Глава первая

Примерно в середине семнадцатого столетия на окраине укрепленного городка Тернёзена, расположенного на левом берегу Шельды, почти напротив острова Вальхерен, стоял скромный опрятный домик, построенный в стиле, характерном для того времени. Стены его много лет назад были выкрашены темно-оранжевой краской, а окна и ставни ярко-зеленой. На высоту до трех футов от земли дом был облицован голубыми и белыми плитками, перед ним раскинулся небольшой, пол-акра, сад, а весь участок защищала живая изгородь из бирючины, вдоль которой тянулся наполненный водой ров, слишком широкий, чтобы его можно было перепрыгнуть. Напротив входной двери через ров был перекинут узенький мостик с красивыми железными перилами. Яркие когда-то краски теперь поблекли, подоконники, дверной косяк и другие деревянные детали обветшали, многие плитки отвалились. Раньше за домом, видимо, следили, теперь же он пришел в запустение.

Как верхний, так и нижний его этажи делились на четыре комнаты: две большие и две маленькие. Большими комнаты можно было назвать условно, поскольку в них было всего по двенадцати квадратных метров. В каждой комнате было только одно окно. Второй этаж, как обычно, предназначался для спален. Две маленькие комнаты нижнего этажа использовались как прачечная и чулан, а одна большая была приспособлена под кухню, где в шкафу серебряно поблескивала металлическая посуда. Помещение сверкало чистотой.

Прочный сосновый стол, два деревянных кресла и легкая кушетка, перенесенная сюда из спальни, составляли всю меблировку этой комнаты. Вторая большая комната служила гостиной, но вот уже почти семнадцать лет как в нее никто, даже хозяева, не заглядывал — она была наглухо заперта.

В кухне находились двое. На кушетке сидела женщина лет за сорок, которую состарили горе и страдания. В свое время она слыла, очевидно, красавицей, о чем говорили правильные черты лица, благородный лоб и большие черные глаза, но теперь в ее облике сквозила как бы внутренняя опустошенность: лицо осунулось; глубокие морщины образовывались на лбу, когда она впадала в задумчивость; а вспыхивавшие в глазах огоньки доказывали, что ею владеет безумие. Казалось, что женщину одолевает тяжкое, затаившееся глубоко в сердце горе, не покидавшее ее ни на минуту. Одежда ее была сильно поношена, но чиста и опрятна. На голове — вдовий чепчик.

На сосновом столе, стоявшем посреди комнаты, сидел крепкий светловолосый, цветущий юноша лет девятнадцати с красивыми и резкими чертами лица; телосложение позволяло судить о его недюжинной силе. В глазах светилась отвага и решимость; он болтал ногами и беззаботно насвистывал мелодию песенки, отчего его можно было принять за легкомысленного и бесшабашного парня.

— Не ходи в море, Филипп! О, обещай мне, мое дорогое, мое милое дитя! — воскликнула женщина, заламывая в отчаянии руки.

— А почему бы мне не пойти в море, мама? — спросил Филипп. — Какой толк от моего сидения дома? Умирать с голода? Ей-богу! Это ничуть не лучше. Должен же я сделать хоть что-нибудь для вас и для себя! А на что еще я гожусь? Мой дядюшка, Ван Бренан, обещал взять меня с собой и дать хорошее жалованье. Тогда я был бы счастлив на борту судна, а заработанных денег хватило бы, чтобы покрыть ваши издержки по дому.

— Филипп, Филипп! Выслушай меня! Я умру, если ты покинешь меня! Кроме тебя у меня на этом свете никого нет. О, дитя мое! Если ты любишь меня, а я знаю, что ты любишь, Филипп, не покидай меня! Но если ты все же хочешь уйти, то все равно не связывайся с морем!

Филипп не отвечал и продолжал насвистывать. Мать зарыдала.

— Уж не потому ли, что мой отец погиб в море, вы так настойчивы, мама? — произнес он наконец.

— О, нет, нет! — вздрогнула плачущая женщина. — Если Богу было угодно…

— Если Богу было угодно что, мама?

— Ничего, я так! Будь милосерден, будь милостив, Боже! — причитала мать.

Она соскользнула на пол, стала на колени и начала горячо молиться. Потом она снова села на кушетку, но теперь лицо ее было бесстрастно. Филипп, молчавший все это время, вновь обратился к матери.

— Видите ли, мама. Вы просите меня остаться на берегу. Это, пожалуй, не лучший выход. Послушайте, что я вам скажу. Та комната, что напротив, заперта с тех пор, как я себя помню, но вы никогда не говорили почему. Только однажды, когда мы сидели без хлеба и потеряли надежду на возвращение дяди, я все же услышал кое-что от вас. Вы были тогда как безумная, мама, даже не замечали этого и некоторое время…

— И что же ты услышал, Филипп? — с беспокойством спросила женщина.

— Вы упоминали, мама, что там спрятаны деньги, которые могли бы спасти нас, но потом стали кричать, бредить и все повторяли, что скорее умрете, чем войдете в эту комнату. Так что же в ней? Почему она так долго заперта? Или вы мне все толком объясните, или я уйду в море.

Когда Филипп заговорил, мать словно оцепенела. Неподвижно, похожая на статую, сидела она с чуть приоткрытым ртом и застывшим взглядом, словно лишившись сил, прижав к груди руки, будто пытаясь сдержать боль, а когда Филипп произносил последние слова, начала клониться вперед, и у нее изо рта побежала струйка крови.

Филипп вскочил, подхватил мать и уложил ее на кушетку, однако кровотечение не прекращалось.

— Мама, мама! — воскликнул Филипп. — Что с вами?

Некоторое время страдалица не могла произнести ни слова. Она повернулась на бок, чтобы не захлебнуться, и пол покрылся алыми пятнами.

— Мамочка! Не молчите же, ради Бога! — просил сын с неописуемым страхом в голосе. — Что мне делать? Как помочь вам? О, Боже, что это?

— Смерть… дитя… мое… смерть! — простонала несчастная женщина и потеряла сознание.

Перепуганный Филипп выбежал из дома и стал звать на помощь. Двое или трое соседей откликнулись на его крики. Когда они занялись вдовой, пытаясь привести ее в чувство, Филипп бросился что есть мочи к доктору, бежать до которого нужно было добрую четверть часа. Доктор Путс или Путц — человек низенького роста, слыл бедным и скупым, но считался большим знатоком в своем деле. Филипп застал доктора дома и стал умолять его поспешить на помощь матери.

— Я пойду, да, конечно, — отвечал доктор Путс. По натуре он был человеком неуживчивым и к тому же едва владел местным наречием. — Но, минхер Вандердекен, а вы заплатите мне?

— Платить? Я? Мой дядя заплатит, как только вернется!

— Ваш дядя, шкипер Ван Бренан? Он и так задолжал мне четыре золотых гульдена. Ко всему прочему, его корабль мог затонуть!

— Он отдаст вам не только те гульдены, но и оплатит все ваши услуги! — с жаром возразил Филипп. — Пойдемте! Не то, пока вы тут несете чепуху, матушка может умереть!

— Но я не могу пойти с вами, минхер Филипп. Я как раз вспомнил, что должен навестить сына бургомистра Тернёзена, — не соглашался скряга.

— Послушайте, минхер Путс! — вспыхнул от ярости юноша. — Выбирайте: либо вы пойдете со мной по своей воле, либо я погоню вас! И не шутите со мной, иначе у вас будут неприятности!

Минхер Путс оказался в затруднительном положении, поскольку в округе всем был известен крутой нрав Филиппа.

— Я приду, минхер Филипп… то есть сразу… так только смогу.

— Ты отправишься сейчас же, жалкий скряга! — закричал Филипп и, схватив хилого доктора за шиворот, поволок его к двери.

— Убивают! Убивают! — визжал и сопротивлялся Путс, но возбужденный молодой человек тащил его за собой.

Заметив, что физиономия доктора посинела, Филипп остановился.

— Не отмолотить ли вас, коль вы не хотите идти со мной подобру-поздорову? Так знайте, вы все равно пойдете со мной — живой или мертвый!

— Так и быть, — согласился Путс, придя немного в себя, — я пойду, но вас сегодня же вечером посадят в кутузку, а что касается вашей матери… Нет, я не буду… не буду! Поверьте мне, минхер Вандердекен!

— Минхер Путс! Как верно то, что Бог на небе один, так верно и то, что я измолочу вас здесь же на месте, если вы не пойдете со мной! А если вы не приложите все ваше умение для спасения моей матери, то я прибью вас у ее постели! — пригрозил Филипп. — Вы же знаете, что слов на ветер я не бросаю! Поэтому ступайте по-хорошему, а ваши труды будут оплачены, очень хорошо оплачены, даже если мне придется продать последнюю рубашку!

Перед рослым юношей Путс выглядел жалким ребенком, но эти слова, видимо, подействовали на него сильнее всех угроз.

Домишко доктора остался позади, и почти всю дорогу Филипп подгонял Путса. Доктор подчинился не только потому, что Филипп обещал заплатить, но и потому, что тот постоянно принуждал его идти быстрее.

Так они добрались до дома вдовы, где застали ее в окружении соседок, которые натирали ей виски нашатырем. Госпожа Вандердекен пришла в сознание, но говорить еще не могла. Путс распорядился перенести ее в спальню и уложить в постель, затем влил ей в рот какие-то капли и побежал в сопровождении Филиппа к себе домой за другим лекарством.

— Эту настойку вы должны сразу же дать матери, минхер, — пояснил врач, передавая юноше флакончик. — А теперь я должен навестить сына бургомистра, а потом уже зайду к вам.

— Не обманите, доктор! — Филипп бросил на Путса грозный взгляд.

— Да нет же, нет, минхер Вандердекен! Я не верю, что ваш дядя заплатит мне, но вы обещали, и я знаю, что вы никогда не нарушите своего слова. Через час я у вас буду. А теперь поторопитесь к матери!

Филипп возвратился домой. После того как он дал матери лекарство, кровотечение прекратилось, и уже через полчаса женщина смогла говорить шепотом. Когда щуплый доктор Путс появился снова, он тщательно обследовал пациентку, а затем вместе с Филиппом прошел на кухню.

— Минхер Филипп, — начал Путс. — О, Аллах! Я сделал все возможное, но должен предупредить вас, что надежды на благоприятный исход мало. Ваша мать уже не поднимется с постели. Может быть, она протянет еще пару дней, но не больше. Это не моя вина, минхер, — добавил он извиняющимся голосом.

— Нет, конечно. Это воля Господня, — подавленно согласился Филипп.

— А вы действительно заплатите мне, минхер Вандердекен? — спросил врач, выдержав короткую паузу.

— Да! — отвечал юноша грозным голосом, отвлекшись от своих мыслей.

Затем доктор продолжил:

— Я могу уже завтра получить деньги, минхер Филипп? Вы задолжали мне один золотой гульден. От денег никогда не следует отказываться.

— Приходите завтра! Приходите, когда хотите, и приносите любой счет! Для вас деньги превыше всего! — отвечал Филипп, презрительно скривив губы.

— Как вам угодно. Когда она умрет, дом и вся недвижимость перейдет к вам и вы, наверное, будете все распродавать. Да, да, я тогда подойду. У вас будет куча денег! Минхер Филипп, я бы охотно приобрел дом, в случае, если он…

Филипп замахнулся, словно намереваясь ударить лекаря, отчего у того слова застряли в горле, и он юркнул в угол комнаты. Придя в себя, Путс примирительно добавил:

— Ну, ну, я имею в виду, когда ваша мать будет похоронена.

— Убирайся, пройдоха! — закричал юноша. Он опустился на окровавленную кушетку и закрыл лицо руками.

Успокоившись, Филипп поднялся в спальню матери. Вдове было лучше. Соседки ушли, чтобы заняться своими домашними делами. Ослабевшая от потери крови, женщина задремала, не выпуская ни на миг руки сына, который сидел подле нее затаив дыхание, погрузившись в мрачные мысли.

Вскоре после полуночи вдова очнулась. Голос ее приобрел былую силу, и она обратилась к сыну:

— Мой дорогой, мой милый мальчик! Я долго держала тебя возле себя как пленника?

— Моя любовь удерживала меня здесь, — отвечал Филипп. — И я не отойду от вас, пока вы не выздоровеете.

— Я уже не поднимусь, Филипп. Я чувствую приближение смерти. О, если бы не было тебя, я с радостью ушла бы из этого мира! Меня преследует рок, и я давно уже молю Бога о смерти.

— Отчего же, мама? — неожиданно обиделся Филипп. — Ведь я делал все, что было в моих силах.

— Да, это так, мой мальчик, да, это так! И пусть Господь благословит тебя за это! Я не раз замечала, как ты укрощал свой горячий нрав и сдерживал ярость, чтобы сохранить мой покой. Даже в те дни, когда мы голодали, ты оставался послушным. Ты, наверное, думал, что я сошла с ума, или считал меня дурочкой, поскольку не понимал моих причуд. Но теперь я хочу высказаться… сейчас же… сейчас!

Вдова откинула голову на подушки и умолкла, затем, набравшись сил, продолжала:

— Я догадываюсь, что временами казалась тебе сумасшедшей. Разве не так, Филипп? Но лишь Богу известно, что в моем сердце хранится тайна, которая слишком тяжела и действительно может свести женщину с ума. Днем и ночью она тяготела надо мной, иссушала мой разум и душу и вот, наконец, хвала Всевышнему, иссушила и тело. Рок победил, Филипп! Я скоро умру. Лишь бы протянуть немного, чтобы успеть высказаться. Ах! лучше бы мне молчать, ведь эта тайна может стоить тебе рассудка, как и мне, Филипп!

— Мама, прошу вас, — взмолился Филипп, — откройте мне эту страшную тайну! Пусть вмешаются и небеса и ад, я не боюсь ничего! Бог поможет мне, а с сатаной я справлюсь и сам!

— Ты отважен и горд, сынок, я знаю, что ты силен духом. Если кто и смог бы вынести всю тяжесть этой трагической истории, так это только ты, мой мальчик. Мой разум оказался слишком слаб. Но теперь мне легче, и я чувствую, что обязана рассказать тебе обо всем.

Вдова замолчала, как бы собираясь с мыслями. Слезы катились по ее ввалившимся щекам. Успокоившись, она продолжала:

— Филипп, я хочу поговорить о твоем отце. Ходят слухи, будто он… будто он утонул в море.

— А разве это не так, мама? — удивился Филипп.

— О, нет!

— Но он же мертв, мама?

— Нет!.. Да!.. То есть нет! — отвечала женщина, закрывая лицо руками.

«Она бредит», — подумал Филипп, но все же спросил:

— Так где же тогда мой отец?

Вдова приподнялась на кровати. Она дрожала всем телом.

— ОН БЛУЖДАЕТ ПРИЗРАКОМ!

Женщина опустилась на свое ложе и зарылась головой в подушки, словно хотела укрыться от собственных мыслей. Филипп был настолько ошеломлен, что не мог вымолвить ни слова. Не в силах побороть страх перед неизвестностью, он наконец, запинаясь, пролепетал:

— А… ваша… тайна… мама? Скорей! Выкладывайте ее!

— Теперь я могу рассказать все, Филипп! — произнесла мать торжественно. — Слушай, сынок! У тебя такой же характер, как и у твоего отца. И пусть его ужасная судьба послужит тебе уроком! Он был отважным и, как говорили, превосходным моряком. Родился он не здесь, а в Амстердаме, но жить там не пожелал, поскольку оставался приверженцем католической религии. Прошло семнадцать лет, и даже больше, с тех пор, как отец на прекрасном корабле «Амстердамец» с богатым грузом отправился под парусами в Индию. Это было его третье плавание в Индию, Филипп, и, по воле Божьей, стало последним. Отец купил корабль на свои сбережения, и благополучное плавание сделало бы его богатым человеком. О, как часто мы говорили, что мы предпримем после его возвращения! Как эти мечты о будущем помогали перенести разлуку с ним! Я очень любила твоего отца, Филипп, потому что он был всегда добр и внимателен ко мне. О, как я хотела, чтобы он поскорее вернулся! Судьбе жены моряка не позавидуешь! Разлученная с мужем на долгие месяцы, смотрит она на мерцающий огонек в ночнике и прислушивается к завываниям ветра, который возвещает ей о беде — кораблекрушении и вдовстве!

Твой отец находился в море уже полгода, Филипп, и должен был пройти еще долгий печальный год до его возвращения. Однажды вечером ты уснул крепким сном, сынок. Ты был моей единственной радостью, единственным утешением в одиночестве! Я охраняла твой покой, ты улыбался во сне и лепетал: мама! Я поцеловала тебя, затем опустилась на колени и помолилась за тебя и за мужа, совершенно не ведая, что в тот час над ним нависло ужасное проклятие!

Вдова перевела дух. Филипп не мог выдавить из себя ни звука. Рот его был приоткрыт, взгляд прикован к губам матери. Казалось, он впитывал каждое ее слово.

— Я оставила тебя одного и спустилась в ту комнату, Филипп, которая с той страшной ночи никогда не открывалась. Я присела на кушетку и занялась чтением. Дул сильный ветер, а когда бушует шторм, жена моряка редко спит спокойно. Наступила полночь, дождь лил как из ведра. Неожиданно меня охватил непонятный страх. Я встала, окропила себя святой водой и перекрестилась. Ураган бесновался за стенами, и это только усиливало мои страхи. Мной овладело неясное предчувствие чего-то ужасного, и тут ставни и створки окна распахнулись, лампа погасла, наступила кромешная тьма. Я вскрикнула от испуга, но потом, набравшись мужества, хотела было закрыть окно, и тогда… представь себе, Филипп, тогда я увидела человека, идущего к дому! Да, Филипп, то был твой отец!

— Боже милосердный! — еле выдавил из себя Филипп.

— Я не знала, что и подумать, — продолжала вдова Вандердекен. — Он был уже в комнате, и хотя меня окружала густая темь, я различала его фигуру и лицо так отчетливо, словно был полдень. Страх гнал меня прочь, а любовь влекла к нему, и я застыла там, где стояла. Ужасные предчувствия сжимали мое сердце. Когда он оказался в гостиной, окно закрылось само и зажегся свет. Тогда я подумала, что вижу призрак, и упала без чувств. Когда я пришла в себя, то увидела, что лежу на кушетке. Я почувствовала в своей ладони чью-то холодную, до чего же холодную и мокрую руку! Это окончательно привело меня в чувство, и я совсем позабыла о том, каким странным образом твой отец появился в доме. Мне подумалось, что он потерпел кораблекрушение и теперь вернулся домой. Я открыла глаза, посмотрела на моего любимого мужа и бросилась в его объятия. Его одежда была мокрой от дождя, и мне показалось, будто я обнимаю лед! Но нет ничего на свете, что могло бы преодолеть тепло женской любви, Филипп! Твой отец позволял ласкать себя, но сам оставался бесстрастным. Он угрюмо молчал и, казалось, был чем-то озабочен.

— Виллем, Виллем! — воскликнула я. — Ну скажи хоть одно слово своей любимой Катарине!

— Я готов, — отвечал он, — но у меня мало времени.

— Нет, нет! Ты не пойдешь больше в море! Ты потерял свой корабль, но сам-то ты спасся! Разве не так?

— Да нет же, нет! Не волнуйся и выслушай меня. Я сохранил свой корабль, Кэте, но я потерял ВСЕ! Не перебивай меня, а выслушай до конца! Я не мертвый, но я и не живой! Я блуждаю между этим миром и миром духов! Девять недель подряд я боролся со штормом, пытаясь обойти под парусами Мыс, но безуспешно! Я сквернословил. Еще девять недель я нес паруса, борясь со встречным ветром и течением, но так и не продвинулся вперед. И тогда я стал богохульствовать, ужасно богохульствовать! И все же не сдавался! Изможденная команда настаивала, чтобы мы вернулись в гавань, но я стоял на своем. Более того, я стал убийцей! Разумеется, я сделал это непреднамеренно, и тем не менее я — убийца! Боцман отказался подчиняться и попытался связать меня. Он схватил меня за ворот, но я отбросил его. В этот миг корабль накренился, и бедняга полетел за борт. Даже эта ужасная смерть не охладила моей ярости, и я поклялся на осколке Святого Креста, хранящегося в капсуле, которую ты носишь на шее, что обогну Мыс, несмотря ни на что, даже если бы пришлось трудиться до Страшного суда!

Моя клятва была начертана под раскаты грома на появившемся облаке сернистого газа. Ревел ураган, паруса были изорваны в клочья, горы воды перекатывались через корабль, и вдруг в центре плотного, окутывавшего нас облака возникли полыхавшие огнем слова: «ДО СТРАШНОГО СУДА!»

— Дослушай до конца, Кэте. У меня всего несколько минут. Осталась ЕДИНСТВЕННАЯ надежда! Вот почему мне дозволено явиться сюда. Вот письмо. — Он положил запечатанный конверт на стол. — Прочти его, Кэте, и постарайся помочь мне. Прости. И прощай! Мне пора!

Снова распахнулось окно, вновь погас свет, и фигура твоего отца, казалось, уплыла в темноту. Я вскочила с намерением удержать его, но он уже выскользнул в окно. Застывшим взглядом я следила, как его с быстротой молнии несло на диких крыльях шторма, покуда он, как искорка, не затерялся во мгле. Окно захлопнулось, свет вспыхнул, и я осталась одна.

Помоги, о, Боже! Что со мной? Моя голова… Филипп, Филипп, сын мой, не покидай меня!

С этими словами несчастная вдова приподнялась, а затем рухнула на руки сыну и замерла. Придя в себя, Филипп стал укладывать мать поудобней и тут увидел, что голова ее безжизненно свисает на грудь, а взгляд угас. Вдова Вандердекен отошла в мир иной.

 

Глава вторая

Филипп Вандердекен был смелым и отважным юношей, но все же ужас сковал его, и он замер у постели матери, устремив взор на бездыханное тело. В голове у него какое-то время не было ни единой мысли. Постепенно он все же пришел в себя, поправил подушку покойницы, закрыл ей глаза, сложил руки и дал волю слезам. Затем он запечатлел прощальный поцелуй на посеревшем материнском лбу и задернул занавески.

«Бедная мама, — подумал он, — наконец-то ты обрела вечный покой, а сыну оставила слишком горькое завещание».

Филиппу вспомнилось все, что произошло. Страшный рассказ матери вихрем пронесся в его мозгу и почти лишил рассудка. Он с силой сдавил виски ладонями и попытался сосредоточиться: какое же решение принять, что делать? Он чувствовал, что у него нет времени, чтобы предаваться горю. Мать умерла, но где его отец? Где же ОТЕЦ? Всплыли слова, произнесенные матерью: «Осталась ЕДИНСТВЕННАЯ надежда!» Да, тогда надежда была: отец оставил письмо на столе. Но там ли оно сейчас? У матери не хватило мужества забрать его. Надежда была в том письме, а оно пролежало нераспечатанным целых семнадцать лет!

Филипп стал размышлять, как вскрыть роковую комнату, поскольку ему не терпелось узнать все. А не стоит ли подождать наступления утра? И где ключ? Где же ключ? Его взгляд остановился на ларе. Филипп никогда не видел, чтобы мать открывала его, и поэтому предположил, что ключ находится там. Привыкший к быстрым решениям, он взял лампу и осмотрел ларь. Была ли дверца не заперта или просто поддалась нажиму, но она тут же открылась. Филипп осмотрел каждую полочку, каждый ящичек, но ключа так и не нашел. Тогда он решил, что тот находится в каком-то тайнике. Он попытался отыскать его, но ничего не обнаружил. Тогда он вытащил из ларя все ящички, обшарил все изнутри и даже покачал его. Слабое поскрипывание в углу ларя подсказало, что ключ находится там.

За окном забрезжил рассвет, а ларь все еще не поддавался. Филипп решил вскрыть заднюю стенку. Он сходил на кухню, принес сечку и молоток. Стоя на коленях. Филипп отрывал от стенки первую дощечку, когда почувствовал, как чья-то рука легла ему на плечо. Он вздрогнул. Увлеченный работой, юноша не услышал, как кто-то вошел в комнату. Подняв голову, он увидел патера Сайзена, священника их общины: тот строго смотрел на него. Добряк узнал о несчастье, постигшем вдову, и явился, чтобы утешить ее.

— Что же это такое, сын мой? И ты не боишься нарушить покой матери? Или, может быть, ты хочешь обокрасть ее, хотя она еще не в могиле? — спросил священник.

— Я не боюсь потревожить покой матери, святой отец, поскольку она теперь на небесах! — отвечал Филипп, поднимаясь на ноги. — Я не способен обокрасть ни мать, ни кого-либо другого. Я не ищу золото, хотя будь оно здесь, то стало бы теперь моим. Я разыскиваю ключ, который, как мне кажется, спрятан в этом ларе с секретом, раскрыть который мне пока не удалось.

— Так ты говоришь, что твоей матери больше нет, сын мой? Она умерла, не приняв соборования нашей святой церкви? Почему же ты не послал за мной?

— Патер, она умерла внезапно, совсем неожиданно у меня на руках примерно три часа назад. И все же я не беспокоюсь за ее душу, хотя и очень сожалею, что при этом вас не было рядом с ней.

Священник осторожно раздвинул занавески и взглянул на усопшую. Затем он окропил тело святой водой и стал негромко читать молитву. Закончив, он обратился к Филиппу:

— Чем ты так озабочен? Почему с таким усердием разыскиваешь какой-то ключ? Смерть матери должна вызывать лишь слезы и желание страстно молиться за вечный упокой ее души, а твои глаза остаются сухи, а сам ты занят поисками какого-то ничтожного ключа, когда тело покойной еще тепло и дух только покидает его. Такое не пристало человеку, Филипп Вандердекен! Что за ключ ты ищешь?

— Ваше преподобие! У меня нет времени ни плакать, ни скорбеть, ни жаловаться на судьбу. Мне нужно многое успеть и, пожалуй, еще больше обдумать. Я любил мать, и вам это, наверное, известно.

— Но при чем тут ключ, Филипп?

— Патер, я ищу ключ от комнаты, которую долгое время никто не отпирал и которую я должен открыть, и открою, даже если…

— Что за «даже если», сын мой?

— Я чуть было не сказал непристойность. Простите меня, преподобный отец. Я хочу сказать, что должен осмотреть ту комнату.

— То, что эта комната заперта давно, мне известно. Я знаю также, что твоя мать никогда не объясняла почему, хотя я неоднократно спрашивал ее об этом. Но каждый раз я получал уклончивые ответы. Когда же по долгу своему я попытался расспросить ее хорошенько, то сразу понял, что она страдает расстройством рассудка, и поэтому перестал беспокоить ее. Груз какой-то тайны тяготил ее, сын мой, однако она никогда не пыталась исповедаться. Скажи мне, мать рассказывала тебе что-нибудь перед смертью?

— Да, святой отец.

— Не послужит ли тебе утешением, сын мой, если ты доверишься мне? Может быть, я смогу дать совет или оказать помощь.

— Патер, я хотел бы довериться вам, поскольку не ради праздного любопытства вы предлагаете помощь мне. Однако то, что я узнал, пока не доказано. Я не уверен, была ли мать в здравом уме. Если то, что она сказала, правда, я охотно разделю с вами это бремя, хотя даже половина его будет слишком тяжела для вас. Но, по крайней мере сейчас, я не могу говорить с вами. Я должен отыскать ключ и один проникнуть в ту комнату.

— А тебе не страшно?

— Ваше преподобие, я не боюсь ничего на свете! И мне предстоит выполнить свой долг, жуткий долг, если можно так выразиться. Но не расспрашивайте меня ни о чем, поскольку расспросы ранят мое сердце, и я боюсь потерять разум, как моя мать.

— Я оставлю тебя в покое, Филипп. Возможно, еще не пришло время помочь тебе. Прощай, сын мой! Но я прошу тебя повременить со своим делом: сейчас я пришлю сюда соседей, которые отдадут покойной последний долг.

Тут священник пристально посмотрел на юношу и понял, что мысли его блуждают где-то далеко. Покачав головой, он ушел, а Филипп остался наедине со своими раздумьями.

— Он прав, — пробормотал Филипп. — Несколько часов тут ничего не изменят. Пожалуй, надо прилечь, а то меня уже шатает от усталости.

Он лег не раздеваясь на кровать в соседней спальне и уже через несколько минут забылся крепким сном. Пока он спал, пришли соседки и подготовили все необходимое для похорон вдовы Вандердекен. Ее сына они не будили.

Днем среди пришедших проститься с вдовой был и минхер Путс. Хотя теперь он лишился пациента, но, придя сюда, надеялся заработать еще один золотой гульден. Сначала Путс поднялся в спальню, где лежала покойница, а оттуда попал в комнату, где спал Филипп. Он потряс его за плечи.

Филипп проснулся и увидел перед собой доктора.

— Ну, минхер Вандердекен, — начал бездушный человечек, — вот все и кончено. Я знал, что так будет, и хочу напомнить, что вы обещали заплатить мне один золотой гульден. Однако вместе с лекарством счет составляет три с половиной золотых гульдена. Разумеется, если вы вернете флакончик.

Филипп с недоумением смотрел на него, постепенно собираясь с мыслями.

— Вы получите четыре с половиной золотых гульдена, доктор. И флакончик в придачу! — отвечал он, поднимаясь с кровати.

— Да, да, я знаю, вы обязательно заплатите, то есть когда сможете, минхер Филипп. Но видите ли, это может затянуться до тех пор, пока вы не продадите дом. Может быть, не сразу найдется и покупатель. Я никогда не стремлюсь причинять неудобств людям, у которых нет денег, а поэтому послушайте, что я предложу вам. На шее вашей матери есть одна вещица. Она стоит немного. Да, совсем немного, поскольку имеет цену только для истинного католика. Стремясь помочь в вашем стесненном положении, я хочу лишь заполучить эту вещицу, и тогда вы ничего не будете мне должны.

Филипп тут же сообразил, о чем доктор ведет речь: он говорил о капсуле, которая была на шее матери, о реликвии, над которой отец дал свою роковую клятву. Его охватила ярость — даже за миллион золотых гульденов он не расстанется с ней!

— Немедленно покиньте этот дом! — закричал Филипп. — Удалитесь! Вам заплатят!

Однако Путс уже догадался, что капсула сделана из чистого золота и стоит значительно больше того, что был должен ему Филипп. Доктор не сомневался, что, перепродав ее, прилично заработает. Завороженный блеском золота, он успел снять украшение с шеи покойницы и спрятал в нагрудном кармане.

— Мое предложение не так уж плохо, минхер Филипп. Соблаговолите его принять. Кому нужен этот хлам?

— Я сказал, нет! — еще пуще рассердился Филипп.

— Ну, хорошо. Тогда оставьте мне эту вещицу в залог, покуда не заплатите, минхер Вандердекен. Это более чем дешево. Я не желаю терять свои деньги. Как только вы принесете четыре с половиной золотых гульдена и флакончик, я верну вам капсулу.

Терпение молодого человека лопнуло. Он схватил Путса за шиворот и вытолкал за дверь со словами:

— Убирайся, или…

Филипп не успел закончить фразу, поскольку доктор пустился наутек, преодолев половину лестницы одним прыжком и вихрем помчавшись к мостику.

Мошенник вовсе не собирался оставлять капсулу у себя, но обстоятельства не позволили ему возвратить драгоценность, даже если бы он и захотел.

Этот разговор напомнил Филиппу о реликвии, и он пошел в спальню, чтобы забрать драгоценность, но она исчезла.

— Реликвии нет! — воскликнул Филипп. — Где же она? Неужели соседки? Нет, нет! Они не способны на это! Конечно, этот мошенник доктор! Либо он вернет ее, либо я разорву его на куски!

Филипп мигом очутился внизу и, без куртки и шляпы, выбежал из дома. Одним махом он преодолел ров и припустился по дороге, ведущей к дому Путса. Соседи, мимо которых он пронесся со скоростью ветра, удивленно покачали головами.

Минхер Путс прошел лишь половину пути, поскольку, спускаясь с лестницы, подвернул ногу. Догадываясь, что ему грозит, если кража будет обнаружена, он то и дело оглядывался и вдруг с ужасом увидел погоню. Перепугавшийся до смерти воришка растерялся, не зная, что делать. Он хотел было остановиться и отдать украденное, однако страх удержал его. Тогда он решил поскорее добраться до дома и укрыться там, надеясь все же оставить драгоценность себе или предложить Филиппу более выгодные условия.

Итак, Путс бросился бежать. Его тонкие ноги замелькали по земле, как лапки трясогузки. Это лишь убедило Филиппа, что вор именно доктор, и он, ускорив шаги, стал догонять его.

Когда до дома оставалось около сотни шагов, Путс услышал за спиной дыхание юноши. Доктор походил на зайца, которого вот-вот нагонят охотничьи собаки. Филипп был уже в двух шагах от вора и вытянул было руку, чтобы схватить его, но тот неожиданно упал. Юноша с разбегу споткнулся о него и, не удержавшись, кубарем полетел на землю. Это спасло щуплого минхера Путса. Доктор, подгоняемый страхом, проворно поднялся на ноги, вбежал в дом и запер за собой дверь на засов.

Филипп решил во что бы то ни стало отобрать свою драгоценность. Тяжело дыша, он осматривался вокруг, пытаясь отыскать какой-либо предмет, который помог бы ему взломать дверь и попасть в дом. Но домишко доктора стоял в отдалении от других домов, и Путс позаботился о безопасности своего жилища: окна первого этажа были забраны толстыми железными решетками. Второй же этаж был слишком высок, чтобы можно было легко забраться туда.

Медицинские познания Путса были весьма обширны, и больные охотно пользовались его услугами. Но жадность и жестокость создали доктору плохую репутацию. Он не пускал никого на порог, да и никто особенно и не стремился навещать его. Доктор как бы отгородился от людей, и Путса чаще видели в покоях больных и умерших. Когда он впервые появился в округе, одна дряхлая старушка приютила его. Вскоре ее похоронили, и с тех пор дверь всегда открывал сам Путс. Когда его не было дома, никто не откликался, даже на самый настойчивый стук. Поэтому все считали, что приезжий живет один и слишком скуп, чтобы нанять служанку. Филипп тоже так думал. Теперь же, переведя дыхание, он стал размышлять не только над тем, как получить назад свою собственность, но и как отомстить вору.

Дверь была прочной, а Филипп так и не нашел орудия, чтобы взломать ее. Пыл его чуть поостыл, и он уже был готов простить Путса, лишь бы тот вернул ему драгоценность. Поэтому он громко закричал:

— Минхер Путс! Я знаю, что вы слышите меня! Отдайте мне то, что вы взяли, и я не причиню вам зла! Если вы не вернете мне мою вещь, то поплатитесь жизнью за ваше злодеяние!

Вороватый скряга слышал его. Он успел отдышаться и считал, что уже находится в безопасности, и поэтому решил не расставаться с драгоценностью. Он и не думал отвечать Филиппу, надеясь, что тот успокоится и украденная вещь останется у него, ведь у парня не было наличных денег.

Не дождавшись ответа, Филипп разразился бранью. Жажда мести, от которой он хотел было отказаться, вновь охватила его. Недалеко от дома стоял сарай с сеном, у его стены были сложены дрова. Филипп решил поджечь дом доктора, если реликвия не будет возвращена ему. Он притащил охапку сена, разложил его перед дверью, свалил на сено дрова, затем, как подобает истинному голландцу, высек, ударив кремнем по огниву, искру и зажег трут. Вскоре пламя взметнулось ввысь. Дверь загорелась, огонь набирал силу, и Филипп радовался своей затее.

— Теперь, жалкий грабитель и бесстыжий вор, ты испытаешь мою месть! — закричал молодой человек. — Если ты останешься в доме, то сгоришь в огне, а рискнешь выскочить наружу — умрешь от моей руки! Вы слышите меня, минхер Путс? Вы слышите меня?

Едва Филипп перестал кричать, как на втором этаже распахнулось окно, самое дальнее от горящей двери.

— Ага! Собираешься просить пощады? Но это тебе не поможет! — вновь закричал Филипп, но тут же осекся, когда, взглянув на окно, вместо морщинистого лица старого прохиндея увидел прекрасную девушку — ангельское создание лет семнадцати, которая, несмотря на угрожавшую ей опасность, держалась удивительно спокойно. Длинные черные волосы, заплетенные в косы; большие темные глаза, светившиеся огнем; милое личико с ямочкой на подбородке; резко очерченные розовые губы; благородный нос и высокий лоб — весь облик ее напоминал прекрасную мадонну с картины, написанной великим художником в минуты вдохновения. На фоне столба пламени и дыма, поднявшихся выше крыши, девушка напоминала великомученицу на костре.

— Чего вы добиваетесь этим, молодой человек? Почему жильцы этого дома должны заживо сгореть в огне? — спокойно спросила она.

Несколько секунд Филипп пристально смотрел на нее, не в состоянии отвечать. Затем у него мелькнула мысль, что он может загубить такое прелестное создание. Позабыв о реликвии и мести, Филипп схватил жердь и мигом разбросал дрова и сено, которые тут же погасли. Горела только дверь, которую он принялся забрасывать большими комьями земли. Вскоре ему удалось сбить пламя. Пока Филипп занимался этим, девушка молча смотрела на него.

— Теперь все в порядке, синичка! — обратился к ней Филипп. — Да простит меня Бог за то, что я подвергал опасности такую драгоценную жизнь! Но я хотел отомстить лишь минхеру Путсу.

— А какой повод дал вам к этому минхер Путс? — спросила юная красавица, сохраняя спокойствие.

— Какой повод? Да он пришел в мой дом и обокрал мою умершую мать, сняв с нее бесценную реликвию!

— Обокрал покойницу? Он не мог этого сделать! Вы, должно быть, заблуждаетесь, минхер!

— Нет, нет, синичка! Та реликвия принадлежит мне и, уж простите меня, должна вернуться ко мне. Вы же не знаете, что у меня связано с ней очень многое!

— Подождите, минхер, я мигом вернусь! — попросила девушка.

Филиппу оставалось только дивиться тому, что такая прелестная девушка проживает в доме скупого гадкого старика.

Покуда он размышлял над тем, кем же могла приходиться Путсу эта красавица, его окликнул серебряный голосок, и он снова увидел в окне девушку — в руке у нее была черная лента с привязанной к ней капсулой.

— Вот та вещь, которую вы желаете получить назад, минхер. Я очень сожалею о том, что мой отец доставил вам неприятности и вынудил прибегнуть к насилию. Возьмите ее и уходите! — произнесла она, бросая драгоценность Филиппу под ноги.

— Ваш отец, синичка? И он может быть вашим отцом? — переспросил Филипп; он так и не поднял с земли реликвию.

Девушка собиралась было удалиться, но пылкие слова молодого человека заставили ее задержаться.

— Постойте, синичка! Одно мгновение, пока я не вымолю у вас прощения за свои нелепые и дерзкие деяния! Я клянусь на этой святой реликвии, — продолжал он, поднимая и целуя капсулу, — что знай я, что в доме находится еще кто-то, то никогда не допустил бы того, что произошло. Я очень рад, что несчастья не случилось. Однако следует заняться дверью, она еще тлеет. Откройте мне, чтобы я смог загасить огонь. Об отце не беспокойтесь. Если бы даже он причинил мне в тысячу раз больше зла, я не позволю, чтобы с его головы упал хотя один волосок. Он знает, что я всегда держу свое слово. Позвольте исправить содеянное мною, и я тотчас же удалюсь.

— Нет, нет! Не верь ему! — донесся тоненький голосок доктора из внутренних покоев.

— Пожалуй, ему можно поверить, — возразила дочь. — Кроме того, его услуги просто необходимы. Что могу сделать я, слабая девушка, и что можете сделать вы, старик, в таком положении? Открой ему, отец, иначе сгорит дверь. — Затем девушка обратилась к Филиппу: — Отец откроет вам, минхер, а я хочу высказать свою благодарность за вашу любезность. Я верю вам!

— Мне еще не приходилось нарушать свои обещания, синичка! — отвечал Филипп. — Однако действуйте побыстрее, пока дверь еще можно спасти.

Минхер Путс дрожащей рукой открыл дверь и сразу же скрылся на втором этаже. Филипп оказался прав. Ему пришлось принести и вылить несколько ведер воды, прежде чем огонь был потушен до последней искорки. Ни дочь, ни отец не показывались. Филипп прикрыл за собой дверь и взглянул на окно. Девушка появилась снова. Юноша поклонился с учтивым жестом и заверил, что ей и отцу ничто больше не угрожает.

— Огромное спасибо, минхер! — молвила в ответ дочь Путса. — Насколько необдуманны были ваши действия вначале, настолько приветливы и любезны вы были потом!

— Заверьте отца, прекрасная синичка, что я не таю на него зла и через несколько дней верну долг.

Окно закрылось, а Филипп, охваченный совсем иными чувствами, чем те, с которыми он гнался за доктором, еще некоторое время смотрел на окно, и лишь потом отправился домой.

 

Глава третья

Дочь доктора Путса совершенно очаровала Филиппа. Но к новым, приятно волнующим чувствам примешивались и прежние, ранее тревожившие душу юноши.

Вернувшись домой, Филипп поднялся в спальню и лег на кровать: он стал вспоминать все то, о чем мы рассказали в предыдущей главе, а главное — лицо прелестной девушки, взор ее прекрасных глаз, нежные черты, серебристый голосок, припомнил слова, произнесенные ею. Но вскоре ее образ был вытеснен мыслями о том, что в соседней комнате лежит умершая мать, а на первом этаже хранится письмо, где скрыт ключ к тайне отца. Похороны должны были состояться на следующий день. Филипп, как бы потерявший после знакомства с дочерью доктора всякий интерес к личным делам, подумал, что стоит все же осмотреть комнату после поминок. Решив так, измотанный душевно и физически, он погрузился в глубокий сон.

Утром священник разбудил юношу; он напомнил ему, что пора отправляться на кладбище. Через час все было кончено. Люди разошлись по домам. Филипп запер дверь на засов, чтобы никто не тревожил его. Сейчас он был даже рад своему одиночеству.

Юноша прошел в комнату, где еще час назад покоилось тело матери, и неожиданно почувствовал непонятное облегчение. Он снова принялся за ларь. Вскоре его задняя стенка была разобрана и обнаружился потайной ящик. Там Филипп и нашел большой ключ, покрытый тонким налетом ржавчины, которая рассыпалась, едва пальцы Филиппа коснулись его. Ключ лежал на клочке бумаги, исписанном рукой матери. Выцветшие чернила все же позволяли прочесть следующее: «Две ночи назад в гостиной произошло нечто ужасное, заставившее меня запереть ее. Я и теперь еще не оправилась от потрясения, которое я испытала. Если мне, до самой моей смерти, не суждено узнать, что же, собственно, произошло, то этот ключ пригодится, чтобы вскрыть комнату после моей кончины. Тогда же, после случившегося, я поспешила наверх и всю ночь просидела у кроватки сына. Лишь на следующий день я собралась с духом, спустилась вниз, забрала ключ и положила его сюда. Он останется здесь до тех пор, пока я жива. Ни нужда, ни страдания не заставят меня открыть эту дверь, хотя за ней, в стенном шкафу, самом дальнем от окна, лежит столько денег, что их хватило бы надолго. Они должны достаться моему сыну. Если я сумею сохранить эту страшную тайну от него, он будет спокойно жить; ему лучше ничего не знать. Страх перед этой тайной заставляет меня пойти на этот шаг.

Ключи от шкафов, мне помнится, лежат на столе или в швейной шкатулке. Письмо же, кажется, осталось на столе. Оно скреплено печатью, сломать которую может только мой сын, если тайна станет ему известна. В противном случае письмо следует сжечь священнику, так как оно проклято. Но если мой сын узнает все то, о чем знаю я, о! он должен хорошенько подумать, прежде чем вскроет конверт, хотя для него все же было бы лучше, чтобы он не узнал ничего».

«Ничего не узнать? — подумал Филипп, не отрывая взгляда от строчек. — Но я же должен знать; и я узнаю все! Прости меня, мама, что у меня не будет времени долго оплакивать тебя. Для тех, кто твердо, как я, решил действовать, это лишь потеря времени!»

Филипп прижал подпись матери к губам, сложил записку, положил ее в карман, взял найденный ключ и спустился вниз.

Наступил полдень, когда он оказался у двери таинственной комнаты. Ярко светило солнце, небо было ясным, и казалось, будто в природе царят только радость и покой. Входная дверь была закрыта, и от этого в прихожей было почти темно. Филипп нащупал замочную скважину; замок поддавался с трудом. Если бы мы сказали, что Филипп не испытывал страха, распахивая дверь, это было бы неправдой. Сердце юноши бешено колотилось, но он был полон решимости преодолеть себя, что бы ужасное ни ждало его в комнате.

Филипп вошел в комнату не сразу. Он застыл на пороге, сердце его замерло, поскольку он вообразил, что здесь прибежище бестелесного духа, который тут же явится ему. С минуту он стоял так, собираясь с силами, стараясь справиться с волнением, охватившим его. Переведя дух, он окинул взглядом гостиную, но смог лишь с трудом рассмотреть находившиеся там вещи. Окно было закрыто, однако сквозь щели в помещение проникали три солнечных лучика, от которых исходил такой странно-нереальный свет, что юноша в смятении отпрянул, но через мгновение все же взял себя в руки.

Минуту спустя Филипп прошел на кухню, зажег лампу, глубоко вздохнул несколько раз, словно облегчая душу и собираясь с духом, и отправился назад, чтобы внимательно осмотреть все уже при свете лампы. В доме стояла гнетущая тишина.

«Стоит ли входить? — подумал Филипп. — А почему бы нет?»

Твердыми шагами он вошел в комнату с намерением сразу же открыть окно. Его руки слегка дрожали, но это и не удивительно, если вспомнить, каким странным образом окно открывалось и закрывалось последний раз. Все мы смертны и невольно содрогаемся, соприкасаясь с тем, что уже не принадлежит этому миру. Когда задвижки были отодвинуты и створки окна распахнуты, в гостиную ворвался поток света, ослепивший юношу, но удивительно то, что этот свет потряс Филиппа не меньше, чем мрак предыдущей ночи и все, что произошло тогда. Не выпуская лампу из рук, он бросился назад на кухню, чтобы прийти в себя. Закрыв лицо руками, он некоторое время стоял в раздумье. Как ни странно, он грезил о прелестной дочери доктора Путса и чувствовал, что эти воспоминания действуют на его воображение сильнее, чем тот поток света, ослепивший его и заставивший убежать от окна. Затем он уверенно вернулся в гостиную.

Мы не будем описывать эту комнату, какой ее увидел Филипп, а попытаемся создать у читателя более полное представление о ней.

Комната была небольшой. Напротив двери располагался камин, по обе стороны которого стояли высокие стенные шкафы из мореного дуба. Пол был чист, но затянут паутиной, которая свисала и с потолка, в центре которого висел натертый ртутью шарик. Он совсем потускнел, тоже затянутый, словно саваном, паутиной. Над камином висели две картины в рамках, под стеклом, однако так сильно запыленные, что едва можно было разглядеть, что на них изображено. На самом камине стояло изваяние Богородицы из чистого серебра и несколько фарфоровых статуэток. Стеклянные дверцы шкафов покрывал слой пыли, и рассмотреть находившиеся за ними предметы почти не удавалось. Здесь годами было очень сыро, и капельки влаги, смешиваясь с пылью, окутывали утварь, словно туманом. Однако кое-где все же поблескивало серебро, хотя и защищенное стеклянными дверцами, но потемневшее от времени. На стене напротив окна висели в рамках другие картины, запыленные и затянутые паутиной, а между ними две птичьи клетки. Филипп заглянул в них. Обитавшие там ранее птички давно умерли, но на дне клеток остались кучки желтоватых перьев, сквозь них проглядывали белые косточки. Птичек, видимо, привезли с Канарских островов — в то время они ценились очень дорого. Казалось, что Филипп нарочно осматривает все подряд, оттягивая поиски того, что он больше всего боялся и так страстно хотел найти.

В комнате стояло несколько стульев, на одном из них лежала полотняная рубашонка. Филипп поднял ее: уж не он ли сам носил ее в детстве? Затем взгляд юноши задержался на стене, что была напротив камина, где за дверью стоял стол со швейной машинкой и злосчастным письмом. Его сердце забилось чаще, но он овладел собой.

На этой стене были развешаны мечи и пистолеты разных образцов, а также превосходная коллекция азиатских луков и стрел. Филипп скользнул взглядом по столу, затем по софе, на которой, по словам матери, она сидела в ту страшную ночь, когда появился отец. Швейная шкатулка стояла на столе там, где ее оставила покойница. Упомянутые в записке ключи от шкафов лежали тут же, но напрасно Филипп искал пакет, ничего похожего не было ни на столе, ни на софе, ни на полу. Филипп приподнял шкатулку — уж не под ней ли? — но и там ничего. Он перерыл все ящики стола, перевернул подушки на софе, но письма не было.

Филипп почувствовал, будто с его плеч свалился тяжелый груз. Прислонившись к стене, он произнес вслух:

— Наверное, все это просто пригрезилось моей бедной матушке в страшном сне. Я так и думал. Да, наверное, так и было. Сон был настолько ярок и похож на действительность, что помутил рассудок матери.

Юноша подумал еще немного и пришел к выводу, что размышляет правильно.

«Да, да. Так оно и было. Бедная, милая мама, как тяжко ты страдала! И теперь ты достойно вознаграждена за страдания, ведь ты там, у Создателя!»

Филипп окинул комнату теперь уже безразличным взглядом — ведь он уверился, что вся история с призраком лишь вымысел, — и вытащил из кармана записку, чтобы еще раз перечитать ее.

«…в стенном шкафу, самом дальнем от окна…» — прочел он.

— Значит, там, — сказал он сам себе и, открыв названный шкаф, неожиданно обнаружил там несколько желтых мешочков, в которых, по примерным подсчетам, оказалось не менее десяти тысяч золотых гульденов.

«Бедная мама! — подумал он. — Бестолковый сон обрек тебя на нищету, в то время как ты владела таким богатством!»

Он сложил мешочки на место, предварительно вынув несколько монет на расходы из того, что был наполовину пуст, и тщательно закрыл дверцы шкафа. Затем Филипп осмотрел и второй шкаф. Он открыл его и увидел фарфоровые, серебряные чашки и прочую дорогую посуду. Не притронувшись к ним, он закрыл шкаф и бросил ключи на стол. Узнав, что он неожиданно стал обладателем такого огромного богатства, а также убедившись, что никакого чуда, как внушила себе мать, не было, он приободрился. Такой оборот дела даже обрадовал его. Он опустился на софу и опять погрузился в грезы об очаровательной дочери минхера Путса. Как часто бывает, когда мы остаемся наедине с собой, он начал строить воздушные замки — ведь из них и состоит земное счастье. Часа два он предавался этому приятному занятию. Потом мысли его вновь обратились к матери и ее внезапной кончине. Он поднялся на ноги и торжественно произнес:

— Милая, нежная, добрая мама! Здесь ты сидела, устав от ночного бдения; здесь ты думала об отце и опасностях, подстерегавших его; здесь ты изнуряла страхом свою душу; здесь ты ожидала возможного несчастья, пока тревожный сон не принес с собой то ужасное видение! Да, так, наверное, и было. На полу все еще лежит шитье, которое выпало из твоих рук, а ты даже не заметила этого. Вместе с этой работой окончилось и твое земное счастье!

Слезы брызнули из глаз Филиппа и покатились по щекам. Он нагнулся, чтобы поднять шитье, и продолжал твердить:

— Милая, нежная, любимая мама! Как долго ты… Боже мой! — вскрикнул Филипп, приподняв шитье. От неожиданности он резко дернулся и опрокинул стол. — Боже милосердный! Властелин этого мира и вечного покоя! Вот оно! Вот это ПИСЬМО!

Юноша задумчиво сложил руки на груди и склонил голову. Последние слова он пробормотал сдавленным голосом.

Да, письмо призрачного Вандердекена лежало на полу, его скрывало шитье. Если бы Филипп нашел его сразу, как только вошел в комнату, когда он был готов к любой неожиданности, то он незамедлительно взял бы его в руки, но теперь, когда он убедил себя, что все это лишь плод воображения матери; теперь, когда он удостоверился, что ничего сверхъестественного здесь не происходило; теперь, когда он уже предвкушал будущий покой и счастье, находка оказалась для него ударом, и он, словно громом пораженный, застыл на месте. Замки, которые он строил еще пару часов назад, рухнули, и гнетущие предчувствия охватили его душу. Наконец он собрался с духом, поднял злосчастное письмо и бросился вон из роковой комнаты.

— Я не могу читать его здесь! Я не хочу читать его здесь! — выкрикнул он. — Нет! Лишь под высокими сводами оскорбленных небес я смогу понять, что же написано в этом ужасном послании!

Филипп надел шляпу и в смятении выбежал из дома. Потрясенный до глубины души, он и сам не знал, куда держать путь.

 

Глава четвертая

Филипп брел, не разбирая дороги, судорожно сжимая в руке письмо. Его зубы были плотно стиснуты. Несколько успокоившись, уставший юноша опустился на скамейку и устремил долгий взгляд на конверт, который держал теперь обеими руками на коленях. Он перевернул пакет, его скрепляла черная печать.

«Я все еще не в силах прочитать письмо», — тяжко вздохнув, он поднялся и побрел наугад дальше.

Солнце склонилось почти к самому горизонту. Филипп остановился и долго смотрел на заходящее светило, пока не потемнело в глазах.

«Мне кажется, что солнце — это глаз Божий. Может быть, так оно и есть на самом деле? — подумал юноша. — О, Боже всемогущий! Почему среди многих миллионов людей лишь мне одному выпал жребий выполнить столь ужасную миссию?»

Филипп окинул взглядом окрестности, выбирая место, где бы, укрывшись от посторонних взглядов, он смог сломать печать и прочитать наконец послание из мира духов. Невдалеке вдоль межи тянулись густые заросли кустарника. Он забрался в чащу, чтобы никто не увидел его, и еще раз взглянул на заходящее солнце. На душе у него становилось спокойнее.

— Это воля Божья! Она должна быть исполнена! Это моя судьба, и я должен следовать ей! — произнес он.

Филипп прикоснулся пальцами к печати. Кровь застыла у него в жилах при мысли, что отнюдь не теплая рука живого человека передала матери это послание и что там хранится тайное покаяние мятежного духа, его отца! Там, в этом письме, заключена единственная надежда его несчастного отца, чью память юношу приучили уважать. «Какой же я трус! Потерять столько времени! — размышлял Филипп. — Ведь теперь мне не хватит солнечного света, чтобы прочитать письмо, еще немного, и солнце закончит свой дневной путь! Что же стоящего я сделал сегодня, чтобы оправдать свое существование?»

Юноша вновь обрел отвагу Филиппа Вандердекена. Он хладнокровно сорвал печать, на которой стояли инициалы отца, и прочел:

«Катарине. Одному из достойных сострадания призраков, которым суждено проливать слезы за злодеяния, содеянные рожденными из пыли, разрешено сообщить мне тот единственный путь, следуя которым можно облегчить мою жуткую участь. Если мне доставят на палубу моего собственного корабля священную реликвию, над которой я дал свою злополучную клятву, и я смиренно поцелую ее и уроню на ее священное древо слезу раскаяния, тогда я смогу с миром отойти в вечность! Как это может быть осуществлено и кто возьмется за выполнение столь губительной миссии, не ведаю. Катарина, ведь у нас есть сын! Нет! Никогда не рассказывай ему обо мне! Молись за меня и… прощай!

Виллем Вандердекен».

«Итак, все это правда? Ужасная, мучительная правда! — подумал Филипп. — Мой страдалец отец так и скитается до сих пор между небом и землей ни живой ни мертвый. И он указывает на меня. А кого же иначе ему призывать? Ведь я его сын, и не мой ли сыновний долг помочь его избавлению от Божьей кары?»

— Да, отец! Это письмо ты написал не напрасно! — воскликнул он. — Позволь мне еще раз прочесть его!

Филипп посмотрел на свои руки, полагая, что все еще держит письмо, но письма не было. Может быть, он уронил его? Он стал искать в траве. Письмо исчезло! Не было ли оно плодом его воображения? Нет, ведь Филипп отчетливо видел каждое слово!

«Это послание обращено ко мне, — размышлял юноша. — Оно предназначалось только мне! Итак, вперед! Я вижу предзнаменование!»

— Если ты можешь услышать меня, дорогой отец, тогда слушай! О, всемилостивый Боже, ты тоже слушай сына, который клянется на этой святой реликвии облегчить участь отца и, если нужно, погибнуть! Посвящаю свою жизнь этому святому делу и, если мне удастся выполнить свой долг, умру в мире и радостной надежде! О, небо, начертавшее клятву отца, прими теперь клятву на Святом Кресте его сына, и да постигнет его кара небесная за клятвоотступление, как это случилось, без сомнения, с его несчастным отцом! Прими мой обет, о Боже! Доверяюсь твоему милосердию, уповая на то, что ты, в конце концов, допустишь отца и сына в царствие небесное! Если же моя мольба слишком дерзостна, так прости меня!

Филипп склонил голову и прижал к губам священную реликвию.

Солнце скрылось за горизонтом. Сумерки уступили место ночи, и все вокруг погрузилось во тьму. Филипп, одновременно молясь и размышляя, все еще оставался в кустах. Вдруг до его слуха донеслись негромкие мужские голоса. Совсем рядом за изгородью расположились на траве какие-то люди. То, о чем они говорили, насторожило юношу, поскольку упоминалось имя минхера Путса. Филипп прислушался и вскоре уловил, что говоривших было четверо, что это бывшие солдаты, а обсуждают они план ограбления маленького доктора, у которого, как они предполагали, немало денег.

— Все, что я знаю, я уже высказал, — подвел итог один из говоривших. — У него, кроме дочери, никого нет.

— Для меня она желанней всех его денег! — послышался голос другого человека. — Это стоит обмозговать, прежде чем мы возьмемся за дело. Девушка достанется мне, как часть законной добычи, договорились?

— Если ты согласен приобрести ее за приличную сумму, тогда мы не возражаем, — заявил третий.

— Конечно, согласен! — отвечал второй. — Скажите только, во сколько, по совести говоря, вы оцениваете эту визгливую девку?

— Думаю, пятисот золотых гульденов будет достаточно, — встрял в беседу четвертый.

— Быть посему, но при одном условии — даже если моя часть добычи будет меньше, девушка остается моей. Ведь моя доля может оказаться и не такой большой.

— Не так уж дорого, — прозвучал голос первого заговорщика. — Наверное, я сильно заблуждаюсь, полагая, что у этой старой перечницы мы сумеем выудить более двух тысяч гульденов. Что вы на это скажете? Согласны, чтобы девка досталась Бэтенсу?

— Согласны, согласны! — хором отвечали остальные.

— Тогда я с вами душой и телом, — снова взял слово тот, кто выторговывал себе дочь старого доктора. — По правде говоря, я втрескался в девчонку, даже пытался заполучить ее — предложил жениться на ней, но старый скряга отказал. Мне! Почти офицеру! Я должен отомстить! Пускай не ждет от меня пощады!

— Конечно, никакой пощады! — опять хором подтвердили его приятели. Затем кто-то из них спросил:

— Отправимся сейчас же или дождемся ночи? Через час-другой взойдет луна, и тогда нас могут заметить.

— Кто это заметит нас? — возразил другой заговорщик. — Разве что какой-нибудь посыльный? Лучше все же дождемся ночи.

— Далеко ли его дом? — снова прозвучал вопрос.

— Примерно полчаса ходьбы, если поспешать. Запомните, отправляемся через полчаса, будет светить луна, а в ее лучах легче считать гульдены.

— Ну, это меня устраивает, — сказал Бэтенс. — За это время я успею поставить новый кремень и зарядить карабин. Я умею это делать и в темноте.

— Для тебя это дело привычное, Ян.

— Что правда, то правда. Я — это я, и думаю лишь об одном — вогнать пулю в лоб старому негодяю!

— Будет лучше, если ты, а не я, расправишься с ним, поскольку однажды в Мидделбурге он спас мне жизнь, когда уже никто не верил, что я могу родиться заново, — послышался голос одного из бандитов.

Филипп не стал ждать конца разговора, ползком выбрался из кустов и, неслышно ступая, поспешил прочь. Он догадался, что это были оставшиеся без дела солдаты, которые тогда толпами бродили по стране, и теперь все его мысли были направлены на то, чтобы найти способ защитить доктора и его дочь от грозившей им опасности. На время он забыл об отце и потрясшей его тайне.

Когда Филипп уходил из дома, он не думал о том, в какую сторону он побредет, однако, хорошо зная окрестности, теперь легко нашел дорогу к дому доктора Путса. Через четверть часа, запыхавшийся, он стоял у его двери. Как всегда, в доме было тихо. Филипп постучал, но ему не ответили. Он продолжал стучать, но напрасно — врача, видимо, вызвали к больному. Поэтому Филипп громко, так, чтобы его услышали в доме, закричал:

— Девушка! Как я полагаю, вашего отца нет дома. Послушайте, что я скажу вам. Я — Филипп Вандердекен. Совсем недавно мне довелось услышать один разговор, и я узнал, что четверо злодеев намереваются прийти сюда, убить вашего отца и ограбить дом. Через час, а может быть, и раньше, они будут здесь, и я поспешил, чтобы предупредить и, если удастся, защитить вас. Клянусь реликвией, которую сегодня утром вы возвратили мне, что все это чистая правда!

Юноша замолчал, однако ответа не последовало.

— Синичка! Если тебе твоя честь дороже, чем твоему отцу деньги, ответь мне! Открой окно на втором этаже и выслушай меня! Ты ничем не рискуешь. Не будь так темно, я бы попросил тебя выйти ко мне.

После этих слов окно второго этажа распахнулось, и Филипп разглядел силуэт грациозной дочери минхера Путса.

— Что вы здесь делаете в такое позднее время, минхер? — спросила девушка. — Что вы хотели сообщить мне там, стоя у двери? Я что-то не расслышала.

Филипп подробно рассказал ей обо всем и попросил впустить его в дом, чтобы взять ее под свою защиту.

— Подумайте хорошенько о том, что я сказал вам, красавица, — продолжал он. — Ведь сами вы уже проданы одному гнусному проходимцу, который назвался Бэтенсом, если я не ошибаюсь.

— Как? Вы говорите Бэтенс, минхер?

— Да, именно так. Негодяй говорил, что влюблен в вас.

— Я припоминаю этого человека, — отвечала девушка. — Однако я просто не знаю, что мне делать и что сказать вам. Отца вызвали к больному, и его, возможно, не будет еще несколько часов. Как же я, одна, в ночное время открою вам дверь? Никогда! Нельзя… Я не могу сделать этого, хотя и верю вам. Конечно, у вас нет дурных намерений, если только вы не придумали эту историю.

— Даже в надежде на вечное блаженство, синичка, я не смог бы додуматься до этого. Но вам не следует рисковать своей жизнью и честью! Впустите меня!

— А если я и вправду впущу вас? — спросила она испуганно. — Что вы сможете сделать один против четверых? Четверо на одного! Они быстро расправятся с вами, и тогда еще одной жизнью станет меньше!

— Этого не произойдет, девушка, если в доме есть оружие! А я полагаю, что, не будь его, ваш отец не жил бы так уединенно. Я не боюсь этих воров — вы знаете мой характер!

— Конечно, с ним я уже познакомилась. Ради нас, чей дом вы сами штурмовали, вы хотите теперь рисковать жизнью. Я благодарна вам, минхер, сердечно благодарна, но открыть вам дверь… Я никак не решусь…

— В таком случае, синичка, раз уж вы не хотите впустить меня, я останусь там, где стою. Кстати, я безоружен и поэтому, пожалуй, не в состоянии противостоять четырем убийцам. Но все же я останусь здесь, чтобы доказать верность той, которую готов защищать всегда и при любом числе воров. Да, да, здесь под этой дверью я и умру!

— Тогда я стану вашей убийцей! — возразила девушка. — Но я не могу допустить этого. О, минхер! Поклянитесь! Поклянитесь всем, что вам свято и дорого, что вы не злоупотребите моим доверием!

— Я клянусь тобой, синичка, поскольку ты для меня — все самое святое!

Окно захлопнулось, в комнатах мелькнул луч света, и через мгновение дочь доктора открыла входную дверь, в правой руке у нее была лампа. Краски играли на ее лице — щеки становились то пунцовыми, то серыми, как пепел. Левой рукой она неловко прятала за спину пистолет. Это бросилось Филиппу в глаза, но он сделал вид, что ничего не замечает, и постарался успокоить ее. Не переступая порога, он произнес:

— Милая девушка! Если вы все еще сомневаетесь во мне и опасаетесь, что я причиню вам зло, то можете тотчас же захлопнуть дверь, но, умоляю вас, ради вашего же благополучия, не делайте этого! Воры будут здесь прежде, чем взойдет луна. Я готов отдать жизнь за вас, поверьте мне! Разве можно заставить страдать такое прекрасное создание и остаться человеком?

Смущенная необычностью положения, эта девушка сумела бы проявить мужество, возникни в этом необходимость. Она в самом деле была достойна созерцания и восхищения. Дрожавший на ветру, порой почти затухающий свет лампы отражался то яркими, то бледными отблесками на ее лице. Ее стройная фигурка, странная, но красивая одежда изумили Филиппа. Девушка была среднего роста, она стояла с непокрытой головой, ее длинные волосы были заплетены в косы. Простая одежда сильно отличалась от той, которую носили местные жительницы. Судя по чертам лица и одеянию, опытный путешественник сразу же понял бы, что перед ним женщина с Востока. И это было действительно так.

Пока Филипп говорил, девушка пристально смотрела на него, будто пыталась проникнуть в самые сокровенные уголки его души. Но в поведении юноши сквозила искренность, а во всем его облике была такая очевидная откровенность, что девушка почти успокоилась и, поколебавшись немного, сказала:

— Входите, минхер! Сердце подсказывает мне, что я могу доверять вам!

Филипп сделал шаг вперед и сразу же запер за собой дверь на засов.

— Нельзя терять ни минуты, но все же назовите ваше имя, чтобы я мог достойно обращаться к вам.

— Меня зовут Амина, — застенчиво отвечала девушка.

— Я благодарен вам за это маленькое доказательство доверия, Амина, но любезничать мне некогда, — отвечал юноша. — Где в доме огнестрельное оружие и заряды к нему?

— Они тут. Ах, как мне хотелось бы, чтобы отец уже был дома!

— Я тоже хотел бы этого, ох как хотел бы, чтобы он пришел раньше, чем появятся грабители! — согласился Филипп. — Лишь бы он пришел прежде, чем они нападут, ведь пуля в их карабине предназначена для него! Если они возьмут твоего отца заложником, то будут держать его до тех пор, пока не получат все золото и тебя в качестве выкупа. Но где же оружие, Амина?

— Идите за мной! — Девушка повела Филиппа во внутренние комнаты на втором этаже, где располагался кабинет доктора. Кругом на полках были расставлены пузырьки и коробочки с медикаментами. В углу стоял железный ящик, а над камином висели два ружья и три пистолета.

— Все оружие заряжено, — произнесла Амина, выкладывая на стол четвертый пистолет, который все еще держала в руках.

Филипп снял оружие со стены, осмотрел курки, а также полочки с порохом, взял и выложенный девушкой пистолет и проверил его. Закрывая полочку с порохом, он с улыбкой спросил:

— Значит, пуля из него предназначалась мне, Амина?

— Нет, не для тебя, — отвечала Амина, которая в порыве доверия почувствовала себя обязанной ответить честному парню сердечным «ты». — Выстрел предназначался для предателя, если бы он оказался здесь, — добавила она.

— Послушай, Амина, — сказал Филипп. — Я встану у окна, которое ты открывала, но света там не зажигай. Сама же оставайся здесь и запрись на ключ.

— Ты плохо знаешь меня, — возразила девушка. — В такие минуты мне страх неведом. Я буду рядом с тобой, чтобы заряжать оружие. Для меня это привычная работа.

— Ни в коем случае! — воскликнул Филипп. — Тебя же могут ранить!

— Вполне возможно, — согласилась Амина. — Но уж не думаешь ли ты, что я буду праздно сидеть здесь, вместо того чтобы помогать тому, кто рискует своей жизнью ради меня? Я знаю свои обязанности, минхер, и постараюсь их выполнить.

— Ты не должна рисковать собой, Амина, — возразил юноша. — Я не смогу хорошо целиться, если буду знать, что ты подвергаешься опасности. А теперь позволь мне отнести оружие в ту комнату. Уже пора!

Амина помогла ему перенести ружья и пистолеты в соседнюю комнату и затем ушла, захватив с собой лампу.

Оставшись один, Филипп открыл окно и выглянул на улицу. Там не было ни души. Он прислушался. Кругом стояла тишина. Из-за дальнего холма поднималась луна, но ее скрывали проплывавшие по небу облака. Филипп не пробыл в засаде и нескольких минут, как услышал внизу чей-то шепот. Он узнал четырех грабителей, которые стояли уже у самых дверей. Бесшумно ступая, Филипп перешел в соседнюю комнату. Амина прилежно перезаряжала оружие.

— Они уже здесь, Амина, — сообщил Филипп. — Они совещаются у дверей. Можешь взглянуть на них без всякого риска. По правде говоря, у меня есть основания сказать им спасибо, потому что их появление подтверждает, что я не соврал.

Ни слова не говоря, Амина подошла к открытому окну, прислушалась, затем вернулась назад и положила руку на плечо Филиппа:

— Прости меня за то, что я сомневалась в тебе. Теперь я боюсь только одного — как бы злодеи не схватили отца.

Филипп вернулся к окну, чтобы продолжить наблюдение. Грабители, казалось, еще не пришли к согласию — им никак не удавалось взломать массивную дверь. Тогда они решили прибегнуть к хитрости и стали стучать, все громче и громче, поскольку никто не отвечал им. Увидев, что и это не помогает, они снова о чем-то посовещались, а затем один из бандитов приставил дуло карабина к замочной скважине и выстрелил. Замок был разбит, но засов прочно удерживал дверь. Хотя Филипп чувствовал себя вправе стрелять в насильников, но так и не пустил в ход оружие, пока нападавшие не начали явно враждебных действий. В великодушных сердцах почти всегда преобладают чувства, не позволяющие лишать жизни других, когда в этом нет крайней нужды. Теперь он тщательно прицелился в грабителя, который стоял к двери ближе других и внимательно обследовал поврежденный выстрелом замок, размышляя, как бы взломать дверь. Филипп целился недурно. Сраженный наповал, бродяга брякнулся на землю, а остальные, никак не ожидавшие отпора, дрогнули и разбежались. Однако несколько минут спустя, когда Филипп вновь высунулся наружу, в него выстрелили из пистолета. К счастью, пуля не задела юношу, поскольку он отпрянул от окна. Амина стояла рядом, а он даже не заметил этого.

— Ты не должен подвергать себя такой опасности, Филипп, — прошептала она.

«Она назвала меня Филиппом», — мелькнуло в голове юноши, но он ничего не ответил.

Амина продолжала:

— Очевидно, они будут поджидать момента, когда ты снова появишься в окне. Лучше возьми ружье и спускайся в прихожую. Замок они взломали, поэтому скорее всего попытаются просунуть руку и открыть засов. Хотя я сомневаюсь, что это им удастся, но тебе лучше быть внизу, ведь там они тебя не ждут.

— Ты права, — согласился Филипп.

— И еще одно, — добавила она. — Тебе нужно выстрелить только один раз. Погибнет еще один — и злодеев останется только двое. Они уже не смогут одновременно штурмовать дверь и наблюдать за окнами. А теперь иди, а я перезаряжу ружье.

В темноте Филипп спустился по лестнице на первый этаж и подкрался к двери. Тут он разглядел, что один из бандитов просунул в пролом руку и пытается отодвинуть засов, все еще надежно удерживающий дверь. Юноша опустил палец на спусковой крючок и прицелился чуть ниже руки грабителя, но тут на улице раздался выстрел. «Амина в опасности! Может быть, даже ранена!» — подумал Филипп.

Он разрядил ружье в грудь бандита, стоявшего за дверью, и вихрем взлетел на второй этаж узнать, что с девушкой. У окна ее не было. Он бросился в соседнюю комнату и увидел, что она спокойно перезаряжает ружье.

— Боже мой! Как я напугался, Амина! — выпалил Филипп. — Они там, на улице, стреляли, и я подумал, что ты подошла к окну!

— Вовсе нет, — отвечала девушка. — Но мне показалось, что, когда ты выстрелишь, они выстрелят в ответ и могут ранить тебя. Поэтому я спряталась в простенке и выставила в оконный проем на палке кое-какую одежду отца. Сидящие в засаде действительно выстрелили.

— Браво, Амина! — воскликнул изумленный Филипп. — Кто бы мог ожидать от красивой девушки такой отваги и хладнокровия?

— А разве только некрасивые девушки отважны? — улыбнулась Амина.

— Я не то хотел сказать, Амина, — отвечал юноша. — Но мне пора вниз. Подай мне ружье и перезаряди вот это!

Филипп крался по лестнице, но, не добравшись еще до прихожей, услышал на улице голос минхера Путса. Амина тоже услышала отца и быстро спустилась к Филиппу, держа в каждой руке по заряженному пистолету.

— Не бойся, Амина! — произнес Филипп, отодвигая засов. — Их осталось двое. Надо спасать твоего отца!

С ружьем в руках юноша выскочил на улицу и увидел, что доктор Путс лежит на земле и оба бандита навалились на него. Один из них занес уже нож, чтобы вонзить его в живот доктора, но пуля Филиппа размозжила ему череп. Оставшийся в живых бандит вскочил на ноги и набросился на юношу. Завязалась схватка, которую, однако, быстро прекратила Амина, выстрелив в злодея из пистолета.

Мы должны сообщить читателю, что по дороге домой минхер Путс услышал выстрелы, прозвучавшие около его дома. Он вспомнил о дочери и своих деньгах, но следует отдать ему должное — он все же больше любил дочь, чем деньги, — и это придало ему силы. Он совсем забыл, что он всего-навсего слабый безоружный старик. Единственная мысль — добраться поскорее до дома — подгоняла его, и он, почти обезумев от страха, с громкими криками побежал к дому, где попал в лапы бандитов, которые наверняка убили бы его, если бы Филипп вовремя не выстрелил.

Когда последний бандит упал, Филипп подбежал к доктору, поднял его на руки, как маленького ребенка, и отнес в дом. От страха и пережитого волнения старик находился в состоянии, граничившем с помешательством. Однако он вскоре пришел в себя и запинаясь пробормотал:

— Моя дочь?.. Где мое дитя?

— Я здесь, отец! Я вне опасности! — отвечала Амина, подходя к нему.

— О, мое дитя в безопасности! — пролепетал минхер Путс. Он открыл глаза и уставился на дочь. — Да, да! Это так!.. А мои деньги?.. Где мои деньги? — завопил он, вскакивая с кресла.

— В полной сохранности, отец!

— В полной, говоришь? Ты это точно знаешь? Дай-ка я взгляну сам!

— Твой ящик на месте, отец, никто не трогал его! Ты же сам видишь! — отвечала Амина. — А мы должны быть благодарны за наше спасение тому, с кем ты так плохо обошелся.

— Кто? С кем? Кого ты имеешь в виду? Ах, так! Теперь вижу! Филипп Вандердекен! Он должен мне три с половиной золотых гульдена и флакончик. Это он спас тебя и мои деньги, дорогое дитя?

— Ну конечно же он! И сделал это, рискуя своей жизнью! — подтвердила дочь.

— Очень хорошо! Я прощу ему долг! Да, весь долг! Но флакончик… он не нужен ему, и он должен вернуть его. Дай-ка мне глоток воды!

