Я ушел и, успокоившись немного, на другой день отправился к леди де Клер. Она приняла меня как родного, а Сецилия обрадовалась, как будто видела во мне своего брата; но они заметили мою грусть и, побранив меня, что я так долго к ним не являлся, спросили причину моей печали. Так как между мной и леди де Клер не было никаких секретов, то я был рад сообщить им мое горе.

Лорд Виндермир не имел ничего общего со мной ни по летам, ни по званию. Мастертона занимала одна материальная сторона, а Тимофей, хотя и был добр, но ему чужды были мои понятия, и притом, все они были мужчины.

Ласковое, приветливое утешение женщины было для меня чудным облегчением от горя. Пробыв у леди де Клер три дня, я расстался с ними в гораздо лучшем расположении духа и пошел к Мастертону, который сказал мне, что лорд Виндермир хочет доставить мне место или в военной, или в гражданской службе, или, если я желаю, то могу учиться правоведению у Мастертона. Если же ни одно из этих предложений не нравится мне, то я могу объявить лорду собственное желание, и он сделает все, что только в состоянии будет сделать

— Теперь, Иафет, ступайте домой и подумайте хорошенько об этом, и когда решитесь на что-нибудь, то дайте мне знать.

Я поблагодарил Мастертона и просил передать мою признательность лорду Виндермиру. Возвращаясь домой, я встретил одного капитана, Акинсона, который пользовался не самой лучшей репутацией и которого я, по совету Карбонеля, держал от себя на благородной дистанции. У него было некогда большое состояние и, лишившись его разными обманами, он, как это часто случается, принялся сам надувать других. Приятная наружность доставила ему вход в лучшее общество. А слава известного дуэлянта (он застрелил трех или четырех человек) заставила всех быть с ним вежливыми, потому что за всякую двусмысленность на свой счет он вызывал на дуэль. '

— Любезный Ньюланд, — сказал он мне, подавая руку, — я слышал о вашем несчастья, и некоторые слишком вольно об этом рассуждали. Я очень рад вам сказать, что сейчас же остановил эти толки, сказав, что почитаю это за личную обиду.

Три месяца тому назад я бы очень учтиво поклонился капитану Акинсону и пошел бы далее, но теперь, когда чувства мои переменились, я взял его руку и пожал дружески.

— Я очень вам благодарен, капитан. В этом свете гораздо более людей, склонных к злословию, нежели к защите.

— И всегда так будет. Я помню, как меня принимали, когда я вступал в свет богатым молодым человеком, и потом как от меня бегали, когда карманы мои опустели. Я понимаю теперь, отчего со мною учтивы, и знаю цену этим учтивостям. Не угодно ли вам взять меня под руку; нам, кажется, идти одной дорогой.

Я не мог отказаться и покраснел, чувствуя, что это далеко не поможет моей репутации, если меня увидят с ним. Но хотя моя репутация и страдала, зато я знал, что никто не осмелится грубить мне; и та же причина, которая побуждает всех быть с ним учтивыми, заставит и со мною хорошо обходиться. «Быть посему, — думал я, — я силой принужу их быть со мною учтивыми».

Мы шли по Бонд-Стриту и встретили молодого человека, который совершенно раззнакомился со мною, хотя прежде и был короток.

— Здравствуйте, мистер Оксбери, — сказал Акинсон, идя ему навстречу.

— Здравствуйте, капитан Акинсон, — ответил Оксбери.

— А я думал, что вы знакомы с моим другом мистером Ньюландом, — заметил Акинсон сердито.

— Ах, в самом деле, я и забыл совсем, извините меня. Здравствуйте, мистер Ньюланд. Вы, кажется, надолго уезжали от нас? Не были ли вы вчера у леди Мельстром?

— Нет, — ответил я, — и думаю, что никогда вы меня там не увидите. Если вы встретитесь с нею, то спросите ее, не делалась ли с ней еще истерика.

— С большим удовольствием передам ваши слова. Прощайте, мистер Ньюланд.

Мы еще встретили одного или двух таких же господ, и Акинсон ко всем адресовался с тем же вопросом. Наконец, когда уже мы подходили к моему дому, то встретили Гаркура. Гаркур сейчас нас заметил и низко поклонился, когда поравнялся с нами. Поклон этот в один прием отвешен был для нас обоих.

— Извините, Гаркур, я вас остановлю. Не знаете ли, как идут пари на бегах в Вестрис?

— Мне говорили, капитан Акинсон, но я, право, забыл.

— Кажется, у вас память очень тупа, потому что вы также забыли и вашего прежнего приятеля мистера Ньюланда.

— Извините, мистер Ньюланд.

