчике под вывеской «Кот и Скрипка», находившемся в полумиле от Грасфорда. Из этого трактира они только что вышли. Двое из них, впрочем, были сравнительно трезвы и помогали идти третьему, который насилу передвигал ноги, поддерживаемый товарищами под руки. Вследствие его тяжести, а также может быть и собственного подпития, они шли не прямо, а зигзагами, мотаясь по дороге то вправо, то влево. Так дошли они до моста через одну из тех быстрых речек, которых так много в Девонском графстве. Войдя на мост, они, как бы по безмолвному уговору, положили бесчувственное тело товарища возле мостовых серил и в течение некоторого времени молча переводили дух. Один из них сам тоже довольно грузно облокотился на перила. Это был высокий стройный мужчина лет сорока в черном сюртуке и в слишком узких для него брюках, первоначальный цвет которых мы бы затруднились определить. На голове у него была шляпа пасторского образца, также очень поношенная. Вообще костюм на нем был весь потертый, но несомненно видавший лучшие дни. Вся наружность этого человека громко говорила о том, что он раньше занимал совершенно другое положение в обществе. Так оно и было в действительности. За несколько лет перед этим он заведовал одним средним учебным заведением и получал хорошее жалованье, но привычка пить довела его до падения и разорения, и теперь он был просто учителем в начальной народной школе в Грасфорде, получая грошовую плату, по два пенса в неделю с ученика. Злополучная страсть к вину у него не проходила, и как только он получал свое недельное жалованье, так сейчас же и пропивал его в трактире или в пивной. Второй товарищ был совсем в другом роде — приземистый, коренастый, широкоплечий. На нем были короткие штаны, гетры, ботинки на шнуровке и толстая бумазейная куртка охотничьего покроя. По профессии он был разносчик.

— Как странно, — сказал разносчик, первый нарушая молчание и указывая на бесчувственное тело пьяного человека, лежавшее у его ног, — ведь вот пиво свалило его с ног, а между тем говорят, что оно кидается в голову. Если в голову, то при чем же тут ноги?

— Вы не хотите сообразить, а между тем это ясно, — отвечал народный учитель, который был несравненно пьянее своего собеседника, — ведь голова, когда в нее кидаются хмельные пары, становится тяжелее, а ноги, следовательно, легче центр тяжести перемещается, и человек не может удержаться в вертикальном положении, а принимает горизонтальное, то есть попросту падает. Вам понятно такое объяснение?

— Пиво, которое мы пили, было, действительно, очень тяжелое, — отвечал коробейник, — и в этом я с вами согласен, но ведь пиво вливается не в голову и не в ноги, а в желудок, который находится в самой середине тела. Как вы вот это обстоятельство объясните, мистер Фернес?

— Байрс, вы не про то совсем говорите. Вы говорите про остающееся внизу, про осадок.

— И не думал я говорить про остающееся. Это значило бы говорить про то, чего нет. Вы весь кувшин опорожнили, так что ни капли не осталось.

— Хорошо, Байрс. Сейчас видно, что вы не были в гимназии. Теперь я попробую объяснить вам так: когда человек вливает себе в желудок некоторое количество крепкого напитка, то спиртные пары, как более легкая часть этого напитка, поднимаются ему в голову и желают ее тяжелой. Понимаете?

— Нет. Как же это от легкой вещи другая вещь может сделаться тяжелой? Это невозможно.

— Невозможно? А вы поглядите на этого несчастного человека, угостившегося не в меру. Вот вам и доказательство.

Говоря это, школьный учитель покачнулся и ухватился за перила.

— Совершенно верно. Я вижу, что он пьян, но я желаю знать, каким образом он дошел до опьянения.

— Пил — и допился.

— Это я и без вас знал.

— Так для чего же вы спрашиваете? Не лучше ли будет, если мы поскорее доставим этого человека к его несчастной жене, которая, вероятно, давно его ждет. Прескверная это вещь, когда кто пьянствует. Недаром говорит пословица: «если ты хочешь отнять у врага его мозг, налей ему побольше в глотку».

— И всего-то полпинты выпил Рошбрук, — сказал коробейник, — а что с ним сделалось! Это оттого, что он, как говорят, был ранен в голову, и у него вытекла половина мозгов. За это он и пенсию получает.

— Да, семнадцать фунтов в год, каждые три месяца, и без всяких вычетов, причем и ходить за получением близко — всего четыре мили. Тоже вот и правительство наше — нашло кому благодетельствовать! Разве это работник? Нет. Он ничего не делает, только пьет целые дни и валяется на постели. А вот я, несчастный, ложусь поздно и встаю рано, и должен обучать здешних молодых олухов грамоте за два пенса в неделю. Справедливо ли это? Знаете, дружище Байрс, для человека часто бывает благодетельно то, что с виду далеко не похоже на благодеяние. Мне кажется, что если мы эту несчастную тварь сейчас возьмем и сбросим с моста в речку, то мы сделаем доброе дело. Все неприятности этого человека разом кончатся.

— И себя избавим от неприятности тащить его до дому, — прибавил Байрс, затеявший поднять на смех своего более пьяного товарища. — Я с вами совершенно согласен. Для чего оставлять ему жизнь? Это бесполезный человек, который только даром хлеб ест, паразит, пиявка, питающаяся потом и кровью народными, как пишут в нашем «Воскресном листке».

— Совершенно верно, мистер Байрс.

— Так как же? Кидать его, что ли?

— Нет, нет, погодите. Надо подумать, — возразил школьный учитель, берясь рукой за подбородок и соображая.

С минуту продолжалось молчание, наконец, учитель объявил:

— Нет. Я передумал. Этого нельзя. Я не могу. Он угощает меня пивом. Если бы он не получал пенсии, не было бы и пива. Такова посылка и таков вывод. С моей стороны это было бы черной неблагодарностью, и потому я никак не могу согласиться на ваше предложение. Нет, никак не могу, — продолжал учитель, — и даже буду защищать его против ваших кровавых намерений.

— Мистер Фернес, вас самих, должно быть, несколько развезло от пива. Ведь это же вы предложили сбросить Рошбрука с моста, а вовсе не я.

— Поосторожнее будьте в своих словах, мистер Байрс, — возразил народный педагог. — Вы что же это — обвиняете меня в убийстве или в покушении на убийство?

— Ни в чем я вас не обвиняю, но только вы предлагали мне сбросить его с моста, это я сказал, говорю и всегда скажу.

— Дружище Байрс! Принимая во внимание то состояние, в котором вы находитесь, я оставляю ваши слова без последствий. Пойдемте скорее, а не то я боюсь, что мне придется тащить уже не одного человека, а целых двух. Берите его за эту руку, я возьму за ту, и поднимемте его.

Пьяного опять потащили под руки, и он шел, бессознательно передвигая ноги. Вскоре компания добрела до одного коттеджа, в дверь которого народный педагог забарабанил так, что она зашаталась на петлях. Вышла отпереть высокая красивая женщина со свечкой в руке.

— Я так и знала, — сказала она, качая головой. — Старая история: теперь будет болен всю ночь и пролежит в постели до половины дня. Как тяжело быть замужем за пьяницей! Ну, что ж, вносите его, и сердечно благодарю вас за ваше беспокойство.

— Это верно, мы с ним порядком намучились, — заметил учитель, опускаясь на стул, после того как товарищ его и Байрса был уложен на кровать.

— Воображаю! — отозвалась женщина. — Мистер Фернес, не выкушаете ли вы легкого домашнего пива?

— С удовольствием, и мистер Байрс, я думаю, тоже не откажется. Какая жалость, что ваш муж не довольствуется одним домашним пивом.

— Да, действительно, — согласилась мистрис Рошбрук.

Она сходила в погреб и принесла кварту пива. Народный педагог выпил половину и передал посудину Байрсу.

— Где мой маленький приятель Джо? Наверное, крепко спит теперь?

— О, давно спит! Да ведь уж и мне бы самой пора спать: время-то позднее, первый час.

— Совершенно верно, мистрис… Покойной ночи, Рошбрук. Идем, мистер Байрс. Мистрис Рошбрук намерена ложиться в постель.

Народный учитель и разносчик ушли из коттеджа. Мистрис Рошбрук с минуту подождала, потом старательно заперла дверь.

— Ушли! — объявила она, возвращаясь к мужу. Со стороны всякий удивился бы до бесконечности, если бы мог видеть, как Рошбрук при этих словах жены быстро встал на ноги — совершенно трезвый. Это был высокий, стройный красивый мужчина, нисколько не похожий на пьяницу.

— Милая Джен, — сказал он, — погода хоть и ужасная, но я должен торопиться. Готово мое ружье?

— Все готово. Джо лежит на кровати, но совсем одетый, и встанет в одну минуту.

— Сейчас же позови его, времени нельзя терять ни одной секунды. Этот пьяный дурак Фернес предлагал бросить меня с моста в реку. Счастлив их Бог, что они не попробовали этого сделать, а то мне бы пришлось успокоить их навеки, чтобы они не болтали… Немой где?

— В прачечной. Я сейчас приведу и Джо, и его.

Женщина вышла из комнаты, а Рошбрук взял ружье и всю амуницию и снарядился в поход. Минуты через две вбежала в комнату выпущенная из прачечной великолепная овчарка и спокойно улеглась у ног хозяина. Вслед за собакой вошла в комнату мистрис Рошбрук в сопровождении худенького, тоненького мальчика лет двенадцати. Он был не по летам мал ростом, но казался проворным и ловким, как кошка, и очень энергичным. Никак нельзя было подумать, что он только сейчас проснулся. Его большие глаза были ясны, как у сокола, на лице не видно было ни малейших следов сна. Он степенно, но проворно вскинул на плечи сумку, взял в руку пук бечевок для силков и стал ждать отца. Мистрис Рошбрук загасила свет, тихонько отворила дверь на улицу, внимательно посмотрела кругом и вернулась к мужу. Тот тихо свистнул, давая сигнал мальчику и собаке, и вышел из дома. Не было произнесено ни одного слова. Дверь тихо затворилась, и все трое, крадучись, удалились прочь.

 

ГЛАВА II. В которой автор официально знакомит читателя с героем рассказа

Прежде чем продолжать наш рассказ, мы считаем уместным объяснить читателю то, что могло показаться ему непонятным, судя по одной первой главе.

Джозеф Рошбрук, ушедший из коттеджа с сыном и собакой, был уроженец того селения, в котором жил. Во времена его молодости, то есть лет за сорок до начала нашего рассказа, законы против браконьерства были не так строги и не так строго применялись, как в то время, к которым рассказ относится. Юношей Рошбрук очень любил шататься с ружьем по чужим владениям, как до него делал его отец, и ни разу не попадался. После нескольких лет браконьерства, превосходно, до тонкости изучивши все окрестности на многие мили кругом, он в один прекрасный день, загулявши на ярмарке, дал себя завербовать под пьяную руку в пехотный полк. Через три месяца полк отправили в Индию, где он пробыл одиннадцать лет, после чего был возвращен в Англию. Отсюда через полгода по случаю войны его отправили в Средиземное море, и там он оставался двенадцать лет. Рошбрук все время находился при полку, участвовал во всех его походах и в последний год службы получил тяжелую рану в голову, после чего был уволен в чистую отставку с пенсией. Он решил вернуться в родное село, найти там себе небольшую работу и, опираясь на пенсию, устроить свою жизнь более или менее сносно. На родине его почти никто не узнал. Одни сами эмигрировали, многих других сослали за браконьерство, так что вместо друзей и знакомых он нашел совершенно чужих людей и сам оказался для всех чужим. Состав землевладельцев также сильно переменился: вместо сквайра такого-то или баронета такого-то оказывался то какой-нибудь крупный фабрикант, то разбогатевший купец, ликвидировавший свою торговлю и купивший себе имение. Все было ново для Рошбрука, и на своей родине он не чувствовал себя дома. Проговорить, отвести душу он мог только с Джен Эшли, красивой молодой девушкой, которая служила горничной в замке местного землевладельца. Она была дочерью одного из его прежних друзей, сосланного за браконьерство. Двадцать четыре года тому назад, когда Рошбрук только что покинул родину, она была еще ребенком и не помнила его, но зато помнила многих из его сверстников и приятелей и могла кое-что о них порассказать. То обстоятельство, что ее отец пострадал за браконьерство, было в глазах Рошбрука лучше всякой рекомендации, и он кончил тем, что женился на Джен. В нем разом проснулась вся его прежняя страсть к браконьерству, а жена не только не сдерживала ее, но напротив того — поощряла. Кончилось тем, что года через два после женитьбы Джо Рошбрук сделался самым отчаянным браконьером во всей округе. Он часто навлекал на себя подозрение, но ни разу не попадался. Спасало его то, что он умело прикидывался пьяницей по совету жены, которая подметила, что пьяниц почти никогда не подозревают в браконьерстве. Женин совет принес ему огромную пользу: как только ему удавалось доказать перед судьей, что в данную ночь его привели домой бесчувственно пьяного, судья сейчас же его отпускал. Пьяный человек какой же браконьер? Это считалось лучше всякого алиби. О Рошбруке установилось мнение, что он здорово выпивает и живет на пенсию и на то, что заработает его жена. Никому и в голову не приходило, что он, напротив, сам добывает себе на хлеб ночною работой и даже откладывает кое-что на черный день. Впрочем, Джо Рошбрук и на самом деле был при случае не дурак выпить, хотя и жаловался на боль от раны в голове, но гораздо чаще он просто притворялся пьяным и делал это всякий раз, когда ночь бывала светлая при благоприятном для ночной охоты ветре. В первой главе мы как раз такой случай и описали.

Мальчик Джо — наш будущий герой. Читатель, вероятно, уже и сам об этом догадался. Джо родился у Рошбруков в первый же год их брака, и больше у них детей не было. Это был тихий, умный, не по летам рассудительный мальчик, до крайности набравшийся от отца любви к ночным прогулкам. Изумительна была в таком маленьком человеке эта смесь чрезвычайного благоразумия и осторожности с неутолимой жаждой приключений. Правда-отец рано приучил его расставлять силки и прятать дичь, тогда как другие дети в этом возрасте могут разве только еще бегать в чужой лес за ежевикой. Семи лет Джо уже умел не хуже отца расставить силок и был посвящен во все тайны запретного искусства ловить чужую дичь. От постоянного недосыпания по ночам мальчик был худ и мал ростом, но это только способствовало отклонению от него всяких подозрений. Днем Джо аккуратно ходил в школу мистера Фернеса и, проводя без сна большую часть ночей, оказывался все-таки одним из самых лучших учеников. Никому в голову не могло бы прийти, что этот белокуренький мальчуганчик с такими ясными тихими глазами, такой прилежный к ученью, почти ежедневно проводит половину ночи в опасных экскурсиях, за которые закон не гладит по головке. При этом Джо давным-давно зарубил себе на носу, что молчание — золото, и на него можно было положиться, что он никогда не выдаст, никогда не скажет лишнего слова. На это он был способен не больше, чем пес Немой, который совсем не мог ничего говорить.

Воспитанием можно привить человеку с детства какие угодно взгляды. Джо совершенно проникся взглядом своих родителей на браконьерство, как на совершенно обыкновенное дело, в котором нет ровно ничего дурного, каждое воскресенье он и его родители ходили аккуратно в церковь с безусловно спокойною совестью. Таким образом сам Джо, в сущности, ничуть не был виноват в том, что его нравственные устои в известном отношении были несколько расшатаны.

После этого необходимого объяснения продолжаем нашу повесть.

Ни одна шайка северо-американских индейцев не сумела бы придумать лучшего способа охоты, нежели тот, который избрало себе наше трио. Впереди шел Рошбрук, за ним наш маленький герой, за мальчуганом Немой. Никто не разговаривал. Шли лугами и полями, прячась за живые изгороди. Так прошли мили три с половиной и дошли до густого леса. Деревья были, по большей части, дуб да ясень. Ветер выл и свистал в их голых ветвях. Под прикрытием холодного сырого тумана, окутывавшего их, как саваном, браконьеры тихонько крались по торной тропинке и достигли противоположной стороны леса, где стоял коттедж смотрителя. Из коттеджа сквозь оконные стекла виднелся слабый свет.

Рошбрук вышел из-под деревьев и поднял кверху руку, чтобы определить, откуда ветер. Узнавши что следовало, он вернулся в лес и взял направление так, чтобы все время быть под ветром от домика сторожа, иначе сторож мог бы услышать выстрелы. Раздвинув живую изгородь, Рошбрук опустил ружье дулом вниз, так что оно было дюйма на два или на три от земли, и стал тихо, медленно, осторожно красться по хворосту. Джо и Немой продолжали так же тихо идти за ним. Рошбрук крался к тому месту, где любили собираться на ночь фазаны. Проходя под одним большим дубом, он увидал на нем множество круглых темных тел. То были спящие фазаны. Рошбрук взял прицел и выстрелил. Тотчас же на землю к ногам браконьера свалился мертвый фазан, которого проворно поднял Джо и спрятал в свой мешок. Еще выстрел, еще и еще… С каждым выстрелом в сумку мальчика попадала новая добыча. Всех фазанов было в короткое время настреляно семнадцать штук. Вдруг Немой тихо заворчал, давая знать, что близко чужой. Рошбрук хрустнул пальцами. Собака подошла и встала впереди, насторожив уши и подняв хвост. Через минуту послышался шорох раздвигаемых ветвей, как будто кто пробирался через заросль. Рошбрук стоял и ждал от Немого сигнала, нет ли тут чужой собаки: в таком случае Немой должен бы был дотронуться передней лавой до его колена. Но Немой такого сигнала не подал. Тогда Рошбрук улегся на землю вод хворост, и его примеру исследовали его сын в собака.

Послышались голоса людей, говоривших шепотом, и в четырех ярдах от лежащих браконьеров показались темные очертания двух мужчин с ружьями.

— Готов поклясться чем угодно, что они где-нибудь здесь, — говорил один из них.

— Я и сам это думаю, но только они должны быть вот там подальше впереди. Ветер относит звук.

— Правильно. Пойдем туда за ними.

Незнакомцы прошли дальше в лес и скоро скрылись из вида. Подождав немного, Рошбрук прислушался к ветру убедился, что все благополучно, и пошел домой. Дойдя до открытого поля, он освободил Джо от тяжелой сумки и понес ее сам.

В три часа утра он постучался в свой коттедж с заднего хода. Джен отперла дверь и сейчас же спрятала принесенную дичь в секретное место. Затем все легли спать и крепко заснули.

 

ГЛАВА III. На какую дорогу вы выведете сына, по той он и пойдет и уже не пожелает сойти с нее

«Если бы краденого никто не покупал, не было бы и воров», — говорит старая пословица. Действительно, не будь, например, у Рошбрука способов для сбыта дичи, он не имел бы никакой выгоды от своего браконьерства. В деле сбыта ему очень помогал Байрс. Байрс был весьма основательный плут, не боявшийся никакого трудного дела. По ремеслу он считался каменщиком. Ремесло трудное, работа бывает далеко не всегда и вознаграждение дешевое. Это давало ему право прибегать к приходской помощи и большую часть года ничего не делать. Подспорьем для существования служил ему также разносный торг, на который он ежегодно выбирал себе свидетельство и с коробом на голове ходил по крестьянским коттеджам, продавая разный товар, начиная от горшков и всякой посуды м кончая мелкими газетными листками вроде какого-нибудь «Propellera», возбуждающими низшие классы населения против высших. Вообще в Соединенном королевстве подобные свидетельства выдаются чересчур неосмотрительно, выдаются почти каждому, кто ни попросит. Следовало бы делать это с большим разбором. Так вот этот самый Байрс и был главным сбытчиком дичи, добываемой браконьером Рошбруком. Рошбрук приглашал его к себе за дичью обыкновенно на другой день после охоты рано утром, до рассвета, а накануне, в ночь охоты, бывал с ним обыкновенно в трактире и притворялся пьяным, причем тому же Байрсу приходилось тащить его домой. Этим браконьер ограждал себя от предательства со стороны разносчика.

Читатель видит, что мальчик Джо стоял на опасной дороге. Правда, он не сознавал, насколько он дурно поступает, помогая отцу, но все же ему, как мальчик он был неглупый, казалось порою странным, что все это делается в такой тайне. Ведь птицы летают свободно всюду, следовательно они ничьи, или принадлежать всем: отчего же нельзя стрелять их открыто и днем? Он слыхал о том, что закон это запрещает, и недоумевал, что за странный такой закон. Счастьем было для Джо, что местный приходский пастор, хотя и не жил в самом Грасфорде, являлся по крайней мере раз в неделю в школу мистера Фернеса и экзаменовал учеников. Мистер Фернес в учебные часы был всегда в трезвом состоянии и очень гордился этими посещениями. Он указал пастору на Джо, как на очень способного мальчика, и тот обратил на него внимание, стал с ним заниматься, беседовать. Благодаря только этому Джо сделался прилежнее к урокам и усвоил себе честные правила, а не то, конечно, из него в конце концов вышел бы лодырь и негодяй, так как привычка к бродяжничеству взяла бы свое. Впрочем, Джо и дома не видел дурных примеров. Оставляя в стороне браконьерство, Рошбруки, муж и жена, были, в общем, вовсе не плохими людьми в обыденной жизни. Их честность в отношении соседей не оставляла лучшего желать, и сыну они постоянно внушали быть честным и правдивым. Читателю, быть может, это покажется странным, покажется аномалией, но мало ли аномалий на свете? Во всяком случае мы положительно утверждаем, что если маленький Джо и стоял на пути к нравственному развращению, то во всяком случае еще не вступал на него окончательно.

До начала нашего рассказа такую жизнь вел маленький Джо в продолжение трех лет. С каждым днем он становился все полезнее и полезнее своему отцу. В последнее время он ходил в школу только на утренние занятия, потому что благодаря своему маленькому росту он мог делать больше отца и забираться туда, куда тот не мог отважиться пойти, не возбуждая подозрений. Маленького же Джо никому бы никогда и в голову не пришло подозревать. В искусстве расставлять силки и сети он не уступал отцу и, прыгая по-ребячески по полям и кустам, ловко выбирал из сетей пойманную дичь, которую сейчас же прятал где-нибудь на время, а потом приносил домой. Нередко он ходил на добычу один, без отца, только с Немым, и собака сейчас же давала ему знать об опасности, останавливаясь и поднимая уши и хвост, если случалось, что сторожа отыщут расставленные силки и залягут в чаще, подстерегая браконьера. Даже и в таких случаях Джо часто отказывался бить отбой, а ложился и полз на брюхе к силкам, доставал попавшуюся дичину и уползал обратно, не замеченный сторожами, которые глядели только прямо перед собой, ожидая увидеть высокую мужскую фигуру. А то еще несколько раз ему случилось собрать богатую добычу среди белого дня при помощи своего любимого бойцового петуха. Он надел на петуха стальные шпоры, отнес его в самую густую лесную чащу, выбрал там небольшую полянку и оставил его на ней, а сам спрятался. Петух сейчас же закричал «кукареку». На этот вызов не замедлил отозваться задорный фазан-самец и прилетел драться. Бой был недолгий: стальною шпорой петух разом заколол противника насмерть, после чего опять закричал. Прилетел на вызов другой фазан, которого постигла такая же участь. В какой-нибудь час или два маленькая полянка была вся залита кровью. Джо приполз, забрал в сумку петуха и убитых им фазанов и благополучно возвратился домой.

Таковы были занятия нашего героя. Хотя его отца часто подозревали, но на него самого ни разу не пало хотя бы малейшее подозрение. Вскоре, однако, случилось событие, разом перевернувшее всю его судьбу.

 

ГЛАВА IV. В которой автор усердствует изо всех сил, чтобы приноровиться к современному вкусу читающей публики

Мы уже говорили, что Байрс был скупщиком той дичи, которую добывал незаконно Рошбрук. В своих счетах с браконьером

Байрс был не совсем добросовестен, уплачивал деньги неаккуратно и пытался даже его обсчитывать, но только тот не поддавался. Вследствие этого Байрс затаил к Рошбруку глухую вражду. Дело они, впрочем, продолжали вести вместе, хотя глубоко не доверяли друг другу.

В один субботний вечер они, по обыкновению, пришли в ту пивную, где всегда заседали и сговаривались. Пришел и Фернес. Он и другие посетители, бывшие тут, выпили лишнее и шумели, кричали. Несколько женщин, столпившись в сторонке (это все были жены пьянствовавших тут крестьян) терпеливо и печально дожидались, когда их мужья, наконец, пойдут домой, пропивши значительную часть своего недельного заработка. Байрс держал в руках какой-то печатный листок, переданный ему школьным учителем, и громко читал что-то нелепо ругательное по адресу решительно всех правительств на свете, по адресу всех монархов и по поводу всяких законов. В это время в комнату, где все сидели, вошел какой-то незнакомец. Рошбрук собирался уже допить свое пиво и идти домой. Был субботний вечер, а он всегда чтил воскресенье и в ночь под такой день никогда не ходил на браконьерство. Поэтому он в этот Раз не намеревался, как обыкновенно, прикидываться пьяным. Но при входе незнакомца он, к своему великому изумлению, увидал, что тот переглянулся с Байрсом, а потом оба сделали вид, будто совсем незнакомы друг с другом. Рошбрук насторожился, однако и вида не показал, что заметил что-нибудь. Незнакомец сделал кивок в сторону Байрса. Тот, продолжая читать, ответил ему также кивком. В незнакомце было что-то такое напоминающее лесного смотрителя или объездчика — так, по крайней мере, показалось Рошбруку. Он почувствовал, что в воздухе скопляется что-то скверное, что-то опасное для него. Байрс и незнакомец как будто не нарочно взглянули на него одновременно. Он поймал их взгляд, подумал немного и тут же переменил свое прежнее намерение — отправиться вскоре домой. Он решил опять разыграть пьяного и спросил себе еще пинту пива. Распивая, он говорил все громче и громче, потом улегся головой на стол. Через несколько минут он приподнял голову, выпил еще и совсем повалился на скамью. Посетители понемногу разошлись, остались только учитель, разносчик и незнакомец. Учитель предложил отвести Рошбрука, как обыкновенно, домой, но Байрс отозвался, что сегодня учитель может не возиться с Рошбруком, что Байрс потом отведет пьяницу домой один, с помощью своего приятеля. Учитель, пошатываясь, ушел. Байрс и незнакомец остались вдвоем. Они сидели на скамье недалеко от лежавшего Рошбрука и он вполне свободно мог слышать, о чем они говорили. Разносчик объяснил, что он вот уже подряд несколько ночей подстерегает Рошбрука, но до сих пор не видал его выходящим из коттеджа. Сынишку его он зато встречал не один раз. Далее Байрс сообщил, что Рошбрук обещался сдать ему дичь во вторник ночью, а на добычу собирается выйти в понедельник и также, конечно, ночью. Словом, Рошбрук узнал, что против него целый заговор, что разносчик предает его самым безбожным образом незнакомцу, который сказался из разговора же новым лесным смотрителем, недавно поступившим на службу к владельцу поместья. Разговор закончился обещанием Байрса принять личное участие в поимке своего прежнего товарища и союзника. Заключивши такое условие, разносчик и смотритель взяли Рошбрука под руки, приподняли и отвели в коттедж, где и сдали на руки жене. Как только дверь за ними затворилась, Рошбрук свирепо вскочил. Вся долго сдерживаемая ярость вырвалась у него разом наружу. Он стукнул по столу кулаком, так что его жена обмерла от страха, и поклялся, что разносчик дорого заплатит за свой подлый донос. На вопрос жены Рошбрук торопливо и коротко объяснил ей в чем дело. Та, разумеется, тоже вознегодовала на доносчика, та, как женщина, пришла в ужас от предстоявшего кровопролития и стала упрашивать мужа лечь поскорее в постель. Тот послушался, лег, но заснул» не мог, обдумывая план кровавой мести предателю. Будь на его месте человек, привыкший к безмятежной, мирной жизни, разумеется, такой человек скоро бы успокоился и перестал бы витать кровавые замыслы, но Рошбрук четверть века провел на войне, привык видеть кровь, и убить человека для него ничего не стоило. Встал он утром с твердым решением убить доносчика. За завтраком он спокойно слушал уговоры жены и даже обещал ей оставить Байрса в покое. Он сказал ей, что пойдет на охоту не в понедельник, как намеревался, а нынче ночью, и таким образом избежит расставленных ему сетей. Джен попросила было его совсем не ходить, но на это он не согласился. Нужно было показать, что он ничего не заметил и ни о чем не догадывается. Он предупредил Байрса, что сдаст ему дичь не во вторник, а в понедельник. Рошбрук имел в виду встретиться с Байрсом наедине, уличить его в гнусном предательстве и жестоко ему отомстить.

Зная, что Байрс ночует в трактире, он перед вечером, еще засветло, зашел туда и сказал разносчику, что задумал пойти на охоту не завтра, а сегодня же в ночь, и что не лучше ля будет Байрсу прийти за дичью не во вторник, а теперь же, в эту же ночь, не в коттедж, а в такое-то место в лесу. Байрс согласился так сделать, а сам решил предупредить обо всем смотрителя, чтобы тот мог изловить Рошбрука. Назначено было и время для встречи — два часа ночи.

Рошбрук был уверен, что Байрс уйдет из трактира за час или за два до назначенного времени, чтобы успеть предупредить смотрителя. Поэтому он спокойно дождался двенадцати часов и тогда взял ружье и ушел, не взяв с собою ни собаки, ни Джо. Джен заметила это и догадалась, что муж идет не на охоту, а для того, чтобы привести в исполнение свой план мести. Она стала смотреть, куда он пойдет, и увидала, что он пошел ее в лес, а по дороге в трактир. В ужасе, что непременно случится несчастье, она разбудила Даю и упросила его пойти вслед за отцом, последить за ним и постараться удержать его. Говорила она торопливо, взволнованно и бессвязно, так что Джо понял только, что за отцом надобно следить и смотреть, что будет, а что, собственно, должен он делать — он так и не узнал. Позвав Немого я надев сумку, которая была теперь, пожалуй, и не нужна, мальчик поспешно вышел.

Ночь была темная, месяц еще не вставал, и очень холодная. Но к темноте и к холоду Джо давно привык. Самого его не было видно, но он отчетливо видел все предметы. Вскоре он дошел до ограды трактира. Немой собрался идти туда, из чего мальчик заключил, что отец где-нибудь недалеко. Он пригнул собаку рукой к земле, присел сам и стал ждать.

Минут через пять из трактира вышла темная фигура и быстрыми шагами пошла по репному полю. Вскоре показалась откуда-то другая фигура, в которой Джо узнал отца, и стала украдкой догонять первую. Немного подождав, Джо пошел следом за обеими фигурами, сопровождаемый Немым. В таком порядке все трое приблизились к лесу. Тут Рошбрук пошел быстрее, то же самое сделал и его сын, так что все три группы стали быстро сближаться между собою. Байрс — это он вышел из трактира — шел мимо опушки, не подозревая, что за ним гонятся. Рошбрук был теперь от разносчика в пятнадцати ярдах, такое же расстояние было между отцом и сыном. Вдруг Джо услыхал звук взводимого курка.

— Отец! — негромко сказал Джо. — Не де…

— Кто там? — крикнул, оборачиваясь, разносчик. В ответ ему сверкнул и прогремел выстрел. Разносчик упал в кусты дрока.

— Отец! Отец! Что ты сделал! — вскричал, подбегая, мальчик.

— Ты здесь, Джо? — сказал Рошбрук. — Зачем ты здесь?

— Меня мать послала.

— Чтобы против меня оказался свидетель! — в ярости вскричал отец.

— О, нет, не для этого, а для того, чтобы тебя удержать. Отец, что ты это сделал?

— Я сделал то, о чем уже теперь же сожалею, — отвечал тот мрачно. — Но дело сделано и…

— И что, отец?

— И я теперь, кажется, убийца, — отвечал Рошбрук. — Но он подлец, он сделал на меня донос, меня сослали бы на каторгу, и я провел бы остаток своей жизни в кандалах из-за нескольких штук фазанов! Пойдем домой.

Он сказал это, а сам не двигался с места. Опираясь на ружье, он пристально смотрел на то место, где упал Байрс.

Джо стоял с ним рядом. Оба молчали. Так прошло минуты три. Наконец, Рошбрук сказал:

— Джо, мой мальчик, в свое время я часто убивал людей и спокойно после этого засыпал по ночам. Но то было на войне, я был солдат, это был мой долг, мое ремесло. А теперь я не в силах взглянуть на этого человека. Он был мой враг, но я его убийца — я это чувствую… Послушай, мальчик, подойди к нему — тебе нечего бояться встречи с ним — и посмотри, действительно ли он мертв.

Джо, вообще ничего никогда не боявшийся, на этот раз почувствовал страх. Ему нередко приходилось пачкать руки кровью зайцев и птиц, но мертвых людей он еще не видывал. Он медленно и весь дрожа направился в темноте к кустам дрока, где лежало тело. За ним нерешительно поплелся Немой, поднимая сперва одну лапу и делая паузу, потом поднимая другую, и когда они приблизились к телу, умный пес поднял голову и завыл так мрачно, так зловеще, что наш маленький герой невольно отпрянул назад. Впрочем, Джо скоро опомнился и опять подошел к телу. Наклонившись над ним, он мог разглядеть только общие очертания. Он прислушался — дыхания не было и признака. Позвал разносчика по имени — не получил ответа. Приложил руку к его груди и сейчас же отдернул ее: рука оказалась вся в теплой крови.

— Отец, он мертв, совершенно мертв, — прошептал, возвратившись, Джо. Он весь дрожал. — Что теперь нам делать?

— Идти домой, больше ничего, — отвечал Рошбрук. — Да, это очень нехорошее, очень дурное дело…

Не сказав больше друг другу ни слова, Рошбрук и Джо вернулись с Немым в коттедж.

 

ГЛАВА V. Грехи отца взыскиваются на сыне

В отсутствие мужа Джен нестерпимо тревожилась и тосковала, стараясь уловить малейший звук. Каждые пять минут она приоткрывала дверь и поглядывала, не возвращается ли Рошбрук. Постепенно тревога ее дошла до высшей точки. Бедная женщина положила голову на стол и заплакала. Это ее не облегчило. Оля места себе не находила от тоски. Наконец, она упала на колени и стала молиться.

Молча взывала она ко Всемогущему, когда в дверь коттеджа послышался стук. Муж возвратился. Он казался угрюмым и пасмурным и, войдя, так небрежно бросил ружье, что оно упало на пол и звякнуло. Уже это ода» заставило Джен почувствовать неладное. Рошбрук сел, не говоря ни слова. Прислонясь к спинке стула, он уставился глазами в потолок, глубоко о чем-то раздумывая и как будто даже не замечая присутствия жены.

— Что случилось? — спросила Джен, с трепетом кладя руку ему на плечо.

— Не говори со мной, — отвечал он.

— Джо, что такое произошло? — шепотом спросила она у мальчика. — Что он сделал?

Джо не ответил, только показал свою руку, всю красную от присохшей к ней крови.

Джен слабо вскрикнула, упала на колени и закрыла себе лицо руками, а Джо пошел в кухню смывать с себя следы темного дела.

Через четверть часа Джо вернулся и сел на свой низенький стул. Никто не произнес ни слова.

Страшно тягостная вещь — предчувствие грядущего наказания за сделанное преступление. То, что переживали в эти минуты обитатели коттеджа, было прямо ужасно. Рошбрук был положительно подавлен нахлынувшими ощущениями. Раньше — крайнее возбуждение, с которым он не мог совладать и которое толкнуло его на убийство, теперь на смену этому Возбуждению — крайняя моральная прострация, полнейший упадок духа. Джен боялась и того, что теперь есть, и того, что будет потом. Глазам ее мерещилась виселица, ушам чудился кандальный лязг. Она предвидела грядущий позор, бедствия, страдания, угрызения совести для своего мужа и терзалась за него сама. Джо, бедный мальчик, терзался за обоих — и за отца, и за мать. Даже Немой взглядывал порою на Джо такими глазами, что казалось, будто и он, пес, понимает, что сделано безумное, злое дело. Никто не решался нарушить тяжкого безмолвия, которое прервал, наконец, бой часов на церковной колокольне, пробивших ровно два. Этот бой прозвучал для всех троих, как звон по покойнике, и сразу напомнил им как о временном, так и о вечном. Но вечное могло подождать, а временное было тут, у дверей. Нужно было что-нибудь предпринять. Через четыре часа начнется рассвет, и кровь убитого человека завопит к товарищам-людям об отмщении. Взойдет солнце и осветит темное дело, мертвеца найдут и принесут домой, соберутся судьи, и на кого тогда обратится подозрение?

— Боже милостивый! — вскричала Джен. — Что теперь делать?

— Улик ведь нет, — пробормотал Рошбрук.

— Улика есть, — заметил Джо, — я оставил там свою сумку.

— Молчи! — крикнул Рошбрук. — Да, — прибавил он с горечью, обращаясь к жене, — это твоих рук дело. Зачем ты послала за мной мальчика? Вот против меня и улика. Теперь, если меня повесят, я буду обязан этим тебе.

— О, не говори так, не говори! — взволновалась Джен, падая на колени и горько рыдая в передник, которым закрыла лицо. — Да что же ты? Ведь времени еще много, — вскричала она, вскакивая на ноги. — Джо успеет сходить и принести сумку. Ты сходишь, Джо? Сходи, голубчик. Тебе бояться нечего, ты не виноват.

— Матушка, по-моему, лучше оставить ее там, где она есть, — спокойно возразил Джо.

Рошбрук взглянул на сына с чрезвычайным изумлением. Джен взяла его за руку. Она почувствовала, что сын говорит неспроста, что у него есть какая-то мысль, есть план.

— Почему так, Джо? — спросила она.

— Я думал об этом все время, — сказал мальчуган. — Я в деле неповинен, и потому мне не так страшно, если меня и заподозрят. Все знают, что сумка моя. А ружье я отнесу туда же и брошу неподалеку» переходах в двух. Вы мне дадите сколько-нибудь денег, если у вас есть, а если нет, обойдусь и так. Но времени нельзя терять. Через десять минут меня уже не должно здесь быть. Завтра начните всех спрашивать, не видал ли кто-нибудь меня или не слыхал ли чего-нибудь обо мне. Говорите всем, что я скрылся из дома в эту ночь. Я тем временем успею уйти далеко. Кроме того, разносчика найдут, вероятно, не раньше, как через день или через два. По сумке и по ружью все, разумеется, сейчас же придут к мысли, что разносчика убил я, но невозможно будет решить, каким образом я это сделал: нечаянно ли, и со страха убежал, или нарочно. Вот, что я придумал, матушка, чтобы спасти отца.

— Дитя мое, ведь этак я никогда тебя больше не увижу! — возразила мать.

— Отчего же? Вы можете переселиться отсюда после того, как все уляжется. Ну, матушка, скорее! Нельзя времени терять!

— Рошбрук, ты что скажешь? Ты как думаешь? — спросила Джен у мужа.

— Правда, Джен, мальчику лучше уйти от нас. Видишь ли, я сказал Байрсу, а тот, конечно, передал смотрителю, если виделся с ним, что я возьму Джо с собою. Я это сказал для того, чтобы его обмануть, но теперь, конечно, мальчика будут допрашивать, как свидетеля. Это так же верно, как то, что я вот сижу здесь на этом месте.

— Это несомненно, — вскричал Джо, — и что же я буду тогда делать? Солгать под присягой я не решусь, не хватит духу, а я не желаю быть доказчиком на родного отца. После этого мне только одно и остается — уйти.

— Правда, мой мальчик, правда. Уходи, и да будет над тобой мое благословение, хоть и грешное, но все-таки отцовское. Бог да простит меня! Джен, отдай ему все деньги, какие у нас есть. Да проворнее, проворнее, жена! Надо торопиться.

Рошбрук волновался и тревожился.

Джен подбежала к шкафу, отперла маленький ящичек и высыпала сыну в пригоршни все деньги, какие там оказались.

— Прощай, мой мальчик! — сказал Рошбрук. — Твоя отец говорит тебе: спасибо!

— Да хранит тебя Бог, родное мое дитя! — вскричала Джек, обитая сына. По ее щекам в три ручья лились слезы. — Пиши нам — или нет, нет! Боже упаси писать!.. О, как тяжело! Я никогда больше тебя не увижу!

И Джен упала на пол в обмороке.

В глазах нашего героя стояли слезы, когда он прощался с матерью при подобной обстановке. Еще раз пожал он руку отцу и, не позабывши захватить ружье, вышел из коттеджа через заднее крыльцо. «Немой» хотел было тоже пойти с ним, но Джо прогнал его назад и один вомчался волями со всей быстротой, на какую только были способны его маленькие нога.

 

ГЛАВА VI. Свет не клином сошелся

Многим яз наших читателей, несомненно, случалось опадать на распутье двух дорог и останавливаться в недоумения, куда свернуть: вправо или влево, если дорога была незнакомая. Обыкновенно в таких случаях принято поворачивать на более широкую и торную из двух дорог, потому что она представляется как бы продолжением главной. Так вот и мы теперь стоим на распутье и думаем: за кем бы нам пойти и повести читателя: за мальчиком Джо или за его родителями? Так как герой рассказа имеет больше значения, чем второстепенные личности, то мы решимся последовать за ним самим.

Положивши ружье так, чтобы оно могло попасть на глаза прохожим, Джо пустился по большой дороге и шел так быстро, что еще до рассвета успел удалиться миль на десять от родной деревни. Когда рассвело, он сошел с дороги и пошел полями, держась параллельно дороге. Так прошел он пятнадцать миль и, утомившись, сел отдохнуть.

До этой минуты, с самого ухода из дома, Джо все время думал исключительно об одном — как бы поскорее скрыться хорошенько и подальше и отвлечь подозрения от отца. Теперь, когда основная задача была исполнена, у него возникли другие мысли. Прежде всего ему припомнился ряд предшествовавших его уходу мрачных сцен, йотом прощание с матерью, лежавшей в обмороке — при этом воспоминании он даже заплакал — и, наконец явилась мысль о собственном опасном положении: двенадцатилетний мальчик, бредущий наугад, куда глаза смотрят, это не легко. Что он будет делать? Тут он вспомнил, что мать дала ему денег. Он сунул руку в карман, достал свое богатство и пересчитал его: оказалось 1 фунт и 16 шиллингов, и все серебряною монетою. Для него это была огромная сумма. Несколько успокоившись, он стал раздумывать, как ему лучше поступить. Куда пойти? Конечно, в Лондон. Он знал, что это далеко, но чем дальше от дома, тем было лучше. Кроме того, он много слышал про Лондон и знал, что там каждый может найти себе дело. Он встал и пошел, решив, что еще два дня будет идти не по дороге, а около нее, чтобы с кем-нибудь не встретиться из знакомых. Так дошел он до реки, которая оказалась для него чрезвычайно глубока и широка, а брода не было. Потому он вернулся опять на дорогу, чтобы перейти через мост. Оглядевшись кругом и убедившись, что поблизости никого нет, он перескочил через невысокую каменную ограду дороги и вступил на мост, как вдруг увидел перед собой старуху с корзиной небольших черных хлебцев, похожих на имбирные коврижки. Застигнутый врасплох, он не знал, что ему сказать, и спросил старушку, не проезжала ли тут телега.

— Проезжала, дитятко, проезжала, — отвечала старуха, — только она уже отъехала далеко вперед, не меньше мили.

— Я еще не завтракал сегодня и очень голоден. Вы этими хлебами не торгуете ли?

— Торгую, дитятко, иначе зачем бы они мне? Продаю по одному пенсу за три штуки — очень дешево.

Джо достал из кармана шесть пенсов, купил у старухи хлебов на всю эту сумму, сложил их стопкой и пошел с ними дальше. Сойдя опять с дороги на поле, он позавтракал половиной своей провизии и продолжал путь. Так шел он приблизительно до первого часа дня и очень устал. Севши отдохнуть, он съел остальные булки, привалился под стогом и крепко заснул. Всего в этот день прошел он не менее двадцати миль. Все время спеша и волнуясь, он не обращал внимания на погоду и не позаботился о том, чтобы выбрать себе более укромное убежище, нежели стена стога, приходившаяся, правда, тогда за ветром. Проспал он с час, не больше, как ветер подул с другой стороны, и повалил густой снег. Джо продолжал спать, да так бы, вероятно, никогда больше и не проснулся, если б мимо стога не прошел со своей собакой пастух, возвращавшийся на ночь домой. Снег успел покрыть мальчика слоем толщиной в полдюйма, и пастух его так бы и не заметил, но собака подбежала и принялась лапами разгребать снег. Тогда пастух поднял его всего окоченелого и частью дотащил, частью донес на руках до кузницы, стоявшей на краю ближайшей деревушки. Здесь мальчугана кое-как отогрели и привели в чувство. Проспи он под снегом еще час-другой, и наш рассказ прекратился бы сам собою, потому что кончилась бы вся история вашего малолетнего героя.

На обращенные к нему вопросы, кто он, откуда и как сюда попал, Джо не отвечал ничего, стараясь привести сначала в порядок свои мысли. Потом он объяснил, что он далеко отстал от своих родителей, что он направляется в Лондон, но утомился и заснул под стогом и теперь боится, что в Лондон не попадет и родителей своих не отыщет.

— Ну, ничего, мы как-нибудь устроим, что ты их догонишь, — сказал пастух.

Жена кузнеца принесла немного теплого пива и напоила мальчика. Это его подкрепило. В это время к кузнице подъехал воз и остановился у дверей.

— Моя старая кобыла расковалась, дружище, — сказал возчик. — Не можешь ли ты мне ее подковать поскорее?

— В пять минут подкую, — отозвался кузнец. — А ты .не в Лондон ли едешь?

— В Лондон, как раз.

— Вот тут один бедный мальчик отстал от своих родителей — не подвезешь ли ты его?

— Не знаю… А заплатят мне за это, конечно, на том свете, в будущей жизни?

— Разумеется… Но ведь там хорошо платят, если кто заслужит.

— Ладно, полагаю, там не будут разбирать, на которой из своих восьми кляч я возил — одинаково заплатят… Ну, малец, полезай на воз и садись на солому поверх клади.

— Нет, дитятко, сначала ты пойди ко мне вот сюда, — сказала жена кузнеца. — Ты, небось, очень голоден. Джон покуда ты будешь ковать лошадь, я покормлю мальчика.

Женщина поставила перед Джо тарелку с говядиной, нарезанной маленькими ломтями, и он сейчас же принялся ее уписывать.

— Есть ли у тебя деньги, мальчуган? — спросила женщина.

Джо подумал, что с него спрашивают плату.

— Есть, мэм! Вот тут целый шиллинг, — отвечал он я выложил на стол серебряную монету.

— Бог с тобой, мальчик! За кого ты меня принимаешь? Неужели ты думаешь, что я способна взять с тебя деньги? До Лондона путь неблизкий, хоть тебя теперь и повезут на лошади. Знаешь ли ты, куда ты там пойдешь и что будешь делать?

— Да, мэм, — отвечал Джо. — Я думаю поступить в конюшенные мальчики.

— Это очень хорошо, но до тех пор тебе сто раз пригодится твой шиллинг. Есть-то ведь ты захочешь! Скажи, ты теперь совсем согрелся?

— Да, мэм, очень вам благодарен.

Джо перестал есть, поблагодарил добрых людей и забрался на воз, захватив узелок с провизией, которую позаботилась дать ему на дорогу добрая кузнечиха. Воз тихо двинулся, позвякивая бубенцами. Оправившийся Джо удобно устроился на соломе, довольный тем, что благополучно доедет до Лондона без дальнейших расспросов. Через три дня и три ночи он, сам того не зная, очутился вечером на улице Оксфорд-стрит.

— Ты знаешь ли, мальчик, дорогу-то? — спросил возчик.

— Я могу спросить, — отвечал Джо, — когда подойду к свету и прочту адрес. Прощайте, спасибо вам, — продолжал он, радуясь, что отделался от всех вопросов своими уклончивыми ответами.

Возчик пожал ему руку на прощанье, и наш герой очутился в полном одиночестве среди огромной столицы.

Что он будет делать? Прежде всего нужно было найти себе койку для ночлега. Несколько раз прошелся он взад и вперед по Оксфорд-стриту, но встречные люди шли все так торопливо, что он не решился кого-нибудь из них остановить и спросить. Наконец, мимо прошла девочка лет семи или восьми и пристально на него поглядела.

— Не можете ли вы мне сказать, где я найду себе койку для ночлега? — обратился он к ней.

— А гвозди у тебя есть? — ответила девочка.

— Что? Какие гвозди? — не понял Джо.

— Ну, деньги. Да ты, я вижу, совсем зеленый..

— У меня есть шиллинг.

— Идет. Пойдем, ты будешь ночевать со мной вместе. Джо пошел за ней в простоте сердца, радуясь, что так удачно попал. Она привела его на какую-то улицу в местности Тоттенгэма — без фонарей, но с высокими домами в несколько этажей.

— Возьми меня за руку, — сказала девочка, — и старайся ступать осторожнее в темноте.

Следуя за своей проводницей, Джо дошел до настежь раскрытой двери. Они поднялись по темной лестнице во второй этаж, и вошли в комнату, где Джо увидал десятка два девочек и мальчиков приблизительно такого же возраста. В комнате, довольно просторной, стояло несколько кроватей. В середине, на полу, вокруг сальной свечки, сидели группой человек восемь или десять обитателей комнаты, и двое из них играли в засаленные карты, а остальные смотрели. Прочие спали или так лежали на кроватях.

— Вот моя кровать, — сказала девочка. — Можешь прилечь, если ты устал, а я еще не буду ложиться. Я лягу потом.

Джо устал и потому сейчас же лег. Постель была не особенно чистая, но за это время он ко всему привык. Нечего и говорить, что Джо попал в очень дурное общество, состоявшее из малолетних воришек и карманников, которые, двигаясь дальше по преступному пути, обыкновенно кончают ссылкою в Ботани-Бей.

Джо заснул крепко, а когда поутру проснулся, его новой приятельницы с ним не оказалось. Он оделся и хватился своих денег: все было утащено до последней полушки. Все вытащили из кармана платья, пока он спал! Он поделился было горем с одним или двумя мальчиками, но те его же подняли на смех, обозвали молокососом и наговорили еще таких слов, что Джо понял, наконец, с кем имеет дело. После короткой перебранки трое или четверо мальчишек набросились на него и вытолкали его вон из комнаты. Джо очутился на улице без копейки денег, но с большим желанием основательно закусить.

Наш герой принялся ходить по магазинам и мастерским, прося места или работы, но везде получал неизменно отказ. Так проходил он весь день, а вечером, измученный и голодный, заснул на каменных ступенях чьего-то подъезда. Утром он проснулся, дрожа от холода и обессилев от голода. У кого он ни просил поесть, никто ему не дал. Только воды он где-то попил из крана, благо это ничего не стоило. Следующий день бедный мальчик также пробыл без пищи, а ночь опять провел на подъезде какого-то богача на Берклейском сквере.

ГЛАВА VII

Хотите найти себе место — отправляйтесь в Лондон.

Мальчик проснулся измученный, истощенный и снова пустился на бесплодные поиски хлеба и работы. День был ясный, и на солнце значительно потеплело, когда наш герой проходил Сент-Джемским парком ослабевший, голодный и в полном унынии. На скамейках сидели кое-кто из гуляющей публики, но Джо, при всей своей усталости, не решался сесть рядом с другими и робко ходил по аллеям, жалобно поглядывая на публику, и, конечно, ни от кого ничего не получая. Наконец, он почувствовал, что не может больше держаться на ногах, и со смелостью отчаяния подошел к скамейке, на которой уже кто-то сидел. Сначала он только прислонился к ручке скамьи, но потом, видя, что сидевший на скамье господин не смотрит в его сторону, решился сесть на другом конце. Сидевший на скамейке господин был в утренней тужурке la militaire и в черном галстуке.

В руках, обтянутых светлыми перчатками, он держал тоненькую тросточку и задумчиво чертил ею на песчаной дорожке круги и узоры. Ростом он был футов шести и очень хорошо сложен. Черты лица его были замечательно красивы, темные волосы кудрявились от природы сами, а усы и бакенбарды (в то время все военные так носили) были старательно выхолены. Но при всей своей счастливой наружности он далеко не казался человеком из высшего общества, не имел вида утонченного джентльмена. Манерам его недоставало известной выдержки, той retenue, которая характеризует людей высшего круга. Проходившие мимо няньки с детьми восклицали: «Какой красивый барин сидит!», но никто из более высокого класса не назвал бы его барином, а сказал бы просто: «Какой красивый мужчина!» На вид ему было лет тридцать пять, а в действительности, может быть, и больше. Бросив чертить палкой по песку, он оглянулся кругом себя и увидал Джо на другом конце скамейки.