Прошло время, прежде чем старик окончательно пришел в себя. Филипп предоставил его заботам Амины, взял пару пистолетов и вышел на улицу, чтобы взглянуть на мертвых бандитов. Луна стояла высоко в небе и разливала яркий свет по округе, когда редели пробегавшие по небу облака. Двое грабителей, лежащих у порога, были мертвы, а двое других, нападавших на доктора, едва живы: один находился при последнем издыхании, второй истекал кровью. К нему-то и обратился Филипп, но тот либо не захотел, либо уже не мог отвечать. Филипп собрал их оружие и отнес в дом. Доктор чувствовал себя значительно лучше.

— Большое спасибо тебе, Филипп Вандердекен! — проговорил минхер Путс. — Большое спасибо! Ты спас мое дорогое дитя и мои деньги, которых, конечно, не слишком много, даже совсем немного, поскольку я бедный человек. Да порадует тебя долгая и озаренная счастьем жизнь!

Филипп задумался. Когда опасность миновала, его мысли снова вернулись к таинственному письму и клятве, которую он дал. Тень раздумья легла на его лицо.

— Долгую и счастливую жизнь? Нет, нет! — пробормотал он, невольно покачав головой.

Амина взглянула на него.

— Я тоже должна поблагодарить тебя. Я обязана тебе очень многим. Право, я тебе очень благодарна!

— Да, да! Она благодарна, очень благодарна! — вклинился старик. — Но мы бедны, очень бедны. Я только что говорил о деньгах, их у меня совсем немного, и я бы не перенес их потерю. Но вы можете не возвращать мне три с половиной золотых гульдена! Я буду рад лишиться их, минхер Филипп!

— Зачем же вам лишаться их, минхер Путс? Я дал слово заплатить вам и сдержу его. Теперь у меня куча денег — тысячи гульденов, и я не знаю, что с ними делать!

— Вы?.. У вас?.. Тысячи гульденов? Вы… — воскликнул скряга. — Чепуха какая-то! Вы несете чепуху!

— Я повторяю, Амина, — продолжал Филипп, обращаясь к девушке. — У меня тысячи гульденов! Ты же знаешь, что я не солгу тебе!

— Я поверила тебе сразу, как только ты сказал об этом отцу, — отвечала Амина.

— Тогда, может быть, минхер Вандердекен хочет, потому как я бедный человек, чтобы мне…

Амина прикрыла отцу рот рукой, чтобы тот не брякнул лишнего, и промолвила:

— Пора спать, отец! А ты, Филипп, должен покинуть нас.

— Мне не хочется уходить! — возразил юноша. — Я совсем не хочу спать, можешь мне поверить. Вы можете спокойно укладываться, так как действительно пора. Итак, спокойной ночи, минхер Путс. Я сейчас пойду, только вот возьму лампу. Спокойной ночи, Амина!

— Спокойной ночи! И тысяча благодарностей! — произнесла девушка, подавая юноше руку.

— Тысячи гульденов! — пробормотал себе под нос старик, когда Филипп, прихватив с собой лампу, вышел из комнаты.

 

Глава пятая

Филипп Вандердекен присел на пороге дома. Отбросив со лба волосы, он остудил его, подставив ночному ветру. Нервное напряжение последних дней вконец измотало его и чуть было не свело с ума. Ему хотелось покоя, но он понимал, что время покоя еще не пришло. Заглядывая в будущее, он видел только ряд смертельных превратностей судьбы и опасностей, но думал о них без колебаний и страха. Ему казалось, что его жизнь началась три дня назад. Он стал более сентиментальным, но предчувствия беды у него не было. Его мысли снова и снова возвращались к злосчастному письму, сверхъестественное исчезновение которого прямо говорило о его потустороннем происхождении и подтверждало, что тайна, содержащаяся там, имеет отношение только к нему. Реликвия подтверждала это еще больше.

«Это мой долг! — размышлял Филипп. Он снова вспомнил прекрасную Амину, ее отвагу и присутствие духа и взглянул на светившую в небе луну. — Неужели судьба этой милой девушки переплетется с моей? События последних дней явно ведут к этому. Но это известно лишь Богу, а воля Всевышнего должна быть исполнена. Я поклялся, что посвящу свою жизнь спасению отца. Но разве моя клятва может помешать мне любить Амину? Нет! Моряк, совершающий плавания в Индию, много месяцев проводит на берегу, прежде чем снова отправится в море. Мне предстоит избороздить далекий океан, но ведь я часто буду возвращаться на родину! Нужно ли мне лишаться такого утешения? И верно ли я поступаю, стремясь заслужить благосклонность Амины? А если я добьюсь ее, будет ли она любить меня искренно и самоотверженно? Могу ли я обречь ее на такую нелегкую жизнь со мной? Но разве жизнь моряка не подвержена опасностям? Ведь он рискует всем, сопротивляясь грозным волнам на жалкой деревяшке толщиной в дюйм, отделяющей его от бездны? Но если я избран для выполнения святой миссии, то что может погубить меня до того, как эта миссия, по милости Божьей, исполнится? Но каков этот конец? Моя смерть? Надо успокоиться и еще раз обо всем хорошенько подумать!»

Филипп еще долго размышлял обо всем, что его ожидает. Забрезжил рассвет, а когда утренняя заря окрасила небосвод, он задремал. От легкого прикосновения к плечу он вздрогнул и, схватившись за торчащий за поясом пистолет, резко обернулся. Возле него стояла Амина.

— Итак, этот выстрел предназначался мне? — улыбаясь повторила она те самые слова, которые говорил ей Филипп накануне вечером.

— Тебе, Амина? — переспросил юноша. — Нет, оружие у меня, чтобы снова защитить тебя, если потребуется.

— Ты, конечно, так и поступил бы, я в этом уверена. Было очень любезно с твоей стороны, несмотря на усталость, охранять нас целую ночь. Но теперь уже белый день.

— Пока не занялась заря, я берег твой покой, Амина.

— Поэтому проходи сейчас в дом и приляг отдохнуть. Отец уже встал, и ты можешь занять его кровать.

— Благодарю тебя, Амина, но не требуй, чтобы я шел отдыхать. Здесь еще полно дел. Нужно сходить к бургомистру и сообщить о случившемся. Мертвые тела не следует трогать, пока не придут представители власти. Пойдет ли к бургомистру твой отец или это сделать мне?

— Будет уместней, если обо всем сообщит отец, как владелец дома, а ты оставайся здесь. Но если ты не хочешь спать, то освежиться и подкрепиться тебе все же необходимо. Я пойду позову отца, он, наверное, уже позавтракал.

Амина скрылась в доме, но вскоре вышла вместе с отцом. Тот был уже одет. Он любезно поздоровался с юношей, брезгливо проскользнул вдоль стены, чтобы не переступать через трупы, и быстрыми шажками направился к бургомистру в близлежащий городок.

Амина привела Филиппа в комнату отца, где на столе уже стоял кофе — редкость по тем временам. Юноша очень удивился, увидев этот дорогой напиток в доме такого жадного человека, как Путс. Но доктор в былые времена так пристрастился к кофе, что уже не мог себе в нем отказать.

У Филиппа более суток не было ни крошки во рту, и он с удовольствием принялся за приготовленный для него завтрак. Амина молча, не мешая ему, сидела напротив. Наконец Филипп промолвил:

— Ночью, когда я караулил вход в дом, я размышлял о многом. Можно мне высказаться откровенно?

— Почему же нет? — отвечала девушка. — Я убеждена, что ты не скажешь ничего такого, что не должны слышать девичьи уши.

— Ты вселяешь в меня уверенность, Амина. Мои думы касались тебя и твоего отца. Вам не следует больше оставаться в этом доме, стоящем так уединенно.

— Да, дом стоит в уединении, что небезопасно для моего отца и, возможно, для меня. Но ты знаешь моего отца. Ему нравится эта уединенность. Он платит за дом очень немного, а тебе известно, как он печется о деньгах.

— Тот, кто заботится о своих деньгах, хранит их в надежном месте, а здесь их сохранность не обеспечена, — возразил Филипп. — Послушай меня, Амина. У меня есть дом, рядом живут соседи, и при необходимости можно рассчитывать на их помощь. Я думаю уехать отсюда, возможно, навсегда, поскольку хочу уйти в море на первом же корабле, который отправится под парусами в Индийский океан.

— В Индийский океан? — удивилась девушка. — Почему туда? Разве ты не говорил вчера, что у тебя есть тысячи гульденов?

— Конечно же, говорил. Да, их у меня тысячи. Но я обязан уехать, Амина. Не спрашивай меня ни о чем, лучше выслушай мое предложение. Твой отец должен переехать в мой дом. Он будет присматривать за ним во время моего отсутствия. Если он согласится, то окажет мне услугу. Ты должна уговорить его. Там вы будете в безопасности. Твой отец будет хранить и мои деньги, поскольку мне теперь они не нужны. С собой я возьму лишь немного.

— Моему отцу нельзя доверять чужие деньги, — возразила Амина.

— К чему твой отец занимается накопительством? Покинув этот мир, он ведь все равно ничего не сможет взять с собой. Все останется тебе. Разве тогда мои деньги не будут сохранены?

— Хорошо. Можешь оставить деньги на хранение мне. Так будет надежнее. Но почему необходимо, чтобы ты отправился в море, ведь у тебя такое большое состояние?

— Не спрашивай меня, Амина, — повторил юноша. — Сыновний долг обязывает меня. Больше я ничего не могу сказать тебе, по крайней мере сейчас.

— Коль ты говоришь так, я не буду больше расспрашивать, я уважаю твои чувства, — отвечала девушка. — Меня подвигает на расспросы не простое девичье любопытство. Нет, совсем иное, возвышенное чувство заставляет задавать эти вопросы.

— Что же это за возвышенное чувство, Амина?

— Едва ли точно я могу выразить его, — смущенно отвечала девушка. — Может быть, это целая сумятица чувств: благодарность, доверие, почтение, благосклонность. Разве этого не достаточно?

— О, конечно, Амина, если они возникли за короткое время нашего знакомства. Точно такие же чувства, пожалуй, испытываю и я. Но если ты благосклонна ко мне, то еще больше обяжешь меня, уговорив отца оставить это одинокое жилище и перебраться в мой дом.

— А когда ты намереваешься уехать? — спросила Амина.

Не отвечая на ее вопрос, юноша продолжал:

— Если твой отец не захочет, чтобы до отъезда я оставался в доме как пансионер, то я подыщу себе другое пристанище, а согласится — я не причиню вам беспокойства. Конечно, если ты не будешь возражать, чтобы я оставался в доме еще несколько дней.

— А что я могу возразить на это? — отвечала Амина. — Жить здесь дольше небезопасно, а ты предлагаешь убежище, и с нашей стороны было бы несправедливо и неблагодарно выгонять тебя из собственного дома.

— Хорошо, Амина. Уговори отца переехать в мой дом. Я не прошу никакой платы, примите это как доказательство моего дружеского расположения к вам. Уехав, я не буду спокоен без уверенности, что вам ничего не угрожает. Ты обещаешь мне, что уговоришь отца?

— Я обещаю употребить все свои способности и уверена, что смогу. Я умею влиять на отца. Вот тебе моя рука. Теперь ты доволен?

Филипп взял протянутую маленькую руку. Захлестнутый нежными чувствами, он поднес ее руку к губам и взглянул на девушку: не сердится ли она? Ее темные глаза смотрели на него так же пристально, как и тогда, когда он впервые вошел в их дом. Они будто просвечивали его насквозь, но руку она не отняла.

— Поистине, Амина, ты можешь доверять мне, — произнес Филипп, снова целуя руку девушки.

— Я надеюсь… Мне кажется… Нет, я убеждена, что могу, — отвечала она неуверенно.

Некоторое время оба молчали, им многое нужно было обдумать. Наконец Амина произнесла:

— Я, кажется, слышала от отца, что твоя мать была очень бедной и страдала расстройством рассудка? И, как говорят, в вашем доме есть комната, которая уже долгое время заперта?

— До вчерашнего дня, — вставил Филипп.

— Не там ли ты нашел деньги? Может быть, твоя мать и не знала о них?

— Она знала и сказала мне об этом на смертном одре.

— Наверное, были очень важные причины открыть эту комнату?

— Так оно и есть.

— Что же это были за причины? — спросила Амина тихим, проникновенным голосом.

— Я не могу назвать их. Одно могу сказать: мою мать одолевал страх перед одним событием.

— Перед каким событием? — продолжала расспрашивать Амина.

— Она говорила, что ей явился мой отец.

— И ты поверил в это, Филипп?

— Я нисколько не сомневаюсь в этом. Но больше никаких вопросов, Амина! Комната открыта, и нет оснований для страхов, что отец явится снова.

— А я и не боюсь, — возразила Амина. — Но это, видимо, связано с твоим намерением уйти в море? Не так ли?

— Я скажу тебе так: это предопределило мой уход в море. Но не спрашивай меня больше, прошу тебя! Мне больно не отвечать, но долг не позволяет мне говорить что-либо об этом деле!

Наступила пауза. Затем девушка заговорила вновь:

— Ты очень дорожишь своей реликвией, и мне кажется, что она тоже как-то связана с твоей тайной. Так?

— Амина! — воскликнул Филипп. — Да, это так! И этот ответ — последний! Ни слова больше!

От девушки не ускользнула резкость в словах юноши. Надувшись, она произнесла:

— Ай, ай! Вы так заняты своими мыслями, минхер, что даже не замечаете вежливости, которую я оказываю вам своим участием!

— Я вижу, я чувствую и благодарен тебе за это, — оправдывался Филипп. — Прости меня за вспыльчивость. Но подумай, ведь моя тайна не принадлежит мне. Богу не было угодно, чтобы я никогда не узнал о ней, она разрушила все мои надежды.

Филипп замолчал. Подняв глаза, он увидел, что Амина смотрит на него все так же изучающе.

— Хочешь прочесть мои мысли или выведать тайну, Амина? — спросил юноша.

— Твои мысли? Может быть. Твою тайну? Конечно нет! — отвечала Амина. — Хотя я, конечно, жалею, что она так сильно мучает тебя. Это, должно быть, ужасная тайна, если она растревожила такую душу, как у тебя, Филипп.

— Откуда ты черпаешь такую невиданную силу, Амина? — молодой человек направил разговор в другое русло.

— Обстоятельства делают человека сильным или слабым, — отвечала девушка. — Кто привык к опасностям и невзгодам, тот не боится их!

— И где же ты познала их? — продолжал расспрашивать Филипп.

— У себя на родине. Но не здесь, в этой сырой, промозглой стране.

— Ты можешь доверить мне свою историю, Амина? Если хочешь, я и ее сохраню в тайне.

— Ты уже доказал, что умеешь хранить тайну, несмотря на все мои старания выведать ее, — отвечала, улыбаясь, Амина. — Кроме того, у тебя есть все основания узнать историю той, чью жизнь ты защищал. Я не буду рассказывать тебе всего, но и того немногого, о чем смогу поведать, наверняка окажется достаточно.

Мой отец служил уборщиком кают на торговом судне. Корабль захватили мавры, и отца продали в рабство то ли знахарю, то ли врачу. Отец показался мавру порядочным человеком, он обучил его врачеванию и сделал своим помощником. Через несколько лет отец уже не уступал своему учителю, но, будучи рабом, не мог работать самостоятельно. Тебе известна безудержная алчность моего отца. Он стремился стать таким же богатым, как его господин. Чтобы получить свободу, он принял мусульманскую веру, женился на арабской девушке, дочери одного вождя, которого он вылечил от тяжелой болезни, и осел в стране. Родилась я. Слава отца росла, и он очень разбогател. Неожиданно сын шаха, которого он лечил, скончался у него на руках. Начались гонения, его жизнь оказалась под угрозой, и он мог спастись только бегством. Оставив все свое состояние, он вместе с матерью и со мной бежал к бедуинам, среди которых мы потом прожили несколько лет. Там я и привыкла к жестоким схваткам, внезапным нападениям, необходимости скрываться, беспощадным кровопролитиям. Но бедуины почти не платили отцу за его услуги, а его же кумир — золото! Узнав, что шах, от которого отец скрывался, умер, мы возвратились в Каир, и отец опять занялся врачебной практикой. Он стал копить и вновь разбогател так, что вызвал зависть правителя. К счастью, отец своевременно узнал о его происках. Мы снова были вынуждены бежать, сумев прихватить с собой лишь немного наличных денег. На маленьком суденышке мы благополучно достигли берегов Испании. Моему отцу никогда не удавалось долго владеть своим богатством. Прежде чем мы попали в эту страну, его трижды грабили, и теперь, вот уже три года, он копит снова. В Мидделбурге мы прожили лишь один год и затем переселились сюда, в Тернёзен. Вот и вся моя история, Филипп.

— Твой отец все еще исповедует мусульманскую веру, Амина?

— Я не знаю, но думаю, что вообще не исповедует никакой веры. Во всяком случае, меня он ни в какую веру не посвящал. Его Бог — деньги!

— А твой? — спросил Филипп.

Девушка бесхитростно отвечала:

— Мой Бог — это Создатель этого прекрасного мира и всего того, что в нем есть. Бог природы, или как ты его еще там называешь. Я так представляю себе его, Филипп, и едва ли хотела бы знать больше. Есть разные религии, но все они в конце концов ведут к небесному царству, только разными путями. Твоя вера, Филипп, — христианская. А что, она самая истинная? Так утверждают и другие, считая, что их вера самая истинная.

— Христианская вера — единственная истинная вера, Амина! — вставил юноша. — Ах! Если бы я мог все открыть тебе! У меня есть такие веские доказательства…

— Доказательства, что только твоя вера истинная? — прервала его проницательная девушка. — А разве тогда не твоя ли обязанность предъявить эти доказательства мне? Или ты связан торжественной клятвой никогда не оглашать их?

— Нет, не связан, — отвечал Филипп. — Но в то же время у меня такое ощущение, будто я ею связан. Но тихо! Я слышу голоса. Наверное, пришел твой отец с судебными исполнителями. Мне нужно спуститься к ним.

Филипп ушел. Амина взглядом проводила его.

«Возможно ли это? — спросила она себя, приглаживая рукой свои волнистые волосы. — Неужели все так быстро? Да, да, это так! Я чувствую, что сумею разделить с ним его тайную боль, невзгоды и опасности. Даже умереть вместе с ним я предпочту счастью с кем-то другим! Это мое твердое решение! Отец должен перебраться в дом Филиппа уже сегодня вечером. Надо все подготовить к переезду».

Судебные исполнители занесли в протокол показания Филиппа и доктора Путса, осмотрели трупы, среди которых они опознали двух бандитов. Мертвецов унесли. Минхер Путс и Филипп вернулись к Амине.

Было бы утомительным рассказывать обо всем ходе переговоров о переселении. Наконец доктор согласился с доводами Амины и Филиппа, но главной причиной послужило все-таки то, что ему не нужно было платить за жилье. После обеда скарб доктора был перевезен в дом Филиппа, но железный ящик они доставили на новое место, лишь когда стемнело. Закончив все дела, они поздним вечером отправились на покой.

 

Глава шестая

— Значит, это и есть та самая комната, которая так долго была заперта? — промолвила Амина, зайдя в нее ранним утром. Филипп все еще спал крепким сном. — Да, она действительно выглядит так, будто ее никогда не открывали.

Амина переводила взгляд с предмета на предмет, разглядывая вещи. Птичьи клетки бросились ей в глаза.

— Так, значит, здесь его отец явился матери, — продолжала она размышлять вслух. — Хм, возможно. Филипп же говорил, что у него имеются доказательства. А почему дух не может явиться? Будь Филипп мертв, я была бы рада, если бы он явился мне, я бы еще раз увидела его! Что же такое я говорю? Неверные губы, выбалтывающие сокровенную тайну души! Стол опрокинут. Похоже на то, будто все происходило в спешке. Шкатулка тоже опрокинута, все ее содержимое разбросано, словно мышки растаскали его. Все же есть что-то торжественное в том, что так много лет ни одно живое существо не переступало порога этой комнаты! Все выглядит так неестественно и поэтому, наверное, так тягостно действует на душу. Меня не удивляет, что Филипп связывает со всем этим какую-то тайну. Однако не надо оставлять комнату в таком состоянии, лучше придать ей жилой вид.

Амина, привыкшая заниматься хозяйственными делами, тут же принялась за уборку. Все было вычищено. Наводившие грусть клетки Амина вынесла. Когда через открытое окно в гостиную заглянуло солнце, все в ней было уже прибрано и она имела довольно опрятный вид.

Амина инстинктивно чувствовала, что воспоминания стираются, стоит только убрать те предметы, которые их пробуждают. Ей хотелось облегчить страдания Филиппа, юноша глубоко ранил ее сердце, и она решила покорить его. Амина убрала не только клетки, но и швейную шкатулку с шитьем, подняв которое Филипп напугался тогда так, словно коснулся крысы. Подняв валявшиеся на полу ключи, девушка открыла стенные шкафы, протерла в них стекла. Она тщательно начищала серебряные приборы, когда в комнату вошел ее отец.

— О, Аллах! — вскричал старик. — И все это серебро! Тогда, наверное, правда, что у него есть тысячи гульденов? Но где же они?

— Не забывай, отец, лучше о том, что твои деньги теперь в сохранности, и тебе за это надо благодарить Филиппа Вандердекена!

— Да, да, это правда! Но поскольку он намерен жить здесь и, наверное, будет много есть, то я спрашиваю, сколько же он будет платить мне? Он должен платить не скупясь, раз у него так много денег!

Амина недовольно сжала губы и не ответила.

— Хотелось бы мне знать, где он хранит свое богатство? — продолжал Путс. — Если он намеревается выйти в море, как только заполучит место на корабле, возникает вопрос, кто же будет хранить его деньги?

— Я буду хранить их!

— Ах, так! Значит, мы! Мы будем оберегать их! Корабль может затонуть!

— Нет. Не мы будем оберегать их! Ты к этому не будешь иметь никакого отношения. Приглядывай лучше за своими деньгами!

Амина поставила посуду в шкаф, заперла его и, забрав ключи, пошла готовить завтрак. Старик остался один и стал рассматривать драгоценный металл сквозь стекло. Он видел его, но не мог потрогать. При этом он все время бормотал:

— Да, да, действительно, настоящее серебро!

Филипп, проходя на кухню и увидев доктора Путса, стоявшего у шкафа, заглянул в комнату. Он догадался, кто мог прибраться в ней, и от всего сердца был благодарен Амине.

Амина принесла завтрак. Глаза юноши и девушки встретились и сказали больше, чем могли бы сказать их губы. С легким сердцем Филипп принялся за еду.

— Минхер Путс, — начал разговор Филипп, позавтракав. — Я намереваюсь передать вам во владение этот дом и хочу надеяться, что вам здесь понравится. Некоторые необходимые советы я дам вашей дочери перед своим отъездом.

— Так вы покидаете нас, чтобы бороздить моря, минхер Филипп? — спросил доктор. — Наверное, это приятно — бороздить моря и посещать чужие страны, много приятнее, чем сидеть дома. Когда вы уезжаете?

— Я отправлюсь в Амстердам уже сегодня вечером, — отвечал Филипп, — чтобы подыскать место на корабле, но надеюсь возвратиться сюда еще до того, как под парусами уйду в море.

— Ах, так! Вы хотите возвратиться? Совершенно правильно. Вы должны присматривать за своими деньгами и вещами, пересчитывать денежки! Мы будем хорошо хранить их. Где же ваши деньги, Вандердекен?

— Я оставляю их вашей дочери. Я вернусь самое позднее недели через три.

— Отец, — вмешалась Амина, — ты обещал бургомистру зайти и осмотреть его сына. Уже пора!

— Да, да… так, между прочим… всему свое время. Сначала надо оказать услуги нашему Вандердекену. Он должен мне, видимо, многое сказать?

Филипп едва сдержал улыбку, вспомнив, как он в первый раз уговаривал Путса прийти к нему домой. Но от этих воспоминаний лицо его омрачилось.

Амина, догадываясь, что происходит в душах ее отца и Филиппа, принесла отцу шляпу и проводила его до дверей. Путс неохотно последовал за ней — он не умел долго противиться желаниям дочери.

— Филипп, ты уезжаешь так скоро? — спросила, возвратившись, девушка.

— Да, Амина. Но я надеюсь, как говорил, возвратиться сюда перед выходом в море. На случай, если этого не произойдет, тебе пригодятся кое-какие мои пояснения. Дай-ка ключи! — Филипп открыл один из шкафов и продолжал: — Вот здесь, Амина, мои деньги. Нет нужды пересчитывать их, хотя твой отец и жаждет этого. Видишь, я был прав, утверждая, что у меня тысячи гульденов! Теперь они мне ни к чему, поскольку вначале я должен овладеть профессией. Если я возвращусь, то смогу купить на эти деньги корабль. Но я не знаю, какая судьба меня ждет.

— А если ты не возвратишься? — серьезно спросила Амина.

— Тогда деньги и все, что находится в доме, а также и сам дом будут принадлежать тебе.

— У тебя нет родственников?

— Есть один, да и тот богат. Это дядюшка, но нам, когда мы сидели в нужде, он мало чем помогал. Детей у него нет. Мне в общем-то не за что его благодарить, а в деньгах он не нуждается. Есть лишь одно существо в этом мире, к которому мое сердце не безразлично, это ты, Амина! Мне хотелось бы, чтобы ты относилась ко мне как к брату… я же всегда буду любить тебя как самую дорогую сестру!

Амина молчала. Филипп вынул деньги из неполного мешочка, запер шкаф и возвратил ключи девушке. Он хотел было снова заговорить с ней, но тут в дверь постучали, и в комнату вошел священник Сайзен.

— Благослови тебя Господь, сын мой, а также и тебя, дочь моя, которую я до сих пор никогда не видел. Ты, видимо, дочь доктора Путса?

Амина подтвердила.

— Я вижу, комната открыта. Я прослышал обо всем, что произошло. Филипп, — обратился священник к юноше, — мне надо поговорить с тобой и хотелось бы, чтобы девушка оставила нас наедине.

Амина вышла. Патер Сайзен присел на кушетку и кивком пригласил юношу сесть рядом. Разговор, который последовал, был слишком долог, чтобы пересказывать его подробно. Вначале священник попытался расспросить своего прихожанина о его тайне, но желаемого ответа не получил — Филипп рассказал ему не больше того, о чем поведал Амине. Юноша сказал также, что намерен уйти в море и что в случае, если он не вернется, Амина станет его наследницей. Затем патер поинтересовался доктором Путсом, спросив, не знает ли Филипп, какой веры придерживается тот, поскольку он, мол, никогда не видел его в церкви и ходят слухи, будто доктор неверующий. Филипп отвечал с присущей ему откровенностью, намекнул, что дочь доктора не прочь ознакомиться с христианским учением, и попросил патера взяться за ее обучение, на что тот, догадавшись о чувстве Филиппа к Амине, охотно согласился. Их почти двухчасовой разговор был прерван приходом доктора Путса, который, заглянув в гостиную и увидев священника, тут же скрылся. Филипп позвал Амину и попросил ее благосклонно отнестись к визитам патера. После этого святой отец благословил их и удалился.

— Надеюсь, вы не дали ему денег, минхер Филипп? — спросил появившийся после ухода священника доктор.

— Нет, — отвечал Филипп. — Но я бы не раскаивался, если бы и сделал это.

— Нет, нет! Пусть так! Ведь деньги лучше того, что он может дать вам. Сюда ему приходить больше не следует!

— Почему же, отец, если минхер Филипп желает этого? — спросила Амина. — Дом принадлежит не нам…

— Ах, да! Если минхер Филипп желает этого, — прервал ее старик. — Но он уезжает, как тебе известно!

— Ну и что же? Почему священник не может приходить сюда? Он будет приходить ко мне.

— К тебе, дитя мое? Что ему нужно от тебя? Пусть приходит, но от меня он не получит ни гроша и тогда быстро отстанет.

Поговорить с девушкой наедине возможности у Филиппа больше не было, да он и не знал, что сказать еще ей. Через час он простился с ней в присутствии ее отца, который не уходил, надеясь получить от юноши какие-либо указания относительно остававшихся в доме денег.

Спустя два дня Филипп прибыл в Амстердам и сразу же принялся наводить необходимые справки. Он выяснил, что парусники пойдут в Ост-Индию лишь через несколько месяцев. Весь частный торговый флот прибрала к рукам образовавшаяся Голландская Ост-Индская компания. Ее корабли ходили туда, однако только в сезон, который был наиболее благоприятным для прохода мимо мыса Бурь, так раньше называли моряки мыс Доброй Надежды. В состав готовящейся к походу флотилии входил и «Тер-Шиллинг», трехмачтовое судно, стоявшее еще не оснащенным на верфи.

Филипп встретился с капитаном этого парусника и выразил желание пойти с ним под парусами, чтобы изучить морское дело. Юноша капитану понравился, а поскольку он не только не требовал платы, а сам был готов платить за обучение, то капитан пообещал ему место второго рулевого и обед в кают-компании. Капитан заверил также, что Филипп получит уведомление, когда корабль будет готов к выходу в море. Договорившись обо всем, Филипп возвратился домой.

Прошло два месяца. Минхер Путс навещал, как обычно, своих пациентов и редко бывал дома, и, таким образом, молодые люди часто оставались наедине. Любовь юноши к Амине была такой же пылкой, как и у Амины. Какая девушка смогла бы быть для него более очаровательной и желанной, чем чуткая и великодушная Амина? Правда, иногда лицо Филиппа омрачалось. Время от времени он вспоминал о том, что ждет его впереди, но Амина всегда умела вывести его из задумчивости. Девушка не скрывала от Филиппа своего сердечного расположения, более того, каждый ее взгляд, слово, движение выдавали его.

Однажды патер Сайзен, имевший обыкновение частенько заходить к ним и постоянно уделявший внимание занятиям с Аминой, вошел в тот момент, когда Филипп держал девушку в своих объятиях.

— Дети мои! — обратился к ним священник. — Я наблюдаю за вами уже довольно долго. Так продолжаться больше не должно, даже если ты и намерен жениться, сын мой. Я должен соединить ваши руки!

Смутившись, Филипп отодвинулся от Амины.

— Я, конечно, не сомневаюсь в тебе… — продолжал священник.

— Нет, нет, добрый патер. Но… все же я прошу вас оставить нас. Приходите завтра, и тогда все будет решено. Я должен поговорить с Аминой.

Патер Сайзен ушел, а влюбленные снова остались одни. Амина то краснела, то бледнела, грудь ее порывисто вздымалась. Девушка чувствовала, что сейчас решится ее судьба.

— Священник прав, Амина, — произнес Филипп, присаживаясь снова рядом. — Так продолжаться не может. Я хотел бы быть всегда рядом с тобой, но судьба слишком жестока ко мне. Ты даже не представляешь, как бесконечно ты мне дорога, но я не могу просить, чтобы ты вышла замуж за несчастного!

— Соединиться с тобой не значит для меня выйти замуж за несчастного, Филипп, — отвечала девушка, опуская взор.

— С моей стороны было бы нехорошо… — продолжал Филипп. — Я показался бы корыстным…

— Позволь высказаться откровенно, Филипп, — прервала его Амина. — Ты говоришь, что любишь меня. Я не знаю, как любят мужчины, но я знаю, как могу любить я! Мне кажется, что было бы некрасиво и нечестно с твоей стороны, если бы ты покинул меня теперь, поскольку… поскольку это стоило бы мне жизни. Ты говоришь, что должен уйти, что к этому тебя толкает твоя судьба, что этого требует твоя странная тайна! Пусть так. Но разве я не могу пойти с тобой?

— Пойти со мной к смерти, Амина?

— И к смерти, ведь смерть — это избавление! Я не боюсь смерти, Филипп, я боюсь потерять тебя! Да, даже больше. Разве твоя жизнь не в руках Творца? Откуда у тебя такая уверенность в преждевременной смерти? Ты дал мне понять, что избран для выполнения какой-то миссии. Но коль ты избран, то должен жить до тех пор, пока дело твое не будет завершено. Мне хотелось бы узнать твою тайну, Филипп. Проницательность женщины могла бы, пожалуй, тебе пригодиться, а нет… Разве для тебя не будет утешением разделить как радости, так и печали с той, кому ты говоришь, что любишь ее?

— Амина, дорогая моя! — воскликнул Филипп. — Моя любовь, лишь моя искренняя любовь заставляет меня опасаться… О! Каким же наслаждением было бы для меня сейчас назвать тебя моей! Я едва соображаю, что несу… Если бы ты стала моей женой, я не стал бы скрывать от тебя тайны, но мне не хотелось бы быть твоим супругом, не открыв ее! Ладно, Амина! Я все расскажу! Ты должна узнать обо всем и решить сама. Но подумай о том, что я дал клятву! Захочешь выйти замуж за того, чья судьба несчастна, пусть так и будет! Мало времени дано мне для счастья, но ты…

— Открой мне сначала свою тайну, Филипп! — воскликнула девушка, сгорая от нетерпения.

Филипп рассказал Амине все, что уже известно читателю. Пока он говорил, девушка молча слушала его, и на ее лице не дрогнул ни один мускул. Рассказ Филипп закончил клятвой, которую дал.

— Странная история, — произнесла Амина. — А теперь выслушай меня, но прежде дай мне реликвию, я хочу взглянуть на нее. Может ли так много силы, я хотела сказать, так много несчастья заключать в себе эта маленькая вещица? Странно. Прости меня, Филипп, но я все еще сомневаюсь в этой истории, связанной с потусторонним миром. Ты знаешь, я пока еще не сильна в новой вере, которой начал обучать меня наш добрый священник. Я не хочу сказать, что эта вера неистинная, но, может быть, даже лучше для меня, коль я сомневаюсь. Я могу допустить, что все это правда, Филипп, а если так, то ты сможешь выполнить свою миссию и без клятвы. Не думай, будто Амина хочет отвлечь тебя от выполнения долга. Нет, Филипп! Найди своего отца! Потребуется ему твоя помощь — помоги ему, если это будет в твоих силах! И уж не полагаешь ли ты, Филипп, что такое гуманное дело можно будет сделать сразу? О, нет! Если ты избран для него, тебе придется не один раз преодолеть опасности и невзгоды, пока твоя миссия не завершится! Иди и возвращайся! Будь утешен и любим Аминой — твоей женой! Ты предоставил мне право решать, Филипп, дорогой мой Филипп! Я — твоя!

Амина раскрыла объятия, и Филипп прижал невесту к своей груди. В тот же вечер он попросил ее руки у минхера Путса, который дал свое благословение, едва только юноша открыл шкаф и показал ему находившееся там богатство.

На следующий день к ним зашел патер Сайзен, и ему сообщили о решении молодоженов. Через три дня на маленькой церквушке в Тернёзене зазвонили колокола, возвещая о венчании Амины Путс и Филиппа Вандердекена.

 

Глава седьмая

От своих радужных мечтаний, ведь наслаждение в этой жизни есть лишь мечта, Филипп был оторван лишь поздней осенью, получив уведомление капитана корабля, под парусами которого он собирался выйти в море. Как ни странно, но с того дня, когда Филипп стал мужем Амины, он совсем перестал думать о будущей судьбе. Разумеется, иногда он вспоминал о предстоящем, но тотчас же отгонял тяжелые мысли. Филипп считал — вполне достаточно, если он выполнит свое обещание, когда придет время. Пролетали месяц за месяцем, неделя за неделей, проходили дни, наполненные радостью и благословением, и Филипп забывался в объятиях своей прелестной и нежной супруги, которая избегала разговоров обо всем, что могло бы взволновать и опечалить его. Несколько раз старый Путс пробовал было задавать вопросы об отъезде Филиппа, но сердитые морщины на лбу зятя и язвительные замечания дочери, слишком хорошо знавшей истинную подоплеку этих вопросов, заставляли его быстро умолкнуть.

Однажды утром в октябре в дверь постучали. Амина открыла.

— Я хотел бы поговорить с Филиппом Вандердекеном, — произнес незнакомец писклявым полушепотом.

Мужчина, который обратился к госпоже Вандердекен, был тощим человечком, одетым в матросскую форму своего времени, в надвинутой на лоб шапке из барсучьего меха. Черты его лица были резкими и мелкими, при этом лицо неестественно бледным, губы бесцветными, волосы рыжеватого цвета. Маленькая бородка обрамляла подбородок, что затрудняло определение его настоящего возраста. Его можно было принять как за больного юношу, так и за исхудавшего, хотя еще довольно крепкого старика. Незнакомец был к тому же одноглаз. Его правый глаз был закрыт, а левый поэтому казался огромным и как бы вываливался из орбиты. На него неприятно было смотреть, потому что он не прикрывался ни нижним, ни верхним веком. Мужчина выглядел так необычно, что казалось, будто он состоит лишь из одного этого глаза. Это не был мужчина с одним глазом, это был глаз с мужчиной! Его тело служило как бы башней, как у маяка, и не значило больше, чем башня, свет с которой струится навстречу отважному моряку. Однако приглядевшись, можно было заметить, что незнакомец не только очень маленького роста, но и неплохо сложен; что кожа и цвет его рук, однако, сильно отличались от рук настоящего моряка; что черты его лица хотя и резкие, но в то же время правильные. В его услужливом поведении было что-то повелительное, а само появление в доме таило в себе что-то такое, что пробуждало к нему почти глубокое уважение. Темные глаза Амины лишь на мгновение задержались на незнакомце, но когда она пригласила его войти, в ее сердце проник холод, хотя она и не могла бы объяснить себе почему.

Филипп был немало удивлен появлением незнакомца, который, как только вошел в комнату, не говоря ни слова, без всякого стеснения присел рядом с ним на кушетку как раз на то место, где до этого сидела Амина. Это явилось как бы каким-то предзнаменованием для Филиппа. Все произошедшее ранее пронеслось перед глазами Филиппа, и он почувствовал, что ему посылается призыв свыше отказаться от блаженства и покоя и посвятить себя жизни, полной опасностей и страданий. Его охватила сильнейшая дрожь. Кровь отхлынула от лица Филиппа, он не мог вымолвить ни слова. Возникла минутная пауза. Одноглазый осматривал стенные шкафы, затем его взгляд обратился на стоявшую перед ним Амину. Наконец тишина была нарушена звуком, похожим на хихиканье. Это смеялся незнакомец. Затем послышались его слова;

— Филипп Вандердекен… хи-хи! Филипп Вандердекен, вы не знаете меня?

— Нет! — отвечал Филипп почти возмущенно.

Голос маленького мужчины был очень своеобразен. Он был похож на приглушенный визг, который еще долго звучал в ушах тех, кто его слышал, после того, как умолкал.

— Меня зовут Шрифтен. Я лоцман с «Тер-Шиллинга», — представился незнакомец. — Я пришел к вам… Хи-хи, — при этом он взглянул на Амину, — бедным влюбленным… — переведя взгляд на шкафы, он продолжал, — чтобы лишить вас уюта и… — он вскочил и стал быстро прохаживаться по комнате, — и, быть может… хи-хи, подтолкнуть к сырой могиле… прекрасно, весело! — добавил он, взвизгнув и вперив с многозначительным выражением свой единственный глаз в Филиппа.

Первым побуждением Филиппа было выбросить за дверь бесцеремонного гостя, но Амина, стоявшая, скрестив руки, перед незнакомцем и презрительно глядевшая на него, угадала мысли мужа и быстро вступила в разговор:

— Все мы следуем своей судьбе, любезный! Будь то в море или на суше — смерть возьмет свое. И если она и заглянет в лицо Филиппа, то оно у него не будет таким белым, каково оно у вас сейчас.

— Действительно? — переспросил Шрифтен, которому, казалось, не понравилась такая твердая уверенность молодой и симпатичной женщины. Его взгляд остановился на иконе Богородицы, стоявшей на камине, и он добавил: — Вы католичка, как я вижу… хи-хи!

— Да, мы исповедуем католическую веру! — вмешался Филипп. — Но почему вас это беспокоит? Когда отходит корабль?

— Через неделю… хи-хи! Только одна неделя остается вам на сборы! Только семь дней, чтобы проститься со всеми! Короткий срок… хи-хи!

— Более чем достаточный, — возразил Филипп, поднимаясь. — Можете передать капитану, что я своевременно приступлю к работе. Пойдем, Амина, не будем терять времени!

— Конечно, — отвечала Амина, — но наша обязанность быть гостеприимными. Не будет ли угодно вам что-нибудь освежающее, минхер?

— Через неделю, — повторил Шрифтен, поворачиваясь к Филиппу и не обращая внимания на вопрос Амины.

Филипп кивком подтвердил, что понял, и одноглазый ушел.

Амина опустилась на пуфик. Ее счастье кончилось так неожиданно и так скоро, что перенести это было слишком трудно. Да еще этот одноглазый незнакомец! В его словах и поведении явно было что-то зловещее. Создавалось впечатление, словно одноглазый знал больше, чем другие. Это напугало и потрясло супругов. Но Амина не заплакала. Она лишь прикрыла лицо обеими руками, а Филипп беспокойными шагами начал мерить маленькую комнату. Еще раз в его мозгу вспыхнули почти забытые воспоминания, еще раз он мысленно оказался в темной комнате, еще раз поднял с пола шитье, еще раз отшатнулся от таинственного письма.

Счастливые дни для Филиппа и Амины кончились, и их охватило волнение. Через несколько минут к Филиппу вернулось прежнее самообладание. Он присел рядом с женой и обнял ее. Оба молчали. Они прекрасно знали, о чем думает каждый, и как ни тяжело им было, собирались с силами, чтобы привыкнуть к мысли о неизбежности долгой, а может быть, и вечной разлуки.

Амина заговорила первой. Высвободившись из объятий мужа, она прижала обе руки к сердцу, будто желая умерить в нем щемящую боль, и сказала:

— Поистине, это был посланец из другого мира, Филипп. Разве ты не почувствовал смертельного холода, когда он сидел рядом с тобой? Я ощутила его, как только он вошел.

Филипп, у которого было так же тяжко на душе, как и у жены, не желая еще больше пугать ее, отвечал:

— Не совсем так, Амина. Ты просто вообразила себе что-то. Его неожиданное появление и странное поведение показались тебе необычными. Я же увидел в нем просто человека, который из-за уродливой внешности лишен и домашнего очага, и улыбки женщины, ибо какая женщина улыбнется Богом обиженному! Его очень задело, когда он увидел тебя, и в нем проснулось злое желание лишить других счастья, никогда им не испытанного. Поэтому, Амина, он и вел себя так.

— А если даже я и права, то это все равно ничего не изменит, — отвечала Амина. — Ничто более страшное не изменит твоей участи! Я готова, — продолжала она, прижимая руку к сердцу. — И горжусь, что мой супруг избран для этого благородного дела! — Амина перевела дыхание. — А ты не заблуждаешься, Филипп?

— Нет, Амина, — печально отвечал он, обнимая жену. — Я не сомневаюсь ни в предзнаменовании, явившемся мне, ни в своей силе духа, ни в выборе жены. Это воля Господа Бога!

— Тогда пусть воля Господня исполнится! — произнесла в ответ Амина, вставая. — Первый приступ боли прошел. Мне уже легче, Филипп. Твоя Амина выполнит свои обязанности.

Филипп не отвечал. Некоторое время спустя женщина продолжила:

— Но только одна короткая неделя, Филипп…

— Мне же хотелось, чтобы это был только один день! — прервал ее Филипп. — Одного дня вполне достаточно. Очень рано, слишком рано явился этот одноглазый злодей!

— Не говори так, Филипп, — попросила его Амина. — Я благодарна ему за эту неделю. Она как раз даст мне время понемногу отвыкнуть от своего счастья. Я сознаюсь, что если бы я, как любая другая женщина, стала упрекать тебя, плакать и просить, то хватило бы и одного дня, чтобы обнаружить мою слабость и сделать тебя несчастным. Но твоя верная жена прекрасно знает свои обязанности. Подобно странствующему рыцарю, ты должен отправиться навстречу самым разным опасностям, может быть, даже и смерти, а твоя Амина будет с надеждой и верой смотреть тебе вслед и преданно ждать твоего возвращения…

Их разговор был прерван появлением доктора Путса, которого поразил сияющий вид Амины.

— Святой пророк! Что же здесь произошло? — воскликнул он.

— Ничего особенного, этого мы все ожидали, — отвечал Филипп. — Я покидаю вас. Корабль поднимает паруса через неделю!

— Вот как! Вы, таким образом, отъезжаете через неделю? — Лицо старика исказилось, он попытался скрыть от Филиппа и Амины радость, которую доставлял ему предстоящий отъезд Филиппа, но, справившись с собой, минхер Путс произнес другим тоном: — Однако это печальная новость.

Супруги не ответили и вышли из комнаты.

Мы не станем описывать неделю перед разлукой. Она прошла в сборах. Не будем говорить о мужестве Амины, с которым она преодолевала свою печаль и страх за судьбу любимого, о противоречивых чувствах в душе Филиппа, который оставлял любовь, благополучие и домашний очаг, чтобы отправиться навстречу лишениям, опасности и смерти. Скажем только, как Филипп в какой-то момент чуть было не решил остаться, но, разглядывая висевшую на груди реликвию, он снова вспомнил о том, что поклялся выполнить свой сыновний долг, и его страстно потянуло в море. Добавим, что Амина, когда муж засыпал в ее объятиях, считала часы, остававшиеся до расставания, отчего ее бросало в дрожь, и без сна лежала она в постели, прислушиваясь к завываниям ветра. Эта неделя показалась супругам очень долгой, и они, хотя и полагали, что время летит очень быстро, почувствовали почти что облегчение, когда наступило утро расставания, поскольку только теперь могли дать волю своим чувствам, которые из уважения скрывали друг от друга. Их сердца освобождались от груза, уверенность сменила сомнения, а надежда освещала будущее.

— Филипп, — произнесла Амина, — я не буду очень страдать, когда ты уйдешь. Я не забыла, что ты рассказал мне перед свадьбой и что я вышла замуж по любви. Сердце подсказывает мне, что ты вернешься, но я могу и ошибаться, поскольку ты рискуешь возвратиться, но не живым. В этой комнате я буду ждать тебя… я буду сидеть на этой кушетке. И если ты не вернешься живым… То появись, если сможешь, хотя бы мертвым! Я не испугаюсь штормового ветра и распахивающихся окон! Нет, нет! Даже само явление твоего духа будет мне необходимо. Я прошу тебя… позволить мне еще только раз увидеть тебя, убедиться, что ты мертв, и тогда я буду знать, что мне нечего делать на этом свете, и без сожаления уйду в мир благоденствия, если мы, согласно твоей вере, сможем очутиться там. Обещай мне это, Филипп!

— Я обещаю тебе все, что ты желаешь и насколько позволят мне это небеса. Но теперь, Амина, — губы Филиппа дрожали, — но теперь… Боже милосердный!., это тяжкое испытание… теперь я должен уйти!

Темные глаза Амины пристально смотрели на Филиппа. Говорить она не могла. Лицо ее вздрагивало, слабая женская натура не могла больше вынести такого избытка чувств, и, когда Филипп хотел поцеловать ее последний раз в побелевшие губы, она упала без памяти.

— Она потеряла сознание, — произнес Филипп, укладывая жену на подушки. — Так даже лучше!

Филипп позвал из соседней комнаты тестя, попросил его оказать помощь дочери, взял шляпу и крепко поцеловал в лоб жену. Когда Амина пришла в себя, он был уже далеко.

 

Глава восьмая

Покинув дом, Филипп Вандердекен удалялся от него с такой поспешностью, будто хотел убежать от своих мучительных мыслей.

Через два дня наш герой прибыл в Амстердам, где прежде всего купил маленькую, но прочную стальную цепочку, заменившую ленточку, на которой всегда носил на груди свою реликвию. Потом он с багажом направился на борт «Тер-Шиллинга». Филипп не забыл прихватить с собой и сумму денег, обещанную капитану в качестве платы за обучение. Уже начало вечереть, когда он ступил на палубу корабля, стоящего на одном якоре в окружении других кораблей Ост-Индской флотилии.

Капитан, назвавшийся Клоотсом, приветливо встретил его, показал койку и ушел в трюм, чтобы отдать распоряжения по погрузке, предоставив Филиппа самому себе.

«Значит, это он и есть, — подумал Филипп, облокачиваясь на фальшборт. — Значит, это и есть тот самый корабль, на котором я должен предпринять свою первую попытку, первую, а может быть, и последнюю! И совсем не догадываются о цели моего путешествия те, с кем я пойду под парусами! Как же различны наши устремления! Еду ли я искать богатства? Нет! Хочу ли я удовлетворить свое любопытство и жажду приключений? О, нет! Я ищу общения с мертвыми! Ужасен мой замысел! И как я смогу осуществить его? Лишь небеса и мое упорство помогут мне разгадать эту тайну!»

Затем мысли Филиппа вернулись к Амине. Со скрещенными на груди руками и устремленным на небосвод взором он стоял у борта, и со стороны казалось, что он внимательно рассматривает гонимые ветром дождевые облака.

— Видимо, будет лучше, если вы спуститесь вниз, — прозвучал приветливый голос, вернувший Филиппа к действительности.

Это оказался старший рулевой, который представился Хиллебрантом. Мужчина плотного телосложения, примерно тридцати лет, с льняными волосами, ниспадавшими ему на плечи, с прекрасным цветом лица и светло-голубыми глазами. И хотя внешностью Хиллебрант был мало похож на моряка, но лучше его никто на корабле не знал и не исполнял своих обязанностей.

— Благодарю вас! — отвечал Филипп. — Я действительно позабыл, кто я и где. Мои мысли были далеко отсюда. Спокойной ночи и еще раз большое спасибо!

Как и большинство кораблей того времени, «Тер-Шиллинг» по строению и оснащению сильно отличался от парусников последующих поколений. Он был соответствующим образом оснащен и имел водоизмещение в четыреста тонн. Днище его было почти плоским, борта лишь немного изгибались в том месте, где они выступали из воды, и, таким образом, его верхние палубы были лишь немного шире нижних. Как и все находившиеся на службе Компании корабли, «Тер-Шиллинг» был также вооружен. По каждому его борту располагалось по шесть девятидюймовых пушек, пушечные порты были маленькими и овальными. Бак отделялся от шканцев полубаком, который назывался топ-галантом. Кормовая верхняя палуба заканчивалась резко обрывающейся резной надстройкой, высоко поднимавшейся над водой. Утлегарь был поднят довольно высоко и выглядел почти как четвертая мачта, особенно когда на нем поднимали четырехугольный кливер. На задней палубе висело на скобах разное оружие устаревших образцов. Бизань-парус крепился на латинском рее.

Вряд ли стоит добавлять, что опасности далекого плавания угрожали кораблю не только из-за подобного устройства, но и вследствие увеличенной его парусности за счет огромного количества бегучего такелажа и дерева, поднятого над водой, которые, однако, не держали ветер, а лишь затрудняли движение на галсах.

Команда «Тер-Шиллинга» состояла из капитана, двух рулевых, двух лоцманов и сорока пяти матросов. Суперкарго, то есть представитель Компании, на борт еще не прибыл. Для него была приготовлена каюта в резной надстройке. Каюты на главной палубе предназначались для капитана и его помощников, а все четыре обслуживались четырьмя юнгами.

Когда на следующее утро Филипп проснулся, он увидел, что топ-паруса поставлены и якорь приподнят. Некоторые суда уже снялись с якорей и выходили в море. Погода стояла прекрасная, вода была спокойна. Настроение у Филиппа было приподнятым от предстоящих приключений и новизны положения. Капитан минхер Клоотс стоял на юте, как обычно, с трубкой во рту, и дым, который он время от времени пускал из нее, застилал линзы его подзорной трубы.

Филипп поднялся по резному трапу и поприветствовал капитана. Минхер Клоотс вовсе не был мал в обхвате, а масса вещей, в которые он облачался, немало способствовала тому, чтобы сделать его еще более округлым. Его одеяние, представленное на всеобщее обозрение, состояло из жесткой шапки из лисьего меха, из-под которой выглядывал край мятой красной ночной шапочки, красного плюшевого жилета с большими металлическими пуговицами, зеленой суконной куртки, поверх которой он имел обыкновение надевать верхнее платье из грубого голубого сукна и которая очень походила на дамскую кофту. При этом он носил черные плюшевые штаны, мятые светло-голубые чулки и широкие ботинки с серебряными застежками. Его живот перетягивал широкий пояс и прикрывал фартук из канвы, который широкими складками спускался почти до колен. За пояс был заткнут нож с широким лезвием, вложенный в ножны из акульей кожи. В таком виде любил появляться минхер Клоотс — капитан «Тер-Шиллинга».

Капитан был так же высок, как и толст. Его лицо было овально, а черты лица массивны. Поседевшие волосы развевались на ветру, а кончик прямо торчавшего носа был всегда красным по причине привычки прикладываться к бутылке вина и от жара его короткой трубки, которую он только тогда не держал во рту, когда ее выколачивал, спал или отдавал указания.

— Доброе утро, сын мой, — отвечал капитан Вандердекену, выпуская из трубки облако дыма. — Мы задерживаемся только из-за суперкарго, у которого, видимо, нет большого желания появляться на борту. Уже больше часа его ждет у берега лодка, а за это время конвой уйдет далеко от нас. Мне хотелось бы, чтобы могущественная Компания позволяла нам ходить под парусами без этих господ, которые, по моему мнению, только мешают делу. Но на берегу об этом думают иначе.

— Какие же обязанности исполняет такой представитель на борту? — спросил Филипп.

— Он должен присматривать за грузом и сбытом товара, но если бы эти господа не занимались больше ничем, то было бы не так уж плохо. Но такие люди занимаются всем и всеми, прежде всего созданием для себя максимального уюта и ведут себя на борту как короли, поскольку знают, что к ним никто не посмеет приблизиться и что одно их слово о невнесении в списки конвоя подвергнет корабль опасности. Компания настаивает, чтобы ее представителям оказывались всяческие почести. Когда они поднимаются на борт, мы должны приветствовать их пятью пушечными залпами.

— Вам что-нибудь известно, капитан, об этом представителе?

— Ничего, кроме слухов. Один из моих коллег, который уже ходил с ним, говорил мне, что тот слишком боится моря и слишком воображает о себе.

— Мне хотелось бы, чтобы он прибыл побыстрее, — сказал Филипп, — поскольку я едва могу дождаться, когда ветер наполнит наши паруса.

— У вас, должно быть, натура бродяги? — спросил капитан. — Как я слышал, вы оставили уютный домик и к тому же красивую жену.

— Меня тянет посмотреть мир, — отвечал Филипп. — К тому же я должен научиться управлять кораблем до того, как куплю себе свой, чтобы затем попытать счастья, путешествуя самостоятельно.

«Ах, как это противоречит моим собственным желаниям!» — подумал Филипп.

— Океан приносит богатство, но и, как правило, поглощает его, — возразил минхер Клоотс. — Если бы я мог превратить это судно в хорошенький домик и имел бы кучу гульденов в придачу, то вы не увидели бы меня здесь, на юте. Я дважды обошел под парусами этот Мыс, что вполне достаточно, потому что в третий раз все может обернуться совсем не так благополучно.

— Неужели это так опасно? — прозвучал вопрос Филиппа.

— Не менее опасно, чем пробираться сквозь течения и преодолевать прибой, обходить подводные рифы и песчаные отмели, штормовать в бурном море, а в остальном — ничего страшного! Даже если вы станете на якорь в бухте с этой стороны Мыса, вас все равно одолеет страх, якорь не будет держать, а ветер понесет в открытое море или выбросит на берег к дикарям и притом так стремительно, что вы даже не успеете надеть штормовку. Если же вам повезет оказаться по другую сторону Мыса, то там волны будут весело плясать под жгучими лучами солнца, будто в праздник, и вам придется неделями под безоблачным небом ждать хотя бы легкого бриза, чтобы сдвинуться с места.

— В какие гавани мы будем заходить, минхер?

— Об этом пока я мало могу сказать. Гамбрун в Персидском заливе будет, видимо, первым сборным пунктом флотилии. Потом мы разделимся. Одни пойдут прямо на Бантам на острове Ява, другие — в залив, чтобы закупить камфору, каучук, бензой и воск. Там же можно выменять золото и слоновую кость. Но опасайтесь местных жителей, минхер Вандердекен! Эти дикари хитры, а их кривые ножи, крисы, остры и отравлены смертельным ядом. В тех водах я участвовал в жарких сражениях с португальцами и англичанами.

— Но теперь мы живем в мире со всеми, — возразил Филипп.

— Твоя правда, сын мой. Но за Мысом не следует доверять подписанным договорам. Англичане сильно теснят нас, преследуют по пятам, и им нужно дать отпор. Мне кажется, наш флот потому так сильно вооружен и прекрасно оснащен, что мы опасаемся нападений с их стороны.

— Как долго, по вашему мнению, будет продолжаться наше плавание?

— Это смотря как выйдет, — отвечал разговорчивый моряк. — Думаю, что примерно два года. Если нас не задержат в фактории военные действия, в чем я почти убежден, плавание может завершиться и раньше.

«Два года! — подумал Филипп. — Два года вдали от Амины!»

Он тяжело вздохнул, представив себе, что может быть разлучен с ней навсегда.

— Ну, ничего, сын мой! — успокоил его минхер Клоотс, от взгляда которого не укрылась тень печали на челе Филиппа. — Два года не такой уж большой срок. Однажды я был в плавании целых пять лет, и к тому же мне сильно не повезло. Я не только не привез с собой ничего, но даже не привел корабль домой. Я ходил в Читтагонг, это в восточной части Бенгальского залива, где три месяца простоял в устье реки. Местные вожди пытались силой удержать меня. Они не позволяли обменять груз и не соглашались, чтобы я поискал другой рынок сбыта. Порох был на берегу, и я не мог оказать сопротивления. Черви проточили днище корабля, и он затонул, стоя на якоре. Дикари знали про это и потому собирались заполучить товары бесплатно. Один из кораблей подобрал меня и команду и доставил в Голландию. Если бы со мной не обошлись так предательски, мне сегодня не пришлось бы болтаться по волнам. В этом году мои доходы будут невелики, поскольку Компания запрещает нам, морякам, заниматься частной торговлей…

Ну, наконец суперкарго появился. На шлюпке подняли флаг… Вот уже они отошли от берега… Минхер Хиллебрант! Прикажите канонирам запалить фитили для встречи суперкарго пушечными залпами!

— Чем я должен заняться? — спросил Филипп. — Где может пригодиться моя помощь?

— Сейчас от вас ничего особенного не требуется, — отвечал капитан. — В сильный шторм каждая пара рук дорога. А пока присматривайтесь и учитесь. Можете ознакомиться с записями в судовом журнале. Когда же вас начнет беспокоить морская болезнь, а ею страдает каждый, кто впервые ступает на палубу, обращайтесь ко мне. Чтобы легче перенести ее, я советую вам потуже перетянуть живот платком и прилежно налегать на содержимое бутылочки, которая всегда будет к вашим услугам. А теперь самое время встречать представителя могущественной Компании. Минхер Хиллебрант! Пусть прогрохочут пушки!

Последовали залпы, и едва дым рассеялся, шлюпка, на которой развевался длинный вымпел, пристала к борту. Филипп ждал, когда появится представитель, но тот оставался в шлюпке до тех пор, пока на борт не были подняты все ящики со знаками и гербами Компании, и лишь затем поднялся на палубу и сам.

Суперкарго оказался маленьким, худым, бледнолицым мужчиной в треуголке, обшитой золотой каймой, прикрывавшей парик, завитые локоны которого свисали ниже плеч. Одет он был в куртку из красного бархата с широкими отворотами, жилет из белого шелка с вышитыми пестрыми цветами, который доходил почти до колен, голубые штаны из атласа и белые шелковые чулки. Ботинки и банты на коленях были застегнуты золотыми пряжками. Его руки высовывались из широких манжет. И если сказать еще, что в правой руке он держал посеребренную трость, то читатель получит полное представление о том, как выглядел минхер Якоб Янс Ван Штруме — представитель могущественной Компании на борту прекрасного корабля «Тер-Шиллинг».

Когда Ван Штруме разглядывал стоявших перед ним на почтительном расстоянии с обнаженными головами капитана, рулевых и остальных членов команды, он был похож на персонаж картины — «Обезьяна, которая посмотрела мир и вернулась к своим лесным сородичам». Однако у матросов не дрогнул ни один мускул на лице, даже при виде его украшенного локонами парика. В то время одежде уделялось особое внимание, и, хотя минхер Ван Штруме не был настоящим моряком, он все же являлся представителем могущественной Компании и одновременно влиятельным человеком. Он принял все знаки внимания, которые были оказаны ему как важной персоне.

Минхер Ван Штруме, казалось, не испытывал большого желания долго задерживаться на палубе. Он попросил показать ему каюту и последовал за капитаном, пробираясь среди свернутых в бухты канатов. Дверь каюты открылась, и суперкарго исчез за ней.

Якорь был выбран и уложен на палубе, когда из каюты, отведенной представителю, раздалось нервное позванивание колокольчика.

— Что бы это могло значить? — спросил, вытаскивая трубку изо рта, минхер Клоотс, который направился было на бак. — Минхер Вандердекен, не соизволите ли справиться об этом?

Филипп прошел на корму. Колокольчик продолжал беспрерывно звенеть. Открыв дверь каюты, Филипп увидел, что представитель сидит на корточках на столе и с перекошенным от страха лицом дергает за шнур колокольчика, свисавшего с потолка. Парика на его голове не было, и голый череп придавал ему очень смешное выражение.

— Что случилось, минхер? — спросил Филипп.

— Что случилось? — возбужденно переспросил Ван Штруме. — Позовите сюда людей с ружьями! Быстрей, я говорю! Разве можно допустить, чтобы меня здесь задушили, разорвали на кусочки и проглотили? Ради Бога, не глядите на меня так, а сделайте хоть что-нибудь! Смотрите, эта бестия уже приближается к столу!

Филипп посмотрел в ту сторону, куда указывал суперкарго, и увидел маленького медвежонка, который развлекался париком, то подбрасывая его лапами, то засовывая в него свою морду. Эта неожиданная встреча вначале тоже напугала Филиппа, однако, поразмыслив мгновение, он подумал, что зверь не опасен, иначе он не разгуливал бы так свободно по судну. Вместе с тем у Филиппа не было и желания приблизиться к нему, ведь он не знал его повадок. Конец этой неловкости положил появившийся в каюте капитан.

— Что с вами, минхер? — спросил Клоотс. — Ах, вон что! Теперь я вижу! Это же Иоанес! — капитан подошел к медведю, поприветствовал его пинком и отобрал парик. — Выйди вон, Иоанес! Ну, выходи же, малыш! — повысил он голос и вытолкал зверя на палубу. — Минхер Ван Штруме! — продолжал он. — Я очень сожалею! Вот ваш парик! Закройте дверь, минхер Вандердекен, медвежонок может прибежать снова, поскольку любит меня сверх всякой меры!

Как только дверь каюты закрылась, минхер Ван Штруме соскользнул со стола на стоявший рядом стул с высокой спинкой, потряс потрепанные локоны парика, прикрыл им свой череп, поправил манжеты, принял вид магистра, стукнул тростью об пол и произнес:

— Минхер Клоотс! Что за неуважение вы позволяете себе по отношению к представителю могущественной Компании?

— О, Боже небесный! — воскликнул тот. — Никакого неуважения! Это лишь медвежонок и, как вы видите, совсем кроткий, даже с незнакомыми! Он принадлежит мне. Я получил его, когда ему не было еще и трех месяцев. Это всего лишь маленькое недоразумение! Старший рулевой, минхер Хиллебрант, запихнул его в каюту, чтобы он не мешался под ногами, когда поднимаются якоря, и совсем забыл про него! Я очень сожалею, минхер Ван Штруме, но мишка сюда никогда больше не войдет, если вы, конечно, сами не изъявите желания поиграть с ним.

— Поиграть с ним? Мне, представителю Компании, играть с медведем? Минхер Клоотс! Эту бестию следует немедленно выбросить за борт!

— Никогда! — отвечал капитан. — Я не могу выбросить за борт зверя, который любит меня и которого люблю я, минхер Ван Штруме!

— Ну, тогда, капитан Клоотс, вы будете иметь дело с Компанией, которой я обо всем вынужден доложить. У вас отберут лицензию, а ваши деньги за фрахт будут конфискованы.

Клоотс, как и большинство голландцев, был находчив, а высокомерие тощего представителя ему — толстяку — пришлось не по душе.

— В лицензии ничего не сказано о том, что я не могу иметь на борту животное, — возразил он.

— По распоряжению Компании, — проговорил Ван Штруме, придавая лицу важное выражение, усаживаясь удобно и закидывая ногу на ногу, — вы обязаны брать на борт редких иностранных животных, которых посылают коронованному семейству губернаторы и владельцы факторий, таких, как львы, тигры, слоны и другие звери Востока. Но капитанам, нанятым по лицензиям, ни в коем случае не разрешается брать по собственному желанию на судно каких-либо зверей, и данный случай следует рассматривать как нарушение запрета на частную торговлю!

— Я не собираюсь продавать своего медведя, минхер Ван Штруме, — снова возразил моряк.

— Но все равно, он должен быть незамедлительно удален с корабля! — настаивал представитель. — Я приказываю убрать его, минхер Клоотс! Иначе ответственность за последствия ляжет на вас!

— Тогда придется отдать якоря, минхер Ван Штруме, и решать вопрос на берегу. Настоит могущественная Компания на том, что зверю не место на судне, то так и будет. Но подумайте, минхер, тогда мы лишимся конвоя и будем вынуждены идти одни.

От такого довода спесь представителя умерилась — он испугался остаться в море без конвоя, и этот страх пересилил у него страх перед медвежонком.

— Минхер Клоотс, — начал он, — у меня нет желания быть слишком строгим. Если зверя посадят на цепь и он не сможет приблизиться ко мне, тогда я соглашусь, чтобы он остался на борту.

— Я постараюсь, насколько смогу, чтобы он не попадался вам на пути, — заверил капитан. — Но если я посажу это создание на цепь, оно будет выть день и ночь, и вы не сможете уснуть, минхер!

Заметив, что капитан хитрит и не внемлет его наставлениям, суперкарго прибег к тому, чем обычно пользуются в таких случаях малодушные люди: он затаил на него в своем сердце злобу и снисходительным тоном произнес:

— Ладно, минхер Клоотс, ваш зверь может оставаться на борту.

Капитан и Филипп покинули каюту. Выходя, Клоотс, который был не в лучшем расположении духа, пробормотал:

— Если Компания посылает на корабль свою обезьяну, то я тоже могу иметь на борту своего медведя!

От этой остроты настроение у минхера Клоотса вскоре вновь поднялось.

 

Глава девятая

Флотилия, направлявшаяся в Ост-Индию, продолжала плавание к Мысу при меняющемся ветре и изменчивой погоде. Некоторые корабли отделились от конвоя, согласовав с ним место сбора, чтобы оттуда снова всем вместе отправиться дальше.

Вскоре Филипп начал выполнять на корабле кое-какую работу. Он с усердием стремился познать морскую науку и тем самым отвлекался от мыслей, которые привели его на корабль. Старательно выполняя работу, он тратил много физических сил и от усталости засыпал крепким спокойным сном.

За короткое время Филипп стал любимцем капитана и довольно близко сошелся со старшим рулевым минхером Хиллебрантом. Второй рулевой, которого звали Штруц, был сумасбродным молодым человеком, и Филипп с ним общался мало. Суперкарго, минхер Якоб Янс Ван Штруме, редко выглядывал из своей каюты и не показывался на палубе потому, что медведь Иоанес так и не был посажен на цепь. Не проходило дня, чтобы представитель не просматривал свой рапорт о происшествии с медведем. Рапорт он держал наготове, чтобы при первой же возможности переправить его в Компанию, но каждый раз, перечитывая этот документ, он вносил в него изменения, которые, по его мнению, должны были придать вес жалобам и нанести больший вред благополучию капитана.

В счастливом неведении о том, что затевается против него в тиши каюты представителя, капитан Клоотс продолжал пускать дым из трубки, пить вино и играть со своим медведем. Зверь очень привязался и к Филиппу и норовил быть около него, когда тот нес вахту.

Но на корабле находился еще кто-то, о ком мы не можем не упомянуть. Это одноглазый лоцман Шрифтен, которого, казалось, обуревала ненависть к нашему герою и его четвероногому другу. Однако Вандердекен занимал ранг палубного офицера, и Шрифтен не отваживался открыто задевать его, но постоянно пытался подстрекать против него матросов и досаждать ему при каждом удобном случае. К зверю он также питал безудержную ненависть и редко проходил мимо, сильно не пнув его и не исторгнув проклятия. Конечно, команда не любила Шрифтена. Более того, казалось, что все боятся его, поскольку он оказывал на матросов какое-то необъяснимое влияние.

Так обстояли дела на прекрасном корабле «Тер-Шиллинг» в то время, когда он с двумя другими судами лежал в дрейфе в безветренную погоду на расстоянии двух дней пути от Мыса. Было очень жарко, так как на этой широте стояла середина лета. Филипп, измученный жарой, заснул под навесом, растянутым на кормовой палубе. Однако скоро он проснулся от ощущения холода, сковавшего все его суставы и особенно грудь. Приоткрыв глаза, он увидел склонившегося над ним лоцмана Шрифтена, который зажал в кулаке цепочку с реликвией, видимо, выглядывавшей из-под рубашки. Чтобы распознать намерения Шрифтена, Филипп снова закрыл глаза и тут почувствовал, что лоцман потянул за цепочку, сначала слабо, а затем все сильнее, и тянул ее до тех пор, пока не показалась реликвия. После этого одноглазый попытался снять ее через голову юноши. В этот момент Филипп вскочил, схватил вора за руку и, несмотря на сопротивление, отобрал цепочку.

— Что все это значит? — спросил он.

И хотя лоцман был пойман с поличным на месте преступления, он не испытал замешательства. Как ни в чем не бывало он уставился одним глазом на Филиппа и насмешливо провизжал:

— Что это на цепочке? Ваш портрет? Хи-хи!

Вандердекен оттолкнул его от себя, скрестил на груди руки и сердито сказал:

— Мастер лоцман! Я советую вам быть менее любопытным, иначе вам придется раскаяться в своем любопытстве!

Не обращая ни малейшего внимания на возмущение Филиппа, Шрифтен продолжал:

— Может быть, это даже детский череп — верное средство от того, чтобы не утонуть?

— Потрудитесь отправиться на бак и заняться делом! — приказал Филипп.

— Или даже, поскольку вы католик, — ухмылялся лоцман, — это ноготь какого-нибудь святого, или… да, да! Теперь я знаю! Это осколок Святого Креста!

Пораженный Филипп отпрянул.

— Это так, это так! — провизжал Шрифтен, направляясь на бак, где стояла кучка матросов.

— Есть новости для вас, ребята! — обратился он к ним. — У нас на борту появился осколок Святого Креста, и мы теперь можем справиться даже с чертом!

Когда лоцман уходил, Филипп, сам не зная почему, последовал за ним и, находясь уже на шканцах, услышал его последние слова, обращенные к матросам.

— Да, да! — отвечал лоцману один из матросов. — Не только с дьяволом, но и с «Летучим Голландцем»!

«Летучий Голландец»? — подумал Филипп. — Имеет ли это связь с?..»

Он сделал еще несколько шагов вперед, чтобы, укрывшись за грот-мачтой, услышать подробности разговора, если он продолжится. И не ошибся. Второй матрос заметил:

— Говорят, встреча с «Летучим Голландцем» хуже, чем с сатаной!

— Неужели его кто-нибудь видел, этого «Летучего»? — спросил третий.

— Видали, — отвечал первый. — Непременно видали. Верно и то, что приключится беда с кораблем, который повстречается с ним.

— А где можно встретиться с ним?

— Точно сказать нельзя, но как говорят, он кружится где-то в районе Мыса.

— Я бы с удовольствием послушал всю историю о нем, от начала до конца, — послышался голос еще одного матроса.

— Я могу рассказать лишь то, что слышал о нем, — отвечал первый матрос. — Это изменивший Богу корабль. На нем находились морские разбойники, которые, как рассказывали, перерезали горло своему капитану.

— Нет, нет! — вмешался Шрифтен. — Капитан все еще находится на том призрачном корабле! Он — безбожник! Рассказывают еще, что он, как один из тех, кто находится у нас на борту, оставил молодую симпатичную жену, которую нежно любил.

— Откуда вам это известно, лоцман?

— Каждый раз, когда им повстречается корабль, он пытается передать на родину письма, но горе тем, кто их возьмет! Они затонут, это точно!

— Меня все же удивляет, лоцман, как вам удалось узнать обо всем этом? — спросил один из матросов. — Может быть, вам уже приходилось встречаться с этим призрачным кораблем?

— Приходилось, приходилось! — провизжал Шрифтен, но затем, взяв себя в руки, он продолжил обычным насмешливым тоном: — Но нам нечего бояться, ребята, поскольку у нас на борту есть осколок Святого Креста!

Как бы желая избежать дальнейших расспросов, лоцман направился на корму и обнаружил нашего героя, спрятавшегося за грот-мачтой.

— Ого! — воскликнул он. — Я, однако, не единственный, кто любопытен, хи-хи! Скажите мне, вы взяли эту вещицу на тот случай, если нам повстречается «Летучий Голландец»?

Несколько смутившись, Филипп отвечал:

— Я не боюсь никакого «Летучего Голландца»!

— Мне вспоминается кое-что, — продолжал Шрифтен. — У вас одинаковая фамилия с капитаном призрачного корабля. По крайней мере, говорят, что его фамилия тоже Вандердекен, хи-хи!

— Кроме меня, многие на свете носят фамилию Вандердекен, — отвечал Филипп и, повернувшись, пошел на корму.

«Можно подумать, — предположил Филипп, — что этому одноглазому злодею известны мои намерения. Нет! Это просто невозможно! Но откуда же исходит холод, сковывающий меня, как только этот человек приближается? Хотелось бы мне знать, действует ли он так же на других или это мы, я и Амина, просто внушили себе? Но не следует рисковать и слишком рьяно все разузнавать. И удивительно, что этот человек страшно ненавидит меня, а я ведь никогда не причинял ему никаких неприятностей. Однако то, что я сейчас услышал, является существенным подтверждением того… Но ведь никакого подтверждения не требуется! О, Амина, Амина! Я беспокоюсь лишь о тебе одной, иначе бы я с радостью отдал жизнь за разгадку этой тайны! О, Боже милосердный! Помоги мне успокоиться и привести в порядок мои разбросанные мысли, иначе я не смогу разумно во всем разобраться!»

Через три дня «Тер-Шиллинг» с двумя другими судами вошел в бухту, где в ожидании стояла на якорях флотилия. В те времена голландцы уже прочно обосновались на равнине мыса Доброй Надежды, и морские суда запасались там обычно свежей водой, а также мясом у готтентотов, проживавших на побережье и охотно менявших упитанного бычка на блестящую пуговицу или большой гвоздь. Несколько дней ушло на то, чтобы флотилия пополнила запасы воды. Адмирал сообщил капитанам координаты очередного места сбора на случай, если отдельные суда отстанут от конвоя. Кроме того, были проведены необходимые приготовления, чтобы суда смогли бороться с неблагоприятными погодными условиями, которые ожидались. Затем якоря были подняты, и флотилия продолжила путь.

В течение трех дней корабли пытались преодолеть слабый, но неприятный встречный ветер, и мало продвинулись вперед. На третий день под вечер задул сильный южный бриз, превратившийся вскоре в настоящий шторм, погнавший суда на север. На седьмой день «Тер-Шиллинг» остался один. Шторм значительно утих. Паруса были поставлены снова. Корабль развернулся носом на восток, чтобы приблизиться к побережью.

— Это настоящее несчастье, что мы остались одни, — произнес капитан Клоотс, обращаясь к Филиппу, стоявшему рядом. — Скоро полдень, и по солнцу можно будет определить широту, на которой мы находимся. Трудно предположить, как далеко на север отбросили нас шторм и течение. Эй, юнга! Принеси-ка сюда мой якобштофф! И смотри не ударь его обо что-нибудь!