— Вам не для чего извиняться, — прервал я, — потому что, говоря откровенно, я слишком вас презираю, чтобы быть с вами знакомым. Вы сделаете мне большое одолжение, если, встретившись со мною, не дотронетесь до шляпы.

Гаркур покраснел и отступил назад…

— Это вы мне говорите, мистер Ньюланд?..

— Я, и тут нечего удивляться. Вы вполне это заслужили, спросите собственную вашу совесть. Но оставьте нас, сэр.

Мы пошли далее с капитаном Акинсоном.

— Вы хорошо сделали, Ньюланд, — сказал Акинсон. — Он не может спустить вам этой обиды, потому что я все слышал; итак, дуэль необходима. Вы, наверно, не откажетесь от нее, это будет вам чрезвычайно полезно.

— Никак не откажусь, — ответил я, — потому что Гаркур более всех заслужил наказание за его поведение. Пойдемте со мной, капитан Акинсон, и если вы ни к кому не приглашены, то отобедайте у меня.

Разговор наш за обедом был несвязен, но после первой бутылки Акинсон сделался откровеннее. История его была живым повторением жизни майора Карбоне-ля. Она показывала, что люди, разоренные светом, часто прибегают ко всем дурным средствам. Разница же заключалась в том, что репутация майора осталась невредима, между тем как его давно уже была замарана. Только что мы окончили бутылку вина, и я получил записку от Гаркура, в которой он писал, что пришлет завтра своего приятеля объясниться со мною о моем с ним поведении. Я передал ее Акинсону.

— К вашим услугам, — ответил капитан, — если не имеете другого знакомого, которого бы предпочли мне.

— Благодарю вас, капитан, я не могу найти лучше-1 го посредника.

— Ну, так и кончено. Теперь, куда мы отправимся?

— Куда вам угодно?

— Я хочу попытаться, не выиграю ли что-нибудь. Не хотите ли пойти со мной? Вы можете не играть, а будете только смотреть, и, вероятно, вас это развлечет немного.

Я был очень рад каким бы то ни было образом отделаться от моих мрачных мыслей и потому сейчас же согласился на его предложение. Через несколько минут мы были уже перед столами, покрытыми золотом и ассигнациями. Акинсон сперва не садился играть, но следил только за картами. Через полчаса он стал играть, и ему повезло. Глядя на него, я не мог удержаться, сам начал играть, и мы оба выиграли.

— Теперь довольно, — сказал он, загребая деньги. — Нам нечего более испытывать счастье.

Я сделал то же, и мы вскоре вышли из игорного дома.

— Я с вами вместе пойду, Ньюланд. Заметьте, никогда не должно выходить одному из игорного дома, особенно после выигрыша.

Совет капитана был весьма справедлив. Я для большей осторожности просил его опять к себе. Когда мы были уже дома и сидели за стаканом вина, я спросил его, всегда ли он счастлив.

— Не всегда, — ответил он, — но в продолжение года я достаточно выигрываю для того, чтобы содержать себя.

— Существуют ли какие-нибудь правила в игре? Я видел, как некоторые выжидают и потом ставят куши.

— Красное и черное, я полагаю, самая лучшая игра, — ответил Акинсон. — Если бы человек играл целый год без остановки, то, наверно бы, совсем сбился с круга своих правил. Все правила не что иное, как пустяки. Но не надобно заигрываться.

— Заигрываться?

— Да, не нужно увлекаться игрою, иначе вы проиграете. Надобно иметь твердость духа, которую не многие имеют. Без нее вы совсем проиграетесь.

— Но вы говорите, что остаетесь в выигрыше. Разве у вас нет никаких правил?

— Да, у меня есть свои правила, но такие же переменчивые и непостоянные, как и сама судьба. Но я так привык к ним, что почти никогда не ошибаюсь. Когда мне везет, то я беру свои меры, но которые растолковать не умею. Одно, что знаю и заметил, если я отступаю от своих карточных расчетов, то наверно проигрываю. Но вы можете это назвать скорее счастьем, нежели правилом.

— Но какие же ваши правила?

— Два, и самые простые. Первое: я поставил себе в непременную обязанность никогда не проигрывать больше назначенной суммы, что очень легко исполнить, стоит только не брать с собою более определенной суммы денег, а если бы я захотел преступить это правило и решился бы занять у кого-нибудь, то мне никто не поверит. Второе, самое трудное, и исполнение которого покажет, игрок вы или нет, состоит в том, что должно всегда перестать играть, дойдя до известного выигрыша, или даже прежде, если счастье переменчиво. Странно бы, казалось, оставлять счастье, но оно так неверно, что никогда не держится более часу. Вот моя метода играть. С нею, мне кажется, никто не может быть в убытке. Но уже очень поздно, или, лучше сказать, очень рано. Желаю вам приятного сна.