— Надеюсь, ты чувствуешь себя довольно удобно здесь, мальчик, — сказал он. — Но только ты, кажется, совсем забыл, что тебя послали по делу.

— Меня никуда никто не посылал, сэр, потому что я никого здесь не знаю, и себя я вовсе не хорошо чувствую, а умираю с голода, — отвечал дрожащим голосом Джо.

— Ты это серьезно говоришь или только морочишь меня?

Джо покачал головой.

— С позавчерашнего утра я ничего не ел и чувствую теперь слабость и тошноту, — отвечал он.

Новый знакомый серьезно и пристально посмотрел в лицо мальчику и, должно быть, удостоверился, что тот говорит правду.

— Клянусь спасением моей души, — вскричал он, — немножечко хлеба с маслом было бы для тебя очень невредно. Вот, — продолжал он, опуская руку в карман тужурки, — возьми себе эту медную мелочь и сбегай поскорее — купи себе чего-нибудь поесть.

— Спасибо, сэр, большое вам спасибо. Но только я не знаю, куда пойти: я только два дня, как приехал в Лондон.

— Так ступай за мной, если ноги тебя еще носят, — сказал господин.

Идти пришлось недалеко: у входа в Спринг-Гарден стоял торговец с горячим чаем, булками и маслом. Джо в пять минут успел утолить острый голод.

— Лучше ли ты себя теперь чувствуешь, петушок?

— Лучше, сэр. Благодарю вас, сэр.

— Прекрасно. Теперь пойдем опять сядем на скамейку и поговорим. Ты расскажешь мне все о себе.

Когда они сели на прежнее место, господин сказал:

— Ну, рассказывай, кто твой отец, если он еще жив, и кто он такой был, если уже умер.

— У меня родители оба живы, но только они далеко. Отец служил в солдатах и теперь получает пенсию. — В солдатах был? Не знаешь, в котором полку?

— Знаю. Кажется, в 53-м.

— Боже мой, в моем полку! А как его и твоя фамилия?

— Рошбрук.

— Так и есть! Он самый!.. Он у меня в роте служил и был одним из лучших моих солдат. Прекрасный фуражир, всегда заботился о своем офицере, как и следует хорошему солдату. Бывало, где только не окажется индюшка, или гусь, или утка, или свинушка — уж он тут и непременно добудет. Молодец был на браконьерство. Теперь изволь объяснить (да говори правду, потому что ты во мне друга встретил): по какому случаю ты расстался со своими родителями?

— Я испугался, что меня заберут…

Джо запнулся, не зная, что сказать дальше. Поделиться с новым знакомым тайной своего отца он не осмеливался, а говорить ложь не хотелось. Он решил сказать полуправду.

— Испугался, что заберут? Что же такое мог натворить такой карапуз, как ты, чтобы его забрали?

— Я браконьерствовал, — отвечал Джо, — помогал отцу. Против меня нашлись улики, и я ушел из дома — с согласия отца и матери.

— Браконьерствовал вместе с отцом! Охотно верю и нисколько не удивляюсь. У вас у обоих это, несомненно, в крови. Что же теперь ты думаешь делать?

— Буду зарабатывать себе пропитание.

— Что же ты умеешь делать — помимо браконьерства, разумеется? Ты грамотный? Читать и писать умеешь?

— О, да!

— Хочешь поступить в лакеи — чистить сапоги, платье, стоять на запятках кэба, бегать на посылках, относить письма и держать за зубами язык?

— Я думаю, что все это я могу — ведь мне уж двенадцать лет.

— Еще бы! Лета большие. Совсем старый хрыч. Ну, вот что, мальчик: в память твоего отца, я сделаю для тебя, что можно покуда — в ожидания лучшего. Я беру тебя к себе на службу. Пойдем со мной. Тебя как зовут?

— Джо.

— Припоминаю: твоего отца также звали Джо. А если тебя кто спросить, как зовут твоего барина, говори — капитан О’Донагю. Иди же за мной, только держись от меня не слишком близко, покуда я тебя не одену как следует и не приведу в приличный вид.

 

ГЛАВА VIII. Посвящена родословию

Полагаю нелишним познакомить читателей более подробно с личностью капитана О’Донагю и со всем, к нему относящимся.

Если верить отцу капитана, то предки гг. О’Донагю были ирландскими королями еще задолго до О’Конноров. А почему же нам ему и не верить? Кто же лучше может знать родословную своей фамилии, как не член этой самой фамилии? Правда, никаких документов нам не было представлено, но зато мы имеем утверждение мелкотравчатого сквайра О’Донагю, что его предки были королями в Ирландии уже тогда, когда О’Конноров не было еще и в помине. Ну, что ж, будем этому верить. Тем более, что ведь короли в старину бывали разные. Бывали такие, что держали при себе двор, содержали постоянное войско, собирали с подданных налоги, посылали послов в иные земли, как делают нынешние короли, а бывали и такие, что вместо скипетра у них был посох, вместо дворца — холм, поросший дроком и возвышавшийся среди болота. Одни короли ходили в золотых одеждах с драгоценными камнями, носили корону на голове, а другие шагали босиком, с голыми руками до плеч, простоволосые, так что только их кудри с роскошной дикостью развевались по ветру. Мы говорим это в простоте душевной, говорим потому, что в Ирландии и сейчас не редкость встретит» молодца шести футов ростом, которого все называют «принцем», а между тем этому «принцу» не на что бывает купить себе табаку для трубки. И вот причина, почему мы готовы допустить, что мелкотравчатый сквайр О’Донагю действительно был потомком каких-нибудь ирландских королей, царствовавших задолго до О’Конноров. В новейшее же время сам сквайр О’Донагю занимал довольно скромную должность управляющего запущенным, невозделанным имением в графстве Гальвей, принадлежавшим одному семейству, члены которого постоянно жили в более культурной Англии и на родину никогда не заглядывали. Имение было большое по пространству, но почти бездоходное. Оно изобиловало только камнями, хворостом и бекасами. Как ни старался сквайр О’Донагю, ничего путного не мог он выколотить из этого несчастного имения не только для своих доверителей — это бы уж куда ни шло! — но и для себя самого, чтобы содержать свое весьма многочисленное семейство, прямое потомство древнейших ирландских королей.

До получения теперешней должности сквайр О’Донагю, умаляя свой сан, служил курьером и во время этой службы хорошо узнал свет. Это знание света он только и мог оставить в наследство своим детям, потому что больше не имел ничего. А детей было много: три сына и восемь дочерей, и все здоровые, сильные, с соответствующим аппетитом. Поэтому, как только сыновья подрастали, он сейчас же отсылал их из дома пробивать самим себе дорогу. Старшего сына, юношу довольно вялого, он поместил к своему брату в мелочную и табачную лавочку в Дублине. Конечно, для потомка ирландских королей было не особенно почетно отвешивать на один пенс сахару или на полпенса табаку, но зато второй сын, мистер Патрик О’Донагю, с которым мы познакомились в Сент-Джемском парке, сумел до известной степени поддержать престиж знаменитого рода и сделал более приличную карьеру.

 

ГЛАВА IX. В которой с большим вниманием выслушивается совет отца

В качестве управляющего крупным земельным имением сквайр О’Донагю пользовался большим влиянием среди многочисленных фермеров поместья и старался всячески это влияние поддержать, чтобы извлечь из него для себя возможную выгоду. В отплату за услуги, оказанные им при последних парламентских выборах, восторжествовавшая при его поддержке партия предоставила одному из его сыновей патент на прапорщика в одном пехотном полку, стоявшем тогда в Ирландии. В одно прекрасное утро сквайр О’Донагю, прикатив из Дублина, объявил своему сыну Патрику, что он теперь прапорщик такого-то полка.

— Отчего не полковник? — глубокомысленно спросил Патрик.

— Оттого, что ты еще молокосос. Со временем. Бог даст, будешь и полковником, — отвечал отец.

— Ну, что ж, я ничего против этого не имею.

— Ничего не имеешь против! Да ты плясать и прыгать должен от радости. Ведь тебя карьера ждет, неужели ты этого не понимаешь? Ты не только до полковника, до генерала можешь дослужиться, разбогатеешь, сделаешься главным лицом в своей семье. Ты должен немедленно же отправляться к месту службы.

— Хорошо, отец, я отправлюсь. Но только, прежде чем дослужиться до генерала, я долго еще буду мерить землю собственными шагами, это я знаю.

— Ничего, ноги у тебя здоровые.

— Здоровые-то они здоровые, но из них я бы мог сделать и другое употребление.

Читатель, вероятно, удивляется, что Патрик О’Донагю так холодно отнесся к выпавшему на его долю счастью, но дело в том, что сей юноша был по уши влюблен. Это обстоятельство и охлаждало его патриотический пыл. В оправдание юноши следует сказать, что Джюдита Мэк-Крэ была действительно прелестнейшее созданье. Расстаться с ней было бы всякому тяжело.

— Как бы то ни было, ты завтра должен ехать в полк, — сказал опять сквайр.

— Ну, раз должен, значит, так и надо. Делать не чего. Поеду. Вопрос решен. А сейчас я, папа, пойду немного прогуляться, надобно размять ноги перед службой.

— Ты уж их достаточно размял сегодня, Пат, — возразил было отец, — ты утром исходил, по крайней мере, тридцать миль по горам, когда охотился.

Но Патрик не слыхал слов отца. Он уже был таков и перепрыгивал через каменную загородку, отделявшую огород его отца от владений Корнелиуса Мэк-Крэ.

— Джюдита, — сказал он своей возлюбленной, — я не знаю, как вам и объявить… у меня сердце готово разорваться. Завтра утром я с вами расстаюсь. Уезжаю отсюда.

— Патрик, вы это так только говорите. Вы шутите.

— Какие шутки! Меня записали прапорщиком в полк.

— Я умру, Патрик.

— Скорее же я умру от горя, тем более, что к горю легко может присоединиться пуля или пушечное ядро.

— Что же вы думаете делать, Патрик?

— Думаю пока ехать в полк. Мне нельзя иначе, я завишу не от себя. Потом вернусь. Мое сердце разрывается от части.

— А мое уже разорвалось, — рыдала Джюдита.

— Милочка, не надобно плакать. Этим не поможешь. Если только будет малейшая возможность, я вернусь и буду плясать на собственной свадьбе.

— Только эта свадьба будет у вас с другою, а не со мною, потому что я буду тогда лежать в сырой земле.

— Ну, я рассчитываю не на такой конец. Однако мне нужно идти домой. Выходите вечером к шалашу.

— Неужели же это так необходимо вам ехать? — продолжала Джюдита, вытирая передником слезы.

— Что же делать? Посылают. Но я вернусь полковником.

— Тогда вы и смотреть на Джюдиту Мэк-Крэ не захотите, а не то что жениться на ней.

— Потише, Джюдита, вы задеваете мою честь. Даже если я генералом сделаюсь, я на вас женюсь.

— О, Патрик, Патрик!

Патрик обнял молодую девушку, поцеловал и поспешил домой, напомнив ей:

— Смотрите же, не забудьте: вечером у шалаша.

Дома он застал мать и сестер в слезах. Они пересматривали и собирали его гардероб, о, очень скромный. Отец сидел у камина и, увидав сына, сказал ему:

— Подойди сюда и сядь. Я тебе дам несколько советов, а то в Дублине у нас, пожалуй, и времени не найдется поговорить.

Патрик сел на стул и приготовился слушать.

— Ты, я думаю, и сам знаешь, Пат, что быть офицером королевской армии очень хорошо и почетно. Никто тебя не посмеет тронуть, зато ты можешь тронуть, кого захочешь. Этим все сказано.

— Правда, — согласился Патрик.

— Находясь в неприятельской земле, ты, если сумеешь хорошенько высмотреть что нужно, можешь собрать себе недурную добычу.

— Верно, — согласился Патрик.

— Ты знаешь сам, Патрик, что король требует от офицеров, чтобы они одевались и жили, как приличные джентльмены, средств же на это им не дает. Следовательно, тебе придется выкручиваться тут самому, как ты сумеешь.

— Понятно, — сказал Патрик.

— Ты должен хорошенько себе выяснить, что ты можешь делать и чего не можешь. Все у тебя должно быть на вид корректно, по-джентельменски, чтобы никто не мог против тебя слова сказать.

— Естественно, — сказал Патрик.

— Возможно, что тебе придется наделать долгов — джентльмену это разрешается. Возможно, что ты окажешься не в состоянии их заплатить — это тоже джентльмену не укор, это бывает сплошь да рядом. Но только больше двадцати фунтов не должай, потому что свыше этой суммы для должника начинаются неприятные последствия по закону, до этой же суммы не опасно.

— Понимаю, отец.

— Запомни, Патрик, что люди судят почти всегда по наружности. Если ты говоришь о себе скромно, у тебя и кредит будет соразмерный.

— Понимаю, отец.

— В графстве Гальвей у нас у самих владения не ахти какие, это известно. Но о здешнем имении ты можешь говорить так, как будто я в нем не управляющий только, а сам помещик. Когда, например, ты заведешь речь о своих охотах и о том, как много здесь бекасов, говори всегда: наше поместье.

— Понимаю, отец.

— Упоминай почаще о том, что ты младший сын. Это будет для тебя оправданием в том, что у тебя лично мало денег, хотя семья твоя и богата.

— Ясное дело!

— Еще одно. Тот полк, в который ты сейчас поступаешь, здешний, ирландский. Постарайся при первом удобном случае перейти в другой.

— Зачем?

— Вот зачем. Ты здешний уроженец, твои слова здесь каждый легко может проверить. А в Англии все, что ты ни скажешь, будет приниматься на веру. Славны бубны за горами.

— Это тоже довольно справедливо.

— Смотри же, держись всего того, что я сказал тебе, — это житейская мудрость, а тебе ведь карьеру нужно делать. Помни, что никогда не следует хвататься за несбыточные надежды. Иди всегда вперед, не оглядываясь назад. Охотно соглашайся на все, что от тебя потребует начальство. Велят — охотно становись против пушечного жерла: за это чины даются. Пошлют — охотно иди хоть на край света, даже на тот свет, не рассуждая. Будешь так поступать — сделаешься полковником, генералом и, может быть, еще там чем-нибудь.

— Да чем же еще можно сделаться, отец?

— Попомни, Пат: для тебя оказалось большим счастьем, что я имею сейчас возможность воспользоваться частью доходов моего доверителя, чтобы снабдить тебя необходимыми деньгами. Иначе как бы мы выкрутились — я уж и не знаю, знает один Бог да его святые. При годовом отчете нужно будет пополнить растрату, но это легче сказать, чем сделать. Придется поэтому просто соврать, написать, что будто фермеры бедствуют, нищенствуют, показать в отчете ложный неурожай картофеля, — сочинить, будто двадцать человек умерло от голода. Это ему как бы в наказание за то, что он ирландские деньги проживает на чужой стороне. Я поступаю даже патриотично, если хочешь, потому что теперь эти деньги останутся в Ирландии… Так вот, Патрик, это все, что я хотел тебе сказать. Можешь идти прощаться со своей Джюдитой, я ведь отлично знаю, где тут у вас кошка прыгает, но предоставляю тому старику, который зовется Временем, сделать свое дело.

Таковы были советы отца сыну. В смысле житейской мудрости они были недурны и несомненно могли пригодиться Патрику наравне с деньгами, полученными от отца.

На другой день они выехали в Дублин. В голове Патрика стоял настоящий сумбур: тут были и советы отца, и Джюдита, и мечты о будущем величии. Юношу зачислили в полк, обмундировали, ввели в общество офицеров — и отец простился с ним, оставив ему свое родительское благословение и открытую теперь для него дорогу к карьере. Через две недели полк был укомплектован и отправлен в Ливерпуль, из Ливерпуля в Мэдстон, где простоял несколько времени, усиленно занимаясь строевым учением, так как в нем было много новобранцев, которых нужно было обучить. Не прошло и года, как уже Патрику выпал случай исполнить отцовский совет и перевестись в другой полк. Этот полк отправляли в Вест-Индию, и Патрик переменился вакансией с одним прапорщиком, не пожелавшим туда отправиться, причем за уступку своей вакансии получил хорошую приплату. В Вест-Индии воевать ни с кем не пришлось, и вскоре Патрик возвратился домой в том же чине. Через пять лет он добровольно перевелся в полк, находившийся в заграничном походе, и был произведен в поручики на открывшуюся бесплатную вакансию после одного убитого офицера.

Через пятнадцать лет трудной службы О’Донагю получил, наконец, давно ожидаемый чин капитана. Убедившись, что на военной службе ему не везет, он вышел в отставку с пенсией в размере половины оклада жалованья и задумал предложить какой-нибудь вдове или девице свою красивую наружность в обмен на хорошее приданое. За время своей службы в армии Патрик О’Донагю сильно переменился. Вращаясь постоянно среди людей себялюбивых и бездушных, он и сам мало-помалу утратил все прежние хорошие чувства. Правда, он долго не забывал своей Джюдиты, но теперь ее давно уже не было в живых. Получив ложное известие, будто Патрик умер от желтой лихорадки, она стала тосковать, чахнуть — и умерла, завяла, как подснежник. Единственная прочная нить, связывавшая его с Ирландией, оборвалась, житейские советы отца не были забыты, и О’Донагю стал считать весь мир своей родиной. Живя на скудную пенсию, он очень нуждался и все искал богатой невесты, надеясь создать себе положение выгодной женитьбой. Он по-прежнему был великодушен и храбр — эти качества присущи большинству ирландцев, — но все остальное в нем если не заглохло, то заснуло в ожидании благоприятных обстоятельств. Он очерствел от житейской суеты и злобы. А между тем, если бы Джюдита была жива, если бы он мог положить ей на грудь свою голову, — как бы он был счастлив, живя у себя на родине, где его маленькая пенсия была бы все равно, что целое состояние.

 

ГЛАВА Х. Майор Мэк-Шэн рассказывает про разные любопытные марьяжные комбинации

Нашего маленького героя одели грумом и сделали доверенным слугою капитана О’Донагю, который квартировал в третьем этаже на фешенебельной улице. Он быстро приобрел опытность и сноровку, и когда капитан завтракал дома или заказывал Джо просто какую-нибудь холодную закуску в течение дня, тот всегда умел устроить это чрезвычайно экономно.

Раз утром, когда капитан О’Донагю сидел в халате и завтракал, Джо отворил дверь и доложил о майоре Мэк-Шэне.

— Вы ли это, О’Донагю? — сказал майор, протягивая руку. — Что вы думаете о моем визите вам? Цель его, я вам скажу, для меня совсем необыкновенная — ни больше, ни меньше, как уплата вам двадцати фунтов, которые вы дали мне взаймы три года тому назад. Сознайтесь, что вы уже не рассчитывали получить их в этой жизни, а разве в будущей.

— Совершенно верно, я решил, что это дело давно умерло и погребено, и даже не вспоминал о нем. Теперь эти деньги являются ко мне как бы с того света.

— А между тем это как есть настоящие деньги, вот смотрите — в четырех банковых билетах: один, два, три, четыре, по пяти фунтов каждый, следовательно в итоге двадцать. Ну-с, О’Донагю, рассказывайте, где вы были это время, как поживаете, что поделываете теперь, что делали прежде и что собираетесь делать потом. Видите, я делаю вам обстоятельный допрос.

— В Лондоне я живу месяц, ничего до сих пор не делал, ничего сейчас не делаю и что буду делать — не знаю. Вот вам обстоятельный ответ на ваш обстоятельный допрос.

— О себе скажу все, что есть, не дожидаясь вопросов.

Последние два года я прожил в Лондоне: первый год проканителился с ухаживанием, а второй год проканителился с бракосочетанием.

— Значит ли это, что вы женаты? Если да, то счастливы ли вы?

— Семейное счастье — вещь очень глупая, это факт.

Но как я большую часть своей жизни провел, думая о том, куда бы пойти пообедать, то теперь нахожу, что сделал очень хороший выбор.

— А могу я узнать, с кем это майор Мэк-Шэн соединил на всю жизнь свою прекрасную особу?

— Вы находите ее прекрасной? Знаете, я как та некрасивая леди, которая говорила зеркалу: «Прошу меня не отражать». Вы хотите знать, на ком я женат? В таком случае приготовьтесь выслушать рассказ обо всех моих похождениях с самого начала, потому что женитьба моя — их конец.

— Я с удовольствием выслушаю ваш рассказ. Начинайте, пожалуйста.

— Напомните мне, О’Донагю, где мы с вами в последний раз виделись?

— Если не ошибаюсь, при высадке на берег в ***, где вас, помнится, рапортовали убитым.

— Верно, но только убит был не я, а сержант Мурфи. Отчаянный был человек этот сержант Мурфи. Вот дрался-то! Но только он не был убит, а сам себя убил, потому что не мог сдать отчетов. Жаль малого: умер без напутствия, но все же — царство ему небесное! Я получил рану в ногу и не мог ходить, а между тем вы все отступили и бросили меня одного. Я попал в плен и был отведен в город, но поместили меня не в госпиталь и не в тюрьму, а в дом к одной старой даме, очень богатой, очень знатной. На другой день ко мне явился хирург и вежливо объявил, что ногу мне нужно будет отнять. Я его, также очень вежливо, послал к черту. Мою сторону приняла старая дама и объявила, что будет лечить меня на свой счет и пригласит другого врача. Она так и сделала, и присланный врач залечил мне ногу в какой-нибудь месяц. В конце концов старуха не на шутку в меня влюбилась, я хоть она далеко не соответствовала «грезам моего воображения», как это говорится, но для меня, голяка, имела привлекательность в другом отношении. Правда, у нее был во рту всего один зуб, торчавший на полдюйма из-под верхней губы, но зато она была очень богата. Назначен был у нас даже уж и день для свадьбы, но ее родственники успели пронюхать — старая дура не могла не проболтаться — и в один прекрасный день ко мне явился взвод солдат с унтер-офицером, который вежливо мне объяснил, что прислан отвести меня в тюрьму. Это было и неприятно, и незаконно. Как офицер, я имел право быть отпущенным на честное слово. В этом смысле я написал письмо командующему офицеру, а тот предложил мне на выбор: или отказаться за известное вознаграждение от старой дамы, у которой есть могущественная богатая родня, не желающая допустить такой нелепый брак, или же сесть в тюрьму. Я подумал: с одной стороны — богатство, связи, но зато с другой — единственный торчащий во рту зуб и угроза содержанием в тюрьме. Если же откажусь — буду отпущен даже не на честное слово, а без всяких условий, и, кроме того, мне дадут известную сумму денег. Я согласился и променял старуху с длинным зубом на освобождение из плена. Меня снабдили деньгами и отвезли на небольшом корабле в Гибралтар. Там мне выдали причитавшееся за несколько месяцев жалованье, что с полученной от родных старухи суммой составило очень круглую цифру. С этих пор я решил, что буду очень осторожен, но опять чуть было не попался в сети одной хитрой вдовы. Еще дня два — и быть бы бычку на веревочке. Да.

— Что вы, Мэк-Шэн! В ваши-то годы!

— Вот то-то и оно. Вдовушка была лет тридцати, хорошенькая, дородненькая, с бюстом, и такая веселая, разбитная. Сначала разговоры, потом я ее стал провожать до дому, потом получил приглашение бывать. Исполнял разные ее поручения, между прочим каждую неделю получал для нее по чекам из байка по 25 фунтов . Дело шло, я был пойман. За два дня до свадьбы я пришел к своей вдовушке через незапертый подъезд и услыхал громкий спор между нею и домовой хозяйкой, которая требовала с нее квартирную плату, а вдовушка просила подождать, говоря, что через два дня выйдет замуж и все заплатит. Оказалось, что у вдовушки шесть человек детей и 80 фунтов в год пенсии. Она искала себе нового покровителя, и этим покровителем должен был сделаться майор Мэк-Шэн. Понятно, я сейчас же выбежал вон и был таков. С тех пор я ее так и не видал.

— Клянусь Святым Патриком, вы отделались очень счастливо.

— Еще бы! Подумать только: это чертовка хотела навязаться мне на шею с полудюжиной детей при 80 фунтах в год! После того для меня отыскалась новая невеста: дочь немца-кондитера, лет семнадцати девушка, пребогатая и пренаивная. Я ее уговорил обвенчаться со мной тайком, все было готово, я приехал за ней в почтовой карете, но явился папенька — и все расстроилось.

— А вот это, пожалуй, жаль, — заметил О’Донагю.

— Ну, не знаю, как вам сказать. Во всяком случае это дело кончилось. После того явилось новое приключение — хорошенькая дочка одного адвоката из Ченсери-Лэна, имевшая, как говорили, свое собственное состояние по наследству от бабушки. Веселая была такая, все смеялась и шутила. Мое ухаживание ей как будто понравилось, она согласилась со мной бежать и обвенчаться. В один прекрасный вечер я приехал за ней в карете, она вышла вся закутанная в плащ, я взял ее в экипаж, и мы помчались, как будто за нами гнались все черти. Я принялся говорить всевозможные ласковые слова, клялся сделать ее счастливой. Хотел поцеловать ее — она закрылась перчаткой. Хотел обнять за талию — она уклонилась. Я приписал это девичьей робости и стыдливости. Наконец, когда мы проехали не меньше пятнадцати миль, раздался взрыв смеха, и я услышал слова:

— Я думаю, майор Мэк-Шэн, мы уже отъехали довольно далеко.

Оказывается, со мною сел негодяй, ее брат! Это она нарочно устроила, чтобы меня высмеять!

— Мне кажется, молодой человек, — сказал я, — что вы не только отъехали довольно далеко, но даже чересчур далеко заехали.

С этими словами я набросился на него и избил до полусмерти: расквасил ему нос, наставил синяков под глазами, выбил половину зубов и, наконец, выбросил его из кареты на всем ходу, не заботясь о том, что он может попасть под колеса. С тех пор я больше не видал ни его самого, ни его сестры.

— Рассказывайте дальше, майор. Когда же вы, наконец, оказались женатым?

— Ухаживание и сватовство вещь убыточная, в особенности, когда нанимаешь почтовые кареты без всякой пользы. Денежки мои стали подходить к концу. Я сказал сам себе: «Майор Мэк-Шэн, надобно тебе, батенька, себя поурезать». И урезал. Вместо ресторана решил обедать в кухмистерской и стал ходить в одну такую в Гольборне. Там за один шиллинг и шесть пенсов давали отличный обед из двух блюд (например, говядина с картофелем и плумпудинг), и я во всю мою жизнь не бывал так доволен столом. Прислуживали в кухмистерской такие славные, милые девушки — я с ними все, бывало, шучу и балагурю — и держала ее очень милая и любезная дама чрезвычайно добродушного вида. Столовая работала бойко, выдавая не менее двухсот обедов каждый день. Публика была очень приличная — и не мудрено: обеды были всегда великолепные. Я и сам не знаю, как это случилось, но только с хозяйкой мы очень подружились, и однажды, уписывая превосходнейший пирог с мясом, я спросил ее, не собирается ли она во второй раз замуж. Она покраснела и опустила глаза к пирогу, который в это время резали. Я продолжал: «Если бы вы посмотрели на меня так же внимательно и так же глубокомысленно, как смотрите на этот мясной пирог, то вы бы увидали в моем сердце ваше собственное изображение». Через месяц мы были мужем и женой. И какими обедами стали меня кормить, О’Донагю, если бы вы знали! Я вас непременно угощу, если вы не постесняетесь заглянуть как-нибудь в нашу лавочку. Квартира у нас, скажу не хвастаясь, очень комфортабельная.

— По-моему, Мэк-Шэн, вы сделали очень умно: у вас теперь жена, которая сама добывает деньги, а не только умеет их проживать, как другие жены.

— И к тому же, О’Донагю, я получил гораздо более того, на что рассчитывал, тогда как обыкновенно бывает наоборот. У ней, кроме столовой, оказалось очень много денег, и с каждым годом их накапливается все больше и больше.

— И эти деньги, разумеется, поступили в ваше полное распоряжение?

— Нет, О’Донагю, я сам этого не захотел. Я не желал, чтобы она подумала, будто я женюсь только из-за денег. После свадьбы я стал просто откладывать всю свою пенсию, потому что теперь квартира и стол были у меня даровые. С неделю ждала она, когда же я заговорю об ее средствах, но я не заговаривал. Тогда она сама объявила мне, что у нее отложено 17 000 фунтов процентными бумагами, и что столовая дает ей 1000 фунтов в год чистой прибыли. Я сказал, что очень за нее рад, и сделал вид, что мне очень хочется спать. Вообще я постарался выказать полное равнодушие к ее богатству. Это ей не понравилось, и она сама предложили мне взять у нее денег, сколько мне нужно. Я ответил, что с меня вполне довольно моих. Сегодня утром я ей сказал, что в Лондон приехал мой товарищ-офицер, которому я давно должен, и что нужно бы отдать ему этот долг. Тогда она сунула мне в руку толстую пачку банковых билетов и была очень огорчена, когда узнала, что нужно всего только 20 фунтов . Я поступаю так, О’Донагю, из принципа. Раз она зарабатывает деньги, так она же пусть ими и распоряжается — и так останется до тех пор, покуда мы будем с ней добрыми друзьями. Даю вам честное слово, что я люблю ее так, как не думал, что буду любить какую-нибудь женщину. Она добра, нежна и кротка, совсем как ангел, хотя наружность у нее далеко не ангельская. Что же делать, на этом свете всего не совместишь! Скажите, О’Донагю, что вы думаете о моей женитьбе?

— Вы должны непременно представить меня вашей супруге, Мэк-Шэн.

— С удовольствием. Фигурой моя жена напоминает мясную тушу, но зато сердце у нее — сама красота, а пирог с мясом она делает так, что вы себе все пальчики оближете, когда попробуете.

 

ГЛАВА XI. Откровенность за откровенность и добро за добро

— Теперь, О’Донагю, если вам еще не надоело сидеть со мной, расскажите мне про себя, как вы поживали сами после того, как мы расстались.

— Извольте, дорогой товарищ, я расскажу вам все, но только интересных приключений у меня не было никаких. Я был в Бате, в Чельтенгаме, в Харрогэте, в Брайтоне и сталкивался с самыми разнообразными людьми. Встречал много хорошеньких девушек, но эти хорошенькие девушки были, как и я же, почти все без единого грошика, а барышни с приданым были или слишком уж некрасивы или просто мне не нравились. Раза два или три я сватался и получал отказ, раз семь или восемь имел случай жениться, но не захотел сам. Всякий раз меня удерживал образ одного ангела, которого я лишился навсегда. За все время я встретил только одну особу, которая, я знаю, могла бы заслонить от меня этот образ, заменить мне его до известной степени, но я боюсь, что и эта особа тоже для меня навсегда утрачена. Я решил, что я женюсь на деньгах, только на одних деньгах, но буду своей жене хорошим мужем и никогда не дам ей заметить, что я женился на ней из расчета. И уж дешево я себя не продам.

— Отлично, мой дорогой. Вы мужчина на редкость красивый и легко можете прельстить собой какую-нибудь богатую вдовушку. Но скажите, О’Донагю, если это не секрет: кто та особа, которая, видимо, сделала на вас сильное впечатление, так что вы ее до сих пор не забыли?

— Я с ней встретился в Комберлэндских озерах и, будучи знаком кое с кем из ее кружка, получил приглашение присоединиться к их компании. В ее обществе я провел дней десять в Уайндермере, Эмбельсайде, Дервентватере и других местах. Она была титулованная иностранка.

— Вот даже как!

— Кроме того, я узнал потом, что у нее огромные земли в Польше. Она была очень красива, очень умна и образована, говорила по-английски и на многих других языках. Лет ей было — года двадцать два или двадцать три, вот так.

— Могу я спросить, как ее звали?

— Княжна Чарторинская.

— Так вы княжну себе подцепили? И что же — ухаживали за ней, добивались ее любви?

— Разве княжна не такая же женщина, и разве я не ирландец? Раз я бы полюбил женщину, то будь она хоть самим римским папой — а ведь была же, пишут, римским папой женщина под именем Иоанна какого-то там — я сумел бы ее добыть. Да, я за ней ухаживал и, ухаживая, влюбился настолько серьезно, что не забуду ее, проживи я хоть тысячу лет. Я буду всегда ее помнить с моей бедной Джюдитой. После Джюдиты я думал, что уже не полюблю больше никого, что у меня сердце зачерствело, как у ростовщика, но, оказывается, ошибся.

— Скажите, а она как? Платила вам взаимностью?

— Она была ко мне неравнодушна, это я могу сказать без хвастовства. Перед нашим расставаньем я провел с ней наедине минут пять и сказал ей, что мне очень тяжело с ней прощаться. И тут я, кажется, в первый раз в жизни был искренен, голос у меня прерывался и был едва слышен. Она, должно быть, прочла на моем лице искреннее чувство и ответила: «Если вы правду говорите, то мы, значит, увидимся будущей зимой в Петербурге. До свиданья, я буду вас ждать».

— Эти слова много значат — во всяком случае.

— Я пробормотал, что непременно так сделаю, если будет можно, а сам тут же почувствовал, что этому никогда не бывать, потому что мне просто не на что будет поехать в Петербург. Другое дело, будь у меня средства, — о, для свиданья с ней я поехал бы не только в Петербург, а хоть на край света.

— Прескверное ваше положение, О’Донагю. Впрочем, на свете почти всегда так бывает. Я замечал, хотя был мальчиком, что самые лучшие и спелые яблоки висят обыкновенно над забором выше всех, так что их не достанешь. Могу ли я зайти за вами завтра, чтобы представить вас моей жене, мистрис Мэк-Шэн?

— Я буду очень счастлив представиться вашей доброй супруге, милый Мэк-Шэн. До свиданья, будьте здоровы и счастливы. Погодите, я позвоню моего маленького лакейчика, он вас выпустит.

— Славный он у вас мальчик, О’Донагю: такой проворный, ловкий, смотрит соколом. Где вы его добыли?

— В Сент-Джемском парке.

— Гм! Несколько странное место для найма прислуги.

— Вы помните Рошбрука у меня в роте?

— Как не помнить! Это был ваш лучший солдат. Заведовал продовольствием. Фуражир был замечательный!

— Так это его сын.

— А, пожалуй, он и похож на отца, только у него приятнее лицо.

О’Донагю рассказал майору, как он встретился с Джо, и друзья расстались.

На следующий день, почти в такой же час, Мэк-Шэн пришел опять навестить друга и застал его уже одетым, чтобы идти вместе с ним к майору в дом.

— Погодите, О’Донагю, не торопитесь так познакомиться с мистрис Мэк-Шэн. Я сперва расскажу про нее одну вещь, вследствие которой она произведет на вас при первом свидании более благоприятное впечатление, чем обыкновенно. Присядьте и погодите надевать перчатки. Я передам вам наш вчерашний с ней разговор перед самым сном, когда мы оба уже готовились перейти в объятия Морфея. Не стану пересказывать ее вопросы о вас, мои ответы — скажу только, что я о вас наговорил кучу хорошего. В конце концов она заметила, что с вашей стороны было большой любезностью дать мне взаймы денег, и что она за это готова полюбить вас, как друга. Тогда я сказал, что вы очень несчастливы в своих предприятиях, что вам не повезло. Она поинтересовалась, в каком отношении. Я сказал, что это очень долго рассказывать — длинная история, а мне хочется спать, и, разумеется, только еще больше разжег ее любопытства. Чтобы сделать ей удовольствие, я не лег, а остался пока на ногах и рассказал ей приблизительно то, что слышал вчера от вас, прибавив к этому, что вот уже наступает зима, но что между тем вы не можете исполнить свое обещание — съездить в Петербург. Как вы думаете, что она сказал на это, добрая душа? Она сказала: «Мэк-Шэн, если ты меня любишь, и если ты чувствуешь благодарность к товарищу за то, что он тебя выручил в свое время, ты завтра же отвезешь ему денег, сколько нужно на поездку и даже больше, сколько вообще он спросит. Если он добудет себе невесту, он нам отдаст, а если нет — ну, что ж, ничего, деньги дело наживное». — «Это очень хорошо с твоей стороны, душа моя, — сказал я, — но не согласилась ли бы ты, чтобы и я с ним поехал? Я ему буду очень полезен в таком деликатном деле». Действительно, О’Донагю, я думаю, что принесу вам пользу, если поеду, и, кроме того, мне самому следует развлечься, переменить на время обстановку. Она серьезно спросила: «А без тебя он разве не сможет?» Я отвечал: «Боюсь, что нет. И хотя я прожил почти всю свою жизнь в казармах, света не знаю и не люблю, но для такого товарища, который всегда был добр ко мне…» — Она перебила: «Долго ли ты рассчитываешь пробыть в отсутствии?» — «Самое большее — месяца два». — «Ну, хорошо. Мне твоя поездка нисколько не улыбается, но раз ты говоришь, что это необходимо, так уж поезжай. Нечего делать!» Она даже вздохнула, бедняжка! — «В таком случае, я поеду», — сказал я. — «Да, сказала она, — это твой долг. Я пришла к решительному заключению» — «Как ты скажешь, так я и сделаю», — сказал я, — но отложим вопрос до завтра, а сейчас давай ложиться спать». Утром сегодня она объявила, что ее решение окрепло, и что она меня отпускает, потом выдвинула ящик, достала триста фунтов золотом и билетами и сказала, что если окажется мало, то мы напишем, и она пришлет. Не правда ли, О’Донагю, ведь золото, ведь бриллиант, а не баба? Вот и деньги.

— Правда, Мэк-Шэн, она золото, но не потому, что дала мне денег, а потому что у нее сердце замечательно доброе и отзывчивое. Относительно же вас, Мэк-Шэн, я не знаю, зачем, собственно, вам ехать со мной?

— Разве вы не думаете, что я могу быть для вас чем-нибудь полезен?

— Думаю и не сомневаюсь, что вы будете мне полезны, но только сейчас я еще не вижу, чем и как.

— А я вижу, и если вы не возьмете меня с собой, это будет с вашей стороны очень нелюбезно. Мне несводима легкая перемена обстановки, потому что, видите ли, О’Донагю — семейное счастье такая вещь, к которой нужно приучаться постепенно.

— Ну, будь по-вашему. Только я боюсь, что причиню горе вашей добрейшей супруге.

— Она так занята своим делом, что у нее просто времени не будет скучать без меня. Зато сколько будет у нее радости потом, когда я вернусь домой!

— Пожалуй, что и так. Ну, а теперь позвольте мне, наконец, пойти и засвидетельствовать мистрис Мэк-Шэн мое искреннее почтение и принести ей мою глубокую благодарность.

Капитан О’Донагю застал мистрис Мэк-Шэн среди обычных хлопот с посетителями столовой. Капитан нашел ее чрезвычайно симпатичной и милой, хотя, правда, несколько тучной. Она невольно располагала к себе каждого своей простотой, добротой и искренностью. Пообедали втроем. О’Донагю сумел ей понравиться. Было решено, что на этой же неделе оба джентльмена сядут на корабль, отходящий в Гамбург, чтобы проследовать оттуда в Петербург. С ними поедет и Джо в качестве мальчика-слуги.

 

ГЛАВА XII. По старинному — за море по невесту

Первым шагом О’Донагю было достать общий паспорт для себя и для своей свиты. При этом не обошлось без спора. Мэк-Шэн пожелал не называться в паспорте офицером, а просто слугою капитана О’Донагю, уверяя, что он не только принесет этим больше пользы своему другу, но и придаст ему больше важности. О’Донагю спорил, спорил, но в конце концов уступил, и паспорт был составлен, как требовал майор.

— Клянусь Св. Патриком! Надобно будет достать рекомендательных писем, — сказал О’Донагю. — Но как это сделать? И к кому? Ну, конечно, прежде всего к английскому послу… Схожу, попробую к принцу-главнокомандующему, не даст ли он.

О’Донагю сейчас же отправился и был немедленно принят, потому что оказался приемный день. О’Донагю обратился к его королевскому высочеству с ходатайством, не соблаговолит ли его высочество дать ему несколько рекомендательных писем по случаю его отъезда в Россию по одному секретному делу. Его высочество изволил совершенно справедливо заметить, что рекомендательные письма должны дать ему те, кто его посылает, и потом спросил его, где он служил, какой на нем чин и пр. Из ответов принц убедился, что перед ним заслуженный офицер. Тогда его высочество задал вопрос, по какому же это секретному политическому делу едет в Россию капитан О’Донагю? Его высочество что-то не слыхал ни о чем подобном.

— Ваше королевское высочество, тут маленькое недоразумение. Я не говорил, что еду по политическому делу. Я еду по личному делу, составляющему для меня, действительно, большой секрет.

О’Донагю набрался смелости и решил быть откровенным до конца. Он сказал, что дело идет об одной даме из самого высшего общества, и что если он не получит рекомендаций, открывающих ему двери в это общество, то и не встретится нигде с этой дамой. Вот почему он и осмелился обратиться к его высочеству, полагая, что раз он, капитан, служил королеве и родине верой и правдой, то ему не откажут в его невинном ходатайстве.

Его высочество рассмеялся от души на такое откровенное признание и, не находя причины отказать капитану в двух-трех рекомендательных письмах, велел написать их, подписал и вручил просителю. О’Донагю земно поклонился принцу и ушел из дворца в восторге, что его дерзкое предприятие так блистательно удалось.

Запасшись всем необходимым, наши путешественники сели на корабль, шедший в Гамбург, куда и прибыли вполне благополучно, хотя и страдая морской болезнью. Из Гамбурга они проехали в Любек, там в Травемюнде сели опять на бриг, шедший в Ригу. Ветер был попутный и они доехали скоро. Остановились в гостинице и увидали, что приехали в страну, где по-английски никто не понимает. О’Донагю отправился в английское консульство, объявив консулу, что едет в Россию со специальным поручением, и в подтверждение своих слов показал ему рекомендательные письма от принца. Для консула этого было совершенно достаточно, и он предложил О’Донагю свои услуги. Не имея возможности отыскать для него курьера, говорящего по-английски или хотя бы по-французски, консул сам облегчил ему задачу, как доехать до Петербурга. Он дал ему список почтовых станций, сделал расчет поверстной платы, разменял ему часть золота на русские бумажные деньги и вообще объяснил все, что нужно. Трудно было найти экипаж и лошадей для поездки, но в конце концов и это затруднение уладилось: нашли какую-то колымагу на четырех колесах, и, простившись с консулом, путешественники сели и покатили.

— Ну, Мэк-Шэн, берите себе деньги и расплачивайтесь дорогой с ямщиком и со всеми, — сказал О’Донагю, подавая майору пачку красных, синих, зеленых и грязно-белых бумажек.

— Неужели это деньги? — спросил с удивлением Мэк-Шэн.

— Деньги. Это рубли.

— Рубли? Вот что. Я бы скорее подумал, что это просто какие-нибудь ярлыки для наклеивания на бутылки, ящики и коробки.

Путешественники ехали день и ночь, не жалея ямщику на водку, и сравнительно быстро доехали до северной русской столицы.

У заставы, при въезде, у них первым делом спросили паспорта. Заставный офицер вышел из своего домика и объявил, что их проводит казак. Казак действительно был тут верхом, с длинной пикой и длинной бородой. Он поехал впереди экипажа, а ямщик пустил лошадей за ним совсем шагом.

— Мы под арестом, что ли? — спросил Мэк-Шэн.

— Не знаю, но очень похоже на то, — отвечал О’Донагю.

Ареста никакого не было. Экипаж выехал на великолепную улицу — Невский проспект — и, как только он остановился у гостиницы, казак переговорил что-то с вышедшим на подъезд хозяином и сейчас же уехал.

Четыреста верст в тряском экипаже, притом же день и ночь без отдыха — не шутка. Путешественники крепко выспались в отведенном для них просторном номере, очень чистом в хорошо обставленном. На другой день Джо оделся в красивую ливрею, а еще через день хозяин гостиницы подыскал курьера, говорившего на трех языках, и достал напрокат экипаж помесячно. Курьеру сшили красивую форму, и на общем совете решили, что О’Донагю может теперь ехать с визитами и развозить рекомендательные письма английскому послу и другим лицам.

 

ГЛАВА XIII. Содержащая в себе кое-какие сведения о городе Петербурге

За триста рублей в месяц О’Донагю нашел для себя шикарный выезд — пролетку парой с отлетом. В корню был отличный рысак, а красивая пристяжная ходила вскачь, завиваясь кольцом, то есть загибая голову вбок и вниз так, что носом почти дотрагивалась до своих колен. Выезд был такой, что прохожие останавливались и любовались. У кучера Афанасия была борода самая большая во всем Петербурге. Джо был самым маленьким в Петербурге казачком, а курьер Дмитрий самым рослым и представительным выездным. Все это стоило больших денег, но деньги были истрачены не напрасно, и в один ясный, солнечный день капитан О’Донагю сел в свою пролетку и помчался к английскому послу. Письма были очень короткие, но писавшая их высокая особа пользовалась таким всеобщим почтением и любовью, что посол, лорд Сент-Г, тут же попросил О’Донагю считать его дом всегда для себя открытым, позвал его обедать на следующий день и предложил представить его императору на ближайшем выходе. О’Донагю простился с послом в полном восторге от своей удачи, и поехал с письмами к княгине Воронцовой, к графу Нессельроде и к князю Голицыну. Его и тут приняли очень хорошо. Покончив с визитами, он велел кучеру ехать на Английскую набережную, потом на Дворцовую, потом на Невский проспект и, покатавшись часа два, чтобы везде показать свой щегольский выезд, возвратился в гостиницу.

— Я теперь очень досадую, — заметил О’Донагю, когда рассказал Мэк-Шэну про свою поездку, — что согласился назвать вас в паспорте моим слугою. Вы бы точно так же могли развлекаться, как и я, и сохранили бы свое общественное положение.

— А вот я так нисколько об этом не жалею и ничуть не досадую, О’Донагю, — отвечал Мэк-Шэн. — Я достаточно позабавился и поразвлекся в свою жизнь, и даже больше, чем достаточно. После же обедов и вечеров с посланниками, князьями и графами мне бы, пожалуй, кухмистерская мистрис Мэк-Шэн стала казаться уже менее комфортабельной. Натанцевавшись с графинями и герцогинями, нашептавши им на ушко разных любезностей, перечокавшись шампанским почти со всею русскою знатью, я бы, чего доброго, стал презрительно относиться к своей домашней обстановке и к бифштексам-пай мистрис Мэк-Шэн, и сама мистрис Мэк-Шэн показалась бы мне, пожалуй, толще обыкновенного. Нет, нет, так гораздо лучше. Я очень умно придумал, хотя самого себя хвалить не следует.

— Может быть, вы и правы, Мэк-Шэн, но только мне совестно, что я трачу ваши деньги, вы же сами так ничем и не пользуйтесь на свою долю.

— Да какая же моя тут доля, О’Донагю? Послушайте. Предположим, что я бы приехал сюда один и совершенно самостоятельно. Что стал бы я тут делать? Ведь я не поступил бы, как вы, не явился бы с милой развязностью к принцу-главнокомандующему и не стал бы просить у него рекомендательных писем к нашему послу. Не завел бы себе щегольского выезда, да и не сумел бы, пожалуй, так все устроить. Сидел бы я таким же глупым сычом, как и сейчас сижу, и делал бы то же самое, что делаю теперь: например, сегодня я почти все утро, когда вас не было, простоял на одном из разводных мостов через реку и плевал в воду, внося свою лепту в Балтийское море.

— Вот это-то и досадно, что у вас здесь нет других развлечений получше.

— Есть, как так нет? Я думал о мистрис Мэк-Шэн, представлял себе ее доброе лицо, а это гораздо лучше, чем если бы я забыл ее для высшего общества. Каждый забавляется, как может, предоставьте мне устраиваться в этом отношении самому. Это единственное, о чем я вас прошу. А теперь скажите мне вот что: вы, я полагаю, ничего не узнали про польскую княжну, когда ездили с визитами?

— Разумеется, ничего. Ведь спрашивать было неловко. Это можно сделать только при удобном случае.

— Не расспросить ли мне про нее нашего курьера? Быть может, он ее знает.

— Как он может ее знать?

— Не в смысле знакомства на равную ногу, конечно, во он может знать об ее семье, о том, где она теперь живет и т. д.

— Нет, Мэк-Шэн, лучше не надо. Ведь мы его еще так мало знаем. Завтра я обедаю у нашего посла, там будет большое общество.

Днем получены были приглашения на вечер от княгини Воронцовой и князя Голицына.

— Каша заваривается крутая, — сказал Мэк-Шэн, — вероятно, вы встретите вашу красавицу, не тут, так там.

— Я тоже на это надеюсь, если же нет, то, когда освоюсь здесь получше, сам наведу о ней справки. Но сначала мы должны хорошенько обследовать почву.

О’Донагю отобедал у посла, побывал на вечере в обоих домах, но своего «предмета» так нигде и не встретил. В Петербурге, в свете, очень любят музыку, а капитан О’Донагю оказался недурным музыкантом, поэтому его стали приглашать наперебой во все лучшие дома. Ко двору же его представить было нельзя по той простой причине, что двор в этом году все еще не переезжал до сих пор в Петербург из летней резиденции.

Дмитрий, которого нанял О’Донагю в качестве курьера, был очень способный, умный парень. Увидав, что его барин человек очень щедрый и нетребовательный, он почувствовал к нему симпатию и готов был служить ему не за страх, а за совесть. В особенности ему пришлись до душе фамильярные отношения между О’Донагю и Мэк-Шэном, он знавал других англичан, и ему было известно, что они обращаются с прислугой сухо и пренебрежительно, обращение же О’Донагю со своим слугой ему нравилось, и через это барин-ирландец сильно выигрывал в глазах Дмитрия. Дмитрий говорил по-английски и по-французски порядочно, а по-русски и по-немецки совсем хорошо. Происхождением он был русский, из питомцев московского воспитательного дома, и следовательно не был крепостным. С Мэк-Шэном он скоро подружился, как только тот увидал, что Дмитрий малый порядочный и собирается служить честно.

— Скажи своему барину, Максимыч, — сказал он Мэк-Шэну, которого переделал в Максимыча, — чтобы он здесь в Петербурге не разговаривал о политике ни с кем, а то на него как раз донесут, и он будет взят в подозрение. Здесь почти вся прислуга, все курьеры — по крайней мере, две трети — служат в тайной полиции.

— Этак, пожалуй, и ты там служишь? — спросил Мэк-Шэн.

— Служу, — как ни в чем не бывало сознался Дмитрий. — Через несколько дней от меня потребуют доклада о вас, и я должен буду его представить.

— О чем же тебя будут спрашивать? — спросил Мэк-Шэа.

— Прежде всего меня спросят: кто мой барин и чем занимается? Удалось ли мне узнать хотя бы от тебя, из какой он семьи, не принадлежит ли он у себя на родине к знати? Не выражал ли он каких-либо политических мнений? Удалось ли мне выведать доподлинно истинную цель его приезда в Россию?

— Что же ты на эти вопросы ответишь?

— Я и сам хорошо не знаю. Я бы желал, чтобы ты сообщил мне все эти сведения о нем, а я бы так их туда в передал с твоих слов. Можешь ты это сделать?

— Могу, отчего же. Изволь. Во-первых, об его происхождении я могу сказать, что он принадлежит у себя на родине к королевскому роду.

— Что ты!

— Верно, как вот то, что я сижу здесь на этом старом кресле. Разве он не привез с собой рекомендательные письма от брата нашего теперешнего короля? Или это у вас здесь ни во что не считается? У вас больше значит длина бороды?

— У нас больше всего значит чин. Чин у нас гораздо важнее титула, и генерал считается куда выше, чем князь. Ну, а каковы политические взгляды твоего барина? Я от него ничего не слышал о политике. Слышал только, как он хвалил город и государя императора.

— Он хвалит и порядки ваши, и законы, они ему очень нравятся. От флота и армии он в восторге.

— Хорошо. Так и скажем. Теперь третье, зачем он сюда приехал?

— Просто так, людей посмотреть и себя показать, благо завелись лишние деньги. Ну, и поразвлечься немножко. У него ведь есть письма к очень высокопоставленным лицам. Однако, Дмитрий, сухая ложка рот дерет. Что так-то разговаривать, прикажем лучше подать бутылку шампанского и промочим себе горло.

— Шампанского! А что на это скажет твой барин?