В те времена это был очень простой прибор, позволявший определить лишь широту, на которой находилось судно, но опытному моряку с помощью этого инструмента удавалось определить широту с точностью до пяти−десяти миль. Квадранты и секстанты были изобретены позже. И если представить, какими малыми знаниями обладали тогда моряки в штурманском искусстве и что они могли определять свою западную или восточную долготу лишь приблизительно, то можно только удивляться, что корабли пересекали мировой океан и с ними происходило относительно немного крушений.

Определив широту, минхер Клоотс заметил:

— Мы находимся севернее Мыса на целых три градуса. Здесь должно быть сильное подводное течение. Ветер стихает, и я предполагаю, что погода не изменится.

К вечеру наступил полный штиль, но сильная волна гнала судно в сторону суши. Стада тюленей появились на поверхности моря и следовали за кораблем, который тащило за собой подводное течение. Из воды выскакивали летучие рыбы и летели во всех направлениях. Казалось, что море вокруг судна ожило. Солнце медленно опускалось за горизонт.

— Что это за звук? Прислушайтесь-ка! Похоже на отдаленные раскаты грома, — обратил внимание присутствовавших на мостике Вандердекен.

— Я тоже слышу его, — отвечал капитан. — Эй, там, наверху! Земля видна?

Матрос, дежуривший на марсе, некоторое время пристально всматривался в даль и затем прокричал:

— Да, прямо перед нами! Это низкие песчаные холмы и протока с обрывистыми берегами!

— Видимо, оттуда и доносится шум, — предположил минхер Клоотс. — Бурное подводное течение быстро гонит судно к берегу. Нас может спасти только хороший бриз.

Солнечный диск уже погрузился в волны, но все еще царил полный штиль. «Тер-Шиллинг» так приблизился к берегу, что можно было уже отчетливо разглядеть разбивавшиеся волны прибоя, перекатывающегося с громоподобным шумом.

— Вам знаком берег, лоцман? — спросил капитан стоявшего рядом Шрифтена.

— Да, он мне известен, — отвечал лоцман. — Глубина здесь около десяти саженей. Через полчаса наш прекрасный корабль превратится в щепки, если не подует ветер, который отгонит нас от берега. — При этом одноглазый хихикнул, будто подобная мысль доставляла ему огромное удовольствие.

Минхер Клоотс не мог скрыть озабоченности. Он то и дело вынимал изо рта трубку. На баке и в проходах толпились матросы и со страхом прислушивались к рокоту прибоя. Солнце совсем скрылось за горизонтом, и людей на «Тер-Шиллинге» сильно страшила темнота ночи.

— Необходимо спустить на воду шлюпки, — произнес капитан, обращаясь к старшему рулевому, — и попытаться отбуксировать судно, хотя я и сомневаюсь, чтобы мы многого достигли. Но, на худой конец, шлюпки примут команду прежде, чем судно будет выброшено на берег. Спускайте шлюпки и заводите буксирные концы, а я тем временем спущусь вниз и доложу представителю о состоянии дел.

С достоинством, присущим его положению, минхер Ван Штруме сидел в своей каюте. Поскольку было воскресенье, он надел свой лучший парик и был занят тем, что еще раз перечитывал рапорт на имя Компании о происшествии с медведем. Минхер Клоотс коротко сообщил ему о том, что судно находится в очень опасном положении и что, по всей вероятности, через полчаса превратится в кучу щепок. Услышав такую страшную новость, представитель вскочил, опрокинув стоявшую перед ним лампу, которая тут же погасла.

— Опасность?! — воскликнул он. — Минхер Клоотс, как это могло случиться? Ведь море спокойно и нет ветра! Где моя шляпа? Моя шляпа и трость? Проворней! Мне нужно на палубу! Зажгите свет! Минхер Клоотс, соизвольте приказать, чтобы мне принесли свет, поскольку в темноте я ничего не могу найти! Минхер Клоотс, почему вы не отвечаете? О, Боже, помоги! Он ушел… Он оставил меня одного!

Капитан Клоотс вышел, чтобы принести лампу, и вскоре вернулся. Представитель надел шляпу и направился на палубу. Шлюпки были спущены, и корабль был уже повернут носом в море. Стояла такая темнота, что вокруг ничего не было видно, кроме белой полоски пены, поднятой ужасно ревущим прибоем.

— Минхер Клоотс, соизвольте приказать… я хочу сейчас же покинуть судно. Подайте мою шлюпку к борту! По приказу могущественной Компании это должна быть самая большая шлюпка, для моих бумаг и для меня!

— Минхер Ван Штруме, — отвечал капитан, — наши шлюпки едва ли смогут вместить всех людей, и каждый матрос дорожит жизнью так же, как и вы своей.

— Но, минхер, ведь я — представитель могущественной Компании! Я приказываю вам! У меня должна быть отдельная шлюпка! Только посмейте мне отказать в этом!

— Я смею и отказываю вам! — возразил капитан, вынимая изо рта трубку.

— Ладно, ладно! — завопил минхер Ван Штруме, теряя благоразумие. — Посмотрим же, минхер, посмотрим! Как только мы прибудем на место! Тогда мы… О, Боже милостивый! Помоги нам, мы гибнем! О, Боже, Боже!

С этими воплями представитель бросился к своей каюте, в спешке споткнулся об Иоанеса и упал, потеряв в падении парик и шляпу.

— О, Боже! Помоги! — кричал он. — Где я? На помощь! Помогите почтенному представителю Компании!

— Оставить шлюпки! Подняться на борт! — приказал капитан. — Нельзя терять времени! Живей, Филипп! Загрузить в шлюпки компас, сухари и воду! Через пять минут мы должны отойти от судна!

Этот приказ с большим трудом удалось довести до матросов — так сильно ревел прибой. Минхер Ван Штруме лежал на палубе, барахтаясь и взывая о помощи, но его никто не слышал.

— Потянул легкий береговой бриз! — прокричал Филипп, подняв вверх руку.

— Действительно так, но я боюсь, что он пришел слишком поздно, — отвечал капитан. — Продолжайте оснащать шлюпки, ребята, и без паники! Будьте хладнокровны! Если ветер усилится, то нам, возможно, и удастся спасти корабль!

Теперь судно уже так близко подошло к прибою, что стали видны волны, разбивающиеся о берег. Но тут ветер стал усиливаться, и корабль остановился. Команда находилась в шлюпках, и на борту оставались лишь капитан, оба рулевых и минхер Ван Штруме.

— Корабль пошел! — закричал Филипп.

— Да, да! Я надеюсь, мы будем спасены! — отвечал капитан. — Так держать, Хиллебрант! — скомандовал он старшему рулевому, стоявшему у штурвала. — Если ветер продержится еще минут десять, то нам удастся отойти от прибоя.

Бриз продолжался, и «Тер-Шиллинг» стал отдаляться от берега. Но тут ветер снова стих и течение опять погнало судно к берегу. Наконец вновь потянул сильный бриз, и корабль двинулся вперед, преодолевая волны и течение. Матросы и шлюпки были подняты на борт. На палубе подобрали представителя, его парик и шляпу и отнесли в каюту. Примерно через час опасность судну уже не угрожала.

— Сейчас надо закрепить шлюпки, а потом мы, прежде чем ляжем спать, все вместе поблагодарим Бога за наше спасение, — отдал приказ капитан Клоотс.

В ту ночь «Тер-Шиллинг» вышел в открытое море миль на двадцать, а затем взял курс на юг. Под утро снова установился штиль.

Капитан Клоотс находился на юте и обменивался с Хиллебрантом впечатлениями об опасностях прошедшего дня и о трусости представителя, когда из каюты, расположенной на корме, донесся сильный шум.

— Что там еще могло случиться? — спросил капитан. — Потерял человек разум от страха? Черт побери, он разнесет всю каюту!

В это время слуга представителя вихрем взлетел по трапу на ют и закричал:

— Минхер Клоотс! Помогите моему хозяину! Его убивают! Медведь… Медведь…

— Медведь? Мой Иоанес? Что с ним? — откликнулся Клоотс. — Ведь зверь ручной, как собака. Пойду-ка посмотрю, что там случилось.

Но прежде чем капитан дошел до каюты, из нее выскочил в одном белье перепуганный представитель.

— О, Боже мой! О, Боже! — стонал он. — Меня убивают! Меня хотят съесть живым!

При этом представитель побежал на бак и там попытался взобраться по такелажу на мачту. Капитан Клоотс с изумлением смотрел ему вслед. Когда тот начал цепляться за такелаж, Клоотс зашел в каюту и увидел все безобразие, учиненное его Иоанесом: драпировка сорвана, кругом валялись порванные коробки, два парика, осколки разбитых горшочков со сгустками меда, который медвежонок слизывал с большим удовольствием.

А случилось вот что. Когда корабль стоял на якоре в бухте, минхер Ван Штруме — большой любитель меда — выменял его у местных жителей. Мед был залит в горшочки, предназначался для дальней дороги, и прилежный слуга спрятал горшочки в шкаф. Утром слуга вспомнил, что прошедшей ночью парик его господина сильно пострадал, и он, открыв шкаф, стал подбирать для него другой головной убор. В этот момент возле каюты случайно оказался медведь и учуял запах меда. Все медведи любят мед и всеми способами стараются добыть его. Иоанес тоже подчинился своим инстинктам. Влекомый запахом меда, медведь вошел в каюту и подошел к койке, на которой спал Ван Штруме. Тут его заметил слуга и ударил тряпкой по носу. Иоанес, твердо решивший полакомиться медом, вцепился в драпировку, сорвал ее и стал приближаться к предмету своих вожделений. Он схватил коробки с париками, порвал и разбросал их, показав тем самым, что шутить не намерен. Когда же слуга ударами попытался выгнать его, он оскалился, показав два ряда крепких зубов. В это время минхер Ван Штруме проснулся и, увидев медведя, сильно перепугался. Ему не пришло в голову, что медведя мог привлечь и привести в каюту запах меда, и он подумал, что зверь нападет на него. Слуга предпринял еще одну попытку прогнать медведя, но когда тот поднялся на задние лапы, как бы намереваясь напасть, юнга побежал на палубу. Представитель, поняв, что остался один на один с медведем, вскочил с койки, бросился вон из каюты и, как мы уже описали, помчался на бак, оставив, таким образом, поле боя за Иоанесом, который тотчас же воспользовался этим и захватил свою добычу.

Минхер Клоотс, сразу поняв все, высказал Иоанесу неудовольствие и даже пнул его ногой. Однако тот не хотел отказываться от лакомства и громко заревел, протестуя.

— Плохи же твои дела, мастер Иоанес, — молвил минхер Клоотс. — Теперь тебя придется убрать с корабля, поскольку представитель имеет для недовольства все основания. Понятно, мед я должен оставить тебе, раз ты так настаиваешь.

С этими словами капитан покинул каюту, чтобы успокоить минхера Ван Штруме. Тот стоял среди матросов на баке с непокрытой головой, прикрывавшее его тощее тело нательное белье трепетало на ветру.

— Я очень сожалею, минхер Ван Штруме, — обратился к суперкарго капитан. — Да, медведь действительно должен оставить корабль.

— Хорошо, хорошо, минхер Клоотс, — отвечал суперкарго. — Это дело будет передано в Компанию. Жизнь ее слуги не должна зависеть от прихотей капитана. Еще немного, и я был бы разорван на куски!

— Медведь вовсе не хотел нападать на вас, минхер, его интересовал только мед, — возразил Клоотс. — Он заполучил его, и даже я ничего не мог с ним поделать. Звериную натуру не изменишь. Позвольте пригласить вас в мою каюту, пока зверь не успокоится. С этого дня свободно передвигаться по кораблю он не будет.

Минхер Ван Штруме поразмыслил над тем, что такой вид никоим образом не может соответствовать его сану и достоинству, и, чтобы не стать посмешищем команды, счел благоразумным последовать приглашению капитана.

С большим трудом команде удалось выпроводить медведя из каюты, тот упирался, потому что на локонах париков все еще оставался мед, которым он мог полакомиться. Медведя заперли. Это новое приключение дало пищу для разговоров на целый день, поскольку корабль снова лежал в дрейфе на ровной и блестевшей как стекло воде.

Вечером к капитану и Филиппу, стоявшим на юте, подошел Хиллебрант и сказал:

— Солнце заходило очень красным, и еще до наступления дня подует сильный ветер. Или же я очень заблуждаюсь.

— Я придерживаюсь такого же мнения, — отвечал Клоотс. — Удивительно, что не видно ни одного конвойного судна, а ведь их тоже должно было отнести сюда.

— Может быть, они держались подальше в открытом море, капитан? — предположил старший рулевой.

— Было бы неплохо, если бы и мы поступили точно так же, — отвечал капитан Клоотс. — Тогда бы не произошло того, что случилось вчера. Из этого следует, что в опасности можно оказаться не только в шторм, но и в полный штиль!

В это время до них донесся неясный шум голосов из группы матросов, которые внимательно всматривались в море по курсу судна.

— Корабль!.. Нет же, нет!.. Да, действительно корабль!.. — звучали многократно повторявшиеся возгласы.

На юте появился лоцман Шрифтен и провизжал:

— Они видят корабль, хи-хи!

— Где? — спросил капитан.

— Там, в темноте, — отвечал одноглазый и показал в том направлении, где горизонт был несколько темнее, чем в других местах. Солнце давно уже погрузилось в море.

Клоотс, Хиллебрант и Филипп посмотрели в ту сторону, и им показалось, будто они различают там что-то действительно напоминающее корабль. Темное пятно мало-помалу светлело и казалось освещенным бледным изменчивым мерцанием. Не было даже слабого дуновения ветра. Океан был гладким как зеркало, и далекий корабль с его остовом, мачтами и реями просматривался все отчетливее. Люди смотрели на него, терли глаза, чтобы обострить зрение, поскольку в то, что видели, они не хотели поверить. В центре бледно мерцавшего облака, которое поднялось над горизонтом градусов на пятнадцать и находилось на расстоянии примерно около трех миль, стал виден большой парусник. И хотя был полный штиль, казалось, что его гонит сильный шторм, так как на совершенно неподвижной морской глади он то вздымался над волнами, то глубоко зарывался в них. Его топ-паруса, верхние и нижние брамсели и марсели были зарифлены, реи торчали по ветру, и на нем не было никакого оснащения, кроме кливеров, штормового и заднего парусов. Корабль быстро приближался к «Тер-Шиллингу», и с каждой минутой воспринимался все явственнее. Моряки увидели, что судно предпринимает маневр, чтобы изменить галс, но еще до того, как судно легло на новый курс, оно настолько приблизилось к «Тер-Шиллингу», что можно было разглядеть на его борту команду и рассекаемые бугом пенящиеся валы. Отчетливо были слышны пронзительные свистки старшего боцмана, треск шпангоутов и охающий скрип мачт. Затем над океаном снова повисло темное облако, и спустя несколько секунд удивительный корабль исчез.

— Боже небесный! — пробормотал минхер Клоотс.

Филиппа пронзил леденящий холод, и он почувствовал, как чья-то рука легла ему на плечо. Он обернулся. На него смотрел одноглазый лоцман, который провизжал ему на ухо:

— ФИЛИПП ВАНДЕРДЕКЕН! ЭТО БЫЛ «ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ»!

 

Глава десятая

Вслед за бледно мерцавшим облаком неожиданно наступила такая темнота, что растерявшиеся люди на «Тер-Шиллинге» едва различали окружавшие их предметы. Прошло некоторое время, прежде чем на борту было произнесено хоть одно слово. Некоторые матросы застыли на своих местах, устремив взор в ту сторону, откуда появилось наваждение, другие, охваченные мрачными предчувствиями, отвернулись. Первый возглас сорвался с уст старшего рулевого. Повернувшись на восток, он обнаружил на горизонте легкое свечение, вздрогнул и, схватив Филиппа за руку, со страхом в голосе воскликнул:

— Что это там такое?!

— Это лишь лунный свет, прорывающийся сквозь облака, — отвечал Филипп.

Капитан Клоотс вытер вспотевший лоб и произнес:

— Конечно, мне рассказывали о подобном и раньше, но я все время считал это выдумкой.

Филипп промолчал. От правдоподобности увиденного и сознания своей причастности к произошедшему он испытывал тяжкое чувство вины.

Появившаяся из-за облаков луна разливала мягкий свет по ровной глади океана. Будто охваченная общим порывом, команда разом глянула в ту сторону, где только что исчез корабль, но вокруг стояла мертвая тишина и ничего не было видно.

Шрифтен, все еще остававшийся на юте, медленно приблизился к капитану, оглянулся и произнес:

— Минхер Клоотс! Как лоцман этого корабля, я заявляю, что вам необходимо подготовить судно к встрече с сильной бурей!

— С сильной бурей? — переспросил капитан, выходя из состояния глубокой задумчивости.

— Да, со страшной бурей, минхер Клоотс! — повторил Шрифтен. — Поскольку никогда еще не было так, чтобы парусник, повстречавший корабль, который мы только что видели, не узнал бы вскоре беды. Даже сама фамилия Вандердекен таит в себе несчастье, хи-хи!

Филипп хотел было возразить на злое замечание, но не смог, поскольку его язык был словно парализован.

— Каким же образом фамилия Вандердекен связана с парусником? — спросил капитан.

— А вы ничего об этом не слышали? — переспросил лоцман. — Капитана корабля, который мы повстречали, зовут Вандердекен, а парусник — это «Летучий Голландец»!

— Откуда вам это известно, лоцман? — вступил в разговор Хиллебрант.

— Мне известно не только это, но и многое другое, о чем я мог бы рассказать, если бы захотел, — отвечал Шрифтен. — Однако оставим это. Я предупредил вас о буре, как обязывает меня моя должность.

С этими словами Шрифтен спустился на нижнюю палубу.

— О, Боже небесный! Я никогда еще не был так напуган и ошеломлен! — произнес капитан. — Я даже не представляю, что об этом подумать и что сказать! Как ты думаешь, Филипп, разве это не было нечто сверхъестественное?

— Да, так оно и есть. Я в этом нисколько не сомневаюсь, — отвечал потрясенный до глубины души юноша.

— Я считал, что всякие чудеса на земле давно уже исчезли, — продолжал капитан, — и что мы должны полагаться только на свое собственное умение и узнавать о непогоде лишь по виду облачного неба!

— Вот и сейчас небо предостерегает нас, — заметил Хиллебрант. — Видите, капитан, как за пять минут увеличилась облачность? Хотя луна и вышла из-за облаков, но скоро опять скроется за ними. Посмотрите, как сверкает на северо-западе!

— Ну, мои храбрые молодцы! — воскликнул капитан. — Я должен дать отпор непогоде наилучшим образом. Штормы раньше мало беспокоили меня, однако сегодняшнее предостережение мне вовсе не нравится. На сердце у меня появилась какая-то свинцовая тяжесть. Это чистая правда! Филипп, прикажи принести бутылочку вина, чтобы просветлело в голове!

Филипп был рад поводу уйти с юта. Ему хотелось побыть одному, чтобы прийти в себя и привести в порядок свои мысли. Появление призрачного корабля оказалось для него страшным ударом. Не то чтобы он сомневался в его существовании, но появление корабля так близко, именно того корабля, на котором его отец дал свой ужасный обет и где он сам, а Филипп был в этом глубоко убежден, должен испытать свою судьбу, чуть было не свело его с ума.

Когда он услышал на призрачном корабле резкие свистки главного боцмана, он изо всех сил напряг слух, чтобы расслышать команды, которые, в чем он не сомневался, должны были отдаваться духом его отца. Он также напрягал и зрение, чтобы разглядеть черты лица или одежду людей на том корабле.

Отослав юнгу с бутылкой вина на ют к минхеру Клоотсу, Филипп упал на койку, зарылся лицом в подушку и стал молиться. Он с усердием молился, пока к нему вновь не вернулись сила духа и уверенность, пока в душе не наступил покой, что позволяло ему, трезво рассуждая, идти навстречу любым опасностям и с честью перенести любые испытания.

Филипп отсутствовал на палубе менее получаса, но как же все вокруг изменилось, пока его не было! Когда он уходил, «Тер-Шиллинг» неподвижно стоял на спокойной воде, его огромные паруса беспомощно висели на реях, луна сияла во всей красе и на ровной поверхности моря отражались вытянутые контуры мачт и парусов. Теперь же всюду царила густая темнота. Море бушевало и пенилось, верхние паруса были уже убраны. Судно пробивалось сквозь волны под напором порывистого, яростно завывавшего ветра, который усиливался с каждой минутой. Матросы убирали паруса, но работали вяло и неохотно. Филипп не знал, что о нем рассказал лоцман Шрифтен, но сразу же заметил, что люди избегают его, бросая в его сторону неприязненные взгляды. Тем временем шторм усиливался.

— Ветер не постоянен, — заметил Хиллебрант, — и нельзя определить, с какой стороны налетит шторм. Он сменил направление уже на пять румбов, Филипп. Такое положение дел меня совсем не устраивает. Надо, пожалуй, переговорить с капитаном. У меня на сердце какая-то свинцовая тяжесть.

— Со мной творится то же самое, — отвечал Филипп. — Но ведь все мы находимся в руках милостивого провидения!

— Держать строго по ветру! Поставить штормовые паруса! Живей, молодцы! — закричал капитан Клоотс, когда налетевший с северо-запада ветер обрушил всю свою мощь на корабль. Дождь превратился в ливень. Было так темно, что люди на палубе едва различали друг друга.

— Надо зарифить топ-паруса, пока матросы еще могут подняться на реи, — продолжал капитан. — Проследи за этим на баке, Хиллебрант!

Старший рулевой направился выполнять приказ. Молнии полосовали небо, страшно грохотал гром.

— Живей, ребята! Все свернуть! — слышался голос капитана.

С матросов ручьями стекала вода. Одни работали, другие, пользуясь темнотой, прятались.

Все паруса, кроме стакселя, были убраны. «Тер-Шиллинг», гонимый северо-западным ветром, двигался в южном направлении. Море бурлило и неистовствовало. Стояла кромешная мгла. Промокшие и оробевшие матросы попрятались в укрытия. И хотя многие этой ночью были свободны от вахты, никто не решался спуститься в трюм. Матросы не собирались, как обычно, в кучки — каждый старался уединиться и предпочитал остаться один на один со своими мыслями. Их воображение все еще занимал призрачный корабль.

Нескончаемо долго тянулась для всех эта ночь. Казалось, что она никогда не кончится и день никогда не наступит. Наконец темнота начала понемногу рассеиваться и сменяться тяжелой серой мглой. Приближался рассвет. Матросы посматривали друг на друга, но глаза их не встречали сочувствия и во взглядах не светилось ни единого луча надежды. Они думали, что погибли. Все молчали и оставались, сидя на корточках, там, где укрылись ночью.

Огромные волны раз за разом обрушивались на корабль. Капитан Клоотс стоял у нактоуза, а Хиллебрант и Филипп у штурвала, когда огромная волна накрыла судно и понеслась по палубе, сметая все на своем пути. Она сбила с ног капитана, Хиллебранта и Филиппа и отбросила их к фальшборту. Нактоуз был разбит. Никто из матросов не бросился к штурвалу. Корабль развернуло, и волны теперь размеренно перекатывались через него. Рухнула грот-мачта. Все снасти перепутались. Капитан Клоотс был оглушен и лежал без сознания. Филиппу с трудом удалось заставить нескольких матросов отнести его в каюту. Хиллебрант сломал руку и к тому же сильно расшибся. Филипп помог ему добраться до каюты, затем вернулся на палубу и попытался навести там порядок. Если до этого он был мало похож на настоящего моряка, то теперь его мужество и решительность оказывали влияние на матросов. Хотя люди не совсем охотно повиновались ему, все же через полчаса обломки рухнувшей мачты были убраны. Два лучших матроса заняли место у штурвала. Облегченный от потери мачты «Тер-Шиллинг» снова летел, подгоняемый штормом.

Где же находился в это время минхер Ван Штруме? Он лежал на своей койке, погребенный под одеялами и одеждой, и дрожал. Он без конца повторял клятву, что, как только ступит на твердую землю, ни одна торговая компания мира не заставит его еще раз довериться соленым волнам океана! Конечно, это было самое правильное решение, которое этот бедный человечек мог бы принять!

Некоторое время матросы выполняли приказы Филиппа, но затем собрались вокруг одноглазого лоцмана. Через четверть часа оживленной беседы все, за исключением двух человек, стоявших у штурвала, покинули палубу. Вскоре выяснилась причина, толкнувшая их на этот самовольный поступок: они вернулись с кружками, полными горячительного напитка, который добыли, взломав замок винного склада. В течение часа Филипп убеждал их не напиваться, но никто не внял его уговорам. Даже штурвальные не отказались принять преподнесенные им кружки, поэтому вскоре стало заметным рыскание судна.

Филипп поспешил вниз, чтобы узнать, не пришел ли в себя капитан и не сможет ли он подняться на палубу, но Клоотс спал крепким сном. С большим трудом Филиппу удалось разбудить его и сообщить печальное известие. Минхер Клоотс направился на палубу, хотя боль от полученного удара причиняла ему сильные страдания. Голова у него кружилась, его качало из стороны в сторону, и казалось, будто он тоже пьян. Капитан пробыл на палубе лишь несколько минут и опять потерял сознание, потому что во время удара о фальшборт получил сотрясение мозга.

Раны у Хиллебранта были настолько серьезны, что он едва смог приподняться на кровати. Теперь Филиппу открылась вся безнадежность их положения. Солнце медленно катилось к закату, и от наступившей темноты положение казалось еще более устрашающим. Корабль, подгоняемый штормом, продолжал двигаться, но стало заметно, что рулевые изменили его курс: если раньше ветер дул в корму, то теперь он налетал сбоку. Компаса не было, но даже если бы он и был, то все равно оказался бы бесполезным, поскольку подвыпившие рулевые отказывались выполнять команды Филиппа: он, мол, не моряк и не может учить их управлять кораблем!

Буря ревела с прежней силой. Дождь прекратился, но зато усилился ветер, который яростно налетал на судно, ведомое пьяными матросами, и гнал на него водяные валы. Но команда лишь смеялась и вторила завываниям шторма застольными песнями. Подстрекателем, казалось, был лоцман Шрифтен. С кружкой вина он скакал по палубе, громко пел, отпускал шуточки и бросал сатанинские взгляды на Филиппа. От качки он часто падал и под громкий, пронзительный смех матросов скатывался к бортам. Вина требовалось все больше и все больше доставлялось его на палубу. Проклятия, визг и смех чередовались. Матросы, стоявшие у штурвала, закрепили штурвальное колесо за мачту и тоже присоединились к своим товарищам. Подгоняемый яростным штормом, «Тер-Шиллинг» летел вперед, имея только стаксель, который и удерживал его на курсе.

Филипп находился у трапа на ют.

«Удивительно, — думал он, — что я единственный на этом корабле, кто сохранил способность действовать. Удивительно, что избран именно я и должен пережить весь этот ужас в ожидании гибели корабля и людей. Удивительно, что я единственный, кто спокоен и отдает себе отчет, что так долго продолжаться не может. Прости меня, Боже, но я не в силах что-либо изменить. Судьбой я выбран из числа остальных смертных, чтобы свершить предначертанное мне. Да, так и должно быть. Я не погибну вместе с судном. Я убежден в этом. Я чувствую, что моя жизнь каким-то чудом будет сохранена и продлена для того, чтобы я исполнил клятву, данную мною Богу.

…Однако ветер уже не так силен и море уже не так страшно. Может быть, мои опасения обманчивы и все могут спастись? Да поможет Господь! Сколь прискорбно и печально видеть, как в этом мире люди, созданные по образу и подобию Господа, доходят до состояния, которое низводит их ниже неразумных зверей!»

Филипп был прав, шторм действительно ослабевал. Однако «Тер-Шиллинг» слишком далеко продвинулся на юг, проскочив бухту назначения, и попал в другой залив, где оказался все же защищенным от яростного ветра и бушующего моря. Волнение в бухте было значительно меньше, но все же достаточно сильно, чтобы разрушить судно, гонимое ветром теперь прямо на берег. Но появилась и надежда на спасение, поскольку берег был не крутым и скалистым, а пологим и песчаным.

Минут через двадцать Филипп заметил, что море вокруг корабля покрылось пеной. Он не успел подумать, что это могло бы значить, как «Тер-Шиллинг» уткнулся в отмель с такой силой, что оставшиеся мачты рухнули и упали в море. Треск ломающегося дерева, резкий удар судна об отмель, волны, перекатывающиеся через палубу, прервали пение и ликование пьяных матросов.

Через минуту корабль развернуло боком к морю, и вскоре он оказался лежащим на отмели. Филипп, находившийся на палубе с наветренной стороны, удержался, вцепившись в фальшборт. Многих пьяных матросов выбросило за борт, и они барахтались в воде. С содроганием сердца Филипп смотрел, как капитан Клоотс погружается в море, которое с подветренной стороны было глубиной несколько футов, не предпринимая при этом ни малейших попыток к спасению. Клоотс, без сомнения, утонул.

Филипп вспомнил о Хиллебранте и поспешил в каюту, где нашел того на койке прижатым к стене. Он поднял его, с трудом вытащил на палубу и уложил в большую шлюпку, закрепленную в середине корабля и оказавшуюся единственной, которой можно было еще воспользоваться. В ней уже рассаживались матросы, а когда Филипп хотел тоже забраться в нее, то они оттолкнули его. Волны беспрерывно обрушивались на корабль. Матросы отпустили канаты, и очередная мощная волна, накрывшая судно, подхватила шлюпку и бросила ее за борт в море, которое в этом месте было, однако, относительно спокойным. И хотя шлюпка тут же наполнилась водой почти до краев, пьяные матросы не обратили на это внимания и начали снова распевать песни и ликовать. Течение и ветер относили шлюпку в глубь бухты.

Наполненными ужасом глазами Филипп смотрел им вслед, уцепившись за остаток грот-мачты. Шлюпка то взлетала над пенным прибоем, то исчезала между волнами. Все дальше и дальше удалялся нестройный хор голосов, пока совсем не затих, и Филипп уже не слышал несчастных. Он еще раз заметил шлюпку, взлетевшую на гребень высокой волны, чтобы никогда больше ее не увидеть.

Филипп сознавал, что единственная возможность спасения — оставаться на «Тер-Шиллинге» до тех пор, пока тот не превратится в щепки, чтобы затем попытаться найти прибежище на одном из его обломков. Ему было ясно, что судно долго не продержится. Верхние палубы уже рухнули, и каждый очередной удар волн приносил новые разрушения. Тут Филипп услышал негромкий шум на корме. Он вспомнил, что на борту все еще находится минхер Ван Штруме. Юноша пробрался к каюте и увидел, что дверь приперта рухнувшим трапом и изнутри открыть ее невозможно. Оттащив трап в сторону, Филипп протиснулся в каюту и обнаружил представителя, цеплявшегося в предсмертных судорогах за перегородку. Ван Штруме был жив, но парализован и совсем окаменел от страха. Филипп обратился к нему, но не услышал в ответ ни слова. Он попытался силой оторвать беднягу от перегородки, но тщетно — так крепко вцепился в нее пораженный столбняком суперкарго. Страшный треск и влетевшие в каюту брызги подтвердили выводы Филиппа — судно развалилось пополам. Не в силах чем-нибудь помочь, он был вынужден предоставить его воле собственной судьбы. Выбравшись наружу, Филипп заметил что-то барахтающееся у заднего люка. Это был медведь Иоанес, который кружился в воде, будучи все еще привязанным веревкой. Филипп ножом перерезал ее и освободил зверя. Но вот новая мощная волна навалилась на корму и разнесла ее в щепки. Теперь Филиппу предстояла борьба с волнами. Он уцепился за одну из досок, которая и удерживала его на поверхности.

Спустя несколько минут потерпевший уже почти достиг берега, вдруг доска уткнулась в песок, и ее перевернуло набежавшей волной. Филипп выпустил доску из рук и поплыл к берегу. Он долго боролся с прибоем, но, хотя берег и был рядом, ему никак не удавалось зацепиться ногой за дно, и сильное течение вновь и вновь относило его в море. Силы уже покидали Филиппа, когда он, накрытый очередной волной, наткнулся на что-то рукой. Это был Иоанес. Вскоре медведь вытащил обессиленного юношу через бушующий прибой на песчаный берег, и Филипп потерял сознание.

Филипп очнулся от резкой боли в глазах; повернувшись на бок, он некоторое время прикрывал глаза руками, пока не смог наконец различать окружавшие его предметы. Море еще бушевало, обломки «Тер-Шиллинга» кружились в прибое. Берег был усыпан товарами, щепками и трупами. Все находившиеся в большой шлюпке матросы погибли.

По предположению Филиппа, было около трех часов дня. Тело болело, и у него не хватало сил, чтобы определить время более точно. У него кружилась голова, хотелось покоя. Но он поднялся, направился в глубь суши и вскоре наткнулся на песчаный холм, который мог защитить его от знойных солнечных лучей, бросился ничком на землю и заснул крепким сном до следующего утра.

Проснувшись, Филипп увидел возле себя незнакомую фигуру. Это был коренастый готтентот, размахивавший копьем. На его плечи была накинута шкура Иоанеса, на голове красовался праздничный парик представителя. Больше на аборигене ничего не было, и в этом удивительном наряде дикарь выглядел очень комично. В другое время, увидев такое, Филипп бы рассмеялся, но сейчас ему было не до смеха. Он поднялся и встал перед туземцем, который не проявлял никаких признаков враждебности. Мучимый сильной жаждой, Филипп знаком дал понять, что хочет пить, на что готтентот кивком головы указал, что он должен последовать за ним. Через песчаные холмы туземец привел Филиппа к берегу бухты, где более пятидесяти других дикарей собирали среди валявшихся обломков все, что привлекало их внимание. Почести, которые были оказаны дикарями туземцу, сопровождавшему Филиппа, позволили догадаться, что это вождь племени. Нескольких слов, произнесенных вождем в высшей степени торжественным голосом, хватило, чтобы было принесено немного мутной воды в тыквенном сосуде, которая показалась Филиппу восхитительным напитком. Затем вождь тоже знаком дал понять Филиппу, чтобы тот присел на песок.

Представившаяся взору картина была ужасной, но одновременно было в ней и нечто забавное. Под палящими лучами солнца сверкал белый песок, покрытый обломками корабля, ящиками и щепками. Прибой продолжал выбрасывать обломки судна на берег, а образуемая волнением пена уходила далеко в море. Полузасыпанные песком, торчали рыбьи кости и изуродованные скелеты моряков, погибших здесь раньше. Голые туземцы — они не укрывались, как обычно, одеждой из овчины, ведь было лето — сновали по берегу и собирали, казалось бы, ненужные вещи — пуговицы от одежды погибших, оставляя без внимания все, что цивилизованные люди собирали бы со всей тщательностью. Всю эту странную картину завершал глава готтентотов, сидевший в сырой от крови шкуре Иоанеса и парике суперкарго, важный, словно английский лорд, и совершенно не представляя, как нелепо он выглядит в своем дурацком наряде.

Хотя голландцы лишь недавно основали на Мысе свои поселения, но уже многие годы между ними и местными жителями шла оживленная торговля шкурами и другими африканскими товарами, а поскольку европейцы обходились с аборигенами дружелюбно, то и те отвечали им взаимной симпатией.

Вождь знаками поинтересовался у Филиппа, не голоден ли тот, а когда юноша подтвердил, он достал из висевшего у него за спиной мешка из козьей шкуры полную горсть больших жуков. Филипп с отвращением отвернулся, а туземец спокойно пережевал их и с удовольствием проглотил. Перекусив таким образом, он встал и подал Филиппу знак следовать за ним.

В этот момент Филипп заметил, что к берегу прибило его сундучок. Он поспешил к нему, дав понять, что это его собственность. Открыв сундучок ключом, который был у него в кармане, он сложил лежавшую там одежду в узелок, не забыв сунуть в карман и мешочек с гульденами. Вождь не высказал никаких возражений и продолжил шествие. Филипп двинулся за ним. Примерно через час они подошли в краалю, состоявшему из низких хижин, покрытых звериными шкурами. Из хижин высыпали женщины и дети. Они восхитились нарядом, в котором предстал перед ними их вождь, вполне дружелюбно отнеслись к Филиппу, угостив его молоком, которое он с жадностью выпил. А когда Филипп рассмотрел этих дочерей Евы, их некрасивые фигуры и еще более противные лица, уловил запах рыбьего жира, исходивший от их нарядов, он отвернулся и, глубоко вздохнув, вспомнил о своей очаровательной Амине.

Солнце склонялось к закату. Филиппа все еще одолевала огромная усталость, и он знаком дал понять, что хочет спать. Несмотря на ужасную грязь и отвратительный запах, царившие в хижине, куда его отвели, несмотря на бесчисленные укусы насекомых, он положил голову на свой узелок с одеждой, прочел короткую молитву в благодарность за спасение и провалился в глубокий сон.

На следующее утро его разбудил вождь, который привел с собой африканца, немного говорившего по-голландски. Филипп высказал пожелание, чтобы его отвели в поселение. Африканец довольно хорошо понял его и сообщил, что пока никаких судов в бухте нет. Филипп продолжал настаивать в надежде, что, находясь в поселении, он сможет быстрее оказаться на корабле или просто пожить среди европейцев до его прихода. Из объяснений туземца он понял, что переход до поселения займет примерно один день. Обменявшись несколькими фразами с вождем, абориген пригласил Филиппа последовать за ним, пообещав отвести его к поселенцам. Одна из туземок принесла миску молока, которое Филипп охотно отведал, но еще раз отказался от предложенной горсти жуков. Забросив за спину узелок, он последовал за своим проводником.

Под вечер они подошли к холмам, с которых открывался вид на бухту, на берегу которой было построено несколько домиков. К великой радости, Филипп обнаружил в заливе судно, становившееся на якорь. Он поспешил к берегу и встретил шлюпку, прибывшую за свежей провизией. Филипп обратился к офицеру, командовавшему шлюпкой, рассказал о себе и о гибели «Тер-Шиллинга» и попросил взять его с собой. Его доброжелательно выслушали и сообщили, что судно направляется в Голландию. Сердце юноши радостно забилось. Он все равно согласился бы плыть на этом корабле, даже если бы ему предстояло более далекое путешествие. Теперь у него появилась надежда снова увидеть свою любимую Амину до того, как он опять уйдет под парусами в море, чтобы выполнить свой долг. Ему казалось, будто впереди его ожидает блаженство. Но он знал и то, что, хотя невзгоды будут сменяться покоем, вся его жизнь, до самой смерти, явится бесконечной цепью страданий.

Капитан корабля радушно встретил Филиппа и даже выразил готовность бесплатно доставить его на родину.

Без происшествий, которые заслуживали бы нашего внимания, Филипп Вандердекен через три месяца оказался в Амстердаме.

 

Глава одиннадцатая

Вряд ли стоит упоминать о том, что Филипп очень торопился домой, где оставалось все, что было дорого ему на земле. Он обещал себе, что проведет несколько счастливых месяцев дома, так как считал свой обет выполненным и полагал, что его клятва не будет нарушена, если он отложит отъезд до сентября, то есть до очередного выхода флотилии в море, а до этого было еще далеко, потому что начинался только апрель. Как ни угнетала Филиппа смерть капитана Клоотса и старшего рулевого Хиллебранта, как искренне он ни сожалел о гибели несчастной команды «Тер-Шиллинга», он все же утешался мыслями, что навсегда расстался с отвратительным Шрифтеном, который наверняка погиб вместе со всеми.

Уже поздним вечером Филипп нанял во Флиссенгене лодку, чтобы добраться до своего дома в Тернёзене. Было холодно для этого времени года. Дул резкий со снегом ветер, по небу плыли тучи, окаймленные широкими белыми полосами, светила полная луна, которую временами закрывала плотная облачная завеса, но когда ее светлый диск прорывался сквозь облака, она опять сияла ослепительным блеском.

Филипп ступил на берег и, придерживая плащ, бегом пустился к дому. Его сердце бешено колотилось. Окно в гостиной на первом этаже было раскрыто, и в нем была видна женская фигура. Пройдя через мостик, Филипп направился к окну.

Амина стояла у окна, увлеченная созерцанием небосвода, вызывавшего в ней особое благоговение, и была так занята своими мыслями, что не заметила появления мужа. Не доходя нескольких шагов до окна, Филипп остановился. И тут он пожалел, что оказался у окна, а не у двери, подумав, что его неожиданное появление может напугать жену, поскольку вспомнил ее просьбу: «…если смерть настигнет тебя и тебе будет позволено, посети меня, как твой несчастный отец посетил в свое время твою мать!»

Пока Филипп размышлял, Амина заметила его. Она едва могла различить фигуру мужа, поскольку в тот момент луна скрылась за плотным облаком, и решила, что видит призрак, ведь Филипп должен был возвратиться только в конце года. Вздрогнув, она откинула со лба волосы, и ее взгляд застыл на остановившемся под окном муже.

— Это я, Амина! — пылко воскликнул Филипп. — Не бойся!

— А я и не боюсь, — отвечала она, прижимая руку к сердцу. — Теперь все уже позади. Дух моего любимого мужа, я благодарна тебе! Добро пожаловать, Филипп, поскольку я рада встрече с тобой, даже мертвым!

При этом Амина чуть отошла от окна, как бы приглашая его в комнату.

«Боже милостивый! Она принимает меня за мертвого!» — подумал Филипп.

Так и не решив, как разубедить жену, он воспользовался окном, чтобы попасть в дом, усилив тем самым убеждение Амины, присевшей на кушетку и смотревшей на него немигающим взглядом, что перед ней призрак.

— Так рано… и так скоро! — запинаясь, пролепетала она. — О, Боже, Боже! Твоя воля исполнилась! Но как тяжело вынести все это, Филипп! О, мой Филипп! Я чувствую, что скоро последую за тобой!

Услышав эти слова, Филипп страшно испугался, что, увидав его живым, Амина лишится чувств, и поэтому попытался заговорить с ней спокойно.

— Послушай меня, дорогая Амина! — начал он. — Хотя я и появился неожиданно и в неподходящий момент, но я жив! Обними меня и убедись, что твой Филипп не призрак!

Амина пронзительно вскрикнула.

— Во мне течет настоящая кровь! Это я — нежно любящий тебя твой супруг! — продолжал Филипп, обнимая и прижимая к себе жену.

Амина выскользнула из его объятий и залилась слезами, облегчая свою исстрадавшуюся душу. Филипп опустился на колени, не выпуская ее из объятий.

— Благословенный Боже, я благодарна тебе! — произнесла Амина наконец и, повернувшись к мужу, продолжала: — Я подумала, Филипп, что это твой дух явился ко мне. О, как я была рада видеть даже его!

Она, плача, склонила голову к нему на плечо.

— Ты можешь выслушать меня? — спросил Филипп после минутной паузы.

— Могу, могу! Говори, говори же, мой единственный, — отвечала Амина.

Филипп вкратце рассказал ей обо всем, что с ним произошло, и был вознагражден нежными ласками своей растроганной супруги за все перенесенные лишения.

— Как поживает твой отец, Амина? — поинтересовался тестем Филипп.

— С ним все в порядке, — отвечала Амина, — но о нем мы лучше поговорим завтра.

На следующее утро, проснувшись и вглядываясь в дорогие черты еще спящей жены, Филипп подумал: «Поистине, Бог милостив и милосерден. Я чувствую, что блаженство мое пока продолжается, но это счастье связано с исполнением моего долга, и я буду строго наказан, если забуду о священной клятве. Несмотря на опасности, я посвящу всю жизнь исполнению долга и доверюсь милости Всевышнего, который когда-нибудь вознаградит меня и в этом мире, и на том свете. Но разве я уже не вознагражден за все, что пережил?»

Поцелуем он разбудил жену. Ее темные глаза засветились навстречу ему любовью и радостью.

Прежде чем Филипп покинул спальню, он снова справился о минхере Путсе.

— Отец доставил мне немало хлопот, — отвечала Амина. — Я была вынуждена запирать гостиную, когда уходила оттуда, потому что несколько раз заставала его при попытках открыть шкафы. Его жадность к золоту ненасытна, он только и мечтает о богатстве! Он доставил мне много страданий, утверждая, что я тебя никогда больше не увижу. Однажды он потребовал, чтобы я отдала ему все твои деньги. В то же время он меня побаивается, но еще больше страшится твоего возвращения.

— А как его здоровье? — спросил Филипп.

— Он не болеет, хотя заметно сдал, — отвечала Амина. — Он напоминает тлеющий костер, который иногда вспыхивает, чтобы снова угаснуть. Временами он похож на ребенка, но потом опять становится серьезным и строит планы, будто все еще полон юношеских сил. О, каким жестоким проклятием должна быть жадность к земным благам! Я знаю, что это нехорошо, Филипп, но я, признаться, опасаюсь: вдруг этот старый человек, стоящий у края могилы, в которую он ничего с собой взять не сможет, пожертвует твоей, да и моей, жизнью, если это поможет ему добраться до твоего богатства! Я же готова отдать жизнь только за один-единственный твой поцелуй!

— Ну что ты, Амина! Неужели за время моего отсутствия твой отец дал повод для таких ужасных подозрений?

— Я не решаюсь высказать всего, что думаю, — продолжала Амина, — а тем более свои предположения. Между тем я тщательно слежу за отцом. Но не будем больше говорить о нем, ты скоро сам все увидишь. Не ожидай от него радушного приема, а если он и будет оказан, не верь, что это от чистого сердца! Я не хочу сообщать ему о твоем возвращении, так как мне хочется посмотреть, какое впечатление произведет на него твое появление.

Амина спустилась вниз, чтобы приготовить завтрак, а Филипп вышел на улицу. Когда он снова появился в гостиной, минхер Путс сидел с дочерью за столом.

— Нет Бога, кроме Аллаха! — воскликнул старик. — Так ли видят мои глаза? Это вы, минхер Вандердекен?

— Да, это я, — отвечал вошедший. — Я вернулся вчера вечером.

— И ты ничего не сказала мне, Амина! — огорчился старик.

— Я хотела преподнести тебе сюрприз, отец.

— Сюрприз? Я удивлен! Я поражен! Когда вы снова уходите в море, минхер Филипп? Предположительно довольно скоро, может быть, даже уже завтра? — спросил доктор.

— Не ранее, чем через несколько месяцев, надеюсь, — отвечал Филипп.

— Через несколько месяцев? Почему так? — рассердился старик. — Вам надо добывать деньги! Скажите, много денег вы привезли с собой?

— Нет. Я потерпел кораблекрушение и чуть было не погиб.

— Но вы все же снова пойдете в море?

— Да, я предприму новое плавание.

— Ладно, мы будем и дальше охранять ваш дом и ваши гульдены.

— Я постараюсь избавить вас от забот, по крайней мере касающихся моих гульденов, — вставил Филипп, подстрекаемый желанием подразнить старика, — поскольку думаю взять деньги с собой.

— Взять с собой? Но почему? Скажите же! — воскликнул доктор, приходя в большое возбуждение.

— Чтобы заработать за морем еще больше!

— А вдруг вы снова потерпите кораблекрушение и потеряете все ваши денежки? Сами вы, минхер Вандердекен, можете отправляться, но вам не следует брать с собой свои гульдены!

— Я все же заберу их, когда буду уезжать, — возразил Филипп.

«Ведь Амине станет спокойнее, — подумал он, — если ее отец поверит, что денег в доме нет».

Минхер Путс не стал продолжать разговор и погрузился в угрюмые размышления. Вскоре он вышел из комнаты и поднялся на второй этаж.

Филипп рассказал Амине, почему он хотел заставить отца поверить, что деньги он заберет с собой.

— Ты правильно все обдумал, Филипп, — отвечала Амина. — Я благодарна тебе за заботу. Но мне хотелось бы, чтобы ты не говорил такого моему отцу, ты же не знаешь его! Теперь мне придется следить за ним, как за врагом!

— Нам нечего бояться старого больного человека, — возразил Филипп, улыбаясь.

Однако Амина думала иначе и постоянно находилась начеку.

Весна и лето пролетели незаметно. Все это время Филипп и Амина были счастливы. Они часто вспоминали произошедшие события, особенно странное появление корабля, где находился отец Филиппа, и гибель «Тер-Шиллига».

Амина понимала, какие трудности и опасности подстерегают ее мужа, но никогда не пыталась уговорить его нарушить клятву. Как и Филипп, она с верой и надеждой смотрела в будущее. Она сознавала: рано или поздно судьба Филиппа решится, но была твердо убеждена, что этот час придет еще не скоро.

В конце лета Филипп отправился в Амстердам, чтобы подыскать место на одном из кораблей, которые еще до наступления зимы должны были выйти в море. В Компании было известно о гибели «Тер-Шиллинга». По возвращении на родину Филипп изложил и передал в Дирекцию подробный рапорт о случившемся, не упомянув в нем, однако, о корабле-призраке. За четкий рапорт и из уважения ко всему им пережитому Компания пообещала Филиппу место второго рулевого, если он снова захочет пойти под парусами в Ост-Индию. Явившись в Дирекцию, Филипп получил назначение на «Батавию» — прекрасный корабль водоизмещением около четырехсот тонн. После этого он возвратился в Тернёзен и рассказал Амине и тестю о результатах поездки в Амстердам.

— Так, значит, вы снова уходите в море? — спросил минхер Путс.

— Да. Но я думаю, до этого пройдет еще пара месяцев, — отвечал Филипп.

— Гм, гм, два месяца, — произнес старик и затем пробормотал что-то непонятное себе под нос.

Известно, что люди, пережив однажды беду, легче справляются с ней и в дальнейшем. Можно было бы предположить, что Амину удручали мысли о новой разлуке с мужем, но это было не совсем так. Разумеется, Амина испытывала чувство огорчения, но, сознавая неизбежность расставания и постоянно думая о нем, она научилась преодолевать душевную боль и постепенно смирилась с судьбой, которую не могла изменить.

Тем временем настроение и поведение отца доставляли Амине немало хлопот. Угадывая ход его мыслей, она понимала, что он питает к Филиппу лютую ненависть, поскольку зять мешает ему присвоить находящиеся в доме деньги. Мысль о том, что Филипп намерен забрать с собой все свое состояние, вконец свела с ума старого скрягу. Наблюдая за отцом, Амина видела, как он часами сидел и бубнил что-то себе под нос. Лечебной практикой минхер Путс занимался уже не так много, как прежде.

Однажды вечером, вскоре после возвращения из Амстердама, Филипп пожаловался на недомогание, сказав, что, видимо, простудился.

— Вы плохо себя чувствуете, минхер Филипп? — осведомился старый доктор. — Давайте посмотрим. Да, да, Амина, твой муж серьезно болен. Уложи его в постель, а я приготовлю кое-что, чтобы ему полегчало. Это вам ничего не будет стоить, Вандердекен, совсем ничего!

— Я не болен, — отвечал Филипп, — вот только сильно болит голова.

— Вы не больны? Но у вас температура! Лучше предупредить болезнь, чем лечить ее! Поэтому ложитесь в постель, минхер, примите то, что я дам, и вам быстро полегчает.

Амина и Филипп поднялись в спальню, а минхер Путс прошел в свою комнату, чтобы приготовить лекарство. Уложив Филиппа в постель, Амина спустилась в гостиную, но у лестницы встретила отца, который передал ей какой-то порошок.

«Прости меня, Боже, если в мыслях я была несправедлива к отцу, — подумала Амина, оставшись одна. — Но у меня какое-то нехорошее предчувствие, а Филипп, конечно, болен, и болен серьезнее, чем признается в этом. Его состояние может ухудшиться, если он не примет лекарство. Но меня что-то удерживает дать ему его».

Порошок в бумажном пакетике, который Амина держала в руке, был темно-коричневого цвета, и его, как предписал отец, ей следовало растворить в бокале теплого вина. Старик выразил готовность подогреть вино и занимался этим на кухне. Беспокойные мысли Амины были прерваны его возвращением.

— Вот вино, дорогое дитя! — сказал старец. — Размешай в нем порошок и дай выпить мужу. Он должен выпить весь бокал. Затем укрой его, чтобы он хорошенько пропотел, по меньшей мере часов двенадцать. Спокойной ночи, дочка!

С этими словами минхер Путс удалился.

Амина высыпала порошок в стоявший на столе серебряный бокал и налила немного вина. На какое-то мгновение все подозрения в отношении отца у нее исчезли, поскольку он так участливо разговаривал с ней, как, тут надо отдать ему должное, обычно обращался с пациентами. Она осмотрела вино, но не обнаружила осадка — вино оставалось таким же прозрачным, как и раньше. Это показалось ей необычным и пробудило прежние подозрения.

«Мне это не нравится, — подумала она, — и я боюсь алчности отца. Помоги мне, Боже, я не знаю, что мне делать! Но я не дам этот напиток мужу, глинтвейн сам по себе может вызвать достаточное потовыделение».

Амина поразмыслила снова, затем отставила в сторону бокал с разведенным в нем порошком, наполнила до краев глинтвейном другой и направилась в спальню. По дороге она встретила отца, который, как она полагала, должен был уже спать.

— Так, правильно, Амина, — сказал старик. — Пусть он все выпьет. Постарайся не расплескать вино. Дай-ка лучше сюда, я сам отнесу!

Он взял из рук дочери бокал и поднялся в спальню Филиппа.

— Вот, выпейте, и вам полегчает, — проговорил минхер Путс, внешне сохраняя спокойствие, и лишь рука его дрожала так сильно, что вино расплескалось по одеялу. Амина, пристально наблюдавшая за отцом, радовалась, что порошка в этом бокале не оказалось.

Филипп приподнялся на кровати и выпил глинтвейн. Минхер Путс пожелал ему спокойной ночи и, уходя, сказал дочери:

— Не оставляй его одного, Амина, внизу я сам все сделаю.

Амина, намеревавшаяся спуститься вниз, чтобы погасить свет и запереть дверь, осталась около мужа. Она поделилась с ним своими подозрениями.

— Я надеюсь, что ты заблуждаешься, я даже убежден в этом, Амина, — отвечал Филипп. — Таким страшно злым, каким ты представляешь отца, человек просто не может быть!

— Ты не жил с ним, — возразила Амина, — и не видел того, что видела я. Ты даже не представляешь, к чему в этом мире может привести человека жажда к золоту. Я, конечно, от всего сердца желаю, чтобы оказалась не права! Но теперь ты должен уснуть, дорогой, а я побуду возле тебя. Не возражай, я знаю, что сейчас не усну. Я почитаю немного, а прилягу позднее.

Филипп не возражал и скоро погрузился в сон. Амина сидела рядом. Прошла полночь.

«Он тяжело дышит, — подумала заботливая супруга. — Но кто знает, дышал ли бы он вообще, если бы принял порошок? Уж очень большими познаниями недоброго искусства Ближнего Востока владеет отец, чтобы я не боялась его. Очень часто он готовил смертельное зелье ради тугого кошелька. Ни один другой отец не решился бы отравить мужа своей дочери, но мой сделал бы это без зазрения совести! И разве смог бы он иным путем нажить столько добра? Было карой Божьей, что потом он терял все! Филипп, конечно, болен, но это не так страшно. Нет, нет! Его время еще не пришло, поскольку его ужасная миссия еще не выполнена. Скорее бы наступало утро! Как крепко он спит. Пот тяжелыми каплями выступает на лбу. Надо укрыть его потеплее, чтобы он не простудился. Что это? Кто-то стучится в дверь. Стук может разбудить его. Наверное, пришли за отцом».

Как и предполагала Амина, минхера Путса просили оказать помощь больному.

— Он придет к вам, — сказала Амина служанке, которая пришла за врачом. — Сейчас я разбужу его.

Амина постучалась к отцу, но ответа не было. Она постучала еще раз, но отец опять не откликнулся.

«Удивительно, — подумала Амина, — так крепко отец никогда не спал».

Как же Амина была удивлена, обнаружив кровать старика пустой! Она поспешила в гостиную, где и обнаружила отца, лежащего на кушетке. Казалось, он спал крепким сном. Она окликнула его, но он не ответил.

«О, милостивый Боже, неужели он умер?» — мелькнула у нее мысль, и она осветила его лицо. Старик лежал с открытыми, но уже остекленевшими глазами и приоткрытым ртом.

Пораженная, Амина несколько минут стояла, прислонившись к стене. Голова у нее шла кругом. Наконец она пришла в себя.

«Надо проверить!» — подумала она и осмотрела бокал, в который вечером высыпала порошок. Он был пуст!

— Это Божья кара! — воскликнула она. — Увы, мертвым оказался мой отец!

Амина рассуждала логично. Испугавшись греховного и проклятого Богом деяния, минхер Путс, чтобы заглушить муки совести, решил выпить вина. Он наполнил бокал, не заметив, что в нем уже что-то налито, а выпив вино, нашел смерть, уготованную зятю.

Дрожащая Амина вышла из комнаты и поднялась к мужу, который по-прежнему крепко спал. При таком положении любая другая женщина разбудила бы своего мужа, но Амина не думала о себе. Разве могла она побеспокоить родного человека, когда он болен! Не дыша сидела она на краю кровати, погруженная в глубокие размышления, пока первые лучи восходящего солнца не проникли в окно. Тут в дверь вновь постучали. Амина спустилась вниз, но дверь не открыла.

— Минхер Путс мог бы прийти, ведь уже утро, — прозвучал снаружи голос служанки, которую снова прислали за доктором.

— Дорогая Тереза! — отвечала Амина, узнав девушку по голосу. — Моему отцу, видимо, больше требуется помощь, чем вашей хозяйке. Я боюсь, что его существование в этом мире уже заканчивается. Когда я разбудила его, он не смог даже подняться с постели — так он слаб. Я попрошу вас оказать мне любезность: зайдите к священнику Сайзену и передайте ему мою просьбу прийти к нам. Мой отец находится, я думаю, при смерти.

— Милостивый Боже, ему так плохо? — удивилась девушка. — Успокойтесь, госпожа Вандердекен! Я передам вашу просьбу.

От стука Филипп проснулся. Он чувствовал себя значительно лучше, сильная головная боль прошла. Увидев, что Амина не ложилась спать, он хотел поругать ее за это, но Амина опередила его, рассказав, что произошло.

— Оденься, Филипп, и помоги мне перенести тело отца в постель. Это надо сделать до того, как придет священник, — добавила она. — О, Боже праведный! А если бы я дала порошок тебе, Филипп? Но не будем говорить об этом! Поторопись! Священник Сайзен скоро будет здесь.

Филипп быстро оделся, и они спустились в гостиную. Яркий солнечный свет падал на худое лицо старого доктора, который лежал со скрюченными руками и вывалившимся языком.

— О, ужас! — прошептал Филипп. — Кажется, что эта комната предназначена только для несчастий! Сколько же еще ужасного может здесь произойти!

— Я думаю, что ничего злого здесь больше не произойдет! — возразила Амина. — А мертвым отец не кажется мне таким уж страшным. Несравненно страшнее он выглядел, когда стоял около твоей постели и передавал тебе, с внешне искренними словами участия, бокал со смертью. Это было кошмарное зрелище, и оно будет еще долго стоять у меня перед глазами.

— Прости его, Боже, как я прощаю его от всего сердца, — благоговейно промолвил Филипп. Затем они перенесли тело доктора в комнату, служившую ему спальней.

— Пусть хоть покажется, будто он умер естественной смертью, — произнесла Амина, все еще сохраняя самообладание. — Если люди начнут говорить, что мой отец покончил жизнь самоубийством, это задело бы мою честь. О, Филипп! Что ты подумаешь теперь о дочери такого человека? Ты даже не представляешь, как я страдаю от этой мысли!

Амина упала в кресло и разразилась слезами. Филипп стал успокаивать ее. В это время раздался стук в дверь. Пришел священник Сайзен. Ему открыли.

— Доброе утро, дети мои, — начал священник. — Как дела у больного?

— Его земные страдания закончились, ваше преподобие, — отвечал Филипп.

— Как? — воокликнул с прискорбием добродушный патер. — Неужели я опоздал? А я так торопился…

— Он скончался неожиданно в конвульсиях, — пояснил Филипп и повел священника в комнату умершего.

Осмотрев труп и убедившись, что помощь уже не нужна, патер Сайзен повернулся к Амине, которая продолжала плакать.

— Пусть текут твои слезы, дитя мое, — заговорил он. — У тебя есть к тому причины. Для благочестивого и любящего ребенка потеря отцовской ласки суровое испытание. Но не слишком упивайся своей болью, ведь у тебя есть и другие обязанности, у тебя есть супруг…

— Я помню об этом, почтенный патер, — отвечала Амина, — но я должна выплакаться, ведь я его дочь.

— Почему он одет? Разве он не ложился спать? — спросил Сайзен. — Когда он начал жаловаться на недомогание?

— Последний раз я видел его вчера вечером у меня в спальне, — отвечал Филипп, — когда он давал мне лекарство. Затем он пожелал мне спокойной ночи и ушел. Ночью его позвали к больному, но, когда моя жена стала будить его, он был уже мертв.

— Неожиданный несчастный случай, — предположил священник. — Он же старый человек, а стариков смерть иногда уносит очень быстро. Ты был около него, Филипп, когда он умирал?

— Нет, ваше преподобие, — отвечал Филипп. — Пока моя жена будила меня и я одевался, он уже покинул этот мир…

— Чтобы попасть в лучший, как я надеюсь, дети мои.

Амина вздрогнула. Священник продолжал:

— Не молился ли он, умирая? Вам же известно, что люди считали его человеком нехристианской веры и он не очень-то уважал святые каноны нашей матери-церкви.

— Бывают моменты, — отвечала Амина, — когда настоящий христианин может быть прощен, если он не был в состоянии отдать дань уважения Богу. Посмотрите, руки умершего сведены судорогой, он боролся, об этом свидетельствуют и черты его лица! И как же вы можете требовать, чтобы он в таком состоянии…

— Очень похоже, — вставил священник. — Будем надеяться на лучшее. Преклоните колени вместе со мной, дети мои, и давайте помолимся за упокой его души.

Супруги стояли на коленях, священник благоговейно молился. Когда Амина и Филипп поднимались с пола, взгляды их встретились, и они без слов поняли, что творится в их душах.

— Я пришлю могильщиков. Они позаботятся об усопшем и подготовят похороны, — сказал патер Сайзен. — И лучше не говорить, что он умер до моего прихода, ведь люди могут подумать, что он отошел в мир иной без утешения святой церкви.

Филипп кивнул согласно головой, и священник ушел.

В городке, где жил минхер Путс, старого доктора не любили. Его пренебрежение ко всем религиозным обрядам, нежелание быть достойным сыном святой церкви, подозрительность, жадность обеспечили ему немалое число врагов. Но одновременно его и уважали за врачебную деятельность. Если бы в народе узнали, что его истинная вера была мусульманская и что он, пытаясь отравить своего зятя, случайно отравился сам, ему было бы отказано в христианском обряде погребения и люди стали бы презирать его дочь. Но священник Сайзен, когда его спрашивали, отвечал мягким голосом: «Он умер с миром!» — и все решили, что минхер Путс умер настоящим христианином.

Старого доктора похоронили как полагается, все прошло мирно и спокойно. Это, однако, не принесло Филиппу и Амине полного успокоения.

После похорон Амина и Филипп осмотрели кабинет доктора. Ключ от железного ящика они нашли в кармане докторской куртки, но Филипп не очень-то рассчитывал найти в заветном ящике старика что-либо интересное.

В комнате находилась масса разных пузырьков и коробочек с лекарствами, которые супруги при осмотре либо отставляли в сторону, либо, если их назначение было известно Амине, уносили в кладовку. В ящичках письменного стола находились разные бумаги, написанные по-арабски, видимо, рецепты. Попадались и всякие коробочки и капсулы. В одной из коробочек супруги обнаружили порошок, похожий на тот, который Амина получила от отца как лекарство для Филиппа. Находившиеся в столе вещи указывали на то, что старый доктор тайно занимался алхимией — в те времена этим занимались многие. Все, что имело к ней отношение, Аминой и Филиппом было предано огню. При этом Амина заметила:

— Хорошо, однако, что всего этого не видит священник Сайзен. Но здесь еще какие-то печатные бумаги, Филипп, — добавила она.

При внимательном рассмотрении бумаги оказались акциями голландской Ост-Индской Компании.

— Подожди, Амина! — воскликнул Филипп. — Это то же самое, что и наличные деньги! Восемь акций, которые ежегодно приносят хорошие проценты! Я бы никогда не догадался, что старик таким образом вложил деньги и что их у него такая куча! Между прочим, я и сам подумывал перед новым уходом в море приобрести акции на часть состояния, чтобы деньги не лежали мертвым грузом дома.

После этого супруги занялись осмотром железного сундука. Открывая его, Филипп не предполагал, что найдет в нем вообще что-нибудь, поскольку сундук, будучи большим и глубоким, казался почти пустым. Однако присмотревшись, они увидели на его дне тридцать с лишним мешочков, наполненных монетами из чистого золота, лишь в одном были серебряные. Но это было еще не все. Там же лежало множество разных коробочек и пакетиков с алмазами и другими драгоценными камнями. Старый скряга оставил после себя огромное богатство.

— Амина, дорогая женушка! — произнес Филипп. — Неожиданно ты получила богатое приданое!

— И ты называешь это неожиданным? — отвечала Амина. — Эти драгоценности отец наверняка привез с собой из Египта. А мы-то жили бедно, просто нищенски, пока ты, Филипп, не взял нас к себе. И владея таким огромным богатством, он хотел отравить тебя! Прости его, Боже!

Золота оказалось на сумму около пятидесяти тысяч золотых гульденов. Супруги вновь уложили мешочки, коробочки и пакетики в сундук и покинули комнату.

«Теперь я стал очень богатым человеком, — размышлял Филипп, оставшись один. — Но зачем мне это богатство? Хм, я мог бы купить себе корабль и стать капитаном… Однако корабль может затонуть… Но может и не затонуть, ведь корабли прочны… И разве всегда они тонут? А разумно ли идти в море на чужом корабле? Я не знаю! Нет! Я знаю, что должен исполнить свою клятву и что все наши жизни находятся в руках того, кто призовет нас, когда для этого наступит время. Большую часть денег я вложу, пожалуй, в акции, а в плавание пойду на судне, принадлежащем Компании. И если случится, что оно, повстречавшись с кораблем моего бедного отца, погибнет, то мои потери будут равны потерям других. Но прежде надо обеспечить Амине безбедную и приятную жизнь».

И Филипп, не откладывая, перестроил весь уклад жизни в доме. Были наняты две служанки, обновлена обстановка, приобретено много различной утвари. Короче говоря, для создания уюта Амине Филипп денег не жалел. Он написал письмо в Амстердам и на оставшиеся наличные деньги тестя приобрел акции Компании, а остальные вместе с драгоценными камнями оставил Амине.

В этих хлопотах быстро пролетели два месяца. Все дела по дому были закончены, когда Филипп получил указание прибыть на судно. Вечером перед отъездом он сказал жене:

— Я не знаю, как все будет, дорогая, но я не испытываю того чувства, с каким уходил в море в прошлый раз. Сегодня у меня нет предчувствия какой-либо беды.

— У меня тоже, — отвечала Амина. — Но мой внутренний голос говорит мне, что я буду долгое время жить в разлуке с тобой, Филипп. И разве это не самое большое несчастье для нежно любящей жены?

— Да, все это так, Амина, но…

— Да, да, я знаю, — прервала его жена. — Тебе уже пора.

На следующее утро Филипп простился с женой. Прибыв в Амстердам, он сразу же направился на борт стоявшего уже на одном якоре и готового к выходу в море корабля «Батавия».

 

Глава двенадцатая

Едва поднявшись на борт, Филипп понял, что это плавание не будет особенно приятным, поскольку капитан «Батавии» имел приказ принять на борт большое воинское подразделение, предназначавшееся для укрепления сил Компании на Цейлоне и Яве. Основной груз составляли военные запасы. Капитану был дан приказ отделиться от флотилии у Мадагаскара и оттуда взять курс на вышеназванные острова. При этом предполагалось, что находившиеся на корабле солдаты смогут защитить его в случае встречи с неприятелем. К тому же «Батавия» была вооружена тридцатью пушками, а команда состояла из семидесяти пяти матросов. Кроме военного груза на борт было взято огромное количество монет для продажи на индийском рынке.

Отряд солдат прибыл вслед за Филиппом, и вскоре вся верхняя палуба была заполнена людьми так, что на ней негде было повернуться. Филипп успел обменяться с капитаном лишь несколькими фразами, затем разыскал старшего рулевого и сразу же приступил к исполнению своих обязанностей, которые он, благодаря своему упорству и прилежанию, усвоил во время предыдущего плавания намного успешнее, чем можно было ожидать.

Через некоторое время порядок на палубе был наведен. Багаж убрали, солдаты послушно спустились на нижние палубы. При этом Филипп проявил немалую активность и смекалку, в связи с чем капитан заметил:

— Я полагал, что вы не будете ни во что вмешиваться, минхер Вандердекен, поскольку поздно прибыли на судно. Но теперь, находясь на борту, вы быстро наверстываете упущенное. До обеда вами сделано больше, чем я ожидал. Я рад, что вы здесь, и сожалею, что вы не прибыли раньше, когда мы приводили в порядок каюты. Я боюсь, что сейчас они выглядят не лучшим образом. Минхер Штруис, старший рулевой, был слишком занят, чтобы уделять наведению порядка больше внимания.

— Я тоже сожалею, минхер, что не оказался здесь раньше, — отвечал Филипп. — Но я прибыл сразу же, как только получил уведомление.

— Да, в Компании известно, что вы женатый человек и к тому же являетесь крупным держателем ее акций. Поэтому там не пожелали беспокоить вас раньше времени. Мне думается, что во время следующего плавания вы уже будете командовать кораблем. Это вполне возможно при вложенном вами капитале, и об этом сегодня утром уже упоминалось в Дирекции.

Филипп радовался и отвечал, что очень надеется стать капитаном после этого плавания.

— Конечно, вы им станете, минхер Вандердекен! Я это ясно вижу! Вам море, наверное, очень по душе?

— Так оно и есть, — отвечал Филипп. — Я совершенно уверен, что никогда не расстанусь с ним.

— Как? Никогда не расстанетесь? Но так вы думаете сейчас! Вы молоды, сильны, горячи. Постепенно это пройдет, и вы будете рады провести остаток своих дней в дрейфе.

— Сколько военных у нас на борту?

— Двести сорок пять солдат и шесть офицеров. Бедные парни! Лишь немногие из них возвратятся домой. Да, большинство из них не доживут и до будущего года. Там такой ужасный климат! Однажды я доставил в те трущобы триста человек, и уже через шесть месяцев, еще до того как я поднял паруса, в живых осталось менее сотни.

— Но это же убийство — посылать туда людей! — воскликнул Филипп.

— Ба! Где-то же они должны умирать. А умрут они немного раньше, так что из того? Жизнь — это товар, который, как все, можно купить или продать. Мы отправляем огромное количество мануфактуры и денег для приобретения индийских товаров. Почему же нельзя послать на смерть несколько сот солдат, коль это приносит Компании хорошую прибыль?

— Мне кажется, что самим солдатам это не приносит никакой прибыли, — заметил Филипп.

— Нет, разумеется. Компания дешево покупает, но дорого продает, — ответил капитан и направился на бак.

«Действительно, — думал Филипп, — разве может Компания без солдат защищать свои владения? А за какую же жалкую плату продают эти люди свою жизнь!»

После того как Филипп поднялся на борт «Батавии», прошла еще целая неделя, прежде чем флотилия была подготовлена к выходу в море.

Трудно описать чувства Филиппа Вандердекена во время этого плавания. Служба его проходила будто во сне, ей он отдавался целиком. Но владевшая им убежденность, что призрачный корабль повстречается снова и что за этой встречей последует какое-нибудь несчастье, которое погубит всех, с кем он шел под парусами, угнетала его, и он ходил сам не свой. Он почти ни с кем не разговаривал, если это не требовалось по службе. Он ощущал себя злодеем, который несет окружающим только опасности, горе и смерть. Когда кто-нибудь вспоминал о жене и детях, которых надеялся увидеть, и говорил, как будет тогда счастлив, эти слова болью отдавались в сердце Филиппа. Временами он пытался убедить себя, что, видимо, помутился от возбуждения и теперь он обманывается, но, представив все произошедшее, убеждался, что все было правдой, и приходил к выводу, что небо, если в этой игре участвуют сверхъестественные силы, не имеет, пожалуй, к происходящему никакого отношения, а сам он следует внушению злых сил. Но реликвия! Через нее дьявол не смог бы действовать! Спустя несколько дней после отплытия он пожалел, что не рассказал всей истории патеру Сайзену и не услышал его мнения о выполнимости своего замысла. Теперь все было уже позади. Прекрасный корабль «Батавия» отделяла от Амстердама почти тысяча миль, и Филипп должен был исполнить свой долг, в чем бы он ни заключался.

Когда флотилия приблизилась к Мысу, волнение Филиппа так возросло, что было замечено всеми. Капитан и офицеры, полюбившие Филиппа, напрасно гадали, пытаясь понять причину его беспокойства. Филипп ссылался на недомогание, его осунувшееся лицо и запавшие глаза свидетельствовали о том, как тяжко он страдает. Большую часть ночи он постоянно проводил на баке, пристально всматриваясь в горизонт, в ожидании появления призрачного корабля. И лишь когда начинало светать, он пытался найти в каюте покой, столь теперь редкий для него.

После благополучного перехода флотилия стала на якорь в одной из бухт перед Мысом. Филипп почувствовал некоторое облегчение, призрачный корабль так и не появился.

Загрузившись свежей водой, флотилия продолжила путь, и вновь стало заметным беспокойство Филиппа. Мыс был обойден при благоприятном ветре. Суда проследовали мимо Мадагаскара и вышли в Индийский океан, где «Батавия» отделилась от флотилии, взяв курс на Цейлон.

«Появится ли теперь призрачный корабль? — спрашивал себя Филипп. — Может быть, его появление задержалось потому, что рядом с нами находились другие корабли, которые могли прийти нам на помощь?»

«Батавия» шла под парусами по спокойному морю при безоблачном небе, которое не предвещало ничего тревожного. Через несколько недель судно подошло к острову Ява, где с вечера легло в дрейф, чтобы утром войти на прекрасный рейд города Батавия. Эта ночь была последней, когда на корабле не были спущены паруса. Филипп до утра оставался на палубе. Наступил день. Взошло сияющее солнце, и «Батавия» вошла на рейд. Перед полуднем корабль стал на якорь, и Филипп, облегченно вздохнув, направился в каюту, отдых был ему очень нужен.

Проснулся он бодрым, тяжкий груз как бы спал с его души.

«Если я нахожусь на корабле, — размышлял Филипп, — то это не значит, что судно и команда должны погибнуть. И вовсе не обязательно, что призрачный корабль должен показаться, если я разыскиваю его. А если это так, то совесть моя чиста. Разумеется, я ищу этот ужасный корабль. Да, я хочу встречи с ним. Но я подвергаюсь такой же опасности, как и остальные. И если я ищу призрачный корабль, то из этого не вытекает, что я непременно встречу его. Пусть будет то правдой, что он приносит несчастье тем, кто его встречает, но то, что я приношу беду только потому, что хочу встречи с ним, это нереально. Благодарение Богу! Теперь я могу, не боясь угрызений совести, продолжить поиски корабля».

Успокоенный этими мыслями, Филипп отправился на палубу. Высадка солдат уже началась. Они стремились поскорее ступить на сушу, а матросы только и ждали, чтобы на корабле снова стало просторнее и уютнее. Филипп осматривал окрестности. Город Батавия раскинулся вдоль бухты, как бы карабкаясь по склонам высившихся за ним гор, покрытых яркой зеленью. То тут, то там у их подножия виднелись укрывшиеся среди восхитительных рощиц изящные домики. Взору открывалась чудесная панорама. Нежно-зеленые, пышные кусты и деревья притягивали взгляд. В бухте скопилось множество больших и малых судов, и от их мачт бухта казалась покрытой сплошным лесом. Вода в заливе была прозрачной и чуть голубоватой, по ней пробегала легкая зыбь. Тут и там из воды торчали островки, радуя взор живыми зелеными красками. Домишки были выкрашены известкой, и их белизна, выгодно оттенявшаяся причудливым видом садовых беседок, делала город привлекательным.

