ГЛАВА XXI,

в которой корабль Джека, несущийся под всеми парусами к счастью, вдруг остановлен на полном ходу, и наш герой попадает под арест

Джек и Гаскойн провели в доме Рибьеры две недели, но рамки нашего повествования не позволяют нам рассказать о событиях этих дней подробно. Хозяин обращался с гостями так, как если бы они были его сыновьями, а доброта со стороны женской половины семьи была поистине беспредельной. Агнесса, по понятной причине, отдавала предпочтение Джеку, с чем Гаскойн легко примирился, сознавая, что наш герой имеет преимущество более раннего и близкого знакомства с ней. За то время, что наш герой провёл в их доме, между Джеком и Агнессой возникло чувство, которое если и не было любовью, то, во всяком случае, было недалеко от неё, но они были ещё слишком молоды, чтобы помышлять о чём-либо серьёзном. Хотя они вместе гуляли, разговаривали, смеялись и играли, они всегда вовремя являлись к обеду и проводили вечера дома. И всё же Агнессе казалось, что она испытывает к нашему герою чувства более глубокие, чем к своим братьям, а Джек считал Агнессу самой милой и доброй девушкой из всех, кого он когда-либо знал.

По истечении двух недель наши мичманы распрощались с хозяевами и, получив от них рекомендательные письма во многие аристократические дома Палермо, уселись на двух прекрасных мулов, украшенных уздечками с колокольчиками. Старая донна расцеловала их в щёки, старый дон осыпал их благословениями и пожеланиями счастья. Губки донны Агнессы дрожали, произнося слова прощания, и как только гости отъехали, она бросилась в свою комнату и разрыдалась. Лицо Джека также омрачилось, а глаза повлажнели от мысли о долгой разлуке с Агнессой. Никто из них и не предполагал до минуты расставания, как сильно они привязались друг к другу.

Минут пятнадцать-двадцать наши мичманы молча ехали вслед за своим проводником. Джек не хотел, чтобы его отвлекали от грустных мыслей, а Гаскойн чувствовал это.

— Эх, Тихоня, — сказал он наконец, — будь я на твоём месте, я не стал бы расставаться с такой очаровательной девушкой, как Агнесса, ведь она любит тебя без ума.

— Любит меня, Нед? Что это взбрело тебе в голову?

— Потому что я уверен — она только и жила тобой. Разве ты не заметил: стоило тебе выйти из комнаты, так от неё слова нельзя было добиться — она сидела тихая и печальная, как больная обезьянка, а лишь только ты возвращался, она сияла вся, как солнышко, и была воодушевлена и весела.

— Мне казалось, что влюблённые всегда грустны, — возразил Джек.

— Только тогда, когда они в разлуке с тем, кого любят.

— Что ж, если судить по твоим словам, я действительно влюблён, потому что сейчас, когда Агнессы нет рядом, я тоскую по ней. А можно ли любить, не зная об этом?

— Тут, Джек, трудно что-нибудь сказать определённо. Сам я никогда не влюблялся, но не раз видел, как теряют голову от любви другие. Я полагаю, моё время ещё придёт. Как говорится, для каждого мужчины есть своя суженая, только нужно найти её. На мой взгляд, ты свою уже нашёл. Бьюсь об заклад, что она сейчас заливается слезами.

— Ты так на самом деле думаешь, Нед? Поехали назад! Бедняжка Агнесса! Поворачивай мулов, Нед! Я чувствую, что я тоже люблю её и хочу сказать ей об этом.

— Чепуха, Джек, теперь поздно. Нужно было говорить ей о своей любви раньше, когда ты гулял с ней по саду.

— Тогда я не знал, Нед, но если ты говоришь, что возвращаться назад глупо, так я лучше напишу ей о своей любви из Палермо.

Затем последовал спор о любви, который мы не будем здесь приводить — он не отличался глубиной высказываемых мыслей, поскольку обе спорящие стороны не очень-то разбирались в предмете своего спора. Однако спор помог Джеку утвердиться в мысли, что он отчаянно влюблён и должен бросить службу, как только вернётся на Мальту, чтобы жениться на Агнессе. Просто удивительно, на какие жертвы готов идти мичман ради предмета своего обожания!

Наши искатели приключений прибыли в Палермо поздно вечером. Как только они устроились в гостинице, Гаскойн написал письмо дону Рибьере от них двоих, благодаря его за доброту. Он известил его, что они прибыли в Палермо благополучно, и выразил надежду, что им доведётся встретиться ещё раз. Джек тоже взял в руки перо и набросал по-испански письмо Агнессе, в котором он поклялся, что непременно вернётся к ней и ничто не сможет помешать его возвращению — ни буря, ни прибой, ни время, ни небо, ни земля, ни первый лейтенант, ни его отец! Ибо его решение твёрдое — он вернётся и женится на ней, хотя неизвестно когда. Это было превосходное любовное письмо, полное глупостей, которые и делали его превосходным, ибо чем сильнее любовь, тем больше безрассудства.