— Что скажет? Он будет очень доволен, что я себе ни в чем не отказываю, он этого требует от меня все время. Спроси его хоть сам, коли не веришь.

Дмитрий сходил за шампанским. Когда вино было разлито по стаканам, он сказал:

— А твой барин очень щедрый господин, и я готов прослужить ему хоть всю мою жизнь, до самой смерти. Но с другой стороны, кто вас знает, что вы с ним за люди? Вдруг шпионы иностранные или лазутчики, или еще того хуже — крамольники, революционеры?

— Зачем непременно предполагать подобные вещи? — возразил Мэк-Шэн. — Разве мой барин не мог приехать просто по своему личному делу?

— А для чего он привез с собой письма от королевского брата? Это подозрительно.

— Как для чего? Да просто для того, чтобы представиться высокопоставленным лицам в качестве действительного, настоящего джентльмена, а не проходимца какого-нибудь. Неужели в здешней стране не понимают таких простых вещей и подозревают в них невесть что? Ну, люди!

— Это ты сам не понимаешь нашей страны, — возразил Дмитрий.

— Отказываюсь и понимать такие вещи… А ты мне вот что объясни, дружище Дмитрий… Да не спросить ли нам еще бутылочку? В этой уж ничего нет, а за бокалом вина глаже беседа идет.

Распили еще одну бутылочку. Мэк-Шэн незаметно свел разговор на петербургских красавиц.

— У нас в столице много есть красавиц из польских дам и барышень, — сказал Дмитрий.

— А нет ли между ними княжны Чарторинской? — спросил Мэк-Шэн. — Не слыхал ли ты про такую?

— Я у них в доме прослужил несколько лет, еще когда старый князь был жив. А ты как ее знаешь?

— Она была в Англии.

— Возможно. Она только что вернулась с дядей из-за границы.

— Скажи, приятель, она теперь в Петербурге?

— Надо полагать. А для чего ты спрашиваешь?

— Много будешь знать — скоро состаришься.

— Вот что, Максимыч: я догадываюсь, что твой барин в Петербург-то приехал из-за этой самой княжны. Скажи мне правду. Я уверен, что оно так и есть.

— Значит, тебе известно больше, чем мне. Я знаю только, что мой барин встретил княжну в Комберлэнде, и что он находит ее красавицей.

— Виляешь ты, Максимыч.

— Если б я мог тебе верить, если б я знал, что ты нас не предашь, не изменишь нам…

— Вот тебе крест! Доверься мне, буду служить твоему барину верой и правдой.

— Ну, хорошо. Барин, действительно, влюбился в княжну, и она в него, кажется, тоже. Из-за этого мы и приехали.

— Прекрасно. Я так и скажу в тайной полиции, а затем буду служить вам с барином верой и правдой.

— Неужели ты все расскажешь теперь в тайной полиции? — спросил Мэк-Шэн.

— Имени княжны, конечно, не назову, а скажу, что англичанин приехал просто по своим любовным делам.

— Послушай, Дмитрий, шампанское мне надоело, а пить все еще хочется. Добудь-ка бутылочку бургонского. Да не таращи так глаза, повторяю же, капитан ничего не скажет. За подобное он меня никогда не забранит.

— Что за милый барин у тебя! — сказал Дмитрий, которого от двух первых бутылок уже начало разбирать. — Вот славный-то!

Откупорили третью бутылку. Мэк-Шэн продолжал:

— Расскажи теперь, дружище Дмитрий, все, что ты знаешь про княжну. Кто она такая?

— Она дочь умершего князя Чарторинского и состоит как бы под опекой самого государя императора. Она наследница всех родовых отцовских имений, за исключением одного, отказанного по завещанию одной варшавской больнице. Говорят, что царь сватает ее за одного генерала. Она при государыне фрейлиной и живет во дворце.

— Ее оттуда и не достанешь, — согласился Дмитрий.

— Фью! — посвистал Мэк-Шэн.

— Трудновато будет, это верно,

— Он ее непременно увезет все-таки, вот увидишь.

Где он может с ней встретиться?

— Так, чтобы поговорить наедине? Разве только на бале, во время танцев. Больше негде, Максимыч, она-то его любит. Есть признаки.

— Пусть он доверится мне, а я буду служить ему верой и правдой. Видит Бог, не сфальшивлю.

— Ты хороший малый, умный, добрый и честный, — сказал Мэк-Шэн. — Допьем же бутылку-то, да я пойду спать: смерть, как хочется. И здоровую же задам я сегодня высыпку, не в обиду будь сказано здешним блохам.

 

ГЛАВА XIV. Ухаживание

Проснувшись на другое утро, Мэк-Шэн припомнил свой разговор с Дмитрием и стал бояться, не наговорил ли он лишнего, и стоило ли вообще пускаться с курьером в интимные разговоры. Он утешил себя тем, что не сказал курьеру определенно, что О’Донагю и княжна влюблены друг в друга, а только высказал свое личное предположение. Во всяком случае он сознался во всем О’Донагю и спросил, что он думает об его поступке.

О’Донагю подумал несколько времени и ответил:

— Не знаю, как вам сказать, Мэк-Шэн, хорошо или дурно вы сделали. Может быть, все к лучшему. Во всяком случае нам понадобился бы, в конце концов, кто-нибудь из полиции, а он, как видно, малый довольно порядочный.

— Он не стал бы нам говорить, что служит в тайной полиции, если бы собирался учинить нам пакость, — сказал Мэк-Шэн.

— Совершенно верно, и я прихожу, в общем, к заключению, что вы сделали вовсе не дурно. Завтра я представляюсь ко двору и, быть может, увижу ее там.

— А что мне сказать Дмитрию?

— Ничего пока не говорите. Или нет, скажите, что когда вы упомянули ее имя, то я сказал, что увижу ее, вероятно, во дворце.

— Хорошо. Так я и скажу и оставлю вопрос пока открытым.

На другой день О’Донагю, в полной парадной форме, подъехал к дому английского посольства, чтобы ехать вместе с послом в Аничковский дворец представляется императору. Принят он был весьма милостиво, император подошел к нему, когда он стоял в кругу других представлявшихся, и задал несколько вопросов: как здоровье его королевского высочества главнокомандующего, давно ли О’Донагю служит, почему в отставке и т. д. Потом его величество сказал, что императрица будет рада его видеть, наконец, осведомился, долго ли он думает пробыть в Петербурге, и после всего этого О’Донагю был милостиво отпущен.

С сильно бьющимся сердцем пошел О’Донагю за послом на половину императрицы. Ждать ему пришлось недолго: минут через пять распахнулись двери, и в комнату вошла императрица в сопровождении камергера и дежурных статс-дам и фрейлин. Во время представления О’Донагю видел перед собой только одну императрицу. Поцеловав руку и ответив на несколько милостиво заданных вопросов, он отошел в сторону, чтобы пропустить следующего представляющегося, и тут в первый раз взглянул на группу дам, окружавших императрицу. Все они были ему незнакомы, потом он увидал и княжну Чарторинскую, которая разговаривала с другой фрейлиной и смеялась. Но вот она обернулась, и глаза их встретились. Княжна узнала его сразу, отвернулась и схватилась рукой за грудь, как будто ей вдруг стало трудно дышать. Скоро, однако, она оправилась и повернулась опять к нему лицом. О’Донагю поймал ее взгляд и убедился, что ему рады. Через десять минут посол подозвал его к себе, и они оба уехали из дворца.

— Я ее видел, — сказал О’Донагю майору. — Она еще больше похорошела, и я еще больше влюбился. Что теперь я буду делать?

— Да, вот именно. Это большой вопрос, — отвечал Мэк-Шэн. — Сказать ли Дмитрию или промолчать? Я обдумаю все это, когда вы уедете на обед к послу.

— Я на обед не могу ехать, Мэк-Шэн. Напишу извинение.

— Вот как на вас это действует! А у меня, наоборот, аппетит всегда особенно разыгрывался, когда я бывал влюблен.

— Как жаль, что она княжна, — сказал О’Донагю, бросаясь на диван.

— Это не так важно, О’Донагю. Вы послушали бы, что говорит Дмитрий. По его словам здесь титулы ровно ничего не значит, а только чины, в особенности военные. Вот если б она была не княжна, а генерал, тогда так.

— Она ангел, — сказал со вздохом О’Донагю.

— Это опять же чин небесный, он одинаково не имеет большого значения в Петербурге, — возразил Мэк-Шэн. — Впрочем, Дмитрий мне рассказывал, что у них будто бы имеются, кроме генералов военных, еще какие-то штатские генералы. Только я все никак не могу уяснить себе, черт возьми, что это за птицы такие и для чего они могут быть нужны.

— Что я буду делать? — сказал О’Донагю, вставая и собираясь писать письмо послу.

— Отобедаете, выпьете бутылочку шампанского, и тогда я подробно с вами переговорю обо всем. Давайте сюда ваше письмо, я заодно пошлю Дмитрия отнести его по адресу и закажу вас обед.

Совет Мэк-Шэна был не дурен. О’Донагю последовал ему и, пообедавши, уселся рядом с ним у камина. Вдруг в дверь кто-то постучался. Мэк-Шэн пошел узнать, кто это, и вернулся, улыбаясь.

— Там какой-то карлик стоит — такой крошечный, что голубь, сидя у него на плече, мог бы клевать зерна у него на сапоге. И очень важно себя держит. Говорит, что может отдать письмо только вам лично, в собственные руки. Впустить его?

— Конечно, — отвечал О’Донагю.

Карлики в Петербурге были в то время в большой моде. В каждом барском доме считалось необходимым держать по крайней мере одного, если уж не двоих или троих. С ними обращались лучше, чем с остальной прислугой, среди которой они занимали привилегированное положение. Один из таких недоростков и вошел в комнату, одетый турком, в чалме и очень важный с виду, что особенно было смешно при таком крошечном росте. Собой он был прехорошенький и хорошо сложен. На очень порядочном французском языке он осведомился, действительно ли он видит перед собой капитана О’Донагю. Получив утвердительный ответ, он подал капитану маленькую записочку и сел на диван со всею вольностью балованного слуги.

О’Донагю распечатал записочку и прочитал:

«Пишу для того, чтобы сказать вам, как я довольна, что вы исполнили свое обещание. Вскоре я уведомлю вам, как только сама узнаю, где нам можно встретиться, а до тех пор будьте осторожны. Подателю письма можете верить вполне, это мой крепостной человек, вполне мне преданный. Ч.»

О’Донагю прижал записку к губам и сел писать ответ. Дня через три после того он вдруг получает от одной молоденькой вдовушки, немки, графини Эргорн, приглашение непременно приехать к ней в три часа днем. У графини в доме он еще не был, хотя слыхал о ней в обществе, разумеется, он не замедлил явиться по приглашению, не без тайной надежды, что у графини с княжной окажется что-нибудь общее. Надежда оправдалась: входя в гостиную, О’Донагю увидал княжну на диване рядом с графиней Эргорн, красивой двадцатипятилетней женщиной. Княжна встала и представила О’Донагю графине, назвавши ее своей кузиной. Графиня побыла в гостиной кинут пять, сказала несколько незначащих фраз и ушла, оставивши княжну наедине с гостем. О’Донагю сейчас воспользовался этой неожиданной возможностью выразить всю полноту и силу своих чувств.

— Вы ехали в такую даль для того, чтоб увидать меня, капитан О’Донагю, — сказала княжна, — я вам за это очень благодарна и очень рада случаю возобновить с вами знакомство.

Но для О’Донагю было этого мало. Не для простого знакомства приехал он из-за моря. Он пустил в ход все свое красноречие — и через час оба уже сидела на диване рядом, он держал в одной руке ее прелестную ручку, а другую обнимал ее за талию.

Свидания стали повторяться от времени до времени, а когда нельзя было видеться, О’Донагю приезжал к графине Эргорн просто только для того, чтобы поговорить с ней о княжне.

— Вы должны иметь в виду, капитан О’Донагю, — сказала ему однажды графиня, — что это дело устроить чрезвычайно трудно. Княжна находится вроде как бы под опекой у самого государя и без его согласия нельзя получить ее руки.

— Мне это уже говорили, — отвечал О’Донагю, — и я пришел к заключению, что нам с ней остается только одно — бежать.

— Этого никак нельзя сделать, — возразила графиня. — Вы не можете уехать из Петербурга без паспорта. Она не может отлучиться из дворца больше, чем на час или на два, иначе ее сейчас же хватятся. Вас сейчас же найдут, поймают и вы лишитесь ее навсегда.

— Тогда как же мне быть, графиня? Посоветуйте что-нибудь. Не обратиться ли мне непосредственно к императору с просьбой о милости?

— Нет, из этого ничего не выйдет. Княжна слишком богатый приз, ее иностранцу не отдадут. А вы послушайте, что я вам скажу.

— Я весь — внимание.

— Вы должны в меня влюбиться, — сказала графиня. — Понятно, для вида только, чтобы разошелся слух о нашей свадьбе. Вы у меня все это время бывали очень часто, ваши лошади то и дело останавливались у моего подъезда. Ясное дело, что между нами что-нибудь есть… Всякие подозрения моей кузины будут сняты, и вам свободнее можно будет действовать. Иначе ведь она подвергается большой опасности.

— Неужели император вмешивается в такие мелкие дела?

— С императором шутки плохие. За самовольный брак с особой, состоящей под его личной опекой, русский подданный может угодить в Сибирь. Вас, как чилийского подданного, в Сибирь, конечно, не сошлют: за вас заступится посольство.

— А ее? Ведь с ней, пожалуй, что-нибудь сделают, если император рассердится?

— Обвенчавшись с вами, она сделается английской подданной, так что ваш посол заступится и за нее. Со мной ничего особенного сделать нельзя, разве только выслать из России, потому что я также иностранная подданная. Поняли все?

— Понял, графиня, и — Боже мой, до чего я вам благодарен! Теперь я буду действовать только по вашим указаниям.

— Об этом именно я вам и хотела попросить. А теперь пока до свиданья, капитан О’Донагю.

 

ГЛАВА XV. Побег и злая погоня

— Все это очень хорошо, — сказал Мэк-Шэн, конца О’Донагю передал ему свой разговор с графиней, — но вот вы мне что скажите: думаете ли вы довериться Дмитрию или нет? Ведь, с одной стороны, услуги такого опытного, ловкого и сообразительного человека представляют большую ценность, а с другой стороны — он будет обижен, если вы его устраните от этого дела. Между тем он очень много знает — знает и карлика, который к вам ходил, и семейство княжны, и ее самое. По-моему, следует ему довериться.

— Я с вами согласен, но только вы не все ему сказывайте.

— Нет, я не скажу ему всего, да в этом и не будет надобности, потому что он сам поймет и раскусит все остальное без дальнейших слов.

— Делайте, как знаете, Мэк-Шэн, но только я сперва поговорю об этом с графиней. Я буду у нее завтра. Ведь я дал слово ничего без совета с ней не предпринимать.

О’Донагю съездил к графине, та поехала к княжне во дворец, и на другой день капитана уведомили письмом, что на Дмитрия вполне можно положиться. О’Донагю позвал курьера и сказал, что он рассчитывает на его верность и хочет ему вполне довериться.

— Всячески постараюсь заслужить вам, барин, я только и думаю о том, как бы поступить к вам на службе совсем, а не на время только. Предупреждаю вам об одном: когда вы соберетесь уезжать совсем из Петербурга, вы меня предупредите за несколько дней, потому что нужно будет сделать публикацию в «Ведомостях». Я это беру на себя.

— Какую еще публикацию?

— Публикацию о вашем выезде за границу, чтобы все знали, что вы не бежите от долгов. Без этого вам не выдадут паспорта.

— Как я раз, что вы мне это сказали. Вы, значит, догадываетесь, что я рассчитываю уехать не один, а с женой, которою будет, как я надеюсь, графиня Эргорн?

— Понимаю, барин, и постараюсь, чтобы об этом узнали все.

С этими словами Дмитрий ушел.

Зима в этом году установилась очень суровая. Нева замерзала рано, мосты были разведены. На улицах появились сани, на гуляньях выросли горы для катанья. О’Донагю продолжал посещать графиню Эргорн почти каждый день, его лошади подолгу стояли у ее подъезда, но с княжной он не видался больше месяца, и даже карлик ни разу к нему не приходил. Соблюдалась особенная осторожность. В свете усиленно говорили о предстоящем замужестве графини. Она была красива и богата, к ней сваталось много женихов, но до сих пор она всем отказывала, предпочитая оставаться свободной. Поэтому О’Донагю все поздравляли, считая, что ему особенно повезло.

На одном праздничном выходе император подошел к О’Донагю и спросил, правда ли, что он собирается отнять у двора одну из самых красивых дам.

— Считаю эти слова за милостивое соизволите вашего императорского величества, — отвечал О’Донагю с нижайшим поклоном.

— Не только соизволяю, но и желаю вам счастья.

— Приношу вашему величеству мою всенижайшую благодарность, — произнес О’Донагю. — Полагаю, что вы, ваше величество, не изволите думать, что я собираюсь увезти ее из России навсегда. Напротив, я бы стал большую часть года проводить в России, если бы мне на это было дано позволение.

— Очень рад это слышать. Следовательно, я не теряю, а выигрываю от этого брака.

«Боже мой! Не я буду, если в свое время не напомню ему этих слов! — подумал О’Донагю. — Ведь это прямое разрешение на брак и на то, чтобы я остался в России!»

Все было теперь готово для исполнения задуманного. Графиня рассказала всем, что собирается ехать к себе в усадьбу, находившуюся от Петербурга в десяти милях, и все поняли это так, что графиня не желает многолюдства на своей свадьбе, а хочет, чтобы она произошла в самом интимном кругу. О’Донагю сделал в «Ведомостях» публикацию о своем отъезде за границу.

Княжна Чарторинская получила от графини письмо, в котором та очень просила свою кузину взять у императрицы себе отпуск на три дня в деревню к графине. Императрица охотно дала отпуск, а когда княжна уезжала из дворца, государыня вручила ей футляр с драгоценностями и сказала: «Отдайте это невесте и скажите, что я обещаю ей мое покровительство, пока она будет находиться в России». Час спустя О’Донагю был вознагражден за свое долгое терпение: он и княжна была, наконец, вместе. Священника достали заранее и уже отправили в усадьбу. В десять часов утра княгиня и ее кузина сели в экипаж. В другом экипаже поехали О’Донагю, Мэк-Шэн и их свита. Ехать до усадьбы было недолго, и в тот же день, немедленно по приезде, совершен был обряд венчания. О’Донагю получил свой приз. Во избежание какой-нибудь неприятности решено было, что молодые на другой же день выедут заграницу. Дмитрий оказался им очень полезен: он все уладил, все устроил и вообще обнаружил большую честность и преданность. Прощание княжны со своей двоюродной сестрой было очень нежное.

— Как ты для меня много сделала, сестрица! — говорила она. — Я тебе всем обязана… Ведь ты очень сильно рискуешь: государь непременно рассердится на тебя.

— Его гнев для меня не так уж страшен: я женщина, и притом иностранка. Но, прежде чем ехать, вы оба должны написать по письму: вы, капитан О’Донагю, императору, а ты, кузина, императрице. Капитан пусть напомнит о высочайше выраженном согласии на его брак и выскажет желание остаться в России и поступить на службу, а ты, кузина, напомни императрице об ее обещании покровительствовать «невесте» и попроси ее похлопотать за тебя у государя. О себе я сама похлопочу, сделаю, что нужно, но я заранее уверена, что дело отлично обойдется, и все кончится одним смехом.

О’Донагю и его жена написали каждый по письму. О’Донагю, кроме того, написал и английскому послу, прося его благосклонного содействия. Когда все это было кончено, графиня простилась еще раз и сказала:

— Разумеется, я перешлю эти письма уже после того, как вы переедете через границу. Будьте покойны.

О’Донагю и его молодая жена пошла садиться в приготовленный для них экипаж. Это был, так называемый, возок — каретный кузов, поставленный на полозья. Внутри возка сели молодые, а Мэк-Шэн и Джо заняли наружное сиденье. Мэк-Шэн не желал мешать молодым: третий в таких случаях всегда лишний. Курьер Дмитрий сел на козлы рядом с ямщиком. Снег покрывал землю на несколько футов, но в воздухе было сухо, морозно, и солнце ярко светило.

Молодая была закутана в роскошную соболью шубу, молодой тоже был в меховой шинели. Мэк-Шэн и Джо, в волчьих шубах и шапках и в меховых сапогах, были закутаны так, что видны были только их носы. Ноги они укрыли себе медвежьей полостью. Четверка лошадей нетерпеливо рыла копытами снег… С Богом! Возок помчался со скоростью шестнадцати миль в час.

— Где у тебя ружья, Джо, а также пистолеты и пули с порохом? — спросил Мэк-Шэн. — Мы будет проезжать через разные глухие места, мало ли что может случиться.

— Я об этом подумал и положил все так, чтобы было под руками, — отвечал Джо. — Ружья сзади вас, пистолеты и заряды у меня в ногах, а капитанское все в возке.

— Хорошо, Джо. Ты у меня молодец-мужчина. Теперь я тебя попрошу посматривать за моим носом, а я буду наблюдать за твоим. Как только на кончике моего носа появится белое пятнышко, ты сейчас же мне скажи, а я тебя предупрежу, если у тебя тоже самое случится. Мистрис Мэк-Шэн будет не особенно довольна, если я вернусь к ней с отмороженным носом.

Ехали безостановочно до вечера и прибыли на какую-то почтовую станцию, где сделали остановку. Мэк-Шэн и Джо, с помощью Дмитрия, смастерили ужин из взятой с собой провизии. О’Донагю и его жена расположились на ночь в возке, а Мэк-Шэн и прочая свита в станционной комнате на полу, подостлавши немного соломы.

Утром Мэк-Шэн объявил, что клопов и блох было больше, чем нужно, но что он, тем не менее, недурно выспался на зло им. На дворе шел густой снег, но путники не посмотрели на это и сейчас же выехали в большой сосновый лес. На следующей станции предполагали опять ночлег.

— Вот здесь очень удобно устраивать засады, — сказал Мэк-Шэн, — если в этом лесу водятся разбойники. А это еще что за созданья бегают между деревьями, словно хотят с нами перегоняться? Дмитрий, это что?

Курьер поглядел на то, что ему показывал Мэк-Шэн, и тихо шепнул что-то ямщику, который вдруг погнал лошадей.

— Это волки, — ответил он на вопрос майора, доставая свои пистолеты и заряжая их.

— Волки! — сказал Мэк-Шэн. — И, надо полагать, голодные. У нас, пожалуй, будет маленькое сраженьице. Джо, посмотри-ка, что Дмитрий делает. Надобно и нам сделать то же самое.

Джо и Мэк-Шэн приготовили свои ружья и зарядили их.

— Хорошо, что из окон возка не видно, что делается сзади, а то миледи могла бы испугаться, — заметил Джо. Благодаря быстроте, с которой ямщик погнал лошадей, возок значительно опередил волков, но они все-таки продолжали бежать за ним.

— Ай, дьяволы! — сказал майор. — Их тут — раз, два, три… семь штук. Как бы еще больше не собралось! Тебе приходилось когда-нибудь раньше охотиться на волков, Джо?

— Я не назову этой охотой на волков, — возразил Джо, — скорее же волки на нас охотятся.

— Все равно, мой маленький браконьер, как ни поверни — это охота, кто бы за кем не гнался.

Курьер перелез с козел на верхнее сиденье к Мэк-Шэну и Джо чтобы хорошенько осмотреться, и объявил, что обстановка ему совсем не нравится. Волки бывают зимой, в дурную погоду, особенно свирепы, а теперь как раз и снег и вьюга, и метель. К тому же теперь уже смеркается, а до станции еще далеко.

— Из наших лошадей, — прибавил он, — три очень хороши, а четвертая, говорит ящик, не надежна, пожалуй не выдержит, и кроме того, пуглива. Вот у вас тут есть пустая бутылка, г. майор. Бросьте ее на дорогу сзади возка. Это остановит волков на некоторое время.

— Пустая бутылка остановит волков? Это любопытно. Они разве пьяницы? — удивился Мэк-Шэн.

Тем не менее он выбросил бутылку.

Курьер сказал правду. Увидав на дороге незнакомый посторонний предмет, подозрительные звери остановились, боясь ловушки, и осторожно окружили бутылку всей стаей. Возок продолжал мчаться, и через несколько минут волков стало не видно.

— И пустая бутылка на что-нибудь пригодилась! — заметил Мэк-Шэн. — Это меня радует.

— Однако, сэр, они возвращаются, — сказал Джо. Они, по-видимому, удостоверились, что в бутылке ничего нет.

Курьер опять влез на верхнее сиденье и спросил Джо:

— Помнится, я видел у тебя целый пук веревок, когда ты обвязывал корзины и коробки. Где они?

— Они у меня где-то здесь, под сиденьем, — отвечал курьер. — Только не очень тяжелое: бутылка, например, не годилась бы.

— Для чего это вам? — спросил майор.

— Для приманки.

— Для приманки? Тогда не привязать ли селедку?

— Просто тряпку какую-нибудь, лучше бы красную.

— Красной не найдется, — сказал Джо, — а вот черный чехол от ружья. Не годится ли?

— Пожалуй, годится, — сказал курьер. — Волки подумают, что это ловушка, и будут бояться.

Курьер крепко привязал к веревке тряпку и спустил вниз. Волки, бежавшие за возком почти вплотную, опять отступили на несколько шагов, боясь незнакомого предмета, но все-таки продолжали бежать за экипажем издали.

— До станции будет еще часа полтора езды, — сказал курьер. — Я боюсь. Меня смущает — выдержат ли лошади? А стая вся тут, она не отвязалась от нас, только держится немного подальше.

— Сколько всех волков в этой стае, как вы думаете? — спросил майор.

— От двухсот до трехсот штук, я полагаю, — отвечал Дмитрий.

— Ах, черт возьми! Я предпочел бы сидеть в эту минуту у себя дома с мистрис Мэк-Шэн.

Прошло еще полчаса. Лошади заметно ослабевали. Водки держались на почтительном расстоянии, благодаря тащившейся по снегу за экипажем черной тряпке, которая их смущала.

— Что это? Они опять остановились, не бегут ли за нами? — сказал Мэк-Шэн.

— Веревка оборвалась, и они остановились над тряпкой, разглядывают ее, — объяснил Джо.

Дмитрий сказал что-то ямщику, который привстал на козлах и еще бешенее погнал лошадей. Три из них были еще довольно крепки, но четвертая вымоталась почти совершенно и прибавить бега уже не могла.

— Теперь надобно стрелять, г. майор, — сказал Дмитрий, — иначе они выпустят лошадям кишки.

Мэк-Шэн и Джо схватили свои ружья. Передний волк бежал совсем близко около экипажа. Джо выстрелил первый и свалил одного волка. Мэк-Шэн промахнулся, и волк, в которого он стрелял, бросился было на крайнюю лошадь, но пистолет Дмитрия уложил зверя на месте.

Услыхав выстрелы, О’Донагю опустил окно возка и с удивлением спросил, что это значит. Мэк-Шэн ответил, что кругом показались и бродят волки, и что не мешает их попугать. Стая, напуганная выстрелами, постояла несколько времени на месте, но потом опять припустилась за экипажем, держась, однако, теперь уже на совсем почтительном расстоянии.

— Еще полчасика — и мы приедем на станцию, — объявил Дмитрий.

Но четвертая лошадь окончательно выбилась из сил и не могла больше идти даже шагом, мешая только другим. Возок остановился. Приходилось оставить ее на жертву волков. Курьер соскочил и обрезал постромки, после чего возок опять помчался уже только на трех лошадях.

На покинутую лошадь набросилась вся голодная стая и в один миг растерзала ее. Вскоре почти все волки уже опять бежали за возком и на этот раз с особенным остервенением. Лошади устали, они бегут все тише и тише… Волки близко, совсем уже близко. Майор стреляет, Джо стреляет, волки теряют товарищей, но не отстают.

Но вот и станция. Звери чуют жилье и останавливаются… Преследование прекратилось.

О’Донагю почти внес на руках свою, до полусмерти напуганную, жену в станционный домик, и как только ее посадили на стул, она сейчас же лишилась чувств.

 

ГЛАВА XVI. Возвращение в Англию

Остальная часть путешествия совершилась уже без всяких приключений. Путешественники переехали через границу и очутились в пределах Польши. Они проехали прямо к родному дяде мистрис О’Донагю, который отнесся к ее браку очень благосклонно уже за одно то, что она избавилась таким образом от грозившего ей брака с кем-нибудь из русских, а князя Чарторинского, как заядлого поляка, всего коробило при одной мысли о подобной перспективе. Молодые люди решили остаться в Польше и дождаться из Петербурга уведомления о том, какой оборот простят и позволят О’Донагю поступить на русскую службу. Так и случилось. Вскоре же пришло известие, что их зовут в Петербург, и они стали собираться.

Что касается Мэк-Шэна, то он решил ехать домой в Англию. Разумеется, О’Донагю даже и не пытался его удерживать, он понимал, что мистрис Мэк-Шэн должна скучать без мужа. Но зато вышел спор по поводу мальчика Джо. О’Донагю хотел оставить его у себя, но Мэк-Шэн горячо воспротивился.

— Нечего ему здесь у вас делать, О’Донагю, — сказал он. — Мальчик этот слишком хорош для того, чтобы навек оставаться в должности лакея. Для чего ему пропадать на чужбине, пусть он лучше возвращается к себе на родину, в старую Англию.

— Но что же вы ему можете предложить в Англии лучше того, что я предлагаю ему здесь?

— Я ему дам образование, я доставлю ему возможность учиться, сделаться образованным человеком. Я не могу забыть, как он храбро и мужественно держал себя перед лицом волчьей стаи, каким чудным помощником был он нам во время опасности. Если майора Мэк-Шэна не съели волки, то майор Мэк-Шэн в значительной степени обязан этим мальчику Джо. И майор Мэк-Шэн хочет отблагодарить его за это. У нас с мистрис Мэк-Шэн детей нет. Он будет нашим приемным сыном — разумеется, если согласится мистрис Мэк-Шэн, потому что деньги-то ведь ее…

— Ну, тогда другое дело, — сказал О’Донагю. — Только я также хотел бы сделать для чего-нибудь и от себя.

— Вы уже достаточно для него сделали в свое время. Вы спасли его от нужды и лишений, и если он со своей стороны принес вам пользу, то вы теперь с ним только квиты.

— После того, что вы сказали, я, конечно, вынужден уступить, — сказал О’Донагю.

Дня через два после этого разговора О’Донагю с женой, в сопровождении Дмитрия, выехал в Петербург, а Мэк-Шэн и Джо отправились в Англию.

 

ГЛАВА XVII. На другой день после убийства

Теперь, читатель, мы должны с вами вернуться в местечко Грасфорд, в тот коттедж, где вы оставили Рошбрука и его жену, упавшую в обморок при прощании с сыном.

Придя в себя, она заплакала в голос от горя, что лишилась сына и от страха, что преступление ее мужа откроется. Рошбрук сидел молча и глядел на золу в камине. Немой то жалобно заглядывал в лицо своему хозяину, то подбегал к плачущей хозяйке. Умный пес чутьем чуял, что случилось неладное. Убедившись, что его не замечают, он подошел к двери, из которой вышел Джо, понюхал щель и вернулся к Рошбруку.

— Я раз, что он ушел, — пробормотал, наконец, Рошбрук, — Он умный мальчик, он выкрутится.

— Он очень умный, — согласилась Джек. — Но только увижусь ли я с ним когда-нибудь?

— Не бойся, увидишься, когда все уляжется. Мы здесь не может оставаться.

— Хорошо, если бы в самом деле так все устроилось!

— Будем надеяться на это, а пока ложись в постель. Не хорошо будет, если заметят, что мы не ложились, или увидят у нас в коттедже свет так близко к утру. Ляжем-ка спать, Джен.

Рошбрук и его жена пошли спасть, свет погасили, и все в доме успокоилось, кроме совести Рошбрука, который всю ночь ворочался с боку на бок. Джен не спала тоже, прислушиваясь к реву ветра. Ее пугал, заставлял вздрагивать малейший шум, даже пение петуха. Потом под окнами стали слышаться шаги прохожих. Рошбруки не в силах были больше лежать. Джен встала, оделась, зажгла огонь и увидала, что Рошбрук сидит на постели в глубокой задумчивости.

— Я думаю, Джен, — сказал он, — не лучше ли будет уничтожить «Немого»?

— Собаку-то? Зачем? Ведь она рассказать ничего не может. Нет, нет, не убивай бедного песика!

— Говорить он не может, но у неге есть чутье, он может навести на след.

— А пусть наводит. Ведь это не будет уликой против тебя.

— Против меня не будет, но это усилит улике против Джо.

— Против бедного нашего мальчика? Да, пожалуй. Но и убийство собаки покажется подозрительным. Лучше ее запереть.

— Хорошо. Запри ее куда-нибудь и привяжи покрепче.

Джен заперла собаку и принялась готовить завтрак. Только что они с мужем сели за стол, как щелкнула дверная задвижка, и в комнату заглянул школьный учитель Фернес, зашедший за мальчиком Джо, чтобы вместе с ним идти в школу.

— Доброго утра, — сказал он. — А где же мой друг Джо?

— Входите, сосед, входите и дверь за собой закройте, — сказал Рошбрук. — Мне нужно вам два слова сказать. Чашку чаю не выпьете ли? Моя хозяйка сейчас вам нальет хорошего.

— Охотно выпью. Чай у мистрис Рошбрук всегда отличный. Но где же мой друг Джо? Неужели он еще не вставал, ленивец этакий? Мистрис Рошбрук, отчего вы такая печальная?

— Еще бы не быть печальной! — заплакала Джен, прикладывая к глазам передник.

— Что случилось, мистрис Рошбрук? — допытывался педагог.

— Мы очень встревожены из-за Джо. Сегодня утром его не оказалось дома, постель была пуста, и до сих пор его нет.

— Да, это странно. Куда он мог убежать, плутишка?

— Мы не знаем, — сказал Рошбрук. — Только я заметил, что он взял с собой мое ружье, и страшно боюсь.

— Чего же вы боитесь?

— Не убежал ли он стрелять дичь, и не схватили ли его сторожа?

— Да разве он это делал когда-нибудь?

— По ночам — ни разу, а если делал, то днем. Он всегда говорил, что ему очень хочется поохотиться.

— Знаете, сосед, в этом втихомолку вас самих все подозревают. Для чего вы держите ружье?

— Просто по привычке, я всю свою жизнь провел с ружьем в руках, — отвечал Рошбрук. — Я не могу без ружья. Но это все одни предположения, а вы лучше посоветуйте, как нам быть и что делать.

— В таком деле трудно дать совет, — сказал учитель. — Если Джо пустился в браконьерство, как вы предполагаете, и его на этом изловили, то вы скоро услышите о нем. Но вашего-то участия в этом деле нет, конечно?

— Как, моего участия? Что вы, сосед! Неужели вы думаете, что я сам дал сыну ружье? Такому маленькому мальчику?

— Буду думать, что нет, не давали. Тогда, стало быть, очевидно, что он действовал без ведома родителей. Полагаю также, что вы не станете требовать себе назад ружье, которое по закону конфискуется в пользу землевладельца.

— Ах, что ружье!.. Мальчик, мальчик наш где? — вскричала Джен. — И что с ним сделают за это?

— Сделают с ним — о, его накажут не строго, ведь он малолеток. В ссылку его не отправят, а подержат недолго и тюрьме и возвратят родителям для домашнего исправления. Велят вам его высечь — и все тут. По-моему, вам особенно тревожиться нечего. Мой совет — не говорить обо всем этом больше никому ни слова, покуда сами чего-нибудь не услышите,

— А если мы так ничего и не услышим?

— Это будет значит, что он ушел не браконьерствовать, а затеял какую-нибудь другую проказу.

— Для чего же другого могло понадобиться ему ружье? — торопливо спросил Рошбрук.

— Правда. Ведь не мог же он задумать убить кого-нибудь, — согласился учитель.

При слове «убить» Рошбрук даже привскочил, но сейчас же сел опять.

— Что вы! Убить! — вскричал он. — Ха-ха-ха! Такой маленький мальчик — и вдруг убийца!

— Не хочу этого думать. Знаете что, Рошбрук? Я на это утро отпущу учеников и схожу к Байрсу, спрошу его. Он знаком с новым лесным смотрителем в усадьбе и может без труда узнать о вашем сыне, если с ним что-нибудь случилось.

— Байрс ни в каком случае не поможет вам в этом деле, — возразил Рошбрук с какой-то особенной торжественностью. — Кто угодно, только не Байрс!

— Почему, мой друг?

Рошбрук спохватился.

— Потому что он в последнее время со мной не особенно ладил что-то.

— Ну, это-то он сделает, если может, будьте уверены, — возразил Фернес. — Если не для вас, то для меня, раз я его попрошу. Доброго утра, мистрис Рошбрук. Мой друг, не войти ли нам вместе? — обратился он к Рошбруку.

— Нет, я лучше другой дорогой пойду.

— Правильно, — согласился Фернес, имевший свои причины не идти вместе с Рошбруком.

С этими словами Фернес ушел. В школе собрались уже все ученики. Они сидели на своих местах и прилежно переписывали учебники. Учитель объявил им, что пропал Джо неизвестно куда, и что он, учитель, идет помогать отцу мальчика в поисках, поэтому ученья сегодня не будет.

Ученики разошлись.

Хотя мистер Фернес и дал совет Рошбруку держать пока все в секрете, но сам этому совету не последовал. Ему потому и не хотелось идти вместе с Рошбруком. Он сам желал первый повсюду разблаговестить о событии, и действительно разблаговестил. Проходя деревней, он всякому встречному и поперечному рассказывал, что идет разыскивать Джо Рошбрука, который ушел с ружьем из дома этой ночью и не возвращается. У каждого Фернес спрашивал, что он думает об этом. Собравши все мнения, он отправился в трактир искать Байрса, но узнал, что тот дома также не ночевал, и что его короб преспокойно стоит у него в спальне. Мистер Фернес вернулся в селение, чтобы уведомить об этом Рошбрука, но оказалось, что Рошбрук ушел искать сына. Тогда Фернес решил идти к смотрителю и узнать у него, в чем же, наконец, тут дело. Дорогой он встретил Рошбрука, шедшего уже обратно.

— Узнали вы что-нибудь? — спросил Фернес.

— Ничего не узнал, — отвечал Рошбрук.

— Знаете, что я думаю, мой друг? Сходимте вместе к смотрителю и спросимте у него. Ведь — странное дело! — и Байрса-то, оказывается, нет в трактире: он дома тоже не ночевал.

— Хорошо, пойдемте к смотрителю, — согласился Рошбрук, успевший за это время совершенно собой овладеть.

Они пришли в коттедж и застали смотрителя дома: он только что пришел обедать. Рошбрук заговорил первый:

— Не видали ли вы моего сынишку Джо, сэр? — спросил он смотрителя.

— Нет не встречал, — совершенно категорически ответил смотритель.

— И не знаете о нем ничего? — продолжал Рошбрук.

— О нем и о вас, любезнейший, я кое-что знаю, — отвечал смотритель.

— Мистер Лекас, будемте придерживаться только фактов, — вмешался Фернес. — Дело в том, что в ту ночь, к огорчению своих родителей, вышеназванный мальчик скрылся из коттеджа с отцовским ружьем, и с тех пор никто его не видал.

— Это хорошо. Я надеюсь, что он из этого ружья себя подстрелил — вот все, что я могу сказать, — отвечал смотритель. — А зачем, честный человек, держите вы у себя ружье? — продолжал он, обращаясь к Рошбруку.

— По всей вероятности, это ружье будет конфисковано в пользу помещика, о чем я уже моего друга и предупреждал, — сказал Фернес. — Но это, мистер Лекас, еще не все. Наш общий приятель, разносчик Байрс, также пропал неизвестно куда. Сегодня ночью он ушел из трактира «Кот и Скрипка», где он снимает комнату, и до сих пор его нет, и никто его не видал.

— Вот это другое дело, и об этом надобно будет хорошенько разузнать. Вы, кажется, были с ним не особенно дружны? — спросил смотритель, взглядывая на Рошбрука. — Мэри, — продолжал он, — давай мне скорее обедать, да сбегай сейчас же за Диком и за Мартином. Не бойтесь, мистер Фернес, мы скоро все разузнаем. Не бойтесь и вы, честный человек, мы вам разыщем вашего сынка и ваше ружье в придачу. Вы услышите обо всем этом больше, чем предполагаете.

— Я буду очень рад узнать, где мой мальчик, — свирепо проговорил Рошбрук, бесясь на смотрителя за его издевательство. — Я только этого и хочу.

С этими словами он ушел из коттеджа, оставив учителя и смотрителя одних.

Воротись домой, Рошбрук обдумал все происшедшее и пришел к выводу, что дело для него самого принимает отличный оборот, но зато для мальчика складывается прескверно. Весь его страх прошел, и когда приходили люди с расспросами, он отвечал им хладнокровно и обдуманно.

Смотритель наскоро отобедал и пошел с сторожами и собаками в лес на поиски, но до самого вечера ничего не было найдено. Только случайно один из крестьян возвращаясь с пашни, набрел на ружье, лежавшее в борозде, поднял его и принес в трактир. Никто не мог утвердительно сказать, чье это ружье, потому что Рошбрук никогда его никому не показывал, когда стемнело, в трактир пришел смотритель Лекас и немедленно ружье конфисковал.

Так прошел первый день после побега Джо. Несмотря на снег и вьюгу, в эту ночь в трактире «Кот и Скрипка» было особенно людно и шумно. По поводу исчезновения Джо и разносчика строились самые разнообразные предположения. Смотритель открыто выражал мнение, что тут дело нечисто. Только после полуночи трактир опустел, и двери его закрылись.

Рошбрук и его жена давно лежали в постели, усталые от треволнений дня, но сон их был некрепок и неспокоен.

 

ГЛАВА XVIII. Следствие коронера

Рано утром, на самом рассвете, смотритель со своими помощниками отправился опять на поиски. Снег лежал на земле пластом толщиною дюйма в три или четыре. Так как лес был весь осмотрен еще накануне, то поиски направились теперь в ту сторону, где у поля, в борозде, было найдено ружье. Разведчики приблизились как раз к кустам дрока. Тут собаки стали заметно волноваться и куда-то кинулись. Сторожа пошли за ними и увидали их возле застывшего и окоченевшего тела разносчика.

— Убийство, так я и думал, — сказал Лекас, приподнимая мертвое тело и стряхивая с него снег. — Прямо в сердце угодили бедняге. Кто бы мог этого ожидать от такого маленького сквернавца? Посмотрите, ребята, хорошенько кругом, нет ли тут чего-нибудь еще. Что это такое? Нэп царапает там лапами? А, сумка! Подними ее, Мартин. Дик, сходи-ка, позови несколько человек перенести тело в «Кота и Скрипку», а мы еще тут поищем.

Через четверть часа сбежались люди и унесли тело, а смотритель побежал дать знать властям.

Учитель Фернес, как только узнал о происшествии, сейчас же побежал к Рошбруку, желая сообщить ему новость первый. Но Рошбрук уже видел сам из коттеджа, как проносили тело, и был готов к известию.

— Милые мои, — сказал учитель Рошбрукам, — мне очень вас жаль, но что же делать? Надобно вам сказать правду. Ваш сын убил разносчика.

— Не может быть! — крикнул Рошбрук.

— Вот вам и не может быть. Да, Рошбрук, я просто поражен: мой воспитанник, такой способный, развитой мальчик, так много обещавший — и вдруг такой ужас!..

— Не убивал он разносчика, неправда это! — вскричала Джен, закрываясь фартуком.

— А кто же его убил, если так? — возразил Фернес.

— Умышленно он не мог его застрелить, — сказал Рошбрук. — С какой стати? Для чего? Разносчик, по всей вероятности, подвернулся под нечаянный выстрел, и мой мальчик с испуга убежал.

— Это возможно, — согласился Фернес. — Я сам не хочу думать, чтобы такой хороший мальчик, воспитанный мною в таких твердых правилах нравственности, мог сделать подобную вещь нарочно. Нет, он не преступник.

— Конечно, нет, — сказала Джен. — Это просто какая-нибудь роковая случайность.

— Ну, мои бедняжки, я теперь с вами прощусь пока, — сказал Фернес. — Мне нужно пойти в трактир, послушать, что там говорят.

Педагог ушел из коттеджа.

— Будь осторожна, Джен, — сказал Рошбрук. — Мы ничего не знаем. Понимаешь? Я жалею даже, что и этот человек приходил к нам.

— О, Рошбрук, как бы я дорого дала, если б можно было вычеркнуть эти три последние дня из нашей жизни! — воскликнула Джен.

— А я-то сколько бы дал, — вскричал Рошбрук, ударяя себя по голове. — Но не будет больше об этом говорить.

На следующий день в двенадцать часов собрались все местные судебные власти полиция и коронер приступил к следствию о мертвом теле разносчика. По осмотру тела оказалось, что заряд дроби пробил насквозь сердце, вследствие чего наступила смерть, целью убийства не был грабеж, потому что кошелек убитого, часы и другие вещи были найдены на нем в целости.

Из свидетелей первым был допрошен некто Грин, который нашел ружье. Ружье было предъявлено свидетелю, и он признал его за то самое, которое он поднял в борозде и передал смотрителю. Но никто не мог сказать определенно, кому оно принадлежит.

Следующим свидетелем был Лекас, лесной смотритель именья. Он показал, что был знаком с Байрсом, и, желая прекратить браконьерство во владениях местного помещика, предложил Байрсу известную сумму, если тот поможет изловить браконьера. Тогда Байрс в ночь с субботы на воскресенье сообщил свидетелю, что Рошбрук в понедельник ночью обещается сдать ему дичь. При этом Байрс объяснил свидетелю, что он ни разу не видал Рошбрука выходящим из коттеджа или возвращающимся домой, но сына его, малолетнего Джо, иногда встречал. Так как Джо оказался пропавшим в понедельник утром, а Байрс ушел накануне ночью и не вернулся, то свидетель предполагает, что убийство совершено в воскресенье ночью.

Далее смотритель объяснил, в каком положении найдено было тело, и где лежала сумка. От сумки пахло дичью, и, кроме того, в ней были оставшиеся птичьи перья, так что нет никакого сомнения в том, что она употреблялась для недозволенной охоты.

Обстоятельства нахождения тела м сумки подтвердили своими показаниями оба сторожа — Мартин и Дик.

Тогда выступил вперед мистер Фернес и изъявил желание дать показание в качестве добровольного свидетеля, несмотря на все свое уважение к семейству Рошбрук. Он показал, что, придя утром в понедельник в коттедж, чтобы захватить с собой своего ученика Джо, он застал супругов Рошбрук в большом отчаянии по случаю исчезновения их сына, который ночью ушел из коттеджа, взяв с собой отцовское ружье. Свидетель заметил Рошбруку, что ему совсем не следовало держать у себя ружье. На это Рошбрук возразил, что он, как солдат, за долгую службу привык настолько к ружью, что не может без него обходиться. Рошбруки сознались, что они боятся, не ушел ли их сын браконьерствовать, и не поймали ли его сторожа. Тогда он, свидетель, вместе с Рошбруком отправился к смотрителю за справками. Свидетель далее показал, что за сумку он ручается, что она принадлежит Рошбруку, потому что Джо неоднократно приносил в ней свидетелю картофель и другие овощи. Свидетель узнал бы ее сразу среди многих других. Далее мистер Фернес пустился было в высокопарные отвлеченные рассуждения, но был остановлен коронером, который сказал, что это не относится к делу.

Решено было вызвать к следствию супругов Рошбрук и допросить их. За ними послали, и через десять минут они явились.

Первою была допрошена мистрис Рошбрук, но она отказалась отвечать на вопросы и только плакала и твердила: «Если он и убил, то сделал это нечаянно, а не нарочно. Мой мальчик не способен на убийство». Так от нее ничего и не добились и отпустили ее.

Рошбрук вздрогнул, когда, будучи введен, увидал на столе труп разносчика, но быстро справился с собой и со своими нервами. Это нередко удается людям, находящимся в крайней опасности. На вопросы Рошбрук решил отвечать, но только не на все.

— Известно ли вам, в котором часу ваш сын ушел из коттеджа?

— Никак нет.

— Это ружье вам принадлежит?

— Так точно.

— .Знакома ли вам эта сумка?

— Так точно, это моя сумка.

— Не для того ли она употреблялась, чтобы класть в нее дичь?

— Я на этот вопрос отвечать не буду. Я ведь не под судом.

Ему задали еще несколько вопросов, но он опять не ответил ни на один из них, ссылаясь на то, что эти вопросы клонятся к обвинению его лично в браконьерстве. Так как он был в этом случае вполне прав, то его отпустили. Коронер объявил следствие законченным. Присяжные вынесли вердикт: «Умышленное убийство. Подозревается Джозеф Рошбрук младший». И тут же была назначена премия в 200 фунтов стерлингов за его поимку.

 

ГЛАВА XIX. Настоящий друг узнается в нужде

Рошбрук и его жена возвратили» к себе в коттедж. Джен заперла дверь и упала в объятия мужа.

— Ты спасен! Слава тебе Господи! — вскричала она. — Только теперь узнала я, как много я тебя люблю — после того, как ты прошел через эту страшную опасность!

Рошбрука это очень тронуло. Он любил свою жену, и она вполне заслуживала любви. Джен была очень красивая женщина, не имевшая еще и тридцати лет отроду, она была высока и стройна, с изящной маленькой головой, несколько не соответствовавшей ее высокому росту. Черты лица ее дышали добротой и сердечностью. Держала она себя очень хорошо, с большим достоинством и тактом, вследствие чего все, кто ее знал, любили ее и уважали. Принадлежи он к более высокому классу, ее называли бы красавицей. Она сознавала и глубоко чувствовала весь ужас сделанного ее мужем преступления, не только не отшатнулась от него, а напротив — еще теснее к нему прильнула с чисто женскою жалостью.

О Рошбруке также нужно сказать правду, что и его личность, как внешняя, так и внутренняя, была совсем не плебейской складки. Это был человек смелый и отважный, готовый ко всяким неожиданностям, в опасности хладнокровный и спокойный. Свое ночное ремесло он именно и любил, главным образом, за риск, за опасность, за сильные ощущения, с ним сопряженные, а вовсе не за одну его выгодность. Корысть тут была на самом заднем плане. И он я его жена получили порядочное воспитание. Происхождения он был очень скромного и притом беден, вследствие чего, завербовавшись в солдаты, потерял всякую возможность выдвинуться, сделать карьеру. Будь он не солдатом, а офицером, его способности, наверное, проявились бы не в одном умении добывать нелегальным путем провиант для капитана своей роты. Нашлось бы для него дело и получше. Как то ни было, он и у офицеров, и у низших чинов считался в роте самым храбрым стойким в бою солдатом.

Все мы обыкновенно делаемся тем, чем нас создадут обстоятельства. Фридрих Великий не верил во френологию. Раз он велел одного разбойника и одного мошенника нарядить в мундир и позвал профессора-френолога, чтобы тот исследовал их черепа и определил, кто такие эти люди. После исследования профессор сказал королю, указывая на разбойника: «Ваше величество, вот этот, по всей вероятности, очень талантливый генерал», — а про мошенника сказал: «А этот, я полагаю, выдающийся финансист». Тогда король поверил отчасти в вышеупомянутую науку и при этом заметил, что «всякий хороший генерал, в сущности, тот же разбойник, а всякий выдающийся финансист — тот же мошенник».

— Успокойся, Джен, — сказал Рошбрук. — Теперь все хорошо.

— Хорошо? А 200 фунтов премии за поимку нашего мальчика — это тоже хорошо?

— Я этого не боюсь, да если бы это и случилось, так это ему не повредит. Постановлено только предать его суду, но ведь нет прямых улик.

— Случается, людей вешают и по одним косвенным уликам.

— Что нашего мальчика не повесят ни в каком случае, Джен, за это я ручаюсь.

— Ну, да, понимаю: ты тогда сознаешься, но ведь мне и тебя лишиться страшно.

Стук в дверь заставил их прекратить разговор. Рошбрук отпер и впустил учителя Фернеса.

— Мне очень жаль, друзья моя, — сказал педагог, — что состоялся такой вердикт, но я ничем не мог помочь. Свидетельские показания были очень неблагоприятны. Даже я вынужден был давать показание.

— Вы! Да разве вас вызывали? — вскричал Рошбрук.