— Неужели возможно, — обратился Филипп к капитану «Батавии», — чтобы в таком красивом городе был нездоровый климат? По его виду можно заключить обратное.

— Ядовитые змеи часто прячутся среди цветов, — отвечал капитан. — И подобно им, смерть разгуливает по этому красивому и уютному местечку. Вы чувствуете себя уже лучше, минхер Вандердекен?

— Да, намного лучше, — отвечал Филипп.

— При вашем ослабленном здоровье я бы посоветовал вам сойти на берег.

— Я с благодарностью воспользуюсь вашим разрешением. Как долго мы пробудем здесь?

— Несколько недель. Нам нужно не мешкая вернуться назад. Груз уже готов, и мы начнем принимать его на борт, как только выгрузим наш.

Филипп последовал совету капитана. Он без труда нашел приют в доме одного радушного купца, жившего недалеко от города, где климат был несколько здоровее. Филипп пробыл у него почти два месяца, поправив здоровье, и лишь за несколько дней до отплытия вернулся на корабль.

Обратный переход проходил спокойно, и через четыре месяца они оказались возле острова Святой Елены. В это время года дули восточные пассаты, и корабль отнесло от африканского побережья в сторону американского берега. Обойдя Мыс, «Батавия» и на этот раз не повстречалась с кораблем-призраком. Филипп Вандердекен был бодр, и в душе у него царил покой.

Когда судно, застигнутое мертвым штилем, застыло напротив скалистого острова, то увидели шлюпку, которая три часа спустя подошла к борту. Люди в шлюпке были обессилены, поскольку провели в ней двое суток, сидя все время на веслах.

Это был экипаж маленького голландского судна, ходившего в Ост-Индию и затонувшего два дня назад. Судно наткнулось на риф, днище было пробито, и море так быстро поглотило суденышко, что команде едва удалось спастись. Среди спасшихся были: капитан, двое рулевых, двадцать матросов и старый португальский священник.

Спасшиеся рассказали, что вместе с кораблем погиб человек, занимавший довольно высокое положение. Он долгие годы был президентом голландской фактории на Японских островах и с накопленным богатством возвращался в Голландию. По их словам, этот человек, уже спустившись в шлюпку, снова поднялся на борт, чтобы забрать забытый ящичек с драгоценными камнями. И вдруг нос корабля резко опустился, и судно кануло в пучину. Им с трудом удалось избежать того, чтобы их не затянуло в водоворот. Некоторое время они ждали, не появится ли несчастный на поверхности, но их ожидания были напрасны.

— Я знал, что что-то должно будет случиться, — рассказывал капитан затонувшего судна, оказавшись в каюте вместе с капитаном «Батавии» и Филиппом. — За три дня до этого мы видели сатанинский или чертов корабль, как его называют.

— Как? «Летучего Голландца»? — спросил Филипп.

— Да. Мне кажется, так называют тот корабль-призрак, — отвечал капитан. — Я часто слышал о нем, но раньше судьба не сводила меня с ним, и я надеюсь, что такая встреча больше никогда не повторится. Я полностью разорен и должен начинать все сначала.

— Я тоже слышал об этом корабле, — заметил капитан «Батавии». — Расскажите, как он появился перед вами?

— Итак, если сказать по правде, то я ничего, кроме его буга, не видел, — отвечал потерпевший. — Все так необычно. Мы шли светлой ночью при ясном небе под топ-галант-парусами, ночью я не имею привычки ставить полные, хотя корабль шел бы тогда хорошим ходом. Я уже спал, когда около двух часов ночи меня вызвал на палубу боцман. Я спросил, что случилось, но он ничего толком объяснить не мог, кроме того, что матросы, мол, сильно напуганы и говорят, что видят корабль-призрак. Я поднялся на палубу. Горизонт был ясным, и лишь в одном месте, на расстоянии около двух кабельтовых от нас, как бы висело туманное облако, похожее на ядро. Мы шли со скоростью примерно пять с половиной узлов, но от него оторваться не могли.

— Посмотрите туда, капитан, — указал направление рулевой.

— Что там за чертовщина? — спросил я и протер глаза. — С наветренной стороны нет никакой облачности и в то же время при ясной погоде туман? Да еще при таком ветре и такой воде! Представляете? Сгусток тумана увеличивался в размерах.

— Вы слышите, минхер? — обратился ко мне боцман. — В тумане опять слышен разговор!

— Разговор? — переспросил я и прислушался. И действительно, я услышал голоса, которые доносились из тумана. Вдруг совсем отчетливо прозвучало: «Наблюдай внимательней! Эй, там, впереди! Слышишь?» «Да, да! — послышалось в ответ. — По правому борту корабль, сэр!» Последовала команда: «Хорошо. Ударь в колокол!» И я услышал звон колокола.

— Там, должно быть, находится корабль, — предположил я, обращаясь к рулевому, на что тот ответил:

— Но только не с этого света!

«Эй! Приготовить впереди пушку!» — услышали мы снова. «Да, да, сэр!» — отвечали из тумана. И новая команда: «Приготовиться! Пли!»

Казалось, что туманное облако даже несколько приблизилось к нам. Прогремел выстрел, и затем…

— И что затем? — спросил капитан «Батавии», затаив дыхание.

— Затем, — торжественно продолжал капитан, — затем туман исчез, как по мановению волшебной палочки, со всем, что находилось внутри его! Горизонт был чист, и ничего больше не было видно.

— Возможно ли такое?

— Это могут подтвердить все матросы, — отвечал капитан, — и старый католический священник. Он был рядом со мной, на баке. Команда говорила, что это явление предвещает несчастье. И действительно, утром мы обнаружили в трюме воду. Мы бросились к помпам, но вода быстро прибывала, и, как вы уже знаете, судно затонуло. Рулевой утверждает, что корабль-призрак известен давно и его называют «Летучим Голландцем».

Филипп ничего не сказал, но все услышанное совсем его не огорчило.

«Если призрачный корабль моего бедного отца является другим морякам и потом случается беда, значит, не мое пребывание на борту ее причина, — размышлял Филипп. — Выходит, я не подвергаю опасности жизнь тех, с кем иду под парусами, могу быть спокоен и с чистой совестью продолжать свои поиски».

На следующий день Филипп воспользовался обстоятельствами, благоприятно сложившимися для знакомства с католическим священником, который владел голландским и другими языками так же хорошо, как и родным португальским. Это был почтенный старец, лет шестидесяти, с длинной седой бородой, мягкий и приятный в обращении. Вечером Филипп заступил на вахту, священник оказался рядом. В разговоре Филипп признался, что тоже исповедует католическую веру.

— Вот как, сын мой, — удивился священник. — Это необычно для голландца.

— Но на борту об этом никому не известно, — пояснил Филипп. — Не потому, что я стыжусь своей веры, а потому, что не хочу разговоров на эту тему.

— Умно придумано, сын мой, — согласился святой отец. — Ах, если бы протестантское учение не приносило тех плодов, что я встречал на Востоке, то оно мало бы чем отличалось от идолопоклонства.

— Ответьте мне на один вопрос, патер, — попросил Филипп. — Расскажите об удивительном корабле, на котором экипаж якобы из мертвецов. Вы видели его?

— Я видел то, что видели другие, — отвечал священник. — Насколько я могу судить, все это и вправду было необычным. Я и раньше слышал о призрачном корабле, и мне говорили, что его появление приносит несчастье. И мы убедились в этом. На корабле, правда, находился человек, бремени грехов которого уже хватало, чтобы потопить корабль. Его нет больше в живых. Вместе с ним погребены теперь в бездне и все его богатства, которыми он надеялся воспользоваться через несколько недель на родине. Возможно, что гибель того человека — это справедливое наказание, посылаемое в этом мире Всевышним тем, кто его прогневал. Не будь история того голландца столь длинной, в подтверждение своих слов я бы тут же рассказал ее, но, так угодно Богу, об этом завтра, а на сегодня — спокойной ночи! Мир тебе, сын мой!

Погода оставалась безветренной, «Батавия» дрейфовала, дожидаясь ветра, чтобы стать на якорь на рейде острова. Заступая на очередную вахту. Филипп встретил в проходе священника, который поджидал его. Они прошли на заднюю палубу, где им никто не мешал, и, устроившись на ящике с курами, продолжили беседу. В конце разговора священник сказал Филиппу:

— Мне осталось жить не так долго, но Богу известно, что я покину этот мир без страха.

— Я тоже покинул бы его без страха, — сказал Филипп.

— Ты, сын мой? Нет! Ты молод и должен жить надеждой. Кроме того, в этой жизни есть обязанности, возложенные на тебя Богом, которые ты должен исполнить.

— Я знаю, что на меня возложена обязанность, — отвечал Филипп. — Патер, ночь слишком холодна для вас. Идите спать и оставьте меня наедине с моими мыслями.

Священник благословил его и спустился вниз.

«Прекрасная ночь, — подумал Филипп, радуясь тому, что остался один. — Не следует ли мне рассказать ему обо всем? У меня такое чувство, будто мне следует… Но нет! Священнику Сайзену я ничего не рассказывал, так почему же я должен откровенничать с патером Матео. Я стал бы тогда зависеть от него, и он одолел бы меня расспросами. Нет, нет! Моя тайна принадлежит только мне, и советчиков мне не надо!»

Филипп снял с груди реликвию и с благоговением прижал ее к губам.

«Батавия» провела на рейде острова Святой Елены несколько дней и снова вышла в море. Через шесть недель судно бросило якорь в Северном море, и Филипп с разрешения капитана отправился домой, пригласив с собой старого священника. Он очень подружился с ним и обещал ему свое покровительство, пока патер останется в Голландии.

 

Глава тринадцатая

— Я далек от мысли надоедать тебе, сын мой, — молвил патер Матео, едва поспевая за Филиппом, которого от родного дома отделяло теперь около четверти мили, — но все же хотел бы обратить твое внимание на то, что этот мир — бренен и что прошло уже немало времени с тех пор, как ты покинул эти места. Поэтому я просил бы тебя не торопиться и не предаваться радостным предвкушениям, которые охватили тебя, как только ты ступил на сушу.

— Возможно, вы и правы, но нет ничего мучительнее неизвестности! — отвечал Филипп и ускорил шаги так, что священник отстал от него. Филипп перешел мостик и оказался у двери. Было около семи часов утра, путники переправились через Шельду на рассвете. Окна нижнего этажа были закрыты.

«Хм… Их должны были уже открыть», — подумал Филипп, берясь за ручку двери. Дверь оказалась незапертой. Филипп вошел в прихожую. На кухне горел свет. Он толкнул дверь и увидел служанку, которая, привалившись к спинке стула, крепко спала. Он собрался разбудить ее, но тут из покоев второго этажа раздался голос:

— Мария! Доктор пришел?

В два прыжка Филипп взлетел на второй этаж, проскользнул мимо служанки, которая только что спрашивала о докторе, и открыл дверь в комнату Амины. Плававший в плошке с маслом фитилек бросал вокруг матовый свет. Пологи над кроватью были опущены, и рядом стоял на коленях… священник Сайзен! Филипп отпрянул. Сердце его замерло. Говорить он не мог. Хватая ртом воздух, он прислонился к стене. Наконец он перевел дыхание. От шумного вздоха священник вздрогнул и обернулся. Он узнал вошедшего, поднялся и молча пожал ему руку.

— Она умерла? — еле выдавил из себя Филипп.

— Нет, она жива, сын мой, но надежды на благополучный исход мало. Близится кризис, и в течение часа решится, вернется ли она в твои объятия или последует за сотнями тех, кого свела в могилу эпидемия.

Патер Сайзен подвел Филиппа к кровати и отдернул пологи. Амина лежала без сознания, дыхание ее было тяжелым, глаза закрыты. Филипп схватил горячую руку жены, прижал к губам и залился слезами. Когда он немного успокоился, патер Сайзен усадил его.

— Печально увидеть такую картину при возвращении домой, сын мой, — произнес он, — а при твоей жизнерадостности она для тебя вдвойне тяжела. Да свершится воля Божья! Знай, есть еще надежда, так сказал мне врач, который скоро опять придет. Она больна тифом, от которого за последние месяцы вымерли целые семьи. Было бы лучше, если бы ты не приехал. Болезнь заразна. Чтобы уберечься от нее, многие подались в ближние деревни. К сожалению, помочь нам может только врач, хотя врач и больной представляют одинаковую добычу для смерти.

Дверь неслышно отворилась, и в комнату вошел высокого роста мужчина в коричневом пальто. Его рот и нос были прикрыты марлевой повязкой, пропитанной винной эссенцией. Он поклонился Филиппу и священнику и подошел к кровати. С минуту он проверял у больной пульс, потом потрогал лоб и плотнее укрыл ее одеялом. Затем он подал Филиппу такую же, как у него, повязку, знаками объяснил, что тот должен с ней делать, кивнул священнику и вместе с ним вышел из комнаты.

Через некоторое время священник вернулся.

— Врач дал мне кое-какие указания, — пояснил священник. — Он надеется, что твою жену можно спасти. Нужно внимательно проследить, когда она опять будет потеть, а если она очнется, то ей следует дать полный покой.

— Кто же может потревожить ее? — спросил Филипп.

— Я не думаю, что твое возвращение или твой взгляд могли бы ее обеспокоить, сын мой, — отвечал Сайзен. — Радость, даже если она очень сильна, редко убивает. Но здесь иные обстоятельства.

— Что это за обстоятельства, святой отец?

— Филипп! Сегодня уже тринадцатый день, как Амина лежит с высокой температурой. За это время я редко оставлял ее одну. Временами в бреду она говорила о таких вещах, которые, даже если ее слова и были бессвязны, наполняли мою душу страхом. Долгое время эти мысли тяготили ее, и поэтому выздоровление затянулось.

Филипп Вандердекен! Ты помнишь, как я однажды пытался выведать твою тайну, из-за которой твоя мать сошла в могилу, а твоя жена может стать теперь добычей смерти? Ведь ясно, что Амине известна твоя тайна.

— Она известна ей, — мрачно подтвердил Филипп.

— Она выдала ее, находясь в беспамятстве. Я хочу надеяться, что она сказала больше, чем хотела бы, но пока не будем говорить об этом. Посиди возле нее, сын мой. Через полчаса я вернусь. За это время, как сказал доктор, должно стать ясно, возвратится ли она к жизни или покинет этот мир.

Филипп шепотом сообщил священнику, что его сопровождает патер Матео, и попросил Сайзена дать указание служанке позаботиться о госте. Патер Сайзен ушел, а Филипп присел возле кровати. Пологи над ней он раздвинул.

Нет в земной жизни более тревожных чувств, чем те, которые теснили грудь Филиппа. По дороге к дому его подгоняли пылкие желания, надежда встретить свою любимую супругу в полном здравии и с радостью заключить ее в объятия, но дома его ждали только горе и страшная тревога.

«Предполагал ли я, что застану тебя в таком состоянии, милая Амина? — думал Филипп. — Прав был патер Матео, предостерегая меня от слишком бурной радости. Я воображал, что спешу к счастью, а шел навстречу печали! О, Боже небесный! Будь милостив и прости меня! Даже если я и любил это ангельское создание больше тебя, все равно сохрани мне его! Сохрани мне ее, иначе я навсегда погиб!»

Филипп закрыл лицо руками и начал тихо молиться. Затем он наклонился и поцеловал жену в пылающие губы. Они были горячими, но не были совсем сухими. Филипп заметил также, что на лбу Амины проступили бусинки пота. Он прикоснулся к руке жены, она была влажной. Тщательно укрыв больную, он остался сидеть рядом, охваченный тревогой и надеждой.

Через четверть часа Филипп с радостью заметил, что Амина вспотела. Дыхание ее стало немного легче, и она проявляла уже признаки беспокойства. Филипп заботился, чтобы она все время была укрыта. Наконец она погрузилась в крепкий и, как казалось, спокойный сон. Вскоре пришли священник Сайзен и врач. Филипп сообщил им о состоянии жены. Врач осмотрел больную и сказал:

— Минхер, ваша жена спасена, однако не будет лишним дать вам совет. Не следует, чтобы она увидела вас не подготовленной к этому, ведь она еще очень слаба и ее состояние от волнения может резко ухудшиться. Она должна как следует выспаться. Я надеюсь, что сознание полностью вернется к ней, когда она проснется. Поэтому предоставьте заботу о ней патеру Сайзену и сиделке.

— И мне нельзя остаться около нее, пока она не проснется? Я бы затем украдкой ушел…

— В этом нет никакой пользы. Болезнь заразна, а вы уже довольно долго пробыли здесь. Оставайтесь внизу, смените одежду и прикажите приготовить для больной кровать в другой комнате, куда мы перенесем ее, как только это станет возможным. Эту же комнату следует потом хорошенько проветрить. Нужно ли вырывать жену из объятий смерти, не позаботившись, чтобы муж не стал ее новой жертвой?

Филипп согласился. Он покинул спальню и пошел переодеваться. Потом он зашел в гостиную, где расположился патер Матео.

— Пожалуй, вы были правы, святой отец, — заговорил Филипп, усаживаясь в кресло.

— Я стар и осмотрителен, а вы молоды и горячи, сын мой. Но будем надеяться на лучшее!

— Да будет так! — только и произнес Филипп и погрузился в молчаливое раздумье. Теперь, когда жизнь Амины была вне опасности, он начал обдумывать то, что сказал ему патер Сайзен о жене, когда она бредила в горячке. Священник Матео, видя, что хозяин задумчив, тактично не мешал ему. Так прошло около часа, пока в комнату не вошел священник Сайзен.

— Благодари Бога, сын мой! — воскликнул он. — Амина проснулась, чувствует себя хорошо и в полном сознании. Теперь в ее выздоровлении нет, пожалуй, сомнения. Врач дал ей микстуру, и она, выпив ее, вскоре спокойно заснула. Около нее осталась сиделка. Амина, видимо, проснется не раньше чем через несколько часов. Я полагаю, что Мария угостит нас завтраком, в чем все мы очень нуждаемся. Сын мой, ты не представил меня своему гостю, который, как я вижу, одного со мной духовного звания.

— Прости меня, святой отец. Вам доставит огромное удовольствие познакомиться с патером Матео, который обещал погостить здесь некоторое время. Я оставлю вас, а сам пойду похлопочу о завтраке.

Филипп так и сделал. Завтрак подали, но поскольку есть Филипп не мог, то он взял шляпу и вышел на улицу. Ему хотелось побыть одному. После двухчасовой прогулки на свежем воздухе он вернулся домой и узнал, что Амина все еще спит. Оба монаха были заняты серьезной дружеской беседой.

— Сын мой, — произнес священник Сайзен, обращаясь к Филиппу, — хорошо, что ты пришел. Объясни нам кое-что. Я о многом переговорил с этим почтенным патером и услышал много приятного, но и немало печального. После того, что я услышал от твоей жены, когда она бредила, метаясь в жару, я между прочим задал ему вопрос, что он думает о сверхъестественном появлении одного корабля в восточных морях. Ты понимаешь, Филипп, что мне известна твоя тайна. Иначе я не задал бы такого вопроса.

К моему удивлению, патер Матео утверждает, что сам был свидетелем появления корабля-призрака. Удивительно и, конечно же, жутко! Филипп, не будет ли лучше, если ты рассеешь мои сомнения, открыв нам все факты, связанные с этой удивительной историей. Тогда мы смогли бы над всем этим поразмыслить и дать тебе, как старшие, совет, который нам подсказало бы наше духовное положение.

— Патер Сайзен прав, минхер Вандердекен, — добавил старый Матео.

— Вы убедили меня, святой отец, — отвечал Филипп. — Я признаю, что должен был раньше познакомить вас с этой удивительной историей.

И Филипп рассказал все, что произошло с ним со дня смерти матери и до самого последнего времени. Он закончил рассказ словами:

— И видите, патер, что я связан священной клятвой и что моя клятва услышана Богом, и, по моему разумению, я не в силах противиться Богу и должен последовать за своей жестокой судьбой.

— Сын мой! Ты рассказал нам об удивительных и страшных вещах! О вещах явно потусторонних, если ты только не ошибаешься. Оставь нас теперь. Я хочу посоветоваться обо всем этом с патером Матео. Если мы придем к единому мнению, то скажем тебе об этом.

Филипп поднялся в спальню к жене. Амина лежала в глубоком сне. Он отослал сиделку и сам остался возле больной. Часа через два священники позвали его к себе.

— Мы подробно обсудили эту странную историю, — начал патер Сайзен. — Скажу даже, что посчитал бы слова твоей жены бредом, а твой рассказ плодом пылкой фантазии, если бы патер Матео не утверждал, что сам видел это удивительное зрелище. Выходит, что слова патера Матео полностью совпадают с твоей так называемой легендой. Следовательно, появление того корабля — явление сверхъестественное!

— Я тоже видел призрачный корабль, — вставил Филипп. — И многие другие вместе со мной.

— Правильно, — заметил патер Сайзен. — Но кто, кроме тебя, остался в живых? Поэтому давай допустим, что все это дело высших сил…

— Конечно, это дело Всевышнего, — прервал его Филипп.

— Это не может быть признано безусловным, — снова возразил патер Сайзен. — Кроме власти Божьей есть другая неземная власть дьявола, заклятого врага рода человеческого! Но поскольку власть дьявола все же подчинена власти Божьей и дьявол не может ничего творить без ведома Бога, то можно предположить, что при определенных обстоятельствах и с позволения Всевышнего могут происходить и такие чрезвычайные вещи!

— Так и мы такого же мнения, патер, — сказал Филипп.

— Не совсем, сын мой, — продолжал Сайзен. — Вполне допустимо, что здесь Злу позволено насилие по отношению к капитану и команде призрачного корабля. Его сверхъестественное появление служит предостережением. Очень важен вопрос, действительно ли проклятый Богом капитан твой отец? Ты должен решить, насколько ты готов исполнить свои намерения. Их осуществление, как мне кажется, не может принести избавление твоему отцу, но может привести к гибели тебя самого. Понимаешь ли ты меня, сын мой?

— Я хорошо понимаю вас, патер, но…

— Тогда не прерывай меня. Мнение патера Матео совпадает с моим. Он тоже думает, что все известное тебе следует рассматривать не как повеление Бога, а как веление Зла, чтобы подвергнуть тебя опасным испытаниям и бросить в объятия смерти. Если предначертание ниспослано тебе свыше, то почему корабль не появился при твоем последующем выходе в море? И как ты сможешь, даже если он появится еще раз пятьдесят, вступить с ним или ними в контакт, коль они призраки и тени? Поэтому мы советуем тебе отдать часть оставленных твоим отцом денег для молитв во спасение его души, а самому оставаться на суше, пока не последует новое предзнаменование, которое позволит заключить или предположить, что ты действительно избран для этой необычайной миссии.

— Но моя клятва, патер Сайзен? Моя, принятая Богом, клятва?

— Святая церковь имеет полномочия освободить тебя от нее. Да будет так! Ты сам пришел к нам и теперь должен следовать нашим указаниям. Свершится несправедливость, отвечать придется нам, благословившим тебя, а не тебе. А сейчас я поднимусь наверх и, если твоя жена проснулась, подготовлю ее к твоему приходу.

Священник Сайзен ушел, а патер Матео и Филипп продолжили беседу. Последовало долгое обсуждение положений темы. Патер Матео выдвигал точно такие же доводы, что и патер Сайзен. Они если и не переубедили Филиппа, то породили в нем, во всяком случае, глубокие сомнения. После беседы Филипп снова отправился на прогулку.

«Предзнаменование! Ждать еще одного предзнаменования! — размышлял он. — Ведь было уже достаточно разных предзнаменований и чудес! Может быть, богослужения действительно смогут облегчить страдания души моего отца? Если это сделают за меня священники и молитвы принесут облегчение его душе, меня не за что будет упрекнуть. А мне останется лишь ждать знака Божьего, ежели он появится».

Прогуливаясь, Филипп продолжал размышлять о том, что ему сказали священники, но все же больше думал об Амине. Опускался вечер, солнце склонялось к закату. Неожиданно он оказался там, где впервые дал священную клятву. Он узнал это место. Солнце, как и тогда, висело над горизонтом. Он опустился на колени, вынул реликвию, поцеловал ее, взглянул на светило и склонил голову. Он ждал предзнаменования, но его не было. На землю спустились сумерки, и Филипп возвратился домой еще больше убежденный в том, что должен прислушаться к советам монахов.

Тихонько ступая, он поднялся в комнату больной. Амина уже проснулась, патер Сайзен разговаривал с ней. Пологи над кроватью были сдвинуты. Сердце Филиппа бешено стучало, когда он остановился возле изголовья.

— Поверить, что мой муж вернулся? — переспросила слабым голосом Амина. — О, скажите мне, патер, почему он вернулся?

— Корабль возвратился на родину, и, как говорится, все на борту живы и здоровы.

— А почему же Филиппа нет здесь? Кто же, как не он сам, должен сообщить мне эту радостную весть? Либо он совсем не вернулся, патер Сайзен, либо он уже тут. Я хорошо знаю моего Филиппа. Скажите же, что он здесь! Не бойтесь за меня, если скажете «да», но если вы скажете «нет», то это доконает меня!

— Он здесь, дочь моя! Жив и здоров! — еще раз подтвердил Сайзен.

— О, хвала Всевышнему! Но где же он? Если он здесь, то он должен быть в этой комнате…

— Я здесь! — воскликнул Филипп и раздвинул над кроватью пологи.

Амина приподнялась, протянула к мужу руки и, вскрикнув, без чувств упала на подушки. Вскоре она пришла в себя, подтвердив слова священника, что радость не убивает!

Дни проходили за днями. Все это время Филипп ухаживал за больной женой. Когда она поправилась, он рассказал ей о своем плавании, о том, что произошло с ним с момента отъезда из дома, и что он во всем признался священнику Сайзену. Амина, обрадованная тем, что ее муж снова с ней рядом, поддержала священников.

Долгое время Филипп не заводил разговоров о новом выходе в море.

 

Глава четырнадцатая

Прошло шесть недель. Амина выздоровела и чувствовала себя счастливой. Священник Матео все еще гостил у них. Мессы за упокой души Вандердекена-старшего были оплачены Филиппом. Патер Сайзен получил вдобавок определенную сумму денег для раздачи беднякам. Филипп и Амина, помня о советах священников, часто заводили разговоры о том, как он должен себя вести. И хотя клятва с Филиппа была снята, он не скрывал от святых отцов, что их решение его не совсем устраивает. Разумеется, Амина, желая подольше удержать мужа около себя, поддерживала патера Сайзена, но от мучительного ожидания Филиппа нередко одолевали сомнения. Амина ласками отвлекала его, и тогда он чувствовал себя счастливым, но едва он оставался наедине с собой, сразу же чувствовал себя виноватым, что не исполнил долга. Заметив, что Филипп хмурится, Амина снова пускала в ход свои уговоры и ласки, и Филипп опять забывал, что кроме супруги у него есть на земле еще какие-то дела.

В одно прекрасное утро Амина и Филипп уютно расположились на знакомой нам лужайке. Настало подходящее время, которое Амина давно уже ждала, и она завела разговор на тему, которой они никогда прежде не касались.

— Филипп, — начала она, — ты веришь в сновидения? Ты веришь в то, что в сновидениях нам могут быть переданы необыкновенные мысли?

— Я слышал об этом. В Святом писании имеется немало доказательств этому, — отвечал Филипп.

— Тогда почему бы тебе не рассеять свои сомнения, обратившись к сновидениям?

— Милая Амина. Сновидения не вызываются. Мы не можем ими ни управлять, ни препятствовать им…

— Мы можем управлять ими, Филипп. Если ты хочешь увидеть то, что больше всего тревожит твое сердце, скажи мне, и ты увидишь!

— Я?

— Да, ты. Я владею искусством вызывать сновидения. Я тебе об этом никогда не говорила. Ему я научилась у матери, как и многому другому, но потом о нем не вспоминала. Ты же знаешь, Филипп, что я никогда не обещаю того, чего не могу. Поэтому я спрашиваю, если ты хочешь окунуться в сновидения, то я могу пробудить их!

— А с какой целью, Амина? Если ты обладаешь таким даром, то он откуда-то явился тебе?

— Конечно. В этом мире есть силы, о существовании которых ты и не подозреваешь, но к ним прибегают на моей бывшей родине. У меня есть средство, способное вызвать сновидения, и действует оно безотказно.

— Волшебное средство, Амина? Так, значит, ты водишься с нечистой силой? Коль такие средства не даются Богом…

— Об этом мне ничего не известно. Я просто знаю средство.

— Оно, должно быть, от дьявола, Амина.

— Почему так, Филипп? Неужели здесь не действует постулат твоего священника, гласящий, что все происки дьявола происходят с ведома Божьего? Пусть мое искусство будет колдовским, называй его, как хочешь. Не позволит Бог — ничего и не случится. Но я не думаю, чтобы мое колдовство было рождено силами Зла. Мы обращаемся к сновидениям, чтобы не совершать наяву поступков, внушающих сомнения. Что может быть в этом дурного?

— Амина, отдельные, случайные сновидения могут быть и предзнаменованием, но применять дьвольское средство, чтобы их вызывать, значит вступать в сговор с нечистой силой.

— Всего-то лишь в сговор, который к тому же без согласия Божьего не может быть осуществлен. Ты заблуждаешься, Филипп. Но разве твоя религия, с которой я познакомилась, не основана на наблюдениях таких же проявлений? Разве не говорится, что ребенок подвергнется порче, если не будет крещен в святой воде?

Некоторое время Филипп молчал. Затем медленно проговорил:

— Я боюсь, Амина…

— Я ничего не боюсь, Филипп, если мои намерения благие, — прервала его супруга. — Я использую известное мне средство, чтобы достичь цели, но какой? Только, чтобы по возможности отыскать в твоем запутанном случае волю Божью. Ну, а произойдет это под воздействием Зла, что тогда? Тогда дьявол станет моим рабом, а не хозяином, и ему Богом будет дано приказание действовать против самого себя!

Глаза Амины сверкали, когда она произносила эти крамольные слова.

— Твоя мать часто прибегала к этому искусству? — спросил Филипп после новой паузы.

— Я не знаю, но ее считали опытной в таких делах. Она умерла молодой, как я тебе уже рассказывала, Филипп, иначе я смогла бы перенять от нее несравненно больше.

— А ты убеждена в своем средстве?

— Как в средстве — да! Но не уверена, что высшие силы обязательно предскажут тебе что-то. Мое средство погрузит тебя на несколько часов в глубокий сон. И если ты увидишь сны, то только о том, что очень тревожит твою душу.

— Хорошо, Амина, я согласен испытать твое средство. Может быть, я освобожусь от мучительных сомнений и узнаю, что в этом деле является правдой, а что ложью. Уже сегодняшней ночью мне хотелось бы увидеть эти сны.

— Не сегодня и не завтра, Филипп. Ты не думай, что я иду против твоих желаний. Мне кажется, что твой сон не будет в мою пользу, поскольку он призовет тебя к исполнению твоего долга и ты будешь должен снова покинуть меня. Я честно признаюсь, что не разделяю мнения священников. Но я твоя жена, и моя обязанность беречь твой покой, насколько это в моих силах. А владея средством, которое может, по моему мнению, привести тебя к определенному решению, я и предлагаю тебе его. Но обещай, что ты, если средство окажется безотказным, выполнишь просьбу, с которой я обращусь к тебе позднее.

— Я обещаю, даже не спрашивая, какова будет твоя просьба, — отвечал Филипп, поднимаясь. — А теперь пойдем домой, Амина.

Читателю известно, что значительную часть своего состояния Филипп поместил в акции Голландской Ост-Индской Компании до выхода в море на «Батавии». Получаемых с вложенной суммы процентов было более чем достаточно для ведения хозяйства и удовлетворения потребностей Амины. К тому же он обнаружил, что за счет процентов его состояние даже увеличилось. Оставшиеся деньги Филипп использовал тем же образом. Разговор о снах они не возобновляли. Филипп не разделял отношения жены к колдовским приемам, считая, что, стань известно об этом монахам, она была бы тут же предана церковью анафеме. Разумеется, его удивляли смелые намерения Амины, но следовать им ему все же не хотелось. Прошел и третий день, но о снах опять не было сказано ни единого слова.

В тот вечер Филипп уснул быстро. Амина бодрствовала. Убедившись, что муж крепко спит, она выскользнула из-под одеяла, оделась, спустилась вниз и вскоре вернулась, держа в одной руке маленькую жаровню с пылающими углями, а в другой — два листка пергамента, свернутых трубочкой и перевязанных лентами, которые напоминали талисманы или амулеты. Один из листков Амина положила на лоб Филиппа, второй привязала к его руке. Затем она высыпала на угли ладан и произнесла несколько магических слов. Филиппа окутало прозрачное облако дыма. Амина распростерла над мужем ветку какого-то кустарника. Закончив заклинания, она задернула над кроватью пологи, отнесла жаровню и, вернувшись, присела возле кровати.

«Если в этом и присутствует зло, — подумала Амина, — то в контакт с ним он вступил не по своей воле, и все кары падут на мою голову». При этом ее прекрасные губы искривила усмешка, что не говорило в пользу ее новой веры.

Забрезжил рассвет, но Филипп продолжал крепко спать, а Амина бодрствовать.

«Теперь, наверное, хватит», — подумала Амина, когда взошло солнце.

Она помахала веткой над мужем и громко произнесла: «Филипп, Филипп, проснись!»

Филипп шевельнулся, открыл глаза, но от яркого дневного света тут же закрыл их. Приподнявшись, он оперся на локти и стал, казалось, приходить в себя.

— Где я? — воскликнул он. — В своей постели? — Он провел рукой по лбу, наткнулся на пергамент, сорвал и посмотрел на него. — А Амина? Где же она? Боже мой! Какой сон! А это что? — продолжал он, обнаружив листок пергамента и на руке. — Я вижу, что это работа Амины, — и он уткнулся лицом в подушки.

Тем временем Амина была уже в постели. Она обняла мужа и прошептала: «Спи, дорогой Филипп, спи! Мы поговорим потом, когда проснемся».

— Ты здесь, Амина? — сконфуженно спросил Филипп. — Мне показалось, что я один. Я видел сон…

И Филипп снова заснул, так и не закончив фразы. Амина, уставшая от бессонной ночи, тоже заснула, чувствуя себя счастливой.

В то утро священнику Матео пришлось дольше обычного ожидать завтрак, так как Филипп и Амина появились у стола на два часа позже.

— Доброе утро, дети мои, — произнес Матео. — Поздновато вы встаете.

— Это Филипп долго спал, — отвечала Амина, — а я почти до рассвета охраняла его сон.

— Хочу надеяться, что ему не было плохо? — задал вопрос Матео.

— Нет, но я никак не могла уснуть, — пояснила Амина.

— Тогда ты противоречишь сама себе, дочь моя, утверждая, что бодрствовала всю ночь.

Филипп вздрогнул. Он понимал, что, если Амина проговорится о том, что делала прошедшей ночью, патер разгневается. Но Амина быстро поправилась:

— Я была занята созерцанием, насколько мне позволяют мои скромные познания.

— С тобой благословение святой церкви, дитя мое! — молвил священник, прикасаясь ко лбу Амины. — И с тобой тоже, Филипп Вандердекен!

Смущенный Филипп присел за стол. Амина, как всегда, была сдержанна, но говорила меньше и казалась занятой своими мыслями.

После завтрака священник занялся молитвенником, а Амина подала Филиппу знак, приглашая его на прогулку. Они молча дошли до лужайки, где Амина впервые предложила мужу свое мистическое средство. Супруги присели, и Амина, взяв Филиппа за руку и серьезно глядя ему в лицо, спросила:

— Ты видел сон прошедшей ночью, Филипп?

— Да, видел, — отвечал Филипп.

— Расскажи мне о нем, чтобы я смогла истолковать его.

— Трудно будет дать ему толкование. Мне хотелось бы знать, кто послал мне его?

— Расскажи, что ты видел во сне? — спокойно повторила Амина.

— Мне казалось, — начал Филипп, — будто я капитан судна, идущего под парусами вокруг мыса Доброй Надежды. Море было спокойно, дул легкий бриз. Я находился на юте. Солнце склонялось к закату, и на небе засверкали звезды, но ярче, чем обычно. Потом оказалось, что я лежу на расстеленном на палубе пальто, сплю и во сне вижу многочисленные звезды. Затем я проснулся с ощущением, будто я тону. Я оглянулся. Мачты, такелаж, корабль — все исчезло, а я плыву в большой и красивой раковине в открытом океане. На душе у меня было беспокойно, я боялся пошевелиться, чтобы не опрокинуть свой легкий челн. Потом я увидел, что перед раковины опустился и маленькая белая рука ухватилась за край. Я не шевелился, хотел закричать, мол, раковина может перевернуться, но не мог выдавить из себя ни звука. Потом из воды постепенно появилась женщина и оперлась на край раковины. Кожа у нее была ослепительно белой, концы ее длинных распущенных волос плавали на поверхности волн. Мягким голосом она обратилась ко мне:

— Чего ты боишься, Филипп Вандердекен? Разве твоя жизнь не заколдована?

— Я не знаю, — отвечал я, — но, пожалуй, уверен, что моей жизни грозит опасность.

— Опасность? — переспросила она. — Возможно, это было, когда ты доверял ее несовершенному изделию из дерева, которое вы, смертные, называете кораблем. Но откуда может появиться опасность в раковине морской русалки, Филипп Вандердекен? Ты пришел, чтобы найти своего отца?

— Да, — отвечал я. — Разве это не воля Божья?

— Это твоя судьба, и она руководит тобой. Давай искать его вместе. Это моя раковина, но ты не знаешь, как ею править. Могу ли я помочь тебе?

— А выдержит ли она нас обоих?

— Ты увидишь, — проговорила она, смеясь.

После этого она скрылась под водой и появилась сбоку и забралась на край раковины, которая возвышалась над водой едва ли на три дюйма. Так, опустив ноги в воду, она сидела рядом со мной, но раковина, к моему удивлению, казалась такой же легкой, как и прежде. Мы быстро поплыли вперед, наш челнок управлялся только волей русалки.

— Ты все еще боишься, Филипп Вандердекен? — спросила она.

— Нет, — отвечал я.

Моя проводница отбросила в сторону волосы, закрывавшие ее лицо.

— Так посмотри же на меня! — попросила она.

Я посмотрел и узнал в ней тебя, Амина!

— Меня? — улыбаясь, переспросила Филиппа жена.

— Да, тебя. Я назвал тебя по имени, обнял и почувствовал, что так смог бы плыть целую вечность.

— Рассказывай дальше, Филипп, — попросила Амина.

— Мне показалось, что мы проплыли уже тысячи миль. Мы проплывали мимо красивых островов, которые, как жемчужины, лежали на серебряной глади океана.

— Только не в спокойных водах мы должны искать твоего отца, — подсказала мне моя спутница.

Постепенно волнение моря усиливалось, и раковину стало сильно раскачивать, но ни единой капли воды в нее не попало, и мы уверенно пробивались сквозь пенящиеся волны, которые давно уже поглотили бы даже самое прочное судно.

— Не боишься ли ты теперь? — спросила ты, обращаясь ко мне, и я отвечал:

— Нет, Амина, с тобой я ничего не боюсь!

— Мы находимся на широте Мыса, и, возможно, здесь ты найдешь своего отца. Давай осмотримся, и если заметим парусник, то им может быть только его волшебный корабль. Только корабль-призрак может, как мы, идти под парусами в такую бурю!

Мы плыли, преодолевая громадные волны, то на запад, то на восток, то на север, то на юг. Так мы проплыли еще сотни миль, пока, наконец, не заметили корабль, который сильно раскачивался под напором шторма.

— Там! Там корабль твоего отца! — воскликнула моя спутница.

Мы стали быстро приближаться к нему. С судна нас тоже заметили. Когда мы оказались возле борта, я взглянул наверх и увидел отца, Амина! Да, да, я видел его и слышал, как он отдавал команды. Я снял с груди реликвию и протянул ее к нему. Он улыбался, стоя у грот-мачты и держась за ее ванты. Был спущен шторм-трап, и я хотел уже подняться на палубу, но тут услышал громкий крик и увидел, как какой-то человек прыгнул с корабля к нам в раковину. Ты пронзительно вскрикнула, соскользнула в море и скрылась под волнами. В то же мгновение человек начал управлять раковиной, и она с быстротой молнии стала удаляться от корабля. Ледяной ужас сковал меня, когда я рассмотрел моего нового попутчика. Это был не кто иной, как лоцман Шрифтен, одноглазый дьявол, который утонул тогда в бухте при кораблекрушении!

— Нет, нет! Еще не время! — вскричал он.

В отчаянии я схватил его, вышвырнул из раковины и… он оказался один среди дикой стихии! Качаясь на гребнях волн, он крикнул: «Филипп Вандердекен, мы еще встретимся!» С отвращением я отвернулся. Вдруг волна накрыла раковину, и я вместе с ней стал погружаться в пучину. И тут я проснулся. Ну, Амина, — добавил Филипп, — что ты думаешь об этом сне?

— Разве он не указывает, что я твой друг, Филипп, и что тот Шрифтен — твой враг?

— Я согласен, но ведь Шрифтен мертв!

— А ты в этом уверен?

— Мне кажется, что так.

— Вот именно, иначе сон не указал бы тебе на него. Знай, однако, Филипп, что единственное толкование сна, по моему мнению, в том, что ты пока должен оставаться на суше. В этом мое мнение совпадает с тем, которое высказали священники. Во сне ты видел меня как надежную помощницу, пусть так будет и наяву!

— Пусть так и будет, Амина! И хотя твое удивительное искусство противоречит святому учению, толкование сна все же совпадает с мнением служителей Божьих.

— А теперь, Филипп, не будем больше думать об этом, — продолжала ласковая супруга. — Когда наступит время, Амина не будет удерживать тебя. Не забудь, что ты обещал мне выполнить мою просьбу, как только я попрошу тебя.

— Проси, Амина, чего ты желаешь, и я выполню, если смогу!

— Пока в этом нет необходимости. Каждое мое земное желание уже выполняется! Разве у меня нет моего Филиппа? — спросила Амина и пылко обняла своего супруга.

 

Глава пятнадцатая

Спустя примерно три месяца после описанного выше разговора Амина и Филипп снова оказались на полюбившейся им замшелой скамейке. Филипп решил ждать нового предзнаменования, чтобы продолжить свое удивительное и опасное путешествие в поисках корабля-призрака, а поскольку он и Амина были очень счастливы, то редко вспоминали о призрачном корабле. По возвращении из плавания Филипп попросил Дирекцию Компании предоставить, если будет возможно, должность капитана, но в последующем никаких шагов в этом направлении не предпринимал и связей с Амстердамом не поддерживал.

— Меня восхищает это местечко, Филипп, — начала разговор Амина. — Кажется даже, что я с ним как-то сблизилась. Здесь, если ты помнишь, мы вели разговор, можно ли верить в сновидения, и здесь ты, дорогой мой Филипп, пересказывал мне свой сон, который я тогда истолковала.

— Именно так и было, Амина. Но если бы ты поинтересовалась мнением патера Сайзена по этому поводу, то почтенный святоша обругал бы тебя и сказал бы, что это проклятое дело, а ты — еретичка!

— Возможно. Но я все же хотела бы поговорить с ним на эту тему.

— Ни в коем случае, Амина! Никто, кроме нас, не должен знать об этом!

— Ты полагаешь, что священник Матео тоже стал бы бранить меня?

— Думаю, что стал бы.

— А мне кажется иначе. Ведь он предельно человечен и терпим. Мне хотелось бы обсудить с ним это дело.

Когда Амина произносила это, Филипп почувствовал чье-то прикосновение к плечу, и всего его охватил пронзительный ужас. Его мозг мгновенно стал искать причину страха. Он обернулся и с удивлением обнаружил стоявшего с письмом в руке лоцмана с «Тер-Шиллинга», то есть одноглазого Шрифтена, которого считал утонувшим. От неожиданности Филипп едва выдавил из себя:

— Боже милостивый! Возможно ли это?

Амина, услышав возглас мужа, тоже обернулась. Узнав Шрифтена, она закрыла лицо руками и разрыдалась, но не от страха, а от возросшей уверенности, что муж обретет покой только в могиле.

— Филипп Вандердекен, — промолвил Шрифтен. — Хи-хи! У меня к вам письмо… из Компании…

Филипп взял конверт, но прежде чем вскрыть его, пристально посмотрел на Шрифтена.

— Я полагал, — произнес он, — что вы тоже погибли, когда корабль затонул в бухте. Как вам удалось спастись?

— Как удалось спастись? — переспросил одноглазый. — Позвольте лучше мне спросить, как спаслись вы?

— Волны выбросили меня, но…

— Но? — прервал его Шрифтен. — Хи-хи! Так почему же волны не могли выбросить и меня?

— Почему же нет? Я так не говорю.

— Не говорите, но мне кажется, вам хотелось бы, чтобы этого не случилось! Но все же я спасся таким же образом, как и вы… волны выбросили меня… хи-хи! Но я не могу долго задерживаться, письмо Компании я вручил.

— Постойте! — воскликнул Филипп. — Ответьте мне на один вопрос. Вы и на этот раз пойдете в плавание вместе со мной?

— Думаю, что нет, — отвечал Шрифтен. — Ведь я не ищу призрачного корабля, минхер Вандердекен!

С этими словами Шрифтен удалился.

— Разве это не предзнаменование, Амина? — спросил Филипп после паузы, так и не вскрыв письмо.

— Не хочу лгать, дорогой Филипп. Конечно, это предзнаменование! Отвратительный посланец, кажется, вылез из могилы только для того, чтобы уступить ее тебе. Прости меня, Филипп, я слишком поражена, но больше никогда женская слабость тебе не помешает!

— Ах, милая Амина! — произнес Филипп. — Почему я прохожу свой тернистый путь не в одиночку? Было так эгоистично с моей стороны обречь тебя на столько невзгод и взвалить на твои хрупкие плечи груз бесконечного страха и ожидания!

— А кто же еще нес бы этот груз вместе с тобой, Филипп, как не твоя жена? Ты плохо изучил мое сердце, если думаешь, что я не выдержу того, что должна выдержать. Нет, Филипп, выполнение долга даже при самых сильных страданиях приносит радость! Помогая тебе нести твой крест, я беру на себя часть твоей печали и забот и горжусь, что я жена человека, который избран для такого испытания. Но не будем больше говорить об этом, дорогой! Читай же письмо!

Филипп не ответил. Он сорвал печать и из письма узнал, что назначается старшим рулевым на корабль «Святая Катарина», который с ближайшим конвоем должен выйти в море. Далее в письме говорилось, что к своим обязанностям он должен приступить как можно скорее. В конце письма была приписка секретаря Компании, который сообщал, что после этого плавания он может при приемлемых условиях рассчитывать на получение должности капитана.

— Я думала, что ты уже в этот раз получишь должность капитана, — грустно произнесла Амина.

— Должен был, — отвечал Филипп. — Но поскольку я не возобновил своего прошения, то там, наверное, мою просьбу просто упустили из виду. Видимо, это только моя вина.

— А теперь, наверное, уже поздно?

— Конечно, дорогая. Но все равно. В конце концов, мне приятно предпринять еще одно плавание в роли старшего рулевого.

— Филипп, позволь сказать тебе правду. Меня угнетает все это. Я была уверена, что тебя назначат капитаном и ты вспомнишь о своем обещании, которое ты дал мне здесь, на этой скамейке, когда пересказывал мне свой сон. На выполнении этого обещания я буду настаивать. У меня нет большего желания, чем вместе с тобой пойти под парусами. Когда я с тобой, меня ничто не пугает! Тогда все лишения будут для меня нестрашны, всякая опасность ничтожной! Но оставаться одной, так долго, когда тебя нет рядом, бороться с терзающими душу мыслями, мучиться страхами, нетерпением, беспокойством — это, мой любимый, выше моих сил. Вспомни, Филипп, ведь ты дал слово! Как капитану, тебе предоставлено будет право взять на борт свою жену. Я ужасно страдаю от мысли, что снова должна остаться одна. Успокой же меня, обещая, что следующее плавание я совершу вместе с тобой, если небу будет угодно, чтобы ты вернулся.

— Я обещаю, Амина, раз ты просишь так серьезно. Как я могу отказать тебе в чем-либо? Я не мечтатель, но мне кажется: кто так тесно, как я, связан с этим и тем миром, тот может заглянуть в будущее. Я дал тебе слово, Амина, но охотно забрал бы его назад.

— Если нас постигнет беда, Филипп, это наша судьба. Кто может избежать своей судьбы?

— Человек добр, Амина, и в какой-то степени может влиять на свою судьбу.

— Да, в это хотел заставить меня поверить священник Сайзен, но то, что он приводил в качестве доказательств, мне было совсем непонятно. Однако он сказал, что это является частью католической веры. Может быть, так оно и есть, но я не смогла понять. Я полагала, что эта вера значительно проще. До настоящего времени этот добрый человек, а он действительно добрый, посеял во мне лишь одни сомнения.

— Через сомнения, Амина, приходят к вере.

— Возможно, — согласилась она, — но мне кажется, что на этом пути я не очень-то продвинулась вперед. А сейчас пойдем домой. Тебе пора собираться в Амстердам, я хочу проводить тебя. После трудного дня, до того как ты уйдешь в море, тебя должна ободрять улыбка твоей Амины. Или мне не следует ехать с тобой?

— Ну что ты, любимая. Я даже хотел просить тебя отправиться со мной в Амстердам. Но как Шрифтен оказался здесь? Разумеется, трупа я не видел, но все же его спасение кажется мне чудом. Почему он не появился сразу же? Где он был? Что ты думаешь об этом, Амина?

— То, что я уже говорила тебе, Филипп. Этот Шрифтен — дьявол со злым взглядом, который какое-то время должен находиться на земле в облике человека, и он так или иначе тесно связан с твоей удивительной судьбой. Для подтверждения моей правоты достаточно одной только его нечеловеческой бледности. О, если бы я умела делать то, что моя мать! Но я забываюсь, Филипп, ведь ты не любишь слушать о таких вещах. Я молчу.

Филипп не ответил. Погруженные в свои мысли, оба молча возвратились домой. По дороге Филипп принял решение и, придя домой, попросил португальского священника позвать патера Сайзена. Он сообщил святым отцам о предзнаменовании, повторил рассказ обо всех обстоятельствах, при которых, по его мнению, погиб Шрифтен, о его появлении в роли посыльного и попросил их разъяснить ему эту странную ситуацию. После этого Филипп ушел к жене, и прошло примерно часа два, прежде чем священники попросили его спуститься к ним. Патер Сайзен, казалось, был сильно смущен.

— Сын мой, — начал он. — Мы в высшей степени поражены. Но нас воодушевляет надежда, что наши представления об этом странном оповещении верны. Несмотря на то, что тебе говорила мать и что ты видел сам, все это не твои заблуждения, а происки Зла, хотя власть сатаны должна быть сломлена нашими молитвами и мессами. Мы советовали тебе подождать нового предзнаменования, и теперь оно последовало. Письмо само по себе не имеет никакого значения, лишь появление собственно курьера и является им, на него и следует обратить внимание. Выскажи нам свое мнение о нем, Филипп. Разве не могло быть так, что этот посланец спасся подобно тебе?

— Я допускаю такую возможность, патер, — отвечал Филипп. — Его тоже могло выбросить на берег, но он ушел в другую сторону. Однако, если мне позволено честно высказать свое мнение, я не считаю Шрифтена земным посланцем. Видимо, он каким-то непонятным образом связан с моей судьбой, но кто он такой или что он такое, я, разумеется, сказать не могу.

— В таком случае, сын мой, мы договорились не советовать тебе ничего. Теперь ты должен действовать по своему усмотрению и на свой страх и риск. Как ты решишь, так и делай, мы не будем порицать тебя, но будем без устали молиться, чтобы небо взяло тебя под свою защиту.

— Я решил, святые отцы, последовать этому предзнаменованию.

— С тобой Господь, сын мой! Может быть, произойдет что-нибудь, что раскроет тайну, которая, сознаюсь, выходит за рамки моих представлений.

Филипп не стал возражать, так как заметил, что священник не склонен больше говорить на эту тему. Патер Матео воспользовался моментом, чтобы поблагодарить Филиппа за гостеприимство, и сказал, что в ближайшее время думает возвратиться в Лиссабон.

Через несколько дней Филипп и Амина простились со священниками и отправились в Амстердам. Патер Сайзен согласился присмотреть за домом до возвращения Амины.

Прибыв в Амстердам, Филипп Вандердекен посетил Дирекцию Компании, где ему пообещали в следующее плавание предоставить должность капитана, при условии, если он внесет часть денег за корабль, которым будет командовать. Филипп согласился и направился на борт судна «Святая Катарина», куда был назначен старшим рулевым. Судно стояло без оснастки. Эскадра, как поговаривали, должна была сформироваться лишь через пару месяцев. На судне находилась только часть команды. Капитан, который проживал в Дорте, тоже пока не прибыл.

Насколько Филипп мог оценить, «Святая Катарина» не была первоклассным судном. По размерам корабль был больше, чем многие другие суда, но старым и плохо построенным. Однако он уже неоднократно проделывал путь в Индию и обратно. Отдав необходимые указания матросам, Филипп вернулся в гостиницу, где он с женой остановился.

На следующий день, когда старший рулевой Филипп Вандердекен наблюдал за установкой такелажа, на пирсе появился капитан «Святой Катарины». Ему подали трап, и он поднялся на борт. Оказавшись на палубе, капитан бросился к грот-мачте и крепко обнял ее, измазав при этом жиром и дегтем одежду.

— О, любовь моя, «Святоша»! Моя любимая Катарина! — воскликнул он, будто обращаясь к женщине. — Как ты поживаешь? Я, рад новой встрече с тобой! Надеюсь, ты все еще в хорошем состоянии? Не удручает ли тебя, что ты так выглядишь без такелажа? Но не обращай на это внимания, сердечко мое, скоро ты снова будешь выглядеть прекрасно!

Человека, который таким образом высказывал свою любовь к кораблю, звали Виллем Барентц. Он был лет тридцати, хрупок телом и невысокого роста. Лицо его было красиво, но несколько женственно. Он был резковат в движениях, а из-за подмигивания глазом казалось, что он легкомыслен, хотя из его поведения видно этого не было.

Восторг капитана остыл, и Филипп представился ему.

— Ага. Значит, вы старший рулевой «Святой Катарины»? — произнес капитан. — Счастливый вы человек, минхер Вандердекен. После капитана этого корабля старший рулевой самый уважаемый человек на свете.

— Конечно, не из-за красоты «Святоши», — улыбнулся Филипп, — хотя у нее, должно быть, есть и другие прекрасные качества.

— Не из-за красоты? Хе, минхер, я скажу, как до меня говорил мой отец, который плавал на ней, пока она не досталась мне в наследство, я скажу, что она — самый прекрасный корабль всех морей! Сейчас вы не можете об этом судить. Она не только красива, но и обладает многими другими превосходными качествами.

— Мне приятно слышать такое, капитан, — отвечал Филипп. — Но ведь говорится, что не следует судить лишь по одежке. Не очень ли стара «Святоша»?

— Стара? Всего лишь двадцать восемь лет! В самом расцвете! Подождите, минхер, когда увидите ее танцующей на волнах, тогда будете говорить только о ее достоинствах и ни о чем более! Я надеюсь, что буду и дальше ею доволен.

— Если одна из сторон в конце концов не исчерпает своей любви, — отвечал Филипп.

— С моей стороны этого не будет. Но позвольте одно замечание, минхер, любой офицер, оскорбительно высказавшийся о «Святоше», поссорится со мной. Я ее рыцарь и уже трижды дрался за нее. Надеюсь, до четвертого раза дело не дойдет.

Филипп улыбнулся. Он подумал, что судно не стоит того, чтобы из-за него драться, но намек понял, и с этого момента не отваживался делать в отношении «Святой Катарины» какие-либо замечания.

Такелаж на корабле вскоре был установлен, команда укомплектована, и судно стало на якорь на рейде в окружении других кораблей конвоя. Когда загрузка судна закончилась, к великому разочарованию Филиппа, поступило указание принять на борт сто пятьдесят солдат, а также пассажиров, среди которых были женщины и дети. Филиппу приходилось работать много и напряженно, поскольку капитан не делал ничего, как только восхвалял свою «Святую Катарину». Наконец эскадра была готова к выходу в море.

Наступил момент прощания с Аминой, которая все это время жила в гостинице. Ей Филипп отдавал каждую свободную минуту. В последний вечер она оставалась спокойной и сдержанной. Она была уверена, что снова увидится с мужем. С этим чувством она нежно обняла его на пирсе, прежде чем он сел в шлюпку, которая должна была отвезти его на корабль.

«Да, — думала Амина, провожая взглядом мужа, все дальше и дальше удалявшегося от нее. — Да, я знаю, что увидимся снова. Не это плавание станет для нас роковым. Но у меня мрачные предчувствия, что таковым окажется последующее, оно, хотя я и буду сопровождать тебя, Филипп, разлучит нас. Как это произойдет, я не знаю, на то воля Божья, это наша судьба… Шлюпка подошла к борту… Филипп поднимается на палубу… Прощай, всего тебе доброго, дорогой супруг! О, если бы я была мужчиной! Но нет. Так лучше!»

Амина всматривалась в даль до тех пор, пока могла видеть мужа, затем вернулась в гостиницу. На следующее утро она обнаружила, что флотилия вышла в море.

«Его уже нет, — прошептала она. — Теперь потянутся долгие месяцы терпеливого ожидания. Жизнь без Филиппа назвать жизнью я не могу!»

 

Глава шестнадцатая

Теперь мы оставим Амину и последуем за судьбой Филиппа. Флотилия вышла в Северное море во время отлива, но уже через час «Святая Катарина» отставала от остальных кораблей на три кабельтова. Минхер Барентц придирался к парусам и бранил штурвальных, ежеминутно меняя их. Наконец все на «Святой Катарине» начало раздражать капитана, поскольку «Святоша» все больше и больше отставала от эскадры, подтверждая тем самым, что является худшим парусником всего конвоя.

— Минхер Вандердекен, — обратился капитан к Филиппу, — «Святоша», как имел привычку говорить мой отец, не идет точно по ветру. Такие корабли, как этот, скажу я, теперь редкость, но по другим параметрам «Святоша» даст фору всем остальным.

— К тому же, — заметил Филипп, зная, как ревниво капитан относится к своему судну, — мы сильно загружены и на борту много людей.

Корабли то расходились, то собирались снова, но «Святоша» двигалась теперь еще медленнее, чем прежде.

— Резко набрать скорость, как хотелось бы, «Святоша» не может, но если изменить курс только на один румб, то вскоре мы покажем всей флотилии корму, — высказал мнение капитан. — Это прекрасное судно, минхер Вандердекен, не правда ли?

— Прекрасный, вместительный корабль, капитан, — отвечал Филипп, и это было все, что он мог произнести с чистой совестью.

Флотилия вначале двигалась одним и тем же курсом, затем изменила его на один румб, но «Святая Катарина» упорно отставала, и поэтому перед заходом солнца эскадра легла в дрейф, чтобы дать возможность отставшим догнать ее. Однако и тут капитан Барентц был уверен, что во всем повинны паруса. К несчастью, и по другим параметрам судно проявляло себя не с лучшей стороны. Оно плохо слушалось руля, существовала опасность появления течи, но минхера Барентца в этом невозможно было убедить. Он обожествлял свой корабль и, как всякий влюбленный, не желал замечать ничего плохого в предмете своей любви. Но другие были не так слепы, и адмирал, сознавая, что из-за плохого хода одного судна может затянуться плавание всей флотилии, решил, что после того, как они пройдут Мыс, «Святая Катарина» продолжит путь в одиночку. Однако вскоре он был избавлен от такого жестокого приказа, потому что поднялся сильнейший шторм, который разъединил флотилию, и уже на второй день прекрасный корабль «Святая Катарина» остался в одиночестве. Он боролся с тяжелым морем, получил серьезную течь, пришлось задействовать помпы, и, несмотря на шторм, двигался гораздо медленнее, чем прежде. Непогода продолжалась целую неделю, и с каждым днем состояние «Святоши» вызывало все большее беспокойство. Переполненное солдатами, тяжело груженное судно скрипело и трещало. Волны беспрерывно перекатывались через него, и люди у помп уже не выдерживали нагрузки. Филипп ободрял отчаявшуюся команду, крепил то, что ломалось, латал то, что рвалось, и мало общался с капитаном, который вовсе не был моряком.

— Ну, теперь вы должны сознаться, что «Святоша» знает, как бороться со штормом, не так ли? — спросил капитан Филиппа, держась за крепежный блок. — Спокойно, дорогая, спокойно! На других судах, наверное, бесятся как черти. Что вы скажете, минхер Вандердекен? Мы прилично оторвались от них, и они должны находиться далеко позади нас. Разве вы не согласны со мной?

— Я даже не знаю, что сказать, — отвечал Филипп; улыбаясь.

— Как? Ни одного корабля не видать вокруг! Однако, о, Боже! Посмотрите туда! Я вижу корабль! Да к тому же это, должно быть, превосходный парусник. Посмотрите туда! Смотрите! Боже, смилуйся! Каким же прочным он должен быть, чтобы выдержать такую нагрузку на такелаж!

Филипп тоже заметил корабль. Это было большое судно, примерно одних размеров со «Святошей». В шторм, когда ни один корабль не будет нести топ-паруса, этот, двигавшийся с наветренной стороны, шел под топ-галант, фок-, брамселями и другими парусами, которые ставятся обычно только при легком бризе. Огромные волны, накрывая «Святошу», опускали ее почти до самых бортов, а в это время появившийся корабль шел, казалось, почти не касаясь воды, прямым курсом. Филипп сразу же подумал, что это корабль-призрак, где решалась судьба его отца.

— Занятно, не правда ли? — спросил минхер Барентц.

У Филиппа так сдавило сердце, что он не мог ответить. Крепко уцепившись одной рукой за ванты, другой он прикрыл глаза.

Между тем корабль заметили и матросы, им тоже была известна легенда о «Летучем Голландце». Многие солдаты, как только до них донесся слух о необычном корабле, повылезали на палубу и во все глаза смотрели на сверхъестественный парусник. И тут «Святую Катарину» окутал сопровождаемый громом и сильным дождем мрак. Примерно через четверть часа туман рассеялся. Неизвестный корабль исчез.

— Боже милостивый! Наверное, он перевернулся вверх килем и затонул, — произнес минхер Барентц. — При такой парусности; это должно было случиться. Ни один корабль не имеет больше вант и канатов, чем «Святая Катарина». Опрометчиво поступал капитан того корабля. Он наверняка хотел посоревноваться с нами, не так ли, минхер Вандердекен?

Филипп не обратил внимания на это замечание наивного капитана. Он был убежден, что теперь их судно погибнет, а вспомнив о людях на борту, вынужденных стать жертвой, вздрогнул.

— Минхер Барентц, по всем приметам, шторм будет продолжаться, и даже самый лучший из когда-либо построенных кораблей, по-моему, не сможет противостоять ему. Я бы посоветовал вам развернуться и уйти в бухту, чтобы проконопатить днище. Поверьте, там мы встретим нашу флотилию.

— Не беспокойтесь за наш корабль, — возразил капитан. — Посмотрите, как «Святоша» борется с волной!

— К черту все! — раздался тут голос одного из матросов, которые подошли к Филиппу и слышали его слова. — Знай я, что «Святоша» — старая разваливающаяся калоша, я бы никогда ей не доверился! Минхер Вандердекен прав, нам надо возвратиться в бухту до того, как случится несчастье. Тот корабль — предостережение для нас. Не напрасно он появился. Спросите об этом минхера Вандердекена, капитан, он моряк и во всем разбирается.

Филипп испугался, услышав такие слова, хотя говорящий, разумеется, не знал его роли в истории призрачного корабля.

— Я должен сказать, — проговорил Филипп, — что каждый раз, когда я встречал этот корабль, случалась беда.

— Беда? Корабль? Чем вас напугал тот корабль? — возразил капитан Барентц. — На нем было слишком много парусов, и он затонул!

— Он никогда не тонул! — произнес еще один матрос.

— Никогда! — подтвердили другие матросы. — А мы вот потонем, если не возвратимся в бухту!

— Ха, ха! Это же чепуха! Что вы скажете на это, минхер Вандердекен?

— Я уже высказал свое мнение, — отвечал Филипп, который всей душой желал, чтобы судно добралось до гавани. — Самое лучшее для нас — вернуться в бухту!

Матрос заговорил опять:

— И мы все, капитан, едины в том, что надо возвращаться в бухту, нравится вам это или нет. Поворачивайте руль, ребята! Минхер Вандердекен будет руководить постановкой парусов!

— Хе, что такое? — закричал капитан Барентц. — Мятеж на борту «Святой Катарины»? Это невозможно! «Святая Катарина» — самый лучший, самый прекрасный корабль всей эскадры!

— Самое старое, разваливающееся корыто! — проворчал один из матросов.

— Что? — завопил капитан. — Что я слышу? Минхер Вандердекен, прикажите за мятеж заковать в цепи этого лживого негодяя!

— Ба, все это ерунда! Это вовсе не от ума! — возразил старый матрос. — Не обращайте на него внимания, минхер Вандердекен. Мы будем слушаться вас, корабль нужно развернуть сразу же.

Капитан неистовствовал. Филипп, если и допускал возможность, что корабль поборет море, и осуждал матросов, что они слепо поддались ужасу, все же еще раз сказал капитану о необходимости покориться всеобщему требованию. В конце концов Барентц согласился. Руль был повернут, паруса зарифлены, и «Святая Катарина» двигалась теперь, подгоняемая штормом. Под вечер буря стала стихать, небо прояснилось, порывы ветра ослабели, но море по-прежнему бушевало. Течь была устранена, и Филипп надеялся, что дня через два они окажутся в бухте.

Пока они шли новым курсом, ветер стих совсем и наступил полный штиль. Следов шторма не осталось и в помине, и теперь «Святую Катарину» несло лишь мощное западное течение. Уставшие матросы могли, наконец, отдохнуть. Солдаты и пассажиры вышли на палубу. Матери с детьми грелись на солнышке, весь такелаж был занят вывешенным для просушки бельем. Матросы тщательно устраняли повреждения, причиненные непогодой. По их расчетам, корабль находился примерно в пятидесяти милях от бухты, и они с нетерпением ждали появления на горизонте земли. Все ожили и, кроме Филиппа, думали, что опасность уже позади.

Вторым рулевым был минхер Крантц, человек спокойный, настоящий моряк, любимец Филиппа, которому он доверял. Однажды после обеда Филипп и Крантц находились на баке.

— Что вы думаете, Вандердекен, о том необычном корабле, который мы повстречали?

— Я видел его и раньше, Крантц, и…

— Что и?

— Судно, на котором я встретил его, никогда не придет в гавань. Другие люди говорят то же самое.

— Разве тот корабль действительно призрак?

— Так мне рассказывали, — отвечал Филипп. — О нем ходит много разных слухов. Но я могу заверить вас, я совершенно убежден в этом, что с нами, до того как мы доберемся до бухты, приключится беда, хотя сейчас все как будто благополучно и до гавани не так далеко.

— Однако вы суеверный, — сказал Крантц. — Но я должен сознаться, что и мне этот случай показался не совсем правдоподобным. Ни на одном нормальном судне не поставят в такой шторм столько парусов, хотя и бывают сумасшедшие, совершающие порой даже самое невероятное. Если это был настоящий корабль, то он пошел ко дну, поскольку после того, как развиднелось, никакого корабля не было видно. Меня не так легко убедить, и только несчастье, которое вы предсказываете, сможет заставить меня поверить, что с тем кораблем связано что-то неестественное.

— Ну что ж, я не буду сожалеть, если окажется, что я заблуждаюсь, — возразил Филипп. — Между тем все это лишь мои предположения, и мы еще не в бухте.

— Да, но мы недалеко от нее, и, по всем признакам, погода будет хорошей.

— Невозможно определить, — продолжал Филипп, — с какой стороны появится опасность. Нам нужно бояться не только шторма.

— Конечно, — отвечал Крантц, — но и не нужно бояться черта, когда Бог спит. Несмотря на все, что вы говорили, я предсказываю: самое большее дня через два мы благополучно станем на якорь в бухте!

Здесь разговор оборвался, и Филипп был рад, что остался один. На него навалилась такая тоска, какой он никогда ранее не испытывал. Он оперся на поручни и стал смотреть на волнующееся море.

«Боже милосердный! — молил он. — Сохрани этот корабль! Не допусти гибели женщин и детей! Не допусти, чтобы столько людей, которые доверились этой старой посудине, стали жертвой кощунства моего отца!»

Солнце уже скрылось в волнах, когда Филипп спустился с палубы. Помолившись еще раз за спасение своих попутчиков, он заснул. Но едва пробили восемь склянок, возвещая полночь, он был разбужен энергичным встряхиванием за плечи. Крантц, несший вахту, стоял перед ним.

— Бог с нами, Вандердекен! Вы верно напророчили! Вставайте, живее! На судне пожар!

— Пожар?! — воскликнул Филипп, вскакивая с койки. — Где?

— В среднем трюме!

— Я сейчас поднимусь, Крантц. Пока же закройте люки и подготовьте помпы!

Через минуту Филипп был уже на верхней палубе, где встретил капитана, которому обо всем уже доложил второй рулевой. Крантц кратко повторил рассказ, отметив, что он вначале почувствовал запах гари, который доносился из среднего трюма. Открыв один из люков, не прибегая при этом к чьей-либо помощи, чтобы не возбудить паники, он обнаружил, что в трюме полно дыма. Он тотчас же закрыл люк и доложил о случившемся только капитану и Филиппу.

— Благодаря вашему присутствию духа у нас пока еще есть время все спокойно обдумать, — сказал Филипп. — Если солдаты и бедные женщины с детьми узнают об опасности, то их причитания и крики только помешают нам. Но как мог появиться в трюме огонь?

— Мне не приходилось слышать, чтобы «Святая Катарина» когда-нибудь загоралась, — заметил капитан. — Я считаю, что это невозможно! Здесь какое-то недоразумение! «Святоша» — это…

— Я припоминаю, что мы погрузили множество бутылок с купоросом, — прервал его Филипп. — Во время шторма ящики, наверное, ударились друг о друга, и бутылки разбились. Из предосторожности я приказал поставить ящики с купоросом сверху, но из-за качки один из ящиков, видимо, разбился.

— Так оно, видимо, и есть, — поддержал Филиппа Крантц.

— Я не хотел брать купорос на борт, — продолжал Филипп, — и считал, что его следует погрузить на судно, где меньше людей и где ящики можно было бы разместить на палубе. Однако фрахтовые свидетельства были уже подготовлены и изменить что-либо было невозможно. А теперь за работу. Мое мнение: люки держать плотно закрытыми и попытаться погасить огонь.

— Да, да! — снова поддержал его Крантц. — Затем надо будет пропилить дыру в переборке, чтобы пропустить шланг, и закачать в трюм воду.

— Правильно, Крантц. Зовите плотника, я же вызову команду и переговорю с ней. Запах гари становится сильней, нельзя терять времени. Если нам удастся сохранить спокойствие среди солдат и женщин, то мы сумеем кое-чего добиться.

Удивленная, что ее подняли, команда собралась на палубе. Никто из матросов не заметил, что произошло, поскольку, пока люки были закрыты, гарь не успела проникнуть на нижние палубы.

— Ребятушки! — обратился к матросам Филипп. — У нас есть опасения, что в среднем трюме возник пожар.

— Я чувствую запах гари! — воскликнул один из матросов.

— Я тоже! И я тоже! — поддержало, его еще несколько голосов, и некоторые матросы, особенно беспокойные, попытались спуститься вниз, чтобы самим убедиться в существовании опасности.

— Спокойствие! Всем оставаться на своих местах! — закричал Филипп. — Послушайте меня! Если вы напугаете солдат и пассажиров, то мы ничего не сумеем сделать. Мы вынуждены полагаться только на самих себя и не терять времени. Минхер Крантц и плотник уже делают все возможное. А вы, ребята, тоже приступайте к работе и делайте то, что я скажу!

Этим приказом Филипп определил обязанности каждого и очень подбодрил матросов. Людям была дана возможность прийти в себя. Это было совершенно необходимо, ведь нет ничего страшнее пожара на море, где нельзя выбирать даже между двух зол!

Филипп говорил около минуты. Он описал матросам опасность, которой они подвергаются, объяснил, как должен вести себя каждый, призвал сохранять спокойствие и благоразумие. Он напомнил, что на складе имеется небольшой запас пороха, и, хотя порох находился далеко от огня, он приказал вытаскивать его небольшими порциями наверх и осторожно выбрасывать за борт. Он сказал также, что на судне на тот случай, если не удастся погасить огонь, есть много деревянных предметов, из которых можно соорудить плот, погрузить на него и на шлюпки людей и добираться до берега, тем более что они были от него недалеко.

Речь Филиппа оказала на людей благотворное влияние. Матросы заняли свои места. Одни принялись таскать наверх порох и выбрасывать его за борт, другие встали у помп. Подошедший Крантц доложил, что отверстие в переборке пропилено, шланги опущены вовнутрь и накачено уже много воды, однако скрывать опасность пожара больше уже нельзя.

Солдаты спали на нижней палубе, но движение на корабле, шум, все усиливавшийся запах гари проникли к ним и разбудили их. Через несколько минут по всему кораблю пронесся зловещий вопль: «Горим!» Среди пассажиров поднялась суматоха, которую трудно описать.

Вот тут и проявилась предусмотрительность Филиппа. Если бы матросы были подняты криком, то теперь они оказались бы такими же неспособными к разумным действиям, как солдаты и пассажиры. Никакой дисциплины не было бы. Многие могли броситься к шлюпкам, и большинство из них погибло бы. Другие наверняка проникли бы в винный погреб и пьянством еще больше усугубили ужас происходившего, — короче говоря, ничто не могло бы привести людей в чувство, и, вероятно, все поплатились бы за это жизнями. Благодаря самообладанию второго рулевого, Филиппу удалось избежать этой опасности. Ведь капитана нельзя было принимать в расчет. Матросы то и дело натыкались на солдат, которые им только мешали, но все же добросовестно выполняли свои обязанности. Филипп, видя, что работы наладились, спустился на нижнюю палубу, чтобы ободрить пассажиров, и многие из них сразу же успокоились.

Было пропилено новое отверстие, в которое просунули еще один шланг, и стали подавать через него воду от второй помпы, но пожар все равно усиливался. Гарь и дым проникали через щели и проделанные дыры очень интенсивно, что говорило о ярости бушевавшего внизу огня. Филипп отослал на корму детей и их родителей. Картина была ужасной, и у Филиппа навертывались на глазах слезы, когда он видел плачущих женщин, прижимавших к груди детей. Командовавшие солдатами офицеры были молоды и к тому же слабо или совсем не знали своего дела. Это лишало их авторитета, ведь в чрезвычайных ситуациях люди повинуются только тем, кто знает больше, чем они. По просьбе Филиппа оба офицера остались с женщинами и детьми.

Приказав, чтобы женщины и дети оделись как можно теплее, Филипп снова направился на бак к работавшим там матросам. Те начали уже уставать. Многие солдаты выразили готовность поработать на помпах, и их помощь была охотно принята. Но все предпринятые усилия оказались напрасными. Через полчаса с громким треском лопнули крышки люков и плотные облака дыма с длинными языками пламени взметнулись вверх, поднявшись выше грот-мачты.

Раздались испуганные крики женщин и детей, а бросившиеся в ужасе от лизнувшего их пламени в разные стороны матросы и солдаты еще более усилили общее замешательство.