Письма были вручены проводнику, который должен был вернуться домой с мулами. Получив щедрое вознаграждение, итальянец отправился в путь, а поскольку Джек предупредил его, чтобы он был осторожнее с его письмом, он сделал вывод, что письмо должно быть вручено тайком, что он и сделал, улучив минутку, когда Агнесса в одиночестве гуляла по саду, думая о нашем герое. Никогда ещё прибытие письма не было столь своевременным! Агнесса побежала в беседку, где перечитала его двадцать раз, поцеловала его двадцать раз и спрятала на груди. Посидев некоторое время в задумчивости, она вытащила письмо из своего тайника и перечитала заново. Оно было написано на плохом испанском языке и было достаточно глупым по содержанию, но в глазах Агнессы оно было восхитительным, классическим, поэтичным, чувствительным, убедительным, неопровержимым и даже грамотным! Ибо весь испанский язык и наполовину не был так хорош, как испанский язык Джека. Увы, надо же быть настолько простодушной, чтобы прийти в восторг от любовного послания нашего мичмана! Опять она убежала в свою комнату поплакать, но на этот раз от избытка радости и восторга. Читатель, пожалуй, сочтёт Агнессу глупенькой девушкой, но нужно принять во внимание средиземноморский климат и что ей не исполнилось ещё пятнадцати лет.

Но вернёмся в Палермо. Наши герои послали за портным и заказали себе новые костюмы. Затем они отправились в банк, рекомендованный им доном Рибьерой, и предъявили там его поручительства.

— Я сниму со счёта десять фунтов, Джек, под предлогом кораблекрушения, — сказал Гаскойн. — Я расскажу всю правду, кроме того, что мы забыли взять отпуск: этот момент я постараюсь опустить. Уверен, что такой рассказ заслуживает десяти фунтов. А сколько ты возьмёшь, Джек?

— Двести фунтов, — ответил Джек. — Я намерен хорошенько кутнуть, если уж представилась такая возможность.

— А твой старик выдержит такой расход?

— Да уж будь уверен!

— Вот что значит быть философом! Хотел бы я, чтобы мой родитель брал с него пример: мой терпеть не может, когда снимают деньги с его банковского счёта.

— Так и не надо снимать, Нед. Моих денег хватит на двоих. Если бы все люди на земле обладали равными правами, ты мог бы брать в банке столько же денег, сколько я, но пока этого нет, ты можешь пользоваться половиной моих денег.

— Я, наверно, скоро стану поклонником твоей философии, Джек. Она, пожалуй, не так глупа, как кажется на первый взгляд. Во всяком случае, благодаря ей, мой предок сэкономит десять фунтов, что его здорово обрадует, ведь он всего-навсего полковник в отставке на половинном жаловании.

Вернувшись в гостиницу, они застали у себя дона Филиппа и дона Мартина, братьев Агнессы, которых дон Рибьера предуведомил об их приезде, и молодые люди встретили наших мичманов с распростёртыми объятиями. Это были отличные ребята восемнадцати и девятнадцати лет, заканчивавшие своё образование в армии. Джек пригласил их отобедать, после чего они стали неразлучными друзьями. Они вместе ездили по театрам, аристократическим салонам и балам, и поскольку Джек легко сорил деньгами направо и налево, к тому же был красивым юношей, его повсюду охотно принимали и превозносили до небес; девушки влюблялись в него и кокетничали с ним, но Джек отделывался любезностями, так как думал только об Агнессе и с каждым днём всё больше тосковал по ней. Три недели промчались как одно мгновение, а Джек и Гаскойн не помышляли о возвращении на «Гарпию».

В один прекрасный день в Палермо прибыл фрегат «Аврора». Джек и Гаскойн познакомились с капитаном «Авроры» на балу у герцогини Пентаро. Капитан Хамлоу, видя наших мичманов в штатском платье, принял их за богатых англичан, разъезжающих по свету ради собственного удовольствия, поэтому был с ними обходителен и любезен. Джек, очарованный его учтивостью, пригласил его к себе на обед на завтра. Капитан принял приглашение, и они расстались, обменявшись рукопожатием и выражениями удовольствия от столь приятного знакомства. Обед Джека был довольно многолюдным, а стол — роскошным. Сицилийские аристократы выпили вина много, но в меру, потому что им ещё предстояло идти после обеда на бал в дом маркизы Новары. Почти все гости уже разошлись, а капитан Хамлоу никак не мог оторваться от своей бутылки, которую он нашёл превосходной, и Джек как хороший хозяин составил ему компанию. Гаскойн, опасаясь, как бы Джек, находясь в подпитии, не выболтал их секрета, придвинул свой стул и сел рядом.