— Да, и допрашивали под присягой. Вы знаете — присяга серьезная вещь, к ней должно относиться с благоговейным страхом. Как воспитатель местного юношества, несущий ответственность за его нравственность, я мог показать только правду, одну правду.

— Какую же это правду могли вы показать? — с удивлением спросил Рошбрук.

— Как какую? Я рассказал то, о чем мы с вами говорили вчера утром. Потом признал сумку, что она вам принадлежит, потому что бедняга Джо носил мне в ней картофель.

Рошбрук поглядел на педагога с удивлением и презрением.

— Могу я спросить, каким образом там узнали про ваш вчерашний разговор? Ведь вы же сами требовали от меня соблюдения тайны.

— Правда. Но ведь всем же известно, что мы с вами близкие друзья, и потому меня вызвали и допросили под присягой.

— Все-таки я не понимаю, — возразил Рошбрук. — Ну, положим, вам могли задавать вопросы. А как же узнали, что у нас был с вами какой-нибудь разговор вчера утром? Святым Духом, что ли?

— Милый друг, вы вот говорите, что не понимаете, а между тем в моем положении местного педагога, обязанного подавать юношеству пример честности и безукоризненности… Вы, я думаю, и сами видите…

— Я вижу, что при таких обстоятельствах вам не придется больше ходить в трактир и напиваться там пивом, не меньше двух раз в неделю, — отвечал Рошбрук, поворачиваясь к педагогу спиной.

— А для чего я ходил в трактир, как не для того, чтобы присматривать за теми, которые чересчур много себе позволяют, и отводить их домой? Я всякий раз доброе дело делал.

— Да, Это верно. Вы напивались допьяна, а я… Джен закрыла мужу рот рукой.

— А вы? — тревожно переспросил Фернес.

— А я бывал еще пьянее вас, допустим… Вот что, друг Фернес: ми, вероятно, устали сегодня, давая свое показание перед коронером, так позвольте вам пожелать покойной ночи.

— А вы разве не пойдете сегодня к «Коту и Скрипке»?

— Долго не буду туда ходить, а может быть и совсем никогда не буду.

— Не будете ходить? Напрасно. Глоток целительного напитка разгоняет всякую печаль. На случай же, если вы выпьете лишнее, я всегда готов буду за вами присмотреть…

— И выпить половину моего пива?.. Нет, дружище Фернес, это время прошло.

— Ладно. Я вижу, вы сегодня в дурном настроении духа. В таком случае, до другого раза… Мистрис Рошбрук, не найдется ли у вас для меня капелька домашнего пивка?

— Нет, не найдется, — сказала Джен и отвернулась. — Попросите у судей, может быть, они вас попоят пивом.

— Ну, как угодно! — отвечал педагог. — И то сказать: — умышленное убийство, и за поимку преступника назначено 200 фунтов ! Тут есть отчего прийти в дурное настроение. Покойной ночи.

Уходя, Фернес хлопнул дверью.

Рошбрук подождал, пока не затихли его шаги, и сказал жене:

— А ведь он подлец.

— Ужасный! — сказала Джен. — Но все-таки пора нам спать. Поблагодари Бога за Его к тебе милость и попроси, чтобы Он тебя простил. Пойдем, дорогой.

На другой день мистрис Рошбрук узнала от соседок, что Фернес сам напросился в добровольные свидетели, что его никто и не думал вызывать. Негодованию Рошбрука не было границ. Он решил непременно отомстить.

Каковы бы ни были чувства местного населения в то время, когда раскрылось убийство, но к Рошбрукам, в общем, все знакомые отнеслись с большим участием. Все им очень сочувствовали, жалели их. Смотрителя стали все избегать, а его приятель Фернес вызвал всеобщее к себе презрение за свое предательское отношение к старым друзьям. Кончилось тем, что его школа опустела, закрылась, а сам он стал пить горькую, когда было на что.

А один субботний вечер Рошбрук, давно решивший завести с Фернесом ссору, явился в трактир. Фернес успел уже выпить, был в больших градусах и куражился. Рошбрук нарочно зацепил его чем-то, чтобы вызвать на возражение. Слово за слово, и кончилось тем, что Фернес вызвал Рошбрука на бокс. Рошбрук только этого и желал. В каких-нибудь полчаса он избил учителя до полусмерти, так что тот потом пролежал в постели несколько дней. Проучив предателя, Рошбрук уложил свои вещи и уехал с женой совсем из Грасфорда неизвестно куда. Лишившийся всяких средств к существованию, Фернес сделал вскоре то же самое — про него также никто не знал, да он направил свои стопы.

 

ГЛАВА XX. В которой мы опять следуем за нашим героем

Принявши известное читателю решение относительно Джо, майор Мэк-Шэн на обратном пути подробно расспросил мальчика об его прежней жизни. Джо рассказал все откровенно, не утаил ничего, за исключением страшного дела, совершенного его отцом. Он не считал себя вправе открывать кому-нибудь эту тайну — чужую тайну. Мэк-Шэн удовлетворился ответом Джо, и оба благополучно прибыли в Лондон. Поздоровавшись с женой, он пересказал ей свои приключения и наговорил всевозможных похвал маленькому Джо — впрочем, похвал вполне заслуженных, основанных на фактах. Мистрис Мэк-Шэн сейчас же прониклась к мальчику искреннею благодарностью, так что, когда муж поделился с ней своими намерениями относительно Джо, добрая женщина немедленно выразила свое согласие. Между супругами состоялось решение поместить Джо в школу и дать ему правильное образование, как только найдется подходящее учебное заведение.

Всех своих намерений Мэк-Шэны, впрочем, мальчику пока не открыли, сказали только, что его поместят в хорошую школу, на что он, разумеется, охотно согласился. Но не раньше как через три месяца майору Мэк-Шэну удалось найти школу по своему вкусу, а то все возникали различные затруднения. В течение этого времени Джо томился в полном бездействии, так как делать ему было совершенно нечего. От скуки он перечитывал все газеты, получавшиеся в ресторане для подачи посетителям. В один прекрасный день, просматривая столбцы одной из этих простынь, он наткнулся на отчет об убийстве разносчика с изложением всего коронерского следствия. Он прочел все свидетельские показания, в том числе и показание школьного учителя Фернеса, и узнал, что постановлено считать убийство умышленным, а преступника разыскать и за содействие розыску назначить 200 фунтов награды. Юридический термин «умышленное убийство» был для него не вполне понятен, поэтому он, с сильно бьющимся сердцем, сложил газету и подошел к мистрис Мэк-Шэн, спрашивая ее, что это значит.

— Как что значит, дитя мое? — отвечала мистрис Мэк-Шэн, будучи в это время страшно занята. — Очень просто: это значит, что кого-то признали виновным в убийстве и будут судить, а потом повесят его за шею и оставят висеть до тех пор, покуда он не умрет.

— Ну, а предположим, что он этого убийства не совершал?

— Если не совершал, то он должен это доказать.

— Ну, а предположим, что он доказать этого почему-нибудь не может?

— Помилуй Бог, сколько предположений! В таком случае, дитя мое, ему не уйти от виселицы, — одно могу сказать.

Через две недели после этих расспросов Джо поступил в училище. Наставник был вполне приличный человек, наставница вполне приличная дама, воспитание и обучение были приличные, пища приличная, воспитанники были мальчики из приличных семей. Вообще, заведение было вполне приличное, и Джо делал в нем вполне приличные успехи, каждые полгода являясь домой на каникулы. Трудно сказать, долго ли бы пробыл в этом училище Джо, но через полтора года его пребывания там, и когда ему уже сравнялось четырнадцать лет, встретилось одно обстоятельство, опять нарушившее спокойное течение его жизни. Произошло это в самом начале четвертого полугодия, когда Джо только что вернулся с каникул с тремя гинеями в кармане, подаренными ему дома. Мэк-Шэн и его жена были всегда очень добры, очень ласковы и очень щедры к своему protege.

Однажды он прогуливался, как прогуливаются все воспитанники каждой приличной школы, то есть попарно, длинной вереницей, подобно тому, как вступали чистые и нечистые животные в Ноев ковчег. Вдруг через ряды учеников стал проходить какой-то довольно оборванного вида человек, но в джентльменском костюме. Случайно он взглянул на Джо и остановился.

— Мистер Джозеф Рошбрук! — сказал он, протягивая руку, — как я рад вас видеть, если бы вы знали!

Джо взглянул ему прямо в лицо. Да, это он, школьный учитель Фернес. Нет никакого сомнения.

— Узнаете меня, милый мой мальчик? Не забыли своего старого наставника?

— О, да, — отвечал, краснея Джо, — я вас очень хорошо помню.

— Я очень рад, что вас встретил. Вы были у меня самым лучшим учеником. Но теперь мы все вразброд. Ваши отец и мать уехали неизвестно куда, вы скрылись, я тоже больше не мог оставаться. Как я рад, что опять вас вижу!

Джо, с своей стороны, никакой радости не чувствовал. Задержка произвела беспорядок, подошел дежурный воспитатель, чтобы узнать в чем дело.

— Это мой бывший питомец, — объяснил Фернес, приподнимая шляпу. — Лучше ученика у меня никогда не было! Я очень обрадовался, встретившись с ним. Могу я узнать, кто в настоящее время заведует воспитанием этого милого мальчика?

Воспитатель не встретил препятствий назвать имя главного педагога и дать адрес пансиона. Получив эту справку. Фернес пожал Джо руку, пожелал ему всего лучшего и прошел дальше.

Свою прогулку Джо докончил с совершенно спутанными мыслями и, только возвратившись домой, в состоянии был обдумать случившееся. Читая показания Фернеса, он тогда же почувствовал, что Фернесу незачем было соваться в свидетели, что он сделал это по своей охоте. Очевидно, Фернес знает, что назначена премия за поимку Джо. Наружная любезность Фернеса, конечно только одно лицемерие, не больше. На самом же деле предатель задумал воспользоваться премией и не замедлит на этих же днях донести на Джо в полицию. Таковы были выводы, к которым пришел бедный мальчик.

Надобно заметить, что Джо любил своих родителей безгранично, в особенности отца. Он страшно тосковал о них, беспрестанно о них думал, а между тем даже поговорить о них ни с кем не решался, в виду тех обстоятельств, ври которых он покинул родной кров. Он понимал теперь всю опасность создавшегося положения: если его схватить, то ему придется пожертвовать или отцом, или собой. Взвесивши все в своем уме, он стал раздумывать, как ему поступить. Пойти домой и рассказать вое майору Мэк-Шэну? Джо был убежден, что майор ему поверят, но ведь тогда придется рассказать майору тайну, от которой зависит жизнь Джо.

Нет этого сделать нельзя. А с другой стороны — уйти от мистера и мистрис Мэк-Шэн после того, что они для него сделали, будет большою неблагодарностью. Он долго думал, ломал голову, наконец, решил, что надо уйти, потому что больше ничего не остается, но при этом написать Мак-Шэну письмо с объяснением в чем дело.

«Дорогой сэр! Не сочтите меня неблагодарным: вас и мистрис Мэк-Шэн я люблю всей душой, но я встретил одного человека, который меня знает лично и собирается выдать полиции. Я убежал из отцовского дома не по случаю браконьерства, как я сказал, а по случаю убийства, но я в этом убийстве не виноват. Это единственная тайна, которую я от вас имел, но открыть ее вам я никак не мог, потому что она не моя. Опровергнуть обвинение я не могу, да и не стану опровергать.

Ухожу я теперь от вас потому, что меня случайно открыл один человек, который, видимо, собирается донести на меня полиции. Вероятно, мы с вами никогда больше не увидимся. Больше я сказать ничего не могу, кроме того, что буду вечно молиться Богу за вас и за мистрис Мэк-Шэн, с благодарностью вспоминая вашу доброту ко мне и вашу ласку.

Преданный вам Джо Мэк-Шэн».

После возвращения из Петербурга Джо, по желанию своих благодетелей стал называться Джо Мэк-Шэном. Он очень был рад этому, хотя еще и не вполне ясно понимал тогда, как для него удобна и полезна эта перемена фамилии.

Написавши письмо, Джо горько заплакал, но сейчас же унялся: в школе нет места для выражения интимных чувств. Он сделал все заданные задачи, повторил все уроки и держал себя так, как будто с ним ровно ничего не случилось. Это был в полном смысле слова маленький стоик. Ночью он вместе с другими мальчиками ушел в дортуар спать. Здесь ему удалось собрать небольшую частицу своего гардероба, завернувши ее в платок, он в час ночи спустился по лестнице вниз, положил письмо к Мэк-Шэну на стол в зале, отворил заднюю дверь, перелез через решетку рекреационного дворика и вышел на улицу — искать счастья.

Джо приобрел большую опытность со времени своего ухода из родительского дома. Он всегда был очень умным мальчиком, а теперь сделался еще способнее к энергичным, решительным действиям. За это время он очень развился и умственно, и физически, много перевидал, много пережил, много передумал и перечувствовал. Обо всем наслышался, у него от природа были очень «тихие, приличные манеры, а теперь из него вышел настоящий молодой джентльмен, мальчик из хорошего дома. Вообще, это был уже не ребенок, а юноша-подросток, с неукротимым мужеством и с большим присутствием духа. Страха перед чем бы то ни было он не знал, боялся только одного — как бы не открылось преступление его отца.

И вот он опять шел на неизвестное, с маленьким узелочком белья в руках, с тремя гинеями в кармане и с целым миром перед собой.

 

ГЛАВА XXI. Сцена опять меняется, интрига завязывается еще круче

Теперь, читатель, нам с вами необходимо вернуться на короткое время к родителям нашего героя. Уезжая из Грасфорда, Рошбрук и его жена сами еще хорошенько не решили, где они поселятся. Рошбруку хотелось одного — забраться куда-нибудь подальше от Грасфорда, от того места, где он совершил преступление. Такое чувство, говорят, бывает у всех преступников, но если можно убежать из того или из другого места, то от своей совести не убежишь никуда Всевидящее Око найдет виновного повсюду. Из страха за своего мужа и сама Джен также «очень желала забиться куда-нибудь подальше, в какую-нибудь глушь. Распродавши при отъезде все свои вещи, они долго переезжали с места на место, пока не основались, наконец, в одной маленькой деревушке западе йоркшира. Рошбрук без труда нашел себе место в этом малонаселенном округе, и несколько месяцев протекло без всяких выдающихся событий.

С той несчастной ночи, когда был убит разносчик. Рошбрук ни разу больше не браконьерствовал, но его познания в лесном деле скоро обнаружились, так что местный помещик пригласил его к себе на службу сначала помощником лесного смотрителя, а потом сделал и главным смотрителем. В этой должности Рошбрук пробыл больше года, причем его доверитель все время оставался вполне им доволен. Но вот, однажды, к нему в коттедж зашел его помощник с газетой в руках и прочитал ему напечатанное в ней объявление, по-видимому, относившееся к Рошбруку.

В объявлении было сказано: «Если Джозеф Рошбрук, живший ранее сего в селении Грасфорд, в Девоншире, находится в живых, и если он сообщит свое местожительство нотариальной конторе Пирс, Джеме и Симпсон, Чэнсри-Лэн, 14, то он узнает нечто для себя выгодное. Если же он умер, и это извещение попадется на глаза его наследникам, то пусть они также сообщат свои адреса упомянутой конторе».

— Что же это значит, сэр? — спросил Рошбрук.

— Это значит — если вы то самое лицо, о котором здесь говорится — что вам отказано по духовному завещанию какое-то наследство, — отвечал помощник. — Вы и есть это лицо?

— Да, сэр, — сказал Рошбрук, меняясь в лице. — Я жил в Грасфорде.

— В таком случае вам следует списаться с этой конторой. Я вам оставлю газету.

Помещик ушел, а Рошбрук обратился к жене:

— Что ты об этом думаешь, Джен?

— Думаю, что он прав.

— Но ты забыла, ты вспомни, ты понимаешь, о чем я говорю, — ведь это легко может оказаться ловушкой.

— Я не забыла. Я всегда об этом помню, но полагаю, что тебе нечего бояться. Не за тебя назначена награда, а за нашего бедного мальчика, который теперь неизвестно где бродит по белу свету. Кому какой интерес тебя ловить, раз за это не будет заплачено?

— Твоя правда, — согласился Рошбрук, подумавши с минуту. — Какой же я однако стал трус! Всего бояться стал… Сейчас напишу.

Рошбрук послал письмо и получил ответ с вложением танкового билета в 20 фунтов стерлингов и с приглашением немедленно приехать в город. Там Рошбрук с изумлением узнал, что он законный наследник недвижимого имения в Дорсетском графстве с 7000 фунтов стерлингов годового дохода и с единственным условием — принять в качестве ближайшего родственника фамилию Остин. Исполнивши все формальности и выправивши через нотариальную контору Пирс и К° все документы, Рошбрук вернулся в Йоркшир с 500 фунтами в кармане и поделился известием с женой. Джен залилась слезами.

— Не думай, Рошбрук, что эти слезы тебе в упрек, — сказала она. — Но мне кажется, что для тебя было бы лучше, если бы этого не случилось. Теперь, среди богатства, тебя только сильнее будет мучить совесть — за Джо и вообще за все.

— Зато я буду теперь в большей безопасности, чем до сих пор. Кто узнает браконьера Рошбрука в джентльмене-помещике, обладателе годового дохода в 7000 фунтов ? Кто решится обвинить его, хотя бы и начал его подозревать? В другом графстве, под другой фамилией — да кто же меня может разыскать?

— А наш бедный мальчик, когда он воротится назад…

— Его тоже все забудут. Он вырастет, сделается взрослым, переменить фамилию и также никем не будет узнан. В графстве Дорсет нашей прежней фамилии никто ведь не будет знать.

— Буду надеяться, что все выйдет, как ты говоришь. Что же теперь ты думаешь делать? И что здесь скажешь?

— Я скажу, что мне досталось наследство стоимостью фунтов в четыреста или в пятьсот, и что я хочу уехать в Лондон.

— Это очень благоразумно. С одной стороны, у тебя есть достаточная причина для того, чтобы отказаться от должности, а с другой — никто не будет здесь знать, куда ты действительно уехал.

Рошбрук сдал свою должность, продал обстановку и уехал из Йоркшира. Через несколько недель он переехал в свое новое поместье, в роскошный замок на западе графства Дорсет. Молва, как всегда опередила его. Одни говорили, что владения Останов достались простому мужику-пахарю, другие утверждали, что он не мужик, а только человек небогатый и очень скромного происхождения. Обоим этим слухам противоречила третья версия, по которой Рошбрук оказывался лейтенантом на половинном жалованье. Рошбрук и сам напустил туману по поводу своей прежней жизни, сказавши кому следует, что он раньше служил в армии, а последнее время был в отставке на пожалованную ему пенсию. Таким образом третья версия как бы подтверждалась, по крайней мере, она была принята и одобрена всеми соседними помещиками, которых интересовал вопрос, следует или не следует сделать визит новому владельцу замка. Мы уже говорили, что Рошбрук был высокий, стройный мужчина, а так как он раньше служил в военной службе, то имел отличную выправку и мог относительно хорошо себя держать в обществе. Когда в замок Остин-Голль стали приезжать с визитами соседи и соседки, то их встречал мистер Остин, немолодой уже джентльмен с военной выправкой, и его красивая миловидная, симпатичная жена, совсем еще молодая женщина. Джен первое время робела и конфузилась, но потом освоилась, стала замечать, как держат себя другие дамы, брала с них пример — и через несколько месяцев никто бы не поверил, что мистрис Остин не принадлежит по рождению к тому кругу, в котором теперь вращается. Манеры самого Остина остались такими же, как и были, то есть резкими и грубоватыми, но так как он держал себя очень холодно и осторожно со всеми, то эти манеры никого не шокировали, никому не казались неджентльменскими, а лишь несколько чересчур солдатскими.

К Остину относились с уважением, но не любили его. Зато Джен сделалась общей любимицей. От нарядных костюмов, которые она получила возможность носить, она стала казаться еще красивее, а грусть о потерянном сыне придавала ее лицу задумчивое грустное выражение, от которого оно делалось еще привлекательнее. В обществе стали говорить, что Остин дурно обращается с женой, и жалели бедную мистрис Остин. Но в обществе это говорят более или менее про всех женщин, которые не особенно любят веселиться.

Остин очень много охотился в своих обширных владениях и всегда заботился о том, чтобы дичи было побольше, но, к удивлению всех окрестных дворян-помещиков, никогда не преследовал браконьеров. Его назначили судьей на подписных листах он всегда щедро проставлял более или менее крупные суммы, так что его стали считать ценным приобретением для графства. Его жену всюду приглашали нарасхват, но замечали, что, когда говорят о детях, у нее сейчас же выступают слезы на глазах. В какой-нибудь год Остины заняли в обществе очень почетное положение, они обменивались визитами со всею знатью и со всеми помещиками графства и сделались очень популярны. Но были ли они счастливы? Увы, нет. Его мучила совесть, а она все грустила о своем благородном самоотверженном сыне. Жив ли еще он? Где он? Что с ним?

 

ГЛАВА ХХII. Довольно длинная, но зато в ней наш герой очень скоро поступает на место

Приготовительный пансион для молодых джентльменов, в котором учился наш герой, находился в Клэпгэм-Райзе. Джо нашел неблагоразумным идти в Лондон и направился в противоположную сторону — к Грэвсевду, к которому и приблизился в седьмом часу утра. Ночь простояла тихая, ясная, дело было в августе. Был уже совсем белый день, когда Джо, прошедший за ночь не меньше семнадцати миль, присел отдохнуть на зеленом газоне, покрывавшем обочину шоссе. Ему вспомнились отец и мать, вспомнилась вся доброта Мэк-Шэнов, вспомнилась своя собственная жестокая судьба, — и сделалось так грустно, что он заплакал. Слезы так и текли, так и катились по его щекам. В эту самую минуту по дороге проходила девочка лет десяти, очень чисто одетая, видимо не из низшего класса. Шаги ее были настолько тихи, что Джо не слыхал их. Проходя мимо Джо, девочка заметила, что он плачет, и ее доброе красивенькое личико затуманилось. Джо не поднимал головы. Девочка сделала еще несколько шагов дальше и остановилась. Заметив, что Джо перестал плакать, она постояла несколько секунд «нерешительности, потом повернула назад и подошла нему сзади. Минуту или две она стояла возле него молча, но Джо не замечал ее присутствия, будучи совершенно поглощен своим горем. Тут он вспомнил о Всемогущем Помощнике в бедах, приподнялся, встал на колени и принялся молиться. Тронутая всем этим девочка поставила на землю свою корзиночку и тоже встала на колени — не для молитвы, потому что не знала, о чем молится незнакомый юноша, но из почтения к тому Богу, которого он призывал, и из сочувствия к его очевидным страданиям. Джо поднял голову и увидал стоящую на коленях рядом с ним маленькую девочку, глазенки которой тоже плакали. Он торопливо вытер свои глаза, потому что до самой этой минуты думал, что он тут один, а между тем рядом оказалась сочувствующая ему человеческая душа. Как Джо, так и незнакомая девочка поднялись оба с колен одновременно. Джо подошел к ней, взял ее за руку и сказал:

— Благодарю вас.

— О чем вы плачете? — спросила она.

— О том, что я несчастен. Мне жить негде, негде голову преклонить.

— Негде жить? Но ведь те мальчики, которым негде жить, бывают все такие оборванные, голодные, а вы одеты, как молодой джентльмен.

— Я ушел из своего дома.

— Вернитесь. Вам как будут рады!

— Я знаю, что будут рады, но я не могу.

— Вы, вероятно, сделали какой-нибудь проступок? Но нет, этого быть не может. Вы, должно быть, хороший мальчик, иначе вы бы не молились.

— Я никакого проступка не сделал, но я могу вам больше ничего сказать… А вы куда идете? — спросил он девочку.

— Я иду в Грэвсенд, в школу. Я хожу туда каждое утро и остаюсь до вечера. В этой корзинке мой обед. Вы хотите есть?

— Нет, не особенно.

— Вы тоже идете в Грэвсенд?

— Да, — отвечал Джо. — А как вас зовут?

— Эмма Филипс.

— У вас есть отец и мать?

— Отца нет. Он был убит в сражении вскоре после того, как я родилась.

— А ваша мать?..

— Живет с бабушкой вот в том доме, за большими деревьями. Приходите к нам. Я расскажу матери то, что вы мне рассказали, она очень добрая, она напишет своим друзьям, попросит за вас.

— Нет, нет! Не делайте этого! Я все равно ведь иду искать себе место.

— Где же вы его найдете?

— Я и сам хорошенько не знаю, но только я могу работать и желаю работать, и потому надеюсь, что не умру с голода.

Так разговаривая, они продолжали путь вместе, покуда девочка не сказала:

— Вот и моя школа, так что я должна здесь с вами проститься.

— Прощайте. Я вас не забуду, хотя мы вряд ли когда встретимся, — сказал Джо.

Он неохотно выпустил руку девочки из своих рук и ушел со слезами на глазах.

Оставшись один, он стал обдумывать, куда бы ему лучше всего направиться. Слова маленькой Эммы: «А вы одеты, как молодой джентльмен» — пришли ему как раз на ум. В этом костюме ему нельзя оставаться, не навлекая на себя подозрений. Он решил немедленно переодеться в другое платье. Далее он думал: «Заработаю денег и поеду к капитану О’Донагю. Он меня, конечно, примет, и в России мне будет совсем безопасно жить… Но ведь нужно будет все ему откровенно рассказать… Значит, этот план не годится».

Наш герой решил придумать что-нибудь другое. В это время ему на глаза попалась лавочка со всяким товаром. Он заглянул в нее через дверь, увидал молодого матроса, приценивавшегося к разным принадлежностям костюма, и вошел. Матрос приторговывал себе красную куртку в голубые брюки и в конце концов уговорился с евреем-лавочником за 14 шиллингов. Джо решил, что так как он меньше матроса ростом, то ему можно будет приобрести для себя такой же костюм дешевле, шиллингов за двенадцать, и обратился к еврею с соответствующим требованиям. Напротив того, еврей, видя, что новый покупатель так хорошо одет, запросил с него дороже. Джо, однако не поддавался. В конце концов сторговались за двенадцать шиллингов. Джо попросил разрешения переодеться в задней комнате. Еврей разрешил и даже не задал никаких вопросов. Ему было все равно, раз деньги были уплачены. Когда, переодевшись, Джо стал завязывать прежний свой костюм в узел, еврей спросил, не пожелает ли он продать этот костюм. Джо выразил полную готовность, но еврей давал так дешево, что он завернул костюм и вышел из лавки. Тогда еврей предложил ему за костюм те самые двенадцать шиллингов, которые Джо уплатил ему за матросское платье, и кроме того согласился обменять его шляпу на простую фуражку, которая больше подходила к новому костюму. Таким образом, Джо устроил себе переодеванье, не истративши ни одного пенса из своих денег. Не сразу его можно было узнать после того, как он вышел из лавки с узелком под мышкой. Теперь ему нужно было где-нибудь позавтракать, потому что аппетит у мальчика разыгрался очень основательно. Оглянувшись направо и налево, он увидел того самого матросика, который был с ним в лавке. Матросик стоял у окна одного магазина и разглядывал выставленные предметы. Джо подошел к нему и спросил, куда бы можно было пойти позавтракать. Матрос обернулся, изумленно взглянул и вскричал:

— Э, да вы тот самый молодой джентльмен, которого я только что видел в лавке! Что это вам вздумалось преобразиться? Готов поклясться, что вы что-нибудь напроказили. Впрочем, меня это не касается. Пойдемте, я вас провожу.

Когда они прошли несколько ярдов, матрос обернулся и вдруг спросил:

— Скажите, вас там очень секли?

— Меня никто не сек, — отвечал Джо.

— Да? Ну, я этого про себя сказать не могу. Мне, бывало, каждый день доставалось… А вот и харчевня. Войдемте. Если у вас нет денег, я могу вас угостить завтраком.

Матросик сел у маленького столика с одного края, Джо с другого, и они спросили себе чаю, хлеба и сыру. Позавтракавши, молодой матрос спросил:

— Ну, куда же вы теперь? Не в матросы ли собрались?

— Я ищу себе места, — отвечал Джо, — и мне все равно, куда бы ни поступить.

— Вот что я вам скажу. Я убежал от свои друзей и поступил в матросы — и до сих пор каюсь. Трудно. Каторжная работа. А вам уж и вовсе не выдержать, как я на вас погляжу. Не ходите в море. Право, это будет безумием с вашей стороны.

— Да я в матросы и не стремлюсь, — отвечал Джо, — но ведь нужно же как-нибудь зарабатывать себе пропитание. Вы такой добрый, посоветуйте мне.

— Когда вы подошли ко мне у окна магазина, я просто изумился, до какой степени вы похожи на одного моего знакомого мальчика, который, — бедняжка! — на днях утонул здесь возле корабля, пришедшего из Индии.

— Как же это он утонул бедняга?

— Видите ли, его тетка, добрейшей души старуха, держит маркитантскую лодку, на которой подвозит к кораблям разные товары: иголки, нитки, черствые булки, гнилые яблоки, заплесневелые пироги, трубки, селедки — все, что хотите. Мальчик Питер был ее правой рукой, потому что она сама не читать, ни писать не умеет. Недавно он подъехал в лодке к кораблю, а было сильное волнение, он стал лезть по канату на корабль, канат оборвался и вместе с ним упал в воду. Питер не умел плавать и утонул. Вы на него очень похожи. Старуха с удовольствием возьмет вас на его место, у нее никого теперь нет. Это гораздо лучше, чем идти в матросы, работать, как на каторге, не доедать, не досыпать… Вы как хотите?

— Я нахожу, что вы очень добры. Я буду рад поступить на это место.

— Она очень добрая старуха, сердечная такая. Отпускает в кредит, когда у кого денег нет. Боюсь даже, не слишком ли она много верит. Ей часто не платят. Так я сегодня же с ней поговорю, потому что она придет к нам на корабль, а я буду там. Только где я вас найду сегодня вечером?

— Где вы назначите, там я и буду.

— Ладно. Встретьте меня здесь в девять часов. Я приду с окончательным ответом. А теперь мне пора, пора!

Матросик схватил сверток со своей обновкой и бегом побежал на пристань.

В комнате было много матросов и женщин, но все были заняты своими разговорами, и на Джо никто не обращал внимания. Он посидел недолго после ухода товарища, расплатился и попросил женщину у прилавка взять на хранение его узелок, говоря, что в девять часов он опять придет.

— Хорошо, юноша, все будет цело и сохранено, — отвечала та, кладя узелок под конторку. — Отдадим, как только спросите.

Джо несколько успокоился. Хотя он хорошенько еще не понял, в чем будут состоять его обязанности, но думал, что справился с ними: ведь не боги горшки обжигают. Он прогулялся по улицам, потом вышел на пристань и остановился у решетки, любуясь оживленной картиной большой гавани. К пристани как раз в это время подъехала лодка, в которой Джо сразу же, по догадке, узнал маркитантскую лодку, описанную матросом. В ней, кроме товаров, перечисленных матросиком, находились еще многие другие: портер в бутылках, пиво в бочонках, лук, порей, и вообще самые разнообразные предметы. На кормовом сидении восседала толстая-претолстая женщина.

Лодочник причалил к пристани. Толстая женщина вышла на берег. Лодочник подал ей в руку корзинку, длинную палку и еще несколько других вещей, в том числе какой-то узел, по-видимому, с грязным бельем для стирки.

— Боже мой! Куда я со всем этим денусь? — вскричала толстая женщина. — Тебе, Вильям, никак нельзя оставить лодку, а здесь больше нет никого, кто бы мне помог.

— Хотите, я вам помогу? — сказал Джо, сбегая по ступенькам вниз. — Что вам донести прикажете?

— Ты добрый, милый мальчик, — сказала она. — Вот, взял бы тот узел, а с остальными вещами я уж справлюсь сама.

Джо разом вскинул узел себе на плечо.

— Да ты сильный! Это хорошо! — сказала старуха. Джо пошел за ней с узлом. Они подошли к небольшой двери совсем недалеко от пристани, и старуха попросила его подняться в первый этаж, что тот и сделал.

— Я вам больше не нужен? — спросил Джо, садясь на узел.

— Нет, миленький, нет. Но я должна тебе заплатить за твое беспокойство. Ты сколько бы желал получить?

— Нисколько, — отвечал Джо, — и я ничего с вас не возьму. Прощайте, будьте здоровы.

Джо сошел вниз хотя старуха звала его назад, и опять пустился гулять по улицам Грэвсенда. Вскоре ему надоело ходить по мостовой, и он вышел опять на ту дорогу, где он встретился с Эммой Филипс. Наступил уже вечер когда он повернул обратно в город — и вдруг увидал Эмму, возвращавшуюся из школы домой.

Девочка сделала вид, что не узнала его, и хотела пройти мимо, но Джо сказал:

— Вы разве меня не узнаете?

— Я вас узнаю, — улыбнулась она, — но зачем вы надели другой костюм? Я думала о вас весь этот день и даже, знаете, получила черный билетик за плохие ответы, — прибавила девочка со вздохом.

— Значит, я косвенный виновник! — сказал Джо. — Это мне очень неприятно.

— О, ничего не значит. Со мной это случилось в первый раз после долгого промежутка, и я маме объясню, почему так вышло. Но зачем вы оделись юнгой, разве вы уходите в море?

— Нет, не собираюсь. Напротив, я надеюсь скоро получить место здесь в городе, и мы можем видеться всякий раз, когда вы будете идти домой. Могу я вас проводить до дому?

— Пожалуйста. Я буду очень рада. До дому оставалось ярдов двести, не более, и Джо прошел с Эммой все это расстояние.

— У меня к вам просьба, — сказал после некоторого колебания Джо. — Обещайте мне ее исполнить.

— Что такое?

— Сохраните мою тайну. Когда вы будете рассказывать вашей матушке про меня, по встречу со мной, не упоминайте о том, что я из джентльменского костюма переоделся в матросский. У меня на это есть свои причины, о которых я не могу никому говорить. Я и то вам давеча утром сказал о себе больше, чем вообще могу рассказывать. Другому я бы этого не сказал.

Девочка подумала немного и отвечала:

— Хорошо. Мне кажется, что я и права не имею рассказывать о том, о чем меня просили не говорить. Но все-таки про встречу с вами я матери должна рассказать.

— О, это можно рассказать, а также и то, что я ищу себе место и уже почти нашел, так что завтра рассчитываю поступить на него. Я надеюсь, что мы будем встречаться с вами, а если не придется, я все-таки вас всегда буду помнить. Прощайте.

Они расстались. Джо подождал, пока она не дошла до рыльца своего дома, и повернул обратно в Грэвсенд. С матросом своим он встретился в назначенный час у дверей харчевни.

— О, вы здесь, — сказал юнга. — Вот и прекрасно. Ну-c, я виделся со старухой и долго с ней беседовал. Она убеждена, что такого, как был ее Питер, не найти другого на всем свете, но я все-таки ее уговорил взглянуть на вас. Идемте же скорее, а то у меня времени всего полчаса.

Матросик привел Джо к той самой двери, в которую тот давеча вносил узел. Войдя в комнату во втором этаже, Джо увидал ту самую женщину, которой помогал тогда на пристани.

— Вот он, мистрис Чоппер, — сказал юнга, — и если он окажется для вас неподходящим, то я уж и не знаю, кто может вам угодить. Ученый он страсть какой и счет знает во как.

Джо даже опешил от такой лестной рекомендации, а толстая женщина пристально взглянула на его лицо.

— Где я тебя видела раньше, мальчик? — сказала женщина. — Боже мой, до чего он похож на Питера! Ты правду сказал, он ужасно похож на Питера.

— Мы с вами виделись сейчас, когда я приносил сюда ваш узел, — сказал Джо.

— И не пожелал с меня взять ничего за труды! Правда, он ужасно похож на Питера.

— Я же вам говорил, почтенная моя. И поверьте, он будет вам полезен не хуже Питера. Однако, мне пора на борт. Уговаривайтесь одни, как сами знаете.

Говоря это, Джим подмигнул Джо глазом, впрочем, бесполезно, потому что тот не понял, что это значит, и торопливо ушел.

— Это странно, но только ты изумительно похож на Питера. Бедный Питер! Ты слышал о нем?

— Слышал, юнга мне рассказывал.

— Славный был паренек, такой дельный, работящий. А ты, должно быть, добрый, вот помог мне давеча, и совершенно бескорыстно. Я люблю, у кого доброе сердце. Ты где познакомился с Джимом Патерсоном?

— В лавке готового платья, мы оба зашли туда купить кое-что.

— Джим дикий человек, но у него тоже доброе сердце, и свои долги он старается платить по возможности. Я говорила с людьми, которые знают его родителей. Оказывается, он со временем кое-что получит. Скажи, что ты можешь делать? Я боюсь, что ты не сумеешь делать всего того, что делал Питер.

— Я могу составлять для вас счета, могу быть честным я верным.

— Больше этого и от Питера не требовалось. А ты уверен, что сможешь верно считать и подводить итоги?

— Уверен. Да вы испытайте меня.

— Хорошо. Вот перо, чернила и бумага… Питер, как есть Питер: живой портрет!.. Пиши же: пиво — 8 пенсов, табак — 4 пенса, написал?

— Да.

— Покажи… Дальше: отрезок на брюки 3 шиллинга б пенсов, опять пиво — 4 ш., табак — 4 п., написал? Еще пиво — 8 п. Ну, теперь подведи итог.

Джо был мастер решать задачи. Он быстро сосчитал и объявил — 5 ш. 10 п.

— Кажется, что так, — сказала мистрис Чоппер. — Впрочем, ты побудь здесь минутку, а я сбегаю, поговорю тут с одной.

Мистрис Чоппер сошла вниз, явилась к знакомой кассирше, служившей в соседнем кабачке, и попросила ее проверить работу нашего героя.

— Все верно, мистрис Чоппер, — сказала та.

— Не хуже, чем Питер делал, бедный мальчик?

— О, гораздо лучше! — отвечала кассирша.

— Боже мой, Кто бы это подумал? И такое сходство!..

Мистрис Чоппер вернулась к себе в комнату и села.

— Как тебя зовут? — спросила она.

— Джо.

— А фамилия?

— Джо… О’Донагю, — отвечал он, опасаясь назваться Мэк-Шэном.

— Кто твои родители?

— Они люди бедные, живут недалеко отсюда.

— Почему же ты от них ушел?

— Потому что попался в браконьерстве, и они сами посоветовали мне уйти куда-нибудь.

— В браконьерстве? А, знаю: ты стрелял чужих зайцев чужих птиц. Зачем же ты так делал?

— Этим занимался мой отец.

— Ну, если отец занимался, так тебя нельзя винить. А здесь ты собираешься поступить в матросы?

— Да, но только в том случае, если не найдется чего-нибудь получше.

— Для тебя лучше уже нашлось. Я возьму тебя к себе вместо покойного Питера, и если ты окажешься добрым, честным и старательным мальчиком, то не раскаешься, что поступил ко мне… Боже мой, до чего похож! Нет, послушай, я непременно должна звать тебя Питером. Мне тогда будет думаться, что он все еще со мной.

— Как вам будет угодно, — согласился Джо, который был не прочь переменить и имя.

— Где ты будешь ночевать сегодня?

— Я собирался снять койку в том трактире, где у меня оставлен на хранение мой узел.

— Нет, это не стоит. Сходи за своим узлом, а спать ты будешь в комнате Питера. Завтра утром ты пойдешь со мной в лодке.

Джо сходил за узлом и вернулся через четверть часа к мистрис Чоппер. Она тем временем приготовила ужин, который с ней очень охотно разделил наш герой. После ужина старушка отвела Джо в маленькую комнатку с кроватью без занавесок. Вся комнатка была увешана по стенам пучками лука, мешочками с сушеными травами и кореньями, а также окороками. На полу стояли пустые бутылки из-под имбирного пива, мешки с паклей и разные другие предметы. Пахло в комнате не особенно вкусно.

— Вот постель бедного Питера, — сказала мистрис Чоппер. — я сменила простыни как раз в ту ночь, как ему утонуть. Могу я доверить тебе свечку? Ты не забудешь ее погасить?

— О, да. Я позабочусь об этом.

— Так покойной ночи, мальчик. Всегда ли ты молишься на ночь? Питер молился.

— И я молюсь, — отвечал Джо, — покойной ночи.

Мистрис Чоппер ушла. Джо настежь открыл окно — в комнате почти невозможно было дышать — разделся, помолился и лег в постель, вспомнив перед сном маленькую девочку Эмму, которая так набожно опустилась давеча утром рядом с ним на колени на траву около дороги.

 

ГЛАВА XXIII. Наш герой вступает в должность

В пять часов утра мистрис Чоппер позвала Джо ехать с нею. Лодочник уже был тут и вместе с Джо перенес в лодку те разнообразные товары, которыми торговала мистрис Чоппер. Когда все было готово, Джо и его хозяйка позавтракали чаем, хлебом с маслом и копченой селедкой, сели в лодку и поехали.

— Да у вас, никак, новый помощник, мистрис Чоппер, — заметил лодочник.

— Не правда ли, Вильям, как он похож на покойного Питера? — отвечала она. — Я надеюсь, что он и нравом будет такой же.

— Питер отличный малый, — сказал лодочник. — А этого как зовут?

— Я буду звать его также Питером. Очень уж они похожи оба.

— Вот и хорошо. Кстати, я не люблю запоминать новые имена.

— Слушай, Питер, — продолжала старушка. — Из покупателей, которым я отпускаю в кредит, одни платят хорошо, другие плохо. Тебе нужно будет хорошенько запомнить, кто надежен, а кто нет. Кому верить можно, кому нет. Матросским приятельницам ни в каком случае не делай кредита. В особенности тут есть одна, по имени Нэнси. — ужасная плутовка. Она даже покойного Питера отлично надувала, а уж он ли не был сам продувной.

— Кому же можно оказывать кредит?

— Можно только тем, кто записан в кредитной книге. Их фамилии значатся в заголовках счетов. Я сама не умею ни читать, ни писать, но у меня память хорошая. А вот Питер умел писать. Он и был мне этим полезен. У него тут все записано, ты прочти.

Само собой разумеется, что прежний Питер вполне мог читать то, что сам записывал, но это были такие иероглифы, что нашему герою пришлось впоследствии долго возиться с ними, прежде чем он их разобрал.

Лодка подъехала к борту одного брига, матросы сошли в нее и закупили себе, что кому было нужно. Которые брали в кредит, тех Джо аккуратно записывал в книжку.

— Билль у вас был? — спросил вдруг тихий голос с корабля.

— Нет, не был, Нэнси.

— A guy нужно две селедки, шестипенсовый хлеб и табачку пачечку.

Джо поднял глаза и увидал хорошенькую блондинку с плутоватыми голубыми глазами, перевесившуюся через борт.

— Так пусть он сам придет сюда, Нэнси, — отвечала мистрис Чоппер. — В прошлый раз он отказался платить за вас, сказал, что ничего не поручал вам брать.

— Это он сдуру меня приревновал. Я потеряла его табак, а он вообразил, что я отдала его Дику Снэпперу.

— Ничего не могу сделать. Пусть он сам придет.

— Да он уехал куда-то в шлюпке и велел мне взять у вас для него то, что я вам сказала. Кто это с вами? Это не Питер. Да, не он. А какой славный мальчик!

— Я тебе говорила, — сказала мистрис Чоппер. — Не будь меня, она бы уже сюда припожаловала и обставила бы тебя за первый сорт.

Джо опять поглядел на Нэнси и подумал, что было бы очень нелюбезно с его стороны, если б он ей отказал.

— Какая вы жестокосердая женщина, мистрис Чоппер. Из-за вас теперь Билль меня разбранит, когда вернется на борт. Право же, он заплатит, даю вам честное слово.

— Ну что ваше честное слово, — сказала мистрис Чоппер, качая головой.

— Погодите минутку, мистрис Чоппер, я сейчас вам все объясню, — сказала Нэнси, перелезая через борт и нисколько не стесняясь тем, что всем видны ее стройные ноги.

— Бесполезно приходить вам сюда, Нэнси, я же вам говорю, — попробовала остановить ее маркитантка.

— Ладно, мы посмотрим, — возразила Нэнси, появляясь в лодке и лукаво взглядывая прямо в лицо мистрис Чоппер. — Дело в том, тетенька, что вы ведь и сами не знаете, какая вы добрая женщина.

— Зато я знаю, Нэнси, какая вы женщина, — ответила старушка.

— О, это все знают: сама себе враг, больше никому.

— Что верно, то верно, и я вас очень жалею.

— Не думайте, я к вам не клянчить пришла, а просто поболтать с вами и взглянуть поближе на этого хорошенького мальчика.

— Не правда ли, как он похож на Питера?

— О, очень похож. Вылитый Питер. Глаза, нос, рот — все ужасно похоже. Даже странно!

— Я никогда не встречала такого сходства! — воскликнула мистрис Чоппер.

— Изумительно! — подтвердила Нэнси. Чтобы угодить старушке, она принялась хвалить Джо и восхищаться его сходством с Питером, и так умаслила этим старую маркитантку, что та при расставании отпустила ей и селедок, и хлеба, и табаку.

— Записать все это, мистрис Чоппер? — спросил Джо.

— Боюсь, что это будет бесполезно, — ответила успевшая одуматься старушка. — Впрочем, запиши где-нибудь. Потом все равно придется списывать в безнадежные долги. Отчаливай, Вильям, от брига, поедем к большому кораблю.

Когда лодка оттолкнулась от брига, на котором была Нэнси, старушка сказала:

— Хоть бы эта Нэнси перевелась в какой-нибудь другой порт. Сколько у меня за ней денег пропадает!

— Верно! — засмеялся лодочник. — Она не только вас, она кого хотите сумеет обойти — мужчину и женщину, старого и малого, и даже самого черта. Такая плутовка!

В течение всего дня лодка ездила от одного корабля к другому, и к пяти часам вечера весь товар был распродан — частью на наличные, частью в кредит. Вместо того лодка оказалась нагруженною пустыми бутылками, бельем для стирки, сухарями и разными предметами менового торга. Мистрис Чоппер велела лодочнику править к берегу.

Когда все ящики и другие вещи были принесены из лодки в дом, мистрис Чоппер послала в кухмистерскую за обедом, как делала обыкновенно. Джо сел обедать вместе с ней. Когда они кончили, мистрис Чоппер сказала ему, что теперь он, если хочет, может погулять и поразмять себе ноги, а она займется разборкой белья и сдачей его в стирку. Джо, разумеется, с восторгом воспользовался позволением, потому что ноги размять ему и впрямь не мешало — они у него совсем затекли от долгого сиденья в лодке среди корзин с яйцами, селедок и других таких же удобств.

Познакомим, однако, читателя поближе с мистрис Чоппер. Она была вдовой лоцмана, который незадолго до своей смерти снабдил ее известной суммой денег из своих сбережений и посадил маркитанткой. Когда он умер, она стала продолжать дело уже сама от себя. Люди называли ее богатой, но ведь понятие богатства очень условно: в глазах простого класса тот, кто имеет двести или триста фунтов в банке, уже богат. Главное ее богатство составляли, кажется, безнадежные долги, записанные в семи или восьми памятных книжках, в которых разбирался теперь Джо.

Полученным позволением размять ноги наш герой воспользовался сейчас же и отправился на лондонскую дорогу, чтобы встретить Эмму Филипс, он пришел на заветное местечко, где они вместе стояли на коленях и молились, и стал ждать. Вскоре появилась и она в соломенной шляпе с голубой лентой. Джо подошел к ней и объявил, что нашел себе очень хорошее место и что он весь этот день работал.

— И, кажется, мне всегда будет можно приходить сюда в эти часы, — прибавил Джо, — и провожать вас домой, чтобы с вами чего не случилось.

— А моя мама говорит, — возразила девочка, — что она желала бы вас видеть, какой вы, потому что она не может допустить знакомства между мной и случайно встреченным человеком, которого она не знает. Что вы на это скажете? По вашему, она права или нет?

— Совершенно права, — отвечал Джо. — Я упустил это из вида.

— Вы придете к ней?

— Только не сегодня, потому что я не особенно чисто одет. Я приду в воскресенье, если буду свободен.

Они простились. Джо вернулся в город. Он решил истратить бывшие у него деньги на покупку себе нового праздничного костюма, так как теперешний его костюм был уж очень из грубого материала.

— Ну, что, Питер, лучше ли ты себя чувствуешь после прогулки? — спросила его мистрис Чоппер, когда он вернулся.

— О, да, мэм, благодарю вас.

— Питер, ты очень дельный и хороший мальчик, — продолжала старушка, — и мне бы хотелось, чтобы ты пожил у меня подольше. Ты долго был матросом?

— Я матросом и не был, а только собирался поступить но без особенной охоты. У вас мне было бы лучше.

— Ну, значит, это дело решенное. Скажи, Питер, у тебя что есть из платья?

— Вот только то, что на мне, и немного белья. Но мне, когда я уходил из дома, дали денег, и я хочу купить себе на них праздничный костюм, чтобы можно было в церковь пойти.

— Это хорошо. Так и сделай. Сколько же у тебя всех денег?

— Как раз на костюм, — сказал Джо, показывая два золотых соверена и семнадцать шиллингов серебром.

— Твои родители, должно быть, отдали тебе все, что у них было! — сказала мистрис Чоппер. — Хорошо. Я думаю, что тебе деньги не следует иметь в руках. Купи себе праздничный костюм, а я потом буду доставлять тебе все, что нужно. Ты согласен?

— О, вполне. Сегодня у нас вторник. Как вы думаете, поспеет костюм к воскресенью, если его теперь заказать?

— Думаю, что поспеет. Может поспеть. Как только Вильям вернется от прачки — а он скоро уже должен вернуться — я пойду с тобой, и мы вместе закажем. Да вот он уже идет… Нет, это не его шаги. Чьи-то легкие… Боже мой, Нэнси! Вы зачем? — спросила ее не особенно любезным тоном старушка.

— Угадайте, — отвечала многозначительным тоном молодая женщина, садясь на одну из корзин.

— Я не мастерица угадывать, но если вы пришли опять брать в долг, то знайте, что я не поверю вам больше ни на один шиллинг.

— Поверите, мистрис Чоппер. Вы такая добрая, вы никогда не откажете. Послушайте, почему бы вам не взять меня к себе помощницей на вашу лодку? Я бы вам здорово покупателей привлекала — отбоя бы от них не было.

— Нет, вы не годитесь, Нэнси. Совсем не годитесь. Скажите, однако, зачем вы пришли? Вспомните, вы уже брали сегодня у меня в долг.

— Помню. Вы очень добрая старушенция, я это всегда знала. Сегодня мы с вами будем золото считать.

— Помилуй Бог, Нэнси! Какое у меня золото? Откуда? У меня весь товар по безнадежным долгам распущен.

— Посмотрите, мистрис Чоппер, какая на мне старая скверная шляпка: вся истрепанная.

— Вы должны обратиться по этому поводу к кому-нибудь другому, — холодно и решительно объявила маркитантка.

— Я так и сделала уже, мистрис Чоппер. Вы только дослушайте, что я вам расскажу. Когда Билль вернулся на бриг, он попросил у капитана денег в счет жалованья. Капитан сперва отказал наотрез, а потом согласился и дал. Я подольстилась к Биллю и выманила у него целый соверен на новую шляпку. Шляпку я решила не покупать, а вместо того уплатить вам свой долг. Берите скорее, а то я могу передумать.

— Действительно, Нэнси, мы с вами сегодня золотом сосчитались, как вы говорили, и я очень довольна. Теперь я вам опять буду отпускать в кредит.

— Ну, еще бы! Теперь вы обязаны. По правде сказать, не всякая хорошенькая женщина, как я, способна на геройскую решимость отказаться от новенькой шляпки.

— С удовольствием отдал бы я ей этот соверен, — сказал Джо своей хозяйке. — Я теперь жалею, что говорил давеча про новый костюм для себя.

— Милый мой, ты своими деньгами можешь распорядиться, как тебе угодно.

— Тогда… Нэнси, возьмите, пожалуйста, этот соверен и купите себе шляпку, — сказал Джо, доставая из кармана золотую монету и вкладывая ее в руку молодой женщины.

Нэнси посмотрела на соверен, потом на Джо.

— Что за милый мальчик! — вскричала она, целуя его в лоб. — Что за доброе сердце! Дай Бог, чтобы ему жилось на свете лучше, чем мне. Возьми свой соверен, деточка! Для такой, как я, всякая шляпка хороша.