— Спокойнее, ребята, спокойнее! — закричал Филипп. — Пока еще не так опасно! Не забывайте, что у нас есть шлюпки, и мы можем быстро соорудить плот! Коль нам не удастся погасить огонь и спасти судно, то мы сумеем, оставаясь спокойными и хладнокровными, не только спастись, но и выручить из беды каждого из находящихся здесь. За дело, ребята! Исполним наш долг! Наше спасение — в наших руках! Не будем терять времени! Плотник! Обрубить крепежные канаты! Остальным спустить шлюпки и соорудить плот! До берега едва ли будет около десятка миль. Крантц! Позаботьтесь о рулевых на шлюпках! Вахта, за мной! Будем спускать балки и бревна! Пожарным принести сюда канаты для связки плота! Смелее, ребята! Света достаточно, чтобы работать без фонарей!

Филипп в шутку заметил, что света довольно. И люди повиновались. Пламя теперь поднималось выше мачт и слизывало с них такелаж языками, похожими на вилки. Треск огня и опустошение, приносимое им, подтверждали, что времени терять нельзя. На нижней палубе скопилось так много дыма, что оставаться там уже никто не мог. Несколько больных, лежавших на койках, давно задохнулись, о них все позабыли. Море успокоилось, ветра не было. Вырывавшийся из трюма дым клубами поднимался отвесно вверх, и это было счастьем, что корабль потерял ход. Вскоре были спущены шлюпки. Из досок, реев, брусьев и бревен соорудили плот, на который уложили все решетки и крышки от люков, чтобы на них разместились терпящие бедствие. Душа Филиппа исполнилась надеждой, что многим, кто был с ним, все же удастся спастись.

 

Глава семнадцатая

Между тем далеко не со всеми трудностями удалось справиться. Огонь захватил среднюю палубу и вырывался теперь из всех люков и щелей. Собранный вдоль борта плот пришлось отвести на корму, хотя там волнение моря было больше. Работы затянулись. Огонь все усиливался. Рухнула объятая пламенем грот-мачта. Пламя лизало фальшборт, и дым так плотно застилал среднюю палубу, что находившиеся на ней люди задыхались. Пробраться на бак стало невозможно. Все переместились на корму.

Плот построили лишь к четырем часам утра при беспрерывной работе всей команды. Вслед за женщинами с детьми на плот по шторм-трапам спустились солдаты. При этом некоторые из них сорвались, попали под киль и на поверхности больше не появились. Большинство же благополучно перебралось на плот, где всем руководил Крантц. Чтобы никто не напился, капитан Барентц, по совету Филиппа, с пистолетом в руках отгонял от винного погреба всех до тех пор, пока средняя палуба не заполнилась удушливым дымом.

Огонь уже проник на корму и вырывался из окон кают с такой силой, что ничто уже не могло его удержать. Пламя длинными, в несколько футов, языками охватило корабль, и оставшиеся на палубе солдаты оказались в кольце огня. В мгновение ока сгорели шторм-трапы. Шлюпки и плот были вынуждены отойти от судна, так нестерпимы были жара и дым. Филипп взывал к несчастным, но его на борту не слышали. Создалось такое положение, когда другой возможности спастись, кроме как прыгать за борт, причем поодиночке, не было. Но за борт разом прыгнуло более тридцати человек, и одновременно извлечь всех из воды не удалось, хотя даже женщины протягивали тонущим свою одежду, чтобы втянуть их на плот. Из восьмидесяти человек, оставшихся на судне, так или иначе спаслись лишь двадцать пять. Филипп, капитан и еще несколько матросов оставались на горящем судне почти до самого последнего момента. Капитан Барентц задыхался от дыма, но все же что-то пробормотал в защиту «Святой Катарины». Канат, удерживавший плот у корабля, был обрублен и перекинут на шлюпки. Вскоре течение стало относить от них «Святую Катарину». Филипп и Крантц занялись размещением людей. Часть матросов разместилась в шлюпках, чтобы сменять друг друга на веслах, а остальные вместе с солдатами расположились на плоту.

На шлюпках негде было повернуться.

Плот на целый фут погружался под воду, когда его накрывало волной. Чтобы люди могли удержаться, был натянут трос. Мужчины расселись по краям плота, а женщины с детьми на его середине. Взяв плот на буксир, шлюпки поплыли в сторону берега.

«Святая Катарина» превратилась в горящий факел, который был от них теперь в полумиле. Увидев это, капитан Барентц воскликнул:

— Ах! Это все, что осталось от такого прекрасного корабля, который, как человек, все понимал, не мог лишь говорить! Я убежден, что ни один другой корабль нашей флотилии не горел бы лучше, чем «Святоша»! Не правда ли, она горит красиво, а? О, моя дорогая «Святая Катарина»! Ты единственная в своем совершенстве, и подобной тебе я никогда больше не увижу! Как я рад, что нет в живых моего отца, иначе сейчас его сердце разорвалось бы от горя!

Филипп ничего не ответил. Любовь капитана к своему кораблю, как бы она ни выражалась, вызывала все же глубокое уважение. Вперед едва продвигались, поскольку приходилось преодолевать встречное течение, да и плот имел глубокую осадку. Занимался рассвет. Шторм угрожал возобновиться. Уже пробежала рябь по поверхности воды, усилилось волнение, небо заволакивало тучами, весь горизонт потемнел. Филипп вглядывался в даль, надеясь увидеть землю, но ничего не мог разглядеть. Он сознавал, что достичь берега нужно еще до наступления ночи, чтобы большинство из тех шестидесяти женщин и детей, которые находились на полузатопленном плоту, не погибло. Сердце Филиппа сжималось оттого, что он ничего не мог изменить. О своей собственной судьбе он не думал. Даже мысль о любимой Амине в этой ситуации казалась ему ничтожной. Единственное, что облегчало его душу, так это мысль о том, что он сделал все, что мог.

— Земля! — закричал Крантц, находившийся в первой шлюпке.

Его крик вызвал всеобщее оживление. Надежда, пробужденная этим возгласом, была будто манной небесной, и матери, стоявшие на плоту по пояс в воде, прижав к груди маленьких детей, воскликнули:

— Дети! Бог смилостивился, вы будете спасены!

Филипп, поднявшись на кормовую банку, увидел, что берег находится едва ли в пяти милях от них, и луч надежды согрел его душу. Бриз продолжался, однако он не способствовал, но и не мешал их продвижению. Если бы на шлюпках были установлены паруса, то ход ускорился бы, но паруса сгорели вместе с кораблем. За час было пройдено лишь около половины мили. И хотя прилагались неимоверные усилия, но и к полудню до берега оставалось еще около трех миль. Когда солнце достигло зенита, изменилась погода. Усилился ветер, поднялось сильное волнение, и плот погружался в воду так глубоко, что жизням людей стала угрожать опасность. Еще три часа — и пройдено около полумили. Сидевшие на веслах и не знавшие отдыха матросы утомились. Всех мучила жажда. Воды просил плакавший ребенок, воды хотели работавшие в поте лица матросы. Филипп делал все возможное, чтобы воодушевить людей, но все же матросы начали понемногу роптать и говорить о необходимости предоставить плот своей собственной судьбе и попытаться на шлюпках достичь берега. Филипп пытался разубедить их. И тут случилось непредвиденное. Усилившееся волнение и поднявшийся ветер так раскачали плот, что скреплявшие его канаты лопнули, и он развалился на две части. Раздались душераздирающие крики. Жены оказались отброшенными от своих мужей, матери поднимали на руках детей и взывали о помощи. Лопались намокшие и растрепавшиеся канаты, связывавшие плот, море вокруг было усеяно балками и досками, за которые цеплялись несчастные. Над водой пронесся крик отчаяния. Едва державшиеся настилы перевернуло волнами, и все, кто был на них, погибли. Со шлюпок спасли лишь немногих несчастных, да и то лишь матросов и солдат. Все женщины и дети были погребены под волнами.

Невозможно описать весь ужас этой сцены. Плакали даже огрубевшие матросы. Филипп был сломлен. Он долгое время сидел молча, закрыв лицо руками, и не обращал внимания на то, что происходило вокруг.

Было пять часов пополудни. Освободившиеся от плота шлюпки ускорили ход. Перед заходом солнца они достигли маленькой бухты. Здесь не было прибоя, и ветер дул в сторону суши. Шлюпки были вытащены на берег, измученные люди упали на еще теплый песок, позабыв о еде и воде. Вскоре спали все, включая капитана, Филиппа и Крантца, которые, проверив, хорошо ли закреплены шлюпки, были рады после нечеловеческого суточного напряжения последовать примеру остальных.

Когда спасшиеся, наконец, проснулись, они почувствовали сильную жажду, но перед их глазами не было ничего, кроме насмешливых соленых волн. Они вспомнили, что совсем недавно многие из их спутников оказались добычей смерти, и вознесли хвалу провидению за свое спасение. Наступил рассвет, все поднялись и, разделившись на группы, разошлись в разные стороны в поисках источника воды. Невдалеке от берега они обнаружили низкие рыхлые травянистые растения, толстые листья которых были покрыты каплями росы. Люди нагибались, слизывали влагу и таким образом немного утолили жажду. Затем поиски воды были продолжены, но безуспешно. Попробовав на вкус растения, оказавшиеся несколько солоноватыми, но очень богатыми влагой, люди сочли их съедобными. По указанию Филиппа матросы собрали растения и сложили в шлюпки. Затем люди снова вышли в море.

До Плоской бухты оставалось около пятидесяти миль. Без парусов, разумеется, трудно грести, да и сил оставалось мало, но ветер был попутный. Утром следующего дня матросы увидели совсем рядом Ложную бухту, но Филипп не рекомендовал задерживаться в ней. При попутном ветре они достигли к обеду, наконец, Плоской бухты; там находился форт, возведенный с давних пор и защищавший живущих поселенцев. Шлюпки пристали к берегу недалеко от места, где в море впадал ручей, превращавшийся в зимнее время в мощный поток. Матросы побросали весла и попрыгали в освежающую воду.

Деспоты всех времен стремились придумать самые изощренные пытки для своих жертв. И напрасно! Смерть на костре, дыба, «испанский сапог» — все, что они изобрели, не идет в сравнение с той мукой, какую причиняет людям неутоленная жажда. Им не стоило прикладывать столько усилий, а достаточно было лишь посадить пленников в тюрьму и лишить их воды.

Утолив жажду, люди направились к фактории. Жители, увидев, как к берегу пристают шлюпки, хотя в бухте не было ни одного корабля, вышли им навстречу. Перед поселенцами стояли тридцать шесть человек, те из трехсот душ, бывших на корабле «Святая Катарина», которым удалось спастись, и эти тридцать шесть мужчин уже более двух суток не держали во рту ни крошки хлеба. Поселенцы, выслушав печальную историю о кораблекрушении, не стали задавать лишних вопросов и тут же накормили голодных. Затем Филипп и Крантц подробно рассказали о пережитом.

— Мне кажется, что я уже видел вас раньше, — сказал один из поселенцев Филиппу. — Да, да, я вспоминаю, вы были единственным, оставшимся в живых с «Тер-Шиллинга», когда тот затонул в Ложной бухте.

— Нет, я не единственный, — возразил Филипп, — хотя сначала я тоже так думал. Позднее я встретил одноглазого лоцмана по фамилии Шрифтен. Он, видимо, тоже появлялся здесь, но позже меня.

— Нет, — отвечал поселенец. — Ни до вас, ни после здесь не появлялся никто из команды «Тер-Шиллинга».

— Тогда Шрифтен вернулся в Голландию другим путем.

— Я не представляю, каким мог быть этот путь. Наши корабли, выйдя из бухты, нигде не приближаются к берегу, потому что это опасно.

— Тем не менее я все же встречал Шрифтена, — отвечал Филипп задумчиво.

— Если вы его видели, то так оно и есть. Может быть, восточнее к берегу приблизился какой-нибудь корабль и взял его на борт, но маловероятно, чтобы аборигены подарили жизнь европейцу. Кафры — свирепый народ.

Читателю известно, что Филипп всегда связывал что-то сверхъестественное с появлением этого человека, и слова поселенца только еще раз убедили его в правильности своих догадок.

Мы опустим период около двух месяцев, в течение которых потерпевшие уютно жили среди поселенцев до тех пор, пока в бухту не зашел за провиантом маленький бриг. Он направлялся на родину, имел на борту богатый груз для Компании, и капитан не отказал команде «Святой Катарины», чтобы взять ее на борт. Так Филипп, Крантц и матросы оказались на борту брига, а капитан Барентц остался, пожелав поселиться на Мысе.

— Зачем мне возвращаться домой? — говорил он Филиппу, уговаривавшему его пойти вместе с ними. — Ничто не тянет меня назад в Голландию. У меня нет жены, нет детей. «Святая Катарина» заменяла мне их и была для меня всем. Ее нет, и я не найду другого такого судна. Но если и найду, то уже никогда не буду его так любить, как «Святошу». И эту любовь я хочу сохранить. Я вечно буду помнить и сожалеть о «Святой Катарине» и хочу находиться возможно ближе к месту, где она погибла.

Филипп больше не говорил на эту тему, уже давно поняв, что капитан Барентц самый лучший человек во всем мире, но вовсе не капитан корабля. Простившись с ним, Филипп пообещал приобрести для него необходимую для жизни на Мысе утварь и переправить ее с первой же флотилией, которая отправится из Северного моря. Но выполнить это обещание Филиппу было не суждено. Бриг «Вильхемина» вскоре достиг острова Святая Елена, откуда, забрав воду, снова вышел в море. Они миновали Западные острова. Филипп начал уже радоваться предстоящей встрече со своей любимой Аминой, когда севернее Западных островов они попали в яростный шторм, который несколько дней трепал их судно, снося его к юго-востоку.

Когда ветер поутих и можно было подставить ему паруса, они повстречались с флотилией из пяти голландских судов, которой командовал адмирал. Флотилия покинула Амстердам около двух месяцев назад, с тех пор противный ветер гонял ее по морю. Холод, напряжение, отсутствие свежих продуктов сделали свое дело — людей свалила цинга, и на кораблях осталось так мало народа, что оставшиеся на ногах едва могли управлять судами. Как только капитан «Вильхемины» доложил, что у него на борту находится команда сгоревшей «Святой Катарины», то тут же получил приказ передать людей для укомплектования флотилии. Возражать не приходилось, и у Вандердекена едва хватило времени, чтобы написать письмо Амине. Он передал письмо и рапорт на имя Дирекции Компании о гибели «Святой Катарины» капитану «Вильхемины», собрал пожитки и направился в сопровождении Крантца и матросов, среди которых было шесть человек с брига, на адмиральское судно. Бриг, забрав депеши адмирала, продолжил путь.

Для моряка нет, наверное, ничего более тяжелого, чем неожиданно начать новое плавание, когда он уже надеется сойти на сушу, увидеть дом и родных. Но в жизни часто все происходит наперекор нашим желаниям. У Филиппа сжалось сердце.

«Это моя судьба, — думал он, вспоминая слова Амины и добавляя при этом: — И почему же я не должен подчиниться ей?»

Крантц был в ярости, матросы недовольны и злы, но это не помогло. В открытом море власть имела силу. Никаких возражений не позволялось, искать защиты негде. Приказ адмирала казался матросам чрезмерно жестоким, но он был оправдан. С оставшимися людьми адмирал не мог управлять кораблями, а даже такое малое пополнение могло спасти жизнь сотням людей. На адмиральском корабле «Лев», когда он выходил из Амстердама, было двести пятьдесят человек, теперь же оставалось только семьдесят трудоспособных матросов. Такое же положение было и на других судах. Первый капитан «Льва» умер, второй слег, и на судне не было никого, кроме рулевых. Корабль, занимавший второе место в караване, был в еще худшем положении. Коммодор на нем умер, и, хотя капитан был еще жив, на судне оставался только один офицер, способный подняться на палубу.

Адмирал вызвал Вандердекена к себе. После того как он выслушал его рассказ о гибели «Святой Катарины», он приказал ему отправиться капитаном на второй корабль, назначив капитана того судна коммодором. Крантц остался вторым капитаном на адмиральском судне. Из доклада Филиппа адмирал заключил, что Крантц настоящий моряк и бравый офицер.

 

Глава восемнадцатая

Флотилия под командованием адмирала Римеландта направлялась в Ост-Индию через Магелланов пролив и Тихий океан. В те времена, несмотря на неудачи, считалось, что это самый короткий путь к пряным островам. В караван судов входили: сорокачетырехпушечный адмиральский корабль «Лев»; тридцатишестипушечный «Дорт», на мачте которого развевался флаг коммодора, им теперь командовал Филипп; двадцатипушечное судно «Северное море»; «Юный святой» с двенадцатью пушками на борту и яхта под названием «Шевелинг», вооруженная четырьмя пушками.

Моряков со «Святой Катарины» перевели на «Лев» и «Дорт», самые большие корабли, поскольку малые суда могли еще обслуживать их собственные команды. Когда все вопросы были решены, боты были подняты, и флотилия продолжила путь. Дней десять суда шли под легким бризом. Больных цингой на корабле Филиппа становилось все больше. Многие умерли, и их похоронили, опустив за борт в море. Каждый день болезнь поражала кого-нибудь еще.

Однажды вновь назначенный коммодор Авенсхорн отправился на адмиральское судно доложить адмиралу о состоянии дел на корабле и, по совету Филиппа, высказать мнение, что надо бы пристать к южноамериканскому берегу, где подкупом или силой добыть свежую провизию у испанцев или местных жителей. Но адмирал не хотел и слышать об этом. Это был отважный, но властный и строптивый человек, которого невозможно было в чем-либо убедить. Он оставался глух к страданиям подчиненных и упрямо отвергал любое предложение уже только потому, что оно исходило не от него.

Коммодор вернулся на корабль злым и возмущенным высказанными в его адрес нелестными словами.

— Что делать, капитан Вандердекен? — спросил он Филиппа. — Вам известно наше положение. Долго мы не продержимся, и если так будет продолжаться, то скоро волны будут бросать наше судно, как скорлупку, а команда медленно вымирать. У нас сорок матросов, а дней через десять едва ли останется человек двадцать. Чем тяжелее работа, тем быстрее истощаются люди. Не лучше ли погибнуть в борьбе с испанцами, чем околеть здесь, как паршивые овцы?

— Я согласен с вами, коммодор, — отвечал Филипп, — но мы вынуждены подчиняться приказу. Да и адмирал у нас твердолобый человек.

— И к тому же жестокий. Я испытываю огромное желание отстать от него ночью, а потом уж оправдаться перед Компанией, если меня обвинят в невыполнении приказа.

— Не поступайте опрометчиво! Может быть, позднее, когда команда на его корабле тоже ослабнет, он пожалеет, что не прислушался к вашему совету.

Миновала неделя. Караван прошел лишь незначительный отрезок пути. Болезнь свирепствовала на кораблях все сильней, и у коммодора, как он предсказывал, осталось только двадцать здоровых матросов. Адмиральский корабль оказался в таком же положении, и коммодор снова предложил направить корабли к берегу.

Однако адмирал был не только суровым, но и мстительным человеком. Он сознавал разумность такого предложения, но поскольку уже однажды отклонил его, то теперь вовсе не хотел ничего слышать. Он преисполнился неприязни к коммодору, ведь ему нужно было либо согласиться, либо отказаться, показав, что он мешает спасению людей и успешному плаванию. Высокомерие не дало ему признать свои ошибки, он и на этот раз отказался прислушаться к словам подчиненного. Коммодор вернулся на «Дорт» ни с чем. Суда находились лишь в трех днях пути от побережья, но продолжали двигаться на юг к Магелланову проливу.

Однажды ночью, когда Филипп уже спал, коммодор поднялся на ют и отдал приказ изменить курс судна на три румба к западу. Была непроглядная тьма. Кормовой фонарь горел только на адмиральском корабле. Отклонение «Дорта» от курса прошло незамеченным. Поднявшись утром на палубу, Филипп не увидел вокруг ни одного корабля. Взглянув на компас, он обнаружил отклонение от курса и спросил, кто и когда приказал изменить его. Узнав, что приказ отдан коммодором, он успокоился.

Коммодор Авенсхорн объяснил Филиппу, что приказ адмирала он нарушил по необходимости: может погибнуть вся команда.

Через два дня они заметили землю, а приблизившись, увидели большой город, в гавани которого стояли испанские корабли. Они стали на якорь в устье реки и подняли английский флаг. Подошел бот, и находившиеся в нем поинтересовались, кто они такие и чего хотят. Коммодор выдал свой корабль за английский, поскольку знал о ненависти испанцев к голландцам. Узнай испанцы, что судно голландское, они наверняка бы отказали в помощи. Коммодор сообщил, что им якобы повстречался испанский корабль, превратившийся в груду щепок. Команда его болела цингой, он забрал больных моряков к себе на борт и изменил курс, чтобы доставить несчастных к ближайшему испанскому берегу. Затем коммодор обратился с просьбой прислать для больных свежих продуктов, отметив, что высадить больных сейчас на берег значит обречь их на гибель. Коммодор выразил также надежду, что губернатор пришлет кое-какое продовольствие и для остальных членов экипажа, подчеркнув, что он много слышал об отзывчивости испанцев.

Для проверки этой истории губернатором был послан офицер. Ему тут же предложили спуститься вниз, чтобы удостовериться во всем. Но тому оказалось достаточно одного вида матросов, пораженных страшной болезнью, лежащих с беззубыми ввалившимися ртами, животами, покрытыми желваками и нарывами, чтобы быстро повернуть обратно и подтвердить все соответствующим рапортом.

Два часа спустя подошел большой бот с овощами и свежим мясом. Эта поставка позволяла команде вдоволь питаться целых три дня. Продукты были тотчас же розданы. Коммодор сочинил благодарственное письмо, в котором писал, что состояние его здоровья не позволяет ему в данный момент лично отблагодарить губернатора и что визит свой он сможет нанести дней через восемь — десять. Затем они в течение недели переправят выздоравливающих на берег, и уже потом продолжат плавание. К письму коммодор приложил список фамилий некоторых испанских офицеров и лиц, занимавших высокое положение, которые якобы находятся на корабле.

Через несколько дней на судно снова было доставлено продовольствие. Когда продукты были перегружены, коммодор переоделся в форму английского офицера и отправился с визитом к губернатору. Там он рассказал пространную историю о страданиях спасенных ими людей, высказав предположение, что через пару дней пострадавшие будут чувствовать себя лучше и их можно будет переправить на берег. Наговорив губернатору массу комплиментов и заручившись его согласием, что тот прибудет к нему на корабль с ответным визитом на следующий день, если будет хорошая погода, коммодор возвратился к себе на корабль. Следующие два дня стояла сырая промозглая погода, и поэтому губернатор прибыл с ответным визитом лишь на третий день. Это было только на руку коммодору.

Возможно, нет другой такой страшной болезни, которая так быстро разрушает человеческое тело, как цинга. Но она также быстро и излечивается. При хорошем питании и уходе для выздоровления достаточно нескольких дней.

Неделю спустя команда «Дорта» была уже почти здорова. Коммодор встретил губернатора со всеми полагающимися его положению почестями. Но как только губернатор оказался в его каюте, коммодор заявил, что тот со всеми сопровождающими офицерами будет находиться у него в плену до тех пор, пока на корабль не будут доставлены живой скот и продовольствие. Авенсхорн не стал скрывать, что его судно — это голландский военный корабль и что у него на борту нет никаких испанцев, а только лишь голландцы, уже оправившиеся от болезни. Губернатору он пообещал вежливое обращение и не нарушил своего слова. Сравнив число вооруженных матросов на «Дорте» с простотой предъявленных требований, губернатор покорился. Он отдал распоряжение, и, прежде чем зашло солнце, с берега были доставлены быки и овощи. Когда животных и провизию перегрузили на судно, коммодор проводил губернатора в шлюпку под грохот салюта из тяжелых пушек, который звучал и когда губернатор поднимался на корабль. В городе, конечно, обратили внимание, что визит губернатора несколько затянулся, но тот никак не показал, что его обманули, и все сделали вид, что ничего не заметили.

Как только шлюпка с губернатором отошла, коммодор, радуясь, что команда спасена от неминуемой гибели, отдал приказ поднять якорь и выйти в море.

Адмиральский приказ предусматривал, что пунктом сбора будут Фолклендские острова, если корабли потеряют друг друга. К ним и направил коммодор свой корабль. Через две недели они подошли к островам, но флотилии там не застали. Спустя несколько дней на горизонте был замечен корабль адмирала и три остальных.

Выяснилось, что, как только «Дорт» скрылся, адмирал сразу же последовал данному коммодором совету и направил корабли к берегу. Но ему не повезло. Он послал на берег вооруженных матросов, приказав силой захватить несколько голов скота. Эта операция стоила нескольких убитых и раненых. Но им удалось все же захватить и небольшое количество овощей, в которых больные так остро нуждались.

Едва адмиральское судно стало на якорь, адмирал тут же приказал поднять сигнал, чтобы коммодор прибыл к нему на борт. Когда коммодор явился, адмирал обвинил его в неповиновении приказу. Коммодор не отрицал своей вины, но доказывал насущную необходимость такого шага и просил адмирала по возвращении доложить об этом деле Дирекции Компании. Но адмирал был облечен неограниченной властью. Он мог вести не только допрос, но и вершить суд и применять наказание, если на флотилии возникало неповиновение или мятеж. Ничего не ответив коммодору, он приказал заковать его в цепи и содержать на нижней палубе. Затем он велел просигналить, чтобы на борт прибыли все капитаны. Прибыл и Вандердекен. Адмирал созвал военный суд. Приговор суда мог быть только один: коммодор виновен в нарушении приказа. Филипп тоже был вынужден подписать протокол. После заседания адмирал назначил коммодором Филиппа, проявив осмотрительность, поскольку никто лучше его не годился на эту должность. Затем капитанов отпустили. Филиппу хотелось переговорить с осужденным, но охрана не разрешила, и ему пришлось удовлетвориться лишь дружеским кивком коммодора.

Чтобы команды могли полностью поправиться, корабли еще три недели находились возле Фолклендских островов. Мясо уже кончалось, но на островах было много съедобных растений и большое количество пингвинов, которые тысячами собирались на одном из островов. Мяса и яиц пингвинов добывалось вполне достаточно. И хотя эта пища скоро надоела, она все же помогала выздоровлению людей. Вскоре на кораблях больных цингой не осталось. Все это время коммодор был закован в цепи. О его судьбе строились разные догадки. Все понимали, что его жизнь находится в руках адмирала, но никто не верил, что он применит власть к столь высокопоставленному офицеру. С другими капитанами Филипп не общался, и поэтому не знал, что происходит. Лишь иногда, появляясь на адмиральском корабле, он позволял себе задать вопросы о коммодоре, но ответом ему было молчание. Беспокоясь за его судьбу, он перестал их задавать. Флотилия приближалась уже к Магелланову проливу, но никому не были известны намерения адмирала в отношении коммодора.

Прошло четырнадцать дней, прежде чем, отойдя от Фолклендских островов, они подошли к Магелланову проливу. Вначале флотилия шла при попутном ветре, но затем он сменился, и теперь корабли боролись как с ветром, так и с течением, и больше отходили назад, чем продвигались вперед. От напряжения и холода люди начали заболевать. Было ли все продумано адмиралом заранее или это был выход затаенной злобы оттого, что плавание превратилось в пытку, остается загадкой. Но вот по его приказу флотилия легла в дрейф, и он призвал к себе на борт капитанов, объявив им, что осужденный должен понести наказание. Приговор гласил, что коммодор является дезертиром и должен быть высажен на берег, имея с собой провизии только на одни сутки, и, таким образом, обречен на страшную смерть от голода. В те времена голландцы, как видно из многочисленных описаний их путешествий, нередко прибегали к такому наказанию, но оно, однако, редко применялось к офицерам.

Филипп высказался против такого решения, его поддержал Крантц, хотя оба понимали, что этим вызывают к себе ненависть адмирала. Остальные капитаны, с завистью поглядывавшие на Вандердекена и Крантца, поддержали адмирала.

— Вы знаете, адмирал, — сказал Филипп, — я подписал документ о нарушении коммодором приказа. Но этот поступок достоин прощения, поскольку коммодор совершил его во имя спасения команды. Ведь и вы по той же причине повторили его. Не наказывайте его так строго. Пусть это дело уладит Компания, а коммодора отправьте под арестом в Голландию сразу же, как только мы придем в Индию. Достаточно уже того, что он отстранен от командования. Сделайте так, и вас никто не обвинит в мстительности. О какой доброте мы можем говорить, коль сами совершаем такую несправедливость? Можем ли мы надеяться на помощь провидения в борьбе с ветром и течением, если так жестоко обращаемся с ближним?

Заступничество Филиппа не помогло. Адмирал приказал ему возвратиться на свой корабль. Если бы нашелся хоть какой-нибудь повод, он и его бы отстранил от должности. Филипп понял, что отныне адмирал стал его злейшим врагом. Привели коммодора, и ему был зачитан приговор.

— Пусть будет так, адмирал, — отвечал Авенсхорн. — Мои попытки переубедить вас принять другое решение были напрасны. Вы наказываете меня не за то, что я нарушил приказ, а за то, что мое непослушание заставило вас выполнить свой долг, долг, выполнить который вы были обязаны раньше! Пусть будет так! Пусть я умру на тех черных скалах, и пусть мои кости белит пронизывающий ветер, который гуляет по этой пустыне! Но запомните, жестокий, мстительный человек, что не только меня одного ожидает такая страшная судьба. Я предрекаю, что и других постигнет такая же участь вместе с вами, адмирал. Если предчувствия не обманывают меня, вы будете гнить рядом со мной!

Адмирал промолчал. Махнув рукой, он приказал увести арестованного. Затем он провел совещание с капитанами малых судов. Поскольку из-за тяжелого хода «Льва» и «Дорта» они задержались уже на три недели, то все единодушно решили, что следует разделиться. Малые корабли, переправив на адмиральское судно излишки продовольствия, без которого они могли бы обойтись, должны были самостоятельно добираться до Индии.

Когда арестованного Авенсхорна увели, Филипп и Крантц покинули каюту адмирала. На листке бумаги Филипп написал: «Когда вас высадят на берег, не покидайте бухту, пока корабли не скроются из вида». Записку он попросил Крантца передать коммодору, а сам направился на «Дорт».

Команда «Дорта», узнав, какое наказание понес бедный Авенсхорн, приняла самое живое участие в обсуждений его судьбы. Люди понимали, что он пожертвовал собой ради них, и очень озлобились на адмирала.

Через час Авенсхорн был высажен на пустынный берег с запасом продовольствия на два дня. Ему не было разрешено взять с собой ничего, кроме скудной одежонки, и даже попрощаться с кем-либо. Шлюпка, которая переправляла коммодора на берег, вернулась.

Флотилия лежала в дрейфе. Начали перераспределять провизию. Наступил вечер, когда все было закончено. Филипп решил не упускать возможности спасти Авенсхорна. И хотя он сознавал, что его действия явятся нарушением приказа, это его не беспокоило. Кроме того, он надеялся, что адмирал ничего не узнает. Он послал одного из матросов, пользовавшегося его доверием, на берег, передав с ним несколько ружей, патронов к ним, шерстяные одеяла, а также провизии на два-три месяца. Все вещи благополучно попали к коммодору. Никаких известий об этой операции до адмирала не дошло.

Вскоре флотилия снялась с якорей. Три маленьких судна ушли вперед и скоро пропали из виду. Вандердекен получил от адмирала особо строгие указания. Поскольку осадка «Дорта» была меньшей, чем у «Льва», ему было предписано идти в ночное время впереди адмиральского корабля, чтобы тот не сел на мель. Поэтому Филипп, как только корабли вошли в пролив, каждую ночь проводил на палубе.

Это случилось ночью через два дня после того, как флотилия разделилась. Филипп был вызван на палубу, поскольку корабли приближались к мысу Терра дель Фуэго. Он наблюдал за матросом, проводившим замеры глубины лотом, когда вахтенный офицер доложил, что адмиральский корабль замечен по курсу, хотя, по приказу, он должен был находиться за кормой. Филипп попытался выяснить, когда, собственно, «Лев» оказался впереди, но толкового ответа не получил. Он прошел на бак и увидел впереди адмиральский корабль с горящим кормовым фонарем.

«Чего же адмирал хочет? — подумал он. — Намеревается предъявить мне обвинение в пренебрежении к выполнению приказа? Возможно. Но в то же время он должен дождаться, когда мы прибудем в Индию, ведь я не допущу, чтобы и меня высадили здесь. В Компании, в конце концов, я считаюсь более крупным акционером, чем он. Если ему нравится идти впереди, то мне ничего не остается, как следовать за ним. Пропади ты пропадом!»

Филипп снова направился на бак. Судно, как он определил, находилось совсем близко от берега. Ночь была такой темной, какой ее себе только можно представить. К немалому удивлению Филиппа, они еще полчаса продвигались вперед, прежде чем, несмотря на темноту, стало возможным различить очертания берега. Не отрываясь, Филипп смотрел на идущий впереди корабль, каждую минуту надеясь, что тот наконец замедлит ход, и продолжал следовать за ним.

— Мы, должно быть, возле самого берега, минхер, — заметил Ван дер Хаген, первый лейтенант, несший вахту.

— Я тоже так думаю, — отвечал коммодор Вандердекен. — Между тем адмирал к нему ближе, чем мы, а «Лев», как известно, сидит ниже, чем «Дорт».

— Мне кажется, что с наветренной стороны виднеются скалы, — продолжал первый лейтенант.

— Вы правы, Ван дер Хаген. Но я ничего не понимаю. Эй! Живо подготовить пушку! Конечно, адмирал думает, что мы идем впереди.

Едва Филипп отдал приказ, как все ощутили резкий толчок. Филипп побежал на корму и обнаружил, что руль выведен из строя, а судно прочно сидит на подводной скале. Его мысли вернулись к адмиральскому кораблю. Не уткнулся ли он в берег? Филипп снова вернулся на бак и увидел, что на расстоянии двух кабельтовых корабль с кормовым фонарем под всеми парусами продолжает идти вперед.

— Пли! — закричал пораженный Филипп.

Пушка выстрелила, и почти тотчас же в ответ прогремел выстрел сзади. Тут Филипп с удивлением обнаружил адмиральский корабль за кормой, хотя видел его одновременно и по курсу.

— Боже небесный! — воскликнул он. — Что все это значит?

Занимался рассвет, и видимость была уже достаточной, чтобы разглядеть берег. «Дорт» сидел на мели на расстоянии около пятидесяти саженей от него. Корабль впереди продолжал движение, и казалось, что теперь он движется по суше.

Матросы, находившиеся на баке, смотрели вслед удивительному судну, которое исчезло, как только стало светлее.

— Боже правый! Это же был «Летучий Голландец»! — вскрикнул один из матросов, спрыгивая с пушки, на которой стоял.

Филипп тоже так подумал и, сильно обеспокоенный, направился на корму. Должно быть, это был корабль его отца, который завлек их на погибель. Он едва соображал, что нужно делать. Желания оказаться перед гневным оком адмирала у него не было, и он отправил к нему вахтенного офицера с несколькими матросами, которые видели призрачный корабль и могли подтвердить увиденное.

Филипп осмотрел корабль, который, окруженный скалами, прочно застрял между двух рифов. Потом он огляделся вокруг. Адмиральское судно было в еще более бедственном положении. Берег представлял собой лишь голые скалы. В глубине побережья не было видно никакой растительности. Вдалеке высились горы, покрытые снегом, хотя зима еще не наступила. Место, где был высажен коммодор Авенсхорн, находилось от них едва ли в четырех милях.

«Конечно, это кара Божья, которая постигла нас за жестокость адмирала, — подумал Филипп. — Предсказание Авенсхорна сбывается. Много костей, кроме его, будет белеть на этом пустынном берегу».

Филипп взглянул на адмиральский корабль. Но как можно описать его ужас, когда он увидел повешенного на фок-мачте Ван дер Хагена, посланного им офицера!

— Господи Боже! Возможно ли это?! — вскричал Филипп с чувством гнева и горечи.

Шлюпка возвращалась, и он с нетерпением следил за ее приближением. Матросы быстро поднялись на палубу и на одном дыхании рассказали, как адмирал, выслушав рапорт, сразу же приказал повесить несчастного. Матросы передали Филиппу приказ немедленно прибыть на борт «Льва».

— Но вам не следует подчиняться приказу, — добавили они. — Мы не допустим, чтобы вы отправились туда! Мы будем защищать вас, даже жертвуя своей жизнью!

Их поддержала команда «Дорта». Все были настроены против адмирала. Филипп искренне поблагодарил матросов, сказал, что на борт «Льва» он не поднимется, и попросил всех сохранять спокойствие до тех пор, пока не станет ясно, как поступит адмирал. Потом он спустился в каюту, чтобы продумать план действий. Когда он посмотрел снова через окно на повешенного Ван дер Хагена, ему неожиданно захотелось оказаться на его месте, чтобы наконец закончить свои мытарства, но, вспомнив об Амине, он почувствовал, что должен остаться в живых ради нее. Не меньше огорчало, что корабль-призрак так коварно заманил его в ловушку.

«Это моя судьба, — думал он. — Видимо, скоро будет исполнена воля неба, поскольку с нами без его ведома не произошло бы того, что случилось».

Его мысли снова вернулись к действительности.

Филиппу было ясно, что адмирал, отдав приказ повесить лейтенанта без предания его военному суду, превысил свои полномочия. Теперь Филипп чувствовал себя вправе не повиноваться приказам, хотя его и беспокоило, что из-за неповиновения может пролиться кровь. Он обдумывал меры, которые нужно предпринять, когда ему доложили, что к ним с адмиральского корабля идет шлюпка. Филипп поднялся на палубу, где встретил офицера, вручившего ему приказ адмирала о его аресте и немедленном прибытии на адмиральское судно.

— Нет, нет! — закричали матросы. — Мы не пустим его! Мы будем биться до последнего за нашего капитана!

— Спокойно, ребята! — приказал Филипп и обратился к прибывшему офицеру. — Вы должны понимать, минхер, что, вынося такое суровое наказание, которому подвергся невиновный Ван дер Хаген, адмирал бессовестно злоупотребил данной ему властью. Мне противна даже малейшая возможность мятежа, но если сами командующие дают к нему повод, то дело представляется совсем в ином свете. Передайте адмиралу, что в связи с убийством им моего лейтенанта я больше не рассматриваю его как непосредственного начальника и что о своих действиях я доложу в Компанию. Я не пойду к нему, поскольку не хочу испытывать на себе его мстительность и не желаю позорной смерти. Моя обязанность перед командой как можно дольше сохранить свою жизнь, чтобы по мере сил защищать доверенных мне людей в таком бедственном положении. Я прошу вас также, минхер, передать адмиралу, что нам сейчас не время ссориться друг с другом, а нужно всеми силами стараться оказать друг другу помощь. Мы сидим на мели у пустынного берега, у нас мало продовольствия, и пока не видно перспективы выбраться отсюда. Быть может, пророчество коммодора коснется многих из вас, и сам адмирал познает его ужас. Я буду ждать ответа. Если он откажется от враждебных действий, я окажу ему любую помощь, если нет, то мои люди, как вы видите, будут защищать меня от нападения. Вам все понятно, минхер? Бог с вами!

Офицер направился к трапу, но в шлюпке не застал никого, кроме вахтенного матроса у бакштова. Все остальные матросы, прибывшие с ним, поднялись на «Дорт». Они узнали все подробности случившегося, согласились, что появлялся действительно корабль-призрак, и не захотели возвращаться на адмиральское судно.

Когда офицер вернулся с ответом Филиппа, адмирал впал в неописуемую ярость. Он приказал притащить на корму пушку и дать двойной залп по «Дорту». Крантц стал возражать, и тотчас же был арестован. Но поскольку матросы тоже не хотели стрелять в людей на «Дорте», боясь получить такой же залп, то адмирал был вынужден отказаться от своей мести. К этому времени солнце уже зашло, а на адмиральском судне так ничего и не было предпринято для спасения корабля. Филипп же не терял времени. Были брошены якоря, откачана вода. Когда была начата разгрузка, слева по борту подошла шлюпка, на которой прибыл Крантц.

— Капитан Вандердекен! — произнес он. — Я поступаю в ваше подчинение, если вы согласны, а если нет, то возьмите меня под свою защиту. Утром меня все равно бы повесили, если бы я не сбежал. Люди, которые прибыли вместе со мной, тоже хотят защищать вас, если вы не возражаете.

И хотя Филиппу не хотелось, чтобы дело зашло так далеко, но в силу обстоятельств он не мог отказать Крантцу и его людям. К тому же Крантц нравился ему, и он сделал бы для него и больше, чтобы только спасти от угрожавшей опасности.

Ночью немного штормило, но поскольку ветер дул к берегу, то большой волны не было, и команда «Дорта» могла продолжать работы по облегчению корабля. Утром он был уже на плаву. Осмотр показал: днище корабля не пострадало. Счастье для команды «Дорта», что она так усердно работала, — после восхода солнца ветер усилился. Когда же судно, наконец, стало слушаться руля, то он дул уже вдоль пролива, подняв большую волну.

Адмиральский корабль все еще лежал на мели, и казалось, что там не предпринимается никаких мер для освобождения. Филипп не знал, на что решиться. Оставить команду «Льва» в беде он не мог, отправляться к адмиралу тоже не хотел и решил, что возьмет его к себе на борт лишь в качестве пассажира. Затем Филипп отдал приказ стать на якорь на самом глубоком месте и загрузиться свежей водой из прибрежного ручья. После того как вода была доставлена на борт, Филипп направил одну из шлюпок к берегу, намереваясь забрать коммодора, но того нигде найти не смогли.

На второй день, после того как «Дорт» снялся с мели, с него заметили сновавшие между «Львом» и берегом шлюпки, которые переправляли на берег продовольствие. На третий день на берегу появились палатки. Ночью задул сильный ветер, поднялась большая волна, а когда рассвело, то «Лев» был не только без мачт, но и лежал на боку, превратившись в развалины.

Филипп посоветовался с Крантцем, что следовало бы предпринять в такой ситуации. Оставлять команду «Льва» на берегу им было нельзя, поскольку люди погибли бы при наступлении зимы, и они решили начать переговоры с противной стороной, оставаясь стоять на якоре.

Было уже совершенно ясно, что порядка на «Льве» не существует. С «Дорта» все прекрасно видели, как ликовала и пировала на берегу его команда. Такая расточительность при ограниченности запасов продовольствия сильно беспокоила Филиппа. У него едва хватало провизии для своих матросов, и он предполагал, что, когда продукты у моряков на берегу кончатся, они потребуют, чтобы их взяли на борт «Дорта».

Так прошла неделя, и однажды утром к ним подошла шлюпка. Филипп узнал офицера, который привозил приказ адмирала об аресте. Офицер, поднявшись на палубу, обнажил перед Вандердекеном голову.

— Таким образом вы признаете меня своим командиром? — спросил Филипп.

— Совершенно верно, минхер, — прозвучал ответ. — Раньше вы были вторым командиром, теперь стали первым, поскольку адмирал мертв!

— Мертв? Как?! — воскликнул Филипп.

— Он был найден в бухте под скалой в объятиях коммодора Авенсхорна, — доложил офицер. — Мы предполагаем, что адмирал, поднявшись во время ежедневной прогулки на скалу, чтобы посмотреть, не появилось ли какое-нибудь судно, повстречался там с коммодором, и между ними завязалась схватка, которая закончилась тем, что оба сорвались вниз. Борьбы никто не видел, но она, видимо, была упорной, потому что оба трупа сильно изуродованы.

При тщательном обследовании «Льва» выяснилось, что спасти его практически невозможно. Команда перестала повиноваться. Все вино было выпито. Погибли не только находившиеся на борту больные, но еще и многие, отравившись алкоголем или замерзнув снежными, морозными ночами.

— Так сбылось пророчество коммодора Авенсхорна, — печально проговорил Филипп. — Многие, в том числе и сам адмирал, погибли. Мир их праху! Нам же надо как можно быстрее покинуть это гиблое место.

По приказу Вандердекена оставшихся в живых матросов со «Льва» стали переправлять на «Дорт», и к вечеру все они оказались уже на его борту. Адмирала и коммодора похоронили там, где они были найдены. На следующее утро «Дорт» поднял якоря и при косом ветре двинулся вперед по Магелланову проливу.

 

Глава девятнадцатая

Казалось, что со смертью командиров все несчастья миновали.

Через несколько дней «Дорт» преодолел Магелланов пролив и шел под ясным небом по спокойной воде Тихого океана. Люди выздоровели, к ним вернулась прежняя бодрость, а поскольку команда была укомплектована полностью, то и служба была не в тягость.

Примерно недели через две корабль приблизился к испанскому берегу, где были лишь местные жители. Ни одного испанского судна в бухте они не встретили. Филипп предполагал, что их корабль, как только испанцы обнаружат его, сразу же подвергнется нападению, и поэтому терпеливо обучал матросов обращаться с пушками. Теперь его команда была укомплектована неплохими моряками, и люди были не прочь заполучить призовые деньги, повстречайся им какой-нибудь испанский корабль, на который Филипп, как они полагали, непременно напал бы.

Слабый ветер, а временами полный штиль явились причиной того, что они около месяца были вынуждены крейсировать возле побережья. Затем Филипп решил направиться к острову Санкт-Мариен, который принадлежал Испании, где он надеялся силой или лестью добыть свежий провиант. По его расчетам, «Дорт» находился от острова на расстоянии около тридцати миль. Но взяв на него курс только лишь перед самым наступлением темноты, они на ночь легли в дрейф.

Крантц стоял на баке и всматривался в горизонт, когда послышалось хлопанье парусов. Было довольно темно, и ему показалось, что он видит то возникающий, то исчезающий свет. Вскоре он рассмотрел корабль, который находился от них не далее двух кабельтовых. Он поспешил вниз, чтобы доложить об этом Вандердекену и прихватить подзорную трубу. Филипп поднялся на палубу и увидел трехмачтовое судно, глубоко сидевшее в воде. Посоветовавшись с Крантцем, Филипп решил напасть на корабль, спустив шлюпки с кормы и незаметно подкравшись к противнику. Группа вооруженных матросов взяла судно на абордаж, быстро захватила его и перекрыла люки прежде, чем вахта успела поднять тревогу. Крантцу, который на ночь остался на захваченном судне, была направлена подмога, а когда наступил рассвет, он открыл люки и переправил на «Дорт» всех пленных. Их оказалось шестьдесят человек, что было слишком много для казавшегося небольшим судна.

Двух пленников, которые были одеты приличнее других и вели себя солиднее, допросили. Они показали, что судно загружено мукой, и оно направляется с острова Санкт-Мариен в Лиму. Команда вместе с капитаном составляет двадцать пять человек, остальные — пассажиры, которые использовали оказию, чтобы добраться до Лимы. Сами же пленники — пассажиры и надеются, что груз и корабль будут незамедлительно освобождены, поскольку голландцы и испанцы между собой не воюют.

— В Европе, конечно, нет, — отвечал Филипп, — однако в этих водах многочисленные нападения со стороны ваших военных судов заставляют меня отвечать тем же, и поэтому ваше судно и груз я беру в качестве трофея. Но поскольку я не желаю причинять людям зла, то высажу пассажиров и команду на острове Санкт-Мариен, где намеревался пополнить запасы свежими продуктами. Теперь же я надеюсь получить их как выкуп за вас. Это позволит мне избежать применения силы.

Пленники были возмущены таким решением, но изменить его не могли. Тогда они начали переговоры о выкупе груза, предлагая за него значительную сумму, которая казалась даже завышенной. Филипп не соглашался возвратить груз, чем испанцы были сильно огорчены, однако они настойчиво продолжали переговоры о выкупе судна, на что Филипп после короткого совещания с Крантцем в конце концов согласился. Оба корабля шли теперь под парусами к острову, до которого оставалось около десяти миль. Увидев, какими прекрасными мореходными качествами обладает захваченный корабль, Филипп пожалел, что дал согласие на его выкуп.

Около полудня «Дорт» бросил якоря на внешнем рейде острова вне досягаемости для выстрелов, и нескольким пассажирам дали разрешение отправиться на берег, чтобы провести переговоры о выкупе остальных. Тем временем трофейное судно пришвартовали к «Дорту», и груз был переправлен. Под вечер подошли три больших бота с мясом, овощами и выкупными деньгами. Пленников освободили и отправили на берег. Лишь лоцмана, по совету Крантца, не отпустили со всеми, пообещав, однако, освободить его, как только «Дорт» покинет испанские воды. По собственному желанию на судне остался и негр-раб. Это вызвало неудовольствие уже упомянутых пассажиров, которые потребовали возвратить им негра, поскольку это их личная собственность.

— Ваше требование противоречит моему, — возразил Вандердекен. — Я ведь говорил, что освобожу людей, а не их собственность. Ваш раб останется на моем корабле.

Видя, что переговоры не приносят успеха, испанцы с высокомерным видом покинули судно.

«Дорт» остался на ночь на якоре. На следующее утро было обнаружено, что захваченное судно ночью подняло паруса и скрылось в море.

Когда якорь был поднят, Филипп и Крантц собрались на совет, чтобы решить, что делать дальше. Вслед за ними в каюту вошел негр. Он прикрыл за собой дверь, изучающе осмотрелся и сказал, что хотел бы кое-что сообщить. Его сообщение оказалось очень важным, по запоздало. Скрывшийся корабль, по его словам, являлся правительственным почтовым судном и был самым быстроходным парусником. Оба мнимых пассажира — испанские морские офицеры, а остальные — члены команды. Судно перевозило слитки серебра и одновременно было послано для обнаружения голландской флотилии, сообщение о которой поступило к ним некоторое время назад. По обнаружении флотилии они должны были немедленно сообщить об этом в Лиму, чтобы навстречу голландцам отправилась испанская военная эскадра. В нескольких упаковках, в которых якобы была мука, на самом деле находится по две тысячи дублонов, а в остальных — слитки серебра. Сомнений в том, что судно спешит теперь в Лиму, не было. Стало понятным, почему испанцы не хотели оставлять негра. Они, конечно, понимали, что он может выдать их тайну. Что касается лоцмана, то это был человек, верный испанцам, и негр советовал не доверять ему.

Филипп раскаивался, что согласился на выкуп судна. Скорей всего ему придется теперь повстречаться с каким-нибудь посланным вслед кораблем, прежде чем они сумеют покинуть испанские воды. Избежать встречи с испанцами было невозможно. Он посоветовался с Крантцем, и оба пришли к выводу, что нужно обо всем рассказать команде, верно при этом полагая, что сообщение о денежной премии воодушевит людей на борьбу и пробудит в них желание получить еще больше.

Команда с восторгом выслушала капитана и высказала готовность сражаться даже с превосходящим числом противником. Филипп приказал притащить упаковки на заднюю палубу, вскрыть их и извлечь золото и серебро. По приблизительным подсчетам, стоимость трофея составляла более полумиллиона. Все обнаруженные монеты тут же были разделены между членами команды. Слитки же снова убрали, чтобы потом продать их.

Еще шесть недель «Дорт» курсировал возле берега, но так и не встретил ни одного испанского корабля. Оказалось, курьерское судно доставило сообщение, но все большие и малые суда остались стоять на якорях под прикрытием береговой батареи. Филипп обследовал почти все побережье и уже принял решение взять курс на Батавию, когда было замечено судно, направлявшееся в Лиму. За ним сразу же пустились в погоню, но вскоре выяснилось, что глубина резко уменьшается. Спросили лоцмана, можно ли идти дальше, на что получили ответ с заверением, что глубина снова увеличится. К борту был послан матрос с лагом, но едва он опустил лаг за борт, как трос оборвался. Ему дали второй лаг. «Дорт» при тугом ветре продолжал движение. В это время к Филиппу подошел негр и сообщил, что он видел у лага лоцмана с ножом в руках, и тот, видимо, подрезал трос. Штурвал был тотчас же повернут, и как только судно отвернуло в сторону, Филипп подозвал к себе лоцмана:

— Это правда, негодяй, что ты подрезал лаг? Негр видел это и, предупредив, спас нас!

Одним прыжком лоцман оказался возле негра и, прежде чем находящиеся рядом матросы сумели помешать, всадил нож ему в грудь.

— Проклятый! — вскричал он. — Получи за свой длинный язык! — И он заскрипел от ярости зубами. Негр тут же скончался. Матросы схватили лоцмана и обезоружили его. Негр нравился им, ведь его первое сообщение сделало их богатыми.

— Пусть матросы делают с лоцманом, что хотят, — высказал мнение Крантц.

— Да будет так. Пусть команда сама вершит правосудие, — согласился Филипп.

Матросы посовещались, затем привязали лоцмана к трупу негра, поднесли их к борту и бросили в море. И мертвый, и живой скрылись в пенящихся волнах.

Филипп не изменил решения идти в Батавию. «Дорт» находился уже в нескольких днях пути от Лимы, но Филипп все же предполагал, что ему вдогонку посланы испанские военные корабли. При благоприятном ветре «Дорт» удалялся от берега и три дня ходко шел по морю. На четвертый день утром с наветренной стороны показались два судна, шедшие наперерез. Это были военные корабли, а когда на них увидели испанские флаги, на «Дорте» поняли, что перед ними противник. Одним из кораблей был фрегат большего водоизмещения, чем «Дорт», вторым — двадцатипушечный корвет.

Матросы «Дорта» не дрогнули, увидев превосходящего силами врага. Они, позвякивая в карманах дублонами, поклялись не возвращать их законным владельцам и без страха встали к пушкам. На «Дорте» был поднят голландский флаг. Оба испанских корабля подошли уже довольно близко и тут же получили полный бортовой залп, который, казалось, напугал их. Однако суда продолжали сближаться, и теперь их друг от друга отделяло расстояние в один кабельтов. Разгорелось сражение, причем фрегат оказался сзади, а корвет по курсу «Дорта».

Примерно полчаса длился яростный обмен полными бортовыми залпами. Фрегат получил сильные повреждения и прекратил огонь. «Дорт» сразу же напал на корвет, дал по нему еще три-четыре бортовых залпа, поймал ветер и зашел в борт фрегату, где обрушившаяся мачта мешала стрельбе из бортовых пушек. Оба корабля находились теперь в нескольких десятках футов друг от друга, и перестрелка вспыхнула вновь, однако она не принесла испанцам успеха. Через четверть часа на фрегате занялись огнем паруса рухнувшей мачты, пламя перекинулось на палубу. Пушки на нем смолкли, хотя залпы с «Дорта» следовали один за другим.

После безуспешных попыток погасить огонь капитан фрегата решил разделить участь своего корабля с «Дортом». Он предпринял маневр на сближение и попытался зацепиться за его борт. Завязалась свирепая рукопашная схватка, но испанцам не удалось удержать обреченный корабль, и они укрылись у себя за фальшбортом. Занявшийся было на «Дорте» пожар был быстро ликвидирован. «Дорт» отошел, а фрегат вскоре весь окутался дымом. Корвет, находившийся от «Дорта» в нескольких кабельтовых по ветру и изредка постреливавший из одной пушки, получил теперь несколько полных бортовых залпов и спустил флаг. Сражение закончилось, и можно было приступать к спасению людей с горящего фрегата. С «Дорта» тут же были спущены на воду шлюпки, но только две из них могли держаться на плаву. Одна направилась к корвету с приказом спустить на воду все шлюпки для оказания помощи фрегату. Приказ был выполнен, и большую часть команды фрегата, оставшуюся в живых после сражения, удалось спасти. От жара на фрегате постреливали пушки, но вот огонь добрался до порохового склада, последовал мощный взрыв, и от огромного судна ничего не осталось.

Среди пленных Филипп обнаружил двух мнимых пассажиров с захваченного им ранее судна. Теперь они были одеты в форму испанских морских офицеров, что подтверждало слова негра. Стало известно, что оба военных корабля были посланы из Лимы с целью захватить «Дорт». При этом испанцы были убеждены в своей непременной победе.

Посоветовавшись с Крантцем, Филипп счел целесообразным не уничтожать корвет и отпустить пленников на свободу. Затем «Дорт» взял курс на Батавию и через три недели бросил якоря на его рейде. В городе Филипп выяснил, что прибывшая в порт тремя неделями раньше флотилия уже приняла груз и стоит в готовности к обратному переходу в Голландию. Филипп отдал свои депеши о результатах плавания для Компании и отправился на берег, чтобы погостить в доме купца, где он жил в свое первое посещение Батавии, пока «Дорт» не будет подготовлен к возвращению на родину.

 

Глава двадцатая

А теперь мы вернемся к Амине. Она сидела на той же замшелой скамейке, где когда-то вела с Филиппом задушевную беседу, прерванную появлением одноглазого Шрифтена. Взор ее опущен, мысли заняты воспоминаниями о прошлом.

«О, если бы я владела искусством моей матери! — размышляла она. — Но ее нет и никогда уже не будет. Я не в силах перенести эти муки, эту неизвестность! И ко всему эти глупые священники!»

Амина поднялась и пошла домой.

Патер Матео не возвратился в Лиссабон. Вначале не было оказии, потом его захлестнуло вспыхнувшее с новой силой чувство благодарности к своему спасителю Вандердекену, которому он обещал оставаться рядом с Аминой, проявлявшей в последнее время все большую антипатию к познанию основ христианской веры. Это задевало честолюбивого патера, и ему хотелось во что бы то ни стало обратить в христианскую веру и спасти душу этой молодой, прекрасной женщины. Он не помышлял больше об отъезде и посвятил все свое время занятиям с Аминой. Однако эта навязчивость раздражала ее, а его затянувшееся пребывание в доме становилось ей все больше в тягость.

Не следует удивляться тому, что Амина отвергала новое вероисповедание, ведь оно не отвечало ни ее желаниям, ни намерениям. Человек с гордым характером скорее преклонит колени, чем смирит свой дух, даже перед самим Господом Богом.

Мать Амины владела секретами черной магии, и Амина не раз наблюдала за ней во время таинственных приготовлений, но тогда она была еще девочкой. Сейчас же Амина не могла вспомнить всех мистических обрядов, какие ее интересовали.

«О, если бы я владела искусством моей матери! — снова подумала Амина, входя в дом. — Я смогла бы узнать тогда, где теперь мой муж! О, если бы у меня было темное зеркало, я знала бы, заглянув в него, что ожидает меня! Я отчетливо помню, как однажды, когда отец был в отъезде, я рассматривала налитую в ладошку жидкость, а потом рассказала матери о том, что увидела: лагерь бедуинов… вооруженную стычку… лошадь без всадника… тюрбан на песке…»

Амина снова погрузилась в свои мысли.

— Ну да! — воскликнула она через некоторое время. — Мама, ты же можешь помочь мне! Передай свои знания мне во сне! Об этом молит тебя твоя дочь! Но все же надо постараться вспомнить. Слово, какое же это было слово? Как же звали духа? Туршухун? Да, да, я вспоминаю. Это был Туршухун! Мама, мама, помоги своей дочери!

— Ты обращаешься к Богородице, дочь моя? — спросил патер Матео, вошедший в комнату Амины и слышавший ее последние слова. — Если так, то ты поступаешь правильно, поскольку она может явиться тебе во сне и помочь укрепиться в истинной вере.

— Я звала свою собственную мать, которая обитает теперь в стране духов, святой отец, — отвечала Амина.

— Ах, вон что! Но ведь она была неверующей, и я боюсь, дитя мое, что она не попала в рай, — пояснил патер Матео.

— Неужели только поэтому она могла быть не допущена в рай? — спросила Амина. — Почему она должна быть наказана, если не знала той веры и никогда от нее не отрекалась?

— Кто может оспаривать волю Господа Бога, дочь моя? Благодари его за то, что он терпелив к твоим сомнениям.

— Я благодарна Богу за многое, патер. Но меня что-то клонит ко сну, и я хочу пожелать вам спокойной ночи.

Амина закрылась в своей спальне, но спать не легла. Она уже не раз повторяла церемонию, какую совершала ее мать, но ошибалась, и поэтому желаемого результата не получала. Амина разожгла угли на жаровне, предпринимая новую попытку вызвать чудо. Комната наполнилась клубами дыма, когда она бросила на раскаленные угли пучки сухих трав. Она сохранила оставшиеся после смерти отца бумаги, в которых описывались свойства трав и их назначение.

— Слова, какие же слова? Я знаю первое, помню второе! Мама, помоги мне! — воскликнула Амина. В комнате стояла такая плотная завеса дыма, что едва можно было различить находившиеся в ней предметы.

«Все напрасно, — Амина бессильно опустила руки. — Я все забыла. Мама, мама! Помоги! Пришли мне ночью вещий сон!»

Когда дым немного рассеялся, Амина увидела перед собой фигуру человека. Она подумала, что свершилось чудо, но тут же узнала патера Матео, который стоял, нахмурив брови и скрестив руки.

— Безбожница! Ты чем занимаешься? — воскликнул монах.

Гнев святого отца был вызван не только еретическими рассуждениями Амины, но и предпринимавшимися ею ранее попытками повторить обряды черной магии, когда-то совершаемые ее матерью. К тому же, когда Амина замолвила однажды словечко в защиту черной магии, ей пришлось выслушать гневные речи Матео и Сайзена, которые единодушно предали анафеме и всех тех, кто когда-либо прибегал к ней. Запах истлевшей душистой травы проник в другие помещения и насторожил Матео. Он, неслышно ступая, поднялся в комнату Амины. Она его не заметила.

Амина сразу же осознала опасность, которая ей угрожала. Если бы это касалось только ее одной, она бы пренебрегла гневом монаха, но теперь, ради безопасности Филиппа, она решила ввести священника в заблуждение.

— Я не делаю ничего недозволенного, патер, — мягко отвечала она. — Однако считаю совершенно бестактным ваш приход в спальню молодой женщины в отсутствие ее мужа! Я могла быть уже в постели. Право, вы чрезмерно навязчивы.

— Как могла прийти тебе в голову такая мысль? — оскорбился священник. — Мой возраст, мое положение, мой сан не дают повода к такому обвинению!

Подозрением такого рода патер Матео был выведен из равновесия.

— Вы не правы, — опровергла его Амина. — Из того, что мне рассказывали о попах и монахах, не все ложь. Я спрашиваю еще раз, зачем вы пришли в спальню к беззащитной женщине?

— Я был убежден, что эта женщина занимается не угодными Богу делами!

— Не угодными Богу делами? Что вы хотите этим сказать? Неужели врачевание не угодно Богу? Разве Богу не угодно приготовление лекарств для больных? А согнать температуру чудесным способом у тех, кто простудился, живя в этом нездоровом уголке? И если я говорю о чуде, то понимаю под этим не то, что подразумеваете вы, патер. Способы приготовления из определенных трав лекарств для больных — это целое искусство, которым в совершенстве владела моя мать. Я пыталась восстановить их в памяти. Но если это искусство или даже попытка овладеть им называются не угодным Богу делом, то вы, конечно, правы.

— Я слышал, как ты обращалась к матери за помощью, — вставил монах.

— Да, я просила ее, поскольку она знала досконально, как приготовляются лекарства. Я же обладаю этими знаниями не в полной мере и поэтому взывала к ней. И это грешно, патер?

— Так, значит, ты хотела придумать новое лечебное средство? — спросил священник. — А я подумал, что ты занимаешься совсем другими делами.

— Неужели сожжение нескольких пучков травы является богопротивным занятием? Что же вы надеялись найти здесь? Смотрите, что вы нашли! Немного пепла, который, если смешать его с маслом, будет способствовать заживлению ран у больного. Что еще можно сделать с пеплом? Чего вы ожидаете? Призрака? Духа, похожего на того, которого вызывал пророк королю Израэлю? — Амина громко рассмеялась.

— Я смущен, но не убежден, — отвечал священник.

— Я тоже смущена и также мало убеждена, — возразила Амина. — Я не могу себе даже представить, чтобы человек с вашей проницательностью действительно мог подумать, что в сожженном пучке травы таится зло, и еще меньше я верю в то, что вы проникли в спальню к замужней, но оставшейся одной, женщине только поэтому. Может быть, в природе действительно имеются волшебные силы, которые несравненно сильнее тех, которые вы называете сверхъестественными. Однако, патер, я прошу вас удалиться. Вам не пристало находиться здесь. И если вы еще раз явитесь сюда, вам придется незамедлительно покинуть мой дом. Такого от вас я не ожидала. Никогда больше я не буду оставаться в спальне одна!

Выпад Амины против священника был очень грозным. Патер Матео тут же покинул комнату со словами:

— Да простит Бог ваш неправый гнев и вашу несправедливость! Я пришел сюда с той единственной целью, которую я назвал.

«Пожалуй, так оно и есть, — подумала Амина, когда патер закрыл за собой дверь. — Но ведь мне нужно было избавиться от его общества. Я не желаю, чтобы кто-то следил за мной, не хочу знаться с теми, кто препятствует осуществлению моих желаний. Своим рвением он поставил себя в затруднительное положение, а я создала себе преимущество, которое должно сослужить мне потом хорошую службу. Разве спальня замужней женщины является местом, куда свободно могут войти даже святые отцы? Да еще те, кто шпионит за своими благодетелями! Ха, каким же ханжой выглядит этот патер, когда хвастается, что живет согласно своей вере!»

Убрав жаровню и все остальное, Амина позвала служанку и попросила остаться на ночь, объяснив, что к ней осмелился подняться священник, и ей, мол, противна его навязчивость.

— Как? Святой отец? — удивилась девушка.

Амина не отвечала и легла в постель. Патер Матео сообщил на следующее утро патеру Сайзену обо всем произошедшем, упомянув и о несправедливом отношении к нему Амины.

— Вы очень поспешили, появившись в спальне женщины ночью, — сделал вывод Сайзен.

— Я был возмущен! — вставил патер Матео.

— Она тоже была возмущена. Она же молода и красива, — возразил Сайзен.

— Ну, тогда, святая Богородица…

— Я отпускаю вам ваши грехи, благочестивый Матео, — продолжал Сайзен. — Но это происшествие может повлиять на нашу репутацию, если о нем узнают прихожане.

И все же эта история получила в округе огласку, поскольку служанка не преминула всем ее поведать. Патер Матео почувствовал к себе отчуждение и вскоре покинул страну. Он возвратился в Лиссабон.

 

Глава двадцать первая

«Дорт» загрузился, Филипп поднял паруса и без каких-либо происшествий возвратился в Амстердам. О том, что он торопился домой и был с радостью встречен Аминой, говорить не приходится. Амина была счастлива. Дирекция Компании высоко оценила службу Филиппа и предоставила под его командование большой, хорошо вооруженный корабль, который должен был отправиться в индийские воды весной следующего года. При этом Филипп внес за судно треть его стоимости из капиталов, хранившихся на его депозите в Компании. После этого Филипп мог спокойно провести пять месяцев в уютном доме, чтобы затем снова довериться океану. На этот раз, как было условлено, Амина должна была сопровождать его.

Амина рассказала супругу о том, что произошло между ней и священником Матео и каким образом ей удалось избавиться от обременительной зависимости от него.

— Так ты занимаешься колдовством, которое переняла от своей матери, Амина? — спросил супруг.

— Нет, поскольку я забыла это искусство. Я лишь пыталась снова вспомнить его.

— Зачем, Амина? Этого делать нельзя. Это противно Богу, о чем и говорил тебе почтенный патер. Обещай мне, что ты навсегда откажешься от этих попыток.

— Если мои занятия еретичны, то и твое предприятие, Филипп, тоже. Ты стремишься вступить в соприкосновение с призраками и довести свое дело до конца. Я тоже иного не желаю. Забудь о том ужасном послании, откажись от поисков бестелесного духа, останься дома возле жены, и я с радостью исполню твою просьбу.

— Но мое предназначение ниспослано мне самим Всевышним, — возразил Филипп.

— Так, значит, Всевышний позволяет тебе общение с призраками?

— Разумеется. Ты же знаешь, что этого не отрицают даже служители церкви, хотя они и вздрагивают уже от одной этой мысли.

— Так. Если Всевышний разрешает что-то одному, значит, он позволит сделать подобное и другому. Поэтому все, что я делаю, происходит с его ведома.

— Но это же противоречит нашей вере!

Спор между супругами оборвался, оба остались при своем мнении.

Филипп счастливо перезимовал, а весной, когда корабль был поставлен под оснастку, он вместе с женой отправился в Амстердам.

Судно было новым, недавно сошедшим со стапелей, имело водоизмещение в четыреста тонн, вооружено двадцатью четырьмя пушками и называлось «Утрехт».

Два месяца ушли на подготовку к плаванию. Крантц, назначенный старшим рулевым, делал вместе с Филиппом все, чтобы пребывание Амины на борту было приятным. В мае Филипп вышел в море, имея приказ посетить Гамброн и Цейлон, зайти на Суматру и оттуда проложить путь в Китайское море. Ожидалось, что португальцы будут решительно препятствовать этому. Команда корабля была укомплектована полностью, однако, кроме нее, на борту находилось еще небольшое подразделение солдат для охраны представителя Компании, который сопровождал груз из многих тысяч талеров, предназначавшихся для закупки товаров в китайских портах, где их был избыток. «Утрехт» являлся самым прочным, самым оснащенным и самым богато груженным судном, которое когда-либо ранее снаряжалось Ост-Индской Компанией.

Плавание проходило спокойно, Амина была в восторге и вечерами часто прогуливалась с Филиппом по палубе. Когда же до мыса Доброй Надежды оставалось около сотни миль, их застал полный штиль. Вокруг, кроме игравшей у буга волны, царило спокойствие, которое было так прекрасно.

Когда стало светать, впередсмотрящий на марсе доложил, что видит в море какой-то предмет. Крантц взглянул в подзорную трубу, и ему показалось, что это лодка, потерявшаяся с какого-то корабля. Ветра не было, и Филипп разрешил спустить шлюпку. Через час посланная для обследования предмета шлюпка вернулась, таща на буксире маленькую лодчонку.

— Там, в лодке, человек, но жив ли он, я определить не смог, — доложил Крантцу главный боцман.

Человека подняли на борт, и им занялся судовой врач. В это время на палубе появились Филипп и Амина. Они очень удивились, когда в спасенном, которого врач без особого труда вернул к жизни, узнали своего старого знакомого — одноглазого лоцмана Шрифтена.

— Хи-хи! Капитан Вандердекен, как я полагаю! Я рад видеть вас в качестве командира, а также и вас, уважаемая госпожа!

Филипп почувствовал, будто холодная рука сжала его сердце. Глаза Амины сверкали, когда смотрела на исхудавшую фигуру лоцмана. Затем она отвернулась и пошла к мужу, который уже ушел к себе в каюту. Там она застала его сидевшим с закрытым руками лицом. Филипп не скрывал, что потрясен.

— Мужайся, Филипп, — произнесла Амина. — Во всяком случае, это большая неожиданность, и я опасаюсь, что он — предвестник беды. Ну да дальше-то что? Это наша судьба!

— Да, это… это должна была быть только моя судьба, — отвечал Филипп, поднимая голову. — Но почему ты, Амина, почему ты должна тоже…

— Я твоя жена, твое второе «Я» и в жизни, и в смерти! — прервала его супруга. — Но что ты намерен сделать с этим Шрифтеном?

— Я думаю высадить его на Мысе. Присутствие этого злого чудовища для меня невыносимо! Разве ты не испытала дрожи, когда снова увидела его?

— Конечно. Но все же, мне кажется, его не следует отсылать.

— Почему же? — поинтересовался Филипп.

— Я склоняюсь к тому, чтобы покориться судьбе и не дрожать перед ней. Наши беды не исходят от этого бедняги!

— Наоборот! Он может подстрекать команду! К тому же он пытался украсть мою реликвию!

— Мне бы даже хотелось, чтобы она оказалась у него, — сказала Амина. — Тогда ты отказался бы от этих бесплодных поисков.

— Не говори так, Амина! Я выполняю только свой долг! Ведь я торжественно поклялся…

— Но тебе, пожалуй, не следует высаживать Шрифтена на берег. В крайнем случае отправь его на встречном судне в Голландию. На твоем месте я бы попытала судьбу! Она наверняка как-то связана с ним. Будь мужественным, Филипп, и оставь его на корабле. Будь с ним любезен и… кто знает, вдруг он окажется чем-нибудь нам полезен.

— Не исключено, — отвечал Филипп. — Без всяких оснований он стал моим врагом, может быть, станет еще и моим другом.

— А если и нет, то ты выполнишь свой долг перед ним. Пусть он придет сюда.

— Нет, нет! Не сегодня! Завтра. Пока же я распоряжусь, чтобы о нем хорошенько позаботились.

— Мы говорим о Шрифтене, будто он такое же существо, как и мы, но я чувствую, что он совсем другой… — молвила Амина, улыбаясь. — Но все равно, из этого мира он или нет, мы можем выказать ему человеческое участие. Меня так и тянет поговорить с ним, чтобы попытаться смягчить его холодность. Не стоит ли мне сделать вид, будто это одноглазое чудовище мне очень нравится? — спросила Амина уже с мрачной усмешкой на лице.

На следующее утро Филипп пригласил к себе Шрифтена, который полностью уже пришел в себя. Он стал худым, как скелет, и лишь в движениях и манере говорить остался таким же резким, как и прежде.

— Я послал за вами, Шрифтен, — сказал Филипп, — чтобы выяснить, что я могу еще сделать для вас? Чего же вам не хватает?

— На моих костях не хватает мяса, хи-хи! — отвечал Шрифтен.

— Мой кок постарается для вас, — пообещал Филипп.

— Как же отощал бедняга, — вставила Амина. — Не тот ли это человек, Филипп, который приносил тебе письмо из Компании?

— Да, да, именно тот, хи-хи! — подтвердил Шрифтен. — Но вы тогда меня не очень-то радушно встретили, уважаемая госпожа.

— Разумеется, — согласилась Амина. — Какой женщине понравится, когда у нее забирают мужа. Но это уже не ваша вина.

— Если мужчины, владеющие приличным состоянием, уходят все же в море и оставляют своих прелестных жен одних, хи-хи, то…

— Пожалуй, вы вправе так выразиться, — вставила Амина.

— …то это самая что ни на есть большая глупость. Разве не так, капитан?

— Я должен был пуститься в это плавание, — отвечал Филипп. — Что я буду делать по возвращении из него, я пока не знаю. Я перенес много страданий, Шрифтен, да и вам тоже было не легче. Мне хотелось бы услышать от вас, что вы теперь намерены делать? Если хотите, я отправлю вас с первым встречным кораблем в Европу. Если хотите, можете высадиться на Мысе. Если хотите…

— Я сделаю так, чтобы вас на борту не было? Вы это имеете в виду, минхер Вандердекен? — закончил одноглазый.

— Нет, не это. Если вы хотите плыть со мной, я готов предоставить вам место и плату лоцмана, я знаю вас как отличного моряка. То есть если вы хотите разделить мою судьбу.

— Разделить? Конечно! Мое желание быть всегда рядом с вами, минхер Вандердекен, хи-хи!

И Шрифтен остался на корабле.

«Утрехт» подошел к берегу, пополнил запасы свежей воды и после двухмесячного утомительного перехода бросил якорь на рейде Гамброна. Все это время Амина предпринимала попытки расположить к себе Шрифтена. Она часто беседовала с ним на палубе, оказывала ему разные услуги, постоянно преодолевая страх, который охватывал ее, когда оказывалась рядом с ним. Постепенно одноглазый лоцман начал замечать ее внимание и, наконец, дал понять, что общество Амины ему небезразлично. С Филиппом он был вежлив, с Аминой — почтителен. По прибытии в Гамброн он стал заходить к Амине в каюту и тогда, когда его не приглашали, но, зайдя, не присаживался и, поговорив с Аминой несколько минут, уходил. Однажды вечером, когда Амина отдыхала на задней палубе, он подошел к ней.

— Уважаемая госпожа, — начал Шрифтен. — Вон тот прекрасный корабль на рейде возвращается через несколько дней в Голландию. Последуйте совету человека, который расположен к вам. Садитесь на тот корабль, возвращайтесь домой и ждите вашего супруга.

— Почему же?

— Потому что я боюсь, что один человек, которому я не желаю ничего дурного, может оказаться в опасности, возможно, даже в смертельной. Есть же люди, которые могут заглянуть в будущее?

— Но лишь те, которые не смертны, — возразила Амина.