Капитан развлекал общество, рассказывая забавные истории. Джек клялся ему в дружбе и приглашал его к себе в гости в поместье «Лесистый холм», поразившее капитана своими размерами — в нём было более шести тысяч акров земли. Узнав, что Джек — единственный наследник этого поместья, капитан Хамлоу преисполнился к нему почтением. Он спросил у Джека, по каким делам тот изволит быть здесь, и Джек, забыв о благоразумии, сказал ему, что он прибыл сюда на корвете его величества «Гарпия». Гаскойн поддал Джеку локтем в бок, но его попытки удержать Джека были напрасны: чем сильнее вино туманило ему голову, тем больше Джек забывался, ставя себя на одну доску с капитаном.

— Да что вы говорите? Это старина Вилсон подкинул вас сюда по пути? Он мой старый друг.

— И наш тоже, — ответил Джек. — Он чертовски хороший малый, этот Вилсон!

— Ну и где же вы были с тех пор, как покинули родину? — спросил капитан Хамлоу.

— На «Гарпии», разумеется, — ответил Джек, — где ещё, ведь я служу на ней!

— На «Гарпии»? В какой должности, разрешите узнать? — осведомился капитан Хамлоу менее почтительным и дружеским тоном.

— В должности мичмана, — ответил Джек. — Так же, как и мистер Гаскойн.

— Гм… Вы, вероятно, в отпуску?

— Нет, не совсем так, — сказал Джек. — Вот послушайте, дорогой друг, как всё получилось.

— Извините меня на минутку, — сказал капитан Хамлоу, поднимаясь. — Я забыл дать кое-какие распоряжения матросам.

Капитан Хамлоу кликнул из окна рулевого своей шлюпки, тот поднялся в гостиницу, и капитан отдал ему какой-то приказ, выйдя в коридор, после чего вернулся к столу. Всё это время Гаскойн, почуявший недобрый ветер, пытался убедить Джека быть осторожнее, делая намёки вполголоса и только тогда, когда капитан поворачивался к ним спиной.

Но всё было напрасно: вино ударило Джеку в голову, и он только отмахивался от предостережений Гаскойна. После того как капитан уселся за стол, Джек рассказал ему историю их побега, которую его гость выслушал с большим вниманием. Джек проникся таким доверием к своему новому другу, что поведал ему о своих планах вернуться в дом дона Рибьеры через неделю-другую, чтобы сделать предложение Агнессе.

— Вот как! — воскликнул с удивлением капитан Хамлоу, поджимая губы.

— Хамлоу, вино стоит перед вами, — сказал Джек, — позвольте налить вам. — Капитан откинулся в кресле, выдохнул воздух с каким-то присвистом, словно показывая, что у него кончается терпение.

— Если вы больше не хотите выпить, — добавил Джек очень вежливо, — то мы можем отправиться на бал к маркизе.

В это время рулевой вошёл в комнату, отдал честь капитану и многозначительно посмотрел на него.

— Так значит, — закричал капитан Хамлоу громовым голосом, вскакивая с кресла, — вы двое мичманов, сбежавших со своего корабля! Если вы на самом деле служите на корвете, то вместо того чтобы жениться на Агнессе, я поженю вас на дочери канонира. Клянусь небом, вы два жулика, переодевшиеся в штатскую одежду, чтобы втереться в лучшее общество Палермо, и у вас хватает наглости пригласить на обед капитана первого ранга и обращаться к нему со словами: «Хамлоу» и «дорогой друг»! Ах вы, чёртовы сорванцы! — Капитан Хамлоу весь кипел от негодования и стучал кулаком по столу так, что подпрыгивали все рюмки и бокалы.

— Позвольте заметить, сэр, — сказал моментально отрезвевший Джек, — что мы не служим на вашем корабле и что мы в штатском.

— Да, мичманы, переодетые в штатское. Но что ж с этого? Всё равно, вы дезертиры и жулики, вот вы кто! Плуты без гроша в кармане, выдающие себя за состоятельных людей, чтобы выскочить из окна, не уплатив по счёту!

— Вы… назвали… меня… жуликом, сэр?! — воскликнул Джек.

— Да, именно так!

— В таком случае вы лжец! — закричал наш герой в бешенстве. — Позвольте вас заверить, что я джентльмен, тогда как, к сожалению, о вас этого не скажешь.

У капитана Хамлоу от ярости и изумления захватило дух. Он хотел что-то сказать и не смог: он хватал воздух ртом, затем сел, вернее сказать, упал в кресло и только тогда выкрикнул: «Мэтьюс, Мэтьюс!».

— Слушаюсь, сэр, — ответил рулевой, стоявший в дверях.

— Сержанта сюда!

— Он здесь, сэр!