С этими словами Нэнси быстро повернулась и сбежала вниз.

 

ГЛАВА XXIV. Мистрис Чоппер читает свою торговую книгу

— Вот несчастная девушка! — сказала со вздохом мистрис Чоппер, когда Нэнси ушла. — Ты очень добрый мальчик, Питер. Приятно видеть, когда мальчики не слишком дорожат деньгами. Если бы она взяла твой соверен — а я жалею, что она не взяла, бедняжка — то я бы все равно сшила тебе костюм.

— Билль — это кто же такой? — спросил Джо. — Это ее муж?

— О, я никогда не интересуюсь, кто там у них кому муж и кто кому жена, — торопливо ответила мистрис Чоппер. — Пойдем же скорее заказывать платье, нужно, чтобы оно поспело к воскресенью, и чтобы ты мог пойти в церковь.

— А вы сами разве не пойдете?

— Что ты, мальчик! А кто же тогда доставит матросам завтрак и пиво? Нет, маркитантки и булочники в церковь ходить не могут. Если мы будем ходить в церковь, сколько людей будут сидеть не евши… По воскресеньям я всегда беру с собой в лодку библию, хотя читать и не могу, а вечером отправляюсь на какое-нибудь молитвенное собрание и слушаю проповедь. Но тебе в церковь можно ходить.

Мистрис Чоппер заказала для Джо синий костюм матросского покроя, и они вернулись домой. После чая старушка взяла себе на колени одну из своих счетных книг, раскрыла ее и позвала Джо помогать ей разбираться в цифрах.

— Вот на этой странице я знаю, чей счет. Это был матрос Том Аслоп. Хороший человек, но неудачно женился. Жена попалась ему — черт чертом, а он, на беду, ее любил. Она сбежала от него на другой корабль, а он с горя взял и утопился.

— Сам? Нарочно? — спросил Джо.

— Так, по крайней мере, я думаю. Он был должен мне 1 ф. 3 ш. 4 п., я это хорошо помню. Так ли тут записано, Питер?

— Так, мэм: в итоге получается эта самая сумма.

— Будь он жив, он заплатил бы мне, это был честный матрос, да они, по большей части, все честные. Я всегда замечала, что если они и не платят, то только по легкомыслию, а не почему-либо другому. Посмотри, Питер, тут есть еще один счет — едва ли не первый после того, как я сделалась маркитанткой. Это был белокурый молодец родом из Шильдса. Задолжал мне 20 фунтов и скрылся, перевелся на другой корабль. Я девять лет о нем ничего не слыхала. Вдруг он является. «Узнаете? Я Джим Спарлонг, ваш должник, который тогда бежал. Я теперь боцманматом на военном корабле. Вот вам ваши деньги. А за долгое ожиданье получите от меня еще вот это в подарок и сделайте себе новое шелковое платье, носите его и меня вспоминайте уж добром, а не лихом». И дал мне еще 5 фунтов . Бедный! Он уже умер, царство ему небесное. Ну, а есть и такие, что убегут и спрячутся — и поминай как звали. Эти все бывают обыкновенно такие высокие, худощавые, носят кортики прицепленными прямо ножнами, а не на ремне, вокруг талии, и только ругаться умеют самыми ужасными словами. Вот тут записан следующий — это именно такой субъект. Сколько он должен, Питер?

— 4 ф. 2 ш. 4 п., — отвечал наш герой.

— Так, так. Это один немецкий шкипер. Я думаю, что он раньше был разбойником, не иначе. Ты знаешь, что он потом сделал? Убил одного своего пассажира, богатого старика, и выбросил труп за окно каюты. Но один матрос подсмотрел и, когда корабль прибыл в Амстердам, донес на убийцу. Преступнику отрубили голову, а мой счет так и остался неоплаченным. С него взыщут за это на том свете, я убеждена. О, Боже мой! Я даже и забывать уж стала, — сказала старушка, перевертывая страницу. — А прежде, бывало, как увижу Нэнси, так и вспомню. Погляди, Питер, тут должна быть сумма 8 ф. 4 ш. 6 п. Столько стоила свадьба Нэнси с Томом Фриловом — то есть обед и ужин?

— Вот этой самой Нэнси, которая сейчас здесь была?

— Да. Она была хорошая, скромная девушка, умела читать и писать, брала книги из библиотеки для чтения, старалась развивать себя умственно. Отец ее был здесь булочником. Как сейчас помню ее свадьбу. Такие они были красивые, она и ее жених Том Фрилов. Прелестная была парочка. Но он оказался плохим человеком, и все кончилось очень бедственно.

— Расскажите, как это было, — попросил Джо.

— Изволь, расскажу все, что позволительно знать такому молодому мальчику, как ты. Со всеми злобами мира тебе еще рано знакомиться. Муж Нэнси с первых же дней стал обращаться с нею дурно, месяца не прошло после свадьбы, как он уже ее бросил, стал знаться с другими женщинами, напивался каждый Божий день, она ревновала, выговаривала ему, а он ее бил смертными побоями. Соседки научили ее пить, чтобы заглушить горе, и она начала пьянствовать, падала все ниже и ниже… Муж ее вскоре убился, сорвавшись с мачты — вероятно, был пьян — а она уже так привыкла пить, что не могла отстать, и пошла по дурной дороге. Теперь она не пьет — поняла, что окончательно может погибнуть, если будет продолжать. Живет она, не нуждаясь ни в чем, но все-таки жаль ее. Она еще так молода и такая хорошенькая. Всего четыре года назад она выходила со своим мужем из церкви, только что обвенчанная, — и что это за прелестная была пара!

— Где же ее родители?

— Умерли оба. Нехорошо, когда и мужчина пьет, а уж когда пьет женщина, так пиши для нее пропало. Убери книгу, Питер. Поздно уже. Пора спать.

Джо с каждым днем все больше и больше нравился своей доверительнице и уже имел возможность, за собственною ответственностью оказывать кредит своему другу Джиму Патерсону. Корабль, на котором служил Джим, уходил на днях в Лондон для нагрузки, и Джо дал юнге письмо к Мэк-Шэнам с просьбой сдать его в Лондоне на почту.

Письмо было коротенькое.

«Дорогой сэр! Я здоров, нашел себе место и живу понемножку. Пожалуйста, не печальтесь обо мне. А я не забываю и никогда не забуду ваших благодеяний.

Джо Мэк-Шэн».

В следующее воскресенье Джо вырядился в новый костюм и был, как говорится, в нем очень авантажен. У него не только наружность была красивая, но и манеры очень хорошие, джентльменские. Он пошел в церковь, а из церкви туда, где жила Эмма Филипс. Девочка ужасно ему обрадовалась, похвалила его новый костюм, взяла за руку и повела к матери. Мистрис Филипс оказалась очень приятной дамой, с приветливым лицом и почтенной осанкой. Свою историю Джо рассказал по прежнему варианту, то есть, что он из-за браконьерства должен был скрыться из дома с согласия родителей. Джо понравился Эмминой матери и получил приглашение бывать. Он стал делать это каждое воскресенье, но все-таки предпочитал встречаться с Эммой на дороге, когда она выходила из школы. Так прошло с полгода. Зима тогда стоял холодная, суровая. Джо на работе зябнул сам и знобил себе руки, и дул на них, чтобы согреться, а мистрис Чоппер ежилась и завертывала свои руки в фартук, но в общем все шло хорошо. Маркитантка была страшно довольна новым Питером, а лодочник Вильям категорически объявил, что новый Питер стоит по меньшей мере двух таких, как был прежний, утонувший.

 

ГЛАВА XXV. Обманщика обманывают

О побеге Джо из пансиона сейчас же было дано знать майору Мэк-Шэну. Известие привез сам начальник школы, который отказывался понять, каким образом мог произойти такой пассаж в столь благопристойном заведении, как его приготовительный пансион для юношей из благородных семейств. Это событие сделалось эрой в истории заведения. Стали говорить: это было до или после побега молодого Мэк-Шэна. Письмо, разумеется, было доставлено Мэк-Шэну. Его прочли, как столько уехал директор пансиона, и Мэк-Шэн стал советоваться с женой, стараясь уяснить суть дела.

— Я теперь припоминаю, — сказала мистрис Мэк-Шэн, которая сидела в глубоком мягком кресле и плакала, — я припоминаю, как он спросил меня, что значит умышленное убийство, и я ему объяснила. Помню также, что в публике здесь говорили про напечатанное в газетах убийство, совершенное маленьким мальчиком.

— Душенька, достань мне эти газеты. Сколько времени назад это было?

— Постой. Это было незадолго до того, как ты пришел с капитаном О’Донагю. Должно быть, следовательно, в конце октября или в начале ноября позапрошлого года.

Мэк-Шэн перебрал и пересмотрел громадный ворох газет и отыскал, наконец, репортерский отчет о коронерском следствии по делу об убийстве разносчика Байрса.

— Сопоставляя все, — сказал он, — я прихожу к убеждению, что убийца не Джо, а его отец, и что он убежал для того, чтобы спасти отца. Насколько замешан тут сам Джо, а не могу решить, но, зная хорошо обоих, как самого Рошбрука, так и его сына, я твердо убежден, что моя догадка верна.

— Бедный мальчик! Как оправдываются слова Писания, что грехи отца взыскиваются на детях! — сказала мистрис Мэк-Шэн. — Что же теперь делать, Мэк-Шэн?

— Сейчас пока ничего. Поднимать крик и шум значило бы причинить мальчику тяжкий вред. Ведь если его поймают, ему придется или взять всю вину на себя, или выдать отца. Я сначала наведу лучше справки о самом Рошбруке.

В тот же вечер директор пансиона опять явился к Мэк-Шэну и сообщил, что днем в пансион приходили двое мужчин. Один был, видимо, совсем из простого класса, а другой, несмотря на свой обтрепанный вид, принадлежал когда-то, должно быть, к интеллигентному обществу.

— Кажется, я имею честь говорить с мистером Слаппомом? — спросил директора этот господин. — У вас здесь воспитывается мой маленький друг Джо, которого я раньше учил и воспитывал. Я ему имею передать письмо от его родителей. Вчера я его встретил на прогулке…

Мистер Слаппом догадался, что речь идет о Джо Мэк-Шэне, так как ему воспитатель докладывал о случае на прогулке. Он ответил, что молодой Мэк-Шэн исчез в эту самую ночь, оставивши майору Мэк-Шэну письмо, которое и передано по адресу.

— Удрал, ясное дело! — сказал он (читатель, конечно, уже догадался, что это был Фернес). — А я еще воспитывал его в таких строгих правилах, так старательно внушал ему понятия о том, что хорошо и что чудно! Не понимаю, что это значит. Майор Мэк-Шэн, если не ошибаюсь, живет в…

— В Гольборне, № такой-то, — подсказал директор.

— Мальчик домой не заходил?

— Нет, он только оставил письмо, которое я передал, не вскрывая, по адресу, так что я не знаю его содержания.

— Как я удивлен и огорчен! — объявил Фернес и откланялся директору.

Тот, кто с ним приходил, был полицейский чиновник, имевший при себе приказ об аресте Джо.

Мэк-Шэн выслушал весь рассказ, не перебивая, и по окончании спросил директора,

— Этот господин, я уверен, заявится и ко мне. Будьте так добры, опишите мне его наружность, чтобы я мог узнать его сразу.

Директор дал подробное и точное описание Фернеса я простился.

В квартиру Мэк-Шэна был отдельный от ресторана ход с именной дощечкой майора Мэк-Шэна на дверях, самый же ресторан был под фамилией Чекуэрс, так что можно было подумать, что ресторан с квартирой не имеет ничего общего. Сам Мэк-Шэн редко бывал в комнатах, отведенных для посетителей, но случилось так, что он зашел туда как раз в тот момент, когда в дверях появился Фернес. Педагог занял себе стол, спросил карточку и заказал порцию говядины с капустой. Мэк-Шэн решил познакомиться с ним, сохраняя сам полное инкогнито, и выведать у него, что можно. С этой целью майор вошел в то самое отделение, где уселся Фернес, занял стол рядом с ним, подозвал одну из девушек-служанок и заказал себе также блюдо говядины с капустой.

Фернеса так и подмывало заговорить с кем-нибудь и порасспросить, поэтому он сейчас же овладел майором.

— Хороший ресторан, сэр. Не правда ли?

— О, да, — отвечал Мэк-Шэн. — Публика его очень любит.

— Вы часто здесь бываете, сэр?

— Всегда здесь обедаю. Я лично знаком с дамой, которая содержит ресторан.

— Я видел ее, когда проходил мимо буфета. Приятная дама. А скажите, пожалуйста, кто этот майор Мэк-Шэн, который живет почти рядом в квартире? Я видел на дверях его карточку.

— Это один майор, сэр, состоящий на действительной службе.

— Вы его знаете?

— Ну, еще бы! Мы с ним земляки.

— Женат он?.. Будьте любезны, передайте мне перец.

— Женат на очень милой женщине.

— И дети есть?

— Нет, детей нет, но у них есть протеже, вроде приемыша, они относятся к нему, как к родному сыну. Его зовут Джо.

— Вы давно виделись с майором?

— Не дальше, как сегодня утром.

— Вот как! Замечательно хорошее пиво, сэр. Могу вам предложить со мной выпить?

— Сэр, вы очень добры, но я не пью солодовых напитков. Девица, дайте сюда полпинты водки. Надеюсь, сэр, вы не откажетесь со мной выпить, хотя я и не мог принять вашего предложения?

Фернес допил свое пиво и приготовился пить водку, которою его угощали. Мэк-Шэн налил стакан себе, потом передал графин Фернесу.

— За ваше здоровье, сэр! — сказал Мэк-Шэн. — Вы по-видимому, из провинции, сэр. Могу я вас спросить, откуда именно?

— Из Девоншира. Я прежде был старшим учителем гимназии в ***, но пострадал за свою прямоту, за независимость характера, за стойкость убеждений.

— О, это бывает, — сказал Мэк-Шэн. — А позвольте узнать, сэр, как ваше имя?

— Фернес, сэр, к вашим услугам.

— Вы, следовательно, уехали оттуда в Лондон?

— Нет, сэр, я переселился в местечко Грасфорд, в том же графстве и завел там начальную школу, но обстоятельства заставили меня уехать и оттуда. Теперь меня приглашают учителем в Новый Южный Валлис — в ссыльную колонию. Дело заманчивое, тут можно много добра сделать.

— Что ж, это хорошо, сказал Мэк-Шэн. — Желаю вам удачи, и позвольте выпить за ваш успех. Вы непременно должны налить себе еще стакан, а то ведь мне одному ни за что не кончить этого графина.

— Я очень рад сделать вам компанию, сэр.

Фернес пьянел и становился все общительнее.

— Как вы назвали местечко, где вы были школьным учителем?

— Грасфорд.

— Позвольте. Я что-то припоминаю. Там было совершено какое-то убийство — в газетах писали. Разносчик, что ли, был убит, или в этом роде.

— Совершенно верно, и убийство совершил совсем маленький мальчик, который убежал и скрылся.

— Да, Как же звали этого мальчика?

— Рошбрук, сэр. Его отец был известный браконьер. Яблочко от яблони недалеко падает. Этот мальчик у меня учился в школе. Но что я мог сделать, если сам отец вел его по дурной дороге?

— Конечно, — сказал Мэк-Шэн. — Мальчик убежал, вы говорите? Да, так. Я припоминаю. А что сталось с отцом?

— Отец и мать мальчика уехали неизвестно куда. Я пробовал их разыскивать, но неудачно.

— Что же в публике говорили? Отца не подозревали?

— Кажется, нет. Его допрашивали на следствии, меня тоже. Я очень неохотно, по правде сказать, давал свои показания. Извините, сэр, я задам вам вопрос. Вы говорите, что знакомы с майором Мэк-Шэном. Не знаете ли вы — тот мальчик, который у него воспитывается, дома теперь?

— Вот уж не умею вам сказать, — отвечал Мэк-Шэн. — Впрочем, теперь ведь не каникулы. Вряд ли он дома. Сэр, с вами так интересно разговаривать. Мне бы хотелось еще посидеть. Вы должны раздавить со мной еще графинчик. Я хотя и не богат, но у меня найдется заплатить за нас обоих.

Фернес уже был достаточно пьян.

— Очень хорошо, сэр, — сказал он. — Я знаю средство, как добыть легким путем известную сумму денег. За поимку маленького преступника обещано 200 фунтов .

— Так я и знал! — пробормотал Мэк-Шэн. — Этакий подлец!.. Подождите меня, сэр, — прибавил он громко, — я сию минуту вернусь.

Мэк-Шэн ушел на пять минут, чтобы рассказать все жене и дать время Фернесу хорошенько нализаться. Когда он вернулся, Фернес успел уже допить свой стакан.

Разговор возобновился. Мэк-Шэн стал жаловаться на свою бедность и вызвал Фернеса на предложение — помочь ему отыскать Джо и получить за это на свой пай 50 фунтов из обещанной премии. Мальчик из школы Убежал, но при знакомстве с майором можно у него выведать, где теперь находится беглец. Счастье было для Фернеса, что кругом было много публики, а то быть бы тут новому убийству. Однако майор убийства не совершил, а придумал другой способ наказать Фернеса, который был теперь совершенно пьян. Он предложил негодяю пойти в другой ресторан, где будто бы часто бывает майор Мэк-Шэн, и повидать его там. Негодяй согласился. Он едва стоял на ногах. Мэк-Шэн, превозмогая гадливое чувство, взял его под руку, и оба вышли. Майор привел его в пивную, где собирались матросы и вербовщики для флота. Когда они уселись за стол и было подано пиво, Мэк-Шэн заговорил с одним вербовщиком, бравым унтер-офицером, дал ему гинею и сказал, что вербовщик очень хорошо сделает, если завербует Фернеса. «Из него выйдет отличный матрос». Вербовщик подсел к Фернесу, стал с ним пить, хлопал его по плечу, подводил всякие турусы на колесах и, наконец, подсунул ему бумагу для подписи. Фернес уперся было, но Мэк-Шэн шепнул ему на ухо:

— Подпишитесь, чтобы отвязаться. Ну его!

И Фернес подписался на вербовочном листе и получил серебряный шиллинг. Майор тем временем скрылся. Когда Фернес на другой день проспался, то оказалось, что его под конвоем везут в Портсмут. Никакие протесты не помогли. Фернес очутился матросом военного флота.

 

ГЛАВА XXVI. Джо опять встречает старого знакомого

Около двух лет пробыл Джо канцлером казначейства при мистрис Чоппер. Иногда ему приходилось и трудно на этой работе, в особенности зимой, когда пальцы у него застывали до такой степени, что он насилу мог держать перо. Должность Джо было далеко не синекурой, вставал он рано и работал до вечера.

Нэнси стала относиться к Джо с большим уважение после того, как он предложил ей свой соверен, Джо тоже относился к ней дружески, потому что имел доброе и отзывчивое сердце. Она часто приходила в комнату мистрис Чоппер поболтать со старушкой и поглядеть на Джо, причем всегда приносила с собой иголки и наперсток, чтобы пересмотреть платье и белье мальчика и починить, что нужно.

— Я вас видела, Питер, как вы гуляли с Эммой Филипс, — сказала она ему один раз. — Откуда вы ее знаете?

— Я встретился с ней на дороге в тот самый день, когда шел в Грэвсенд.

— Вы разве имеете обыкновение заговаривать с каждой дамой, которую встретите на дороге?

— Вовсе нет. Но я тогда был очень печален, и она пожалела меня.

— Она, правда, очень добрый ребенок или, по крайней мере, была такою, когда я ее знала.

— А вы когда ее знали?

— Года четыре тому назад. Я ведь жила у мистрис Филипс, я тогда еще была хорошая.

— А чем же вы теперь плохая, Нэнси? — спросил Джо.

— Тем, что нехорошая, — отвечала Нэнси. — Не расспрашивайте меня, Питер, а то я заплачу. Скажите лучше, где теперь ваши родители?

— А я и сам не знаю. Я ушел из дома.

— Ушли из дома — и с тех пор не слыхали о них ничего и сами не писали им?

— Да.

— Почему же так? Вы такой хороший мальчик, и они, вероятно, тоже хорошие люди. Разве же нет?

Джо молчал. Как он скажет про отца, что он хороший, когда он совершил убийство?

— Почему вы не отвечаете, Питер? Неужели вы не любите отца с матерью?

— Напротив, я их очень люблю. Но писать им я не могу.

— Для меня самой многое непонятно относительно Питера и его родителей, — заметила мистрис Чоппер. — Браконьерство вовсе уж не такое тяжкое преступление, в особенности для малолетка. Во всяком случае я не вижу причины, почему бы ему нельзя было переписываться с родителями. Я надеюсь, Питер, что вы сказали мне правду?

— То, что я вам сказал, сущая правда. Но мой отец браконьер, это всем известно. Если меня не накажут, то накажут его и отправят в ссылку, потому что с меня снимут показание под присягой. И мне останется или лгать под присягой, или показывать на родного отца. Могу я на отца показывать, как вы полагаете?

— Нет, нет, дитя, это невозможно. Я понимаю, — сказала мистрис Чоппер.

— Теперь мне вас больше и спрашивать не нужно, Питер, — объявила Нэнси. — Я угадала все. Вы с отцом были на браконьерской охоте, наткнулись на сторожей, произошла схватка и даже пролилась, может быть, кровь. Так ли я говорю?

— Вы очень близки к истине, — сказал Джо, — но я не могу вам больше ничего сказать.

— И не говорите, милый Питер. Я отворю окно, а то уж у вас здесь очень душно.

Нэнси растворила окно и высунулась из него, рассматривая прохожих.

— Боже мой! Вот ведут пойманного дезертира со связанными руками! — воскликнула она. — Кто бы это был? Ах, знаю кто: это Сэм Оксенгэм с «Томаса-и-Мери». Да, это он, бедненький.

Джо тоже подошел к окну.

— Это что же за солдаты? — спросил он.

— Это не солдаты, это военные моряки — унтер-офицер и два простых матроса.

Когда они проходили мимо окна, Нэнси не удержалась и сказала громко:

— Господин сержант, вы и два ваших товарища молодцы, нечего сказать. Зачем вы так скрутили этого молодого человека? Неужели вы боитесь, что он один убьет вас троих?

Сержант и матросы разом взглянули в окно, увидели хорошенькую молодую женщину и засмеялись. Третий моряк, впрочем, смотрел не столько на нее, сколько на Джо, и смотрел пытливо. Джо узнал его, побледнел, как смерть, и быстро отодвинулся от окна.

— Что с вами, Питер? — спросила Нэнси. — Отчего вы так побледнели? Вы разве знаете этого человека?

— Знаю, — отвечал Джо, — и он меня знает.

— Чего же вы испугались?

— Посмотрите, ушел ли он, — попросил Джо.

— Да они прошли все, но он часто оборачивается и смотрит на наше окошко. Впрочем, это он, может быть, на меня оборачивается.

— Питер, чем встревожил тебя этот матрос? — спросила мистрис Чоппер.

— Он меня узнал, и теперь через меня доберутся до моего отца! — воскликнул Джо, заливаясь слезами.

— Передайте мне мою шляпу, Питер, — сказала Нэнси. — Я сейчас побегу и все разузнаю.

Она быстро сбежала вниз.

Мистрис Чоппер старалась утешить Джо, но успеха не имела. Ему все мерещились шаги Фернеса по лестнице (матрос был не кто иной, как Фернес).

— Мистрис Чоппер, я боюсь, что должен буду от вас уйти, как ушел от прежних своих друзей.

— Уйти от меня?.. Что ты, дитя мое, зачем? И как же я без тебя останусь?

— Мистрис Чоппер, я вновь повторяю вам, что я лично не сделал никакого проступка. Но меня ищут, обещана премия за мою поимку. Этот человек жил в нашей деревне и меня знает. Я знаю, он давно стремится заработать эту премию.

— Премия обещана? Значит, Нэнси правильно угадала: была пролита кровь?

Мистрис Чоппер заплакала.

Джо ничего не ответил, а прошел в свою спальню и стал связывать в узел свое платье и белье.

Покончив с этим, он сел на край постели и глубоко задумался, потом, незаметно для самого себя, положил голову на подушку и крепко заснул.

Тем временем Нэнси догнала моряков на улице и увидела, что они входят в трактир. Она вошла за ними, подсела, перекинулась несколькими словами с арестованным дезертиром, с которым была знакома, и завела беседу с Фернесом. Тот, по своему обыкновению, в скором времени напился пьяный и рассказал Нэнси всю подноготную об убийстве в Грасфорде. Под конец он тут же заснул, положив голову на стол, а Нэнси вернулась в квартиру мистрис Чоппер.

Старушка сидела со свечкой и перелистывала одну из своих счетных книг.

— Знаете, Нэнси, я всякий раз вздыхаю о вас, когда мне попадается на глаза счет за вашу свадьбу. Мне ужасно вас жаль.

— Если бы вы знали, мистрис Чоппер, до чего мне надоела моя жизнь, до чего я сама себе надоела! Так бы, кажется, и убежала куда глаза глядят. Как жаль, что мне нет необходимости спасаться бегством, как вот нашему Питеру.

— Питеру необходимо спасаться бегством? Что вы говорите, Нэнси? Разве он преступник?

— Я уверена, что нет, но все-таки его ищут. Я узнала от этого матроса все. Было совершено убийство. Где Питер?

— Крепким сном спит, и так сладко. Я пожалела его будить.

— Спит, вы говорите? Ну, стало быть он не виноват. Я слышала, что преступники никогда не спят, как следует. Однако что он будет делать? Ведь у него, наверное, денег-то нет.

— Он столько сберег мне денег, Нэнси, что не будет теперь нуждаться, не беспокойтесь, — сказала мистрис Чоппер. — Но только я никак не могу с ним расстаться. Что я буду без него делать?

— Расстаться необходимо, мистрис Чоппер, иначе этот матрос выдаст его не сегодня, так завтра, и Питера схватят. Если вы действительно его любите, то вы дадите ему денег на дорогу и отпустите его. Вот бы было хорошо и мне убежать заодно с ним! Как бы я желала!

— А что же? Очень хорошо. Отправляйтесь с ним, Нэнси, будьте при нем, заботьтесь о нем! Ходите за моим Питером! — сказала мистрис Чоппер, горько рыдая. — Идите, Нэнси, и начните другую жизнь. Мне самой будет легче, если я буду знать, что он не один, что при нем есть надежный человек.

— Неужели это правда? Неужели вы отпустите меня с ним? — вскричала Нэнси, падая на колени. — О, я буду ходить за ним, как мать за сыном, как сестра за братом! Дайте только нам средства уйти отсюда, и тогда мы оба будем благословлять вас — и праведник и грешница.

— Все сделаю, Нэнси, только отправляйтесь с ним. Я жалею, что я слишком стара, а то я бы сама с ним отправилась. Вот возьмите: тут 20 фунтов, это все деньги, какие у меня есть сейчас в доме.

Мистрис Чоппер сунула деньги в руку стоявшей перед ней на коленях Нэнси. Нэнси уткнулась лицом в фартук старушки и горько плакала.

— Ну, Нэнси, пойдем его будить. Пора, — сказала мистрис Чоппер, вытирая глаза фартуком. — Не следует терять времени.

Со свечкой в руке старушка подошла к спящему Джо.

— Ну, разве преступники так спят? Конечно, он не виноват ни в чем, — сказала она. — Питер! Питер! Вставай, дитя мое!

Джо встал, щуря глаза от света, но сразу стряхнул с себя весь сон.

— Я так и думал, что уже пора, — сказал он. — Мне очень, очень тяжело расставаться с вами, мистрис Чоппер, но я не виноват. Я ничего дурного не сделал.

— Верю, верю, но Нэнси узнала все, и я вижу, что тебе нужно бежать. Ступай! Да благословит тебя Бог! Трудно и тяжело будет мне без тебя, но что же делать. Постараюсь как-нибудь перенести.

Мистрис Чоппер крепко обняла Джо и сказала торопливо:

— Ну, скорее, скорее! Пора!

Джо и Нэнси вышли из дома, причем Нэнси несла его узел. Дорогой Нэнси попросила Джо немного подождать, а сама зашла на свою квартиру и вышла оттуда с собственным своим узлом. Они прошли вместе еще немного, наконец, Джо сказал:

— Спасибо, Нэнси. Теперь, я думаю, вам лучше вернуться к себе домой. Простимтесь.

— Нам нечего прощаться. Я иду с вами, Питер.

— Как со мной?

Джо помолчал и сказал:

— Нэнси, я с удовольствием сделаю для вас, что могу, но ведь у меня нет ни копейки денег сейчас. Конечно, я буду работать и делиться с вами, и надеюсь, что с голоду мы не умрем, но пока…

— О, милое, милое дитя! Да благословит вас Бог за эти слова! Но вы не беспокойтесь, лишений нам не придется терпеть, мне ведь провожать вас поручила сама мистрис Чоппер и дала денег для вас — это ваши деньги, вот они.

— Мистрис Чоппер очень добрая женщина. Но только зачем же вам-то уходить со мной? Вам ведь нечего бояться.

— Мне, может быть, есть чего бояться побольше, чем вам, — отвечала Нэнси. — Идемте, идемте же.

 

ГЛАВА XXVII. В которой колесо фортуны подводит нашего героя под колесо точильщика

Пройдя мили три по дороге, Нэнси замедлила шаг, и у путников завязался разговор.

— По кассой дороге мы идем? — спросил Джо.

— Мы как раз пересекаем местность по прямой линии от Грэвсенда, Питер. Впрочем, вы ведь не Питер, а Джо. Мне моряк сказал, что вас зовут Джо Рошбрук. Я теперь так и буду вас звать, а вы, пожалуйста, зовите меня Мэри. Мне хочется забыть свою прежнюю жизнь, сбросить с себя все, что о ней напоминает, даже имя.

— Хорошо, Мэри, я сделаю, как вы желаете. Но скажите, для чего вы убежали из Грэвсенда? Чего вы-то испугались? Я — другое дело, я боюсь, что меня арестуют.

— А я, Джо, убегаю от грядущего гнева. Мне хочется повести новую жизнь. Я буду искать места, хотя бы самого скромного, буду трудиться. Ни от какой черной работы не уклонюсь. Сделаюсь честной женщиной.

— Я очень за вас рад, Мэри. Я ведь к вам очень привязан.

— Я знаю это, Джо. Вы первый человек, сделавший мне доброе дело. Я никогда не забуду, как вы мне отдавали ваш соверен и как потом всегда были добры ко мне. Постараюсь вам за это отплатить чем только могу.

Тут Нэнси рассказала Джо, как она выведала у Фернеса все сведения по его делу и как убедила мистрис Чоппер в необходимости бегства для их общего молодого друга.

— Я не верю в вашу виновность, — прибавила она. — Конечно, это вышло нечаянно.

— Я не делал этого, Мэри, ни нечаянно, ни нарочно. Но это не моя тайна. Я ничего больше не скажу. Ради Бога, не спрашивайте меня.

— Хорошо, не буду. Да и не мое это дело. У меня и своих насущных забот много. Однако мы шли всю ночь и ушли много миль. Светает. Я бы очень была не прочь отдохнуть.

— Я тоже. А где мы теперь находимся, Мэри?

— Недалеко от Мэдстона. Но это тоже большой город и почти рядом с Грэвсендом. Нам туда идти не рука. Там много солдат, которые меня знают. Теперь бы хорошо найти местечко, где есть вода, и отдохнуть.

Пройдя с милю, они увидали перед собой ручеек, пересекавший дорогу, напились воды и сели на бережку.

— Давайте, Джо, посмотрим, сколько у нас денег, — сказала Мэри (с этого момента мы будем так называть Нэнси). — Мне дала их мистрис Чоппер. добрая душа, на ваши расходы. Пересчитайте, Джо. Ведь это ваши деньги, мой друг.

— Почему же мои? Она нам обоим дала.

— Вовсе нет. Только вам. Возьмите их и спрячьте у себя. Ведь я могу от вас отделиться, и тогда вы останетесь без денег.

— Ведь и я могу от вас отделиться, если заставит необходимость, и тогда у вас тоже не будет денег. Вот как мы сделаем, Мэри… Мы разделим их пополам.

— Это пожалуй… Если меня ограбят дорогой, уцелеет ваша половина, и наоборот. Но кошелек будет считаться общим.

Они так и сделали: разделили деньги и спрятали у себя каждый свою половину. Потом Мэри развязала свой узел, достала большой платок и надела его себе на плечи. Яркие ленты у своей шляпки она переменила на темные, уничтожала у своей прически букольки и локончики и зачесала их совсем гладко на висках.

— Ну, Джо, скажите: какова я теперь?

— Гораздо, по моему, так лучше и…

— Что — и? Скромнее, хотите вы сказать? Приличнее?

— Вот именно.

— Я очень рада. Теперь, Джо, я буду искать себе места. Мы будем с вами брат и сестра. Родители наши были булочники и оба умерли. Вот и все.

— Но ведь мы не будем говорить, что мы из Грэвсенда?

— Нет. Мы скажем, что мы из Ротэма — это то самое местечко, через которое мы давеча ночью проходили.

Они пошли дальше и через полчаса пришли в одно селение, где сейчас же прошли на постоялый двор с трактиром.

Мэри поднялась наверх и переоделась, после чего окончательно приняла вид скромной молодой женщины. Никто бы и не подумал, что она только что бегала по улицам в приморском городе. На расспросы Мэри ответила, что она идет искать места в служанки или куда-нибудь и что с ней ее брат. Позавтракавши и отдохнувши часа два, они пошли дальше и пришли в селение Мэнстон в Дорсетском графстве. Здесь, зайдя на постоялый двор, Мэри изобрела другую историю: она недовольна местом и идет домой, к себе на родину. Хозяйке постоялого двора она очень понравилась, понравился ей и Джо — такой скромный юноша, с благородными манерами, несмотря на матросский костюм. Она приняла участие в Мэри и взялась найти для нее место. Через три дня она объявила, что у соседнего сквайра открылась в замке вакансия младшей горничной. Мэри очень обрадовалась. Тогда мистрис Дерборо запросила замок и получила в ответ предложение прислать рекомендуемую ею девушку. Мэри отправилась в замок вместе с Джо. Ее провели к самой леди, которая расспросила ее слегка и объявила, что берет ее к себе на службу, полагаясь на рекомендацию мистрис Дерборо. В восторге, что нашлось для нее место, Мэри сошла вниз в лакейскую, где ее дожидался Джо. Лакеи сейчас же обступили Мэри, называя ее хорошенькой, принялись говорить ей пошлые любезности, а один из них даже взял ее без всякой церемонии за подбородок. Мэри отскочила от него, а Джо вступился за сестру, требуя, чтобы ее не смели оскорблять. Поднялся шумный спор. Проходила мимо экономка, услыхала в чем дело и напустилась на лакея. Явился дворецкий и принял сторону лакея против экономки.

Перебранка сделалась общею — женская прислуга воевала с мужской. Вдруг раздался звонок самого сквайра. На звонок пошел дворецкий.

— Что там у вас за шум? — спросил сквайр.

— Это все брат новой горничной, сэр. Шумит, произвел беспорядок.

— Приказать ему, чтобы немедленно уходил вон.

— Слушаю-с, сэр.

Дворецкий не замедлил исполнить распоряжение сквайра.

Сквайр был — мистер Остин, весьма далекий от мысли, что он выгоняет из дома своего собственного сына! Мистрис Остин даже и не предчувствовала, что ее милого, так горько оплакиваемого мальчика ее собственные лакеи выталкивают в эту минуту из-под родительского крова! А между тем это было так.

Джо и Мэри вернулись на постоялый двор.

— Я очень рад за вас, Мэри, — сказал Джо, — но только мы теперь не скоро увидимся.

— Что так?

— Да разве я приду когда-нибудь в дом, где со мной так поступили?.. Никогда не приду.

— Боюсь, что это верно, — сказала Мэри сумрачно.

— Я пойду куда-нибудь, поищу себе счастья. Уведомлю вас, конечно. Вы будете мне писать, Мэри?

— Буду, Джо. Я вас люблю всем сердцем, как брата.

На другой день Мэри и Джо со слезами на глазах простились друг с другом. Джо проводил ее до замка, переночевал еще одну ночь на постоялом дворе и снова пустился в путь-дорогу.

В шести милях от Мэнстона на него в глухом месте напали два каких-то оборванца, они намеревались отнять у него его узелок. Джо увернулся от них и пустился наутек. Оборванцы были оба босиком и не могли быстро бежать по крупному гравию, которым была усыпана дорога. Это дало большое преимущество нашему герою. Ловко пущенным камнем он угодил одному грабителю прямо в висок и уложил его замертво. Другой, оставшись один, не решился преследовать Джо и отстал.

Джо свернул с дороги на боковую тропинку и, пройдя несколько ярдов дальше, увидел перед собой на траве лежащего человека. Шея его была туго обмотана платком. Видно было, что его душили. Джо наклонился к лежащему, который едва дышал и хрипел, торопливо развязал ему платок и привел его в чувство. Неподалеку стоял точильный станок и курился полупотухший костер, над которым висел котелок с каким-то варевом.

— Пить! — попросил несчастный, придя в себя. Джо напоил его.

— Не бросай меня, мальчик, побудь со мной, — попросил он. — Я очень слаб.

— Очень буду рад принести вам какую-нибудь пользу, — сказал Джо. — Скажите, пожалуйста, что это с вами было?

— Меня ограбили и чуть-чуть не убили

— Не два ли босяка-оборванца? Они и меня хотели ограбить.

— Вероятно, эти самые… Но я не могу сидеть, у меня очень голова болит и кружится. Я должен лежать.

С этими словами незнакомец тяжело откинулся на траву и крепко заснул. Джо просидел около него часа два. Наконец, тот проснулся, встал, намочил платок водой в вытер себе кровь на голове и на лице.

— Могло кончиться и хуже, — сказал он. — Негодяи душили меня вот этим платком. Тоже нашли кого!.. Польстились на тощий карман странствующего медника. Была у меня там мелочь — всю вытащили. А тебе, мальчик, как удалось от них отделаться?

Джо рассказал.

— Нам с тобой, кажется, по дороге. Пойдем вместе, не так будет опасно.

— А вы разве можете идти?

— Могу, только ведь со мной точильный станок…

— Я покачу его вместо вас.

— Ты добрый мальчик. А самому мне ни за что с ним не справиться.

Джо взял узел медника, котел и все инструменты и покатил станок по дороге. Медник пошел сзади. Так дошли до небольшой деревушки, отстоявшей мили на две от места их встречи. Не доходя пятидесяти ярдов до первого коттеджа, медник остановился, выбрал местечко, около изгороди и сказал:

— Ну, я тут посижу, отдохну.

Джо слышал, как медник говорил про украденную у него мелочь, и решил, что у него нет, должно быть, теперь ни копейки. Так как сам он намеревался идти дальше, то он вынул два серебряных шиллинга и сунул их в руку медника.

— Вот, возьмите, — сказал он, — а потом заработаете.

Медник поглядел на Джо.

— Какой ты добрый, отзывчивый мальчик! — сказал он. — Но только мне денег не нужно. У меня есть они. Разбойники взяли только мелочь из кармана, а кошелька не сумели найти.

Джо пристально смотрел на своего нового знакомого, удивляясь его приличным манерам и выразительному, интеллигентному лицу.

Медник поймал его взгляд.

— Что ты на меня так пристально смотришь, мальчик?

О чем ты думаешь?

— Мне думается, что вы не всегда были медником.

— А мне, молодой джентльмен, тоже думается, что вы не всегда были матросом. Сходите-ка лучше в деревню да принесите чего-нибудь позавтракать. Я вам деньги отдам, когда вы вернетесь. Кстати, мы тогда и поговорим как следует.

Джо сходил в деревню, разыскал там лавчонку и купил хлеба, сыру и большой кувшин с целой квартой пива.

Когда они закусили, Джо встал и сказал:

— Мне пора идти. Надеюсь, что вы завтра будете совсем здоровы.

— Разве уж вы так спешите, милый юноша? — спросил медник.

— Я ищу себе какого-нибудь места, — отвечал Джо, — так надобно будет сходить и порасспросить.

— А какого бы вы места желали? Скажите мне. Быть может, я смогу для вас что-нибудь сделать?

— Не знаю. До сих пор я служил по счетной части.

— Значит, вы учились в учебном заведении раньше? Вы не матрос?

— Я не матрос, но служил на реке.

— Видите ли что. Я хорошо знаю здешнюю сторону, и меня в здешней стороне все знают. Я могу вам кое-что подыскать. Не сейчас, а так через несколько дней. Несколько дней ведь не расчет. Останьтесь при мне. Я скоро поправлюсь и, поверьте, сумею заработать на хлеб и себе, и вам. А там и для вас что-нибудь найдется. Хотите?

— Очень хочу, если вы этого также хотите.

— Значит, это решено, — сказал медник. — Пока вы будете при мне, я вас поучу своему делу, может быть, оно вам и пригодится на что-нибудь.

— Чинить и лудить кастрюли и точить ножи? — А что же? Ремесло за плечами не носят. От ремесла никогда убытка не будет. Я много профессий перепробовал и теперешней своею очень доволен. Ни от кого не зависишь, а работа почти всегда есть.

Медник пошел за Джо, который покатил вперед точильный станок. Так вошли они в деревню и остановились у одного коттеджа, где медника сейчас же узнали и обрадовались ему. Джо убрал станок в сарай и вошел с медником в дом. Тот стал рассказывать о бывшем с ним приключении, а Джо принялся играть с детьми. Путники поужинали и остались ночевать, и за это с них хозяева ничего не взяли. На следующий день медник чувствовал себя совсем хорошо. Он вылудил гостеприимным хозяевам одну кастрюлю, наточил три или четыре ножа и ушел в сопровождении Джо, который опять покатил его жернов.

 

ГЛАВА XXVIII. О премудрости медного дела и об искусстве чтения депеш

Отойдя две мили, медник сказал:

— Сядемте, юноша, отдохнемте. Вы, вероятно, устали катить мое колесо, да кстати уже и полдень. Вот здесь премиленькое местечко под деревом: и тень, и ветерок продувает. Можно прилечь и отложить в сторону все заботы — на время, конечно. Я ведь философ. Вы знаете, что это такое?

— Если не ошибаюсь, это человек очень ученый и очень добрый.

— Не совсем так. Философ может и не быть ученым, может и не быть добрым. Философ — это человек, который ничему в жизни не придает особенно большого значения, ни о чем серьезно не заботится, довольствуется немногим и никому ни в чем не завидует. Вот, по-моему, что такое философ. Это моя школа, так сказать. Вы, кажется, удивляетесь, юноша, что медник — и вдруг так говорит. Но ведь я медник по собственной охоте. Раньше я занимался разными другими профессиями, но мне все надоело.

— А какие у вас были прежде профессии?

— Прежде я был… по правде сказать, я уже и забывать стал. Начну все по порядку, с самого начала. Отец мой был джентльмен и сын джентльмена. Потом он умер, и после него ничего не осталось. Мать вышла во второй раз замуж и бросила меня на произвол судьбы. Я учился в это время в пансионе. Она перестала за меня платить. Директор пансиона продержал меня несколько времени, дожидаясь, не заплатят ли ему, потом сделал меня младшим учительским помощником. Я и надзирательствовал, и учил английскому, латинскому и греческому языкам в младших классах. Ученики проделывали надо мной всякое озорство. Начальство помыкало мной без всякой церемонии. За все про все я получал 40 фунтов в год. Для джентльменского сына и внука такое общественное положение было чересчур низко. Меня это тяготило, потому что я тогда не был еще философом. Прослужив два года, я скопил себе 6 фунтов и отказался от места, чтобы поискать себе чего-нибудь получше.

— Вы, значит, были тогда в таком же положении, как теперь я.

— В этом роде, только я был постарше вас летами. Место мне нашлось — я поступил официантом при почтовом дворе, бегал на все звонки и разносил горячий грог, а все деньги за это брал себе старший официант. Ушел я и отсюда и поступил конторщиком к мелкому хлебному торговцу, который вскоре обанкротился. От хлебного торговца я поступил к мельнику и все время, пока служил у него, ходил обсыпанный мукою. От мельника перешел к угольщику, так сказать, с белого на черное, но жилось мне у угольщика лучше, чем у мельника. Потом чуть-чуть повезло: я нашел себе место клерка на четырнадцатипушечном бриге и плавал на нем полгода по Ламаншскому каналу. Потом был приказчиком в суконной лавке. Прескверно было: если мало бывало покупателей, то меня бранили, а чем я был виноват? Кроме того, я должен был чистить сапоги хозяину и башмаки хозяйке. Кормили меня на кухне объедками вместе с обтрепанной косоглазой кухаркой, которой к тому же вздумалось в меня влюбиться. Потом служил сторожем при лабазе, потом поступил носильщиком и едва не сломал себе спину, таская тяжести. Потом поступил подмастерьем к одному ножовщику, жестянику и меднику — все вместе — и выучился у него его ремеслу. И вот, с тех пор это ремесло меня кормит.

— Но позвольте, ведь у вас раньше были гораздо более почетным должности, чем ремесло странствующего точильщика, — заметил Джо.

— Не могу с вами согласиться, юноша. Чем всего лучше быть на свете? Барином, джентльменом. Он не работает, а между тем делает, что хочет, ни от кого не зависит, никому не дает отчета в своих действиях. Многие писцы в канцеляриях считают себя джентльменами. Может быть, они и джентльмены по происхождению, но не по профессии, не по общественному положению. Солдаты, офицеры обязаны слушаться своего начальства. Но джентльмен по профессии всегда сам себе господин. Понимаете, юноша? Так вот и я в своей профессии совершенно ни от кого не завишу, кроме своих рук, следовательно, я — настоящий профессиональный джентльмен. И меня везде уважают.

— Даже уважают? — переспросил с улыбкой Джо.

— А что вы думаете? Конечно. Вы посмотрите, с каким нетерпением меня везде ждут, с какою радостью встречают. Это потому, что я везде нужен, необходим: ведь у каждого есть кастрюльки, котлы, ножи, требующие починки. Одним словом, я считаю себя абсолютно свободным человеком. Я сам себе барии. Женитьбы я не признаю, потому что женитьба связывает свободу и взваливает на человека лишние заботы, которых можно и не иметь.

— Где же вы живете? — спросил Джо.

— В Дедстоне, куда теперь и направляюсь. Я там нанимаю комнату за шесть фунтов в год. Скажите, вас как зовут?

— Джо Азсертон, — отвечал Джо, присваивая себе девичью фамилию своей названной сестры Нэнси.

— Хотите, Джо, поучиться моему ремеслу? Я бы вас в месяц выучил, так что вы могли бы уже понемногу и практиковать.

— Я бы очень был рад, потому что оно легко может мне пригодиться, но только я не знаю, окажусь ли достаточно способен.

— О, полноте! Конечно, окажетесь.

— А как вас самих зовут? — спросил Джо.

— Огестес Спайкмен. Мой отец был Огестес Спайкмен, эсквайр, а я был мистер Огестес Спайкмен. Теперь же я просто медник Спайкмен. Я уже кончаю свой обход. Через два дня мы будем в Дедстоне, где у меня есть комната. Там мы с вами проживем несколько дней перед тем, как отправимся в новое путешествие.

Когда Джо вошел в комнату Спайкмена в Дедстоне, он был приятно изумлен: она была просторная, совсем не душная, свежая, очень чистая. В одном углу стояла хорошая кровать. Меблировку составляли стол красного дерева, комод, несколько стульев. Над камином висело хорошее, довольно большое зеркало. По стенам шли полки с книгами. Спайкмен позвонил, чтобы ему подали воды, выбрился, умылся и переоделся в свежий джентльменский костюм, так что сделался неузнаваем. Джо не удержался и выразил свое удивление.

— Видите ли, юноша, — отвечал Спайкмен, — в городе никто ведь не знает, что я медник и точильщик. Я всегда ухожу на работу ночью и возвращаюсь тоже ночью. Я знаком с самыми почтенными людьми в городе. Скажите, юноша, у вас есть другой костюм, получше?

— Есть, гораздо лучше этого.

— Переоденьтесь в него, а этот будет у вас рабочим костюмом.

Джо переоделся. Спайкмен сказал, что он решил пойти сейчас с визитом к одним хорошим знакомым и взять с собой Джо, которого хочет представить им, как своего племянника.

Через несколько минут Спайкмен стучался в дверь опрятного домика. Ему отперла одна из барышень и, увидав его, воскликнула:

— Боже мой, мистер Спайкмен! Это вы! Где это вы так долго пропадали?

— По делам отлучался, мисс Амелия, — отвечал Спайкмен.

— Пожалуйста, входите. Матушка будет очень рада вас видеть, — сказала молодая девушка, отворяя дверь в приемную.

— Да это мистер Спайкмен! — вскричала другая барышня, подпрыгивая и схватывая его за руку.

— Мистер Спайкмен! Сколько лет, сколько зим! — сказала мать обоих барышень. — Садитесь, пожалуйста. А ты Офелия, готовь скорее чай. Кто это с вами, мистер Спайкмен?

— Мой племянник, мэм. Он хочет тоже выучиться моему делу.

— Вот как! Вы заранее заботитесь о преемнике себе. Уж не собираетесь ли вы удалиться на покой и жениться?

— Я, мэм, пожалуй бы, и не прочь, но, знаете, женитьба — дело такое серьезное…

— Совершенно верно, — сказала старая леди. — И я ни за что не допущу, покуда я жива, чтобы какая-нибудь из моих дочерей вышла замуж иначе, как за человека с самыми серьезными взглядами на брак.

— Мисс Офелия, вы все книги прочли, которые я дал вам прошлый раз? — спросил Спайкмен.

— Они обе их читали, — отвечала старая леди, — они у меня так любят поэзию.

— Нам без вас часто хотелось, чтобы вы почитали нам вслух, — сказала мисс Амелия. — Вы так превосходно читаете. Не почитаете ли вы нам после чая?

— С большим удовольствием.

За чаем Спайкмен продолжал беседовать с мистрис Джеме. Она была вдовой суконного фабриканта, оставившего ей с дочерьми порядочное состояние. Обе дочери были премилые барышни. Мистрис Джеме не прочь была выдать любую из них за Спайкмена, но тот не обнаруживал до сих пор никаких марьяжных намерений.

Вечер прошел очень приятно. Мистер Спайкмен взял том стихотворений и стал читать. Читал он и вправду великолепно. Джо пришел в восторг. Он в первый раз слышал такое чтение и впервые понял, как обаятельно может оно действовать. В десять часов гости простились и ушли домой.

Зажегши у себя в комнате свечи, Спайкмен сказал своему молодому другу:

— Смотрите же, Джо, вы никогда не упоминайте, что я точильщик. Тогда ко мне будут относиться совсем по-другому. Не очень много найдется джентльменов, которые бы зарабатывали себе хлеб так честно, как зарабатываю я, но с предрассудками ничего не поделаешь. Вы сделали мне доброе дело, и я желаю отплатить вам за него. Так берегите же мой секрет. Я думаю, что на вас можно положиться.

— Я надеюсь, — отвечал Джо. — Я хоть и молод, а очень осторожен, жизнь меня многому успела научить.

На следующее утро старушка-служанка принесла им завтрак. Спайкмен жил очень комфортабельно, не похоже на странствующего медника. Несколько дней он прожил в Дедстоне, посещая самые лучшие дома, и везде его хорошо принимали.

— Вас все здесь в городе знают, и все любят, — заменил один раз Джо. — Можно подумать, что у вас лежат деньги в банке.

— А все оттого, что я джентльмен по профессии: свободен и независим, — отвечал Спайкмен. — Скажите, вы читаете ту книгу, что я вам дал в прошлый раз?

— Читаю и почти уже кончил.

— Это хорошо. Я рад, что вы любите чтение. Ничто так не развивает и не совершенствует человека, как книга. Всегда любите книгу. Поставьте себе правилом ежедневно посвящать чтению часа два или три. Когда мы соберемся в путь, я возьму с собой несколько книг, и мы будем в свободное время читать.

— Мне бы хотелось написать письмо своей сестре Мэри.

— Очень хорошо. Садитесь и пишите.

Спайкмен достал из комода перо, бумагу и чернила и усадил Джо писать.