— Какая разница, смертны или нет! Но я вижу то, что хотел бы отвести от него. Не испытывайте далее вашу судьбу!

— Кто же может изменить судьбу? — спросила Амина. — И скажите мне, Шрифтен, не переплелась ли как-то ваша судьба с судьбой моего мужа? Мне кажется, что это так. Поэтому ответьте мне, предприятие моего мужа благочестиво?

— Если он верит, что оно благочестиво, то оно и будет благочестивым, — отвечал одноглазый.

— Почему же тогда создается впечатление, что вы его враг?

— Я не враг ему, уважаемая госпожа!

— Нет? Тогда зачем вы пытались выкрасть у него таинственную реликвию, которая нужна ему для исполнения его миссии?

— Истинную причину я не могу назвать. Я только хотел, чтобы он прекратил дальнейшие поиски. Уж не из этого ли следует, что я его враг? И разве не было бы спокойней для него оставаться дома рядом с вами и жить в благополучии, чем бороздить далекие моря ради этих безумных поисков?

Амина не отвечала. Она погрузилась в глубокие размышления.

— Уважаемая госпожа, — обратился к ней Шрифтен после небольшой паузы. — Я желаю вам только добра. О судьбе вашего мужа я не беспокоюсь, но плохого ему тоже не желаю. Послушайте меня. Если вы хотите еще долго-долго прожить в мире и радости с вашим мужем, если желаете, чтобы он умер в своей постели, благословив перед смертью жену и детей, то все это исполнится. Для этого нужно забрать у него реликвию и передать ее мне. Но если вы хотите, чтобы Вандердекен неимоверно мучился, страдал, испытывал страх и сомнения, пока его не поглотит море, тогда оставьте ему ту побрякушку, которую он носит у себя на груди. Я вижу будущее! Подумайте над тем, что я сказал вам. Завтра утром мне хотелось бы услышать ваш ответ.

Искуситель ушел, оставив Амину наедине со своими мыслями. Она не могла унизиться до того, чтобы действовать за спиной мужа, и, когда тот пришел, рассказала ему о разговоре с одноглазым лоцманом.

— Но украсть у тебя реликвию, — добавила она, — я бы никогда не смогла, мой дорогой Филипп!

— Разве вожделения Шрифтена не доказывают, что мое предприятие богоугодно? — спросил Филипп. — А иначе захотелось бы ему мешать его осуществлению?

— Я не знаю, — отвечала Амина. — Но я, пожалуй, и сама бы с радостью предотвратила его. В том, что Шрифтен может заглянуть в будущее, я не сомневаюсь и даже верю, что он верно видит его.

— Пускай! — согласился Филипп. — Однако то, что он говорил, это лишь его высказывания, но и те не очень-то ясны. А что касается его намеков на невзгоды, то я к ним давно уже подготовлен. Я смотрю на этот мир как на нечто преходящее и надеюсь найти блаженство в другом. А ты, Амина, ты ведь не связана клятвой и можешь, последовав совету одноглазого пророка, избежать той ужасной участи, о которой он говорил.

— Я клянусь, Филипп, — отвечала жена, — что останусь с тобой, как требует того нависший над нами рок, и разделю с тобой радость и горе, счастье и невзгоды, жизнь и смерть, как это и положено верной жене!

Филипп молча поцеловал руку Амины, и на этом разговор закончился.

На следующий вечер к Амине подошел одноглазый Шрифтен и спросил:

— И что же вы решили, уважаемая госпожа?

— Шрифтен, ничего не получится! — отвечала она.

— Уважаемая госпожа. Уж коль ваш муж должен следовать своему долгу, то вам-то зачем все это нужно?

— Шрифтен, я должна поступить так, ведь я его жена, навсегда, на этом или том свете! Не осуждайте меня за это!

— Осуждать? — удивился Шрифтен. — За что? Я не осуждаю вас, я восхищен вами! Но тем самым вы причиняете мне боль. Впрочем, что такое смерть, в конце концов? Ничто, хи-хи!

Шрифтен поспешно удалился, оставив Амину одну.

 

Глава двадцать вторая

Покинув Гамброн, «Утрехт» зашел на Цейлон и оттуда направился в восточные воды. Шрифтен все еще находился на корабле. После того разговора с Аминой он стал более сдержанным, старался не попадаться на глаза ни ей, ни ее мужу. Он не подстрекал людей, чтобы вызвать их недовольство, не проявлялась его вспыльчивость, не было и насмешек. Но его высказывания запали в души Амины и Филиппа. Оба выглядели задумчивыми и стремились скрыть друг от друга свою грусть. А когда они обнимались, их одолевало тяжелое предчувствие, что они наслаждаются счастьем, которое скоро исчезнет. В то же время оба готовили себя даже к самым страшным неожиданностям. Крантц был очень удивлен изменением их настроения, но не мог его объяснить.

«Утрехт» находился недалеко от Андаманских островов, когда одним ранним утром Крантц, понаблюдав за барометром, зашел в каюту Филиппа.

— По всем признакам предстоит встреча с тайфуном, — поделился он с капитаном своими наблюдениями. — Об этом свидетельствует погода, то же самое показывает и барометр.

— Спустить топовые и малые паруса! Топ-галант тоже убрать! Я сейчас подойду, — отдал распоряжение Филипп.

Море было ровным, но свист ветра уже предвещал надвигающийся шторм. Сгустился белесый туман. Все принялись за работу. Тяжелые предметы были спущены в трюм, пушки закреплены.

Вскоре налетел первый сильный порыв ветра. Судно накренилось. Ветер стих, и корабль выпрямился. Затем порывы ветра начали следовать один за другим. Море, пока еще ровное, покрылось барашками и стало белым, как саван. Ветер несся уже единым порывом, превратившись в ураган, и налетал на корабль так, что тот почти до планшира зарывался в воду. Через четверть часа ураган пронесся дальше, и корабль зарывался в волну уже не так сильно. Море продолжало бушевать. Час спустя ураган налетел с новой силой. Брызги летели в лица матросов. Начался дождь. Корабль то вздымался, наткнувшись на водяной вал, то замирал, взлетев на гребень волны, и так продолжалось до тех пор, пока ураган не умчался вдаль, унося с собой разрушение и оставляя разбушевавшееся море.

— Я думаю, непогода скоро уляжется, — сказал Крантц. — По ветру становится немного светлее.

— Самое трудное, как мне кажется, уже позади, — отвечал Филипп.

— Ничего подобного! Все трудности еще впереди! — прозвучал возле уха Филиппа тихий голос. Рядом с ним стоял Шрифтен.

— Ого! Справа по ветру корабль! — воскликнул Крантц.

Филипп взглянул туда, куда указывал Крантц, и там, где было несколько светлее, различил парусник, шедший под топ- и основными парусами прямо на них.

— Корабль довольно большой. Принесите мою подзорную трубу! — приказал Филипп.

Трубу принесли, но прежде чем Филипп воспользовался ею, туман в том направлении, где находилось неизвестное судно, сгустился, и было невозможно уже что-либо рассмотреть.

— Все заволокло туманом, — произнес Филипп, складывая трубу. — Надо посматривать за тем парусником, чтобы не столкнуться с ним!

— Несомненно, он заметил нас, капитан, — высказал мнение Крантц.

Некоторое время спустя шторм налетел снова, и все вокруг потемнело. Казалось, будто ветер еще больше сгустил туман. Ничего нельзя было рассмотреть далее половины кабельтова, кроме пенящегося моря, где оно растворялось в сером тумане. Штормовой парус не выдержал и лопнул, превратившись в куски, которые громко хлопали, перекрывая даже рев урагана. Наконец буря поутихла и туман немного рассеялся.

— Справа по борту корабль! Уже совсем рядом! — прокричал матрос, дежуривший на марсе.

Филипп и Крантц увидели, что на расстоянии не более трех кабельтовых прямо на них движется большой парусник.

— Руль на левый борт! Он же не видит нас! Мы можем столкнуться! Руль круто на левый борт! — прокричал Филипп.

Судно отвернуло в сторону. Матросы, понявшие всю серьезность нависшей над ними опасности, повлезали на пушки, чтобы убедиться, изменил ли встречный корабль свой курс. Но тот неуклонно надвигался на «Утрехт». Команду охватил ужас.

— Эгой! На корабле! — прокричал Филипп в рупор. Но шторм вернул его слова обратно.

— Эгой! На корабле! — закричал Крантц, стоявший на лафете пушки, и замахал шляпой.

Напрасно. Парусник приближался, вздымая волну под бугом, и находился уже не далее пистолетного выстрела.

— Эгой! На корабле! — хором закричали матросы так громко, что их крик должен был быть услышан. Но их крика не услышали. Корабль надвигался, и его буг отделяло от «Утрехта» уже не более десяти саженей. Матросы, не ожидавшие теперь ничего, кроме того, что удар парусника придется на середину судна, собрались у борта с наветренной стороны, чтобы в момент удара уцепиться за такелаж неизвестного корабля и затем перебраться на него.

Амина, которую привлек на палубу шум, вцепилась в руку Филиппа.

— Держись крепче за меня, когда последует удар, — сказал он ей.

Парусник бугом уперся в «Утрехт». Матросы громко вскрикнули и, когда бушприт корабля оказался между фок- и грот-мачтами, попытались зацепиться за его такелаж. Они хватались за канаты, но ничего не нащупывали. Удара тоже не последовало. Казалось, что судно просто распарывает «Утрехт» в полной тишине — не треснула ни одна доска, не лопнул ни один канат, не скрипнула ни одна мачта. Фока-рей уперся в парус корабля, но не порвал его. Парусник, казалось, проходил сквозь «Утрехт», не причиняя ему никакого вреда. Он неторопливо, как бы в такт вздыманию и опусканию на волнах, пропарывал его своим острым носом. Его якорные цепи были уже над пушечными портами, когда Филипп пришел в себя и воскликнул:

— Это же корабль-призрак, Амина! Ищи на нем моего отца!

Матросы «Утрехта», напуганные таким исходом больше, чем угрожавшей им ранее опасностью, посыпались на палубу. Часть их осталась там, многие же попрятались в трюмных помещениях. Одни из оставшихся на палубе застыли неподвижно и безмолвно от удивления и страха, другие громко взывали к Богу.

Амина сохраняла самообладание большее, чем ее супруг. Она разглядывала незнакомый парусник, когда тот медленно проходил сквозь «Утрехт». Она видела матросов, которые стояли, прислонившись к пушкам, и как бы разглядывали, какой вред они причинили. Она высматривала Вандердекена-старшего и наконец обнаружила его на корме с рупором под мышкой — сущая копия ее мужа: те же черты лица, такой же крепкий, по внешнему виду немного старше Филиппа. Она не сомневалась, что перед ней тревожный призрак несчастного отца Филиппа Вандердекена.

— Смотри, смотри, Филипп! — воскликнула Амина. — Погляди на своего отца!

— Я вижу его! О, Боже всемогущий! Я вижу! — простонал Филипп и упал, потеряв сознание от бурно нахлынувших чувств.

Корабль-призрак продвигался дальше. Призрак Вандердекена-старшего подошел к борту и взглянул на них. Амина вздрогнула и отвернулась. Отворачиваясь, она увидела, что Шрифтен грозит поднятым кулаком вслед уходившему кораблю. Корабль-призрак уходил под ветер и вскоре растворился в тумане. Тут Амина обнаружила, что ее муж лежит без сознания. Это видели только она и Шрифтен. Амина знаком поманила лоцмана и с его помощью перенесла Филиппа в каюту.

 

Глава двадцать третья

— Я видел его! — сказал Филипп склоненной над ним супруге, когда пришел в себя. — Наконец-то я увидел его, Амина! Теперь ты не сомневаешься?

— Нет, Филипп, — печально отвечала она. — Мужайся!

— Мужества мне не занимать, но я беспокоюсь за тебя, Амина. Ты же знаешь, что появление корабля-призрака предвещает неотвратимое несчастье.

— Ну и пусть, — невозмутимо продолжала Амина. — Я давно готова ко всему, как и ты.

— Что касается меня, то да, а тебя…

— Несколько раз ты терпел кораблекрушение, но спасался. Почему же этого не может быть и со мной?

— Но страдания?

— Для сильных духом любые страдания становятся не такими уж тяжкими. Я всего-навсего лишь слабая женщина, но во мне жива душа и я не посрамлю тебя. Нет, милый Филипп, ты не услышишь ни жалобы, ни крика отчаяния, сорвавшихся с губ твоей Амины! Сможет она утешить тебя, она утешит. Сможет оказать помощь — поможет. А не сможет помочь, то и в тягость не будет. Пусть будет, что будет!

— Нам угрожает опасность, и то, что ты рядом, лишит меня мужества, Амина.

— Наоборот, мое пребывание рядом с тобой удвоит его! Пусть только судьба преподнесет нам что-либо!

— Ждать осталось не так долго, дорогая женушка! Поверь мне!

— Ну, что ж! А теперь, Филипп, тебе, видимо, надо появиться на палубе. Люди напуганы, и им не хватает тебя.

— Ты права, Амина, — согласился Филипп. Он обнял жену и покинул каюту.

«Все это слишком правдоподобно, — подумала Амина, оставшись одна. — Дело движется к тому, что пора готовиться к встрече с опасностями, и, может быть, даже к смерти. Предостережение пришло! Как же мне хочется узнать больше! О, мама, мама! Взгляни на свое дитя и верни ему во сне свое таинственное искусство! Тогда я смогла бы узнать все! Но я же обещала Филиппу, что до тех пор, пока я не буду разлучена с ним… Ах! Эти мысли хуже смерти! У меня жуткие предчувствия. Меня покидает мужество, когда я начинаю думать о возможной разлуке!»

Возвратившись на палубу, Филипп застал команду в сильном возбуждении. Крантц, казалось, тоже был обескуражен. Он не забыл предыдущей встречи с кораблем-призраком и последовавшего за ней кораблекрушения. Это же новое его появление, более зловещее, чем первое, совсем сломило его, и он стоял в мрачном молчании, облокотившись о фальшборт.

— Мы никогда не придем в гавань, капитан, — произнес Крантц, когда Филипп подошел к нему.

— Тихо, тихо! Люди могут услышать нас!

— Пустяки. Они думают так же, — возразил Крантц.

— И зря! — отвечал Филипп. Он повернулся к морякам. — Матросы! То, что с появлением того корабля нас поджидает беда, очень вероятно! Я несколько раз встречал его, и всегда потом случались несчастья. Но вот я стою перед вами живой и невредимый, и ничто, таким образом, не доказывает, что и на этот раз мы не выберемся, как я выбирался прежде. Нам надо сделать все от нас зависящее и довериться милости Божьей. Шторм утихает, через несколько часов погода прояснится. Как я уже говорил, я несколько раз видел корабль-призрак и не задумываюсь над тем, сколько раз увижу его еще. Минхер Крантц, выдайте всем по порции вина! Люди отменно потрудились, и им следует немного подкрепиться!

Лишь сама перспектива пропустить глоток крепкого вина, казалось, уже придала матросам мужества, а выданная порция оказалась такой большой, что у них тут же полегчало на сердце, и вскоре уже никто не испытывал страха перед призрачным кораблем с его призрачной командой.

На следующий день выдалось прекрасное утро, море было ровным, как зеркало, и «Утрехт» уверенно шел своим курсом.

Несколько дней подряд дул попутный ветер, все страхи перед увиденным сверхъестественным кораблем развеялись, и он, если и не был совсем позабыт, воспринимался командой либо беззаботно, либо безразлично.

Корабль прошел Малаккский пролив. Филипп имел приказ подойти к маленькому острову Бутунг, принадлежавшему тогда голландцам, чтобы получить дальнейшие указания. До острова они дошли благополучно, пробыли там два дня и пошли под парусами дальше с намерением пройти между островами Сулавеси и Галаго. Стояла ясная погода, дул легкий бриз. Судно продвигалось осторожно из-за рифов и течений, матросы внимательно наблюдали, не появится ли какой-нибудь из пиратских кораблей, множество которых столетиями промышляли в тех водах. Но все было спокойно, и они проходили уже группу островов к северу от Галаго, когда корабль попал в полосу полного штиля и течение стало сносить его к востоку. Штиль продолжался несколько дней, стать на якорь возможности не было, и в конце концов «Утрехт» оказался между побережьем Новой Гвинеи и близлежащей группой островов.

На ночь якорь был все же брошен, паруса спущены. Начался мелкий моросящий дождь. Темнота сгустилась. На корабле были выставлены кругом посты, чтобы пираты не могли застать их врасплох, поскольку укрывавшиеся, возможно, между островами суда могли быстро покинуть засаду и совершить нападение. Течение было очень сильным.

Была полночь, когда Филипп проснулся от толчка. Он вскочил, подумав, что «Утрехт» столкнулся с каким-то кораблем. Полураздетый он выскочил на палубу, где повстречал Крантца, которого разбудил тот же толчок. Тут они ощутили новое сотрясение и обнаружили, что течение продолжает сносить судно. Темнота не позволяла определить, где они находятся, но промерка дна лотом показала, что глубина составляет всего четырнадцать футов, что корабль оказался на песчаной банке, его несет по ней боком и течение выносит его еще дальше на отмель.

Позднее выяснилось, что корабль тянет за собой якорь, у которого, вероятно, оторвался один зацеп. Был брошен второй якорь, чтобы приостановить по возможности дальнейшее продвижение судна. Ничего иного до наступления рассвета предпринять было невозможно, и поэтому Филипп и Крантц с нетерпением ожидали наступления утра. Когда взошло солнце и туман рассеялся, они обнаружили, что корабль действительно находится на песчаной банке, которая выступала над водой лишь небольшим островком суши. На расстоянии около пятнадцати миль виднелась группа островов, на которых росли кокосовые пальмы, но там не было заметно ни одной живой души.

— Я боюсь, что мы мало что можем сделать, — сказал Крантц, обращаясь к Филиппу. — Если мы и облегчим корабль, все равно якоря не удержат его при таком течении.

— Во всяком случае, необходимо сделать все возможное. Всех наверх!

Команда собралась, но люди выглядели подавленными и обескураженными.

— Что вы приуныли, ребятушки? — обратился к матросам Филипп.

— Капитан, мы пропали! Мы знали, что так случится!

— В то, что с судном случится что-нибудь, я верил тоже и говорил вам об этом. Но если корабль затонет, это вовсе не значит, что мы тоже должны погибнуть. Пока еще нет оснований к тому, что наш корабль пойдет ко дну, хотя и находится в опасности. Чего же нам бояться? Море спокойно. У нас достаточно времени, чтобы соорудить плот и спустить шлюпки. Ветра нет. Да и вон до тех островов не так уж далеко. Давайте попытаемся вначале спасти корабль. Если нам не посчастливится, тогда будем спасать самих себя.

Положение прояснилось, и матросы принялись с усердием за дело. Работа спорилась. Все, что утяжеляло судно, полетело за борт. Но мощное течение продолжало тащить корабль все дальше и дальше.

Наступила ночь. Потянул свежий бриз, поднялась волна, которая посадила «Утрехт» на плотный песок. Все ждали наступления утра и, как только рассвело, принялись откачивать появившуюся в трюме воду, но вскоре пошел песок. Это указывало на пробоину в корпусе, работа на помпах становилась бесполезной. Люди пали духом, но Филипп снова растолковал им, что можно легко спастись, построив плот, на котором займут места те, кто не разместится в шлюпках.

Когда были сняты топовые паруса и реи, с подветренной стороны, где волнение было меньше, началось строительство плота. Филипп, вспоминая прежний горький опыт, был теперь предельно внимателен и позаботился о том, чтобы на плоту были запасы воды и продовольствия, а памятуя, что такую тяжелую массу буксировать будет трудно, велел изготовить его из двух частей, которые, в случае необходимости, можно было бы легко отделить друг от друга.

Наступление ночи приостановило работы, и матросы отправились отдыхать. Дул легкий ветерок, погода оставалась прекрасной.

На следующий день к полудню строительство плота было закончено. На него погрузили воду, продовольствие, паруса, балки, канаты и другие необходимые вещи. В центре одной из частей плота было оборудовано прочное сухое местечко для Амины.

Неожиданно после обеда на корме появилась группа вооруженных ружьями матросов, которые объявили капитану, что не намерены оставлять на судне деньги и желают забрать с собой столько, сколько смогут унести. Поскольку это требование было высказано с намеком, что отказа они не потерпят, то Вандердекен уступил, решив, однако, вернуть себе авторитет, а Компании деньги, как только они доберутся до места, где он сможет снова проявить свою власть. Матросы спустились в трюм, а Филипп продолжил вместе с Аминой готовить свое место на плоту. Матросы вытащили на палубу бочки с талерами, разделили монеты между собой и унесли на плот и шлюпки, где попрятали их среди багажа.

Теперь все было готово к отплытию. Шлюпки взяли двойной плот на буксир и поспешно отошли от корабля, стремясь при этом, чтобы течение не снесло их к выступавшей из воды отмели. В ней заключалась самая большая опасность, но им удалось, хотя и с трудом, избежать ее.

Всего с корабля сошло шестьдесят восемь человек, из них тридцать два заняли места в шлюпках, а остальные на плоту, который держался высоко над водою. Море было спокойно.

Филипп должен был остаться на плоту, а Крантц в первой шлюпке, но оба оказались на плоту, когда отходили от корабля, поскольку совещались, какой выбрать курс. Определяя направление течения, они выяснили, что после отмели оно идет на юг, то есть в сторону Новой Гвинеи. Высаживаться там они побоялись, исходя из того, что туземцы хоть и трусливы, но очень коварны. Их совещание затянулось. Так ничего и не придумав, они решили подождать, не случится ли еще что-нибудь, и лишь потом точнее определить курс. Шлюпки направлялись на запад, но течение сносило их резко к югу.

Наступила ночь. Были брошены плавучие якоря, которыми были снабжены шлюпки. Филипп с удовлетворением отметил, что течение замедлилось и якоря удерживают шлюпки и плот на месте.

— Не лучше ли будет, если я перейду все-таки в одну из шлюпок? — спросил Крантц капитана. — На случай, если там попытаются бросить плот на произвол судьбы.

— Я предусмотрел это, — отвечал Филипп, — и не позволил загрузить шлюпки ни водой, ни провизией. Поэтому они не посмеют отделиться от нас.

— Хм, хм! — произнес Крантц. — Я бы до этого не додумался!

Крантц остался на плоту и первым заступил на вахту — Филиппу требовался отдых. Амина с нежностью приняла его.

— Я не испытываю страха, Филипп, — сказала она. — Мне даже нравится это приключение. Мы пристанем к берегу, соорудим под кокосовой пальмой хижину и будем терпеливо дожидаться, пока не появится какой-нибудь корабль и не заберет нас. Что мне еще нужно, если ты рядом?

— Мы в руках Всевышнего и следуем его воле. Воздадим хвалу ему, чтобы с нами не приключилось худшего, — отвечал Филипп. — Но сейчас мне пора отдыхать: скоро заступать на вахту.

Над спокойной поверхностью моря занималось безоблачное утро. Шлюпки и плот несло мимо необитаемых островов, но надежды пристать к ним не было. На западе виднелись кокосовые пальмы, и было решено направиться к ним.

Когда после завтрака матросы занимали места на веслах, сзади было замечено маленькое суденышко, вынырнувшее с наветренной стороны из-за одного из островков. То, что это были пираты, сомнения не вызывало. Филипп и Крантц верили в свою команду и, будучи убеждены, что она справится с пиратами, решили защищаться. Свое решение они довели до всех. Матросам и солдатам выдали оружие, а чтобы люди немного отдохнули, была дана команда не грести и дождаться, когда пираты подойдут ближе.

Приблизившись на расстояние выстрела, пиратское суденышко легло в дрейф, и пираты начали обстрел плота и шлюпок из маленькой носовой пушки. Хотя Филипп и приказал лечь всем, некоторые были все же ранены картечью. Пираты подошли ближе, и огонь их пушки стал еще сильней, а команда «Утрехта» не могла им ответить. Тут Крантц предложил напасть на пиратов со шлюпок. Это был лучший совет для подобных обстоятельств, и Филипп последовал ему. Он направил в шлюпки подкрепление, плот был отцеплен, и шлюпки ринулись в бой. Но едва шлюпки отдалились от плота, они разом, словно по команде, развернулись и пошли в противоположном от пиратов направлении. Филипп услышал голос Крантца и увидел, как в воздухе мелькнула его шпага, а мгновение спустя тот бросился в море и поплыл назад к плоту. Людей в шлюпках обуяла жадность, они желали сохранить доставшиеся им деньги и сговорились бежать, бросив плот на произвол судьбы. Чтобы осуществить задуманное, они и подали старшему рулевому мысль напасть на пиратов, а отделившись от плота, сразу же обратились в бегство. Крантц уговаривал, грозил, но все напрасно. Его просто убили бы, если бы он не прыгнул в море, поняв, что изменить ничего не может.

— Боюсь, что теперь мы погибли, — высказал вслух свои мысли Филипп, выслушав Крантца. — Нас мало, и мы не сможем долго продержаться. Как ваше мнение, Шрифтен? — решился он обратиться к лоцману.

— Погибли? Да! Но не от пиратов. Они нам ничего не сделают, хи-хи!

Шрифтен оказался прав. Решив, что все самое ценное находится в шлюпках, пираты прекратили обстрел плота и пустились вдогонку за шлюпками. Вскоре, так и не догнав их, они скрылись из виду.

Теперь плот стал добычей ветра и волн. Вооружившись плотницким инструментом, Крантц и Филипп принялись сооружать мачту из двух подходящих шестов, чтобы на следующий день поднять парус.

Наступил новый день, и первое, что предстало их взору, были шлюпки, которые возвращались назад. Пиратское суденышко все еще гналось за ними. Матросы гребли всю ночь и были измотаны вконец. Посовещавшись, они решили вернуться назад, с тем чтобы, если не удастся оторваться от пиратов, защищаться со всеми вместе, а также получить воду и пищу, которых, как нам известно, у них не было. Однако судьба распорядилась иначе. Несчастные один за другим бросали от усталости весла и падали в изнеможении на дно шлюпок. Пираты стали быстро приближаться и наконец догнали шлюпки.

Видимо, нет необходимости говорить, что никого из тех, кто находился в шлюпках, в живых не осталось. Все произошло не далее чем в трех милях от плота, и Филипп полагал, что теперь пираты повернут к ним. Но он ошибся и на этот раз. Довольные добычей и посчитав, что на плоту ничего ценного нет, пираты взяли курс на восток к группе островов, из-за которых появились. Таким образом, те, кто надеялся спастись, бросив своих товарищей в беде, погибли. В то же время их вероломство спасло остальных.

Теперь в живых оставалось сорок шесть человек: Вандердекен, Амина, Крантц, Шрифтен, два младших рулевых, шестнадцать матросов и двадцать четыре солдата. Провизии было недели на три-четыре, но воды было так мало, что ее хватило бы только дня на три. Вина же было в избытке.

Как только мачту установили, сразу же подняли парус, хотя не было даже легкого дуновения ветра. Филипп уведомил команду, что запас воды у них крайне скуден, и предложил сократить рацион, чтобы протянуть по крайней мере дней двенадцать. Все согласились, и каждый стал получать в день лишь полпинты воды.

Штиль продолжался три дня. Нещадно палило солнце, и нехватку воды ощущали особенно те, кто не мог воздержаться от употребления спиртного.

На четвертый день подул попутный бриз. Ветерок принес терпящим бедствие облегчение. Плот двигался теперь со скоростью около четырех миль в час, и все поверили в спасение. Кокосовые пальмы были уже хорошо различимы, и появилась надежда пристать к берегу на следующий день. На ночь парус был оставлен, однако ночью ветер стих, а утром обнаружилось, что плоту противостоит мощное течение, которое отнесло его назад. Ветер, свежевший утром, к вечеру обычно стихал, и поэтому в течение четырех дней плот то подносило к берегу и он преодолевал к полудню около десяти миль, то к утру течение относило его назад почти на то же расстояние. Изнемогавшая от палящих лучей солнца и жажды команда начала роптать и вскоре вообще перестала повиноваться. Люди настаивали на том, чтобы отцепить малый плот, что, по их мнению, позволило бы быстрее добраться до берега. Они требовали также облегчить плот, выбросив в море все лишнее, включая провизию, на которую никто уже не мог больше смотреть. Положение усугублялось еще и тем, что на плоту не оказалось плавучих якорей — все они остались в шлюпках. Филипп предложил собрать все деньги, уложить их в парус и использовать этот груз в качестве якоря, пообещав вернуть назад то, что каждый отдал, как только они доберутся до берега. Однако это мудрое решение натолкнулось на глухое сопротивление — люди не захотели рисковать своими деньгами. О, глупцы! Не желая расстаться на время со своим богатством, они обрекли себя на гибель! Они так и не вняли увещеваниям Филиппа и Крантца.

Все это время Амина была в приподнятом настроении, она оказалась умной советчицей и душевной утешительницей.

— Будь спокоен, Филипп, — говорила она, — мы все же построим себе хижину под теми деревьями и проведем часть нашей жизни в мире, поскольку кто может потревожить нас на этих необитаемых островах?

Шрифтен вел себя спокойно и миролюбиво и частенько заводил разговоры с Аминой, но только с ней одной. Казалось, он стал к ней даже внимательней, чем ранее. Иногда, поднимая на него случайный взор, Амина замечала, что лоцман смотрит на нее как бы с сожалением и болью.

Прошел еще один день, но плоту так и не удалось приблизиться к берегу ни на один фут. Люди взбунтовались, повыбрасывали в море все бочки, ящики, доски и прочее, за исключением запаса воды, вина и денег, несмотря на протесты Филиппа и Крантца. Затем они собрались на совет на большом плоту, бросая вокруг себя мрачные, угрожающие взгляды.

Наступила ночь. Обстановка сильно беспокоила Филиппа. Он вновь попытался убедить людей использовать деньги в качестве якоря, чтобы течение не отнесло ночью плот в море, но напрасно! Его попросту прогнали прочь, и он возвратился на малый плот.

— О чем ты задумался, Филипп? — спросила его Амина.

— Меня возмущает и пугает глупость этих людей, предпочитающих умереть, но не расстаться со своими жалкими деньгами! Ох, уж эта проклятая любовь к золоту, превращающая людей в глупцов и злодеев! Воды у нас осталось только на два дня, хотя она и выдается по каплям. Взгляни на их исхудавшие тела! А они все продолжают держаться за свои деньги, которые сделают их еще хуже, когда они ступят на землю. О, мне жаль их!

— Как ты страдаешь, Филипп. Тебя ослабила жажда. Но я предполагала, что может наступить такой момент, и все предусмотрела. Посмотри! Я сэкономила воды и сухарей. Целых четыре бутыли воды! Утоли жажду, Филипп!

Филипп сделал несколько глотков. Вода освежила его: лихорадка дня совсем выбила его из колеи.

— Спасибо, Амина. Спасибо тебе, дорогая! Мне стало лучше. Боже праведный! Есть же на свете глупцы, которые ценят презренный металл выше капли воды при жажде, от которой мы здесь изнемогаем!

Ярко мерцали звезды, но луны не было. В полночь Филипп поднялся, чтобы сменить на вахте Крантца. Обычно команда спала, расположившись на обоих плотах, но на этот раз оказалась на большом. Филипп был погружен в горькие размышления, когда прозвучал голос Крантца, звавшего на помощь. Филипп поспешил на передний плот, выхватывая на бегу шпагу. Мятежники свалили Крантца и, навалившись, удерживали его. Филипп бросился на помощь, но его схватили и обезоружили.

— Обрубайте! Обрубайте задний плот! — закричали матросы, державшие капитана, и через мгновение несчастный Вандердекен увидел, как малый плот, на котором осталась его любимая супруга, его Амина, стал удаляться.

— Ради Бога! Моя жена, моя Амина! Будьте милосердны! Спасите ее! — закричал Филипп, стараясь освободиться.

Закричала и Амина, подбежавшая к краю плота и простиравшая к нему руки. Все тщетно!

Уже больше кабельтова разделяло плоты. Филипп еще раз попытался вырваться из рук бунтовщиков, а затем потерял сознание.

 

Глава двадцать четвертая

Лишь когда занялся день, Филипп открыл глаза и увидел склонившегося над ним Крантца. Мысли Филиппа путались, он чувствовал, что с ним произошло нечто ужасное, но что именно, он никак не мог вспомнить. Наконец сознание вернулось к нему, и он закрыл лицо руками.

— Успокойся, друг Вандердекен, — проговорил Крантц. — Будем надеяться, что уже сегодня мы достигнем берега и тогда сразу же займемся поисками пропавшей.

«Так вот она, та разлука, та ужасная смерть, которую пророчил Шрифтен! — подумал Филипп. — Нет ничего страшнее, чем остаться отданной на волю волн и ветра и превратиться в скелет под нещадными лучами солнца, без капли воды, чтобы смочить пересохшие губы! Остаться одной, совсем одной! Быть разлученной с мужем, мучиться от страшных мыслей о нем и его судьбе! Лоцман, ты прав! Для нежно любящей жены нет ничего ужаснее такой смерти! Голова кружится. Зачем мне теперь жизнь?»

Крантц тщетно пытался подыскать слова утешения. Но вот он заговорил о мести, и тут Филипп оживился.

— Да! — вскричал он. — Месть! Отомстить этим подлецам и предателям! Но как ты думаешь, Крантц, на многих ли мы можем положиться?

— Как мне кажется, на большинство, — отвечал старший рулевой. — Это был мятеж меньшинства.

Для управления плотом была наконец использована как руль доска, отчего он стал более маневренным и двинулся к берегу быстрее, чем прежде. Люди радовались, что скоро ступят на землю, но все сидели на своих деньгах, которые в случае спасения приобретали для них огромное значение.

От Крантца Филипп узнал, что бунт подняли солдаты, к которым примкнула небольшая группа матросов, они и обрубили канаты, связывавшие большой плот с малым, а настоящие моряки занимают нейтральную позицию.

— Они, пожалуй, и дальше будут вести себя так, — предположил Крантц. — В некоторой степени их примирила с изменниками лишь надежда ступить на землю.

— Очень вероятно, — отвечал Филипп с горькой усмешкой. — Но я сумею встряхнуть их. Пришли их сюда!

Филипп начал переговоры с матросами. Он заявил, что те, кто взбунтовался, являются изменниками и им нельзя верить, поскольку ради денег они, мол, поступятся всем; с сожалением отметил, что не нашлось никого, кто пресек бы зло; и высказал мнение, что необходимо сразу же избавиться от них. Далее Филипп признался, что он, хотя и не говорил об этом, намеревался возвратить Компании деньги, как только они придут в гавань, где власти окажут ему помощь, но теперь он раздумал и готов все деньги отдать им.

В какое только искушение не вводит человека жадность! Стоит ли удивляться, что эти люди, которые по сути были лишь чуть лучше тех, с кем Филипп намеревался свести счеты, сразу же поддержали его? Было обговорено, что ночью они нападут на мятежников и сбросят их в море, если днем им не удастся достичь берега.

Однако переговоры Филиппа с так называемыми нейтралами насторожили остальных. Те тоже посовещались, а затем положили оружие так, чтобы им можно было быстро воспользоваться.

Ветер стих. Плот находился от берега не далее двух миль, но затем течением снова был отнесен в открытое море.

Стояла чудесная ночь. Море было ровным, как зеркало. Ни дуновения ветерка. Парус бессильно обвис на мачте. Ночь как бы предназначалась для самосозерцания и вознесения молитв. А на шатком плоту находилось около сорока человек, которых одолевала вражда, жажда убийства и грабежа. Каждая из сторон делала вид, что улеглась на отдых, но все как один прислушивались к любому шороху.

Сигнал должен был подать Филипп, сбросив парус, и сделать это так, чтобы парус, падая, накрыл часть изменников, лишив их тем самым возможности защищаться.

Парус упал, началась резня. Филипп сражался до тех пор, пока в живых не осталось никого, кому он мстил за отнятую у него Амину. Через несколько минут все было кончено. Шрифтен, находившийся у руля, неподвижным взглядом наблюдал за происходящим и лишь изредка издавал свое сатанинское хихиканье. Переводя дух, Филипп прислонился к мачте — пал последний из противников.

«Я отомстил за тебя, Амина! — подумал он. — Но что значит жизнь этих мерзавцев по сравнению с твоей?»

Утолив жажду мести, Филипп горько заплакал, закрыв лицо руками, а в это время его приверженцы изымали у убитых деньги, чтобы поделить их между собой. Узнав, что в схватке погибло только трое из числа их сторонников, они пожалели о том, что не убито больше: тогда им досталась бы более кругленькая сумма.

На плоту осталось шестнадцать человек, включая Вандердекена, Крантца и Шрифтена. С рассветом снова потянул бриз. Остатки воды были поделены, чувства голода люди уже не испытывали. Вода же пробудила в них желание выжить.

И хотя Филипп с того момента, когда был разлучен с Аминой, редко разговаривал со Шрифтеном, однако заметил — Крантц тоже обратил на это внимание, — что лоцман снова стал к нему недружелюбен. Его хихиканье, сарказм, кхи, кхи, кхи, казалось, не имели конца, а взгляд пронзал Филиппа с такой неприязнью, как и при первой встрече. Лишь Амина смогла на некоторое время укротить дикий нрав одноглазого, а с ее исчезновением благоволение Шрифтена к ее мужу рассеялось как дым. Однако все это не очень-то занимало Филиппа. Его беспокоило другое. Потеря Амины была тяжким испытанием для его сердца, все остальное казалось ему ничтожным и несущественным.

Бриз усиливался, и люди на плоту надеялись достичь бухты часа через два, но фортуна снова отвернулась от них: мачта не выдержала и обломилась. Но этим дело не кончилось. Когда повреждение было устранено, ветер уже почти совсем стих и их опять отнесло в открытое море. Уставший Филипп уснул рядом с Крантцем, Шрифтен занял место у руля.

Филипп спал крепким сном. Ему снилась Амина: она пребывала в сладкой дреме среди кокосовой рощи, а он охранял ее; она улыбнулась и назвала его по имени.

И тут Филипп проснулся от какого-то странного толчка. Еще не придя в себя, он подумал, что это, наверное, Шрифтен подкрался к нему и пытается завладеть его реликвией. Вздрогнув от этой мысли, он вскочил, чтобы схватить грабителя, и действительно, перед ним была не пустота, а лоцман, который стоял на коленях и вытягивал из-под него цепочку. Схватка была короткой. Вскоре Филипп снова владел своим сокровищем и крепко держал Шрифтена за горло. Затем он приподнял дрожащими руками почти бездыханное тело лоцмана и столкнул его в море.

— Человек ты или дьявол! — вскричал Филипп. — Будь кем угодно и спасайся теперь сам, если сможешь!

От их возни проснулись Крантц и несколько матросов, однако слишком поздно, чтобы помешать расправе над Шрифтеном. В нескольких словах Филипп рассказал о случившемся. Матросов это не обеспокоило, и они, убедившись, что их деньги целы, снова погрузились в сон.

Еще некоторое время Филипп вглядывался в море — не появится ли Шрифтен и не попытается ли забраться на плот, но лоцман исчез.

 

Глава двадцать пятая

Кто рискнул бы описать состояние души Амины, когда она осознала, что разлучена со своим супругом? Остановившимся взглядом провожала она большой плот, который все удалялся от нее, и не сводила с него глаз до тех пор, пока его не поглотила ночь. Затем в немом отчаянии упала на настил. Мало-помалу придя в себя, она огляделась вокруг и крикнула:

— Кто здесь?

Но ответа не последовало.

— Есть здесь кто-нибудь? — еще громче крикнула несчастная.

«Одна! Совсем одна! Филипп разлучен со мной! Мама, мама! Взгляни на свое несчастное дитя!» — пронеслось в голове Амины, и она, потеряв сознание, упала на край плота, ее длинные распущенные волосы рассыпались по воде и зашевелились на волнах.

— Горе мне! Где я? — воскликнула Амина, очнувшись. Она несколько часов пролежала в полном оцепенении.

Солнце низвергало палящие лучи на несчастную женщину и слепило ей глаза. Амина взглянула на плескавшуюся голубую волну и увидела недалеко от плота большую акулу, которая неподвижно стояла, как бы поджидая свою жертву. Амина отодвинулась от края, вскочила и осмотрелась, но обнаружила лишь пустой плот и вновь осознала всю безысходность своего положения.

— О, Филипп, Филипп! — воскликнула она. — Так вот она реальность! И мы с тобой разлучены навсегда! Ах! Мне казалось, что это лишь сон, но теперь все стало явью! Все, все!

Несчастная опустилась на постель, которую Филипп соорудил для нее в свое время на середине плота, и долго лежала неподвижно. Наконец она приподнялась и потянулась к бутылке с водой, чтобы утолить мучившую ее жажду.

«Но к чему пить и есть? — подумала она. — Для чего лелеять мечту о спасении?»

Амина встала и осмотрела горизонт.

«Только море и небо! Не это ли та смерть, та страшная смерть, о которой вещал Шрифтен и которая должна настигнуть меня? — размышляла она. — Медленная смерть под изнуряющим солнцем? Ну и пускай! Судьба! Я выдержу все, что ты можешь ниспослать мне! Человек умирает один раз, а для чего нужна мне жизнь без Филиппа? Но ведь мы могли бы встретиться и снова! — продолжала она размышлять. — Да, да! Могли бы! Кто знает? Тогда: да здравствует жизнь! Я буду дорожить ею ради этой слабой надежды! Но чем мне защищать ее? А ну-ка посмотрим. Он должен быть здесь», — и Амина, ощупав себя, убедилась, что кинжал, который она всегда носила с собой, на месте.

— Я останусь в живых — смерть мне только завещана! — воскликнула она. — Я буду жить ради моего Филиппа!

Амина опустилась на постель, чтобы забыться сном. Ей удалось уснуть, и сон удерживал ее в своих ласковых объятиях несколько часов. Проснувшись, она ощутила, как мало осталось у нее сил. Она осмотрелась вокруг, но опять увидела только небо и море.

«О, это невыносимое одиночество! Смерть тут — желанное избавление! Но нет! Я не должна умереть! Я должна жить ради Филиппа!» Она выпила глоток воды, съела кусочек сухаря и скрестила на груди руки.

«Несколько дней без еды и воды, и все кончится! — были ее мысли. — Оказывалась ли когда-либо какая-нибудь женщина в подобной ситуации? И могу ли я надеяться на спасение? А нереальная мечта — тоже надежда? Почему я избрана для таких мучений? Потому, что вышла замуж за Филиппа? Может быть. А коль так, пусть так и будет!»

Ночь распустила крылья. Небо затянулось темными облаками. Сверкали молнии и на миг озаряли плот. Затем разразилась гроза. Вслед за молниями грохотал гром, и весь небосвод превратился в кромешный ад. Ветер швырял плот как скорлупку, вода заливала ноги Амины, замершей посреди раскачивавшегося плота.

— Я очарована! Мне нравится это! — кричала она навстречу реву шторма и раскатам грома. — Это прекрасно! Этот разгул стихии приятнее изнуряющей жары! Он оживляет меня! — и Амина устремила взор на облака и вглядывалась в них до тех пор, пока ослепительно сверкнувшая молния не заставила ее прикрыть глаза.

— Как хорошо! Как же хорошо! — продолжала кричать она. — Порази меня, молния, смойте меня, волны, и опустите в сырую могилу, выплесни на меня весь свой гнев, возмущенная стихия! Я смеюсь над вами! Я презираю вас! Вы можете только убить меня, но и мой кинжал отлично может сделать то же самое! Пусть страшатся смерти те, кто копит богатства, живет в роскоши и считает себя счастливым… у кого есть супруг и дети или другое любимое существо — пусть дрожат они! Я же не боюсь ничего, поскольку у меня ничего нет! Ничего!.. Но все же… не заблуждайся, Амина! Все же… все же у тебя остается надежда! Но нет! Нет, нет! Нет у меня больше надежды! Я лягу и буду ждать своей участи!

Амина опустилась на свое ложе и закрыла глаза.

Дождь не прекращался до утра. Ветер все еще дул, но облака поредели и показалось солнце. Амина сидела, дрожа в промокшей одежде, хотя и было знойно. От жары все поплыло у нее перед глазами, и ей стали видеться невероятные картины. Ее воображение рисовало зеленые поля, рощи кокосовых пальм, ее супруга, который спешил к ней откуда-то издалека. Она протянула к нему руки, хотела подняться, чтобы обнять его, но ноги не слушались ее. Она вскрикнула: «Филипп, Филипп!» — и потеряла сознание.

 

Глава двадцать шестая

Давайте проследим теперь за удивительной судьбой Филиппа. Уже через несколько часов после того, как он расправился с лоцманом, он со своей командой достиг-таки желанной суши. На песчаном берегу бухты блестели пестрые раковины, виднелись кости погибших морских животных, выброшенных на сушу.

Остров, где высадились потерпевшие кораблекрушение, как и другие острова в этом районе, зарос кокосовыми пальмами, чьи кроны раскачивались на ветру и отбрасывали на землю спасительную тень, которой обрадовался бы любой человек, но не наши герои, кроме Крантца, поскольку Филиппа занимали мысли о потерянной супруге, а матросы были заняты своим богатством, так неожиданно свалившимся на них.

Крантц отвел капитана под тень деревьев, но тому там не сиделось. Обуреваемый тревогой, Филипп снова вернулся на берег и пытался отыскать в море плот, на котором осталась Амина, но его не было видно.

— Туда, к ней! — кричал Филипп, прижимая руки к воспаленным глазам. — Она погибла! Погибла!

— Не может быть такого, Вандердекен! — тихо проговорил Крантц, стоявший рядом. — Бог, который хранит нас, поможет и ей! Не может быть, чтобы она погибла среди этого множества островов, часть которых обитаема. А женщине везде окажут внимание и помощь.

— Ах! Если бы я тоже мог так думать! — пожаловался Филипп.

— Если вы немного поразмыслите, то придете к убеждению, — продолжал Крантц, — что для нее лучше, что ее нет с нами. Она не окружена теми грубыми матросами, с которыми, объединись они, мы не сумели бы справиться. Вы думаете, что при длительном пребывании здесь, на острове, эти люди оставили бы вашу жену в покое? Ни за что! Они позабыли бы все на свете! И Амина, оставшись на плоту, по моему слабому разумению, избежала грубости и насилия, а возможно даже, и позорной смерти!

— Все может быть, Крантц, все может быть. Но нам надо соорудить плот. Нужно отправиться на поиски Амины… нужно искать ее… искать… найти!..

— Мы так и сделаем, Вандердекен! И я пойду вместе с вами, — отвечал Крантц, радуясь, что мысли Филиппа переключились на другую, хотя и не менее бредовую идею, но которая отвлекала его от мрачных дум. — А теперь, капитан, — продолжал он, — давайте вернемся к плоту, заберем оттуда все необходимое, а потом покумекаем над тем, как лучше осуществить наши намерения.

Филипп молча кивнул в знак согласия, и они отправились к плоту, который был вытянут на берег, но до сих пор так и не был разгружен. Матросы порознь сидели под деревьями. Крантц окликнул их, призвав перенести оставшиеся на плоту вещи в безопасное место, но никто из них даже не шевельнулся: все охраняли свою часть денег, и каждый боялся сдвинуться с места, чтобы его богатством не завладели другие. Теперь же, когда их жизнь была в относительной безопасности, их душами все больше овладевал дух алчности. Они были измучены, жаждали глотка воды, хотели выспаться, но все равно не решались сдвинуться с места и сидели, словно окаменевшие.

— Проклятые деньги совсем свихнули их мозги! — изрек Крантц, обращаясь к Филиппу. — Попробуем сами убрать то, что нам по силам, а затем поищем воду.

Крантц и Филипп собрали плотницкий инструмент, лучшее оружие, запасы пороха и пуль, что при необходимости позволило бы им употребить власть над командой, отволокли парус и его оснастку подальше от берега и сложили все у группы деревьев, растущих в сотне шагов от плота. Они соорудили примитивную палатку, сложили в ней вещи, кроме большей части пороха, который Крантц закопал тайком в рыхлом песке позади палатки. Затем старший рулевой срубил топором одну из пальм со зрелыми кокосами. Тот, кто хоть раз в жизни испытал жажду, знает, что это такое, и может представить, с каким удовольствием Крантц и Вандердекен потягивали освежающее кокосовое молоко. Молча, с вожделением матросы смотрели на них, горя желанием смочить свои пересохшие губы, но, несмотря на мучительную жажду, они так и не сдвинулись с места.

День клонился к вечеру. Филипп улегся на расстеленный парус и уснул, а Крантц отправился осмотреть остров.

Остров был маленький, около трех миль в длину и не более пятисот саженей в ширину. Пресной воды на нем не оказалось, хотя ее, видимо, можно было бы добыть, выкопав колодец. К счастью, на острове росло много молодых пальм. Возвращаясь, Крантц прошел мимо матросов. Никто не спал. Все приподнялись и, опершись на локти, прислушивались, кто это приближается к ним. Узнав старшего рулевого, они успокоились. Крантц прошел к плоту, собрал остававшееся на нем оружие и выбросил его подальше в море. После этого он вернулся в палатку. Филипп все еще спал. Крантц растянулся рядом и вскоре тоже уснул.

Филиппу снилась Амина. Вот он видит, как ненавистный Шрифтен вновь появляется над водой, взбирается на плот и усаживается рядом с Аминой. Филиппу слышится даже его противное хихиканье, когда лоцман нашептывает что-то, видимо неприятное, на ухо Амины, поскольку Амина прыгает в море, чтобы избавиться от него. Но бездна не проглатывает ее, и она остается на поверхности. Начинается шторм, Амина сидит уже в раковине, плывущей по волнам. Затем раковина попадает в полосу прибоя, тонет, а вместе с ней и Амина скрывается под волнами. После этого Филипп видит Амину, веселую и беззаботную, прогуливающуюся по берегу — море, которое все безжалостно поглощает, видимо, пощадило ее. Филипп пытается броситься к ней навстречу, но какая-то сила удерживает его. Амина машет ему рукой и произносит: «Филипп, мы встретимся еще! Да, да, Филипп, мы еще встретимся на этой земле!»

Солнце стояло уже высоко, когда Крантц проснулся и разбудил Филиппа. С помощью топора они снова добыли фруктов себе на завтрак. Филипп был молчалив, он припоминал сон, который несколько успокоил его.

«Мы еще встретимся, — вспоминал он. — Да, да, мы еще встретимся. Я благодарю тебя, провидение!»

После завтрака Крантц отправился узнать, в каком состоянии команда. Матросы были сильно измождены и долго так продержаться не могли. Но все оставались лежать на своих деньгах. На них было жалко смотреть, и Крантц попытался найти средство спасти беднягам жизнь. Он предложил: каждый закопает свои деньги так глубоко, чтобы вынуть их было очень трудно, и, таким образом, они получат возможность отправиться на поиски пропитания, не боясь за сохранность своего богатства. Его предложение было принято. Крантц принес из палатки единственную сохранившуюся лопату, и все, по очереди, закопали деньги в податливый песок на несколько футов. После этого он передал им топор. Матросы срубили несколько кокосовых пальм и хорошо подкрепились. Насытившись, они улеглись над закопанными деньгами и крепко заснули.

Филипп и Крантц посовещались, каким образом покинуть остров и куда отправиться на поиски Амины. И хотя Крантц допускал, что розыски могут оказаться бесплодными, он не решался высказать подобные мысли вслух. Оставаться на этом острове смысла для них не имело, добраться же до обитаемых островов значило остаться в живых. Крантц был уверен, что Амина уже отдала Богу душу, считая, что ее либо смыло волной в море, либо она умерла от истощения под палящими лучами тропического солнца. Но чтобы не огорчать капитана, он сделал вид, что остров нужно покинуть не ради спасения жизни, а для розысков Амины. Они решили построить плот из трех бочек, распиленных пополам и скрепленных крест-накрест досками. Снабженное парусом, это сооружение, по их мнению, должно было иметь приличную скорость и легко управляться. О том, что никто из команды не выразил желания помочь им в этом, говорить не приходится.

Насытившись и отдохнув, скупцы были теперь не довольны тем богатством, которым они располагали, и стали подумывать, как его приумножить. Они выкопали часть денег и целый день провели за игрой в камушки. К тому же ими овладел еще один порок. На старых пальмах матросы сделали вырубки наподобие ступенек, по которым взбирались на верхушку дерева со свойственной им ловкостью, делали там надрез и собирали сок в привязанную скорлупу кокосового ореха. В местах, где растет кокос, его сок называют тодди. После брожения он превращается в так называемый арак. Ясно, что тодди сильно дурманит голову. Выпивка, игра, крики, драки, выигрыши и проигрыши стали ежедневным явлением. Проигравшие рвали на себе волосы как сумасшедшие и бросались на тех, кто выиграл. К счастью, все оружие Крантц выбросил в море. Дрались до крови, но никто не погиб, поскольку те, кому хотелось продолжить игру, разнимали дерущихся.

Так прошло около двух недель, в течение которых строительство плота медленно продвигалось вперед. За это время некоторые матросы проиграли все свои деньги. Филипп и Крантц предложили им покинуть остров вместе с ними, но тех влекла жажда мести и возвращения проигранного, и они ни о чем больше не хотели слышать.

С того дня Крантц не оставлял матросам топора и сам рубил для них деревья. На шестнадцатый день все деньги оказались в руках трех человек. Проигравших было теперь большинство, и на следующее утро всех троих нашли задушенными на берегу. Деньги были поделены, и игра возобновилась с еще большим азартом.

— Чем же закончится эта игра? — спросил Филипп Крантца, увидев искаженные лица мертвецов.

— Тем, что погибнут все, — отвечал Крантц. — И мы ничего не сможем предотвратить. Это Божье наказание!

Наконец плот был готов, песок из-под него выгребли, и он оказался на плаву, покачиваясь на ласковых волнах. Филипп и Крантц запаслись старыми и молодыми кокосовыми орехами, уложив их на плоту, и решили покинуть остров на следующий день.

К несчастью, один из матросов, купаясь в море, наткнулся на выброшенное оружие. Он нырнул и вытащил мушкет. Остальные последовали его примеру, и вскоре все были вооружены. На ночь Филипп и Крантц решили перебраться на плот и спать по очереди. В тот вечер страсти разгорелись с небывалой силой, возник крупный спор. Обезумевшие люди бросились друг на друга. Страшно даже представить, что тут началось! Лишь трое остались в живых, но двое переговорили между собой и третьего тоже отправили вслед за другими на тот свет.

— Боже праведный! И это твои создания?! — воскликнул Филипп.

— Нет, — отвечал Крантц. — Обожествляя деньги, они поклонялись сатане! А теперь, капитан, обратите внимание на то, как эти двое, владеющие таким богатством, которое они не смогут потратить за всю жизнь, не довольны тем, что имеют, и каждый горит желанием присвоить все деньги себе.

Едва Крантц вымолвил эти слова, как один матрос сзади напал на другого и убил его.

— Разве я не предрекал этого? — продолжал Крантц. — Но мерзавец не получит ни своих, ни чужих денег! — Произнося эти слова, Крантц поднял мушкет, прицелился и выстрелил.

— Ты поступил несправедливо, Крантц, лишив подлеца заслуженного наказания. Оставшись один на острове со своими деньгами, он умер бы мучительной смертью от голода.

— Да простит меня Бог, если свершилась несправедливость, но поступить по-другому я не мог, — отвечал Крантц. — Однако, капитан, вернемся на берег. Мы остались одни на этом острове. Деньги, как я мыслю, надо спрятать так, чтобы потом мы легко нашли их. Часть монет мы возьмем с собой, поскольку они нам могут пригодиться. К тому же из милосердия надо все же предать земле трупы этих несчастных, которых ослепил блеск золота.

Пальму, у корней которой они закопали целый клад, Крантц тщательно пометил топором. Около пятисот монет они перенесли на плот и спрятали в одежде на всякий непредвиденный случай.

Утром следующего дня Крантц и Филипп подняли парус и вышли в море. Стоит ли упоминать, какой курс они взяли? Читатель и так уже догадался — они направились в ту сторону, где в последний раз видели плот с оставшейся на нем Аминой.

 

Глава двадцать седьмая

Плот вполне отвечал своему предназначению. Он двигался не очень медленно и неплохо слушался руля. Филипп и Крантц запомнили приметы, по которым они могли бы снова безошибочно опознать этот островок. Курс они держали на юг к видневшемуся большому острову. Течение помогало им.

При поисках Амины в том районе они одновременно намеревались отыскать и остров Тернате. Там Филипп и Крантц надеялись попасть на какую-нибудь китайскую джонку, которые обычно заходили туда, направляясь на Тантам.

Под вечер Вандердекен и Крантц добрались до большого острова, к которому стремились, и вошли в бухточку. Взгляд Филиппа метался по всему берегу в надежде заметить какие-либо следы пребывания там Амины, но не обнаружил ни ее, ни местных жителей.

Осторожно втянув плот в узенький заливчик, где не было волнения, они расположились на ночлег, чтобы утром отправиться дальше.

На следующий день Крантц, управлявший их утлым сооружением, заметил, как Филипп вытащил и, отвернувшись от него, с нежностью рассматривает какой-то предмет.

— Это что, чей-то портрет, Вандердекен? — спросил он.

— О, нет! Это моя судьба! — отвечал Филипп, не задумываясь над смыслом сказанного.

— Как это судьба? Что вы подразумеваете под этим?

— Неужели я так выразился? Я едва соображаю, что говорю, — отвечал Филипп, снова пряча свою реликвию на груди.

— Мне кажется, вы сказали даже больше, чем хотели, капитан, — возразил Крантц. — И похоже, очень близки к истине. Я не раз видел эту драгоценность у вас в руках и помню, что коварный Шрифтен хотел выкрасть именно ее. Не связана ли с ней какая-нибудь тайна? У вас достаточно доказательств моей преданности, и вы, наверное, могли бы доверить мне эту тайну.

— В том, что ты мой друг, и настоящий друг, Крантц, я глубоко убежден. И тому, кто делил со мной все опасности так, как их делили мы с тобой, не требуется доказательств дружбы, но этого недостаточно, чтобы я мог рассказать тебе обо всем. С этой реликвией, а это действительно реликвия, и я всегда ношу ее с собой, меня связывает тайна, в которую посвящены лишь моя жена и два священника.

— Ну, если эта тайна известна священникам, то ее наверняка можно доверить и другу, — снова возразил Крантц. — Что на свете может быть священнее дружбы?

— У меня такое ощущение, Крантц, — Филипп взглянул на него, — что поведав тебе о ней, я принесу тебе несчастье. Откуда это предчувствие, я не знаю, но я ощущаю его. Это уж точно! А мне этого очень не хотелось бы, мой дорогой друг.

— Значит, вы не хотите воспользоваться моей преданностью? — разочарованно произнес Крантц. — Но уж коль мы рисковали вместе жизнью, так разделите со мной и все ваши тревоги!

Многие люди знают, что страдания притупляются, когда их утешают. Поэтому не стоит удивляться, что Филипп почувствовал в Крантце человека, которому можно излить душу. Он начал свой рассказ, не потребовав с Крантца обета молчания, справедливо полагая, что тот все равно сохранит его тайну, и в течение дня, когда плот несло мимо пустынных островков, поведал ему свою историю.

— Теперь ты знаешь все, — заключил Филипп. — И что ты думаешь обо всем этом? Веришь ли ты в эту удивительную историю или полагаешь, что она просто-напросто плод фантазии?

— Нет. Я твердо убежден, что это не фантазия, — отвечал Крантц, — поскольку я тоже располагаю некоторыми доказательствами, подтверждающими правдивость вашей истории, ведь я сам не раз видел призрачный корабль. И если ваш отец приговорен блуждать призраком по морям, то ничего удивительного в том, что вы избраны спасти его мятежный дух. Я верю каждому сказанному вами слову, и лишь теперь мне понятны ваши прежние поступки и настроения. Может быть, кто-либо посочувствовал бы вам, а я завидую.

— Завидовать? Мне? — удивился Филипп.

— Да. Я бы с радостью принял вашу судьбу, если бы это было возможно. Разве это не прекрасно — быть призванным для исполнения столь возвышенного долга? А закончится ваше плавание смертью, ну и что ж из того? А разве не смертью завершаются все наши земные мимолетные и ничтожные устремления? Поистине, Вандердекен, я завидую вам.

— Ты размышляешь и говоришь, как Амина, — проговорил Филипп. — У нее такая же живая и горячая душа. Она тоже горит желанием пообщаться с призраками с того света и поговорить с бесплотными духами.

— А что тут такого? — отвечал Крантц. — Моя история, а вернее, история нашей семьи располагает преданиями, доказывающими, что такое общение не только возможно, но и позволено Всевышним. А ваш рассказ, которому я поверил, только подтверждает это.

— В самом деле, Крантц?

— Я не лгу. Но об этом в другой раз. Уже темнеет, и нужно добраться до безопасного местечка. Вон та бухточка кажется мне вполне подходящей.

Перед рассветом поднялся сильный береговой бриз, вызвавший большую волну. Продолжать плавание стало невозможно, и им ничего иного не оставалось, как вытащить плот на берег, чтобы его не разнесло в щепки прибоем.

Воспоминания об Амине кружились в голове Филиппа. Глядя на поднятую бушующими волнами пену, в которой искрилось солнце, он воскликнул:

— Океан! Не у тебя ли моя Амина? Если это так, верни мне ее, хотя бы мертвую! Но что это? — продолжал он, указывая на темное пятнышко на горизонте.

— Парус какого-то суденышка, — отвечал Крантц, — которое гонит ветер и которое намеревается укрыться в этом уголке.

— Ты прав. Это парус, парус одной из тех пирог, что можно часто встретить в этих водах. Как же ее мотает на волнах! Судя по всему, она с людьми.

Пирога быстро приближалась и вскоре вошла в бухту. Парус на ней спустили, и она проскользнула сквозь прибой.

— Если туземцы настроены враждебно, нам с ними не справиться, — заметил Филипп. — Но скоро мы узнаем, что нас ожидает.

Туземцы не обращали внимания на Филиппа и Крантца, пока не вытащили пирогу на безопасное место. Затем трое с копьями в руках подошли к ним, но без видимых враждебных намерений. Один из подошедших спросил на португальском языке, кто они такие.

— Голландцы, — последовал ответ Филиппа.

— Вы с потерпевшего бедствие корабля?

— Да.

— Тогда вам нечего бояться. Если вы враги португальцев, вы — наши друзья. Мы с острова Тернате, а наш вождь ведет войну с португальцами. Где, на каком острове остались ваши спутники?

— Никого, кроме нас, в живых не осталось, — отвечал Филипп. — Но позвольте задать вопрос, не встречали ли вы женщину, она совсем одна была на плоту? Или, может быть, что-нибудь слышали о ней?

— Мы слышали, что жители на Тидоре нашли в одной из бухт женщину и, полагая, что она из числа поселенцев, переправили ее в форт.

— Это она! Благодарю тебя, Боже! Спасена! — воскликнул Филипп. — На Тидоре, говорите вы?

— Да, но мы не можем переправить вас туда, потому что воюем с португальцами.

«Я еще встречусь с моей любимой!» — подумалось Филиппу.

Туземец, разговаривавший с Филиппом, занимал явно высокое положение. На нем было мусульманское одеяние, на поясе висело оружие, на голове пестрел шерстяной тюрбан. Он был полон достоинства и вежливости, присущих людям его ранга в этой части света.

— Мы возвращаемся на Тернате, — продолжал туземец, — и можем взять вас с собой. Наш вождь будет рад видеть у себя голландцев, хотя бы уже потому, что они враги португальцев. Я совсем забыл сказать, что с нами в лодке находится один из ваших попутчиков. Мы выловили его в море. Он был очень изможден, но теперь снова окреп.

— Кто бы это мог быть? — удивился Крантц. — Поди кто-нибудь с другого корабля?

— Или Шрифтен! — воскликнул, вздрогнув, Филипп.

— Чтобы я поверил в это, я должен увидеть его собственными глазами, — отвечал Крантц.

— Тогда убедись в этом! — Филипп указал на подходившего к ним лоцмана.

— Минхер Вандердекен, я рад вас видеть! Минхер Крантц, надеюсь, вы чувствуете себя прекрасно? О, какое счастье, что мы все трое спаслись, кхе, кхе, кхе!

«Итак, океан и в самом деле вернул мне мертвеца, о чем я и молил его!» — подумал Филипп, и холодный пот прошиб его от этой мысли.

Без малейших упоминаний об обстоятельствах, при которых они расстались, Шрифтен весело разговаривал со старшим рулевым, будучи, как обычно, весьма ироничным.

— Что ты думаешь об этом одноглазом? — спросил Филипп Крантца, когда старший рулевой наконец отделался от болтливого лоцмана.

— То, что он частица этого мира и, так же как и вы, выполняет какую-то свою миссию, — отвечал Крантц. — Не исключено, что он играет некую роль в вашей удивительной истории и не исчезнет до тех пор, пока его роль не будет исполнена. Не думайте о нем. Вас, пожалуй, больше должно занимать, что Амина спасена!

— И то правда! Одноглазый не стоит этого, — согласился Филипп. — А нам остается отправиться с этими туземцами, избавиться, по возможности, от Шрифтена и попытаться найти Амину!

 

Глава двадцать восьмая

Когда Амина Вандердекен пришла в сознание, она увидела, что находится в хижине на ложе из пальмовых листьев. Чумазый негритенок сидел возле нее и отгонял мух. Где она? Что с ней?

Два дня плот носило по волнам, и почти все это время Амина была без сознания. Наконец ветрами и течением плот прибило к восточному побережью северной оконечности Новой Гвинеи. Местные жители, занимавшиеся в бухте торговым обменом с прибывшими с острова Тидоре, заметили несчастную и, хотя видели, что она еще жива, все же сняли с нее чуть ли не всю одежду. Затем внимание одного из дикарей привлекло кольцо с алмазом, подаренное Амине Филиппом, но туземцу никак не удавалось снять кольцо с пальца. Тогда он вытащил ржавый тупой нож и принялся отпиливать палец, но старая женщина, стоявшая неподалеку, помешала грабителю. К тому же торговцы с Тидоре подсказали, что выгодней спасти португальскую женщину, а они приняли Амину за таковую, добавив, что, возвратившись назад, они сообщат о ней португальцам. Благодаря такому повороту дела Амина оказалась окруженной заботой и вниманием.

Папуаска перенесла Амину в свою хижину, где пострадавшая провела несколько дней, находясь между жизнью и смертью. За ней ухаживали сообразно ее состоянию: смачивали водой пересыхающие губы и отгоняли москитов.

Когда Амина открыла глаза, маленькая сиделка, отгонявшая мух, выбежала наружу, чтобы позвать хозяйку. Ею оказалась высокая, очень толстая и неповоротливая женщина. Мелко вьющиеся волосы были тщательно приглажены. На бедрах мотался лоскут материи, с плеч свисал дырявый выцветший шелковый желтый платок, на толстых пальцах блестели серебряные кольца, на шее висело перламутровое ожерелье.

Старая женщина начала что-то говорить, обращаясь к спасенной, но та не поняла ни одного слова из ее трескотни. Несмотря на малоприятную внешность, старуха, как ни говори, была доброй и отзывчивой, и уже недели через три Амина стала выползать из хижины, чтобы подышать свежим воздухом. Иногда островитяне собирались возле Амины, но никто ни разу не рискнул обидеть ее — видимо, боялись старухи. У всех жителей острова были курчавые волосы, некоторые посыпали их пыльцой цветов. Нагота их тел скрывалась пальмовыми листьями, свисавшими до колен. В нос и уши были продеты кольца, а остальные украшения были из перьев райских птичек. Когда Амина сидела под сенью деревьев, со стороны казалось, будто она смотрит на пиро ги, резво снующие в бухте на голубой воде, однако мысли ее были далеки, очень далеки от всего этого — ее терзали думы о муже.

Однажды утром Амина вышла из хижины с сияющим лицом и, как обычно, присела под деревом.

«Благодарю тебя, дорогая мамочка! Спасибо тебе! — мысленно произнесла она. — Ты пришла ко мне во сне и напомнила то волшебство, которое я подзабыла. Ах, если бы я могла поговорить с этими туземцами, я бы давно уже знала, где находится теперь мой Филипп!»

В хижине старой папуаски Амина провела два месяца. За это время к ней вернулась ее прежняя красота. Когда менялы с Тидоре появились вновь, они объявили, что им велено доставить в форт найденную на берегу женщину. Торговцы уплатили приличную сумму за хлопоты по уходу за ней и знаком пригласили Амину следовать за ними. Любая смена обстановки была для Амины благом, и она заняла место в пироге, где для нее специально была укреплена скамеечка. А когда Амина поплыла со своими новыми попутчиками по тихой воде бухты, ей вспомнился сон Филиппа о раковине с морской нимфой.

На следующий день пирога прибыла на Тидоре, и Амину отвели в поселение. Слух о ней уже донесся сюда, и все, от коменданта до слуги, высыпали на улицу, чтобы взглянуть на Амину. Ее красота пленила всех, особенно коменданта. Он произнес длинную приветственную речь на португальском языке и был немало удивлен тем, что Амина на нее никак не отреагировала. Но было бы еще удивительнее, если бы Амина ответила — ведь она не знала ни единого слова по-португальски!

Амина знаками дала понять, что ничего не понимает. Предположив, что она англичанка или голландка, комендант послал за переводчиком, через которого Амина объяснила, что она жена капитана голландского судна, потерпевшего крушение, и что ей неизвестно, спасся ли муж со своей командой или нет.

Португальцы возликовали, что голландское судно затонуло, а такая прелестная женщина спаслась. Комендант намекнул ей, что ему приятно ее общество, а ее пребывание у них не будет лишено комфорта. Далее он сообщил, что через три месяца они ожидают прихода корабля из китайских вод, на котором она, если ей захочется, может отправиться на Гоа, где ей не составит труда найти судно, направляющееся на родину. Затем Амину проводили в отведенную ей комнату и приставили к ней маленькую служанку-негритянку.

Комендант был тощим, маленького роста мужчиной, высохшим от многолетнего пребывания под тропическим солнцем. Он носил пышные бакенбарды и длинную шпагу, что прежде всего бросалось в глаза. Он усиленно начал ухаживать за Аминой. В другое время красивая жена капитана Вандердекена высмеяла бы его, но сейчас она боялась, что тогда он будет обращаться с ней, как с пленницей.

Находясь в форте, Амина прилежно стала изучать португальский язык и через несколько недель овладела им настолько, что могла высказать свои желания, а когда покидала Тидоре, то могла уже прилично изъясняться. Стремление выбраться с острова и выяснить, что произошло с мужем, росло с каждым днем, а к концу третьего месяца она неустанно всматривалась в морскую даль, надеясь заметить долгожданный корабль. Наконец на горизонте показались паруса. Когда же судно приблизилось к острову, комендант пал к ногам Амины, стал говорить, как тяжко он страдает, и умолял не уезжать, а соединить ее судьбу с его.

Амина отвечала осторожно, сознавая, что находится во власти этого маленького человечка с длинной шпагой.

— Прежде всего я должна иметь доказательства смерти моего мужа, — отвечала Амина. — А выяснить это я смогу лишь в Гоа. Если я окажусь вдовой, я письменно уведомлю вас.

Такой ответ Амины, как читатель увидит потом, явится для Филиппа источником неимоверных мучений.

Комендант стал уверять, что сможет заполучить эти доказательства, и пообещал, как только они окажутся в его руках, лично доставить в Гоа. Свою речь он закончил пылкими заверениями в любви и верности.

«Глупец!» — подумала Амина, глядя на приближающийся корабль. Через полчаса парусник бросил якорь в бухте и высадил команду на берег. Среди высадившихся Амина заметила священника, который направлялся к форту, и вздрогнула, узнав в нем патера Матео.

 

Глава двадцать девятая

Патер Матео был также поражен этой неожиданной встречей. Амина первой произнесла слова приветствия. Казалось, что она забыла о происшествии, которое побудило патера покинуть ее дом, и была рада встретить теперь знакомое лицо.

Патер Матео с холодком принял протянутую руку. Прикоснувшись другой рукой ко лбу молодой женщины, он произнес:

— Благослови тебя Господь, дочь моя! И прости ее, Боже, как это давно уже сделал я!

Это напоминание смутило Амину, и горячий румянец залил ее лицо.

Действительно ли простил ее патер Матео? Будущее покажет! Но тут он обращался с ней как со своей старой знакомой. Он внимательно выслушал историю гибели корабля и согласился с тем, чтобы она отправилась с ним в Гоа.

Через несколько дней корабль поднял паруса, и Амина покинула португальское поселение и влюбленного коменданта. Без каких-либо происшествий был пройден архипелаг и Бенгальский залив. Все время стояла чудесная погода.

Покинув Тернёзен, патер Матео возвратился в Лиссабон. Длительное безделье вскоре наскучило ему, и он решил поехать миссионером в Индию. И теперь, направляясь с важным поручением к своему руководителю в Гоа, он неожиданно повстречался на Тидоре с Аминой.

Трудно охарактеризовать отношение патера Матео к Амине, поскольку оно было изменчивым. Временами патер вспоминал о гостеприимстве Филиппа, которого глубоко уважал, о многих добродетелях его жены, в которых успел убедиться. Затем его захлестывало чувство обиды, незаслуженной обиды, нанесенной Аминой, и он ломал голову над тем, действительно ли она думала тогда, что он зашел к ней в спальню из низменных побуждений, или же использовала вымышленный мотив в качестве предлога.

Патер все бы простил Амине, будь он убежден, что она стала настоящей католичкой, но подозрения, что она осталась не только неверующей, но и продолжала заниматься богопротивными делами, лишали Амину благосклонности святого отца. Он пристально наблюдал за Аминой и искренне тянулся к ней, если в беседах ею проявлялось истинное религиозное чувство. Но когда у нее с уст срывались слова, доказывавшие, что она поверхностно воспринимает христианское учение, его душа наполнялась негодованием.

Во время плавания по Бенгальскому заливу, при обходе острова Цейлон с юга, погода стала портиться, налетел шторм. Когда шторм стал крепчать, матросы зажгли восковые свечи и поставили их перед иконой на верхней палубе. Амина вглядывалась в людей и иронически улыбалась, сама того не сознавая. Но тут она заметила, что патер Матео угрюмо смотрит на нее.

«Папуасы, среди которых я прожила некоторое время, ничего не совершали дурного, поклоняясь своим идолам, а их за это называют язычниками, — подумала Амина. — Так кто же такие христиане?»

— Может быть, вы спуститесь вниз? — произнес патер Матео, подходя к Амине. — Погода совсем неподходящая, чтобы женщине оставаться на палубе. Пожалуй, вам лучше спуститься в каюту и молить Бога там, чтобы он защитил наш корабль.

— Не совсем верно, патер. Здесь, наверху, мне удобнее молиться, — отвечала Амина. — Я люблю это буйство стихии, и, когда смотрю на бурю, моя душа наполняется изумлением перед богами, которые посылают шторм и управляют им, заставляют реветь ветер, а потом усмиряют его.

— Хорошо сказано, дочь моя, — молвил в ответ патер Матео, — но молиться Всевышнему следует не только тогда, когда он творит свои божеские дела, но и в тиши, в раздумье и в самосозерцании. Следовала ли ты Святому писанию, которому учили тебя? С уважением ли относилась ты к возвышенным тайнам церкви, которые доверены тебе?

— Я делала все возможное, патер, — Амина отвернулась и устремила взор на бушующие волны.

— Обращалась ли ты к Святой Деве или другим святым — посредникам заблудших смертных, одной из которых являешься и ты сама, дочь моя?

Амина молчала. Ей не хотелось ни говорить неправду, ни сердить священника.

— Ответь мне, дитя мое! — настаивал патер.

— Святой отец, — отвечала Амина, — я обращалась только к одному Богу, Богу христиан, Всевышнему!

— Кто не верит всему, не верит ни во что! Я так и знал! Я видел твою язвительную усмешку. Чему ты улыбалась?