Джо написал Мэри обо всем, что с ним было. Ответ успел прийти до его ухода в путешествие со Спайкменом. Мэри писала, что ей довольно трудно, потому что работы много, но что она довольна местом, и барыня очень добрая, кроткая. На другой день после получения письма Спайкмен и Джо сделали прощальные визиты, переоделись в рабочее платье и вечером, когда стемнело, отправились в небольшую гостиницу, где у них хранился точильный жернов. Оба нарочно намазали грязью себе лица и руки. Хозяин гостиницы спросил Спайкмена, где он был это время. Тот отвечал, что ходил проведать старушку-мать: это была его постоянная отговорка. Переночевавши в гостинице, Спайкмен и Джо рано утром отправились в путь-дорогу.

 

ГЛАВА XXIX. В которой медник влюбляется в одну барышню из высшего круга

Несколько месяцев Спайкмен и наш герой странствовали вместе. За это время Джо выучился точить ножи-ножницы не хуже своего учителя и большую часть работы исполнял своими руками. В свободные часы они садились где-нибудь на краю дороги и читали книги.

Как-то раз, в жаркий полдень, они сделали себе такой отдых недалеко от одной старинной усадьбы, и оба задремали на траве. Вдруг в саду, который находился между дорогой и домом, послышалась песня. Пел женский голос.

— Тс! — сказал Спайкмен, приподнимаясь на локтях. Красивый женский голос, все приближаясь, пел песенку Ариэля:

Когда песня кончилась, негромкий голос воскликнул,

— Ах, как бы я желала забраться в чашечку цветка! Мисс Араминта, вы, кажется, не торопитесь выходить на прогулку. Я хочу начать читать новую книгу.

Ответа не было. Спайкмен сделал Джо знак сидеть на месте, а сам пополз на четвереньках ближе к саду и спрятался там в кустах.

Минуты через две послышались шаги по песчаной дорожке, и другой голос проговорил:

— Вы думаете Мелисса, что я совсем не желаю гулять? Напрасно. Мне сейчас было некогда, дядя просил растереть ему ноги.

— Ох, это растирание! Ты принесла, значит, дружбу в жертву человеколюбию. Бедный папа! Желала бы я уметь гладить ему ноги, но у меня ничего не выходит. Он все жалуется, что я делаю это слишком грубо, что ему больно от меня. Я способна только к музыке и танцам.

— Что ж, это тоже хорошо. Твоя музыка его утешает.

— Не гожусь я в няньки, Араминта, это факт. Очень мне жаль отца, но сидеть на месте я долго не могу. После смерти матери я не знаю, что стала бы я делать, если б у меня не было кузины Араминты… А я не могу не петь. Я ведь пою, как птица поет в клетке… Однако давай читать. Книга, кажется, очень интересная.

Мисс Мелисса приступила к чтению. До сих пор Спайкмену не видны были лица молоденьких леди. Он тихо переполз в кустах на другую сторону, так что его любопытство было, наконец, удовлетворено. В таком положении он пробыл не менее часа. Но вот книгу закрыли, и обе барышни встали и пошли в дом. На ходу Мелисса опять запела.

— Джо, — сказал Спайкмен, — я в первый раз в жизни встречаю такую девушку. Я не думал, что такие бывают на свете. Я непременно должен узнать, кто она такая, я в нее влюбился…

— И собираетесь сделать ее невестой медника? — засмеялся Джо.

— Я вас побью, если вы будете про нее так выражаться. Пойдемте в деревню, до нее тут рукой подать.

Придя в деревню, Спайкмен направился прямо в трактир. Все время он находился в мрачной задумчивости и не разговаривал. Джо занимался чтением. В девять часов посетители разошлись, зала опустела, и Спайкмен завел разговор с хозяйкой. От нее он узнал, что усадьба принадлежит сквайру Мэтьюсу, который прежде имел большую мануфактуру, а теперь купил это имение и живет в нем. Он очень болен подагрой и ни с кем не водит знакомства, что для деревни очень плохо. У него дочь, мисс Мелисса, и еще есть сын, который служит в Индии на военной службе офицером. С отцом он, кажется, в дурных отношениях. Вследствие болезни старик очень раздражителен. Мисс Мелисса и ее кузина мисс Араминта обе очень добрые барышни, много помогают бедным. Добыв эти сведения, Спайкмен ушел спать и всю ночь не мог глаз сомкнуть, ворочаясь на постели с боку на бок и не давая спать Джо, который лежал с ним рядом. Утром они оба встали рано и продолжали свой путь.

С час они шли молча, наконец, Спайкмен сказал:

— Джо, я прошедшей ночью задумал большое дело.

— Я так и думал, потому что вы всю ночь не спали.

— Я не мог заснуть. Дело в том, Джо, что я решил добыть себе эту барышню, мисс Мэтьюс, если только смогу. Для медника это слишком смело, но не для природного джентльмена, как я. Я думал, что никогда не заинтересуюсь женщиной, а вышло наоборот. Мне кажется что я могу сделаться хорошим мужем.

— Вы собираетесь сделать ей форменное предложение, держа ногу на точильном колесе?

— Нет, грубиян, этого я не собираюсь. Я, напротив, хочу превратить мое точильное колесо в колесо фортуны. И думаю, что с вашей помощью мне это удастся.

— Я вам охотно буду помогать, можете быть в этом уверены, — сказал Джо, — но только не понимаю, каким образом вы это устроите.

— Я уже и план вчерне составил, хотя подробности интриги еще не выработаны у меня. Сейчас нам необходимо как можно скорее дойти до ближайшего города, и я немедленно приступлю к приготовлениям.

Придя в город, они остановились, по обыкновению, в самом скромном квартале. Спайкмен пошел в писчебумажный магазин и сказал, что ему нужно сделать покупки по поручению одной леди. Он купил палочку сургуча, печатку с девизом «Надежда», пачку золотообрезной почтовой бумаги и разных других принадлежностей и велел завернуть все как можно аккуратнее, чтобы не запачкать. Потом купил душистого мыла, головную щетку и других туалетных вещей. Ко всему этому он прибавил две пары простых пуховых перчаток и зашел в парикмахерскую постричься.

— Теперь я готов совсем, Джо, — сказал он, возвратившись в гостиницу. — Завтра мы идем обратно.

— Как! Опять в ту деревню?

— Да. И мы там, быть может, пробудем несколько времени.

Придя на следующее утро в деревню, Спайкмен нашел себе комнату и на работу послал одного Джо, а сам остался дома. Когда вечером Джо пришел домой, он нашел Спайкмена тщательно вымывшегося купленным новым мылом, так что руки его почти приняли свой настоящий вид, волосы на голове джентльмена-медника были чисто вымыты и приглажены щеткой, а сам он тщательно выбрит.

— Видите, Джо, я уже приступил к действию. Я готовлюсь изобразить джентльмена, который из любви к одной прекрасной леди превратил себя в медника.

— Желаю вам успеха. Какой же у вас дальнейший план?

— Завтра вы его узнаете, молодой человек, а теперь давайте спать.

 

ГЛАВА XXX. Интригуют, читают, пишут

Спайкмен встал рано. После завтрака он сказал Джо, чтобы тот шел с точильным станком, и сам пошел вместе с ним. Выйдя из деревни, Спайкмен сказал:

— Я не желаю оставаться в деревне. Тут в полумиле по той же дороге есть коттедж, в котором мне однажды давали помещение. Попробуем, не уступят ли нам его опять.

В коттедже Спайкмен по очень сходной цене приторговал квартиру и стол на несколько дней. Устроившись тут, он вместе с Джо отправился в сад при усадьбе сквайра Мэтьюса.

— Первым делом, Джо, мы должны постараться о том, чтобы привлечь на себя любопытство. Мисс Мэтьюс часто приходит сидеть сюда в эту рощицу, когда одна, когда с кузиной. Надобно произвести впечатление. Оставь пока станок и пойдем со мной. Да не разговаривай, молчи.

Ни той, ни другой барышни еще не было на их любимом местечке. Спайкмен и Джо присели на траву.

— Они могут прийти так тихо, что мы и не услышим, — сказал Спайкмен. — Подождем терпеливо. Я захватил с собой два тома Байрона. Давай почитаем.

И он принялся читать с обычным своим искусством чудные байроновские стихи. Читая, он иногда останавливался, комментировал для Джо прочитанное, приводил на память цитаты из Шекспира, из Горация, из греческих поэтов.

Так прошло времени больше часа. Наконец, Спайкмен сказал:

— Ну спрячь книги, берись опять за ставок. Пойдем на работу.

Они пошли не оборачиваясь и услыхали позади себя шорох в кустах. Отойдя на пятьдесят ярдов, Спайкмен взял у Джо станок и велел ему обернуться назад, как будто неумышленно. Джо обернулся и увидал мисс Мэтьюс которая смотрела им вслед.

— Значит, любопытство возбуждено, — сказал Спайкмен — а мне только это и надобно пока.

Спайкмен был прав. Вскоре после ухода его и Джо к мисс Мэтьюс подошла Араминта.

— О, милая Араминта! Какое приключение! — сказала Мелисса. — Я едва верю ушам и глазам.

— А что такое, кузина?

— Видишь ты этого взрослого мужчину и мальчика с точильным колесом?

— Ну, вижу. В чем же дело? Они были дерзки с тобой?

— Дерзки? Вовсе нет. Они меня даже и не видали. Я услыхала голоса и подошла потихоньку к нашей скамейке. Слышу — кто-то читает стихи и читает замечательно хорошо. Я такого красивого, выразительного чтения ни разу ни слыхала. Потом чтец остановился и стал объяснять мальчику прочитанное, говорил о латинских и греческих поэтах, цитировал на память Шекспира… Тут какая-то тайна.

— Хоть бы и так, какое же тебе дело до странствующего точильщика?

— Милочка, да ведь он же наверное не точильщик. Дам себе палец отрубить, если это не маскарад.

— Ты видела его лицо?

— Нет же, он пошел и ни разу не обернулся. Мальчик обернулся один раз, но когда уже они оба были далеко.

— Что же он читал?

— Не знаю, но что-то очень хорошее. Хотелось бы звать, придет ли он опять? Если придет…

— Что же ты тогда сделаешь?

— Мои ножницы иступились. Отдам их ему отточить.

— Смотри, Мелисса, не влюбись у меня в точильщика, — засмеялась Араминта.

— Я убеждена, что он не точильщик. Но для чего этот маскарад? Хотелось бы знать.

— Все это прекрасно, но ведь я пришла звать тебя домой! Ступай к отцу, он желает тебя видеть.

Обе молодые мисс ушли в дом, продолжая толковать на все лады об утреннем приключении.

Вернувшись в коттедж, Спайкмен достал свои письменные принадлежности и принялся сочинять целое послание. Несколько раз переделав и исправив написанное, он переписал набело и прочитал своему другу Джо.

«Я трепещу при мысли, что вы с первых же строк бросите это письмо, не читая, а между тем в нем нет ничего такого, что могло бы вызвать краску на лице скромной девушки. Если смотреть на вас с обожанием, — преступление, если считать каждое местечко, где нога ваша ступит, священным — грех, если преклоняться пред вашей красотой и невинностью — непозволительно, то я тогда, конечно, тяжкий преступник. Вы спросите, для чего я прибегаю к такой таинственности? Просто потому, что когда я узнал вашу фамилию и ваше происхождение, я получил уверенность, что доступ в дом вашего отца для меня закрыт вследствие семейной вражды, к которой ни я, ни вы нисколько не причастны. Вы спросите, кто же я такой? Скажу вам: я джентльмен по происхождению и воспитанию, — и прибавлю: очень бедный. А вы сделали меня еще беднее, потому что отняли у меня спокойствие ума и сердца, между тем как это спокойствие дороже для меня физического здоровья. Я чувствую, что позволяю себе слишком много, но уж вы простите меня. Я знаю по вашим глазам, что вы слишком добры и мягкосердечны, чтобы причинять другому неисцелимое горе. А когда вы узнаете, как много я выстрадал, вы не захотите увеличивать мучения человека, который жил счастливо до тех пор, пока вас не увидал. Простите же меня за смелость и не сердитесь за тот способ, к которому я прибегаю, чтобы все это вам сообщить».

— Думаю, что подействует, — сказал Спайкмен. — Пойдемте, Джо, погулять, и я вам сообщу все нужные инструкции.

 

ГЛАВА ХХXI. Интрига запутывается

На следующий день наш герой, получив письмо и надлежащие инструкции, явился с точильным колесом в рощу возле самого дома. Там он спокойно дождался прихода мисс Мелиссы, дал ей сесть на скамейку и, обойдя кругом садика, подошел к ней, оставивши свой станок. Увидав его она подняла глаза от книги, которую держала в руках.

— Извините, мисс, не будет ли у вас ножей или ножниц поточить? — сказал Джо, снимая шляпу и кланяясь.

Мисс Мэтьюс пристально поглядела на Джо.

— Кто вы такой? — сказала она, наконец. — Не тот ли вы мальчик, которого я видела третьего дня здесь на дороге? Он еще был с точильщиком?

— Да, мэм, мы тут проходили, — отвечал Джо с вежливым поклоном.

— Это ваш отец?

— Дядя, мэм. Он холостой.

— Так он вам дядя? Хорошо, у меня есть ножницы, которые нужно наточить. Сейчас я принесу их, а вы привезите сюда ваш станок, мне хочется посмотреть, как вы точите.

— С величайшим удовольствием, мисс.

Джо прикатил станок и заметил, что мисс Мэтьюс оставила на скамейке свою книгу. Он открыл ее на странице, где была закладка, и быстро вложил туда письмо. Едва успел он это сделать, как показались идущие к нему обе барышни — мисс Мэтьюс и ее кузина.

— Вот ножницы. Пожалуйста, наточите их хорошенько.

— В лучшем виде наточу, не извольте беспокоиться, — отвечал Джо, принимаясь за работу.

— Вы давно занимаетесь этим ремеслом? — спросила мисс Мэтьюс.

— Нет, мисс, не очень давно.

— А ваш дядя давно занимается?

Джо умышленно замялся.

— Не умею вам сказать, мисс, давно ли.

— Почему ваш дядя не с вами сегодня?

— Он ушел в город по своему делу.

— Скажите, мальчик, вы умеете читать и писать? — спросила мисс Мелисса.

— О, мисс, где же мне было выучиться?

— Вы здесь давно, в этих краях?

— Да, мисс. Здесь для нас нашлось, слава Богу, много работы. Раньше мы так подолгу не оставались. Ножницы готовы, мисс, режут, не надо лучше. Дядя рассчитывал получить работу в вашей усадьбе, когда шел сюда.

— Ваш дядя умеет читать и писать?

— Кажется, умеет немного, мисс.

— Сколько я вам должна за ножницы?

— Нисколько, мисс. Я с вас ничего не возьму.

— Почему?

— Потому что я еще ни разу не работал для такой прекрасной леди. Доброго утра, сударыни! И он ушел со станком.

— Ну, что, Араминта? Что ты об этом думаешь? По-моему, мальчик вовсе не точильщик. Я таких благовоспитанных юношей редко встречала.

— Мне кажется, что он просто маленький лгунишка, и что это он выдумал, будто он не умеет ни читать, ни писать, — заметила Араминта.

— Мне самой это кажется, — согласилась Мелисса. — Потом — отчего он так поспешно ушел?

— Полагаю, оттого, что ему не понравились наши расспросы. Однако я тебя оставлю с твоей книгой. Мне не следует уходить надолго от твоего отца. И Араминта ушла в дом.

Мисс Мэтьюс просидела несколько минут в задумчивости. Поведение Джо ставило ее в тупик почти в такой же степени, как и то, что она невольно подслушала днем раньше. Наконец, она раскрыла книгу и, к своему удивлению, увидела вложенное в нее письмо, адресованное на ее имя. Она не сразу решилась его распечатать. Очевидно, это какое-нибудь любовное послание, которое ей совсем не следует читать. Но — мисс Мэтьюс была женщина, дочь Евы, а все это было так романтично. Очевидно, этот таинственный джентльмен, переодетый медником, был в нее влюблен… Мелисса придумывала себе всевозможные оправдания, лишь бы распечатать письмо и прочесть.

— Кто знает, — решила она, — может быть, это вовсе объяснение в любви, а просто какая-нибудь просьба человека, попавшего в бедственное положение? Я непременно должна прочесть письмо.

Окажись письмо действительно какой-нибудь просьбой, Мелисса была бы очень разочарована. Но теперь, прочитав его, она сказала:

— Письмо очень почтительное, в нем оскорбительного ничего нет, и отвечать на него мне нечего. Писал, очевидно, сам медник, хотя он и не называет себя. Я должна показать письмо Араминте. Стоит ли? Она такая разборчивая и степенная, сейчас же заговорит о благоразумии, об осторожности. Нет, лучше не покажу. А как он по-джентельменски пишет, каким элегантным языком! Разумеется, это тот самый медник. Как же его фамилия? Он упоминает про старую семейную вражду. Выходит что-то вроде Ромео и Джульеты. Только Джульеты нет налицо, один Ромео, и тот — медник… Гм!.. Медник… Чем не маска? Все маски, в сущности, одинаковы. Он сам сознается, что он беден. Это мне нравится. Это честно. Как бы то ни было, но для меня тут все же некоторое развлечение среди деревенской скуки. Подожду, чем это кончится.

Мисс Мелисса положила письмо в карман и ушла в дом.

Джо вернулся к Спайкмену и доложил о сделанном.

— Это пока все, чего я желал, Джо, — сказал Спайкмен. — Теперь дело нужно на некоторое время оставить. Завтра мы туда не пойдем. Если она заинтересовалась письмом, то она так или иначе выкажет свое нетерпение, и тогда мы увидим.

Спайкмен не ошибся Мелисса весь следующий день то и дело погладывала на дорогу и потом весь вечер была довольно молчалива. Через день Джо, получив инструкции, явился с точильным станком к усадьбе и увидал на скамейке в садике мисс Мелиссу.

— Позвольте спросить, мисс, — сказал он, — не будет ли работы в усадьбе?

— Подойдите сюда, сэр, — сказала с важным видом Мелисса.

Джо медленно подошел к ней.

— Скажите мне правду. Я дам вам за это полкроны.

— Скажу, мисс.

— Это вы вложили в мою книгу письмо третьего дня?

— Письмо, мисс? Какое письмо?

— Не запирайтесь. Вы вложили. Если вы не скажете мне правды, то знайте: мой отец — мировой судья, он вас накажет.

— Мне не ведено сказывать, — отвечал Джо, прикидываясь испуганным.

— Но вы должны сказать.

— Я надеюсь, что вы не будете сердиться, мисс?

— Не буду, если вы скажете правду.

— Хорошенько я не знаю, но один господин…

— Какой господин?

— Который приходил те дяде…

— К вашему дяде приходил господин? Дальше.

— Я думаю, что это он написал письмо, но не уверен в этом. А дядя только отдал мне конверт, чтобы я положил его где-нибудь для вас повиднее. Кто этот господин, я не знаю. Дядя мог бы вам лучше все объяснить.

— Ваш дядя вернулся?

— Вчера ночью, мисс.

— Вы уверены, что это не сам ваш дядя писал?

— Мой дядя, мисс! Если бы он мог написать такое письмо и к такой леди, как вы, это было бы странно.

— Действительно, очень странно, — заметила мисс Мелисса и задумалась минуты на две. — Вот что, юноша, — продолжала она. — Я непременно хочу узнать, кто это осмелился написать мне письмо, и если это вашему дяде известно, то пусть он завтра придет сюда и скажет мне всю правду.

— Очень хорошо, мисс. Я ему передам. Надеюсь, что вы на меня не будете сердиться, мисс. Ведь большого вреда не произошло оттого, что я положил в вашу книгу такое чистенькое письмецо.

— Нет, на вас я не буду сердиться. Ваш дядя гораздо больше виноват. Я буду ждать его здесь завтра в такое же точно время. А теперь можете идти.

 

ГЛАВА XXXII. В которой медник занимается любовью

Джо ушел, прикинувшись очень испуганным. Мисс Мелисса глядела ему вслед. Она думала:

— Медник или не медник? Пари готова держать, что не медник, и что мальчик этот вовсе не подмастерье. Как он ловко вывернулся, сказавши, что письмо писал господин! Конечно, господин, только переодетый. Скоро я узнаю все.

Мисс Мелисса Мэтьюс эту ночь не спала. В надлежащий час она уже сидела на скамейке с важным видом только что назначенного судьи. Спайкмен и Джо не замедлили появиться. Спайкмен был очень чист и франтоват с виду, хотя одет медником. Руки у него были совсем белые и чистые, только рабочая блуза оставалась запачканной.

— Мне мой мальчик передал, мисс, что вам угодно было приказать, чтобы я пришел к вам, — сказал Спайкмен, стараясь держать себя простолюдином.

— Да, это правда, — отвечала мисс Мэтьюс, внимательно разглядывая медника. — Мне вчера здесь было подброшено письмо, и ваш мальчик сознался, что это письмо ему передали вы. Я желаю знать, как оно к вам попало.

— Отойди, мальчик, прочь, да подальше убирайся, — с досадой сказал Спайкмен. — Если ты не сумел сохранить секрета, так не должен больше ничего и слышать.

Джо удалился. Так заранее было условлено.

— Да, мэм или мисс (думаю, мисс), — сказал Спайкмен, — это письмо писал один джентльмен, обожающий даже ту землю, по которой вы ходите.

— Он и устроил, чтобы оно было передано мне?

— Да, мисс. И если бы вы знали, как он вас любит, то вы бы нисколько не удивились его смелому поступку.

— Я удивляюсь вашему смелому поступку, медник, что вы послали письмо с вашим мальчиком.

— Я не сразу на это решился, мисс. Это стоило мне немалой борьбы. Но уж мне очень сделалось его жаль, когда я узнал, как он страдает.

— Что же именно вы узнали?

— Я узнал, что он до последнего времени был врагом любви и женитьбы, что он ценил в жизни только одно — независимость и свободу. Но вот он как-то недавно, проходя по этой дороге, случайно увидал вас, услыхал ваш голос, ваше пение. Он подкрался к кустам и подслушал ваш разговор с другой особой… И кончилось тем, что он теперь боготворит вас бесконечно…

Спайкмен круто остановил свою речь.

— Вы называете его джентльменом. Какой же он джентльмен, если он подслушивал чужой разговор? Это не по-джентельменски. Это его плохо рекомендует.

— Он этого не хотел, это вышло нечаянно и случайно. Он сам знает, что он совершенно недостоин вас, что ему не на что надеяться, что доступ к вам в дом для него закрыт по причине семейной вражды. Он, собственно говоря, находится теперь в полном отчаянии. Он провел в здешних краях довольно много времени только для того, чтобы подольше подышать тем воздухом, которым дышите вы, и в конце концов решил рискнуть всем, сделать ставку на собственную жизнь. Что мне ему передать от вас? Он из старинной фамилии, только не из богатой. Он джентльмен по рождению и воспитанию… Простите, сударыня, если я вас оскорбил. И какой бы суровый ответ вы ни поручили мне передать ему, я исполню поручение верно и свято.

— Вы когда его увидите, г. медник? — спросила серьезным тоном Мелисса.

— Он будет здесь не раньше, как через неделю.

— Немножко долго для влюбленного, каким он себя изображает, — возразила Мелисса. — Передайте ему, г. медник, что я никакого ответа дать ему не могу. Будет и смешно, и неприлично, если я заведу переписку с лицом, мне совершенно неизвестным. Письмо, которое я от него получила, было, правда, очень почтительное, иначе я бы ответила не так, а гораздо суровее.

— Все будет передано ему в точности, мисс. А вы разве не согласились бы повидаться с ним хотя бы на одну минутку?

— Разумеется, нет. Я не могу видеться с человеком, который не был ни разу у нас в доме и не представлен мне по всем правилам. Может быть, это у вас, у простонародья, так принято, но в моем кругу этого не полагается. И прошу вас, г. медник, больше мне никаких писем не

— Прошу извинить меня, мисс, за мою ошибку, но мне сделалось очень жаль бедного молодого человека: он так мучился! Позвольте вас спросить, мисс: могу я ему пересказать все, что здесь говорилось?

— Можете, но только прибавьте, чтобы он меня больше не беспокоил ничем.

— Слушаю, мисс… А работы у вас для меня не найдется сегодня?

— Нет, не найдется, — сказала Мелисса, вставая и уходя в дом, чтобы скрыть свою радость.

Вскоре после того она обернулась посмотреть, ушел ли медник. Спайкмен стоял у скамейки и смотрел ей вслед.

— Я могла бы полюбить этого человека, — думала Мелисса, идя по усыпанной песком дорожке домой. — Какие у него глаза, и как он хорошо говорит! Должно быть, мне на роду написано убежать с медником. Но как долго он сказал — неделю! Неужели целую неделю? И нисколько не помогло ему его переодеванье: все сразу видно. На нем лежит отчетливый джентльменский отпечаток. О, как бы я желала, чтобы все это поскорее кончилось! Араминте я ничего теперь не скажу. Она начнет подбирать все свои резоны и душить меня ими… Ах, какая я глупая! Забыла спросить, как фамилия этому « джентльмену «! В следующий раз не забуду, непременно спрошу.

 

ГЛАВА ХХХIII. Браво, медник!

— Я даже и сам не ожидал такого результата, — объявил Спайкмен, когда он и Джо возвратились в коттедж. — Она теперь знает все. Отсрочка на неделю ей, видимо, пришлась не по вкусу. Но так и следует. От нетерпения лучше и скорее созревает плод. Я сегодня ночью уеду отсюда, а вы оставайтесь здесь.

— Куда же вы отправляетесь?

— Сначала в Дедстон — взять из банка свои деньги. У меня их достаточно для того, чтобы прожить несколько месяцев с женой, если я женюсь, в Дедстоне я, конечно, переоденусь и проеду на почтовых в Лондон, где закажу себе несколько новых костюмов и куплю все, что нужно. Из Лондона приеду прямо в Кобгерст, тот городок, где мы давеча были, оставлю там свой чемодан и вернусь сюда, чтобы переодеться опять медником и продолжать поход. Вы же в мое отсутствие не должны ни в каком случае попадаться ей на глаза.

Спайкмен в тот же вечер исчез и пробыл в отсутствии пять дней. Вернулся он рано утром. Пока его не было, Джо успел написать письмо Мэри, но ответа еще не получил.

— Теперь у меня все готово, юноша, — объявил Спайкмен, наружный вид которого сильно изменился к лучшему после поездки в Лондон. — Деньги у меня в кармане, чемодан мой в Кобгерсте, остается только действовать быстро и решительно. Я сейчас отправлюсь туда с точильным станком, но только один, без вас.

Спайкмен взял станок и скоро явился на обычное место. Мисс Мелисса увидала его из окна, сейчас же вышла из дома и села на скамейку.

— Нет ли ножей и ножниц поточить, сударыня? — почтительно спросил Спайкмен, выступая вперед.

— Вы опять здесь, г. медник? Я было вас уж и забывать начала.

Прости ей, Господи! Она сказала совершенную неправду.

— Как жаль, что не у всех такая короткая память.

— А что?

— Я говорил с тем джентльменом, к которому вы мне давали поручение.

— И что же он сказал?

— Что вы совершенно правы, что между ним и вами, действительно, невозможны письменные сношения, и что писать вам он больше не будет.

— Это очень разумно с его стороны, и я очень рада.

— И все-таки я знаю, что ему без вас не жить. Он мучается.

— Я не виновата.

— Конечно, нет. Но ведь до встречи с вами он презирал всех женщин и был счастлив. Теперь он разом утратил свой покой.

— Это ему за дело. Зачем он презирал женщин? Никого не следует презирать. Вот он и наказан.

— Если бы наказывать каждого, кто сделал ошибку, то ни один из нас не избежал бы порки — это еще Шекспир сказал.

— Позвольте спросить, г. медник, где это вы выучились цитировать Шекспира?

— Там же, где выучился многому другому. Я не всегда был странствующим медником.

— Я всегда это предполагала. А почему вы им сделались?

— Правду говорит, мисс Мэтьюс?

— Разумеется.

— От несчастной любви.

— Я читала у старинных поэтов, что из-за любви боги превращались в людей, но не слыхала, чтобы какой-нибудь бог принимал когда-нибудь на себя вид медника, — сказала с улыбкой Мелисса.

— Бессмертный Юпитер, когда влюблялся, обыкновенно прятал свою молнию. Купидон для успеха в любви прибегал нередко к помощи Протея. Мы не гарантированы от этого и сейчас.

— А кто же героиня, г. медник?

— Она была в некоторых отношениях очень похожа на вас, мисс Мэтьюс. Такая же красавица, такая же развитая, умная, добрая. Такая же гордая и, — увы! — такая же недоступная, неумолимая, как та особа, из-за которой страдает знакомый мне молодой джентльмен. В своем безумии он — вообразите только себе это, мисс Мэтьюс! — попросил меня посвататься к вам от его имени, попросить за него, похлопотать, встать за него перед вами на колени, умоляя вас сжалиться над ним. Что я мог ему сказать на все на это, мисс Мэтьюс? Уговаривать, вразумлять было бы совершенно бесполезно. Я сказал, что передам все. Могу ли это сделать, мисс Мэтьюс?

— Прежде всего, мистер медник, я желаю знать, как зовут этого джентльмена.

— Я дал слово не говорить его фамилии, но это можно обойти. Вот у меня в кармане его книга, на ней изображен на первой странице его фамильный герб, и значится подпись его отца.

Спайкмен подал книгу. Мелисса прочитала надпись и положила книгу на скамейку.

— Так как же, мисс? Могу я при случае еще раз замолвить перед вами словечко за этого джентльмена?

— Но ведь его нет самого здесь, вы говорите, а я не могу же вести переговоры с медником. Пусть он сам придумает способ лично повидаться со мною. Прощайте, г. медник.

Мисс Мэтьюс ушла в дом.

Прошло две недели, в течение которых Спайкмен каждый день имел встречи с мисс Мелиссой. Джо все это время сидел без дела и страшно соскучился. Наконец, Спайкмен сказал ему, чтобы он шел к беседке и сказал мисс Мэтьюс, что его дядя, медник, заболел и не может сегодня прийти.

Джо явился на место. Мисс Мэтьюс не было видно. Джо забрался в кусты и стал ждать. Вот пришла, наконец, и она, но не одна, а с мисс Араминтой. Когда они сели на скамейку, Араминта сказала:

— Мелисса, в доме, при отце, я нашла неудобным говорить, но здесь скажу. Сегодня Симпсон объявила мне, что она тебя видела несколько раз не только днем, но даже и по вечерам с каким-то человеком странного вида. Ты с ним прогуливаешься и беседуешь. Я удивляюсь, что ты сама до сих пор мне ничего не сказала. Теперь я прошу тебя объяснить мне это странность, иначе я должна буду сообщить обо всем твоему отцу.

— И сделать этим то, что меня запрут на несколько месяцев. Спасибо, Араминта, ты очень добра, — отвечала Мелисса.

— Но что же мне остается делать, Мелисса? Посуди сама… Кто такой этот человек?

— Странствующий медник, передавший мне письмо от одного джентльмена, которому вздумалось в меня влюбиться.

— Как же ты поступила?

— Письмо не взяла и отказалась видеться с этим господином.

— Зачем же продолжает ходить сюда этот медник?

— Он всюду ту ходит, заходит и к нам просить работы — нет ли ножей и ножниц поточить, кастрюль починить…

— Слушай, Мелисса, это смешно. Вся прислуга об этом говорит, а ты знаешь, что это значит, когда прислуга говорит, и знаешь, как она говорит. Зачем тебе нужен этот медник? Что ты в нем нашла интересного?

— Он меня забавляет. Он такой глупый.

— Следовательно, у тебя нет серьезных причин для продолжения этих свиданий, возбуждающих неприятные толки. Можешь ты мне дать слово, что их больше не будет? Ведь это же безрассудно и бессмысленно.

— Что же ты думаешь, что сбегу, что ли, с этим медником? Да, кузина?

— Нет, я этого не думаю, но все-таки медник неподходящая компания для мисс Мэтьюс. Мелисса, ты сделала большую неосторожность. Всю ли ты правду мне сказала, я не знаю, но только я должна тебя предупредить, что если ты мне не дашь сейчас же честного слова прекратить это неподходящее знакомство, то я вынуждена буду все рассказать дяде.

— Я не желаю, чтобы с меня брали честное слово насильно, — с негодованием возразила Мелисса.

— Хорошо, я не стану тебя торопить. Даю тебе на размышление сорок восемь часов. Если в этот срок ты не одумаешься, то я все скажу твоему отцу. Это решено.

Араминта встала со скамейки и направилась к дому.

— Сорок восемь часов! — проговорила задумчиво Мелисса. — В этот срок придется все решить.

Джо в достаточной степени сообразил то, что произошло между двумя кузинами, и решил отступить от инструкций, данных ему Спайкменом. Он знал, что Спайкмен вовсе не болен и, сказываясь больным, хочет только возбудить в мисс Мелиссе нетерпение. Мелисса сидела в глубокой задумчивости, когда к ней подошел Джо.

— Это вы, мальчик! — сказала она. — Вы зачем?

— Я проходил по дороге, мисс.

— Подойдите сюда и скажите мне правду. Никакой вам нет надобности обманывать меня. Этот человек вам вовсе не дядя, ведь так?

— Так, мисс. Он мне не дядя.

— Я так и знала. И ведь это он сам писал мне письмо? Он переодетый джентльмен? Да?

— Он джентльмен, мисс.

— Ему фамилия Спайкмен? Не так ли?

— Так, мисс.

— Может он явиться сюда сегодня вечером? Дело серьезное. Времени терять нельзя.

— Конечно, может, мисс, раз вы этого требуете.

— Так скажите ему, чтобы он непременно пришел и уже не переодетый.

Мелисса залилась слезами.

— Это не принято, но делать нечего, — прибавила она как бы про себя.

Джо подождал, пока она не отняла рук от лица.

— Вы что же не уходите? — спросила она.

— В котором часу ему прийти?

— Как только стемнеет. Ступайте, юноша, и не забудьте, что я вам сказала.

Джо поспешил к Спайкмену и сообщил ему обо всем.

— О, мой милый мальчик, как вы хорошо сделали! — вскричал он. — Как вы мне помогли!.. Она заплакала, да? Бедненькая! Это ее там довели до слез… Мне сейчас необходимо в Кобгерст. Встретьте меня в роще, мне с вами нужно будет поговорить.

Спайкмен взял свой узел и отправился в Кобгерст. На полдороге он переоделся и расстался с костюмом медника навсегда, бросивши его в яму на пользу тому, кто его найдет. Прибывши в город, он прошел в свое помещение, оделся в щегольскую пару, сшитую в Лондоне, уложил чемодан и нанял почтовую карету. Приехавши вечером в деревню, он велел ямщику остановиться в пятидесяти ярдах от рощи и дожидаться его возвращения. Джо был уже тут, а вскоре явилась и мисс Мэтьюс в шляпке и закутанная в шаль. Как только она села на скамейку, Спайкмен бросился к ее ногам, объявил, что ему известен ее разговор с кузиной, что он не может, не желает с ней расстаться, говорил опять о своей любви, клялся, что сделает ее счастливой. Мелисса плакала, умоляла, отказывалась, потом как будто согласилась. Спайкмен подал ей руку и повел к карете. Джо откинул подножку. Мелисса неохотно дала себя посадить в карету. Спайкмен сел рядом с ней. Джо захлопнул дверцу.

— Постой минутку, ямщик! — сказал Спайкмен. — Нате, Джо, возьмите это себе.

Он вручил нашему герою пакет. В это время Мелисса заломила руки и вскричала:

— Да, да!.. Стой!.. Я не могу, не могу!.. — В аллее показались люди с фонарями, — объявил Джо. — Они бегут сюда.

— Пошел, ямщик! И как можно скорее! — крикнул Спайкмен.

— О, да!.. Пошел, пошел!.. — крикнула и мисс Мелисса, падая в объятия своего возлюбленного.

Карета помчалась, оставив Джо на дороге с пакетом в руке. Наш герой обернулся и увидал, что люди с фонарями подходят все ближе и ближе. Не желая подвергаться расспросам, он припустился бежать со всех ног, пока не добежал до коттеджа, где у него была квартира вместе со Спайкменом.

 

ГЛАВА XXXIV. Очень длинная, но необходимая для того, чтобы собрать то, что осталось от прежнего

Только утром на следующий день Джо вскрыл пакет, полученный от Спайкмена. В пакете был ключ, 20 фунтов золотой монетой и письмо следующего содержания:

«Мой милый мальчик! Так как мы расстаемся на некоторое время, то я оставляю вам сумму, которая поддержит вас пока в достаточной степени. Присоединяю к ней письменное заявление, которым передаю в вашу собственность точильный станок, всю мою обстановку, книги и вообще все, что находится в моей квартире в Дедстоне, ключ, от которой прилагается тут же. Советую вам немедленно туда отправиться и принять все в свое владение. Хозяйке дома я тоже напишу, чтобы познакомить ее заранее с содержанием моего заявления. Теперь вы можете располагать собой, как хозяин. Во всяком случае, я научил вас ремеслу, которое может вас хорошо прокормить. Когда вы узнаете мой точный адрес, вы мне, разумеется, сейчас же напишите обо всем. Как бы то ни было, я вновь повторяю, что ремесло странствующего точильщика — наиболее подходящая профессия для джентльмена, не имеющего средств, но желающего быть независимым.

Преданный вам Огестес Спайкмен.»

Наш герой решил, что на первое время для него всего лучше будет последовать совету Спайкмена. Уведомивши коротеньким письмом свою названную сестру обо всем происшедшем и предложивши ей адресовать ему письма в Дедстон, он забрал станок, расплатился с хозяйкой коттеджа и пошел в обратный путь. Так как в деньгах он не нуждался, то шел довольно быстро, не задерживался в деревнях и селах и через пять дней прибыл в Дедстон. Оставив свой станок в том же трактире, где и раньше, Джо поступил и дальше точно так же, как поступал Спайкмен: дождался темноты и только тогда пошел на свою квартиру. Здесь он показал хозяйке заявление Спайкмена, объяснил ей, что Спайкмен сам не вернется, и что он, Джо, будет жить в квартире вместо него. Хозяйка без протеста приняла все это к сведению.

Одевшись получше, Джо отправился с визитом к мистрис Джемс. Мисс Офелия и мисс Амелия были обе дома.

— Как поживаете, мистер Азсертон? А где же мистер Спайкмен? — спросили в один голос обе мисс.

— Он уехал далеко, — отвечал Джо.

— Уехал далеко? Но ведь он вернется назад?

— Не думаю, чтобы он вернулся. Он поручил мне принять все его имущество, которое здесь в городе.

— Да что же такое случилось?

— Ах, такой случай, такой случай!..

— А именно?

— Он влюбился — и женился.

— Вот так-так! — сказала мисс Офелия. — Кто бы мог подумать!

Мисс Амелия ничего не сказала.

— То-то он, по-видимому, так торопился куда-то, когда был здесь в последний раз, — заметила она после паузы. — А вы что же будете делать теперь?

— Его примеру следовать я не собираюсь, — отвечал Джо.

— Полагаю, что нет. Но заниматься-то чем же будете? — спросила Офелия.

— Дождусь от него указаний. Я надеюсь вскоре получить от него письмо. Думаю, что я скоро уеду отсюда. Мне это медно-котельное и ножевое дело вовсе не нравится, и ездить за заказами — такая, по-моему, скука… Как здоровье вашей матушки, мисс Офелия?

— О, она здорова и ушла на рынок. Вот не ожидала услышать об его женитьбе! На ком же он женился, Джозеф?

— На хорошенькой молоденькой барышне с большим состоянием, на дочери эсквайра Мэтьюса.

— Так. Нынче все мужчины только и гонятся за деньгами, — заметила Амелия.

— Мне пора идти, — сказал, вставая, Джо. — Нужно сделать еще несколько визитов, а также по делам зайти в несколько мест. Доброго утра, молодые леди!

В этот раз обе мисс, надобно сказать правду, далеко не с прежней сердечностью отнеслись к нашему герою. Молодые барышни не любят известий о чужих свадьбах.

Через несколько дней Джо получил от Спайкмена письмо, в котором тот писал, что он благополучно прибыл в Гретна-Грин и там соединился с Мелиссой сладкими узами Гименея у знаменитого кузнеца перед наковальней вместо аналоя. Спустя три дня после свадьбы Спайкмен написал отцу своей жены письмо, в котором извещал его, что он, Спайкмен, сделал ему честь, женившись на его дочери, что он еще не может сказать с точностью, когда он приедет к нему в усадьбу с визитом, но постарается сделать это при первой же возможности, при этом он просил устроить так, чтобы рядом с тем помещением, которое будет приготовлено для него и для его жены в замке, находилась большая уборная, так как он не привык обходиться без этого удобства. Далее Спайкмен предлагал мистеру Мэтьюсу продать ему усадьбу со своей землей, так как мистрис Спайкмен очень бы желала там поселиться, если ее муж и отец сойдутся в цене. В конце письма выражалась надежда, что подагре мистера Мэтьюса теперь лучше, и затем следовала подпись: глубоко преданный вам Огестес Спайкмен.

Своей кузине Мелисса написала лишь несколько строк, прося ее, как об одолжении, чтобы она не старалась оправдывать ее поступок и не пыталась бы умилостивить разгневанного родителя, а напротив поддакивала бы ему и бранила бы ее как можно больше. Отцу она написала счетом три строки:

«Милый папа! Спешу Вас обрадовать: я вышла замуж. Огестес обещал мне, если я буду здорова, приехать к Вам со мной погостить. Остаюсь, милый папа. Ваша любящая дочь Мелисса Спайкмен».

Само собой разумеется, что письма зятя и дочери взбесили старика до последней степени, но в общем план Спайкмена был очень правилен. Ходатайствовать перед человеком, страдающим неотвязной подагрой, был бы совершенно бесполезный труд. Он бы только упрямился и раздражался еще больше. Но раз Араминта поддакивала ему, ему уже не о чем было и спорить. Наоборот, самое это поддакивание сделалось ему под конец неприятно. А когда Араминта посоветовала ему объявить наотрез обоим тяжким преступникам, что двери его дома закрыты для них навсегда, он пришел в страшный гнев, обвинил ее в корыстных видах и запустил ей в голову чашкой. Араминта оскорбилась и перестала ходить за дядей, покинувши его на произвол прислуги. Обо всем этом Араминта сейчас же уведомила Мелиссу, советуя ей немедленно приехать. И сам старик написал дочери, зовя ее к себе, чтобы принять от него благословение. Мелисса приехала с мужем, и тут произошло общее примирение. Убедившись, что зять его вовсе не так уж корыстолюбив и денег от тестя не добивается, сквайр тут же подарил дочери имение в Герфордском графстве, что вместе с ее собственным капиталом, доставшимся ей от матери, представило собой очень кругленькое состояние. Спайкмен просил Джо писать ему, если ему понадобится дружеская помощь, но повторял вновь свой совет — оставаться странствующим точильщиком и сохранить независимость.

Получил Джо также письмо и от Мэри. Названная сестра извещала его, что она не писала ему потому, что ее не было в Остинском замке, она уезжала в трехнедельный отпуск в Грэвсенд по вызову мистрис Чоппер, которая тяжко заболела. Мэри застала ее уминающею: у старушки был нарыв на печени, который должен был прорваться внутрь. Старушка много расспрашивала о Джо. Она уже заранее составила духовную, по которой все свое состояние — 700 фунтов, нажитое двадцатидвухлетним честным трудом, — оставляла поповну Мэри и Джо, или своему Питеру, как она продолжала его называть. Им же поровну отказала она и все свои вещи, кроме лодки, которую завещала Вильяму-лодочнику.

У постели больной маркитантки Мэри, между прочим, встретила мистрис Филипс, которая с дочерью Эммой приходила навещать старушку. Разговорились о Джо. Мисс Филипс выразила удивление, что Джо исчез тогда из Грэвсенда, не говоря худого слова и даже не простившись. Мэри оправдывала его, говорила, что это не его вина, что так сложились обстоятельства.

Несколько дней провела Мэри у изголовья своей больной благодетельницы. Роковой исход не заставил себя ждать, нарыв прорвался, и добрая старушка умерла. Мэри закрыла ей глаза. Схоронили ее торжественно.

Приведя в порядок все дела по наследству, Мэри возвратилась в Остин-Голль и нашла там целых два письма от Джо. Теперь она звала его прибыть со своим станком в ближайшую к замку деревню, чтобы получить чек на свою долю из денег мистрис Чоппер, серебряный рейсфедер и сердечный привет от названной сестры. Джо не долго раздумывал, запер свою квартиру, забрал с собой станок и зашагал по дороге в Гэмпшир.

 

ГЛАВА XXXV. Заключающая в себе обозрение предшествующих событий для установления их связи с дальнейшими

Оставим пока Джо на пути в Остин-Голль и займемся некоторыми другими действующими лицами нашего рассказа.

Между О’Донагю и Мэк-Шэном все это время не прекращалась переписка. О’Донагю вскоре же получил прощение и был принят на службу в русскую армию. Он очень быстро дослужился до генерала. С его женитьбы прошло пять или шесть лет. Как ему, так и его жене очень хотелось побывать в Англии. Наконец, пришло от него письмо, что ему дают продолжительный заграничный отпуск, и что будущей весной он непременно приедет.

Все это время Мэк-Шэны прожили на прежней квартире, и мистрис Мэк-Шэн все держала свой ресторан. Дела шли великолепно, доход все увеличивался, и у Мэк-Шэнов образовался очень кругленький капиталец в 30 000 фунтов с лишком. Мэк-Шэна давно уже тяготило его невысокое общественное положение, и он все подговаривал жену прикончить дело и купить имение. На что им больше? Детей у них нет. Мистрис Мэк-Шэн и сама стала уже находить, что пора отдохнуть и ликвидировать торговлю. В конце концов они продали свой трактир за хорошую цену и приобрели себе имение в шести милях от Остин-Голля, затративши на него две трети своего капитала. Остальную треть они оставили в процентных бумагах. Соседи приняли Мэк-Шэна, как заслуженного боевого офицера, очень хорошо. Над его женой на первых порах смеялись за ее не светскость, за ее манеры, напоминавшие ключницу-экономку, но вскоре же полюбили ее за добрый и кроткий нрав, за непритязательность и сердечную простоту. Мэк-Шэн чувствовал себя превосходно и с радостью готовился принять у себя в усадьбе старого друга и его жену.

Зато Остин далеко не был счастлив, хотя и было у него все, что считается необходимым для счастья. Все для него было отравлено сознанием собственной преступности. Раскаяние грызло его постоянно. У него был сын, наследник его богатства, а он даже и объявить не смел никому, что у него есть сын! Остин сделался нервен и раздражителен, старался избегать общества. Здоровье его, несмотря на крепкое телосложение, пошатнулось от постоянных страхов. Без наркотиков он не мог заснуть, а во сне пугался, видел страшные сны. С каждым годом он делался раздражительнее, обращался дурно с домашними, в особенности с женой. Любимым его развлечением была псовая охота, и он скакал верхом без всякой осторожности, точно хотел нарочно сломить себе шею. Да, может быть, он и на самом деле этого хотел. Особенно жаль было мистрис Остин. Она знала, как жестоко страдает ее муж, какой червь его гложет, зная это, она прощала ему его грубые выходки и не осуждала его, а жалела. Много горьких слез пролила она наедине с собою, не смея плакать при муже, который в ее слезах видел упрек себе. Вся душа ее рвалась к сыну, о котором она ничего не знала, ничего не слышала. Где он? Что с ним? И жив ли он? Поступившая в замок младшей служанкой Мэри скоро сделалась ее главной и любимой горничной. Мистрис Остин приблизила ее к себе и все больше и больше ей доверяла. Так шли дела до того дня, когда мистер Остин выехал однажды утром верхом на большую охоту на зайцев и встретил своего соседа-помещика, тоже участвовавшего в общей охоте.

— Между прочим, Остин, вы знаете ли, что у нас объявился новый сосед? — спросил этот помещик.

— Это, должно быть, во Фрамптонском имении, — отвечал Остин. — Я слышал, что оно продавалось и кем-то уже куплено.

— Да. Я видел его. Это ваш собрат по профессии, отставной майор, очень живой и веселый ирландец, такой сообщительный. Жена его не особенно высокого происхождения, но очень добрая, хорошая женщина, такая толстушка и замечательно простосердечная. Вы, я полагаю, сделаете им визит?

— Разумеется, — отвечал Остин. — А скажите, как ему фамилия?

— Майор Мэк-Шэн. Он служил, кажется, в 53-м полку.

Если бы сердце Остина пронизала пуля, он испытал бы не более тяжкий удар. Он так покачнулся на седле, что приятель это заметил.

— Что с вами, Остин? В чем дело? Вы вдруг побледнели. Вы нездоровы.

— Действительно, нездоров, — отвечал Остин, овладевая собой. — Сделалась страшная схватка в груди, где у меня старая рана. Но это пройдет.

Остин остановил лошадь и приложил руку к сердцу. Сосед подъехал к нему вплотную.

— Сегодня хуже обыкновенного. В прошлую ночь то же самое было, только легче. Боюсь, что мне нужно будет вернуться домой.

— Мне проводить вас?

— О, нет, зачем же? Я не хочу лишать вас удовольствия. Да мне уж и лучше гораздо. Почти прошло. Поедемте, а то опоздаем к началу охоты.

Остин решил овладеть своими чувствами. Приятель ничего и не думал подозревать, но преступникам постоянно кажется, что их подозревают. Несколько минут ехали молча.

— Вот и хорошо, что вы не вернулись домой, — заметил приятель. — Вы теперь увидите нового соседа, он тоже записал свою свору. Говорят, у него хорошие лошади. Мы увидим, как он ездит.

Остин ничего не отвечал на это, но, проехав немного вперед, он вдруг остановился, говоря, что ему опять больно, и что он решительно не может ехать дальше. Сосед выразил горестное сочувствие, и они расстались.

Остин сейчас же вернулся домой, расседлал лошадь и прошел к себе в комнату. К нему поспешила жена.

— В чем дело, милый? — спросила она.

— А в том дело, что само небо против нас, — отвечал Остин, шагая взад и вперед по комнате.

— Не говори этого, Остин. Что такое случилось?

— То, что я теперь буду как бы под домашним арестом на все время, — отвечал Остин. — Нам больше здесь жить нельзя.

Он бросился на диван и объяснил жене все. Та принялась его утешать. Почему он думает, что Мэк-Шэн его непременно узнает? Столько времени прошло, и у него другое имя. На это Остин возразил, что во всяком случае все узнают, что он никогда не был офицером, и это его страшно уронит во мнении соседей.

— Ах, как бы я желал умереть! — прибавил он. — Как я завидую разносчику!.. Я совершил преступление и не понес за него наказания. Меня покарает сам Бог.

Мистрис Остин заплакала. Муж рассердился и выгнал ее вон.

Он в самом деле сделался болен. Пригласили доктора, местную знаменитость. Доктор нашел у Остина сильный порок сердца. Весть о болезни разнеслась повсюду. Посыпались карточки, визиты. Общественное мнение решило, что мистер Остин болен безнадежно и уже никогда не поправится. Сначала этот полудобровольный арест раздражал Остина, но потом он привык. Его единственным развлечением сделались книги. С каждым днем он становился нелюдимее и мрачнее. В комнату к нему имели право входить только жена и камердинер. Так обстояли дела в Остин-Голле к моменту появления в его окрестностях нашего Джо.

 

ГЛАВА XXXVI. Наш герой опять натыкается на старого знакомого, но далеко не приходит от этого в восторг

Мы оставили нашего героя на пути к родительскому дому. При этом он катил с собой свой станок, делая это, сказать правду, довольно неохотно. Ему никогда не нравилось ремесло, навязанное ему судьбою и Спайкменом, а теперь, когда он получил в подарок от Спайкмена всю его обстановку и в наследство от мистрис Чоппер с лишком 350 фунтов стерлингов, это ремесло сделалось ему окончательно противно.

Сколько воздушных замков успел за дорогу настроить милый молодой человек! Сумма, образовавшаяся у него, казалась ему громадным капиталом. Он сочинял план за планом и, как всегда в таких случаях бывает, к концу дня совсем запутался в собственных предположениях. Время катилось, как его точильное колесо, и вот он почти незаметно для себя очутился перед тем самым постоялым двором, где он останавливался с Мэри в тот раз, когда она получила место в Остинском замке. Он хотел сейчас же отнести ей письмо сам, но вспомнил, как с ним поступили тогда в замке, и послал письмо с мальчиком из мясной лавки, шедшим в замок по какому-то поручению. Мэри ответила, что вечером сама придет на постоялый двор. Когда Джо увидал ее, он чрезвычайно удивился происшедшей в ней перемене. Куда девался ее развязный вид, ее нелепо резкие манеры! Это была скромная, просто, но изящно одетая молодая женщина с отличной выдержкой, с чувством собственного достоинства.

Встреча названного брата с названной сестрой, была, конечно, самая радостная и сердечная.

— Как вы выросли, Джо, — сказала Мэри. — Милый мой мальчик, как я рада вас видеть.

— А вы, Мэри, очень помолодели лицом, но сделались старше по манерам. Действительно ли вам хорошо жилось это время, как вы писали мне в письмах?

— Мне очень хорошо жить, дорогой мальчик. Но скажите мне про себя, что вы думаете делать? Теперь вы можете очень хорошо устроиться. Обдумайте, не торопясь, и что-нибудь предпримите. Знайте, что мои деньги все к вашим услугам. Считайте их своими и пустите их в оборот. Мне даже, если пожелаете, можете платить с них известный процент. Не отказывайтесь, не обижайте свою сестру.

— Милая Мэричка, мне бы очень хотелось быть с вами вместе, в одном доме.

— Сейчас этого никак нельзя, вы сами знаете. Вы должны делать себе карьеру самостоятельно.

— Но только не через точильный жернов. На нем сделал себе карьеру Спайкмен, мне же он ничего не даст, я знаю. Надобно что-нибудь другое выдумать.

— У меня есть для вас кое-что, Джо. Вы помните, конечно, мисс Филипс. Она вами очень интересуется. Мы много говорили с ней о вас. Она очень выросла, совсем уже барышня. Бабушка ее умерла, и они с матерью уехали жить в Портсмут, где у мистрис Филипс есть брат-вдовец. Он занимается поставками на флот. Они могут принять в вас участие и сделать для вас что-нибудь. С их помощью вы можете начать карьеру.

— Я очень рад, что вы мне это сказали, Мэри. Я непременно отправлюсь в Портсмут.

Еще три дня пробыл в деревне Джо, видаясь с Мэри каждый вечер. С передачей Джо денег из банка — всех семисот фунтов — дело было устроено быстро, и названные брат и сестра простились, обещая друг другу писать чаще прежнего.

Отойдя не более двух миль от деревни, Джо стал раздумывать, что ему делать со станком. Тащить его с собой не имело ровно никакого смысла. Так как было жарко, то он решил немного отдохнуть. Оставив колесо на дороге, несколько в сторонке, сам он сошел на травянистую обочину и прилег в тени по ту сторону живой изгороди. С дороги его не было видно.

Вдруг по ту сторону изгороди он услыхал громкие голоса. Заглянув сквозь деревья изгороди, он увидел двух каких-то человек, присевших как раз около станка. Из их разговора он узнал, что они матросы-дезертиры, бежавшие из флотских казарм в Портсмуте и возымевшие хищнические виды на попавшееся им на дороге точильное колесо, владельца которого не было видно.

Один из дезертиров был Фернес.

— Владелец колеса где-нибудь тут, надобно посмотреть, — сказал другой дезертир, не Фернес.

Они оба начали шнырять и шарить кругом и набрели на Джо, который поспешил лечь на траву и громко захрапел, притворяясь спящим.

— А вот и владелец. Он спит. Увезем станок поскорее. Нам он пригодится, — сказал Фернес. — Я сейчас повезу его, а ты пока постой тут, и последи за владельцем.

— А если он проснется? — спросил другой дезертир.

— Размозжи тогда ему голову вот этим большим камнем, есть о чем толковать! — отвечал Фернес.

Такая перспектива ничуть не улыбалась нашему герою. Он продолжал лежать неподвижно ничком. Колесо было увезено и дезертиры удалились. О колесе Джо не жалел — вопрос о том, куда его девать, разрешался сам собой. Для нашего героя и то уже было счастьем, что уцелел он сам и уцелели его узелок и деньги.

 

ГЛАВА XXXVII. Во второй наш герой возвращается к своему прежнему делу, но только в более широких размерах

Мэри дала нашему герою адрес мистрис Филипс, и когда он прибыл в Портсмут и стал наводить справки, то оказалось, что этого джентльмена знает весь город. Джо надел свой лучший костюм и в десять часов явился по адресу, назвавшись Джозефом О’Донагю, как он назывался в Грэвсенде. Под этим именем его знали и Филипсы. Его сейчас же приняли, и он увидел мистрис Филипс и Эмму которая превратилась за это время во взрослую барышню. После обычного обмена приветствиями и вопросами, Джо объяснил цель своего приезда в Портсмут и получил обещание, что для него будет сделано все, что только можно.

— Да вот что, — сказала мистрис Филипс, — вы посидите пока с Эммой, а я схожу повидаюсь с мистером Смоллем, моим братом, и переговорю с ним о вас. Он теперь у себя в конторе, я туда пойду.

Мистрис Филипс повидалась с мистером Смоллем, который назначил нашему герою явиться к нему в контору на следующее утро в девять часов. Джо простился и ушел. Остальное время он посвятил осмотру города и был поражен огромным количеством военных всякого рода оружия и моряков.

На следующее утро ровно в девять часов Джо явился к мистеру Смоллю. Это был плотный мужчина шести футов ростом, добродушнейшего вида. В Портсмуте он был особа важная — военно-морской поставщик, снабжавший всем нужным британский королевский флот.

— Здравствуйте, юноша, — сказал он, когда Джо представился ему. — Я слышал о вас от моей сестры. Вы хотите бросить бродячую жизнь и устроиться на месте?

— Да, сэр, — ответил Джо.

— Сколько вам лет? Можете ли вы вести книги?

— Мне семнадцать лет, и книги я могу вести, мне уже приходилось.

— И у вас, говорят, деньжонки есть — сколько? Джо ответил.

— Семьсот фунтов. Так. Ай да молодчик! Я начал дело с одной сотней — и вот чего достиг. Деньга родит деньгу. Понимаете?

Тут Джо получил от мистера Смолля дружеский тычок в ребро, но такой, что у юноши дух захватило. Это, впрочем, означало, что Джо понравился мистеру Смоллю. У каждого своя манера выражать симпатию.

Дело происходило в конторе мистера Смолля, где он сидел со своим компаньоном и помощником, мистером Сликом. Этот Слик был хороший человек, но собою очень некрасив: рябой, с огромным ртом до ушей, и когда говорил, то шепелявил и брызгал слюной.

— Что нам делать с этим юнцом, мистер Слик, и с его деньгами? — спросил своего компаньона мистер Смолль. — Куда мы их пристроим?

— Юнца мы можем пристроить при конторе на неделю и посмотрим, что из этого выйдет, — отвечал мистер Слик, — а деньги он пусть положит тоже у нас. Они будут у нас сохранны не хуже, чем в банке, и мы будем начитывать ему на них 5% годовых покуда, а после видно будет.

— Хорошо, Слик. Только помните, мы должны непременно устроить этого молодца как можно лучше, а то нам достанется от барынь. Позаботьтесь для него о помещении и столе. А пока до свидания. Мне необходимо по делам.

Джо на прощанье опять получил от мистера Смолля такой тычок под ребра, что насилу потом отдышался.

Мистер Слик спросил Джо, где он остановился, рекомендовал ему квартиру поблизости, почти рядом с конторой, рассказал, как нанять ее и велел ему, устроившись на ней, поскорее приходить опять в контору.

Через два часа Джо вернулся, все успевши устроить.

— Вот, просмотрите этот список, — сказал ему мистер Слик. — Тут обозначено все, что нужно изготовить для военного корабля «Геката», уходящего через два дня в плавание. Если я пошлю с вами носильщика, сумеете ли вы закупить все, что отмечено крестом? Вино и прочие товары у нас уже есть.

Джо взглянул на список и почувствовал себя дома. Это была та же маркитантская часть, только в более крупном масштабе.

— О, да! — отвечал он. — Я все это знаю и цены всему знаю. Я делал поставки на корабли в Грэвсенде.

— Так вы для нас находка, — сказал мистер Слик. — Вас не нужно и учить.

Нечего и говорить, что наш герой отлично справился с порученным ему делом. Мистер Слик остался доволен и аккуратностью, и быстротой. Когда все товары были собраны для отправки на «Гекату», Джо спросил, не поручат ли отправку ему.

— Дело это мне знакомо, — сказал он, — Ручаюсь вам, мистер Слик, что ни одного яичка не будет разбито.

Вторая половина дела была исполнена так же удачно, как и первая. Мистер Слик пришел от Джо в восторг и вечером поделился своим восторгом с мистером Смоллем, когда они встретились за обедом. Отзыв мистера Слика был сделан при мистрис Филипс и при Эмме, которые удовлетворенно переглянулись, радуясь успеху своего протеже.

 

ГЛАВА XXXVIII. В которой колесо фортуны поворачивается на одну или на две спицы в пользу нашего героя

Если бы хорошенько проанализировать чувство, которое питал Джо к Эмме Филипс, то едва ли бы можно было сказать, что он был в нее влюблен. Разница в их общественном положении была так велика, что о какой бы то ни было любви между нею и им нашему юноше даже не мечталось. Он просто боготворил ее, считал ее своей путеводной звездой, ловил малейшее ее одобрение, малейшую улыбку и старался избегать всего, что могло причинить ей хотя какое-нибудь неудовольствие.

Работал Джо усердно и успешно. Слик был доволен им чрезвычайно. Целый день он трудился и совсем не заботился о своем столе. Ел кое-как. Бывали дни, что он и совсем не обедал.

— Слик, — сказал однажды Смолль, — этот бедный мальчик у нас, пожалуй, с голоду умрет.

— Сэр, я тут не виноват. Он, видите ли, не желает уходить на обед, когда есть дело, а так как дело есть постоянно, то ясно, как день, что он никогда не имеет времени пообедать. Я бы желал, чтобы он жил в одном доме с нами и у нас же бы и обедал. Это было бы во всех отношениях лучше, и время бы сберегалось.

— Время — деньги, Слик. Сбережено время, сбережены деньги. К тому же он вполне достоин хорошего пропитания. Быть по сему. Устройте это дело.

И вот через два месяца своей службы в конторе Джо водворился в красивой небольшой спальне и получил стол от своего хозяина. Обедать ему приходилось не только с морскими офицерами, но и в обществе мистрис Филипс и Эммы.

Прошло больше года. Наш герой за этот срок сделался важной особой. Он был в большом фаворе у морских капитанов, любивших его в особенности за необыкновенную расторопность, совпадавшую с их крутыми флотскими понятиями о том, как надобно делать дело. Мистеру Смоллю и мистеру Слику весьма часто говорилось: «Пришлите О’Донагю, я с ним поговорю, и все будет ладно». Мистер Смолль назначил ему 150 фунтов в год жалованья, кроме квартиры и стола, и наш герой чувствовал себя великолепно. Все офицеры флота его знали и очень любили. Во всех кают-компаниях он был свой человек.

Однажды утром, когда занятия в конторе уже кончились и были в полном разгаре, мистер Слик, зачем-то выходивший, возвратился и объявил мистеру Смоллю:

— Сэр, адмирал со свитой идет по улице и, по-видимому, направляется к нам.

Мистеру Смоллю не часто приходилось принимать у себя адмиралов. Он встретил важного гостя почтительно, со шляпой в руке, у подъезда и провел в контору.

— У меня к вам очень важное дело, мистер Смолль, — сказал адмирал. — Я получил совершенно неожиданно приказ выйти из, Портсмута. Мне необходимо использовать ближайший отлив. Суда у меня готовы к выходу в море, все на них в полной исправности, но припасов, как вам известно, нет ни одной пылинки. Прилив начался час тому назад. Со следующим отливом мы должны выйти в море. Сроку у нас, следовательно, не более шести часов. Скажите мне — вот список того, что требуется, лодки и люди будут готовы во всякое время — скажите мне, можете ли вы исполнить это в указанный срок?

— В такой короткий срок, сэр Вильям? — возразил Смолль, пробегая сногсшибательный список.

— Теперь одиннадцать часов. В четыре часа поставка должна быть окончена.

— Сэр Вильям, это невозможно.

— Для меня чрезвычайно важно выйти в пять часов в море, поймите это. Я должен выйти и выйду. Но ведь не морить же мне голодом людей во время всего плавания.

— Поверьте, сэр Вильям, если бы возможно было, я бы взялся, — отвечал мистер Смолль, — Но ведь тут в списке коровы, овцы, сено и другие предметы, которые можно достать только в деревне. Нет, мы не справимся. Завтра утром нельзя ли?

— Мистер Смолль, у меня еще нет призового агента. Если вы меня выручите…

Наш герой выступил вперед и быстро пробежал глазами список.

— Позвольте вас спросить, сэр, — обратился он к адмиральскому флаг-офицеру, — «Зенобия» и «Орест» с эскадрой идут или нет?

— Нет, эти не идут, — отвечал флаг-офицер.

— В таком случае, извините меня, мистер Смолль, — продолжал Джо, — но я думаю, что дело можно будет устроить при помощи одной маленькой комбинации.

— Неужели можно? — вскричал сэр Вильям.

— Так точно, сэр Вильям. Если вы немедленно изволите дать сигнал, чтобы к берегу шли две лодки с достаточной командой, то я могу вам обещать, что все будет сделано.

— Молодец, О’Донагю! Вот молодчина! — вскричал флаг-офицер. — Ну, адмирал, теперь, значит, все слава Богу. Раз он говорит, что сделает, так уж сделает.

— Могу я на вас положиться, мистер О’Донагю?

— Можете, сэр Вильям. Все будет сделано, как вы сказали.

— Знайте, мистер Смолль: если ваш молодой человек исполнит то, что обещал, то вы — мой призовой агент. Желаю вам доброго утра!

— Как вы могли обещать! — вскричал Смолль, когда адмирал и его свита ушли из конторы. — Зачем вы это сделали?

— Затем, что я могу исполнить, — отвечал Джо. — У меня есть коровы и овцы для «Зенобии» и для «Ореста», сено тоже есть, завтра мы для этих кораблей можем достать новую скотину, а наличных отдадим эскадре. Прочее все найдется под руками.

— Ну, это просто счастье! Только надобно спешить, не теряя времени.

Наш герой с обычной своей расторопностью и распорядительностью исполнил данное обещание, и мистер Смолль в несколько месяцев успел заработать на призовой агентуре 5000 фунтов стерлингов.

Все это время Джо аккуратно переписывался с Мэри и Спайкменом, с первою чаще, с последним реже. За четыре года службы у мистера Смолля капитал нашего героя значительно увеличился, и Джо вложил его в дело, так что стал теперь уже не простым конторщиком, не наемным клерком, а младшим компаньоном-пайщиком, которому безусловно доверяли и мистер Смолль и мистер Слик. Одним словом, Джо стоял на очень хорошей дороге.

 

ГЛАВА XXXIX. Бесконечно разнообразная: тут и тоска, и закон, и любовь, и ссора, и даже самоубийство

За эти четыре года разница в общественном положении Джо и Эммы значительно сгладилась. Разумеется, это не осталось без влияния на их отношения. С каждым годом их дружба крепла, с каждым годом они становились все ближе и ближе друг к другу. Дядя и тетка Эммы, разумеется, видели это постепенное сближение, но, должно быть, ничего против него не имели, иначе, без сомнения, воспрепятствовали бы ему в самом начале.

Так шли дела до тех пор, пока одно неожиданное обстоятельство не внесло горечи в эти добрые отношения.

Проходя однажды по Хай-Стриту, Джо заметил шедший впереди его небольшой отряд матросов, конвоировавший двух человек со скованными руками, по всей очевидности, дезертиров. Смутная тревога овладела нашим героем, у него явилось словно какое-то предчувствие. Он вошел в бывший тут поблизости парфюмерный магазин и стал оттуда смотреть на улицу, так что лица обоих дезертиров были ему видны, тогда как его самого с улицы видеть было нельзя. Предчувствие Джо оказалось верным: один из дезертиров был его старый враг и гонитель Фернес.

Доносчик тут, рядом, так близко! Это было для Джо равносильно удару кинжалом в грудь. Он до того переменился в лице, что приказчица в магазине спросила его, не подать ли ему воды. Этот вопрос заставил его опомниться, жалуясь на внезапную боль в груди, он сел и взял принесенную ему воду в стакане. Домой он вернулся в совершенном отчаянии, перезабывши все дела, за которыми ходил. Что теперь ему делать? Фернеса накажут и выпустят, и кончится тем, что Джо как-нибудь да попадется ему на глаза. Разве, однако, нельзя будет подкупить его деньгами? Конечно, можно, Джо для этого достаточно богат теперь, но за одной подачкой потребуется другая, третья. Фернес будет его все время шантажировать. Единственное средство — бежать опять, но это значит разлучиться с Эммой… Весь остаток дня Джо не выходил из своей комнаты и рано лег в постель, чувствуя себя нездоровым. Ночью он ни разу глаз не сомкнул и встал утром с явными следами бессонницы на лице. Он решил навести в казармах справку о том, какая участь ожидает Фернеса за его многократное дезертирство. Встретив одного знакомого флотского унтер-офицера, Джо спросил его, кто такие эти дезертиры, которых он встретил на днях под конвоем, и с какого они корабля. Унтер-офицер объяснил, что эти матросы убежали с фрегата «Ниобы», и так как это уже не первый их побег со службы, то их будут судить военным судом и прогонять сквозь строй. Это известие нисколько не обрадовало Джо. Он вовсе не желал зла Фернесу, он желал только одного — не встречаться с ним никогда.

В девять часов утра того дня, когда должны были подвергнуться наказанию дезертиры-матросы, Джо вышел в столовую к завтраку совершенно расстроенный. Мистрис Филипс и Эмма это заметили, но ничего не сказали. За завтраком все молчали, а как только Эмма и Джо остались одни в столовой, она сейчас же спросила его:

— Чем это вы расстроены? Я в тревоге за вас.

— Я боюсь, мисс Филипс.

— Мисс Филипс? — переспросила Эмма.

— Виноват, простите. Но я боюсь, Эмма, что мне придется с вами расстаться.

— Расстаться? С нами?

— И уехать из Портсмута навсегда.

— Что же такое случилось?

— Не могу, не имею права вам сказать. Не заставляйте меня говорить. Но причина все та же самая, из-за которой я — помните? — внезапно должен был убраться из Грэвсенда.

— Я помню. Только мне Мэри говорила, что вашей вины тут нет.

— Могу вас уверить, что действительно нет. Тут только мое несчастье, а не вина. Эмма, я ужасно расстроен. Я не сплю по ночам… А между тем я ничего дурного не сделал…

— Постойте, — перебила Эмма, — сюда кто-то идет.

Она едва успела отодвинуться от Джо на несколько шагов, как вошел офицер с фрегата «Ниобы», капитан Б.

— Доброго утра, мисс Филипс, — сказал капитан. — Как ваше здоровье? А я к вам на одну минутку забежал — спешу в адмиральскую канцелярию с рапортом о случае на борте «Ниобы».

— А что за случай? — спросила Эмма.

— Да не особенно важный. Негодяй-матросишка один, давно заслуживший себе виселицу, должен был сегодня пройти сквозь строй за неоднократный уже побег со службы. Испугавшись наказания, он прыгнул за борт и утопился.

— А как его звали? — спросил Джо, хватая капитана за руку.

— Звали его… Что это вас так интересует, О’Донагю? Ну, извольте, раз вам так хочется знать: его звали Фернес.

— Я так и боялся. Мне за него очень грустно. Я его знал в лучшее для него время. Несчастный!

Джо вышел из столовой, не желая больше ничего говорить и опасаясь вопросов. Он ушел к себе в комнату и стал молиться. Через час он, несколько успокоенный, пришел в гостиную, надеясь встретить там Эмму и объясниться с ней, но Эммы там не было, и только на следующий день ему удалось исполнить свое намерение.

— Не знаю, что вам сказать, чтобы объяснить свое вчерашнее поведение, — сказал он.

— Оно было очень странное, — отвечала Эмма. — В особенности оно показалось таким капитану Б. Он говорит, что вы были похожи на сумасшедшего.

— Мне все равно, что думает обо мне капитан Б., для меня важно только ваше мнение. Смерть этого человека дает мне возможность рассказать вам то, что при его жизни я бы не решился открыть никому. Этот человек знал меня раньше и мог бы, если бы захотел, поставить пеня в такое положение, что мне пришлось бы или принять на себя чужую тяжкую вину, или выдать близкого мне человека. Когда я встретил этого человека в Грэвсенде, я покинул Грэвсенд. По этой же причине я собирался покинуть и Портсмут. И вот совершенно случайно эта причина оказалась теперь устраненною.

— После ваших слов я вполне понимаю ваше вчерашнее волнение, мистер О’Донагю, но не могу не удивляться тому, что у вас есть какая-то тайна, которой вы не можете дикому открыть, а между тем постоянно твердите, что вы ни в чем не виноваты. Отчего же не открыть этой тайны, если она не содержит в себе ничего преступного? Невинность и таинственность никогда рука об руку не ходят.

— Раз вы назвали меня «мистер О’Донагю», то и я уже не смею обращаться к вам иначе, как к мисс Филипс. Вы встретили меня маленьким мальчиком, и я тогда же вам сказал, что у меня есть тайна, которой я никому не могу открыть. То же самое повторяю я и теперь, по прошествии нескольких лет. Повторяю без малейших вариаций. И всегда буду повторять, до какого бы возраста я ни дожил. Если вам кажется это преступным, что мне больше ничего не остается, как избавить вас от своего присутствия, что я немедленно и сделаю.

Голос нашего героя под конец сорвался. Он повернулся и, не взглянув на Эмму, тихо вышел из комнаты.

 

ГЛАВА XL. В которой наш герой пробует полечиться переменой климата

Необдуманные слова Эммы: «невинность и таинственность не ходят рука об руку» — глубоко обидели нашего героя. Не то, чтобы этот афоризм был сам по себе вообще неверен, но он был сказан не ко времени и направлен не по адресу. Вышло поэтому как-то особенно зло.

Джо обиделся и ушел, Эмма осталась в гостиной одна и прилегла на диван, надувши губки. Ее верный вассал осмелился бунтовать! Чего он вздумал обидеться? Что она такое сказала? Ведь это правда — зачем невинному тайна? Невинному скрывать нечего. Она вовсе не хотела его оскорблять. Он очень уж стал о себе много думать. Правда, он достиг известного положения, он уже не маленький мальчик Джо из Грэвсенда, а солидный коммерческий деятель, принятый в хорошем обществе, но кому он этим обязан? Той же Эмме и ее родным. Какие все люди неблагодарные! За что надулся?

А Джо, пробывши в час у себя в комнате, прошел в контору, где мистер Смолль и мистер Слик пыхтели над работой, которой у них прибавилось по случаю отсутствия Джо.

— Как вы себя чувствуете, мой друг? — спросил мистер Смолль.

— Неважно, сэр, — отвечал Джо. — Кажется, я собираюсь заболеть. Мне очень совестно, но я чувствую, что я не в состоянии как следует работать. Мне нужно себя починить. Хочу попроситься у вас в отпуск месяца на два. Кстати, у меня есть небольшое дело в Дедстоне, которое я запустил с тех пор, как переселился в Портсмут.

— Я тоже думаю, мой друг, что перемена климата принесет вам пользу, — сказал мистер Смолль. — Но только я никак не могу себе представить, какое дело может у вас быть в Дедстоне.

— Очень простое, сэр: я запер свою квартиру, когда уехал оттуда четыре года тому назад, и оставил там обстановку, книги, вещи, белье. С тех пор я ни разу не заглянул туда, а ключ увез с собой.

— Взглянуть, пожалуй, не мешает, — согласился мистер Смолль. — Интересно. Одной пыли за это время сколько там у вас, я думаю, накопилось… Но, главное, я полагаю, что вам нужно проехаться не для этого, а для поправления здоровья. Поезжайте не на два месяца, а на три, пока совершенно не поправитесь. Я вам даю свое полное согласие.

— А я свое, — сказал мистер Слик. — Вашу работу я возьму, покуда вы будете в отъезде, на себя.

Джо от души поблагодарил своих добрых старших компаньонов и объявил, что в таком случае он уедет на следующее же утро с первой почтовой каретой, а пока пойдет укладывать свои вещи.

Вечером все сошлись, как обыкновенно, за обедом. Когда после обеда перешли в гостиную, мистер Смолль сообщил сестре о предстоящем отъезде Джо в лечебное путешествие. Мистрис Филипс нашла, что так и следует, потому что Джо в эти последние дни был заметно нездоров. Должно быть, он переутомился, и ему нужно просто отдохнуть.

Сидевшая рядом с матерью Эмма побледнела. Она никак не ожидала, что Джо с такой быстротой начнет приводить в исполнение свое намерение, высказанное давеча утром.

— Когда же думает ехать мистер О’Донагю? — спросила она дядю.

— Завтра с первым утренним дилижансом, — ответил мистер Смолль.

Эмма откинулась на спинку дивана и не сказала ничего. Когда стали расходиться, мистрис Филипс крепко пожала руку нашему герою и пожелала, чтоб поездка совершенно восстановила его здоровье. Эмма нашла в себе силы тоже протянуть ему руку и сказать:

— Желаю вам полного выздоровления и счастья, мистер О’Донагю.

Мать и дочь ушли. Мистер Смолль, мистер Слик и Джо тоже пожали друг другу руки и разошлись, обменявшись взаимными пожеланиями всего лучшего. На другой день рано утром, прежде чем Эмма встала с постели после бессонной ночи, наш герой успел уже отъехать от Портсмута две станции.

 

ГЛАВА XLI. У нашего героя голова была повернута не туда, куда бы следовало

Под впечатлением обиды нашему герою сначала не терпелось уехать поскорее и подальше от Эммы Филипс, а по мере движения дилижанса вперед его начинало тянуть обратно, домой, в Портсмут. Раз двадцать являлось у него желание оставить дилижанс и поехать назад, но всякий раз его удерживал стыд. Так доехал он до столицы, занял номер в гостинице и залег спать, потому что был уже вечер. На другой день он решил первым делом повидаться с Мэк-Шэнами, взял извозчика и поехал в Гольбурн. Ресторан оказался в других руках, и нашему герою даже и объяснить никто не мог или не пожелал, куда переехали майор и его жена. Очень огорченный вернулся он к себе в гостиницу.

На следующий день Джо поехал на почтовых в Мэн-стон, куда и прибыл еще засветло. Остановился он в главной гостинице местечка, называвшейся «Герб Останов» в честь соседнего барского замка и его владельцев. Гостиница находилась на той же улице, где был и тот скромный постоялый двор, в котором останавливался Джо, когда приходил сюда с Мэри. Этот постоялый двор даже был виден из окон гостиницы.

Хотя он и не забыл, как грубо обошлась с ним прислуга Остинского замка, когда он явился туда в первый раз, но все-таки решил отправиться туда для свидания с Мэри. За это время он привык, чтобы с ним прислуга обходилась почтительно, и не боялся встретить грубый прием. Прекрасно одетый, с наружностью и манерами джентльмена, он был очень вежливо встречен напудренными лакеями, которые провели его в приемную и сказали, что сейчас вызовут Мэри. Через пять минут она прибежала и со слезами радости на глазах бросилась его обнимать.

— О, милый, милый мальчик! Как я рада вас видеть! И какой вы стали большой, совсем мужчина. Совсем не похожи на маленького мальчика, жившего у мистрис Чоппер.

— Мы с вами обязаны этой милой старушке нашим благополучием, — сказал Джо. — Знаете, Мэри, ваши деньги разрослись в целый капитал, настолько значительный, что я бы даже предложил вам взять его от нас и положить на всякий случай в банк. Так будет, пожалуй, лучше. Я и отчет вам привез.

— Давайте мне лучше отчет о себе самом, дорогой брат, — отвечала Мэри. — Мне денег не нужно. Я здесь хорошо живу.

— Вижу, что хорошо: вы такая молодая, свежая и красивая. Как ваша барыня поживает?

— Да она бы ничего жила, слава Богу, если бы не странная болезнь мистера Остина, который сделался совершенным затворником и дальше ворот пари никуда не ходит. Он стал еще капризнее и надменнее, чем был раньше, и за последнее время здесь то и дело меняется прислуга: никто жить не хочет.

— Я бы не желал с ним встречаться, Мэри, после того, что здесь было со мной в прошлый раз, — сказал Джо. — Если он что-нибудь скажет мне оскорбительное, я ведь не стерплю, не погляжу, что он хозяин дома.

— Не говорите так громко. Его кабинет совсем рядом, вот и дверь туда. Вам он ничего не скажет, а мне достанется.

— Не лучше ли вам прийти ко мне в «Герб Останов», где я остановился?

— Я непременно приду сегодня вечером, — отвечала Мэри.

Дверь в кабинет отворилась, и чей-то голос сказал:

— Мэри, нельзя ли вам разводить ваши нежности где-нибудь подальше от моего кабинета?

Голос был грубый, глухой. Джо не узнал его. Оборачиваться к мистеру Остину лицом наш герой не заблагорассудил. Дверь захлопнулась с громким стуком.

— Субъект не из приятных, надобно сказать правду, — заметил Джо. — Почему вы ему не объяснили, что я ваш брат?

— Потому что лучше было ничего не говорить, — отвечала Мэри. — Он больше сюда не придет.

— Ну, я пока с вами прощусь, — сказал Джо. — И буду ждать вас вечером. Вы непременно придете?

— Непременно… Слышите? Это голос мистрис Остин. Она у мужа в кабинете. Мне бы хотелось, чтобы вы ее увидали, она славная, и вам, наверное, очень понравится.

Дверь отворилась и сейчас же затворилась опять. Джо только слышал, но ничего не видал, потому что сидел по-прежнему задом и не обернулся.

— Кто это был? — спросил Джо.

— Мистрис Остин. Она увидала, что я занята, и ничего мне не сказала, ушла. Вы теперь лучше уходите, я вечером непременно приду. Увидимся.

Джо ушел из замка. Сам того не зная, он находился в присутствии отца с матерью и не видел их только потому, что смотрел не в ту сторону. Будь его голова повернута иначе, он бы их увидал и, конечно, узнал бы. Судьба!

— Вам я нужна зачем-нибудь, мэм? — спросила Мэри, явившись к мистрис Остин.

— Нет, так, ничего особенного… Мистер Остин посылал меня сказать вам, что у вас в гостях постороннее лицо, и что он этого не желает.

— Это мой брат, мэм, — сказала Мэри.

— Ваш брат! Мне очень это приятно, но ведь вы знаете, какой мистер Остин нервный. С нервнобольного что же можно спрашивать? Я бы желала посмотреть на вашего брата. Вы, помнится, говорили, что он живет в Портсмуте?

— Да, мэм. Он там теперь компаньоном в одном из первейших торговых домов.

— Вероятно, он уже собирается обзавестись собственным домом и, конечно, возьмет вас тогда к себе. Мне придется вас лишиться. Я заранее жалею об этом, но за вас радуюсь.

— Ни он не собирается обзаводиться домом, мэм, ни я не собираюсь от вас уходить. Мне у вас очень хорошо. Я обещала прийти к нему сегодня вечером в «Герб Останов». Могу я это сделать?

— Разумеется, — сказала мистрис Остин. В Мэнстоне Джо пробыл два дня и поехал оттуда в добрый, старый город Дедстон. Про свой роман с Эммой он Мэри не рассказал, а только сообщил ей про смерть Фернеса.

В Дедстоне Джо остановился в Коммерческой гостинице и отправился навещать свою квартиру. Плату за нее он не забывал посылать аккуратно, но ключ был все время у него, так что она за четыре года ни разу не отпиралась и не проветривалась. Старушку-хозяйку Джо нашел в живых. В первую минуту она его не узнала, но посредством привезенного ключа ему удалось убедить ее в своей самоличности. В квартире все оказалось страшно запущенным, запыленным. Джо отобрал наиболее интересные для себя вещи: книги и проч., а остальное сказал, что дарит хозяйке в полную собственность, чем несказанно обрадовал старушку. Уплативши ей, что причиталось за квартиру, он уложил отобранные вещи в ящик и попросил прислать ему это в гостиницу, а сам отправился навещать мисс Амелию и мисс Офелию. Мистрис Джеме умерла три года назад, оставивши дочерям по тысяче фунтов. Обе уже были замужем. Мисс Амелия жила в Дедстоне, муж ее был подрядчиком строительных работ. Мисс Офелия вышла замуж за молодого фермера и жила за городом на ферме, так что нашему герою привелось повидаться только с одной мистрис Поте, которая приняла его очень радушно и очень желала познакомить его со своим мужем, во Джо не мог его дождаться. Поручив мистрис Потс передать от него глубокий поклон и сердечный привет ее сестре, наш герой встал, откланялся и на следующий день уехал опять в Лондон.

 

ГЛАВА ХLII. Очень интересная переписка

Вернувшись в Лондон, Джо зашел к тамошнему агенту своей портсмутской фирмы справиться, нет ли писем, и нашел очень интересное послание от мистера Смолля. Глава фирмы писал:

«Здесь у нас решительно все беспокоятся о вашем здоровье, и не только в конторе, но и в гостиной. Вашу болезнь приписали переутомлению, и это правдоподобно, потому что перед тем, как вам заболеть, вы работали без малейшего отдыха. Но мы имеем полное основание думать, что были и другие причины для случившейся с вами внезапной перемены, когда вы из деятельного, бодрого, жизнерадостного юноши превратились вдруг в совершенно разбитого духом и телом человека. Вы, конечно, будете очень огорчены, когда узнаете от меня, что и Эмма с самого вашего отъезда все прихварывает, и наш доктор, мистер Тэлор, никак не может добраться до причины ее болезни. Впрочем, она была с матерью настолько откровенна, что мы отчасти знаем теперь, в чем дело. Она созналась, что поступила с вами нехорошо, была к вам несправедлива. Я думаю, что в этом и заключается вся ее болезнь. У меня слишком много дела в конторе, так что я не всегда бываю в курсе того, что происходит в гостиной, но могу вас уверить, о как там, так и тут, мы все тревожимся о вашем здоровье и заботимся о вашем благополучии. Мы все время мысленно с вами. Эмма себя очень бранит, это верно, верно также и то, что она очень милая девушка. Ваше возвращение доставит нам всем огромное удовольствие. Нечего о том и говорить, что я очень люблю свою племянницу и дорожу ее счастьем. Вас я тоже люблю, мой дорогой друг, и тоже хочу, чтобы вы были счастливы. Необходимо, чтобы происшедшая между вами обоими неприятность как можно скорее улетучилась. Я даже не называю это ссорой — какая же это ссора? Моя сестра утверждает, что Эмма к вам привязана очень серьезно (доверяю вам этот секрет). Что касается меня, то я ни за кого другого не отдал бы своей племяннице так охотно, как это сделал бы по отношению к вам. Того же настроения, как я знаю, придерживается и мистрис Филипс. Одним словом, вы будете встречены всеми с распростертыми объятиями, не исключая и Эммы. Как у всякого человека, у нее есть свои недостатки, но она не стесняется сознаваться в них и в проистекающих от них ошибках. Прилагаю от нее записочку, которую она просит переслать вам вместе с этим письмом. Она дала мне ее прочитать. Я думаю, что после всего изложенного вы ускорите свое возвращение, и что мы увидимся в самом непродолжительном времени. Во всяком случае, ответьте мне на это письмо и дайте мне знать, если окажется, что я ошибаюсь, тогда я и другим открою глаза».

Письмо от Эммы было очень коротенькое:

«Мой милый друг! Я одумалась и нахожу, что была к вам очень несправедлива. Я тогда же хотела вам это сказать, но не представилось удобного случая, а потом вы поторопились уехать. Я терзаюсь своей виной и с первою же верной оказией спешу попросить у вас прощения. Надеюсь, что наши отношения не изменятся, останутся такими же дружескими, как и раньше. Всему виной моя несчастная горячность.

Преданная вам Эмма».

Радости нашего героя не было границ. Итак, он может получить руку Эммы! Люди заболевают не только от горестного волнения, но и от радостного. Джо не в силах был послать ответ с обратной почтой, он почувствовал себя совершенно больным и лег в постель. Но все-таки он был счастлив, до крайности счастлив, и вскоре заснул среди самых радужных, светлых грез.

На другой день он отправил в Портсмут ответ. Мистеру Смоллю он откровенно сознался в своих чувствах к его племяннице и формально попросил ее руки. Эмме он написал, что благодарит ее за доброе о нем мнение, одна мысль о потере которого привела его в такое страшное отчаяние, что он в тот раз совершенно растерялся и счел за лучшее уехать. Впрочем, он уже раскаивается в своей поспешности и просит за нее прощения. Здоровье его теперь гораздо лучше, и он думает скоро вернуться, не дожидаясь конца отпуска, великодушно предоставленного ему его патронами.

Отправивши письма на почту, наш герой решил основательно побродить по столичному граду Лондону.

 

ГЛАВА XLIII. Длинная, но никак нельзя разделить ее пополам

Наш герой усердно принялся посещать и осматривать музеи, галереи, выставки. Побывал в театрах, познакомился и с другими увеселениями, между прочим, с знаменитым Вокзалом. Раньше он о Вокзале только слыхал, но ни разу в нем не был. Однажды ему кинулись в глаза развешенные всюду громадные афиши, извещавшие, что в Вокзале в такой-то вечер назначено большое гулянье с маскарадом, фейерверком, фонтанами и другими прелестями. Он решил непременно пойти.

Заплативши за вход, сколько полагалось, он вошел в сад. Замаскированных и костюмированных было немного сравнительно с прочей публикой, на эстраде играл огромный оркестр. Стоя в публике, столпившейся около эстрады с оркестром, Джо вдруг услыхал разговор, обративший на себя его внимание. Разговаривали два еврея, молодой и старый, сын и отец. Из этого разговора Джо узнал, что какая-то толстая еврейка, Мириам, дочь старшего собеседника и сестра младшего, убежала из дома с христианином, хочет креститься и выйти за него замуж. Ни отец ни брат — совсем еще зеленый юноша, почти мальчик — не желали этого допустить. Они получили сведение, что Мириам со своим «гоем» — неверным — будут на гулянье оба в масках и домино. На кавалере будет черное домино с белыми полосами на рукавах. Если при кавалере с таким признаком окажется замаскированная дама, то эта дама будет Мириам.

— Только бы найти кавалера, найти этого «гоя», — сверкая глазами, проговорил юноша. — Я с ним расправлюсь вот чем.

И молодой человек вынул до половины из-за пазухи спрятанный там кинжал — длинный и острый.

— Пройдем туда, где маски, — сказал еврей-отец. — Ступай за мной, Иосель.

— Мне совсем не нравится, что у этого мальчика за пазухой кинжал, — подумал Джо. — И речь его мне не понравилась! Чего доброго, еще случится убийство. Надобно будет предупредить этого неизвестного кавалера в черном домино и его даму.

Он вошел в крытую аллею и увидал впереди себя две фигуры в домино, одну повыше, другую пониже и потоньше. Более тонкая фигура шла, сильно опираясь на локоть более высокой, которая вела ее под руку. Джо догадался, что это и есть та пара, о которой говорили два еврея — молодой и старый.

Парочка шла тихо, и нашему герою ничего не стоило ее догнать. Услыхав за собой близко шаги, высокая фигура в черном домино довольно нетерпеливо обернулась, как бы спрашивая, кто это и зачем их догоняет. Джо сказал, понизив голос:

— Сэр, за вами следят, и мне кажется, что вы подвергаетесь опасности. Я случайно подслушал разговор по поводу точно такого домино, какое на вас. Если я ошибся, тем лучше.

Джо повернулся и пошел назад.

— Останови его, Генри, — сказал тихий женский голос. — Он ведь нам желает добра.

Мужское домино пошло за Джо, догнало его и попросило объяснений.

Джо рассказал все и в заключение прибавил:

— Я бы не стал вмешиваться не в свое дело, если бы у младшего еврея не было кинжала…

— Кинжала! — с испугом вскричало подошедшее женское домино.

— Да, кинжала, и он, видимо, решился пустить его в ход. Одно слово, сударыня: вас зовут Мириам? Если вы Мириам, то, следовательно, услышанное мною относится дам. Если же вас не так зовут, то не о чем больше и говорить. Во всяком случае из моего сообщения не может выйти для вас ничего худого.

— Сэр, это относится к нам, — сказало мужское домино, — и я вам очень благодарен.

Джо рассказал вкратце все, что ему довелось услышать.

— Мы погибли! — вскричала молодая женщина. — Мой брат, когда рассердится, становится хуже тигренка!

— Я за себя не боюсь, я за себя постою, — сказало черное домино. — Но пока я буду бороться с вашим братом, ваш отец схватит вас и утащит, и мы вынуждены будем расстаться навсегда.

— Вообще, сэр, я бы вам советовал не оставаться в темных аллеях, — заметил Джо. — Вы сами теперь видите, что это опасно.

— А если я выйду в светлую часть сада, они меня сейчас же узнают, раз вы говорите, что им известен мой маскарадный костюм.

— Тогда снимите его, — сказал Джо.

— А в лицо они меня еще скорее узнают, — возразил господин в домино. — Сэр, вы уже были так добры к нам… Быть может, вы не откажетесь довести свою доброту до конца и помочь нам еще?

Джо обещал сделать все, что только он сможет.

— В таком случае, Мириам, я вот, что вам предложу: доверьтесь этому джентльмену. Сейчас видно, что он хороший, честный человек, так что довериться ему можно без всякого риска. Он может провести вас с полной безопасностью через весь сад и укрыть в надежном и верном месте, а я пробуду здесь еще с полчаса. Если ваш отец и ваш брат встретят меня и если даже узнают, то у них не будет никакого повода задевать меня, потому что вас со мной не будет. А потом я возвращусь домой.

— Хорошо. А я куда же денусь?

— Вы дадите этому джентльмену мой адрес, и он завтра же утром съездит за мной и привезет меня туда, где вы будете. Я знаю, сэр, что сильно затрудняю вас но в то же время выказываю к вам полнейшее доверие. Надеюсь, что в ваши личные дела все это не внесет чересчур большого беспорядка.

— О, нисколько, сэр. Я в настоящее время совершенно свободный, незанятой человек, — сказал Джо. — Если молодая леди согласится довериться мне, совершенно постороннему человеку, я обещаю вполне оправдать ее доверие. На мне маски нет, сударыня. Угодно вам мне довериться?

— Мне кажется, сэр, что я могу. Да я и должна довериться, иначе может пролиться кровь. О, Генри, они уже идут. Я узнала их. Вон там в аллее направо!

Джо обернулся и увидал тех самых двух евреев, разговор которых он подслушал.

— Это они, сэр, — сказал он господину в домино. — Оставьте нас и пройдите дальше в глубину темных аллей, а я возьму вашу даму под руку и смело пройду мимо этих людей. Уходите, сэр, скорее.

Джо взял молодую еврейку под руку и пошел с ней прямо навстречу ее отцу и брату. Она дрожала, как осиновый лист, когда ей пришлось проходить близко от них, — ноги ее подгибались, она едва переступала ими. Поравнявшись с Джо, оба еврея пытливо устремили на него свои пронзительные черные глаза, но Джо прошел мимо них совершенно спокойно, как будто ни в чем не бывало. Пройдя несколько шагов, он шепнул своей даме: «Вы спасены» и тем несколько успокоил ее. Джо провел ее через весь сад к выходу, позвал извозчика и спросил:

— Куда прикажете вас отвезти?

— Куда хотите, только подальше от них.

Джо велел извозчику ехать в ту гостиницу, где остановился сам, потому что никакой другой не знал. Он предложил своей даме остаться в экипаже, а сам пошел к хозяйке гостиницы и попросил ее взять на одну ночь под свое покровительство привезенную им даму, которую он выручил из очень опасного положения и завтра утром даст знать об этом ее друзьям. Они за ней и приедут. Хозяйка согласилась. Джо сходил за своей дамой в домино, привел ее к хозяйке и удалился к себе в номер.

Наутро, в девять часов, он пошел проведать незнакомку. Она приняла его, и тут он в первый раз увидел ее без маски. Она была замечательно красива собой, обладала стройной высокой фигурой и была одета богато, но несколько в восточном вкусе.

— Я вам очень благодарна, сэр, за все, а в особенности за то, что вы отдали меня под покровительство хозяйки гостиницы. Это с вашей стороны было так благородно так деликатно, так внимательно. Вы настоящий джентльмен, сэр, это я вижу. Теперь я попрошу вас съездить в Берклей-сквер к мистеру С. и сообщить ему, где я нахожусь. Больше я ничем не побеспокою вас.

Она написала адрес и вручила Джо. Он сейчас же поехал и застал мистера С. расхаживающим в тревоге по комнате. Поданный ему завтра оставался нетронутым. Он страшно обрадовался Джо и горячо поблагодарил его, когда узнал от него, что все благополучно.

Мистер С. рассказал нашему герою всю историю своих отношений к Мириам. Она была дочерью одного очень богатого и родовитого еврейского раввина, крайнего фанатика. Когда мистер С. и Мириам полюбили друг друга, и когда та объявила, что намерена креститься и выйти за него замуж, бешенству ее отца, а также и ее брата Иоселя, не было пределов. Когда она все-таки убежала к мистеру С., фанатики не только не прекратили преследования, а напротив дали клятву во что бы то ни стало помешать свадьбе. Иосель при этом решил, что в крайнем случае он убьет и гоя, и отступницу, но что браку между ними не бывать. Молодой Иосель был, пожалуй, еще фанатичнее отца.

— Что же вы теперь думаете делать? — спросил Джо, когда мистер С. окончил свой рассказ, переданный здесь нами вкратце.

— Поехать с вами в вашу гостиницу — это прежде всего, — отвечал мистер С. — Потом захвачу с собой Мириам и отправлюсь с ней в Шотландию, где мы я обвенчаемся. Из Шотландии мы проедем заграницу и побудем там несколько времени, а злоба ее родных за этот срок успеет остынуть.

— Ваш план недурен, сэр, — сказал Джо. — Едемте. Они вышли на улицу, наняли извозчика и приехали в гостиницу. Не успели они пробыть с Мириам и пятя минут, как в номер вбежал испуганный коридорный я сообщил, что в гостиницу силой ворвались два каких-то господина и идут сюда. То были Иосель и его отец, которые видели мистера С., когда он проезжал с Джо на извозчике, и погнались за ними, также взяв извозчика. разъяренные евреи ворвались в номер. Испуганный коридорный спрятался за спину мистера С. и Джо, а Мириам бросилась в объятия своего жениха, ища защиты. Вслед за непрошеными посетителями прибежали хозяин гостиницы и другие служители, уговаривая их не безобразничать, но Иосель вырвался от них и бросился с кинжалом вперед. Джо кинулся к нему и успел вырвать у него опасное оружие, тогда Иосель схватил с камина громадные, тяжелые бронзовые часы и со всею силою бросил ими в сестру и ее жениха, воскликнув при этом:

— Так вот же вам обоим — и гою, и отступнице! Получайте!

В кого он метил, в тех не попал, а угодил в спрятавшегося за их спиной коридорного и проломил ему голову. Коридорный без чувств повалился на пол. Тут уж все присутствующие без всякой церемонии набросились на Иоселя и его отца. Позвали полицию, обоих евреев арестовали и отвели в полицейский участок. Джо был приглашен в качестве свидетеля, а мистера С. и Мириам отпустили. К коридорному был немедленно приглашен врач, но ничего нельзя было сделать: несчастный через несколько минут скончался.

Дознание и составление протокола заняло два часа времени, после чего Джо отпустили.

Дело получило гласность, попало в газеты. Джо предстояло фигурировать на суде в качестве свидетеля. Он решил, что вернется в Портсмут уже только после разбора дела, и написал об этом своим друзьям. На это время

Джо переехал жить в Ричмонд, где было не так душно, как в Лондоне.

Суд с присяжными состоялся через несколько дней. Джо показал в точности, как все произошло, и подтвердил, что еврей убил коридорного нечаянно, что он не в него направлял удар, а в мистера С.

— Свидетель, вас зовут Джозеф О’Донагю? — задал ему вопрос защитник подсудимого.

— Меня зовут Джозеф Рошбрук, — отвечал Джо, не желая говорить под присягой неправду.

— Почему же вы значитесь в протоколах — О’Донагю? вас, стало быть, две фамилии, как это теперь многими принято? — допытывался адвокат. — Одна расхожая, другая про запас?

— Настоящая моя фамилия Рошбрук, но с некоторых пор меня стали звать О’Донагю.

С час допрашивали нашего героя, потом отпустили, предложив ему остаться пока в комнате для свидетелей, на случай, если бы стороны пожелали задать ему еще какой-нибудь вопрос.

 

ГЛАВА ХLIV. Колесо фортуны поворачивается не в пользу нашего героя

Выходя из залы суда и направляясь в свидетельскую комнату, наш герой был мрачен и грустен. На него вдруг напало предчувствие чего-то дурного, какой-то беды, которая должна была с ним случиться вследствие того, что он на гласном суде открыл свою настоящую фамилию, не желая говорить неправду под присягой.

Не успел он пробыть в свидетельской комнате и пяти минут, как к нему подошел полицейский чиновник и сказал:

— Будьте любезны, сэр, пройдите со мной вот сюда. Мне нужно сказать вам два слова.

Джо вышел с ним за дверь. Глядя прямо ему в лицо, полицейский сказал:

— Вас зовут Джозеф Рошбрук? Вы ведь так сказали на суде?

— Да, это мое настоящее имя.

— Зачем же вы переменили свою фамилию?

— У меня на это были причины.

— Я знаю эти причины, — сказал полицейский. — Вы были замешаны в убийстве несколько лет тому назад. За вашу поимку была назначена премия, но вы все время укрывались от правосудия. Я знаю, что это вы. Не запирайтесь. Я вас арестую. Не вздумайте сопротивляться — вам же хуже будет.

У Джо сердце остановилось биться, когда к нему подошел констебль. Он понял, что запираться бесполезно, что настало время пострадать или ему, или его отцу. Он не возразил ничего и спокойно последовал за констеблем, который держал его за руку около локтя. Полицейский позвал извозчика, предложил Джо сесть, сел сам и велел извозчику ехать в полицейское управление.

Когда констебль сделал доклад мировому судье, тот сначала предупредил нашего героя, что он не должен говорить ничего во вред себе, а потом спросил, действительно ли он Джозеф Рошбрук.

Джо ответил утвердительно.

— Что вы можете возразить против приказа о вашем аресте?

— Ничего, кроме того, что я невиновен в убийстве.

— Семь лет тому назад у меня уже был приказ об его аресте, — объяснил констебль, — но он от меня улизнул. Тогда он был еще мальчик.

— Даже ребенок совсем, — заметил мировой судья, — подписывая приказ. — Я теперь припоминаю это дело.

Констебль взял приказ, и через полчаса наш герой был заперт в тюрьму со всевозможными преступниками. Когда тюремщик ушел, оставивши его одного, Джо закрыл лицо руками и долго сидел так, весь содрогаясь внутренне. Впрочем, у него было одно утешение: сознание своей полной невинности.

Когда к нему в камеру зашел опять сторож, Джо попросил себе бумаги и чернил и написал Мэри письмо, извещая ее обо всем и приглашая приехать в Эксетер, где его должны судить. Тюремщику он дал целую гинею, прося его отправить повернее письмо.

— Все будет сделано, не бойтесь, молодой господин, — отвечал тюремщик. — Знаете, ваш случай очень удивительный. Первый приказ о вашем аресте был отдан восемь лет тому назад. А на вид вам и сейчас не больше семнадцати или восемнадцати.

— Нет, мне больше, — отвечав Джо. — Мне двадцать второй год.

— Так вы никому этого не говорите, а я забуду. К молодости наши суды относятся крайне снисходительно. Когда было совершено это убийство, вы были еще ребенком, так что о виселице не может быть и речи. Не унывайте, будьте бодрее.

Мэри получила письмо на следующий же день и не взвидела света от горя и страха. Она сидела в уборной в горько плакала. Вошла мистрис Остин.

— В чем дело, Мэри? — спросила она.

— Я получила письмо от своего брата, мэм. Он находится в беде, и я должна отпроситься у вас, чтобы к нему съездить.

— Какая же беда у вашего брата, Мэри?

Мэри не ответила, только заплакала еще сильнее.

— Мэри, если ваш брат в беде, я вас отпущу к нему съездить. Но только вы должны мне сказать, что с ним такое. Может быть, я буду в состоянии помочь ему. Серьезное что-нибудь?

— Он в тюрьме, мэм.

— За долги, вероятно?

— Нет, мэм, по обвинению в убийстве, в котором он не виноват.