— Я улыбалась своим собственным мыслям, патер.

— Поведай-ка лучше о своей истинной вере!

Амина промолчала.

— Ты так и осталась неверующей, еретичкой! Остерегайся, дитя мое, остерегайся!

— Чего? Почему? Разве в этой части света не проживают миллионы людей, более неверующие и еретики, чем я? — возразила Амина. — И многих ли из них вы обратили в свою веру? Не встречаетесь ли вы с трудностями, насаждая ее? А почему так? Сказать вам, отче? Потому, что у всех этих людей уже есть своя вера, которая прививается им с детства и которой следуют все, кто их окружает! А я разве не была такой же? Я воспитывалась среди представителей иной веры, и можете ли вы ожидать, чтобы я быстро и без сомнений отказалась от нее? Я много размышляла над тем, что вы говорили мне, и пришла к выводу, что все постулаты вашей религии идут от Бога. Разве этого мало? И вы еще недовольны мной? Если бы я слепо признавала все, слепо послушалась, я бы считала это недостойным себя. Скоро мы придем в гавань, и тогда учите меня, убеждайте, если хотите. Я готова признать ее, но только тогда, когда она станет моим убеждением. Будьте терпеливы со мной, святой отец, и тогда, возможно, настанет время, когда я поверю в то, чего я пока не могу признать, что вот этот кусок разрисованного дерева представляет собой ценность, перед которой следует преклонить колени и которому надо поклоняться.

Несмотря на иронию, последние слова Амины содержали столько правды, что патер Матео почувствовал ее. До сих пор он относился к Амине, поскольку она была женой католика, как к одной из тех, кто изменил своей вере, а не как к той, кого воспитывали в иной. Теперь же ему пришло в голову, что она, собственно, еще никогда и не была принята в лоно святой церкви — священник Сайзен не считал ее готовой к этому и переносил крещение, желая убедиться, что новая вера принята ею.

— Вы рассуждаете здраво, но вас переполняют чувства, — возразил патер Матео после некоторой паузы. — Как только мы придем в Гоа, мы продолжим обсуждение этих вещей, и тогда с благословения Божьего вам станет более понятна суть этой новой для вас веры.

— Я согласна, — отвечала Амина.

Священник не допускал и мысли, что именно в этот момент Амину занимал тот сон, который она видела на Новой Гвинее. Ей приснилась мать и открыла тайну искусства черной магии. Теперь Амина с нетерпением ждала возможности испытать его на практике.

С каждым часом шторм набирал силу, судно получило течь и с трудом боролось с волнами. Матросами овладел страх, и они взывали ко всем святым. Патер Матео и пассажиры смирились, что погибнут, ведь они видели, что помпы не справляются с прибывающей водой. Все бледнели, когда волны одна за другой с грохотом перекатывались через палубу. Все неистово молились, священник роздал отпущение грехов. Одни плакали, как дети, другие рвали на себе волосы. Некоторые матросы ругались и проклинали богов, которым еще вчера поклонялись. Лишь Амина оставалась невозмутимой и сочувственно улыбалась, слыша проклятия моряков.

— Мы погибли, сеньора, погибли! — прокричал капитан, который скорчившись сидел под фальшбортом.

— Нет! — возразила Амина. — В этот раз все обойдется!

— О чем вы ведете речь, сеньора? — удивился капитан, вглядываясь в спокойное лицо молодой женщины. — Что вы имеете в виду, сеньора?

— Мой внутренний голос говорит мне, что вы не погибнете, если споро приметесь за работу.

В том, что судно не затонет, Амина была убеждена — от нее не укрылось, что шторм стал ослабевать, но этого никто из напуганной команды не заметил.

Хладнокровие Амины, а может быть, красота и необычный вид этой молодой, хрупкой, но уверенной в себе женщины, когда все уже потеряли надежду на спасение, произвели на капитана и его команду сильное впечатление. Приняв ее за католичку, они подумали, что она обладает каким-то даром предвидения — ведь суеверие часто соседствует с легковерием. Амина же была удивлена, что матросы вновь обрели мужество и с усердием принялись за работу. Снова были пущены в ход помпы. За ночь шторм утих, и судно, как и предсказывала Амина, выдержало.

Команда и пассажиры смотрели на нее, как на святую. Они высказали это мнение священнику, который был поражен не менее, чем они. Мужество, проявленное Аминой, было действительно необычайным. Она не испытала страха в ситуации, где растерялся даже священник — слуга Божий. Патер Матео промолчал. Он углубился в размышления, и выводы, сделанные им, были не в пользу Амины. Откуда у нее появилось такое самообладание? Кто наделил ее даром пророчества? Только не христианский Бог, ведь в него она не верила! Тогда кто же? Патер Матео вспомнил спальню Амины в Тернёзене и озабоченно покачал головой.

 

Глава тридцатая

Филипп и Крантц долго обсуждали удивительное возвращение Шрифтена, но все их выводы по этому поводу свелись к тому, чтобы тщательно присматривать за ним и избавиться от него, как только представится случай. Крантц расспросил лоцмана, каким образом он спасся, и Шрифтен, в свойственной ему иронической манере, рассказал: когда Вандердекен боролся с ним, в воду с плота упало якобы весло, и он, уцепившись за него, держался на воде до тех пор, пока его не прибило к маленькому островку. Увидев вскоре в море пирогу, он бросился в воду, чтобы вплавь добраться до нее. Люди в пироге заметили его и подобрали. В рассказе Шрифтена не было ничего необычного, хотя его история и казалась невероятной. Других вопросов Крантц ему не стал задавать. На следующее утро ветер несколько поутих, и пирога под парусом направилась на Тернате.

Прошло четыре дня, прежде чем они прибыли на остров. На ночь они приставали обычно к какому-нибудь острову, где ночевали, вытащив пирогу на берег. Известие, что Амина жива, обрадовало Филиппа, и он ликовал бы в ожидании возможной встречи с женой, но присутствие Шрифтена отравляло его радость. Что-то необычное, противное человеческой натуре, было в одноглазом. Шрифтен смотрел на все вокруг каким-то сатанинским взглядом, но он, однако, ни словом не обмолвился о покушении Вандердекена на его жизнь. Если бы он жаловался, обвинял Филиппа в попытке убить его, клялся отомстить или требовал бы удовлетворения, то это было бы понятно. Но ничего подобного не было, кроме его обычных дерзких замечаний, иронических шуток и бесконечного похихикивания.

Когда пирога прибыла в главную гавань острова Тернате, Вандердекена и Крантца отвели в хижину, построенную из бамбука и пальмовых листьев, и попросили не покидать ее, пока о них не будет доложено вождю.

Прошло немного времени, и Филипп с Крантцем были приняты вождем, которого окружали жрецы и солдаты. Не было никакой торжественности. Белые, без всяких украшений, одежды людей сияли такой белизной, какую придают тканям только солнце и вода. Крантц и Филипп, по примеру сопровождающих, поприветствовали главу племени по мусульманскому обычаю, после чего им предложили присесть. Затем через переводчика — в прошлом островитяне тесно общались с португальцами и многие говорили по-португальски — властитель острова задал несколько вопросов о гибели корабля.

Филипп коротко рассказал о кораблекрушении и о том, как он был разлучен со своей женой. Далее он сказал, что его жена, как он узнал, находится в португальском поселении на Тидоре, и попросил вождя помочь ей возвратиться к нему или отправить его к ней.

— Хорошо, — отвечал властелин острова. — Принесите чужеземцам что-нибудь освежающее. Аудиенция на сегодня закончена.

Через несколько минут все присутствовавшие удалились, осталось лишь несколько доверенных советников вождя. Была подана легкая закуска, после которой вождь сказал:

— Португальцы — собаки, они наши враги. Не хотите ли вы поддержать нас в борьбе против них? У нас есть пушки, но никто не умеет обращаться с ними. Если вы согласитесь помочь мне, я снаряжу целый флот для выступления против португальцев на Тидоре. Отвечайте же, голландцы, есть ли у вас желание бороться? Тогда для вас будет не так уж сложно добраться до вашей супруги, — добавил он, обращаясь к Вандердекену.

Филипп попросил время на размышление, чтобы, как он выразился, посоветоваться со своим другом и помощником. Шрифтен, о котором Филипп отозвался как о простом матросе, на встречу допущен не был. Властелин Тернате согласился подождать ответа до следующего дня.

Возвратившись в хижину, Филипп и Крантц обнаружили там подарки — два комплекта турецкой одежды, даже с тюрбанами. Новая одежда пришлась им как нельзя кстати, поскольку их собственная давно уже превратилась в лохмотья. Они переоделись и зашили свои золотые монеты в малайские пояса, дополнявшие их новые мусульманские наряды. Тщательно обсудив предложение вождя племени, Филипп и Крантц решили принять его, увидев в нем единственную возможность соединить Филиппа с его любимой Аминой. Утром они сообщили вождю о своем решении, и тот без промедления приступил к оснащению флота.

Сотни пирог для воинов и продовольствия теснились в бухте. Когда-то властелин Тернате получил от одного индийского капитана шесть длинноствольных латунных пушек, которые теперь вместе с обслугой были отданы под командование Филиппа и установлены на самые большие пироги. Вождь, рассчитывавший полностью уничтожить форт, решил сам возглавить войско, но советники отговорили его. Дней через десять все было готово, и флот с семью тысячами воинов на борту взял курс на Тидоре.

На второй день к вечеру суда подошли к острову и бросили якоря недалеко от берега. Местные жители тоже ненавидели португальцев, но, не решаясь выступить против них, покинули жилища на берегу бухты и спрятались в лесу. Не будучи замеченным противником, флот всю ночь провел стоя на якорях, а с рассветом Филипп и Крантц отправились на одной из пирог к берегу на разведку.

Форт и поселение на Тидоре были расположены так же, как и все колонии португальцев в этих водах. Прочная каменная стена, мощный частокол, глубокий ров окружали все постройки. Днем ворота форта были открыты для входа и выхода и закрывались только на ночь. Со стороны моря в укреплении возвышалась цитадель, окруженная толстой стеной с бруствером и глубоким рвом. Попасть в нее можно было только через подъемный мост, по обе стороны которого стояли пушки. Определить их мощь было невозможно, поскольку их скрывал высокий палисад.

Проведя разведку, Филипп рекомендовал напасть на форт со стороны моря на больших пирогах, вооруженных пушками, в то время как воины с малых судов, высадившись на берег поодаль, окружат его. План был принят, и сто пятьдесят больших пирог пошли в атаку, а остальные направились к бухте, где воины стали высаживаться на отлогий берег.

Однако португальцы оказались вполне подготовленными к такому нападению, а их пушки были не только крупного калибра, но имели хорошо подготовленную обслугу. Филипп задействовал всю артиллерию, но его пушки не смогли нанести каменному фронтону форта каких-либо существенных повреждений. После четырехчасовой атаки, в которой погибло много воинов с Тернате, по совету Филиппа пироги отошли назад. Начался военный совет. О том, чтобы захватить форт с моря, речи уже не велось, следовало нападать со стороны суши. После того, как все военачальники высказались, Крантц подал совет: дождаться темноты, собрать как можно больше сухих пальмовых листьев и хвороста, уложить их перед палисадом и поджечь. Палисад сгорит, откроется доступ вовнутрь укрепления, а проникнув туда, все будут действовать дальше, сообразуясь с обстоятельствами. План был слишком заманчив, чтобы не последовать ему. Воины принялись собирать листья и хворост. Прежде чем наступила ночь, все было подготовлено к новой атаке.

Воины сняли свои белые одежды и надели синие шаровары. Прихватив вязанки хвороста и листьев, прикрепив к поясам кривые мечи, они поползли к палисаду. Вскоре под громкие крики в разных местах взметнулось ввысь пламя, но из форта раздались пушечные выстрелы, нанесшие нападавшим ощутимые потери. Однако дым продолжал заволакивать форт, поскольку ветер дул с моря, и защитники форта были вынуждены отойти с брустверов. Теперь наступавшим не оказывалось сопротивления. Они разрушили горевший частокол и через образовавшиеся проемы хлынули вовнутрь, сметая на пути тех, кто не успел укрыться в крепости. Загорелась фактория, вспыхнули другие постройки, а когда дым рассеялся, стали хорошо видны освещенные огнем стены форта.

— Ах! Если бы у нас были лестницы, крепость была бы уже нашей! — воскликнул Филипп. — На стенах не видно ни души!

— Это точно, — отвечал Крантц. — Однако лестниц у нас нет. Но до того, как их сделают, фактория послужит нам хорошим форпостом! Оттуда мы будем угрожать врагу, а завтра вечером огнем мы снова сгоним со стен их защитников, проникнем в форт и захватим его!

— Может быть, из этого что-нибудь и получится, — согласился Филипп, выслушав Крантца, и направился к военачальникам, чтобы обсудить с ними эту идею.

Новый план был уже утвержден, но тут неожиданно появился Шрифтен, который принял участие в этом походе без ведома Филиппа, и выпалил:

— Ничего не получится, Филипп Вандердекен! Этот форт вы никогда не захватите, кхе, кхе, кхе!

Едва одноглазый произнес эти слова, раздался мощный взрыв, и на осаждавших посыпались камни — несколько сот человек погибло, многие были контужены. Это взлетела на воздух фактория: в погребах под ней находились большие запасы пороха, и огонь добрался до него.

— Ваш план провалился, минхер Вандердекен! Вы никогда не захватите форт, кхе, кхе, кхе! — снова провизжал отвратительный лоцман.

Взрыв, произошедший так внезапно и нанесший значительный урон в живой силе, вызвал среди наступавших панику, и они бросились к стоявшим в бухте пирогам. Филипп и военачальники безуспешно пытались остановить беглецов. Не ведавшие ничего о взрывных свойствах пороха, люди подумали, что произошло что-то сверхъестественное. Множество лодок отчалило от берега, а оставшиеся воины столпились на берегу: ошеломленные, дрожащие и задыхающиеся.

— Вы никогда не завоюете этого форта, минхер Вандердекен, кхе, кхе, кхе! — визжал Шрифтен.

Филипп схватил маленького лоцмана и замахнулся на него ружьем, но тут же раздумал и отпустил его.

«Меня раздражает, что он говорит неприятную мне правду! — подумал Филипп. — А разве за это я могу лишать его жизни?»

Кто-то из военных предводителей с Тернате сохранил хладнокровие, но многие потеряли голову, как и простые воины. На коротком совещании было решено подождать рассвета и лишь тогда определить, что делать дальше.

На рассвете нападавшие заметили на стенах форта португальцев, которые готовили к бою тяжелые пушки. Посчитав уничтожение фактории и разрушение некоторых построек достаточным, чтобы заслужить похвалу вождя, воинство с Тернате сняло осаду. Потеряв семьсот человек убитыми, флот через два часа взял курс на Тернате. Филипп и Крантц были вместе в одной из пирог.

Флот не успел далеко отойти от острова, как ветер стих. К вечеру погода стала портиться. В полночь налетел шторм, многие утлые суденышки перевернуло, и те воины, которые не умели плавать, утонули. Почти весь флот отнесло к северо-восточной части острова Тидоре. Перед рассветом пирога, в которой находились Филипп и Крантц, оказалась в бухте у северной оконечности острова и вскоре совсем развалилась. Команде удалось вплавь добраться до берега. Погода снова стала устанавливаться. Когда совсем рассвело, Филипп и Крантц увидели, что основная масса пирог уже скрылась за мысом.

Островитяне, спасшиеся вместе с Филиппом и Крантцем, предложили захватить у местных жителей какой-нибудь челн и догнать флот. Но Филипп и Крантц решили использовать благоприятную возможность и остаться на острове, намереваясь узнать что-нибудь о судьбе Амины. Им несложно было солгать, что их либо совсем не было среди нападавших, либо их принудили к участию в нападении на форт, и никто из португальцев не смог бы их опровергнуть. Оба сделали вид, будто они согласились со своими спутниками, но, когда те немного ушли вперед, спрятались. Туземцы же захватили пирогу и одни ушли в море. Днем на Филиппа и Крантца наткнулись местные жители и потащили их в форт. К вечеру они были уже там, и их отвели к коменданту, тому самому маленькому человечку, который так страстно влюбился в Амину. Увидев пленников в мусульманской одежде, комендант хотел было уже приказать повесить их, но Филипп успел сообщить ему, что они голландцы, потерпевшие кораблекрушение, что жители Терноте силой заставили их принять участие в войне против поселенцев на Тидоре, что они все время желали убежать от них, когда же представилась такая возможность, они не отправились с воинами назад на Тернате, а остались на острове. Казалось, маленький комендант поверил ему. Ткнув с силой своей длинной шпагой в землю и придав лицу свирепое выражение, он приказал посадить пленников в тюрьму.

 

Глава тридцать первая

Условия содержания заключенных в тюрьмах описывались уже не раз, и можно с полным основанием утверждать, что пребывание наших друзей в подвале, куда их поместили, не доставляло им удовольствия. Тюремная камера — четыре голых стены, за дверью небольшой коридор — располагалась под фортом, имела небольшое окошко с железной решеткой, через которое еле проникал воздух и лишь с трудом можно было увидеть море. В камере было невообразимо душно.

Филипп, ничего так страстно не желавший, как узнать что-либо об Амине, заговорил по-португальски с солдатом, выполнявшим роль тюремщика.

— Приятель, — начал он, — извини…

— Извините меня, — прервал его солдат и вышел, заперев за собой дверь.

Филипп уныло прислонился к стене. Подвижному Крантцу не сиделось на месте, но от стены до стены он мог сделать только три шага — такой маленькой была их камера.

— Знаете что, Вандердекен? — спросил Крантц тихим голосом. — Это счастье, что наши дублоны с нами. Если нас не обыщут, то, подкупив тюремщика, мы сумеем выбраться из этого гнездышка.

— Мне здесь все же лучше, чем в обществе этого отвратительного Шрифтена. Один его вид уже портит мне настроение.

— Комендант, — продолжал делиться мыслями Крантц, — мне не очень-то понравился, но, возможно, завтра наше представление о нем изменится.

Их беседа была прервана солдатом, который принес кружку воды и большую миску вареного риса. Это был уже другой солдат, и Филипп попытался разговориться с ним.

— Последние два дня у вас было много хлопот.

— Совершенно верно, сеньор.

— Жители с Тернате заставили нас пойти с ними, но мы сбежали от них.

— Я слышал, когда вы рассказывали об этом, сеньор.

— Они потеряли около тысячи человек, — вмешался в разговор Крантц.

— Святой Франциск! Это радует!

— Мне кажется, после такого поражения они долго будут приходить в себя, прежде чем решатся снова напасть на вас, — добавил Крантц.

— А у вас большие потери? — спросил Филипп, убедившись, как болтлив солдат.

— Не более десятка. В фактории же, когда она взлетела на воздух, находилось около сотни местных жителей с женами и детьми. Но это не в счет!

— Как я слышал, здесь находилась одна молодая европейка… — произнес, наконец, Филипп, сильно волнуясь. — Та, с потерпевшего бедствие корабля? Не было ли ее среди тех, кто взлетел на воздух?

— Европейка? Гм. Да, да! Святой Франциск! Я вспоминаю, она…

— Педро! — прозвучал голос сверху.

Солдат смолк, приложил палец к губам, вышел и запер дверь.

— О, Боже небесный! Дай мне терпения! Это чудовищное испытание! — воскликнул Вандердекен.

— Может быть, солдат придет сюда утром? — предположил Крантц.

— Утром! Как же бесконечно долго тянется время!

— Я понимаю вас, но что делать? Приходится ждать, даже если эти часы кажутся столетиями. Однако тихо, я слышу шаги!

Дверь отворилась, вошел солдат, который препровождал их сюда.

— Следуйте за мной! — приказал он. — Комендант желает переговорить с вами!

Пленники с радостью последовали этому неожиданному приказу. По каменной лестнице они поднялись наверх и вскоре оказались в небольшом помещении перед тем самым маленьким комендантом, с которым читатель уже знаком. Он лежал, развалившись, на большой софе, длинная шпага лежала рядом с ним. Две молоденькие девушки-аборигенки — одна у ног, другая у изголовья — помахивали опахалами.

— Где вы взяли эти одеяния? — был первый вопрос коменданта.

— Когда море выбросило нас на остров, туземцы пленили нас и увезли с собой. Нашу одежду они забрали, а нам дали эту.

— И уговорили принять участие в нападении на наш форт?

— Они принудили нас к этому, — возразил Крантц. — Войны между Голландией и Португалией нет, и мы отказывались участвовать в нападении, но они, несмотря на наши возражения, посадили нас в лодки, якобы затем, чтобы убедить свой народ, что им помогают европейцы.

— Чем вы можете подтвердить свои показания?

— Во-первых, нашим честным словом. Во-вторых, мы добровольно остались на этом острове, хотя и имели возможность покинуть его.

— Вы моряки Голландской Ост-Индской Компании? Вы кто, офицеры или простые матросы?

Крантц, считавший, что будет лучше, если они скроют свое истинное положение на корабле, скосив глаза на Филиппа, стал отвечать:

— Мы — младшие офицеры. Я был третьим рулевым, а мой товарищ — лоцманом.

— А где ваш капитан?

— Я не могу сказать этого. Я не знаю, жив он или нет.

— Не было ли у вас на борту женщины?

— Была. Жена капитана.

— Что стало с ней?

— Она, наверное, погибла, когда плот оторвался.

— Ха! — воскликнул комендант и замолчал.

Филипп взглянул на Крантца, как бы спрашивая, к чему все эти уловки, но тот подал знак, что пока говорить будет он.

— Так, значит, вы не знаете, жив ли ваш капитан или нет? — переспросил комендант.

— Мы не знаем этого.

— А теперь поразмыслите-ка. Я бы предоставил вам свободу, если бы вы подписали документ, удостоверяющий смерть вашего капитана, и подтвердили бы свои подписи в случае необходимости.

Филипп посмотрел сначала на коменданта, затем на Крантца. Но Крантц решительно отвечал:

— Я не вижу, что нам может помешать сделать это? Разве что нас здорово накажут, если этот документ попадет в Голландию. Можно спросить вас, сеньор комендант, зачем вам такой документ?

— Нет! — вскричал маленький человечек с угрозой в голосе. — Я не буду раскрывать свои карты! Итак, выбирайте: либо тюрьма, либо свобода и отплытие с первым же кораблем, который появится здесь!

— Гм. Я не сомневаюсь, что он мертв. Да, я почти уверен в этом, — медленно произнес Крантц, как бы размышляя. — Вы не позволите нам подумать над этим до утра, сеньор комендант?

— Хорошо. Только до утра!

— Но не в тюрьме же, я надеюсь, — продолжал Крантц. — Вам требуются наши услуги, и, наверное, не следует с нами дурно обращаться.

— Дурно обращаться? А разве вы не сознались в том, что подняли оружие против самого христианнейшего из королей? Но я отпущу вас на ночь, а утром решится: останетесь ли вы в плену или окажетесь на свободе!

Филипп и Крантц поблагодарили маленького коменданта за столь любезное отношение к ним и направились на крепостные сооружения.

Стемнело. В небе взошла луна. Филипп и Крантц присели на бруствер, вдыхая ночную прохладу и наслаждаясь свободой. Неподалеку от них переговаривались солдаты, и поэтому они повели разговор шепотом.

— Что же заставляет его требовать от нас подтверждения смерти капитана? И почему ты отвечал так, Крантц?

— Филипп Вандердекен! Вы, может быть, не догадываетесь, — отвечал Крантц, — но я часто размышлял о судьбе вашей прекрасной супруги и переживал за нее, когда услыхал, что она попала сюда. Своей красотой она превосходит местных красавиц, а этого карлика разве не притягивает женская красота? Я скрыл наше положение, полагая, что комендант быстрее отпустит нас. Но когда он потребовал подписать этот сомнительный документ, я предположил, что он, может быть, хочет заиметь его, чтобы заставить Амину выйти за него замуж. Но где же может быть Амина? Вот весь вопрос! Если бы нам удалось разыскать солдата Педро! Может быть, он что-нибудь знает…

— Поверь, Крантц, моя жена здесь! — Филипп пришел в ярость, вспомнив о коменданте.

— Я тоже надеюсь на это, — отвечал Крантц. — Я уверен, что она жива!

Филипп и Крантц продолжали беседу, устремив взор на освещенное луной море. Вдруг из темноты появился человек и поприветствовал их. Крантц узнал в нем солдата Педро, о котором они только что вспоминали, и вздохнул с облегчением:

— Теперь тебе, слава Богу, не нужно запирать за нами дверь.

— Да. Это радует меня, хотя я и не понимаю, где тут собака зарыта, — отвечал солдат. — Впрочем, наш комендант всегда поступает так, как ему вздумается. Кто может помешать ему?

— Ты давно уже в этой стране? — спросил Крантц, переводя разговор на другую тему.

— Тринадцатый год, сеньор, и с удовольствием вернулся бы домой. У меня в Опорто остались жена и ребенок, то есть они были, ведь кто может сказать, живы ли они еще?

— Разве ты не надеешься вернуться домой и снова увидеть их?

— Возвратиться домой, сеньор? Отсюда еще ни один португальский солдат домой не вернулся. Нас направляют сюда на пять лет, а получается, что мы должны здесь сгнить.

— Да, это жестоко.

— Еще как, сеньор, — отвечал Педро шепотом. — Жестоко и бесчеловечно. Я не раз хотел покончить с собой, но, пока жив человек, он надеется…

— Мне жаль тебя, друг Педро, — сказал Крантц. — Послушай! У меня остались две золотые монеты, возьми одну. Может быть, это поможет тебе вернуться к жене и ребенку.

— А вот и один из моих дублонов, — добавил Филипп и передал Педро еще одну золотую монету.

— Пусть благословят вас все святые, сеньоры! — отвечал Педро. — Вы так добры ко мне! Я уж не говорю о том, как вы меня встретили. А жена и ребенок вряд ли увидят и меня и эти дублоны.

— Когда мы сидели в тюрьме, — начал Крантц после небольшой паузы, — вы говорили об одной молодой европейке…

— Верно, сеньор. Это было прелестнейшее создание, и наш комендант крепко втрескался в нее.

— А где же она теперь?

— Она отправилась в Гоа в сопровождении священника, которого знала раньше, патера Матео — доброго старого человека. Он еще исповедовал меня, когда был здесь.

— Патер Матео! — воскликнул Филипп, но толчок Крантца заставил его замолчать.

— Так, значит, комендант был влюблен в нее?

— Я говорю вам, он просто сходил с ума по этой женщине и, не окажись здесь патера Матео, едва ли отпустил бы ее, хотя, говорят, у нее есть муж!

— Они поплыли в Гоа? — переспросил Крантц.

— Да. На судне, которое заходило сюда. Эта женщина очень радовалась, когда уезжала, ведь комендант домогался ее все дни напролет. Она, видно было, сильно тосковала по своему мужу. Вы не знаете, жив ли ее муж?

— Мы о нем ничего не слышали, — с улыбкой отвечал Крантц.

— Если он жив, то пусть Господь Бог не допустит, чтобы он оказался здесь. Попади он в руки коменданта, ему непоздоровится! От нашего коменданта можно ожидать все, что угодно! Он хоть и мал ростом, но бравый солдат и, чтобы завладеть женщиной, готов на все. И брак для него тоже не такое уж большое препятствие, сеньоры!

После некоторой паузы Педро продолжал:

— Пожалуй, я не буду долго задерживаться с вами, сеньоры. Если я вам понадоблюсь, кликните меня, и я сделаю для вас все, что в моих силах. Меня зовут Педро Лусильо. А теперь спокойной ночи и еще раз большое спасибо!

С этими словами Педро Лусильо удалился.

— Одного друга мы, во всяком случае, приобрели и многое выяснили, — подвел итог Крантц.

— Конечно же, Амина отправилась с патером Матео! Тогда она в надежных руках! — воскликнул Филипп.

— Совершенно верно. Но вспомните, ведь вы-то в руках своего врага, — заметил Крантц. — Нам следует как можно быстрее выбраться отсюда, и поэтому завтра утром нужно подписать тот злосчастный документ. Сам по себе он не имеет большого значения, поскольку мы, вероятнее всего, раньше окажемся в Гоа. Но если этого и не случится, то я уверен, что вашу Амину этот документ не заставит выйти замуж за такое ничтожество!

— В этом я тоже убежден, — молвил Филипп. — Но она будет очень страдать!

— Ей не будет хуже, чем от теперешней неизвестности. Поверьте мне, Вандердекен! Впрочем, мне пришла в голову одна идея. Завтра я подпишусь как Корнелиус Рихтер, а вы — как Якоб Вантрает. Запомните! Оставим прошлое, нам надо сосредоточиться на будущем!

 

Глава тридцать вторая

Утомленные событиями дня, друзья расположились прямо на земле и скоро погрузились в глубокий сон. Ранним утром их разбудил громкий голос коменданта, который проводил смотр гарнизону и распекал своих подчиненных, грозя арестом и карцером. Заметив наших друзей, он с кислой миной на лице приказал им следовать за ним. Поднявшись в кабинет, португалец спросил, готовы ли они подписать документ или предпочитают снова возвратиться в тюрьму. Филипп и Крантц, как договорились, выбрали первое. Когда они подписали состряпанный комендантом документ, коротышка очень развеселился и снизошел до того, что пригласил их позавтракать вместе с ним.

В беседе за вкусным завтраком комендант пообещал нашим героям, что они покинут остров с первым же кораблем, и уговорил отобедать всем вместе у него. В ходе непринужденного разговора Крантц упомянул, что у него имеется несколько золотых монет, и выразил желание снять отдельную комнату. Не прочь подзаработать, комендант предложил им комнату в своем доме и обед за его столом, запросив за все невысокую плату, чем Филипп и Крантц остались очень довольны. Крантц настоял на том, чтобы уплатить деньги вперед. С этого момента комендант резко переменился к Филиппу и Крантцу и норовил при всяком удобном случае выказать им свое внимание.

На третий день вечером Крантц за столом у коменданта решился спросить, зачем тому потребовался такой документ. Комендант ответил: Амина, мол, обещала выйти за него замуж, как только он предъявит ей свидетельство о смерти мужа.

— Это невозможно! — воскликнул, вскочив, Филипп.

— Невозможно, сеньор? Почему же невозможно? — спросил свирепым голосом комендант, поглаживая свою клинообразную бородку.

— Я тоже чуть было не выпалил, что это невозможно, — вмешался в разговор Крантц, заметив оплошность друга. — Если бы вы только видели, комендант, как нежна была та голландка со своим мужем, то и сами не поверили бы, что она смогла так быстро позабыть его и полюбить другого. Но женщины есть женщины, а солдаты всегда пользуются у них успехом! За ваш успех, комендант!

— Я как раз это и хотел сказать, — спохватился Филипп, поняв замысел друга усыпить бдительность коменданта. — Женщину можно простить, если сравнить с ее мужем вас, комендант!

Тот легко поддался на нехитрую лесть и весь напыжился:

— Ну, конечно же! Мы, солдаты, всегда пользуемся успехом у женщин! Может быть, потому, что надежнее защищаем их? Давайте, сеньоры, выпьем еще, а именно — за здоровье прекрасной Амины Вандердекен!

Филипп и Крантц поддержали тост.

— Но как же вы решились, комендант, — продолжал затем Филипп, — отпустить свою будущую супругу в Гоа, где для прекрасного пола так много разных соблазнов?

— Вздор все это… Она любит меня. Да, между нами говоря, она боготворит меня! — похвалялся комендант.

— Вранье! — не выдержал Филипп.

— Эй, сеньор! Это относится ко мне? — вскричал комендант и схватился за свою длинную шпагу, лежавшую на столе.

— Нет, конечно, — отвечал Филипп, спохватившись. — Я имел в виду ту женщину. Я сотни раз слышал, как она клялась, что никогда и никого, кроме мужа, любить не будет!

— Ха, ха, ха! И больше никого? — спросил комендант, рассмеявшись. — Дружок! — добавил он, — ты же не знаешь женщин!

— Так оно и есть, — вставил Крантц и, наклонившись к коменданту, шепотом добавил: — К тому же мой друг вообще не может терпеть женщин. Он был уже раз обманут одной особой самым скверным образом.

— Нам остается только пожалеть его. И давайте поговорим о чем-нибудь другом, — предложил комендант.

Когда пленники остались в комнате одни, Крантц посоветовал Филиппу быть сдержанней, чтобы не усугубить свое положение и вновь не попасть в тюрьму. Филипп признавал свою несдержанность, но не ручался, что сможет сдержать себя в будущем, — его бесило бахвальство коменданта.

— Возможно ли, чтобы моя жена была двуликой?! — воскликнул Филипп. — Между тем потребность коменданта в документе, подписанном нами, как будто подтверждает правдивость его высказываний.

— В этом я согласен с вами, — невозмутимо произнес Крантц. — Но вам следует учитывать условия, в которых оказалась ваша жена. Чтобы сохранить себя для вас, она и поставила коменданту такие условия. В этом вы убедитесь, как только переговорите с супругой. Поймите, она придумала эту уловку, не желая стать жертвой насилия!

— Хотел бы я, чтобы это оказалось правдой, — отвечал Филипп, задумавшись.

— Так оно и есть, друг мой, поверьте мне! — повторил Крантц. — Никогда не позволяйте себе дурных мыслей о жене, она живет только любовью к вам! Мне стыдно за вас, Вандердекен!

— Ты прав. Я искренне раскаиваюсь, что плохо подумал о ней, — отвечал Филипп. — Но как все же тяжело выслушивать оскорбительную клевету этого презренного человека!

— Согласен. Но я предпочитаю все же его общество тюрьме, — сказал Крантц. — А теперь спокойной ночи!

Очень медленно тянулось время для наших друзей. Филипп и Крантц прожили в форте на Тидоре уже три недели. Однажды утром они вышли прогуляться.

— Когда же я увижу ее снова? — воскликнул Филипп, когда в их разговоре возникла пауза.

— Увидеть? Кого? — спросил комендант, неожиданно появившийся рядом с удивленным Филиппом.

Не раздумывая, Крантц тут же вступил в разговор:

— Мы говорили о его сестре, комендант, — начал он и, уводя того в сторону, добавил: — Не говорите с моим другом об этом деле, поскольку оно для него очень неприятно и является причиной того, почему он ненавидит весь женский пол. Его сестра была женой его близкого друга, но бросила его и бежала с одним негодяем. Она была его единственной сестрой и своим легкомысленным поведением свела в могилу мать и сделала брата несчастным. Не затрагивайте этой темы, прошу вас!

— Ни в коем случае! И я не удивляюсь этому. Честь семьи — дело серьезное! — отвечал комендант. — Бедный молодой человек! Пожалуй, поэтому он такой тихий и серьезный. Он что, из приличной семьи, сеньор?

— Его семья одна из самых уважаемых в Голландии! — отвечал Крантц. — Он получил огромное наследство, а денег, которые оставила ему мать, и не счесть! Но бегство сестры и смерть матери заставили его покинуть родину и искать утешения в дальних странах.

— Одной из самых уважаемых семей Голландии? — переспросил комендант. — Значит, он взял себе другое имя и Якоб Вантрает его не настоящая фамилия?

— Конечно, — подтвердил Крантц. — Разумеется, у него другая фамилия, но больше я ничего не могу сказать.

— Но все же! Можно же довериться своему другу, умеющему хранить секреты. Но сейчас я не хочу расспрашивать об этом. Так, значит, он действительно из благородных?

— Из самой уважаемой, богатой и влиятельной семьи страны! А через жену породнен и с испанским дворянством!

— Ай, ай! — воскликнул комендант. — Тогда он знает, наверное, многих португальцев?

— Вне всякого сомнения! Поскольку португальцы и испанцы так или иначе почти все родственники.

— И он, конечно, ваш верный друг, сеньор Рихтер?

— Разумеется. И я могу рассчитывать на беззаботную жизнь, как только мы вернемся домой. У него самая благородная душа! Вы убедитесь в этом, если когда-нибудь встретитесь с ним вновь.

— Я нисколько не сомневаюсь в этом, — отвечал комендант. — Заверяю вас, что очень удручен тем, что должен пока оставаться здесь. Но, пожалуй, года через два меня заменят и я направлюсь в свой полк в Гоа. Там я намерен закончить службу и возвратиться в Европу. Но вот подходит ваш друг.

После этого разговора с Крантцем комендант резко изменил свое отношение к Филиппу, что бросилось в глаза всему населению форта. Маленький человечек, видимо, надеялся рано или поздно использовать знакомство с Филиппом в своих интересах.

Несколько дней спустя, когда они втроем сидели за столом, в комнату вошел капрал и доложил, что некий голландский матрос просит принять его. Филипп и Крантц побледнели, услышав это сообщение. Их охватило недоброе предчувствие. Комендант, к счастью, этого не заметил. Он приказал пропустить просителя. Это был не кто иной, как одноглазый Шрифтен!

— Вот так встреча! — начал он, как только вошел. — Капитан Филипп Вандердекен и мой хороший друг минхер Крантц, старший рулевой на корабле «Утрехт», я рад видеть вас!

— Капитан Вандердекен?! — вскричал, вскакивая, комендант.

— Совершенно верно. Вот — мой капитан, минхер Филипп Вандердекен, а вот — наш старший рулевой, минхер Крантц! Оба с корабля «Утрехт». Мы потерпели кораблекрушение. Кхе, кхе, кхе!

— Черт побери! Вандердекен? Ее муж? — продолжал вскрикивать комендант, почти задыхаясь и хватаясь за рукоять своей длинной шпаги. — Так, значит, меня дурачили? Меня хотели надуть? — Вены на его лбу набухли, как бы готовые лопнуть, и он закричал: — Эй, там! Капрал! Охрана!

Филипп и Крантц поняли, что ложь тут уже не поможет. Филипп сидел молча, сложив руки. Крантц же заметил:

— Поразмыслив немного, вы, комендант, поймете, что ваша вспыльчивость безосновательна!

— Безосновательна? — снова вскричал комендант. — Вы ввели меня в заблуждение, но и сами попались в ловушку! У меня есть подписанный вами документ, и я сумею воспользоваться им! Как вам известно, вы умерли, капитан! Этому документу ваша жена поверит с радостью!

— Она обманула вас, комендант, чтобы убежать от вашей зависимости! И ничего более! — произнес Вандердекен. — Будь она свободной, как облако, она бы ответила совсем по-другому такому презренному и высохшему ничтожеству, как вы!

— Подождите же! Подождите! Скоро наступит и мой черед! Капрал! Бросить этих людей в тюремный подвал и приставить стражу, пока мой приказ не будет отменен! Может быть, ваша могущественная родня в Голландии и Испании поможет вам выпутаться из этого положения!

Немало удивленные таким поворотом событий, солдаты увели Филиппа и Крантца. Шрифтен последовал за ними. Когда они проходили по галерее, которая вела в подвал, Крантц вырвался из рук стражников и яростно пнул ногой Шрифтена так, что тот, пролетев несколько шагов по воздуху, грохнулся на пол.

— Славненький удар, кхе, кхе, кхе! — со смехом воскликнул Шрифтен, поднимаясь и глядя на Крантца.

Около тюремной двери Педро посмотрел на Филиппа и Крантца, и его взгляд сказал им, что рядом с ними друг, на которого они могут положиться и который, не щадя усилий, постарается помочь им. Для друзей это было некоторым утешением и лучом надежды, когда за ними захлопнулась дверь камеры.

 

Глава тридцать третья

— Вот и все наши надежды рухнули, — подавленно произнес Филипп. — Что мы можем противопоставить этому тирану?

— Кто знает, кто знает, — отвечал Крантц. — Пока положение наше бесперспективно. Но будем надеяться на лучшее. Мне только что пришла в голову мысль, которая, пожалуй, не покажется вам совсем плохой, — продолжал Крантц после некоторой паузы. — Пусть только пройдет гнев у этого человека!

— И что же это за мысль?

— Коменданту нравится не только ваша жена. Ко всему прочему, он очень неравнодушен и к деньгам. А поскольку нам известно, где зарыт клад, то мне кажется, что он выпустит нас на свободу, если мы пообещаем ему показать доступ к тем сокровищам.

— Может статься. Только бы нелегкая забрала этого проклятого Шрифтена! Вот уж, действительно, существо не из нашего мира! Всю жизнь он преследует меня и, кажется, творит это не по собственному желанию!

— Значит, он — часть вашей судьбы. Между тем следует позаботиться о том, чтобы комендант не забыл напоить и накормить нас!

— Меня не удивит, если он так и поступит, ведь он жаждет, чтобы я исчез из этого мира!

Тем временем комендант, успокоившись, приказал привести к нему Шрифтена, но, как усердно того ни искали, найти не смогли. Охрана клялась и божилась, что одноглазый вошел в форт, но из него не выходил. Дальнейшие поиски результата не дали.

«Может быть, его заперли вместе с теми двумя пленниками? — подумал комендант. — Вряд ли это возможно, но надо все же пойти и проверить».

Он спустился в подвал, открыл камеру, заглянул в нее и хотел было уже снова запереть дверь, но услышал голос Крантца:

— Эй, сеньор! И это дружеское обращение? Разве можно так обходиться с людьми, которые платят вперед? И лишь потому, что один плут заявляет, что мы якобы не те, кто мы есть? По крайней мере, прикажите принести нам хоть глоток воды!

Комендант, удивленный неожиданным исчезновением Шрифтена, не знал, что ответить. Смягчившимся голосом он, наконец, произнес:

— Я велю принести вам что-нибудь, сеньоры!

С этими словами он запер дверь и удалился.

— Удивительно, — проговорил Филипп. — Скоро же он успокоился!

Через несколько минут в камеру вошел Педро, который принес полную кружку воды.

— Он исчез, как призрак, сеньоры! — сказал он. — Мы обыскали весь форт, но все напрасно!

— Кто исчез? Одноглазый?

— Ну да, тот, которому вы дали хорошего пинка!

Крантц издал протяжный свист и посмотрел на своего приятеля.

— Друг Педро! Передай коменданту, что, если он желает меня выслушать, я сообщу ему нечто очень важное.

Солдат ушел.

— Теперь, Вандердекен, я смогу напугать этого героя так, что он тут же выпустит нас на свободу. Нужно только, чтобы вы утверждали, что не являетесь мужем Амины.

— Я не смогу, — возразил Филипп. — Я не в состоянии произнести эту ложь!

— Я понимаю вас, хотя мне кажется, что наше притворство позволит нам избежать жестокого и несправедливого к себе отношения. Тогда я начну свою интригу с другого конца.

— Во всем, что не оскорбит достоинства моей жены, я буду помогать тебе, — отвечал Филипп.

Крантц задумался. Он все еще размышлял, когда заскрипел засов и в камере снова появился комендант.

— Что за важную новость вы хотели сообщить мне? — поинтересовался он.

— Прежде всего я хотел бы попросить вас привести к нам того одноглазого и приказать ему повторить свои показания, — обратился к коменданту Крантц.

— Не понимаю, зачем вам это нужно? — отвечал комендант. — Что вы хотели сказать еще?

— Я хотел спросить вас, знаете ли вы, с кем имели дело, когда разговаривали с тем одноглазым чудовищем?

— С голландским моряком, думается мне…

— Нет! С дьяволом! С призраком! Со злым духом, который угробил наш корабль и приносит несчастья там, где появляется!

— Святая Дева! Что это такое вы говорите, сеньор?

— Правду, — отвечал Крантц. — Мы благодарны вам за то, что вы укрываете нас здесь, пока то страшилище находится в форте! Но остерегайтесь его!

— Вы издеваетесь надо мной! — воскликнул комендант.

— Ни в коей мере! — возразил Крантц и, показав на своего друга, продолжал: — Мой благородный друг может влиять на этого одноглазого. Пришлите его сюда. Приведите его, прошу вас, и вы увидите, как он с проклятиями и визгом исчезнет отсюда!

— Боже милосердный! Защити нас! — вскричал комендант, задрожав, как осиновый листок.

— Ну, так что же? Вы не хотите привести его сюда, сеньор? — повелительно задал вопрос Крантц.

— Боже мой! Его нет! Он исчез…

— Я так и думал, — вставил Вандердекен с важным видом.

— Нет его? — снова вступил в разговор Крантц. — Тогда, комендант, вам придется, видимо, извиниться перед этим благородным господином за недостойное обхождение и разрешить нам возвратиться в снятую комнату. Я же хочу поведать вам одну диковинную историю.

Совершенно обескураженный комендант не знал, что делать. Наконец он поклонился Филиппу и сказал, что тот свободен. Затем он обратился к Крантцу:

— Незамедлительное объяснение было бы для меня предпочтительнее, поскольку с такими вещами я никогда не сталкивался.

— А иначе и не могло быть, так как ключа от разгадки у вас нет. Я провожу вас. Ожидать такой же вежливости от моего благороднейшего друга вам не приходится, поскольку он донельзя расстроен таким обхождением.

Комендант вышел. Филипп и Крантц последовали за ним. Филипп направился в свою комнату, а Крантц пошел следом за комендантом, посмеиваясь в душе над его замешательством.

— Вы были лишь отчасти введены в заблуждение, — начал свой рассказ Крантц. Комендант, развалившись на софе, с жадным вниманием приготовился выслушать его. — Когда мы попали сюда, мы не знали, как нас встретят, и по этой причине скрыли свои настоящие роли. Позднее я познакомил вас с родословной моего друга, но не посчитал нужным указать, какое положение он занимал на судне. Дело, собственно, в том, что он является владельцем того прекрасного корабля, который из-за вмешательства той одноглазой бестии затонул. Но это между прочим. Вернемся теперь, собственно, к той истории, которую я намеревался рассказать.

Примерно лет десять назад в Амстердаме проживал один отъявленный скряга. Он жил убого, как нищий. Ходил он в лохмотьях, но поскольку он ранее служил моряком, то предполагали, что это были жалкие остатки морской робы. У него был сын, которому он отказывал даже в самом необходимом и вообще обращался с ним сурово. После многих неудачных попыток заполучить часть наследства сын был совращен дьяволом на убийство своего отца, и однажды утром тот был найден мертвым в собственной постели. Но поскольку на его теле не было обнаружено следов насилия, делу хода не дали, хотя некоторые подозрения и падали на его сына.

Молодой человек стал владельцем состояния своего отца. От него ожидали, что он промотает наследство, но, к всеобщему удивлению, тот стал жить еще беднее, чем раньше. Ничто на свете его не радовало, он бродил по округе мрачным и унылым, выпрашивая где только можно кусок хлеба. Кое-кто полагал, будто он подражает отцу и стал еще жаднее, чем был тот, другие качали головами и шептались, что в этом деле не все чисто.

Прохворав лет шесть-семь, молодой человек умер, не исповедовавшись и не получив отпущения грехов. Его тоже нашли мертвым в постели, а рядом написанное его рукой письмо, где он признавался, что убил своего отца, дабы заполучить наследство. Но когда он попытался подступиться к деньгам, дух отца, сидевший на мешочках, пригрозил ему смертью, если только он прикоснется к ним. И сколько бы раз сын ни пытался завладеть золотом, его всегда встречал этот призрак. В конце концов сын отказался от своих попыток. Осознание, что он совершил тяжкое преступление, сделало его несчастным. Когда же он почувствовал приближение смерти, то решил передать деньги церкви Всех святых, где бы такая церковь ни находилась. Не окажись такой церкви, она должна была быть построена на эти деньги. Несмотря на самые тщательные расспросы, во всей Голландии подобной церкви не нашлось. Безуспешно искали ее в Испании и Португалии, пока не обнаружили одну-единственную в Гоа в Ост-Индии. Католический епископ позаботился о том, чтобы деньги были переправлены туда, и таким образом они оказались на борту корабля моего друга с наказом передать деньги португальским властям в Гоа.

Со всеми предосторожностями богатства были доставлены в капитанскую каюту, где располагался мой благородный друг. Как же страшно он был удивлен, обнаружив в первую же ночь сидящего на ящиках одноглазого старика в матросской робе!

— Боже праведный! — воскликнул комендант. — Того самого одноглазого, который появлялся здесь в форте?

— Именно того самого, — подтвердил Крантц.

Комендант перекрестился, а рассказчик продолжал:

— Вы легко можете себе представить, что моего благородного друга это крайне обеспокоило, но так как мужества ему не занимать, он спросил старца, как тот оказался на судне.

«Я прибыл сюда с моими деньгами! — был ответ привидения. — Они мои, и я хочу владеть ими. Ни одной монеты церковь не получит! Я уж постараюсь!»

Услышав это, мой друг вытащил реликвию, которую носит на груди, и показал ее старику, тот с воем скорчился, а затем исчез. Еще дважды он появлялся ночами, но после того как ему в третий раз была показана реликвия, он с воплями: «Пропали! Погибли!» — исчез совсем.

Когда хозяин рассказал нам об этом, мы подумали, что призрак, кричавший: «Пропали! Погибли!» — имел в виду деньги, но оказалось все иначе, его слова относились к кораблю! Конечно, было опрометчиво брать на борт состояние отцеубийцы, потому что тогда остается мало надежды на благополучное завершение плавания. Так и случилось. Когда судно стало тонуть, наш хозяин об одном только и думал: как бы сохранить деньги. Мы погрузили их на плот, на котором потом спаслись. А достигнув маленького острова, мы спрятали там золото и можем теперь переправить его по назначению. Люди, помогавшие прятать эти богатства, все уже погибли, и место, где укрыт клад, известно лишь моему благородному покровителю. Я забыл сказать, что, как только деньги были спрятаны, сразу же появился призрак и сел на то место, где они были зарыты. Если бы этого не случилось, наши матросы наверняка попытались бы заполучить их. А поскольку одноглазый появился здесь, то ему, видимо, надоело сидеть на необитаемом острове. Может быть, он хотел подсказать нам, что деньги оттуда исчезли, хотя думать так у меня, собственно, нет никаких оснований.

— Удивительно. В высшей степени удивительно! Так, значит, огромное богатство лежит зарытым в песке?

— Да, в песке.

— Появление призрака позволяет надеяться, что он покинул свое место.

— Вот именно. Может быть, он хотел, чтобы мой друг выкопал золото, но вы ведь знаете, что ему мешает.

— Похоже. Но призрак назвал вашего друга Вандердекеном?

— Под этой фамилией мой друг поднялся на борт корабля.

— Но Вандердекен звалась также и та женщина…

— Совершенно верно. Он познакомился с ней в районе мыса Доброй Надежды и взял с собой.

— Так, значит, она его жена?

— На этот вопрос я не могу ответить. Будет достаточно того, если я скажу, что он обращался с ней так, будто она его жена.

— Хм, хм! И где то богатство, говорите вы, никто не знает, кроме вашего хозяина, как вы его называете?

— Никто! — отвечал Крантц.

— Передайте вашему хозяину, что я очень сожалею обо всем случившемся, и скажите, что завтра утром я бы охотно переговорил с ним.

— С удовольствием, сеньор, — отвечал Крантц и пожелал коменданту спокойной ночи.

«Так, значит, я погнался за одним, а нашел совсем другое, — начал размышлять вслух комендант, оставшись один. — Одноглазый, конечно, это призрак, но призрак смелый, который может прогнать христианина от дублонов! Однако я могу взять себе в помощники всех святых. Посмотрим! Если я выпущу на свободу этого важного голландца при условии, что он укажет властям, то есть мне, то место, где зарыты сокровища, следует ли считать ту красавицу для меня потерянной? Как бы не так! Когда я предъявлю ей тот документ, она тоже будет моей. Но сначала нужно избавиться от соперника. Итак, убийство? Нет, это не годится. А если нельзя сохранить и то и другое, не убивая его, тогда следует довольствоваться одним — деньгами. А пока их следует заполучить. Мне они пригодятся больше, чем церкви. Но когда я заполучу эти сокровища, оба голландца опять окажутся у меня на пути. Значит, они должны исчезнуть из этого мира. Тогда я заполучу вдобавок и прекрасную Амину! Да, смерть обоих — это первейшее условие моей полной безопасности. Разумеется, после того, как я получу доступ к богатству. Надо все продумать!»

Поразмыслив еще некоторое время, комендант пришел к выводу, что эта довольно правдоподобная история может быть просто выдумкой.

«Но все же, — продолжал он размышлять вслух, — если клад существует, он должен быть моим. Если его нет, я найду способ отомстить за ложь. Но нужно будет убрать не только тех двоих, но и тех, кто будет присутствовать при этом. А потом… Кто там? Это ты, Педро?»

— Да, сеньор.

— Ты давно уже здесь?

— Я только что вошел, сеньор. Мне показалось, что вы звали меня.

— Можешь уходить, ты мне не нужен!

Педро ушел. В комнате коменданта он находился дольше, чем сказал, и слышал весь его разговор с самим собой от начала до конца.

 

Глава тридцать четвертая

Стояло ясное утро, когда португальское судно, на котором находилась Амина, вошло на рейд города Гоа. В то время это был роскошный, богатый город, столица Востока, город дворцов, которым правил вице-король, наделенный неограниченной властью.

Корабль приблизился к берегу, и вся команда высыпала на палубу. Капитан, не раз бороздивший моря в этой части света, рассказывал Амине о достопримечательностях города. Когда судно миновало форт и вошло в устье реки, взору находившихся на борту открылись раскинувшиеся по обоим берегам поместья дворян и аристократов — восхитительные дворцы среди мандариновых рощ, наполнявших воздух чудесным ароматом.

— Вон там, сеньора, вы видите великолепный замок вице-короля. — Капитан показал на здание со множеством пристроек.

Амина никогда в жизни не видела таких больших городов, взгляд ее приковывали величественные шпили церковных башен.

— А вон там, — продолжал капитан, показывая на внушительного вида храм, — церковь иезуитов с монастырем. А в церкви, которая сейчас как раз напротив нас, покоятся священные мощи святого Франциска, человека, рьяно насаждавшего здесь христианство и отдавшего за это жизнь.

— Патер Матео рассказывал мне об этом, — откликнулась Амина. — А вон то что за здание?

— Это монастырь августинцев, а соседнее — приют доминиканцев.

— Поистине, великолепно! — восхитилась Амина.

— А здание, что около самой воды — резиденция вице-короля. А вон то, справа, монастырь монахинь францисканского ордена. Высокая же башня принадлежит собору святой Катарины. А вон то здание с круглыми сводами позади дворца вице-короля, видите?

— Да, вижу, — подтвердила Амина.

— Это дворец святой инквизиции!

Хотя Филипп и рассказывал Амине об инквизиции, но ясного представления о ней у нее не сложилось. Тем не менее она вздрогнула, услышав название этого ужасного трибунала.

— А сейчас мы приближаемся к таможне, — продолжал капитан, — но тут я вынужден покинуть вас, сеньора.

Через несколько минут судно пристало к таможенной пристани. Капитан и пассажиры сошли на берег, Амина же оставалась на борту до тех пор, пока патер Матео не нашел для нее подходящее жилье.

Священник возвратился на следующее утро и сообщил, что он подыскал ей место в монастыре урсулинок. С аббатисой монастыря он был давно знаком. Патер предупредил Амину, чтобы она придерживалась, насколько это возможно, существующих там правил, поскольку аббатиса является строгим пастырем, пояснив, что в приют принимаются лишь девушки из самых богатых и влиятельных семей. Расставаясь, он пообещал навещать ее и беседовать о вещах, которые близки его сердцу и необходимы для врачевания ее души. Серьезность и доброжелательность старого человека растрогали Амину до слез, которые родили у патера надежду, что его подопечная вскоре окажется в лоне святой церкви.

«Он славный человек!» — подумала Амина, когда патер ушел.

Амина не обманывалась. Патер Матео действительно был добрым человеком, но, как все люди, не без недостатков. Фанатик своей религии, он с радостью, как мученик, пожертвовал бы жизнью ради нее, но, встречая сопротивление своим убеждениям, он становился несправедливым и жестоким.

У патера Матео было несколько причин для устройства Амины именно в монастырь урсулинок. Прежде всего он хотел обеспечить ее безопасность, подобную той, что была обеспечена ему, когда он проживал в ее доме. Кроме того, он хотел, чтобы Амина находилась под присмотром аббатисы, поскольку он не освободился все еще от подозрений о причастности Амины к небожеским делам. Но аббатисе он, разумеется, ничего об этом не сказал, считая непорядочным вызвать к Амине недоверие, и представил ее как особу, намеревающуюся приобщиться к христианской вере. Уже только одна мысль о возможности воспитать приверженца — радость для обитателей монастыря, и поэтому аббатиса согласилась принять к себе нуждающуюся в обучении и обращении с большей охотой, чем благочестивую христианку.

Едва Амина переступила порог приюта, как аббатиса тут же приступила к обращению ее в новую веру. Вначале она велела принести конфет. Неплохое начало! Конфеты понравились Амине значительно больше, чем последовавшая за ними нудная болтовня настоятельницы, которая к тому же оказалась не вполне сведущей в вопросах теологии. В течение часа она беседовала с Аминой, но затем почувствовала себя страшно усталой и решила, что половину дела она уже сделала. После этого Амину представили монахиням, показали спальню, а когда она пожелала остаться наедине, с ней осталось только шестнадцать монахинь, то есть столько, сколько могла вместить келья.

Тут мы пропустим два месяца, проведенных Аминой в этом монастыре. Тем временем патер Матео пытался разузнать, не спасся ли Филипп Вандердекен, добравшись до какого-нибудь острова, находящегося под опекой португальцев, но ничего утешительного выяснить не смог.

Пребывание в монастыре скоро надоело Амине, она устала от навязчивой болтовни старой аббатисы и находила отвратительными пересуды и сплетни монахинь. Каждая из них старалась поделиться с ней своей тайной, которая давно уже была всем известна. Все их секреты и истории были далеки от целомудренных представлений Амины и вызывали у нее отвращение.

В начале третьего месяца она настоятельно стала просить патера Матео найти ей другое пристанище, откровенно заявив ему, что пребывание в монастыре мало способствует ее приобщению к новой вере.

Патер Матео с пониманием отнесся к ее просьбе, но заявил, что у него нет денег на это.

— Вот они, — отвечала Амина, снимая с пальца перстень с бриллиантом. — В Голландии это украшение было оценено в восемьсот дукатов, а сколько оно стоит здесь, я не знаю.

Перстень перешел в руки священника.

— Завтра я приду сюда, и мы все обсудим. Аббатисе же я скажу, что вы перебираетесь к мужу, так как неразумно намекать ей, что вам здесь не нравится.

На следующий день патер Матео переговорил с аббатисой, после чего та позвала Амину к себе и объявила, что она может покинуть монастырь. Аббатиса успокаивала Амину, как только могла, велела принести конфет, затем благословила ее и передала на попечение патера Матео.

Оставшись с Аминой наедине, патер сообщил ей, что перстень он продал за тысячу восемьсот долларов и снял комнаты в доме одной вдовы.

Вскоре Амина оказалась в своих новых покоях, окна которых с одной стороны выходили на рыночную площадь, а с другой на высившееся мрачное здание. Когда вдова пояснила, что это здание святой инквизиции, Амина снова вздрогнула.

— Это ваш сыночек? — спросила Амина, когда к ней в комнату вошел мальчик лет двенадцати.

— Да, последний из моих пяти сыновей. Сохрани его, Боже! — отвечала вдова.

Мальчик был симпатичным и остроумным, и Амина решила завоевать его расположение, предполагая позднее воспользоваться его помощью. Это ей, пожалуй, вполне удалось.

 

Глава тридцать пятая

Однажды возвращаясь с послеобеденной прогулки по улицам Гоа, Амина зашла на базар, что-то купила и, спрятав покупку под мантильей, принесла ее домой.

«Наконец-то я одна и за мной никто не следит», — подумала она, усаживаясь в кресло.

— Филипп, мой дорогой Филипп, где ты? — воскликнула она. — Теперь у меня есть средство, чтобы узнать все! И я применю его!

Маленький Педрино, сын вдовы, нанес Амине свой привычный дневной визит. Едва войдя в комнату, он кинулся в объятия Амины.

— Где твоя мама, Педрино? — спросила молодая женщина.

— Она ушла на весь вечер в гости к своей подруге, и мы с тобой сегодня одни. Если ты позволишь, я останусь здесь.

— С удовольствием, дитя мое. Скажи мне, Педрино, ты умеешь хранить тайну?

— Умею. Ты только скажи мне.

— Пока мне нечего рассказать тебе, но мне хотелось бы, чтобы ты помог мне. Я знаю одну игру и могу показать на твоей ладони всевозможные вещи.

— В моей руке? Тогда покажи, покажи!

— Пообещай, что никому не проболтаешься об этом?

— Клянусь святой Богоматерью, я ничего не выболтаю!

— Ладно. Тогда ты кое-что увидишь.

Амина разожгла на жаровне угли и поставила ее себе под ноги. Затем на кусочке пергамента она написала чернилами несколько слов, нараспев произнесла их негромким голосом, но Педрино ничего не понял. После этого Амина бросила на пылавшие угли немного ладана и несколько семян кушнеца, которые превратились в плотные клубы ароматного дыма, и посадила Педрино на скамеечку рядом с собой. Взяв правую руку мальчика, она нарисовала пальцем на его ладошке четырехугольник, начертила в каждом его углу какие-то знаки и капнула в центр четырехугольника немного чернил, которые образовали как бы темное зеркало размером с талер.

— Теперь все готово, — торжественно произнесла Амина. — Посмотри сюда, Педрино. Что ты видишь там?

— Свое собственное лицо, — отвечал мальчик.

Амина бросила еще немного ладана на жаровню, от чего дым заполнил всю комнату, и нараспев произнесла:

— Туршухун! Туршухун! Спустись сюда! Сюда! Помоги, слуга знаменитого имени! Открой нам тайну!

Затем Амина взяла ножницы, разрезала пергамент пополам и бросила одну часть на жаровню, продолжая держать мальчонку за руку.

— Педрино, что ты видишь теперь? — спросила она мальчика.

— Я вижу мужчину, который плывет по воде, — отвечал парнишка. Его обуял страх.

— Не бойся ничего, мой мальчик, и ты увидишь еще больше. Плывет ли все еще тот мужчина?

— Нет. Я больше не вижу его, — отвечал Педрино.

Амина бросила вторую половинку пергамента на угли и произнесла:

— Педрино! Теперь повтори за мной: «Филипп Вандердекен! Покажись!»

— Филипп Вандердекен! Покажись! — повторил, дрожа от страха, Педрино.

— Скажи мне, дитя, что ты видишь? Говори мне только правду! — попросила мальчика Амина, сгорая от нетерпения.

— Я вижу мужчину, он лежит на белом песке… Но эта игра мне совсем не нравится!

— Успокойся, Педрино! После всего этого ты получишь конфетку. Скажи мне, что же ты видишь? Что делает мужчина?

— Он вытаскивает что-то из-за пазухи и целует.

— Это он, это он! Спасибо тебе, небо! Посмотри еще, мальчик!

— Он встает… Но мне не нравится эта игра. Я боюсь…

Мальчишка задрожал, чернила в его ладошке расплескались, и картина пропала.

Амина стала успокаивать парнишку, напомнила ему об обещании молчать, дала конфет, а выяснение судьбы Филиппа отложила до того дня, когда мальчик снова согласится принять участие в ее игре.

«Мой Филипп жив! — радовалась она. — Мама, дорогая мама, спасибо тебе!»

Амина отпустила Педрино, лишь когда убедилась, что он оправился от испуга и успокоился. Несколько дней она не заводила с ним никаких разговоров, лишь напомнила ему о том, чтобы о случившемся он никому и ничего не говорил, даже своей матери. При этом она щедро одаривала его подарками.

Однажды после обеда, когда мать Педрино снова ушла из дома, мальчуган зашел в комнату к Амине и спросил, не хочет ли она повторить с ним ту игру.

Амина, страстно желавшая узнать о Филиппе как можно больше, обрадовалась и тут же занялась приготовлениями. Вновь ее комната наполнилась плотными клубами дыма, снова она произнесла слова заклинаний. Педрино держал в своей ладони маленькое чернильное зеркальце, а когда он произнес: «Филипп Вандердекен! Появись!» — дверь распахнулась и в комнату ввалились патер Матео, вдова и еще несколько человек. Амина вздрогнула. Малыш вскрикнул и бросился к матери.

— Так, значит, я все же не заблуждался, когда застал тогда тебя в твоей комнате в Тернёзене! — негодующе закричал патер Матео, разыгрывавший из себя святошу. — Проклятая колдунья! Теперь ты изобличена!

Амина с презрением встретила его разъяренный взгляд и спокойно отвечала:

— Я не исповедую вашей веры, вам же это известно! А подслушивание у чужих дверей, кажется, является составной частью вашей религии! Это моя комната, и уже не в первый раз у меня появляется повод потребовать, чтобы вы покинули ее! Убирайтесь отсюда, патер Матео, вместе со всеми, кого вы сюда привели!

— Заберите все эти колдовские штучки! — приказал монах сопровождавшим его людям.

Священник, вдова и служители святой инквизиции ушли, прихватив с собой жаровню и все остальное, чем пользовалась Амина. Жена Филиппа Вандердекена всем сердцем ощутила, что она поплатится жизнью за свое магическое искусство. Ей было известно, что колдовство относится в католических странах к не подлежащим оправданию преступлениям, и она отдавала себе отчет, что поймана с поличным.

«Ну и пусть, — размышляла она. — Это моя судьба… Я должна выдержать все, даже самое худшее!»

Читатель, наверное, уже понял, что Педрино рассказал обо всем матери, та доложила священнику, а тот сообщил инквизиции. Затем мальчика уговорили сделать вид, что он хочет продолжить игру, чтобы завлечь несчастную Амину в ловушку. Как им удалось это осуществить, мы уже знаем.

Через полчаса в комнату Амины вошли двое мужчин в длинных черных одеяниях и потребовали, чтобы она последовала за ними. Бедняжка не сопротивлялась. Да разве помогло бы ей это?

Амину повели через рыночную площадь к зданию, один лишь вид которого уже бросал ее в дрожь. Высокие ворота закрылись за ней, и вскоре она оказалась в одной из темниц святой инквизиции.

 

Глава тридцать шестая

Прежде чем мы продолжим наше повествование, нам хотелось бы познакомить читателя с церемониями и действиями инквизиции. Мы опишем инквизицию в Гоа, которая мало чем отличалась от подобных структур в других местах.

«Санта Каса», или инквизиция в Гоа, это массивное, четырехугольное, сложенное из камня здание с двумя пристройками, располагавшееся у рыночной площади Терра ди Сибайо. Большой центральный вход вел в зал суда, а боковые двери — в уютные покои инквизиторов и младших служащих. За жилыми помещениями на двух длинных галереях находились камеры и темницы. Их было около двухсот. Многие темницы пугали своим мрачным видом, но некоторые камеры были светлыми и не такими устрашающими. На галереях стояла стража, и малейший звук в любой камере долетал до охранников. Что касается еды, то пленники считали, что их кормят неплохо — пища готовилась такая, которая легко усваивалась при их малой подвижности. Узникам оказывалась и медицинская помощь, но священника присылали только при чрезвычайных обстоятельствах, так как им было отказано в утешении в вере, исповеди и даже похоронах. Если кто-то умирал в темнице, труп просто зарывали на кладбище, но суд над умершим продолжался. В случае признания усопшего виновным его останки выкапывались и над ними приводился в исполнение вынесенный приговор.

В Гоа было два судебных инквизитора: старший и младший, но оба выбирались неизменно из членов ордена святого Доминика.

Им помогали несколько судей из других духовных орденов, которые назывались депутатами святого суда и присутствовали только на его заседаниях. Некоторым служащим этого трибунала вменялось в обязанность осуществлять цензуру появлявшихся в печати книг с целью выявления крамолы против святой церкви.

У инквизиции были также общественный обвинитель, называвшийся инквизитором-прокуратором, и судебные исполнители, которые представляли интересы обвиняемого. Основное их занятие, однако, состояло в том, чтобы расспрашивать заключенных и доводить до судей выведанные секреты. Эти служащие назывались «искусители» и выполняли функции осведомителей святого суда. Но как ни была презренна эта работа, ею стремились заниматься дети аристократов. Они если и не считали за честь принадлежать к «искусителям», однако понимали, что эта должность позволит им обезопасить себя. «Искусители» проникали во все слои общества, и каждое кем-то опрометчиво сказанное слово становилось известно святому суду.

Вызов в инквизицию никогда и никем не отклонялся, ибо, попытайся кто-нибудь его избежать, все население поднялось бы и поддержало этот вызов.

Пленники страшного трибунала содержались в одиночках, и очень редко в одной темнице оказывались двое. Допускалось это только тогда, когда длительное одиночество грозило заключенному тяжелой болезнью или смертью.

Все заключенные обязаны были соблюдать абсолютную тишину. Тех, кто плакал или даже молился, избивали, заставляя замолкнуть. Наводящие ужас вопли истязаемых пытками часто разносились по галереям, как бы предупреждая томившихся в застенках, что их может ожидать та же участь.

Первый вопрос, который обычно задавался арестованному, звучал так: «Из чего складывается ваше состояние?» Арестант должен был точно указать, чем он владеет, и дать клятву в правдивости своих показаний. Если же выяснялось, даже после того как обвиняемый получал свободу, что его показания не соответствовали истине или были не точны, он вновь подвергался аресту, но уже под тем предлогом, что дал инквизиции ложную клятву.

Задавать этот вопрос у инквизиции имелись веские основания, поскольку все состояние обвиняемого переходило, как правило, к святому суду.

Законы инквизиции были таковы, что, применяя их, она создавала видимость, будто вершит справедливость. Хотя для доказательства вины было достаточно двух свидетелей, суд в любое время представлял семерых. Найти свидетелей труда для инквизиции не составляло, поскольку очных ставок не проводилось, а свидетелей нередко пытали. Они же, чтобы спасти свою жизнь, часто давали ложные показания.

Основными преступлениями, совершение которых преследовалось инквизицией, считались колдовство, ворожба, оскорбление религии и иудейство.

Когда Фердинанд и Изабелла Кастилийские изгнали евреев из Испании, те подались в Португалию, где их приняли, но с условием, что они станут христианами. Конечно, изгнанники соглашались, но не все приняли христианство. Тех, кто был крещен, стали называть новыми христианами, но новообращенных португальцы презирали, не веря в их истинное обращение. С течением времени многие из новообращенных вступили в браки с португальцами. Их потомки тоже считались новыми христианами, и на них обратила свое внимание инквизиция, обвиняя в иудействе, иначе говоря, в возвращении к еврейским храмовым обрядам.

Как же использовала инквизиция этот вид обвинения? Католика, происходившего родом из такой несчастной семьи, вызывали в суд и арестовывали. При этом он должен был указать свое состояние. Он послушно делал это, убежденный в своей невиновности и в надежде, что его скоро выпустят. Но едва показания становились достоянием инквизиции, его бросали в темницу, а имущество распродавалось, превращаясь в деньги, которые к нему никогда уже не возвращались. По истечении нескольких месяцев заточения обвиняемого приводили в зал суда и спрашивали, знает ли он, за что его держат в заключении. Затем советовали серьезно подумать и ничего не скрывать, давая тем самым понять, что только так он может снова обрести свободу, но пленник упорно настаивал на своей неосведомленности. Так повторялось бесчисленное множество раз. Приближалось время аутодафе, то есть публичной казни тех, кто был признан инквизицией виновным. Аутодафе проводилось раз в два-три года. Прокуратор предъявлял обвинение в иудействе, которое подтверждали семь свидетелей. Судьи снова уговаривали узника признать себя виновным, но тот продолжал утверждать, что невиновен. Несмотря на это, все равно выносился приговор: «Виновен! Хотя и не сознался!» — что означало сожжение заживо на костре в ближайший праздник. Приговор постоянно напоминался осужденному до самого дня казни. Напуганный страшным приговором и получивший заверения, что не умрет, если сознается, несчастный наконец сознавался, полагая, что спасся. Но он ничего не добился своим признанием, а лишь ухудшил свое положение.

— Ты сознаешься, взваливая на себя грех иудейства, — говорил старший судья. — Но ведь запрещенные обряды нельзя осуществить в одиночку и поэтому назови своих сообщников, если не хочешь умереть!

Таким образом несчастный, обвиняя себя, не выигрывал ничего, но чтобы спасти свою жизнь, должен был донести на ближних. А кто мог быть ими? Чаще всего это были братья, сестры, жена, дети, поскольку только им можно доверять.

Признавал ли обвиняемый свою вину, умирал ли, отстаивая свою невиновность, его состояние все равно переходило во владение инквизиции. Между тем признание обвиняемого играло для святого суда немаловажную роль, поскольку позднее оно зачитывалось публично, чтобы убедить людей, с какой, мол, беспристрастностью и справедливостью действует святой суд.

В Гоа обвинения в колдовстве и магии предъявлялись чаще, чем в других местах. Причиной этого было то, что индусы, как и рабы в других регионах, часто принимали крещение, чтобы понравиться своим хозяевам, и такой переход в новую веру, соседствуя с их обычаями и обрядами, нередко приводил их на костер.

 

Глава тридцать седьмая

Амина провела в темнице несколько часов, когда к ней вошли два тюремщика и, ничего не говоря, отрезали ее длинные шелковистые волосы. Супруга Филиппа Вандердекена лишь презрительно скривила губы. Закончив это гнусное дело, тюремщики ушли.

На следующий день они снова пришли и приказали Амине босиком следовать за ними. Амина молча смотрела на них и не двигалась. Тогда один из пришедших сказал:

— Если вы отказываетесь, мы будем вынуждены принудить вас.

Амина подчинилась приказу, и ее отвели в судебный зал, где она предстала перед главным судьей.

Напротив входа на стене висело большое деревянное распятие. Посреди зала на небольшом возвышении стоял под балдахином длинный стол, накрытый голубым покрывалом с золотой каймой.

Пристально взглянув на пленницу, секретарь начал задавать вопросы:

— Как вас зовут?

— Амина Вандердекен.

— Из какой вы страны?

— Мой муж голландец, а я родом из Азии.

— Кто ваш муж?

— Капитан Голландской Ост-Индской Компании.

— Как вы попали сюда?

— Корабль затонул, и мы потеряли друг друга.

— Вас знает здесь кто-нибудь?

— Священник Матео.

— Каким состоянием вы обладаете?

— Никаким. Все, что у нас есть, принадлежит мужу.

— Где находятся вещи, которые принадлежат вам?

— У патера Матео.

— Вам известно, почему вы находитесь здесь?

— Откуда я знаю? — уклончиво отвечала Амина. — Скажите мне, в чем же меня обвиняют?

— Вы сами должны знать, что несправедливого вы совершили. Для вас будет лучше, если вы сознаетесь в том, в чем вас обвиняет ваша совесть.

— Моя совесть ни в чем неправедном меня не обвиняет.

— Так вы не хотите сознаваться?

— Если вы не можете ни в чем меня обвинить, мне самой не в чем сознаваться.

— Вы говорите, что родились в Азии. Вы христианка?

— Я отвергаю христианскую веру.

— Вы замужем за католиком?

— Да, за настоящим католиком.

— Кто венчал вас?

— Священник Сайзен, католический священник.

— Вы вступили в общину христиан? Как же тот священник решился обвенчать вас до крещения?

— Мне кажется, надо мной совершали какой-то обряд, который я стерпела.

— Значит, вы были крещены?

— Мне кажется, что они так называли тот обряд.

— А теперь вы утверждаете, что не признаете христианскую веру?

— Да, с тех пор, как познакомилась с теми, кто ее проповедует. К началу моего замужества я была склонна принять христианство.

— Каков размер вашего состояния, которое находится у патера Матео?

— Несколько сот долларов. Патер знает точно.

Старший инквизитор тряхнул колокольчиком, вошли стражники и отвели Амину в ее темницу.

«Почему их так интересуют мои деньги? — размышляла Амина. — Если они нужны им, пусть берут! В чем же власть этих людей? Что они хотят сделать со мной? Через несколько дней все, пожалуй, прояснится!»

Через несколько дней? Ах, нет! Прошли бы, наверное, годы, Амина, если бы через четыре месяца с того дня, как ты оказалась в заключении, не состоялось бы аутодафе, которое не проводилось уже три года, так как не хватало осужденных, чтобы с должной помпезностью провести церемонию казни. Не была бы ты нужна для костра, ты бы не скоро покинула свою темницу!

Прошел почти месяц невыносимого ожидания, и Амина снова предстала перед судом, где ее опять спросили, не признается ли она. Возмущенная длительным заключением и несправедливостью, она отвечала:

— Я сказала вам раз и навсегда, что мне не в чем сознаваться! Делайте со мной, что хотите, только заканчивайте все это побыстрее!

— И пытки не заставят тебя признаться?

— Попробуйте! — отвечала Амина. — Попытайтесь, страшные люди! Если вам удастся вытянуть из меня хотя бы одно слово, тогда пусть обругает меня последняя шлюха! Я всего лишь слабая женщина, но я ненавижу и презираю вас!

Инквизиторам редко приходилось слышать такие слова, но еще реже они сталкивались с человеком, полным такой решимости. Пытки в суде никогда не применялись до вынесения прокуратором обвинения.

— Поживем — увидим! — произнес старший инквизитор. — Уведите ее!

Амина вновь оказалась в темнице. Тем временем патер Матео не единожды встретился с главным судьей. Хотя патер Матео, подчиняясь своему религиозному фанатизму, стал обвинителем Амины и привел в суд свидетелей, он все же чувствовал себя душевно подавленным. Длительное пребывание в доме Филиппа, доброе отношение Амины до того, когда он прокрался к ней в комнату, ставшие известными ему причины, по которым Амина не стала настоящей христианкой, ее смелость, мужество, красота и молодость — все это говорило в ее пользу. Целью же его действий сейчас было убедить Амину, будто она занималась богопротивным делом, уговорить стать христианкой и тем самым спасти ее. Ради этого он получил у святого суда разрешение посетить Амину в тюрьме, чтобы поговорить с ней. Это было особой благосклонностью, которую патеру оказали по многим, но не относящимся к данному делу причинам.

— Дитя мое, дитя мое! — позвал патер, войдя в камеру с озабоченным и печальным лицом.

— Вы что, издеваетесь надо мной, называя меня «мое дитя»? — отвечала пленница. — Не вы ли сделали все для того, чтобы я оказалась здесь? Оставьте меня в покое!

— Да, я способствовал этому, но я хочу и вызволить тебя отсюда, если ты не будешь мешать мне, Амина.

— Чему я могу помешать? Я готова следовать за вами.

— Все не так просто, Амина! Сначала надо многое обсудить. Из такой темницы, как эта, так просто не выпускают!

— Так говорите же! Что вы хотели сказать мне? Что я должна делать?

— Сейчас, сейчас.

— Однако погодите! Ради спокойствия вашей души, ответьте мне на один вопрос! Вам известно что-нибудь о моем муже?

— Я слышал, что он жив.

— А где он?

— Скоро он будет здесь.

— О, Аллах! Благодарю тебя! А я увижу его, патер?

— Это зависит от тебя.

— От меня? Тогда говорите же скорее, что я должна делать?

— Ты должна признать свои грехи… свои злодеяния.

— Какие грехи? Какие злодеяния?

— Разве ты не общалась со злыми духами? Разве ты не заклинала их и не обращалась к ним за помощью?

Амина молчала.

— Отвечай мне! Ты признаешься?

— Я признаюсь в том, что не совершала ничего неправедного!

— Пустая отговорка! Я застал тебя за этим занятием, другие видели тоже! Чего ты добьешься, отрицая вину? Ты знаешь, какая кара постигнет тебя, если ты не признаешься и не вступишь в лоно святой церкви?

— Почему я должна вступать в него? Разве наказывают тех, кто не желает этого?

— Нет. Но если бы ты тогда не приняла крещения, от тебя не требовали бы того, чего добиваются сейчас. А поскольку ты крещена, то должна прийти в лоно церкви или будешь обвинена в ереси.

— Тогда я не имела никакого представления о крещении.

— Признаю. Но ведь ты же дала согласие?

— Возможно. Что же ожидает меня, если я откажусь признать себя виновной?

— Ты будешь заживо сожжена на костре, и ничто тебя не спасет! Послушай меня, Амина. Когда тебя снова отведут в зал суда, признайся во всем, проси прощения и милости принятия в общину христиан! Тогда ты будешь спасена и…

— И что тогда?

— Снова обнимешь своего Филиппа!

— Филиппа! Моего Филиппа? Поистине, вы принуждаете меня! Но как я могу признать себя виновной, если я не чувствую за собой вины?

— Ты не считаешь себя виновной?

— Нет. Я просила о помощи свою мать, и она явилась мне во сне. Разве мать стала бы помогать дочери в чем-нибудь неправедном?

— Это была не твоя мать, а ее образ, который принял злой дух!

— Это была моя мать! Вы что, хотите, чтобы я сказала, почему я не желаю принять вашу веру?

— Не желаешь? Амина Вандердекен, не упрямься!

— Я не упрямлюсь, патер. Не вы ли предлагаете мне самое высшее счастье на земле — возвращение к мужу? Но могу ли я прибегнуть ко лжи ради этого? Никогда! Ни ради жизни, ни ради свободы, ни даже ради моего Филиппа!

— Подумай, Амина! Ты подвергнешь опасности жизнь своего мужа, если не сознаешься, поскольку это будет значить, что он женился на колдунье! Взвесь то, что я сказал тебе. Завтра я приду снова.

Священник ушел, лелея надежду, что подсказанная им мысль, что Филипп может оказаться в опасности, поколеблет решимость бедной женщины.

— Заживо сожжена! — воскликнула Амина, сжимая виски. — Заживо сожжена! И эти люди — христиане? Так, значит, это и есть та ужасная смерть, которую предсказывал мне мерзкий Шрифтен? Предсказывал? Да! Все так и будет! Это моя судьба! Я не смогу спастись! Если я признаюсь, я признаю, что Филипп женился на колдунье, и тогда он тоже окажется в руках инквизиции. Никогда! Никогда я не должна ни в чем сознаваться! Я должна молчать, должна страдать. Это ужасно, но я должна выдержать все! Тем более что все скоро кончится. Бог моих предков! Дай мне силы устоять против этих страшных людей! Помоги мне вынести все ради моего Филиппа!

Амина приняла твердое решение, и патер Матео напрасно пытался переубедить ее. Безутешным покинул монах тюрьму. Его мучила мысль, что Амина должна умереть такой ужасной смертью. Он упрекал себя в поспешности, не желал видеть несчастную, мужество и стойкость которой, сравнимые разве что с безумием, изумляли его. Потом он снова вспоминал дружеское обхождение с ним Филиппа и задумывался, в каком свете он предстанет перед ним и что ответит на его вопросы.

Через две недели Амину снова спросили в суде, признается ли она. Амина отказалась признать вину. Тогда прокуратор зачитал ей обвинение. Она обвинялась священником Матео в том, что занималась запретным искусством черной магии. Показания Педрино, вдовы и других подтверждали это обвинение. Проявляя рвение, патер Матео указывал также, что она занималась магией еще в Тернёзене. Упоминал он и о том, что во время шторма, когда все потеряли надежду на спасение, она предсказала, что судно не затонет.

Когда был зачитан последний пункт обвинения, Амина одарила патера Матео взглядом, полным презрения.

Затем ее спросили: что она может сказать в свою защиту?

— Что можно ответить на такое обвинение? — отвечала Амина. — Возьмите хотя бы последний пункт. Меня обвиняют в колдовстве потому, что я не была так труслива, как те христиане! И кто делает это? Слабоумный старец! Но я отплачу ему! Скажите, если человек знает, что совершается неправедность или она будет совершена, и скрывает или допускает ее свершение, является ли такой человек соучастником?

— Да, — подтвердил старший инквизитор, которого сразу же заинтересовали причины этого вопроса.

— Ну, тогда я обвиняю… — Амина была уже готова сообщить, что заблуждения ее мужа относительно корабля-призрака были известны патеру Матео и священнику Сайзену и что те не разубедили его. Но тут ей в голову пришла мысль, что она втянет в это дело Филиппа, и сдержалась.

— Так кого же вы обвиняете? — спросил старший инквизитор.

— Никого. — Амина сникла. Скрестив на груди руки, она опустила голову.

— Говори, несчастная!

Амина молчала.

— Пытки заставят тебя заговорить!

— Вы никогда не заставите меня заговорить! — отвечала стойкая женщина. — Пытайте меня до смерти! Я предпочту ее публичной казни!

Судьи посовещались. Было очевидно, что пытками они тут ничего не добьются, и отказались от них.

— Вы так и не признаете себя виновной? — переспросил старший инквизитор.

— Нет! — отвечала пленница.

— Уведите ее!

Вечером, за день до аутодафе, патер Матео попытался вновь переубедить Амину, но та отвечала:

— Завтра все будет кончено. Оставьте меня в покое!

 

Глава тридцать восьмая

Возвратившись к своему другу, Крантц передал ему содержание разговора с комендантом и историю, которую он поведал тому.

— Я сказал ему, что только вы знаете то место, где зарыт клад, — добавил Крантц. — Я хотел, чтобы он послал вас туда, поскольку меня он, видимо, будет держать здесь в качестве заложника. Обо мне, если вам удастся бежать и встретиться с женой, не беспокойтесь.

— Так не пойдет, Крантц. Ты должен быть вместе со мной, — возразил Филипп. — К тому же у меня такое предчувствие, что счастье мне больше не улыбнется, если я расстанусь с тобой.

Послышался негромкий стук. Филипп открыл дверь. В комнату вошел солдат Педро Лусильо. Он тщательно прикрыл за собой дверь, знаком дал понять, чтобы друзья молчали, и шепотом передал им суть разговора коменданта с самим собой, который он подслушал.

— Устройте по возможности так, чтобы я тоже был с вами, — закончил солдат. — А теперь мне пора уходить. Комендант все еще спит.

Педро выскользнул за дверь и тихонько пробрался к своему посту.

— Мерзавец! — прошептал Крантц. — Но мы перехитрим его. Вы правы, Вандердекен, я должен идти с вами, вам пригодится моя помощь. Нужно будет только убедить коменданта, чтобы он тоже поплыл на тот остров. Надо хорошенько подумать над этим! Спокойной ночи!

На следующее утро комендант пригласил наших друзей к себе на завтрак. Он принял их необычайно любезно, но особенно вежлив он был с Филиппом и после завтрака обратился к нему:

— Сеньор, я обдумал все, о чем рассказал мне ваш друг, и поразмыслил над появлением привидения, которое вчера устроило здесь такую кутерьму. Я должен извиниться перед вами за мои опрометчивые действия. Следуя религиозному чувству, которое свойственно каждому настоящему католику, я пришел к убеждению, что должен принять на хранение ценности, предназначенные для святой церкви. Поэтому я предлагаю вам отправиться на тот остров с моими солдатами и привезти клад сюда. Если тем временем сюда зайдет какой-нибудь корабль, я задержу его на рейде до вашего возвращения, чтобы вы могли потом переправить в Гоа мои письма и те драгоценности. Это будет лучшая рекомендация для властей, и вы сможете потом неплохо провести время. Кроме того, сеньор, вы встретитесь там со своей супругой, чье очарование произвело на меня неизгладимое впечатление. Простите меня за то, что я упоминал ее имя без должного уважения, но я же не знал, что она замужем за таким уважаемым человеком. Если вы согласны с моим предложением, я буду рад отдать соответствующие указания.

— Я тоже истинный католик и с превеликим удовольствием укажу вам то место, где зарыт клад, — отвечал Филипп. — Ваши извинения в отношении моей супруги мной охотно принимаются, поскольку я теперь знаю, что вы были введены в заблуждение относительно ее настоящего положения. Однако в деле с кладом мне не все ясно. Вы отдаете мне под командование своих солдат, но будут ли они подчиняться мне? Можно ли доверять им?

— Не беспокойтесь, сеньор. Это бравые ребята, и нет необходимости, чтобы вас сопровождал ваш друг. Мне очень хотелось бы, чтобы он составил мне компанию во время вашего отсутствия.

— Я должен возразить вам, — отвечал Филипп. — В одиночку мне не хотелось бы ввязываться в это дело.

— Позвольте мне высказать кое-какие соображения, — подал голос Крантц. — Стоит, наверное, вспомнить, комендант, что богатства эти немалые и ваши люди увидят их. Но поскольку многие из них, видимо, желают вернуться на родину, то, оказавшись на отдаленном острове с двумя иностранцами, если и я буду там, они легко могут соблазниться и попытаться завладеть золотом. Расправившись с нами и заполучив клад, им нужно будет только поплыть на юг, чтобы достичь Бантама и оказаться в безопасности со своей добычей. Если же вы, комендант, будете сопровождать нас, то таких мыслей у них не возникнет. Ваше присутствие, ваш вид…

— Совершенно верно, — прервал его Филипп. — Об этом я и не подумал.

Комендант тоже не думал над этим. Замечание Филиппа показалось коменданту достойным внимания, и он решил отправиться с ними.

— Я согласен, сеньоры, — произнес он. — Я всегда готов, когда могу пойти навстречу вашим желаниям. А поскольку мое присутствие там вы считаете необходимым и пока нет оснований ожидать нового нападения с Тернате, я могу рискнуть оставить форт под командованием лейтенанта на время оказания скромной помощи святой церкви. Одна пирога уже готова. И если вы не возражаете, мы отправимся за кладом утром.

— Целесообразней плыть на двух судах, — заметил Крантц. — Во-первых: на случай всевозможных неприятностей на море, во-вторых: одно судно мы можем загрузить золотом, а на втором поплывет команда, и нам будет легче поддерживать порядок.

— Дельный совет, сеньор. Итак, два судна.

Затем были обговорены все подробности предстоящего путешествия. Филипп настоял, чтобы в нем участвовал и солдат Педро Лусильо. Когда комендант ушел, Филипп и Крантц посоветовались, что нужно сделать, чтобы путешествие оказалось успешным. В это время к ним зашел солдат Педро и сообщил, что ему тоже приказано подготовиться к походу.

На следующий день рано утром комендант, Филипп и Крантц направились в сопровождении десятка солдат во главе с капралом на суда, которые были уже загружены продовольствием и всем необходимым для путешествия. Филипп был вместе с комендантом в одной пироге, а Крантц с солдатами во второй. Ничего не ведавшие об истинной цели плавания солдаты теперь узнали о ней от Педро Лусильо и начали, к величайшему удовлетворению Крантца, перешептываться между собой. Крантц не сомневался, что солдаты взбунтуются, как только узнают, что должны стать жертвой алчности коменданта.

Через день суда находились уже возле группы островов, на самом южном из которых были закопаны сокровища. Вечером второго дня они пристали к маленькому островку и вытащили суденышки на берег. Солдаты снова стали перешептываться между собой. Филипп и Крантц тоже получили возможность переговорить друг с другом.

Когда на следующее утро плавание было продолжено, Педро Лусильо, не таясь, сказал Крантцу, что они намерены убить коменданта, податься затем в Батавию, а оттуда в Европу.

— Не можете ли вы осуществить свои замыслы, не совершая убийства? — спросил Крантц.

— Может быть, и смогли бы, но мы хотим отомстить ему, — отвечал Педро Лусильо. — Мы жаждем денег, но еще больше мы жаждем его смерти. Разве не он задумал отправить всех нас на тот свет? Будет справедливее, если мы поможем ему отправиться туда первым! Я свой нож уже приготовил.

— И я тоже! И я! — закричали солдаты, хватаясь за оружие.

Прошел еще один день, и кладоискатели добрались, наконец, до того острова, который Филипп опознал по своим приметам. Комендант не заметил хмурых взглядов тех, кто его окружал, и не догадывался, что выкапывание сокровищ послужит сигналом к нападению на него. Он был очень вежлив и внимателен с Филиппом, хотя и затаил в сердце желание убить его.

Еще издали Филипп показал коменданту пальму, у корней которой были зарыты несметные сокровища. Суда пристали к берегу в песчаной бухте, и нетерпеливый комендант никак не мог дождаться того момента, когда будут выгружены лопаты.

Как только все собрались у дерева, солдаты начали разгребать сыпучий песок. Уже через несколько минут блеснули золотом монеты. Мешок за мешком дублоны извлекались на поверхность. Некоторые мешки прохудились, и множество монет рассыпалось. Двух солдат послали к пирогам за новыми мешками. На время солдаты прекратили работу и отставили заступы в сторону, обменявшись при этом короткими взглядами. Когда же комендант повернулся к лодкам, чтобы поторопить людей, посланных к ним, солдаты вонзили клинки ему в спину. Комендант рухнул на песок, но попытался еще облечь в слова какие-то угрозы. Несколько ножевых ударов заставили его умолкнуть навсегда.

Филипп и Крантц молча наблюдали за происходившим. Солдаты спокойно вытерли оружие и засунули его в ножны.

— Он получил свое, — произнес Крантц.

— Только то, что заслужил! — воскликнули мятежники.

— Сеньоры тоже должны получить свою долю, не так ли, друзья? — обратился к солдатам Педро Лусильо.

— Непременно! — отвечали те.

— Мы не возьмем ни одного дублона, ребята! — возразил Филипп Вандердекен. — Заберите их себе и будьте счастливы! Мы просим лишь помочь нам продолжить плавание. Но прежде, чем вы начнете делить добычу, помогите нам похоронить несчастного.

Солдаты повиновались.

 

Глава тридцать девятая

Зарыв труп коменданта, солдаты побросали лопаты; между ними завязался оживленный разговор, разумеется, о деньгах, перешедший постепенно в перебранку, грозившую повлечь за собой новое кровопролитие. Филипп и Крантц, намеревавшиеся сразу же выйти на пироге в море, попросили разрешения забрать с собой часть продуктов и воды, сославшись на то, что им предстоит длительное путешествие. Солдаты ни о чем больше не думали, кроме как о доставшемся им богатстве, и разрешили им делать что заблагорассудится. Филипп и Крантц собрали, сколько могли, кокосовых орехов и перед обедом вышли в море. Солдаты не обращали на них никакого внимания и продолжали ссориться, уже обнажив оружие.

— Повторится та же трагедия, какая произошла здесь раньше, — сказал Крантц, когда они отплыли от берега.

— К сожалению. Посмотри, они уже вцепились друг в друга!

— Если бы мне пришлось дать название этому кусочку земли, я бы назвал его Проклятый остров, — заметил Крантц.

— А разве не может какое-нибудь другое место в мире стать при сходных обстоятельствах сценой той же трагедии? — спросил Филипп.

— Конечно. Какое это проклятие — деньги!

— И в то же время это благословение, — отвечал Филипп. — Мне жаль только, что среди этих ссорящихся людей остался Педро Лусильо.

— Такова его судьба, — возразил Крантц. — Не будем больше думать о них.

Друзья решили взять курс на Гоа. Это было совсем не трудно, поскольку компас им заменяли днем острова, а ночью — звезды. По пути за ними иногда устремлялись малазийские суда, но их спасала хорошая парусность суденышка. К тому же погоня тотчас прекращалась, как только преследователи определяли, что перед ними всего-навсего небольшая пирога.

Примерно недели через три Филипп и Крантц находились уже около южной оконечности острова Суматра. Поскольку им до этого не повстречалось ни одного судна, которое взяло бы их к себе на борт, они решили зайти в Пулау Пинанг, которого надеялись достичь при попутном ветре дней через шесть−восемь. Оба сильно загорели, а со своими длинными бородами и в мусульманской одежде могли сойти за местных жителей. Днем они плыли под палящим солнцем, а ночью отдыхали. Но с тех пор, как Крантц поведал Филиппу свою историю, он стал более молчаливым. Когда они подошли к проливу, Филипп поинтересовался, с чего они начнут, прибыв в Гоа. Крантц, задумавшись, отвечал:

— Уже несколько дней меня преследует предчувствие, что Гоа я никогда не увижу, хотя и пытаюсь избавиться от этой мысли. Но внутренний голос нашептывает мне, что я с вами долго не останусь. У меня сохранилось кое-какое золотишко, оно может пригодиться вам. Возьмите его, Вандердекен, и спрячьте в одежде.

— Что за чепуху ты несешь, друг? — возразил Филипп.

— Это не чепуха, это — предчувствие. К тому же я долго жил на этом свете, чтобы сожалеть о том, что придется покинуть его.

Напрасно пытался Вандердекен отвлечь друга от темных мыслей. За разговорами на эту тему незаметно наступил вечер, и друзья решили подойти к берегу, чтобы пополнить запасы воды. Через некоторое время они заметили на заросшем лесом берегу ручей, вытекавший из-под скалы. Филипп и Крантц вытащили пирогу на берег, наполнили емкости водой и хотели было уже снова тронуться в путь, но вокруг было так красиво, что они решили немного отдохнуть и искупаться в ручье.

Крантц продрог и вылез на песчаный пляж, где лежала их одежда. Филипп последовал его примеру, но оставался еще по пояс в воде.

— А теперь, Вандердекен, мне представилась хорошая возможность, чтобы передать вам то золото, о котором мы говорили. Сейчас я распотрошу пояс, а вы спрячете деньги в свой.

— Ладно уж, коль ты никак не можешь освободиться от своих назойливых мыслей, — согласился Филипп. — Пусть будет по-твоему, хотя я не вижу, какая опасность…

Филипп не успел закончить фразу, как раздался страшный рык. Из чащи на берег выскочил огромный тигр и набросился на Крантца, который, издав душераздирающий вопль, замолк навсегда.

Широко раскрытыми глазами Филипп смотрел вслед зверю-людоеду, уносившему труп несчастного Крантца.

— Боже небесный! И мне суждено пережить такое! — воскликнул Филипп, опускаясь на песок, и заплакал. — О, Крантц! Друг мой, брат мой! Тебя не обмануло твое предчувствие! Боже праведный, будь милостив! Твоя воля свершилась! Аминь!

Долго еще Филипп оставался лежать на песке, забыв об угрожавшей ему опасности. Наконец он немного пришел в себя, поднялся, оделся и снова присел на песок. Его взгляд упал на золото, все еще лежавшее на земле.

«Он хотел отдать мне свое золото, он предвидел свою страшную судьбу! Да, да! Это оказалось его судьбой!» — мелькнуло в голове Филиппа.

Надвинулась ночь. Далекий рык диких зверей напомнил Филиппу, что пора уходить. Он сложил деньги и вещи своего друга в узелок, сел в пирогу, которую с трудом столкнул в воду, поднял парус и с горьким чувством, заполнившим сердце, поплыл дальше. Ему вспомнилась Амина.

«Да, Амина, — размышлял Филипп, плывя под мерцавшими звездами, — ты была права, когда говорила, что судьба человека предопределена, а некоторыми людьми она может даже предсказываться. Моя судьба такова, что я должен буду умереть, оторванный от друзей и от всех, кто дорог мне. Да здравствует смерть, если это так! Какое это будет для меня облегчение, какое блаженство, поскольку она приведет меня туда, где все уставшие находят покой! Но я же должен выполнить свой долг! Дай-то Бог, чтобы это случилось поскорее и чтобы моя жизнь не подвергалась больше таким жестоким испытаниям!»

Филипп заплакал снова, ведь Крантц был его самым испытанным и верным другом.

Через неделю Филипп, полный мучительных мыслей, достиг Пулау Пинанга, где нашел корабль, отправлявшийся в Гоа. Это был бриг, плававший под португальским флагом, однако на его борту было всего лишь два португальца, команда же состояла из местных жителей. Филипп выдал себя за англичанина, находящегося якобы на службе у португальцев и потерпевшего кораблекрушение. Он пообещал заплатить за переезд, и поэтому его охотно взяли на борт. Через шесть недель бриг бросил якорь на рейде Гоа. Капитан представил властям Филиппа как члена своей команды, и тот без всяких затруднений оказался на берегу.

Сняв в городе комнату, Филипп сразу же приступил к розыскам Амины. Он попытался разузнать что-нибудь о ней у хозяина дома, но не смог выяснить ничего, что смогло бы навести его на ее след.

— Сеньор, — сказал ему хозяин дома, — пусть пройдет большое аутодафе, которое состоится завтра, и тогда мы займемся поисками вашей жены. Сегодня же прогуляйтесь по городу, а завтра я отведу вас туда, где вы сможете увидеть всю процессию.

Филипп сбрил бороду, переоделся и пошел бродить по улицам, заглядывая в каждое окно в надежде встретить свою супругу.

На углу одного из переулков Филипп заметил священника, который показался ему знакомым, и поспешил к нему. Но когда он обратился к священнослужителю, тот спрятал голову в капюшоне и ничего не ответил.

Филипп, однако, не ошибся. Этим монахом действительно был патер Матео, но он не захотел в этом признаться.

Вернувшись домой и помолившись за Амину, Филипп лег спать.

 

Глава сороковая

На следующий день должны были рухнуть все надежды Амины, закончиться все ее мучения, унижения, короткое земное счастье. Но как ни странно, она уснула крепким спокойным сном и была разбужена лишь скрипом открываемой двери. В камеру к ней вошел тюремщик. Она вздрогнула. Ей снился Филипп, снилась счастливая жизнь, а проснувшись, она окунулась в ужасную действительность — перед ней стоял надзиратель. Он подал Амине платье, в которое она должна была переодеться, и ушел. Одеяние было изготовлено из грубой полосатой ткани. Амина переоделась и легла снова, чтобы досмотреть сон, но уснуть не смогла.

Через два часа тюремщик снова заглянул в темницу и отвел Амину в большой зал, где собрались все обвиняемые. На них были одеяния двух видов: «Санбенито» и «Самариа». Все держали в руках зажженные восковые свечи, длиной в несколько футов. И хотя до них не были доведены приговоры, однако те, у кого было одеяние с нарисованными вверх языками пламени, предполагали, что они погибли. Если же языки пламени на одеянии «Самариа» были повернуты вниз, это означало, что этот человек избежит смерти на костре и понесет иное наказание. Те же, кто получил одеяние под названием «Санбенито», могли ожидать со стороны суда прощения и даже освобождения.

Среди приговоренных к сожжению на костре была Амина и еще семь человек. Двое были европейцы, а остальные — негры. К каждому темнокожему был приставлен священник, и они робко внимали его наставлениям. Когда один из монахов подошел к Амине, она отмахнулась от него. Тот бросил на нее злобный взгляд, плюнул ей под ноги и проклял.

К огромной радости святого суда, день предвещал быть ясным. Этот день должен был продемонстрировать величие церкви, которая-де следует учению Спасителя — учению о любви к ближнему, кротости и милосердии. О! Эта химера, которую лелеяли не только инквизиторы, но и тысячи и тысячи людей, прибывшие из разных местностей, чтобы присутствовать на этой страшной церемонии под названием аутодафе.

Улицы, по которым должна была пройти процессия, заполнили простолюдины, на балконах толпились празднично одетые дамы и кавалеры, глазеющие по сторонам в ожидании появления несчастных.

Но вот на всех церквах зазвонили колокола, и процессия пришла в движение. Впереди несли знамя доминиканцев, так как именно этот орден основал инквизицию. За знаменем в два ряда шли монахи. Но что было начертано на знамени? На нем были начертаны слова: «Справедливость и милосердие!» За монахами шли обвиняемые — более сотни человек, с горящими свечами в руках, с непокрытыми головами, босые. Колонна обвиняемых делилась на две части большим крестом с изображением распятого Спасителя. Таким образом, лицом он был повернут к тем, кто шел впереди, а спиной к тем, кто ковылял сзади. Ковылявшими за крестом были восемь обреченных, и среди них Амина, шедшая последней. За Аминой монахи несли на длинных шестах пять изображений людей в одеянии «Самариа», разрисованных взвившимися вверх языками пламени и масками черта, за каждым изображением несли гроб.

Изображения на шестах — это образы умерших в тюрьме, которым после их смерти был вынесен приговор — сожжение на костре. Останки этих людей были извлечены из могил, и теперь над ними приговор должен был быть приведен в исполнение.

Затем шествовали члены святого суда, за ними «искусители» и множество монахов из других орденов. За всей этой процессией тянулись многочисленные кающиеся в траурной одежде, скрывавшие свои лица за капюшонами. Все участники процессии, кроме обвиняемых, несли зажженные факелы.

Два часа колонна двигалась по улицам города, пока не прибыла к городскому собору. Алтарь был убран черной тканью и освещен тысячью восковых свечей. С одной стороны алтаря возвышался трон для старшего инквизитора, а с другой стороны — платформа для вице-короля и его свиты. В нефе собора были установлены скамьи для обвиняемых. Остальные участники процессии располагались вокруг собора.

Еле передвигаясь на разбитых в кровь ногах, Амина добрела до места, которое ей указали, — самое дальнее от алтаря. О, как же бедняжка желала избавления от этого христианского мира! Но не о себе размышляла она, не о том, что ее ожидает, — она думала о своем муже, о счастье, о том, что умрет первой, и о блаженстве встречи с ним в лучшем мире!

Монах-доминиканец прочел проповедь, в которой восхвалял высшую милость и отеческую любовь святого суда. Он сравнивал инквизицию с Ноевым ковчегом, подчеркивая, что звери, сошедшие с него, не стали лучше, в то время как из рук инквизиции преступники выходят кроткими и терпеливыми, хотя до этого они были одержимы злом и нечестивыми помыслами.

За проповедником на церковную кафедру поднялся общественный обвинитель, который зачитал материалы обвинения, перечислив совершенные представшими перед судом преступления, и вынесенные приговоры.

Каждый обвиняемый, когда произносилось его имя, должен был подняться, пройти к алтарю и стоя выслушать свой приговор. Тех, кто был оправдан, старший судья окроплял святой водой, что означало, что церковь снимает с них свое проклятие. Приговоренные же к смерти предавались к тому же и суду духовному, где делалось добавление — предать их смерти без пролития крови. Будто смерть на костре может быть менее ужасной!

Амина предстала перед судом последней. В тот момент, когда прокуратором было произнесено ее имя, под церковной кафедрой поднялась невообразимая суматоха, яростная перебранка, шум и возня. Затем из свалки выбрался молодой человек, который бросился к Амине и заключил ее в свои объятия.

— Филипп, Филипп! — пронзительно вскрикнула осужденная, которую супруг обнял с такой силой, что с ее головы упал убор с изображенными на нем языками пламени.

— Моя жена, моя дорогая женушка! Разве так мы должны были встретиться? Боже небесный, она же не виновата! Послушайте меня! Оставьте ее в покое! — продолжал он, обращаясь к стражникам, которые пытались оторвать их друг от друга. — Не троньте ее, иначе поплатитесь жизнью!

Вся церковь пришла в движение. Неслыханную дерзость, которую учинил иностранец Вандердекен, суд стерпеть не мог, и старший инквизитор отдал указание охране. Филипп яростно сопротивлялся, но его все же оттеснили от Амины. Ему удалось еще раз прорваться к ней, но тут он упал без памяти.

— Боже, о, Боже! Они убили его! Убийцы! Чудовища! Варвары! Дайте мне обнять его еще раз! — кричала Амина, как помешанная, но ее удерживали силой.

К упавшему Филиппу протиснулся какой-то священник и попросил окружающих вынести находившегося без сознания Филиппа на улицу. Этим священником был патер Матео.

Амине зачитали приговор. После этого вся процессия направилась к берегу моря, где были сооружены эшафоты. Если до этого Амина держалась мужественно, то теперь она была сломлена. Ее судорожные всхлипывания не прекращались, пока она не подошла к месту казни, которое представляло собой пирамиду сложенных дров. Неизбежность близкой смерти снова вернула ей прежнюю душевную твердость. Она храбро поднялась на костер, сложила на груди руки и прислонилась к столбу, к которому ее привязали цепью.

Потом к Амине, как и к другим осужденным, подошел священник, чтобы вместе с ней помолиться еще раз, но она отказалась. В это время к ней пробрался сквозь толпу задыхающийся патер Матео.

— Амина Вандердекен, несчастная женщина! Если бы ты последовала моим советам, то до этого никогда бы не дошло! Но теперь слишком поздно, чтобы спасти твою жизнь, но не поздно еще спасти душу! Не таи в своем сердце жестокость! Обратись к Всевышнему, чтобы он простил тебя, пока не поздно! Амина, злосчастная! — продолжал старый фанатик со слезами на глазах. — Я умоляю тебя, я заклинаю тебя! Сними, по крайней мере, груз упреков со своего сердца!

— Вы говорите — злосчастная женщина? — отвечала Амина. — Скажите лучше — злосчастный священник! Мои страдания будут скоро позади, но вы до конца дней своих будете испытывать тяжесть моего проклятия! Злосчастен был тот день, когда мой муж спас вас от смерти! Злосчастна была та жалость, которая побудила его дать приют и оказать вам помощь! Злосчастно было ваше пребывание с нами от начала до конца! Я отдаю вас на суд вашей совести, если она у вас есть! И я никогда не променяю ту страшную смерть, которая уготована мне, на угрызения совести, от которых вас не спасет даже смерть!

— Амина Вандердекен! — пролепетал монах, опускаясь на колени. — Тебе…

— Оставьте меня, патер!

— Тебе осталась только одна минута. Повинись! Ради Божьего милосердия!

— Я сказала вам: эта минута — моя! Оставьте меня! — вскричала Амина.

Полный отчаяния священник спустился с эшафота.

Старший палач, проходя от осужденного к осужденному, спрашивал священников, готовы ли приговоренные умереть в настоящей вере, и после утвердительного ответа накидывал несчастному на шею петлю и душил до того, как огонь и дым касались его. Семеро закончили жизнь таким образом. Теперь палач спрашивал патера Матео, заслужила ли осужденная избавления от мук. Монах не отвечал и только качал головой, но затем он, поняв суть вопроса, схватил палача за руку и срывающимся голосом сказал:

— Не дайте ей долго мучиться!

Палач был более добросердечен, чем монах, и когда старший инквизитор подал знак поджечь костры, он бросил под ноги Амины охапку сырой соломы, чтобы она задохнулась от дыма до того, как ее коснется пламя.

— Мама, мама, я иду к тебе! — были последние слова, слетевшие с губ Амины.

Пламя костра взметнулось ввысь, а когда огонь погас, от прекрасной и великодушной Амины Вандердекен не осталось ничего, кроме кучки пепла и обгоревшего скелета.

 

Глава сорок первая

Прошли годы после страшной смерти Амины, но ее несчастный муж не воспринимал ее как реальность. Все это время он находился в доме умалишенных. Иногда его помутившийся рассудок озарялся лучом света, но затем он снова погружался в еще более глубокую ночь безумия. И почти все эти годы Филипп находился под заботливой опекой монаха, не терявшего надежды, что разум вернется к несчастному. Со страхом лелеял монах эту надежду, но не дожил до того дня, когда Филипп выздоровел, и умер, терзаясь угрызениями совести. Этим монахом был патер Матео.

Домик в Тернёзене давно уже превратился в развалины. Филипп и не вспоминал о нем. Даже трагическая судьба Амины вспоминалась ему все реже и реже, хотя изображение Амины на фоне горящего костра было вывешено в церкви в Гоа.

Прошло, как уже было сказано, много лет. Филипп поседел, его некогда могучая фигура несколько сгорбилась, и он выглядел намного старше, чем был на самом деле. Разум снова вернулся к нему, и только силы были уже не те. Уставший от жизни, он мечтал исполнить свой долг и перебраться в мир иной. Его реликвия осталась при нем.

Когда Филиппа выписали из лечебницы, его снабдили всем необходимым, чтобы он мог благополучно добраться до родины. Но теперь родины у него не было, не осталось ничего на свете, что могло бы заставить его остаться в этом мире. Он не желал ничего иного, как только выполнить свой долг и умереть.

Корабль, на который Филипп поднялся, направлялся в Европу и стоял уже под парусами, но Филиппу было все равно, куда он поплывет. Возвращаться в Тернёзен он не намеревался, поскольку не допускал даже мысли о том, чтобы увидеть родные места, где он был так счастлив. Образ Амины сохранился в его сердце, и он страстно ждал дня, чтобы отправиться вслед за ней в страну духов.

После многолетнего пребывания в состоянии безумия и беспамятства он теперь как бы вырвался из плена ужасных сновидений. Он уже не был настоящим католиком, поскольку одно упоминание о религии заставляло вновь пережить судьбу Амины. В то же время он был всем сердцем привязан к религии, он верил в нее, она была для него счастливым талисманом, она была всем — даже средством, с помощью которого он надеялся вновь соединиться с Аминой. Часто он часами рассматривал свою реликвию и вспоминал важнейшие события своей жизни, начиная со смерти матери, с момента появления в его жизни Амины и кончая страшной картиной полыхающего костра. Реликвия была его памятью, и с ней он связывал все свои надежды на будущее.

«Когда же, когда все исполнится? — постоянно преследовала его мысль, не дававшая покоя и во сне. — О, каким же благословенным будет тот день, когда я покину этот ненавистный мир и уйду туда, где усталые находят покой!»

Филипп был занесен в списки пассажиром на бриг под названием «Ностра сеньора до Монте», который направлялся в Лиссабон. Капитаном на нем был старый суеверный португалец, большой любитель рома. Когда корабль выходил с рейда Гоа, Филипп находился на палубе и с болью смотрел на башню собора, где он последний раз видел свою любимую супругу. В этот момент он почувствовал чье-то прикосновение к локтю и обернулся.

— Снова попутчики! — провизжал знакомый голос. Это был лоцман Шрифтен.

Внешне Шрифтен, казалось, не изменился. Не было заметно следов старения, его глаз, как и прежде, сверкал огнем. Филипп испугался, но не появления лоцмана, а тех воспоминаний, которые тот вызвал в его душе. Через мгновение он, однако, успокоился.

— Вы снова здесь, Шрифтен? — спросил Филипп. — Надеюсь, что ваше появление предсказывает мне скорое выполнение моих устремлений?

— Возможно, — отвечал одноглазый. — Мы оба устали.

Филипп промолчал. Он не спросил, каким образом Шрифтен исчез из форта на Тидоре. Ему было все равно, поскольку он понимал, что у этого человека необычная жизнь.

— Многие корабли затонули, Вандердекен. Много душ людских погибло вместе с ними, поскольку в то время, когда вы находились в состоянии безумия, они встречали призрачный корабль вашего отца, — продолжал лоцман.

— Возможно, и мы скоро увидим этот корабль, и, может быть, в последний раз! — пылко отвечал Филипп.

— А может быть, и нет! Пусть над ним тяготеет его приговор и он будет блуждать по волнам до дня Страшного суда, кхе, кхе, кхе! — возразил Шрифтен.

— Бедняга! — воскликнул Филипп. — Я чувствую, что это твое сатанинское желание не исполнится! Убирайся! Оставь меня, или ты узнаешь, что в моих руках еще осталась кое-какая сила, хотя я и поседел!

В замешательстве Шрифтен удалился. Казалось, что он боится Филиппа, но этот страх не был сравним с его ненавистью. Как и прежде, Шрифтен начал подстрекать команду и настраивать матросов против Вандердекена, утверждая, что их корабль должен затонуть, поскольку Филипп имеет связь с «Летучим Голландцем».

Вскоре Филипп заметил, что многие матросы стали избегать его, и в свою очередь попытался обвинить Шрифтена, называя его демоном, дьяволом в человечьем обличье. Внешность Шрифтена вполне соответствовала этому обвинению, в то время как внешность Филиппа располагала к себе. Команда разделилась, не зная, что подумать как об одном, так и о другом. Капитан же смотрел на них с ужасом и не желал ничего, как только поскорее добраться до гавани и высадить обоих.

Как мы уже отмечали, капитан брига был очень суеверным и любителем выпить. Утром, будучи трезвым, он молился, а вечером, напившись, проклинал всех святых, которых призывал на помощь всего лишь несколько часов назад.

— Сохрани нас, святой Антоний, и возьми под свою могущественную защиту! — произнес он однажды утром, когда завел с пассажирами разговор о корабле-призраке. — Пусть оберегают нас все святые! — продолжал он, обнажив голову и благоговейно перекрестясь. — Если же мне удастся до возможного несчастья избавиться от этих опасных людей, то я, как только мы бросим якорь в любой из христианских гаваней, пожертвую Святой Деве сто восковых свечей, весом по три унции каждая!

В тот же день вечером он говорил уже по-другому:

— Если проклятый Антоний не захочет помочь нам, пусть он сгорит в аду! Будь у него мужество, чтобы исполнить свой долг и защитить нас, все было бы в порядке! Но он, трусливая собака, ни о чем не беспокоится, и поэтому бравому моряку позволительно поиздеваться над ним!

Тут капитан подкрепил свои слова делом, то есть скорчил гримасу перед изображением святого, установленным в часовенке на палубе.

— Да, ты — малодушный подмастерье! — продолжал он. — Папа должен канонизировать новых святых, поскольку старые уже выцвели и источены червями! В свое время они могли творить хоть какие-нибудь чудеса, а теперь вся их клика и гроша ломаного не стоит!

«Сеньора до Монте» подошла уже к южной оконечности Африки и находилась на расстоянии сотни миль от побережья. Стояло прекрасное утро, море слегка рябилось от легкого и ровного бриза, и корабль шел со скоростью четырех миль в час.

— Будьте благословенны все святые! — произнес капитан брига, появляясь на палубе. — Еще немного попутного ветра, и мы придем туда, куда стремимся. Будьте благословенны все святые, повторяю я, и прежде всего наш достойный защитник святой Антоний, который благословенно распростер свои руки над «Нострой сеньорой до Монте»! Мы можем претендовать на самую прекрасную погоду в мире. Ладно, сеньоры, пойдемте завтракать, а потом насладимся на палубе хорошей сигарой!

Вскоре, однако, картина на море изменилась. С востока надвигалась темная туча, и она показалась морякам какой-то необыкновенной. Буквально в считанные секунды туча затянула весь небосвод. Солнце скрылось, вверху засвистел ветер, океан затих, словно завороженный. Было не совсем темно, но вокруг все заволок красноватый туман, и казалось, будто вся далекая земля объята пламенем.

Филипп первым обратил внимание на то, что небо потемнело, и вышел на палубу. Капитан и удивленные пассажиры последовали за ним. Изменившаяся неожиданно картина казалась непонятной и неестественной.

— Святая Богородица, защити нас! Что же это вдруг такое случилось? — воскликнул капитан со страхом в голосе. — Святой Антоний, возьми нас под свою защиту! Это же ужасно!

— Посмотрите туда! Посмотрите туда! — закричали матросы.

Филипп, Шрифтен и капитан стояли поодаль от всех. Прямо по курсу судна, на расстоянии не более двух кабельтовых, они увидели, как из моря медленно появлялись реи и мачты парусника, поднимаясь все выше и выше, пока не стал виден его буг с такелажем и снаряжением. Удивительное судно легло в дрейф.

— Силы небесные! — воскликнул капитан. — Я видел не раз, как корабли тонут в море, но никогда не видел, чтобы они всплывали! Тысячу восковых свечей, весом в десять унций каждая, я пожертвую Богородице, если она спасет нас в этой переделке! Тысячу свечей, повторяю я! Слышишь ты меня, Святая Богородица? А вы, сеньоры, — продолжал он, обращаясь к напуганным пассажирам, — почему не молитесь? Молитесь же! Прежде нужно произнести молитву, а спасение последует потом!

— Это же корабль-призрак! Это же «Летучий Голландец!» — провизжал Шрифтен. — Разве я не говорил вам, Вандердекен? На этом призрачном корабле ваш отец, кхе, кхе, кхе!

Филипп пристально вглядывался в призрачный корабль. Он заметил, как с него спустили на воду шлюпку.

«Да, все стало явью. Скоро мой путь в этом мире должен закончиться», — подумал он и положил руку на реликвию, которую он все еще носил на груди.

Темнота настолько сгустилась, что можно было рассмотреть только буг корабля-призрака. Матросы и пассажиры упали на колени и начали усердно молиться. Капитан достал освященную свечу, зажег ее и поставил перед изображением святого Антония, которого днем раньше он называл бездельником.

Послышались удары весел о воду. К правому борту брига пристала шлюпка, и послышался голос:

— Эгой, на борту! Спустите же нам трап!

Но никто не ответил. Ни один человек не откликнулся на эту просьбу. Среди тишины Шрифтен приблизился к капитану и дал совет, чтобы тот, если его попросят взять с собой письма, ни в коем случае не брал их, если не хочет, чтобы его корабль затонул.

На палубу вскарабкался человек.

— Могли бы бросить хотя бы канат, ребята! — произнес он. — Где ваш капитан?

— Здесь, — отвечал капитан брига, с головы до пят охваченный дрожью.

Моряк, обратившийся к капитану, был в меховой шапке и одет в холщовый китель. В руке он держал пачку писем.

— Что вы хотите? — заикаясь спросил капитан.

— Да, да, что вы хотите? — провизжал следом за ним Шрифтен. — Кхе, кхе, кхе!

— Смотри-ка! Это вы, боцман? — спросил моряк. — Я думал, что вы давно уже в преисподней!

— Кхе, кхе, кхе! — провизжал Шрифтен и отвернулся.

— Поймите, капитан, — продолжал моряк в холщовом кителе, — нам часто не везло с погодой, а нам хотелось бы переправить домой наши письма. Мне кажется, что мы никогда в жизни не сможем обойти этот мыс!

— Я не могу взять ваши письма! — закричал капитан.

— Не можете? Но это же возмутительно! Ни один корабль не желает переправить наши письма. Это же непорядочно, вот! Моряки должны помогать своим товарищам, особенно тем, кто попал в беду! Одному Богу известно, как нам хочется вернуться на родину и увидеть наших близких! Но для родных было бы большим утешением получить от нас хоть какую-нибудь весточку!

— Я не могу взять ваши письма. Меня предостерегают от этого святые, — отвечал капитан.

Покачав головой, моряк продолжал:

— Мы так долго находимся в море!

— Как долго? — спросил капитан, не зная, о чем спросить еще.

— Я не могу точно сказать. Наш судовой журнал смыло за борт, все документы утеряны, и мы даже не знаем, на какой широте мы находимся.

— Дайте-ка мне посмотреть ваши письма, — попросил Филипп и подошел к незнакомцу.

— Не прикасайтесь к ним! — закричал Шрифтен.

— Долой, нечистая сила! Кто помешает мне в этом? — возмутился Филипп.

— Погибли! Погибли! Погибли! — завизжал Шрифтен и с искаженным от злобы лицом закружился по палубе.

— Не прикасайтесь к письмам, сеньор! — закричал дрожавший от страха капитан, но Филипп не обратил внимания на его слова и стал брать по одному письму.

— Это письмо нашего второго рулевого к жене, которая проживает в Амстердаме на Водяном молу.

— Водяного мола давно уже нет, приятель, — отвечал Филипп. — На том месте теперь большая верфь!

— Невероятно! — удивился незнакомец. — А это письмо от нашего старшего боцмана к его отцу, который имеет свой домик у Старого рынка.

— Дома у Старого рынка давно уже снесены, и на их месте построена церковь!

— Невероятно! — повторил посыльный. — Тогда вот мое письмо к любимой девушке Кетсер. Внутри там деньги, ей на новую брошь!

Филипп покачал головой.

— Я вспоминаю, — сказал он, — что лет тридцать назад хоронили одну молодую девушку с таким именем!

— Невероятно! — повторил моряк еще раз. — Я покинул свою пташку, когда она была молодой и цветущей. Видимо, и это письмо нельзя передать? Оно предназначается торговому дому «Клуиц», которому принадлежит наше судно.

— Такого торгового дома больше не существует, — отвечал Филипп. — Но я слышал, что много лет назад такая компания существовала.

— Вы насмехаетесь надо мной! — воскликнул моряк. — А что же тогда должно стать с письмом моего капитана к его сыну?

— Дайте его сюда! Дайте его сюда! — воскликнул Филипп.

Он хотел было уже сорвать печать, но в это время Шрифтен вырвал письмо из его рук и выбросил за борт.

— Это подлая выходка старого корабельного боцмана! — воскликнул моряк в холщовом кителе.

Шрифтен промолчал. Он быстро собрал все письма, которые Филипп разложил на фальшборте, и они тоже полетели за борт вслед за первым.

Моряк заплакал и направился к борту.

— Это очень жестоко! Это не по-дружески! — произнес он, спускаясь в шлюпку. — Но придет время, когда вы тоже пожелаете передать о себе весточку своим родным!

Через несколько минут снова послышались удары весел о воду, и шлюпка стала удаляться от «Сеньоры до Монте».

— Святой Антоний! — воскликнул капитан. — Что же мне делать? Я изумлен и напуган! Эй, юнга! Ну-ка принеси мне бутылочку рома!

Юнга спустился вниз, но поскольку у него на душе было так же отвратительно, как и у капитана, то он сам сделал приличный глоток, прежде чем отнести бутылку на палубу. В две минуты капитан осушил бутылку до последней капли и спросил:

— А что же теперь?

— Я подскажу, — произнес Шрифтен и, указывая на Филиппа, продолжал: — У того посланца дьявола имеется заколдованный талисман, который он носит на груди. Если вы отберете у него тот талисман и выбросите его за борт, ваш корабль будет спасен. Не сделаете этого — погибнете все!

— Да, да! У него есть такая вещица! — закричали несколько матросов.

— Глупцы! — вскричал Филипп. — Как вы можете верить этому одноглазому негодяю? Разве вы не слышали, как моряк, который поднимался к нам на борт, назвал его корабельным боцманом? Так он и есть тот, кто принес нам несчастье, а не я!

— Да, да! Это так! Тот, в меховой шапке, назвал одноглазого корабельным боцманом! — закричали матросы.

— А я говорю вам, что все это чистая ложь и надувательство! — снова вмешался Шрифтен. — Пусть он отдаст свою заколдованную вещицу!

— Да, да! Он должен отдать ее! — закричали опять матросы и бросились на Вандердекена.

Филипп отступил к капитану.

— Безумцы! — закричал он. — Соображаете ли вы, что собираетесь сделать? Я ношу на груди священное распятие! Посмотрите! А теперь выбрасывайте меня в море, если хотите, чтобы ваши души были прокляты на веки вечные!

— Оставьте его! Отойдите от него! — приказал капитан, которого ром несколько успокоил. — Никакого кощунства над святостью! Отойдите от него!

Шум голосов становился все громче, но из возгласов можно было понять, что одни были за то, чтобы выбросить за борт обладателя талисмана, а другие — одноглазого. Наконец капитан принял решение. Он приказал спустить на воду маленькую лодку и посадить в нее обоих. Такое решение было одобрено, потому что удовлетворяло обе стороны. Филипп не возражал, и лишь Шрифтен визжал и отбивался руками и ногами, что заставило команду применить силу, чтобы спустить его в лодку, где он, дрожа, уселся на передней банке. Филипп сел на весла и, налегая на них, направил лодку к кораблю-призраку.

 

Глава сорок вторая

Уже через несколько минут из лодки, в которой находились Вандердекен и Шрифтен, невозможно было различить сквозь красноватый туман даже очертаний «Сеньоры до Монте». Корабль-призрак был еще виден, но находился, казалось, несколько дальше, чем ранее. Филипп греб с усердием, но не мог приблизиться к нему ни на дюйм. Чтобы передохнуть, он оперся на весла. В это время раздался голос Шрифтена:

— Даже если вы будете грести целую вечность, Вандердекен, вы все равно никогда не догоните этот парусник и вам долго-долго придется болтаться на волнах вместе со мной. Почему же вы не выбросите меня снова за борт? Вам тогда будет легче грести, кхе, кхе, кхе!

— Я был очень разъярен тогда тем, что вы пытались украсть мою реликвию, — отвечал Филипп.

— А разве я не хотел только что выкрасть ее снова? А? Разве не так? Кхе, кхе, кхе!

— Да, так. Но теперь я убежден, — отвечал Филипп, — что вы такой же несчастный, как и я, и тоже следуете за своей судьбой, как я должен следовать за своей. Почему ваша судьба переплелась с моей, я не знаю, но совершенно очевидно, что моя удача зависит от того, сохраню ли я реликвию, в то время как вы должны стремиться выкрасть ее у меня. Мы оба являемся лишь орудиями в руках провидения, но вы предназначены мешать мне выполнить мой долг перед отцом, и поэтому являетесь моим заклятым врагом. Однако, Шрифтен, я не забыл и никогда не забуду, что вы были приветливы с моей бедной женой, что вы заранее предсказали ее печальную судьбу, хотя она и не прислушалась к вашему доброму совету. Значит, вы никогда не были врагом Амины, хотя должны были оставаться моим. И хотя вы мой враг, я прощаю вас ради Амины и никогда не причиню вам зла!

— Так вы прощаете своего врага, Вандердекен? Я действительно ваш враг, должен вам сознаться! — подтвердил Шрифтен, задрожав всем телом.

— Я прощаю вас и делаю это от всего сердца! — отвечал Филипп.

— Тогда вы победили меня и достигли своей цели! Я признаюсь вам, наконец, кто я. Послушайте меня. Когда ваш отец в гневе и против воли Всевышнего лишил меня жизни, ему был вынесен приговор: призраком бороздить моря до тех пор, пока его сын не освободит его. Я тоже был приговорен за свои прегрешения к блужданию, и цель моя была в том, чтобы мстить. Я остался на земле, чтобы мешать вам. Условие заключалось в том, чтобы вы никогда не достигли своей цели, пока мы остаемся врагами, а вашим другом я должен был стать лишь в случае, если бы вами был выполнен завет христианства и вы простили бы меня от всего сердца. Филипп Вандердекен! Вы простили своего врага, и наши судьбы определились!

Когда Шрифтен говорил, Филипп, не отрываясь, смотрел на него. Затем лоцман протянул ему руку, и Филипп пожал ее. В следующее мгновение ему показалось, будто рука прошла сквозь туман, и фигура Шрифтена растворилась в красноватом тумане, который по-прежнему окутывал море и небо. Филипп остался в лодке один.

— Боже милосердный! Благодарю тебя за то, что исполнение моей миссии близится к концу и я увижу свою Амину! — промолвил Филипп.

Лодку прибило к носовой части корабля-призрака, и вскоре Филипп стоял на палубе, где его тут же окружили матросы.

— Где ваш капитан? — закричал Филипп. — Где он? Я должен поговорить с ним. Передайте ему, что с ним хочет поговорить его сын!

Матросы рассмеялись.

— Его сын? Его отец, хотите вы сказать! — возразил младший рулевой.

— Его сын, — повторил Филипп. — Не обращайте внимания на мои седые волосы.

— Ну что ж, минхер, вон он подходит к нам!

— Что случилось? — спросил капитан корабля-призрака.

— Мне кажется, что вы не узнаете меня? — обратился к нему Филипп. — Да разве это возможно, если вы видели меня в последний раз, когда мне было три года? Но вы, конечно, помните о письме, которое вы передали своей жене?

— Так кто же ты такой? — воскликнул капитан.

— Для вас время остановилось, но для тех, кто живет на земле, оно никогда не останавливается. И хотя вы сами выглядите очень молодо, во мне, в этом старце, вы нашли своего сына Филиппа Вандердекена, который страстно желал исполнить свой долг и который теперь, прожив жизнь, полную опасностей и невзгод, мало кем испытанных, вручает вам святую реликвию, которую вы должны поцеловать.

Филипп снял с груди реликвию и протянул ее отцу. Словно луч света блеснул в душе его отца, он сложил, будто в молитве, руки, опустился на колени и заплакал.

— Мой сын! Мой сын! — воскликнул он и бросился затем в объятия Филиппа. — Мои глаза раскрылись. Лишь всемогущий знает, как долго они были слепы! Давай помолимся и дай мне реликвию!

Последний раз Филипп держал в руках драгоценность и передал ее отцу. Устремив взор на небо, капитан корабля поцеловал реликвию, и в тот же миг реи и мачты корабля-призрака рассыпались в прах. Когда же губы Вандердекена-старшего коснулись реликвии снова, вся команда корабля обратилась в пепел и скелеты. Когда же он в третий раз поцеловал реликвию, нос парусника стал медленно погружаться в пучину.

Отец и сын стояли на коленях на одной из досок, воздев молитвенно руки и устремив на небо взоры, пока не погрузились в бездну, чтобы уже никогда больше не появиться на поверхности.

В это мгновение сквозь туман проглянуло солнце и залило все вокруг ярким светом. Казалось, что вся природа радовалась, что со страшным чудом покончено и что призрачный корабль никогда больше уже не мелькнет среди волн океана!

 

Словарь отдельных морских терминов и перевод названий кораблей

Абордаж — способ боя, при котором атакующее судно сцепляется с неприятельским для захвата его в рукопашном бою.

Бак — надстройка в носовой части корабля, идущая от форштевня до переднего люка.

Банка — 1. скамейка на шлюпках, яликах и т. п. 2. навигационный термин, обозначающий отдельно лежащую отмель.

Барк — парусное судно с прямыми парусами на всех мачтах, кроме последней, несущей косой парус.

Бизань-мачта (бизань) — последняя мачта на трех- и более мачтовых кораблях.

Брамсель — прямой парус, поднимаемый на брам-стеньге.

Брам-стеньга — рангоутное дерево, являющееся продолжением стеньги.

Брасопить — поворачивать реи с помощью брасов в горизонтальной плоскости.

Брасы — снасти, прикрепленные к реям и служащие для постановки парусов под определенным углом относительно направления ветра и движения судна.

Бушприт — горизонтальный или наклоненный брус, выступающий с носа парусного судна и служащий для вынесения вперед носовых парусов.

Галс — движение парусного судна при ветре, который дует или с правого, или с левого борта.

Гафель — специальный рей, укрепленный наклонно в верхней части мачты. Служит для крепления верхней кромки косого паруса.

Грот-брам-стеньга — рангоутное дерево, являющееся продолжением стеньги на грот-мачте.

Грот-мачта — вторая от носа корабля мачта.

Дюйм — линейная мера, равная 2,54 см.

Зарифить паруса — уменьшить площадь парусов.

Кабельтов — внесистемная единица длины, равная 185,2 м.

Капер — пиратское судно.

Кливер — косой парус треугольной формы, устанавливаемый впереди.

Лавировать — менять направление движения.

Марсовые — на парусных судах матросы, дежурившие по расписанию на марсе, то есть огражденной площадке на самой верхней точке грот-мачты.

Миля — морская линейная мера, равная 1852 м.

Планшир (планширь) — деревянный брус, устанавливаемый поверх фальшборта или леерного ограждения.

Полубак — носовая надстройка на баке корабля.

Призовые деньги — награда, поощрение, получаемые участниками при захвате неприятельского корабля в морском сражении.

Румпель — одноплечий или двуплечий рычаг, насаженный на головку руля для его поворачивания.

Сажень — морская линейная мера, равная 183 см.

Стеньга — рангоутное дерево, являющееся продолжением мачты вверх.

Такелаж — общее название всех снастей на судне или вооружение одной мачты. Служит для крепления рангоута, управления парусами и т. п.

Такелаж бегучий — все подвижные части такелажа, служащие для управления парусами, а также проведения работ по подъему, спуску.

Такелаж стоячий — металлические или растительные тросы, предназначенные для крепления и поддержки рангоута.

Тальрепы — натяжные приспособления для обтягивания стоячего такелажа и состоящие из талей, блоков, винтовых креплений.

Топ-парус — самый верхний парус на мачте.

Фок (фок-мачта) — первая от носа корабля мачта.

Фок-стеньга — вторая часть фок-мачты, ее продолжение.

Форштевень — передняя часть набора корпуса корабля, образующая его носовую оконечность.

Фрахт — 1. груз. 2. плата за провоз грузов, пассажиров.

Фрегат — в парусном военном флоте трехмачтовый корабль, второй по величине после линейного корабля. Предназначался главным образом для крейсерской службы.

Фут — линейная мера, равная 12 дюймам, или 30,48 см.

Шкоты — снасти для управления парусами.

Шпангоуты — поперечная связь бортового набора корпуса корабля, к которой крепится обшивка.

Ют — надстройка в задней части корабля.

Названия кораблей

«Секэшен» — «Черкес»

«Юникон» — «Единорог»

«Эвенджер» — «Мститель»

«Энтерпрайз» — «Предприятие».

 

Краткая биография капитана Фредерика Марриета, кавалера ордена «Бани», ордена Почетного Легиона, золотой медали «За спасение утопающих»

Фредерик Марриет родился 10 июля 1792 года в Лондоне в самой что ни на есть сухопутной семье. Его отец — Джозеф Марриет, долгое время служил торговым представителем в Вест-Индии, затем представлял интересы министерства колоний на острове Гренада и наконец поселился в Лондоне, будучи уже членом английского парламента.

Родословная семьи велась от Ле Сиура Марриета, уроженца Нормандии, офицера гугенотской армии, которой командовал адмирал Коллайгни. В Варфоломеевскую ночь 24 августа 1572 года Ле Сиуру удалось спастись — он бежал в Англию, потеряв все свое состояние.

Знания и житейский опыт Марриет приобретал вначале в средней школе в пригороде столицы и колледже в местечке Пондерс Энд. Нельзя сказать, чтобы учеба доставляла ему огромное удовольствие, но все же он слыл учеником, подающим надежды. Сам Марриет вспоминал об этом периоде своей жизни: «Превосходя в способностях большинство одноклассников, я редко старался учить уроки так, чтобы выделяться в классе. Я был слишком горд, чтобы отставать от сверстников, и слишком ленив, чтобы делать больше». Вместе с тем, помимо изучения латыни и греческого, он добился заметных успехов в арифметике и алгебре.

Как и большинство подростков, Марриет рос шустрым, подвижным и озорным. Однажды во время самоподготовки в класс заглянул воспитатель и застал Марриета, стоящего на голове. На вопрос удивленного преподавателя мальчишка с вызовом ответил: «Я три часа пытался выучить урок, стоя на ногах, но не мог и поэтому решил выяснить, смогу ли я выучить его, стоя на голове».

С детства Марриет бредил морем и не раз убегал из дома и из колледжа, но его ловили и водворяли домой. Наконец, поняв, что бороться с его тягой к морю бесполезно, родители уступают, и в четырнадцать лет Марриет становится гардемарином. 23 сентября 1806 года он поступает на службу в военно-морской флот и начинает ее на борту «Империуза», сорокачетырехпушечного корабля под командой известного в свое время лорда Кокрейна.

Крупные морские битвы к тому времени уже миновали, но все же до октября 1809 года, то есть пока молодой Марриет служил под началом лорда Кокрейна, он успел принять участие более чем в пятидесяти морских сражениях у берегов Франции в Средиземном море.

Среди многочисленных эпизодов его морской биографии был и такой. Однажды «Империуз» преследовал корабль противника в заливе Аркупон, где тот пытался укрыться от огня корабельной артиллерии. Лорд Кокрейн решил захватить его, и юный Марриет оказался в составе абордажной группы. Он ни на шаг не отставал от первого лейтенанта, возглавившего отряд, и вместе с ним ступил на палубу вражеского судна. Но едва они оказались там, как офицер был сражен выстрелами из мушкетов. Падая, он сбил бегущего за ним Марриета, и того чуть было не затоптали товарищи, ринувшиеся вперед. Когда корабль был захвачен, матросы с «Империуза» стали собирать убитых и раненых. Марриета, находившегося в шоковом состоянии, посчитали убитым. Один из гардемаринов, недолюбливавший Марриета, посмотрел на неподвижно распростертого на палубе товарища и, слегка пнув его ногой, произнес: «А вот молодой петушок, который откукарекал! Да-а, каким-то чудом этот малый избежал виселицы!» Возмущенный таким «приветствием» и комментарием, Марриет собрал почти угасшие силы и сумел с трудом выдавить из себя: «Вы — лгун!», что вызвало взрыв хохота, несмотря на серьезность ситуации.

Во время службы на «Империузе» в Средиземном море Марриет не раз принимал участие в морских десантах, которые высаживались англичанами в поддержку испанцам, воевавшим с французами. Дважды в таких операциях он получил ранения: во время штурма в крепости Мангат, контролировавшей дорогу из Барселоны в Жерону, и при обороне замка Росас, занимавшего важное стратегическое положение.

Несмотря на молодость, Марриет был незаурядно отважен и находчив. Особенно он отличился, участвуя в создании плавучих заграждений на «Баскской дороге», когда англичане применили против французского флота брандеры, то есть суда, предназначавшиеся к подрыву при столкновении с противником, и был поощрен командованием. За участие в средиземноморских операциях Марриет был представлен лордом Кокрейном к правительственной награде.

Марриет никогда не был любимчиком, хотя делал больше, чем требовалось по службе. Смышленого и ловкого гардемарина заметили. Он стал получать награды и повышения. В 1812 году ему присвоили звание лейтенанта и направили на «Эспиджел» в Вест-Индию. В этих водах на «Ньюкасле 58» и «Спартанце» он участвовал в захвате пиратских судов «Утренняя звезда» и «Полли» в Хейкокской бухте. Еще два капера были захвачены на Литл Ривер.

За время службы в военно-морском флоте Марриет ходил на многих кораблях, бороздя моря и океаны в разных концах земного шара. В 1815 году он становится капитаном и получает под свое командование сначала малые, а позднее и крупные корабли.

Крейсируя в 1821 году в Атлантическом океане возле острова Святой Елены, где находился в ссылке Наполеон, Марриет присутствовал при его кончине и, неплохо владея карандашом, довольно точно запечатлел бывшего императора на смертном одре. Вернувшись в Англию на «Розерио», он привез депешу о его смерти.

Приняв в 1823 году под командование двадцатипушечный корабль «Ларн», Марриет совершил на нем переход в Ост-Индию. Там он участвовал в Бирманской войне и некоторое время в 1825 году исполнял обязанности старшего офицера военно-морских сил.

Под конец службы, с ноября 1828 года по ноябрь 1830 года, Марриет командовал «Ариадной», кораблем, выполнявшим крейсерские функции в проливе Ла-Манш и у Гебридских островов.

Морская служба сурова и не для слабых. Марриет не раз повторял, что это — соль, а не сахар. Но сам он чувствовал себя в море в своей стихии, с молодых лет проявляя бесшабашную удаль, ловкость и смелость. Он стал героем событий, когда в сентябре 1811 года в районе мыса Малабар фрегат, где он служил, попал в сильнейший шторм и лег набок со сломанными грот-стеньгой и грот-реем. Чтобы спасти судно, нужно было добраться до них и обрубить. Эту сцену Марриет описал так: «Привязав острый топор, я дал капитану понять, что попытаюсь обрубить обломки, жестом пригласил последовать за собой тех, кто захочет, и стал взбираться по такелажу. Человек пять матросов последовали за мной. Резкий толчок почти сбросил нас за борт, и обломки мачты чуть было не раздавили нас. Мы удержались, лишь крепко вцепившись в ванты руками и ногами. Затаив дыхание, весь экипаж следил за нами, пока мы не добрались до обломков. Здесь мы разделили обязанности: матросы начали разбирать талрепы на стеньге, а я занялся вантами грот-рея. Мощные толчки, ужасающий грохот волн, темень затрудняли работу. На рассвете нам все же удалось выполнить задачу, и обломки рухнули за планширь. Облегченный корабль выпрямился. Мы спустились под одобрительные возгласы команды».

А скольких людей Марриет спас лично! Казалось, ему в любую погоду ничего не стоило прыгнуть за борт при виде попавшего в беду человека, будь то юнга, матрос или офицер. При этом он рисковал подчас своей собственной жизнью. Об одном из множества эпизодов, связанных со спасением утопающих, Марриет рассказывал: «Матрос Джон Уокер, черпавший за бортом воду, сорвался и упал в море. Тотчас же был дан сигнал тревоги, и судно легло в дрейф. Я побежал на корму и, увидев, что человек не умеет плавать, прыгнул за борт ему на помощь. Прыгая с большой высоты, я глубоко ушел под воду, а когда вынырнул, то увидел только взметнувшуюся на поверхности руку матроса. Я поплыл к нему. Но, о, Боже! Я ужаснулся, обнаружив, что плыву в воде, окрасившейся от крови! Я понял, что на матроса напала акула, и испугался того, что в любой миг сам могу разделить его участь. Я удивляюсь, как не утонул, ведь я был почти парализован страхом! Я едва соображал, потрясенный увиденным и представив себе такой ужасный конец. Корабль, двигавшийся со скоростью пяти-шести миль в час, ушел уже довольно далеко, и я отказался от мысли добраться до него. Придя в себя через несколько минут, в течение которых в моей голове пронеслись события последних пяти лет, я стал молиться и клясться, что исправлюсь, если Богу будет угодно спасти меня. Корабль был уже на расстоянии мили, когда меня выловили подоспевшие на шлюпке товарищи. Добравшись до судна, мы увидели за его кормой трех огромных акул. Это они сожрали того бедного парня и, на мое счастье, сразу же последовали за кораблем в ожидании новой добычи».

Но не всегда и не все заканчивалось так благополучно. Спасая матроса Джекоба Смолла, упавшего с «Эспиджела» в бурлящее море, Марриету пришлось долго пробыть в воде — понадобилось время для остановки судна и спуска на воду шлюпки. Он был подобран в полутора милях от корабля крайне изнуренным. От перенапряжения у него полопались кровеносные сосуды. Поэтому его отправили лечиться на родину и почти на год освободили от службы.

Неоднократно оказываясь в критических ситуациях, Марриет задумывался, как лучше обеспечить безопасность и спасти людей на терпящем бедствие судне. После долгих размышлений и расчетов он в 1818 году представил Королевскому обществу спасения утопающих описание спасательной лодки, качества которой были очень высоко оценены. За это изобретение капитана Марриета наградили золотой медалью «За спасение утопающих».

Через семь лет, то есть в 1825 году, Марриет снова был удостоен высшей награды этого общества — за отвагу и гуманность при спасении многих человеческих жизней.

Но не только из сражений и приключений состояла морская служба Марриета. Он видел тяжелый труд матросов и всячески пытался облегчить его. В те времена людей во флот вербовали насильственно, там существовали суровые «нельсоновские» порядки, царили грубость и жестокость по отношению к нижним чинам, были в обычае и телесные наказания. Сам Марриет, уже в зрелом возрасте, считал, что физические наказания необходимы, говоря, что «если уж иначе человеку никак не втолкуешь, то его надобно пороть». Но, испытывая всю жизнь потребность защищать человека от насилия и произвола, Марриет в 1822 году выступил против существовавших на флоте порядков. Он опубликовал «Предложения по отмене существующей в военно-морском флоте системы насильственной вербовки». Через несколько месяцев они с небольшими изменениями были введены в действие.

Дух изобретательства сопутствовал Марриету. В 1837 году он публикует «Код сигналов для использования на кораблях торгового флота». «Код сигналов» получил распространение не только на английском королевском и торговом флотах, но и в других странах. За него Марриет был дважды поощрен Обществом судовладельцев. В 1840 году «Код сигналов» был переведен на французский язык и показан Луи Филиппу. Король пришел в восторг и наградил Марриета орденом Почетного Легиона. Позднее книга была издана в Голландии и Италии.

С наградой, полученной Марриетом от французского монарха, его связала одна курьезная история. Английский король Вильям IV прочел роман Марриета «Питер Симпль» и восхитился им. Вероятно, правдивые картины из жизни военно-морского флота, которому король покровительствовал, и стиль очаровали монарха, и он захотел увидеть автора. Марриет стоял в королевской приемной в вальяжной позе, когда туда вышел Вильям IV. Увидев Марриета, он спросил у другого джентльмена, также ожидавшего короля: «Кто это?» Услышав этот вопрос, Марриет обратился к джентльмену: «Скажите Его величеству, что я — Питер Симпль!» Ничего не поняв, король подошел к капитану и очень любезно принял его.

Некоторое время спустя после этого случая на прием к королю попал военный министр, чтобы испросить у монарха для капитана позволения носить французский орден и добиться если не дальнейшего продвижения капитана Марриета, так хотя бы его достойного поощрения за безупречную службу. Первая просьба была удовлетворена, как само собой разумеющееся, а в ответ на вторую король сказал: «Вы лучше меня знаете его службу, поэтому делайте, как вам будет угодно».

Министр был уже у дверей, когда Вильям IV вернул его. «Марриет! Марриет! Кстати, это не тот ли человек, который написал книгу против насильственной вербовки матросов?» — спросил он. «Тот самый, Ваше величество», — отвечал министр. «Тогда он не будет носить орден и вообще ничего не получит!» — изрек монарх.

Первый его роман «Морской офицер» получил широкое признание публики. Это окрылило капитана, и он занялся писательской деятельностью с серьезностью и рвением, которые всегда сопутствовали ему во всех начинаниях. Книги «Король Оуэн», «Питер Симпль», «Джекоб Верный» последовали одна за другой. В течение последующих лет к ним прибавились: «Иасфет ищет отца», «Ньютон Форстер», «Мичман Тихий», «Паша многих легенд», «Браконьер», «Корабль-призрак», «Приключения собаки», «Персиваль Киин», «Пират», «Три катера», «Моряк Рэди», «Бедный Джек», «Капитан капера», «Миссия, или Африканские сцены», «Переселенцы в Канаде», «Олла Подрида», «Американский дневник», «Приключения Виоле в Калифорнии», «Валерия» и многие другие.

Произведения Марриета пользовались большой популярностью и создали ему славу еще при жизни. Ими зачитывались и стар и млад, они переводились на многие европейские языки.

Одаренный как романист, Марриет открыл морской приключенческий жанр и привнес в литературу реалистическую суровость изображения моря и морской службы, которые в его книгах вполне зримы. Богатый жизненный опыт, мужество души и сердца — все это органично вошло в живую ткань остросюжетных романов. Приключения громоздятся одно на другое, увлекая читателя замысловатой интригой, при этом писатель дает ему возможность постичь как судьбу человека, так и мотивы поступков.

Очень верно подметил характерную особенность творчества Марриета его современник Роберт Стивенсон, которому он обязан рождением своего «Владетеля Балантре»: «Я был одержим духом соперничества, перечитав три или четыре раза «Корабль-призрак» Марриета. И отчего бы не сочинить историю многих лет и многих стран, суши и моря, дикости и просвещения. Повесть, которая будет написана такими же крупными мазками, в такой же динамичной и лаконичной манере, что и эта с восторгом читанная книга…» Но приключения в понятии Марриета многомерны и служат прежде всего только той среде, где проявляется человеческий характер, вскрывается нравственная сущность человека. И героев своих Марриет проводит через страдания, несправедливость и лишения, прививая им оптимизм, умение рассчитывать только на свои собственные силы, добиваться цели и противостоять неблагоприятным обстоятельствам.

Служба на море не прошла для Марриета бесследно. Более года он очень страдал от непрерывно лопавшихся кровеносных сосудов. Надежды на выздоровление не было, и 9 августа 1848 года Марриет скончался.

Марриет был женат на Катарине, дочери сэра Стефана Шейрпа, бывшего поверенного в делах при царском дворе в России. Ей он оставил шестерых детей. Двое его сыновей служили во флоте. Старший сын, Фредерик, лейтенант военно-морского флота, обещал быть достойным своего отца и вел себя как совершенный сорвиголова. Он, как и его отец, не раздумывая бросался в море, чтобы спасти человека, проявляя бесстрашие и отвагу. Почти со всей командой он погиб в 1847 году в обломках «Эвенджера», налетевшего на скалы в Средиземном море у побережья Африки.

Младший сын, Френк, оказался талантливым гидрографом и служил мичманом на гидрографическом судне «Самаранг». В 1848 году им была опубликована книга — «Борнео и Индонезийский архипелаг, с изображением одежды аборигенов и пейзажей». Умер он в Кейсайнгтон Гоа в сентябре 1855 года в возрасте 29 лет.

Одна из дочерей Марриета, Эмилия, нашла себя в литературе. Ее перу принадлежал ряд романов и рассказов для юношества.

Капитан Марриет был писателем, стоящим в центре общественно-политических событий своего времени. Активную жизненную позицию он как бы передавал и литературным персонажам, осуществляя важный процесс преемственности жизненного опыта, духовных и нравственных ценностей. С позиций сегодняшнего дня литературное наследие Марриета представляет ценность для современного юного читателя. Не все его корабли скрылись под водой забвения. Небольшой флот Капитана Марриета имеет право бороздить безбрежный океан детской литературы.