— Убийство! Не виноват!.. — вскричала мистрис Остин. — Когда же и где случилось это убийство?

— Давно, когда он был еще ребенком.

— Как это странно! — проговорила мистрис Остин, задыхаясь и опускаясь на стул. — Где это было, Мэри?

— В Девонском графстве, в Грасфорде.

Мистрис Остин без чувств упала со стула. Удивленная Мэри бросилась ей на помощь, спрыснула водой, привела ее несколько в чувство и отвела на диван. Несколько времени мистрис Остин лежала, уткнувшись лицом в подушки, а Мэри стояла над ней. Наконец, мистрис Остин привстала, положила свою руку на плечо Мэри и сказала торжественным тоном:

— Мэри, не обманывайте меня. Скажите мне правду. Вы сказали, что этот мальчик ваш брат — ведь это неправда? Он не брат вам? Мэри, я непременно должна это знать.

— Он мне не родной брат, мэм, но я люблю его, как родного брата, — отвечала Мэри.

— Отвечайте же мне правду, Мэри, если вы хоть сколько-нибудь меня любите. Вы должны знать его настоящее имя. Кто он такой?

— Джозеф Рошбрук, мэм, — заплакала Мэри.

— Я так и думала! — вскричала мистрис Остин, залившись слезами. — Я так и знала! Удар, наконец, разразился! Боже мой, что мне теперь делать?

Горю мистрис Остин не было границ.

Мэри находилась в недоумении. Каким образом мистрис Остин могла знать историю Джо, и почему эта история так сильно на нее подействовала? Наконец, Мэри сказала:

— Могу я к нему поехать, мэм?

— Разумеется, — отвечала мистрис Остин, — Послушайте, Мэри, вы должны рассказать мне решительно все, без утайки. Я очень интересуюсь этим молодым человеком, но пока не могу вам сказать, почему. Я готова ему помочь всем, чем только могу. Если понадобятся деньги, я не пожалею ничего, не остановлюсь ни перед какими расходами. Можете быть в этом уверены. Но только вы уж ничего от меня не скрывайте. Я должна знать все.

— Извините, мэм, — отвечала Мэри, — ведь я люблю его всеми силами души.

И она рассказала своей барыне все, что знала и чему была свидетельницей.

— Это он и приходил тогда с вами в замок, этот самый Джозеф Рошбрук?

— Да, мэм, один из лакеев поступил со мной грубо, и Джо его оттолкнул. Мистер Остин услышал шум, спросил, в чем дело. Лакеи всю вину свалили на Джо, и мистер Остин приказал ему немедленно убираться. Он после того ни разу у меня не был и только недавно, несколько недель тому назад, заглянул ко мне. Вы его видели в приемной, мэм.

Мистрис Остин схватилась обеими руками за голову и сидела несколько времени молча. Потом она сказала:

— Чем он занимался в последнее время?

Мэри объяснила.

— Хорошо, Мэри, поезжайте к нему немедленно. Вам понадобятся деньги — они у вас будут, сколько бы ни понадобилось. Только дайте мне слово никому ничего пока не говорить о моем участии. Будет время, вы все узнаете.

— Вы можете положиться на меня, мэм. Сейчас уже вечер, уезжать мне поздно. Я думаю выехать завтра утром, мэм.

— И прекрасно, поезжайте утром. Я буду очень рада, если вы пробудете со мной эту ночь: мне так нужен друг… Скажите мистеру Остину, что я нездорова и вниз обедать не приду.

На другой день Мэри уехала в Лондон и посетила мистера Тревора.

Когда она рассказал адвокату, в чем дело, он помолчал несколько времени, о чем-то размышляя, потом спросил:

— Как зовут вашего брата?

— Джозеф Рошбрук.

— Рошбрук! Рошбрук! Знакомая фамилия. И даже имя одинаковое. Как странно! Именно так звали одного господина, которого я несколько лет тому назад вводил во владение большим земельным имением. И вот теперь мне предлагают защищать его тезку, обвиняемого в убийстве!

Мэри была поражена этим замечанием адвоката, но не сказала ничего.

— Вам известны какие-нибудь подробности? — продолжал мистер Тревор. — Где произошло это убийство?

— В Девоншире, несколько лет тому назад.

— А обвиняемый сидит в Эксетерской тюрьме? Пожалуйста, рассказывайте. Я должен знать все.

Мэри очень ясно, точно и обстоятельно рассказала все, что знала.

— Хорошо, — сказал мистер Тревор. — Через два дня я сам побываю в Эксетере и повидаюсь с вашим братом, а до тех пор вы предупредите его, чтобы он был со мной совершенно откровенен. Скажите, у вас с ним в Йоркшире не было ли родных?

— Нет, сэр, не было.

— А между тем — и имя, и фамилия одни и те же.

Странное совпадение! Впрочем, тот переменил фамилию, когда унаследовал поместье.

— Переменил фамилию, вы говорите? — спросила Мэри. — Значит, он теперь не Рошбрук?

Она начинала догадываться, кто родители Джо.

— Нет, не Рошбрук. Он теперь Остин. Сообщите об этом вашему брату. Если он докажет свое родство с Остинами, это будет ему полезно… Боже мой? Что с вами?.. Смитерс! Смитерс! Несите сюда воды скорее, здесь одной особе сделалось дурно.

Потрясение было слишком сильно для Мэри — она и не выдержала. Впрочем, она вскоре оправилась.

— Извините меня, сэр, но я все это время так измучилась за брата, — сказала Мэри.

— Очевидно, он юноша хороший, раз вы его так любите, — сказал адвокат.

— Хороший, сэр, — отвечала Мэри. — Я бы желала быть хотя наполовину такою, как он.

— Постараюсь сделать для него все, что могу, но только мне нужно хоть за что-нибудь ухватиться, хотя бы за малейшее доказательство. Достаточно ли вы окрепли теперь, чтобы ехать домой? А то вас проводит мой письмоводитель. Оставьте мне ваш адрес, где вы остановились.

Мэри от адвоката отправилась прямо в Эксетер и опять получила свиданье с Джо.

Как только она осталась с ним наедине в камере, она не выдержала — расплакалась и разрыдалась.

— Что с вами, Мэри? Что с вами? — испугался Джо.

— О, это ужасно? Слишком ужасно! Куда ни поверни — везде беда и горе! Что мне делать? Боже мой, что делать?

— Да что такое случилось, Мэри? — допрашивал Джо.

— Джо, я не могу от вас утаивать. Я открыла, кто ваши родители, Джо.

— Кто же они? И знают ли они, в каком я положении?

— Мать знает. Отец нет.

— Говорите скорее, Мэри.

— Ваши отец и мать — мистер и мистрис Остин.

У Джо от изумления отнялся язык. Он дико уставился на Мэри, не будучи в состоянии произнести хотя бы одно слово.

Наконец он проговорил:

— Мэри, расскажите мне все.

Окончив рассказ, Мэри сказала:

— Вы видите, мой дорогой, сомнения нет: это они. Но что же нам теперь делать? Как поступить?

— Расскажите мне что-нибудь об отце, — попросил Джо. — Как он поставил себя в обществе? Уважают ли его?

— Уважают, но только он теперь ни с кем не видится, живет затворником.

— Вы спрашиваете, Мэри, что я думаю делать? То же самое, что и раньше намеревался. Я на суде не скажу ничего. Тайна не моя. Будь, что будет!

— Джо, к вам завтра приедет мистер Тревор. Он мне поручил предупредить вас, чтобы вы с ним были совершенно откровенны, не скрывали бы от него ничего.

— Хорошо, Мэри. Вы это поручение исполнили в точности. Остальное предоставьте мне.

— Нет, мне этого не хочется. Но если для того, чтобы меня не повесили, я должен что-нибудь говорить, — пусть лучше вешают.

— Это очень странно, — сказал мистер Тревор и прибавил, немного помолчав: — Дело обстоит так. Предполагается, что вы убили этого человека — Байрса, когда никого поблизости не было. Дознано, что вы ушли из дома с отцовским ружьем. Лесная стража показала, что вы занимаетесь браконьерством. Умышленное убийство никаким свидетельским показанием не удостоверено. Возможно, стало быть, что ружье выстрелило случайно, а вы были тогда такой маленький мальчик, почти ребенок, что со страху обежали и скрылись. Мне кажется, что такова должна быть схема нашей защиты.

— Я никогда не стрелял в человека ив нечаянно, ни нарочно, — отозвался Джо.

— Так кто же выстрелил из ружья? — спросил мистер Тревор.

Джо не отвечал.

— Рошбрук, — сказал мистер Тревор, — я боюсь, что ничем не могу быть вам полезен при таких условиях. Если бы не слезы вашей сестры, я бы не взялся защищать вас. Вашего поведения я понять никак не могу, мотивы ваших поступков для меня совершенно необъяснимы, поневоле приходится думать, что вы совершили преступление и не хотите сознаться в нем никому, даже своим лучшим друзьям.

— Можете думать обо мне, что хотите, сэр, — отвечал Джо, — и пусть меня обвинят, пусть приговорят к казни, во знайте: клянусь вам спасением моей души, что я невинен. Я вам очень благодарен, сэр, за ваше участие ко мне, искренно признателен вам и за ваш отзыв о моей сестре Мэри. Но больше ничего не могу сказать вам.

— После такого категорического заявления мне остается только уйти, — сказал мистер Тревор. — Ради вашей сестры я буду защищать вас, как смогу и сумею при подобных условиях.

— Очень, очень вам благодарен, сэр, — отвечал Джо. — Поверьте, это не фраза, я от всей души вас благодарю.

Мистер Тревор с минуту смотрел на нашего героя. Что-то в нем было такое светлое, ясное, прямое и искреннее, что адвокат глубоко вздохнул, уходя из камеры.

Следующее его свидание с Мэри было непродолжительно Он сказал ей, что упорство ее брата до невозможности затрудняет защиту, но что все-таки он, Тревор, попробует его защитить.

После свидания с Тревором Мэри поспешила уехать в Остин-Голль. Она сейчас же прошла к мистрис Остин и передала ей мнение Тревора, а также сообщила о непонятном для адвоката упрямстве Джо.

— Мэм, — сказала Мэри после небольшого колебания, — я считаю, что в этом деле я не должна иметь от вас никаких секретов. Надеюсь, вы не будете гневаться, если я вам скажу, что мне удалось открыть тайну, которую вы от всех скрываете.

— А именно, Мэри, какую тайну вы открыли? — спросила мистрис Остин, с тревогой вглядываясь в лицо своей доверенной служанки.

— Я открыла, что Джозеф Рошбрук ваш сын, — сказала Мэри, становясь на колени и целуя руку матери своего названного брата, которого она так искренно любила. — Но вы не бойтесь, это тайна останется при мне! — прибавила она.

— Я и не пытаюсь отрекаться, я бы все равно сама вам это вскоре же сказала, — отвечала мистрис Остин. — Но как вы сделали это открытие, Мэри?

Мэри объяснила.

— Мистеру Тревору я ничего не сказала, — прибавила она, — но скрыть от Джо я была не в силах. Уж вы не сердитесь.

— А что сказал на это мой бедный мальчик?

— Он сказал, что не хочет видеться с вами, пока не кончится суд. О, мэм, какое тяжкое самопожертвование! Но я его не браню. Это его долг.

— Мэри, я боюсь не за сына. Как бы то ни было, он невинен. Я боюсь за мужа. Если он услышит об этом процессе — Боже мой, что с ним будет! Я и представить себе не могу. Как бы это от него скрыть? Бог видит, что он уже и так достаточно много выстрадал… Однако, что же это я говорю? Я вздор болтаю.

— О, мэм, я знаю все! Между вами и Джо я не могла остаться с завязанными глазами. Когда я сказала Джо, что это дело рук его отца, он ничего мне не возразил, промолчал. Не отвечайте и вы, мэм. Промолчите. О своем подозрении я никому ничего не скажу, из меня клещами не вырвут того, что я знаю.

— Я вам верю, Мэри. Может быть, оно и к лучшему, что вы все узнали. Когда же будет суд?

— Говорят, сессия с присяжными заседателями откроется завтра утром.

— О, как бы мне хотелось его обнять поскорее! — воскликнула мистрис Остин. — Дитя мое! Сын мой! Мальчик мой Джо!

— Я понимаю, как должен быть страшен для вас, как для матери, этот процесс!.. Только бы его не осудили!..

— Да, только бы не осудили… А если осудят — о, я не знаю, что тогда будет!.. Мэри, вам лучше вернуться в Эксетер. Поезжайте туда, но пишите мне каждый день. Будьте при нем, поддерживайте его и укрепляйте. Да услышит милосердый Бог молитвы несчастной измученной матери! А теперь оставьте меня одну. Да благословит вас Бог, хорошая, добрая женщина! Да подкрепит Он вас! Прощайте пока.

 

ГЛАВА XLV. Суд

Мэри возвратилась в Эксетер. На следующий день предстояло разбирательство дела Джо. Она полагала, что ей гораздо лучше находиться при Джо, своем названном брате, чем быть свидетельницей мучений мистрис Остин, которых она все равно не могла облегчить. Мистер Тревор попытался еще раз урезонить своего подзащитного, но наш герой остался при прежнем решении. На суд мистер Тревор вышел мрачный и недовольный, но, тем не менее, исполнил свой долг. Джо посадили за решетку, но его наружность настолько не соответствовала предъявленному к нему обвинению, что публика сразу стала его жалеть. Зрители ожидали увидеть на скамье подсудимых какого-нибудь опустившегося негодяя, а перед ними был красивый и изящный юноша интеллигентного вида, державший себя с полным достоинством, без робости, но и без малейшей дерзости. Отпечаток грусти лежал на всей его фигуре и лицо его было очень бледно, но это ни в каком случае не могло служить доказательством его виновности. Сидеть на скамье подсудимых всякому тяжело, даже хотя бы и невиннейшему из людей.

Состав присяжных был избран, и они заняли свои места. Суд открылся. Прочитали обвинительный акт.

— Дело началось восемь лет тому назад, — заметил судья, взглядывая на подсудимого. — Обвиняемому было тогда, должно быть, очень немного лет. Он был еще в детском возрасте.

— Возраст был детский, но преступление далеко не детское, — заметил коронный обвинитель.

По мере того, как судебное следствие подвигалось вперед, симпатии публики к подсудимому уменьшались. Он сидел, опустив голову и плотно сжав губы.

Обвинитель сказал свою речь. Поднялся мистер Тревор, защитник подсудимого.

Он начал с того, что назвал в высшей степени смешною самую мысль о том, будто такой ребенок, каким был восемь лет тому назад подсудимый, мог совершить столь тяжкое преступление.

— Взгляните на него, господа присяжные заседатели! Убийство разносчика Байрса совершено более восьми лет тому назад. Моему подзащитному и сейчас-то на вид не больше семнадцати. Сколько же лет ему было тогда? Он и ружья-то не мог тогда, вероятно, поднять.

— В деле нет сведений о возрасте подсудимого, — заметил судья.

— Нельзя ли нам узнать, сколько ему лет? — спросил один из присяжных.

— Всего лучше на этот вопрос может ответить сам подсудимый, — отвечал судья. — Подсудимый, сколько вам лет? Вам уже есть семнадцать?

— Мне двадцать второй год, милорд, — отвечал Джо, не обращая внимания на кивки головой, которые делал ему защитник.

Мистер Тревор только губы прикусил на такую неуместную правдивость нашего героя. Ссылка на молодость подсудимого была одним из немногих козырей, имевшихся в руках защитника, и этот козырь у него вырвал сам же подзащитный!

Мистер Тревор, однако, не сдался. Он указал присяжным на неясность свидетельских показаний и закончил свою речь так:

— Без всякой предвзятости в пользу подсудимого, господа присяжные заседатели, мне все дело представляется в таком виде. Допустим, что разносчик Байрс погиб от руки подсудимого Рошбрука. Ни отрицать, ни утверждать Это у нас нет оснований, потому что свидетельские показания не дают для этого достаточных данных. Встреча подсудимого с Байрсом была совершенно случайной. Убивать Байрса у него не было никаких причин. Его смерть ни на что не была нужна подсудимому. Ружье могло выстрелить только случайно. Выстрел оказался роковым, но это не вина моего клиента, с его стороны злой воли не было. С перепуга он не придумал ничего лучше, как убежать и скрыться. Поступок совершенно ребяческий, господа присяжные, но ведь сколько же ему было тогда лет? Не более двенадцати. Так я объясняю себе, и совершенно беспристрастно, это дело, и я думаю, господа присяжные заседатели, что ваш здравый смысл и ваша интеллигентность несомненно побудят вас со мной согласиться и разделить мой взгляд.

— Таково ваше личное мнение, мистер Тревор, — сказал судья. — Значит ли это, что и подсудимый основывает на такой версии свое оправдание?

Мистер Тревор слегка замялся.

— Милорд, — сказал он, — мой подзащитный виновным себя не признает.

— Это я уже знаю, но желательно установить, признает ли он все-таки, что ружье выстрелило нечаянно, так как он не имел никакой нужды убивать разносчика?

— Милорд, я обязан заявить, что мой подзащитный ничего подобного не признает.

— Я полагаю, принимая во внимание всю совокупность обстоятельств, что для вас было бы гораздо надежнее придерживаться именно такого способа защиты… Впрочем, это ваше дело, — мягко заметил судья.

Перед мистером Тревором вставала дилемма. Он не знал, на что решиться. Утверждать положительно, что ружье выстрелило случайно? А вдруг подсудимый возьмет да и скажет, что выстрела совсем не было? Между тем, только при этом условии и можно было надеяться на удовлетворительный исход процесса. Мистер Тревор заметил, что его нерешительности все удивляются — судья, и присяжные, и коронный обвинитель. Весь состав суда.

— Итак, вы утверждаете, что ружье выстрелило случайно? — ребром поставил вопрос судья.

— Милорд, я не делал выстрела из ружья, — заявил Джо твердым, спокойным голосом.

— Подсудимый сам за меня ответил на вопрос, — сказал мистер Тревор. — Мы оба отлично понимаем, что если бы мы признали факт нечаянного выстрела, то судьба подсудимого была бы вверена надежному и интеллигентному составу присяжных, но факт остается фактом: мой подзащитный выстрела не делал и совершенно не виновен в убийстве, которое ему приписывается.

Мистер Тревор чувствовал, что дело проиграно. Однако он опять поднялся с места и обратился к присяжным с сильной речью. Но все чувствовали, что это одна декламация, что убедительных доводов у защитника нет. Коронный обвинитель сделал возражение, искусно суммируя данные следствия и группируя улики, и настаивал на обвинительном приговоре. Присяжные ушли совещаться и довольно скоро вынесли вердикт: да, виновен, но заслуживает снисхождения.

Приговор судьи был — обратиться через министра юстиции к королевскому милосердию для замены установленного законом наказания ссылкой.

Джо ничего не сказал, только низко опустил голову. Его отвели обратно в его камеру, где вокруг его шеи сейчас же обвились руки плачущей Мэри.

— Мэри, вы очень меня браните? — спросил Джо.

— Браню? — отвечала она. — Я перед вами преклоняюсь.

— Мэри, меня ведь могут и казнить. Королевское милосердие не всегда в подобных случаях применяется. Как взглянет министр юстиции. Но я знаю, что я невинен, и верю, что небо для меня открыто.

Тут ему вспомнилась Эмма Филипс — и он закрыл себе лицо обеими руками.

— Что она подумает обо мне! — размышлял он. — Что я для нее теперь! Осужденный преступник! Каторжник! Это для меня тяжелее всего.

— Джо, — сказала Мэри, до сих пор молча плакавшая, — мне надобно будет уехать. Вы можете с ней повидаться теперь?

— Она сама не захочет со мной видеться! Она меня уже презирает! — отвечал Джо.

— Что? Ваша мать презирает своего благородного, великодушного сына? Как могло прийти вам это в голову Джо?

— Мэри, я подразумевал не ее, я про другую думал, — возразил Джо. — Конечно, я очень рад буду повидаться с матерью.

— Тогда я сейчас еду. Вспомните, как она тревожится и тоскует. Я возьму почтовых и выеду сегодня в ночь. Завтра утром я уже буду в замке.

— Поезжайте, дорогая Мэри. Да благословит вас Бог! Поспешите к моей бедной матери и передайте ей, что я совершенно — да, совершенно — спокоен и покоряюсь судьбе.

Мэри ушла, а Джо, у которого разрывалось сердце, когда он говорил о своем спокойствии и покорности судьбе, повалился, как сноп, на тюремную койку и дал полную волю, уже совершенно себя не сдерживая, своему бесконечному горю и безысходной тоске.

 

ГЛАВА XLVI. В которой все действующие лица, кроме главного героя, приходят в движение

Мэри уехала на почтовых и еще до рассвета прибыла в Остин-Голль. Она прошла к себе в комнату и просидела там до тех пор, пока не принесли утреннюю почту. Ей хотелось перехватить газеты, чтобы дворецкий не успел послать их мистеру Остину и чтобы тот не прочитал судебной хроники. Это было тем легче устроить, что мистер Остин вообще редко читал газеты. Потом, в обычный час, она явилась к мистрис Остин и сообщила ей печальное известие. Мистрис Остин велела Мэри рассказать прислуге, что барыня едет навестить одну свою хорошую приятельницу и там ночует, а экипаж отошлет домой и что она берет Мэри с собой. Уложивши чемоданы, мистрис Остин уехала с Мэри и вечером прибыла в Эксетер.

Если мистер Остин не читал газет, то другие зато питали, и в числе этих других был майор Мэк-Шэн, который сидел с О’Донагю и обеими дамами у себя в библиотеке, когда принесли почту. Судебный отчет как паз попался ему на глаза, и он громко засвистал от удивления.

— В чем дело, мой дорогой? — спросил О’Донагю.

— Убийственное дело, мой дорогой, — отвечал Мэк-Шэн. — Только вы мне не мешайте, дайте дочитать, а то у меня дух захватывает.

Мэк-Шэн прочитал весь отчет и, не говоря ни слова, передал газету О’Донагю. Когда тот прочитал, Мэк-Шэн знаком выманил его из комнаты.

— Мне не хочется, чтобы узнала мистрис Мэк-Шэн, — сказал он. — Очень уж она огорчится. Она его так любила! Мечтала усыновить… Но что же делать теперь, О’Донагю? Что нам делать? Ясно вполне, что бедный мальчик не пожелал выдать отца и принял вину на себя. Что нам делать?

— По-моему, ехать сейчас же в Эксетер, — сказал О’Донагю.

— И повидаться с ним, — подтвердил майор.

— Прежде чем мы увидимся с ним, надобно будет повидаться с его адвокатом и рассказать ему все, что мы знаем об отце Джо. Он даст нам совет, каким путем добиться отмены приговора.

— А как мы объясним нашим дамам свой отъезд? — спросил майор.

— Своей жене я скажу правду, она секрета не разболтает, — сказал О’Донагю. — А вы для своей можете что-нибудь придумать.

— Бедняжка! Никогда я ее не обманывал, а теперь поневоле приходится. Пусть ваша жена скажет, что вам необходимо съездить в Лондон, и что хорошо бы мне поехать с вами.

— Быть по сему! — воскликнул О’Донагю. — Я пойду объясняться с дамами, а вы распорядитесь насчет лошадей.

Два часа спустя оба джентльмена катили на почтовых по дороге в Эксетер. Приехали туда вечером и остановились в лучшей гостинице.

В то же самое время в Эксетер прибыла и мистрис Остин в сопровождении Мэри и остановилась в другой гостинице. Время было позднее, и визит к Джо пришлось отложить до утра.

Обе женщины отправились в тюрьму утром, а тем временем О’Донагю и Мэк-Шэн посетили мистера Тревора.

Мы не будем описывать раздирательную сцену свидания матери и сына в тюрьме после такой долгой разлуки. Читатель легко себе представит, что такое это было.

— Бедный, бедный, мой мальчик, какую горькую чашу ты пьешь! За что? — восклицала в отчаянии мистрис Остин. — Боже праведный, да взгляни же на него, да сжалься же над ним! Помоги ему!

— Он мне поможет, я знаю, — сказал Джо. — Он даст мне нужную силу. Только, мама, я прошу тебя об одном: съезди к Эмме и объясни ей, что я не виноват. Я все перенесу, только не ее презрение.

— Хорошо, дитя мое, я съезжу непременно. Я буду любить ее — для тебя…

Оставим мать и сына беседовать между собою и проследим за Мэк-Шэном и О’Донагю, явившимися к мистеру Тревору.

Мэк-Шэн объяснил ему причину своего прихода. Мистер Тревор пожаловался на чрезмерное упрямство нашего героя, сделавшее совершенно невозможным более благоприятный исход процесса.

— Тут какая-то тайна, — прибавил он, — в которую я никак не мог проникнуть.

Мэк-Шэн взял на себя объяснить мистеру Тревору эту тайну, благо он сам довольно верно угадал. Давая характеристику Рошбрука старшего, майор сослался на О’Донагю, который вполне подтвердил его слова.

— Этот отец совершенно скрылся из вида, вы говорите? — спросил мистер Тревор.

— Совершенно. Я нигде не мог отыскать его следов, — отвечал майор.

— Я говорил сестре моего клиента… — начал было мистер Тревор, но майор перебил его.

— У него нет сестры, — сказал он.

— Есть, и очень приятная молодая женщина. Она приезжала в Лондон просить меня, чтобы я принял на себя защиту ее брата.

— Это странно, — задумчиво произнес майор. — При этом я заметил ей, что мне два раза в жизни пришлось иметь дело с фамилией Рошбрук: один раз по поводу огромного наследства, а другой раз — по такому грустному делу.

— То есть, как это? — спросил Мэк-Шэн.

— А так, что одного Рошбрука я вводил во владение большим состоянием. Я спрашивал сестру вашего молодого друга, нет ли у них родственников, но она ответила, что нет.

— У молодого Рошбрука сестры нет, я это знаю наверное, — сказал майор.

— Помню также, что тот господин, которого я вводил во владение, рассказывал, что он служил в армии офицером.

— Так это Рошбрук и есть, — вскричал Мэк-Шэн. — Только уж в офицеры-то он сам себя произвел. Сам себе выдал патент. Где он теперь, вы не знаете?

— Он живет в графстве Дорсет, в своем имении, — сказал мистер Тревор. — Он получил в наследство все остинские поместья и переменил фамилию. Он теперь не Рошбрук, а Остин.

— Он!.. Это он!.. Присягу даю, что он! — вскричал майор Мэк-Шэн. — Понимаю теперь, почему этот господин ни за что не пожелал сделать мне визита и предпочел запереться у себя в доме. Извините меня, мистер Тревор, но я попрошу вас описать мне мистера Остина подробно, потому что я никогда его не видал.

— Высокий, стройный мужчина с военной выправкой. Манеры резкие, но не мужицкие. Черные волосы и глаза. Орлиный нос. Я описываю по памяти…

— Это он! — вскричал О’Донагю.

— А жену его вы видели? — спросил Мэк-Шэн.

— Нет, не видал.

— А я встречал ее довольно часто, — сказал майор. — Она очень хорошая женщина. В доме у них я не был ни Разу. Заехал, оставил карточку — и больше ничего. Он мне визита не отдал. Но с ней я встречался несколько раз. Впрочем, что вы ее не знаете, это не важно. Скажите мистер Тревор, что теперь нам делать?

— Правду вам сказать, я еще не приготовился дать вам совет. Случай такой трудный. По моему, вам теперь пока нужно повидаться с молодым Рошбруком и попробовать, нельзя ля из него что-нибудь вытянуть. А завтра заходите ко мне. Я до тех пор что-нибудь придумаю и посоветую вам.

Мэк-Шэн и О’Донагю явились в тюрьму. Тюремщик сообщил, что у заключенного сидят две дамы, но сидят уже давно, часа три, и вероятно скоро выйдут.

— Мы подождем, — сказал О’Донагю.

Четверть часа спустя в приемной показались мистрис Остин и Мэри. На мистрис Остин был большой плотный вуаль. В приемную она зашла для того, чтобы выпить воды, так как ей все время делалось дурно. Мужчины встали, когда они вошли. Мистрис Остин сейчас же узнала Мэк-Шэна. Соображение, чем может кончиться их встреча, если он ее узнает, молнией обожгло ее и без того уже расстроенный мозг, и она без чувств опустилась на первый попавшийся стул.

Мэри бросилась за водой, а мужчины подбежали приводить мистрис Остин в чувство. Вуаль откинули. Мэк-Шэн сейчас же узнал мистрис Остин и убедился окончательно, что Рошбрук и Остин — одна и та же личность.

Как только больная дама начала приходить в чувство, Мэк-Шэн из деликатности отошел прочь сам и отозвал О’Донагю. Оба направились в камеру к узнику. Свидание вышло радостное, трогательное. Мэк-Шэн сразу же приступил к делу и заявил Джо прямо и откровенно, что он, майор, знает, кто настоящий убийца, что этот убийца — собственный отец Джо. Наш герой, как и раньше, не пожелал признаться ни в чем. Он выразил большую радость, что его друзья, которых он так глубоко уважает и так сердечно любит, верят в его невиновность, но сказать что-нибудь новое по делу не находит возможным, предпочитая лучше невинно пострадать. Так О’Донагю с Мэк-Шэном и ушли, ничего не добившись. Они решили предпринять какие-нибудь шаги уже без ведома Джо, удивляясь все-таки силе его характера, его мужеству, его геройской решимости пожертвовать собой ради недостойного отца.

 

ГЛАВА XLIX. Свидание

На следующее утро Мэк-Шэн и О’Донагю направились к мистеру Тревору и после получасовой беседы с ним условились сделать попытку повидаться с Остином, а потом приехать опять в город и сообщить о результате свидания адвокату. Со всей быстротой, на какую только была способна четверня почтовых, понеслись они прямо в Остин-Голль и приехали туда в шесть часов вечера.

Случилось так, что накануне вечером Остин хватился своей жены. Лакей доложил то, что слышал от Мэри, и Остин, находившийся в беспокойном настроении духа, послал спросить у кучера, который отвозил барыню, действительно ли подруга барыни так сильно больна. Кучер ответил, что он отвез мистрис Остин совсем не к подруге, а на почтовую станцию, где барыня наняла почтовых лошадей и куда-то уехала. Подобная таинственность не могла понравиться человеку с таким темпераментом, каким отличался мистер Остин. Он стал сердиться и волноваться. Проведя бессонную ночь, он весь следующий день с тоской и тревогой поджидал возвращения жены. Вдруг на дворе послышался стук колес, и у крыльца остановился экипаж Мэк-Шэна.

На вопрос, дома ли мистер Остин, лакей ответил, что сейчас узнает. Мистеру Остину показалось, что этот визит имеет связь с отсутствием мистрис Остин. Он велел человеку принять гостей и провести их к нему. Когда лакей объявил их фамилию, Остин обомлел, но сдержался и остался стоять у стола, выпрямившись во всей своей высокий рост.

— Мистер Остин, — сказал О’Донагю, — мы решились приехать к вам по одному чрезвычайно важному делу. Как мистера Остина, мы не имеем удовольствия вас знать, но раньше мы вместе с вами служили его величеству в одном полку.

— Я и не думаю отрицать, господа, что вы раньше знали меня при другой обстановке, — гордо отвечал мистер Остин. — Не угодно ли вам сесть и объяснить мне, чему я обязан удовольствием видеть вас у себя.

— Позвольте осведомиться, мистер Остин, — сказал Мэк-Шэн, — читали ли вы газеты за эти последние дни?

— Нет, не читал. Кстати, вы мне напомнили: за последнее время мне по какой-то причине стали очень неаккуратно их подавать.

— Вероятно, по той же причине, по которой и мы к вам приехали.

— Могу я узнать, что же это за причина? — спросил удивленный Остин.

— Суд, вердикт и приговор над Джозефом Рошбруком, обвинявшимся в убийстве некоего Байрса, — отвечал Мэк-Шэн. — Мистер Остин, вы, конечно, знаете, что это ваш сын?

— Следовательно, вы его видели, и он вам это сказал?

— Видеть мы его видели, но только он нам ничего не говорил, — сказал О’Донагю. — Надеюсь, однако, вы не станете отрицать, что он ваш сын?

— Не понимаю, с какой стати вы явились допрашивать меня, — возразил Остин. — Положим, у меня есть сын, и этот сын обвинен в убийстве. Вам-то какое до этого дело, господа?

— Во-первых, мистер Остин, позвольте мне вам доказать, что это действительно ваш сын, — сказал майор. — Вы жили в Грасфорде, где совершилось убийство. После убийства ваш сын убежал и попал к капитану, теперь генералу, О’Донагю. От него он перешел ко мне. Я его усыновил и поместил в пансион, там его узнал Фернес, бывший народный учитель, и хотел на него донести. Тогда ваш сын скрылся, и с тех пор я не видал его до вчерашнего утра. Я пришел к нему в эксетерскую тюрьму и имел с ним свидание сейчас же после того, как от него вышла мистрис Остин.

Остин был ошеломлен. Так вот причина отсутствия мистрис Остин! Нечего больше и запираться, что Джо его сын. С минуту помолчав, он сказал:

— Я вам обязан огромною благодарностью за вашу бесконечную доброту к моему сыну, майор Мэк-Шэн. Я очень огорчен за него, что он попал в такое положение. Зная об этом, я могу принять свои меры, похлопотать. Сделаю все, что только в моей власти. Есть и другие Рошбруки, и вы не должны удивляться, господа, что я не сразу согласился признать, что такая печальная катастрофа случилась именно с моим сыном, а не с кем-нибудь другим из Рошбруков. О том, что к нему поехала мистрис Остин, я не имел ни малейшего представления. Раз она там, для меня уже нет никакого сомнения, что это он, но до сих пор она от меня все скрывала.

Остин говорил с Мэк-Шэном спокойно, но это не значит, что он действительно был спокоен. С первых же минут свидания он все время находился в крайнем возбуждении и делал над собой нечеловеческие усилия, чтобы сдержаться. Эта внутренняя мука под конец настолько отразилась на его лице, что О’Донагю сказал:

— Мистер Остин, не позвонить ли, чтобы принесли воды?

— Нет, сэр, благодарю вас, — отвечал Остин, тяжело дыша.

— После того, как вы признали, что Джозеф Рошбрук ваш сын, ваша плоть и кровь, — сказал майор, — могу ли я спросить вас, мистер Остин, что же вы намерены сделать, чтобы ему помочь? Ведь не предоставите же вы делу идти своим чередом, не доведете же вы собственного единственного сына до пожизненной ссылки?

— А что же я могу сделать, господа? Его судили, приговорили. Если мне удастся что-нибудь выхлопотать… но нет, на это нет ни малейшей надежды.

— Мистер Остин, если бы он был виновен, я бы вмешиваться не стал. Но он, по-моему, нисколько не виновен. Или вы этого не думаете?

— Я убежден, что он не совершал этого убийства. Но суд признал его виновным. Горю помочь уже нельзя.

— Можно, мистер Остин, если настоящего убийцу вывести на свежую воду.

— Д-да, в-вот если т-так, — проговорил Остин, весь дрожа и стуча зубами.

— Должен ли я донести на него, мистер Остин?

— Да вы разве знаете, кто настоящий убийца? — спросил Остин, вставая на ноги.

— Да, Рошбрук, знаю, — не прокричал, а прогремел майор ужасным голосом. — Настоящий убийца — ты!

Больше выдержать Остин не мог. Он, как подстреленный, рухнул на пол. О’Донагю и Мэк-Шэн бросились ему помогать, подняли его с пола, но он был без чувств. Они позвонили на помощь. Сбежалась прислуга. Послали за докторами. Мэк-Шэн и О’Донагю, понимая, что теперь Остина необходимо оставить в покое, поспешили уехать из замка. Как раз в это время к крыльцу подъезжала почтовая карета с мистрис Остин и Мэри.

 

ГЛАВА L. В которой дела принимают оборот, вполне удовлетворяющий читателя

Только с помощью прибывших врачей удалось привести мистера Остина в чувство. Но рассудок к нему не вернулся. Он дико бредил, и доктора объявили воспаление мозга. В бреду он постоянно упоминал имя Байрса, и как только доктора ушли, мистрис Остин поспешила выслать из комнаты всю прислугу за исключением Мэри. Прислуга удалилась с большой неохотой, потому что любопытство ее было страшно возбуждено. Лакеи и горничные пожимали плечами, перешептывались, сообщая друг другу разные догадки, повторяли отдельные слова, сказанные в бреду их барином, и вообще решили, что дело нечисто. К такому заключению пришла единогласно вся лакейская. Мистрис Остин все время находилась при муже. Она отлично сделала, что выслала прислугу, потому что ее муж в бреду отчетливо воспроизвел всю сцену своего столкновения с Байрсом, называл сам себя убийцей, сжимал кулаки, дико хохотал — и под конец стал горько плакать, раскаиваясь, зачем он все это сделал.

— О, Мэри, чем же это все кончится? — воскликнула мистрис Остин.

— Чем всегда кончается всякий грех: горем и гибелью, — отвечала Мэри, скорбно складывая руки и плача. — О, мэм, я ведь и сама большая грешница. Вы всю мою жизнь знаете, я вам ее рассказала. Я боюсь, что меня самое впоследствии ожидает грустный конец.

— Ну, как же вы сравниваете, Мэри: вы никого не убивали, во-первых, а во-вторых — давно перестали грешить.

— Я уверена, что и мой барин давно раскаялся.

— Да, Мэри, он страшно каялся. Сделал он это сгоряча, в минуту гнева, а испортил себе всю жизнь. С тех пор он не имел ни минуты счастья, ни минуты покоя, да и на том свете не получит успокоения.

— Получит мэм, если раскается, если успеет покаяться перед людьми.

Лихорадка и бред продолжались несколько дней. За больным ходили только мистрис Остин и Мэри, больше никто. Прислугу к нему так и не допускали. Мэри написала нашему герою обо всем и получила ответ в ответ на уведомление, что он будет отправлен в ссылку лишь через несколько недель, а до тех пор будет сидеть все в том же эксетерском остроге. Мэри он просил остаться при его матери до тех пор, пока в ту или другую сторону не разрешится болезнь его отца. Далее Джо писал, что надеется непременно повидаться с Мэри перед отъездом в ссылку, так как ему необходимо переговорить с ней о многом и, кроме того, он имел в виду оставить ей полную доверенность по всем своим делам. В лондонских газетах он случайно прочитал объявление, напечатанное его портсмутскими друзьями, умоляющими всех знающих его лиц сообщить им о нем какие-либо сведения. За сообщение предложена награда в 100 фунтов стерлингов. Это его напугало. Он боится, что кто-нибудь возьмет да и напишет им про суд и приговор. Пусть Мэри пишет ему каждый день хотя две-три строчки в виде бюллетеней. В заключение Джо просил передать от него горячий привет его матери.

Мэри исполнила просьбу и стала писать ему аккуратно каждый день. От прислуги не укрылось, что между замком и каким-то заключенным в эксетерском остроге ведется ежедневная переписка о здоровье мистера Остина. Разумеется, об этом вскоре же узнали все. В Остин-Голль делались визиты, сыпались визитные карточки. Сказать правду, тут было больше любопытства, чем соболезнования. Мэк-Шэн и О’Донагю ежедневно присылали справляться о здоровье больного, надеясь улучить минуту для нового разговора с Остином.

Предсказанный врачами кризис наступил. К мистеру Остину возвратился рассудок. Но вместе с тем исчезла всякая надежда на то, что он встанет с постели. Об этом сообщили мистрис Остин. Та стала плакать и говорить мужу, что она желала бы… желала бы… но чего она желала бы — так она и не решилась сказать. Тогда Мэри, улучив минуту, когда мистрис Остин вышла из комнаты, смело объявила мистеру Остину, что он должен скоро предстать перед Всевышним Судией, и умоляла его скинуть прочь гордость и оказать должную справедливость своему благородному сыну, который за него страдает. Прежде, чем умереть, пусть он удостоверит невинность своего единственного сына, наследника его имени и состояния.

Тяжело было гордому сердцу мистера Остина согласиться на то, чего от него требовала Мэри. Но в конце концов он согласился. Мэри высказала ему все это рано утром. Весь день до вечера он пролежал с закрытыми глазами, ни слова не говоря. Вечером он сделал жене знак, чтобы она наклонилась к нему, и едва слышным полушепотом велел ей пригласить в замок мирового судью. Желание его было немедленно исполнено. В Остин-Голль приехал сосед-судья, с которым Остин был в очень хороших отношениях. Остин изложил свое показание в коротких словах, судья составил протокол, Мэри приподняла Остина и дала ему в руки перо. Он подписался под протоколом.

Дело было сделано. Борьба долга с гордостью закончилась победою долга, но эта победа дорого обошлась самому Остину. Когда Мэри стала вынимать у него из рук перо, пальцы его судорожно сжались, а голова откинулась назад. Мистер Остин испустил дух, прежде чем успели засохнуть чернила на его подписи.

Джентльмен, приезжавший в качестве судьи свидетельствовать показание мистера Остина, уехал из замка, не повидавшись с мистрис Остин, которую он счел неделикатным беспокоить при таких грустных обстоятельствах. Когда за ним прислали из замка, он сидел в гостях у Мэк-Шэна и О’Донагю, причем на разные лады обсуждалась болезнь мистера Остина по слухам и по догадкам. О’Донагю и Мэк-Шэн секрета не разгласили, но попросили приятеля, когда он кончит дело в замке, вернуться опять к ним. Он так и сделал и сообщил им о случившемся событии.

— Теперь не надобно терять времени, — сказал Мэк-Шэн. — Позвольте мне, пожалуйста, снять копию с его показания.

Мэк-Шэн уселся списывать копию, а О’Донагю принялся рассказывать судье историю нашего героя — конечно, в общих чертах. Когда судья засвидетельствовал копию, О’Донагю и Мэк-Шэн приказали подавать лошадей и помчались в Лондон. Там, несмотря на полночь, они постучались в частную квартиру мистера Тревора и вручили ему драгоценный документ.

— Для такого дела не жаль и расстаться с мягкой постелью, — сказал мистер Тревор. — Вы меня очень обрадовали этой бумагой, майор Мэк-Шэн. Мы должны завтра же явиться к министру, и я не сомневаюсь, что молодой человек будет немедленно освобожден, вступит во владение своим поместьем и сделается украшением и гордостью своего графства.

— И всей старой Англии! — подкрепил Мэк-Шэн. — Однако позвольте пожелать вам спокойной ночи.

Прежде чем лечь спать, майор Мэк-Шэн написал мистрис Остин письмо и отправил его с эстафетой. В письме он только сообщал одни голые факты, воздерживаясь от всяких комментариев.

Но мы должны вернуться в Портсмут. Объявление, сделанное мистером Смоллем, не укрылось от пронырливых глаз полицейского констебля, арестовавшего нашего героя. 100 фунтов были не маленькой прибавкой к тем двумстам, которые он уже получил за поимку «преступника». Взяв наружное место в почтовом дилижансе, он поехал в Портсмут и явился к мистеру Смоллю, которого он застал в конторе вместе с мистером Сликом. Объяснивши, в чем дело, он так заинтересовал мистера Смолля, что тот сейчас же поспешил выдать ему чек на всю обещанную сумму. Констебль без всяких церемоний сообщил, что наш герой судился за убийство, признан виновным и приговорен к ссылке, а также, что его настоящая фамилия не О’Донагю, а Рошбрук.

Для мистера Смолля это было тяжким ударом. Расспросив констебля о подробностях, он отпустил его и стал советоваться с мистером Сликом. Скрывать факт было бесполезно. Необходимо было сейчас же сообщить его мистрис Филипс и Эмме, тем более, что Эмма уже знала, что у ее возлюбленного есть какая-то тайна, так что известие не должно было ее поразить неожиданностью.

Сначала известие сообщили мистрис Филипс, которая пришла в большое отчаяние. Она долго не решалась передать злую весть Эмме, которая и так уже вся извелась от тоски по возлюбленному. Наконец, ей все-таки сказали, хотя и очень, очень осторожно. Однако Эмма была потрясена значительно меньше, чем ожидали.

— Я давно приготовилась услышать что-нибудь в этом роде, — сказала она, плача на груди у матери. — Но я не верю, что он это сделал. Он, еще когда ребенком был, говорил мне, что он этого не делал, и с тех пор постоянно это утверждал. Мама, я должна — я хочу с ним увидеться.

— Что ты, дитя мое! Ведь он в остроге.

— Не отказывай мне в этом, мамочка. Ты представить себе не можешь, что со мной делается. Я сама до этой минуты не знала, насколько сильно я его люблю. Я должна с ним увидеться. Я этого хочу. Если ты хотя сколько-нибудь дорожишь, мамочка, моей жизнью, ты мне не откажешь.

Мистрис Филипс поняла, что спорить бесполезно, и посоветовалась с братом. Мистер Смолль сперва попробовал урезонить Эмму, но когда это не помогло, согласился на ее просьбу. В тот же день он помчался с племянницей в Эксетер, погоняя ямщиков и не останавливаясь на ночь.

Тем временем мистрис Остин переживала ужасную тревогу. Ее муж лежал мертвый, сын сидел в остроге, обвиненный в убийстве и приговоренный к ссылке. Она знала, что муж сделал какое-то признание, но в точности ей не было известно, в чем оно заключалось. Его содержание было известно только присутствовавшему судье. Кроме Мэри, ей не с кем было поделиться своими страхами, не у кого было спросить совета. Одну минуту она думала послать за судьей, но потом сообразила, что это сочтут неприличным, и продолжала мучиться и терзаться. Письмо от майора Мэк-Шэна, которое ей подали перед вечером, разом оживило ее. Она почувствовала, что ее сын спасен.

— Милая Мэри, читайте! — вскричала она. — Он спасен.

— Можете ли вы обойтись без меня, мэм? — спросила Мэри, возвращая письмо.

— Обойтись без вас? О, да, могу! Поезжайте скорее, Мэри, не теряйте ни минуты. Передайте ему это письмо. О, мое дитя, мое милое родное дитя!

Мэри сейчас же встала, послала за почтовыми лошадьми и через полчаса уже катила в Эксетер. Ехала она не тише Эммы с дядей и приехала очень немногим позже, чем они.

Наш герой с нетерпением ждал письма от Мэри. Пришла вечерняя почта, а ему писем не было. Бледный, измученный долгим тюремным заключением, ходил он по камере из угла в угол, как вдруг железные болты у двери отодвинулись, и в камеру вошла Эмма под руку с дядей.

Джо страшно вскрикнул и прижался к стене. Всякое самообладание покинуло его.

— О! — вскричал он. — Вот уж от этого-то судьба могла бы меня и пощадить! Такой страшной казни я, право, не заслуживаю. Эмма, выслушайте меня! Клянусь вам вечным моим спасением, что я не виноват, не виноват, не виноват!

Он без чувств упал на пол.

Мистер Смолль поднял его и положил на койку. Через несколько времени он пришел в себя, но остался лежать там, где его положили, и судорожно всхлипывал.

Эмма присела к нему на койку. По ее бледному, заплаканному лицу неудержимо лились слезы. Она сказала спокойным голосом:

— Я чувствую, я знаю, я убеждена, что вы невиновны, иначе я бы к вам не приехала.

— Да благословит вас Бог, Эмма, за эти слова! Вы утешили меня ими больше, чем сами думаете. Тяжело быть осужденным преступником, острожником, тяжело отправляться в ссылку в отдаленные места, тяжело навсегда утратить счастье, о котором только что мечтал. Однако все это еще ничего, все это можно вытерпеть. Но вот что нестерпимо, невыносимо: быть преступником в глазах той, которую любишь больше всего на свете и с которой расстаешься навеки. Этого я бы не вынес — нет, не вынес бы. Теперь вы меня утешили. Теперь вы пролили целебный бальзам на мою душу. Теперь я спокоен, а на все остальное да будет святая воля Божия!

Эмма заливалась слезами, прижимаясь лицом к плечу своего возлюбленного.

Немного помолчав, она возразила:

— А я разве не заслуживаю сожаления? Разве мне тоже легко? Разве легко это — любить нежно, преданно, безумно, отдать любимому человеку все сердце, все помыслы, отдать ему всю свою жизнь, мечтать о будущем счастье с ним, думать, что вот оно уже тут, близко — и вдруг проснуться, как от сладкого сна, и видеть перед собой одну лишь невыносимо горькую действительность? Обещайте мне одну вещь. Неужели вы откажете в этом Эмме, той Эмме, которая стала рядом с вами на колени в тот день, когда вы в первый раз ее встретили, и которая стоит теперь на коленях перед вами? Смотрите!

— Эмма я не смею согласиться, не смею обещать потому что чувствую, о чем вы собираетесь просить. Это невозможно, Эмма. Мы должны расстаться навсегда.

— Навсегда! Навсегда! — вскричала Эмма, вставая с колен. — Нет! Нет! Дядя, что же это он такое говорит? Что я должна навсегда с ним расстаться?.. Кто это вошел? — продолжала пылкая девушка. — Мэри! Это вы! Мэри, он вдруг говорит, что я должна навек с ним расстаться! (В камеру вошла Мэри). Неужели это правда, Мэри?

— Нет, неправда! — отвечала Мэри. — Неправда, потому что он спасен. Доказана его невиновность. Он теперь ваш на всю жизнь.

Мы не будем описывать последующую сцену. Слезы горя были осушены. Полились слезы радости. Весь этот день Эмма, Джо, мистер Смолль и Мэри провели вместе в камере узника.

На следующее утро приехали Мэк-Шэн и О’Донагю.

Министр юстиции немедленно подписал приказ об освобождении Джо, и эту бумагу они с собой привезли.

На следующий день все разъехались: Эмма с дядей в Портсмут, где их ожидали с тревожным нетерпением, а прочие в Дорсетшир.

Предоставляем читателю самому вообразить себе ту радость, с которой мистрис Остин заключила спасенного сына в свои объятья, торжество Мэри по случаю его оправдания, изумление прислуги, толки и пересуды соседей. В каких-нибудь три дня все всё узнали, и на Джо стали смотреть, как на героя романа. На четвертый день он шел за гробом отца впереди траурного кортежа. Похороны вышли до крайности скромные. Не было никакой пышности, не было карет, присланных соседними помещиками. Наш герой шел за гробом совершенно один. Но зато после похорон недостаток уважения к памяти отца соседи сторицею возместили усиленным вниманием к сыну, который был всеми горячо и радушно приветствован, как новый владелец Остин-Голля.

Прошло три месяца. Перед домом мистера Смолля, поставщика королевского флота в Портсмуте, собралась большая толпа, а в дом съехалось много гостей. Тут было большое общество, были Мэк-Шэны, были О’Донагю, Спайкмены и многие другие. Помолодевшая на десять лет мистрис Остин была также тут. Мэри помогала ей одеваться к торжеству. Обе они то плакали, то смеялись. В этот день была свадьба нашего героя. Мистер Смолль был великолепен в белых невыразимых, а мистер Слик шепелявил и брызгался слюной больше, чем когда-либо. Свадебный кортеж направился в церковь, а после венчания новобрачные уехали в Остин-Голль. Куда разъехались гости — неинтересно.

Вот мы и довели до конца свой рассказ о маленьком браконьере Джо Рошбруке. Остается только добавить, что характер нашего героя с летами не изменился, и что он сделался отцом семейства. Остин-Голль прославился гостеприимством и радушием хозяина и хозяйки, обладавших особенным даром делать всех кругом себя счастливыми. Мэри осталась жить в замке скорее на положении доверенного друга, чем служащей. Денег у нее было много, за нее сватались женихи, но она всем отказывала, смиренно считая себя недостойной сделаться подругой хорошего, честного человека. Те, кто даже знал ее прошлое, были иного мнения, но Мэри твердо стояла на своем. Из прочих выведенных в рассказе лиц каждый получил свою долю счастья по мере своих заслуг.

В заключение мы хотим сделать одно маленькое замечание. В этом рассказе мы изобразили, как молоденький мальчик, начавший карьеру браконьером, сделался потом джентльменом-помещиком с 7000 фунтов годового дохода. Но мы должны предупредить наших юных читателей, что из этого вовсе не следует, будто каждый, кто начнет с браконьерства, может достигнуть такого же благополучия. Вовсе нет. Напротив, мы каждому советуем лучше за браконьерство и не приниматься, потому что этим путем вместо семи тысяч фунтов дохода гораздо легче добиться отправки в места отдаленные, от которых с таким трудом избавился наш герой. Эти отдаленные места владений его британского величества официально называются Австралией, а в просторечии за ними утвердилось название — Ботани-Бей.