Сержант вошёл, вскинул руку тыльной частью ладони к шляпе, приветствуя капитана.

— Позовите солдат, пусть войдут и арестуют этих двух! Забрать их на судно и заковать в кандалы.

Вошли солдаты, вооружённые ружьями с примкнутыми штыками, и стали по бокам Джека и Гаскойна.

— Может быть, сэр, — сказал Джек, к которому опять вернулось хладнокровие, — вы позволите нам расплатиться с хозяином гостиницы, прежде чем нас уведут. Мы не жулики, а счёт довольно большой, или вы сами возьмёте на себя труд расплатиться за нас, поскольку вы лишили нас свободы? — С этими словами Джек бросил на стол толстый бумажник, набитый долларами. — У меня есть только одно пожелание, сэр, чтобы вы проявили щедрость к слугам.

— Сержант, пусть они расплатятся по счёту, — сказал капитан Хамлоу, поубавив тон. — Он взял шпагу и шляпу и вышел из комнаты.

— Клянусь небесами, Тихоня, ты совершил большую глупость, — сказал Гаскойн. — Мы попадём под трибунал и нас уволят со службы.

— Ну и пусть, — сказал Джек. — Дурак я был, что поступил на службу. Он назвал меня жуликом, и не будь я на службе, я отплатил бы ему той же монетой.

— Если вы готовы, джентльмены, — сказал сержант, который по собственному опыту знал, что наказание, полученное от капитана Хамлоу, ещё не означает быть преступником, — мы можем отправиться.

— Я пойду укладывать наши вещи, Тихоня, пока ты будешь расплачиваться по счёту. — Солдат, идёмте со мной.

И вот не прошло и полчаса, как наш герой со своим товарищем оказались в «уютном» карцере под палубой фрегата «Авроры», закованные в кандалы, вместо того чтобы танцевать на балу у маркизы!

Давайте на время покинем их и вернёмся к капитану Хамлоу, который отправился на бал, куда он был приглашён. Входя в танцевальный зал, он встретил дона Филиппа и дона Мартина, они спросили у него, почему он явился на бал один, без Джека и его друга. Капитан Хамлоу, будучи не в духе, сердито буркнул, что те находятся на борту его судна в карцере.

— В карцере, за что?! — воскликнул дон Филипп.

— За то, что они, мерзавцы, втесались в благородное общество, выдавая себя за важных персон, тогда как они всего-навсего двое мичманов, сбежавших со своего корабля.

К слову сказать, семья дона Рибьеры отлично знала, что Джек и его товарищ — мичманы, но с их точки зрения это не мешало им быть джентльменами и заслуживать соответствующего отношения.

— Как же так, — с негодованием сказал дон Филипп, — вы пользовались их гостеприимством, смеялись и разговаривали с ними, пили их вино, и после всего этого вы считаете себя вправе заковать их в кандалы?

— Именно так, — ответил капитан Хамлоу.

— Тогда, чёрт побери, ваш поступок не достоин джентльмена, и я бросаю вам вызов, — сказал дон Филипп, старший из братьев.

— А я поддерживаю слова брата, — сказал дон Мартин.

Братья настолько сильно привязались к нашему герою, который дважды оказывал важную услугу их семье, что весть о его аресте вызвала у них величайший гнев.

Вряд ли где ещё, кроме как на английском флоте, существует такой порядок, при котором вышестоящий начальник имеет право грубо оскорбить подчинённого и остаться безнаказанным, прикрывшись своим чином, что никоим образом не способствует поддержанию дисциплины на службе. Молодые итальянцы сочли подобное злоупотребление властью возмутительным, и они решили показать капитану Хамлоу, что по крайней мере в их обществе оно не одобряется. Собрав своих друзей, они рассказали о том, что произошло, и попросили их оповестить всех об этом событии. Когда новость обошла залу, капитана Хамлоу стали избегать: он подошёл к маркизе и заговорил с ней — она отвернулась от него; он обратился к графу, с которым только недавно мило беседовал, — тот повернулся к нему спиной, а дон Филипп и дон Мартин расхаживали по залу, рассказывая о его низком поступке, не заботясь о том, что он слышит их, и бросали на него презрительные взгляды. Капитан Хамлоу ушёл с бала и вернулся к себе в гостиницу, кипя от бешенства. Поднявшись утром с постели, он узнал, что его дожидается какой-то человек, который желает поговорить с ним. На визитной карточке, поданной капитану, значилось имя: «Полковник дон Игнацио Верес, командир четвёртого пехотного полка». Когда его пригласили войти в комнату, он сообщил, что дон Филипп просит у капитана Хамлоу чести скрестить с ним шпаги и желает знать, на какое время ему будет угодно назначить встречу.

Капитан Хамлоу не имел обыкновения уклоняться от дуэли — его мужество не подлежало сомнению, хотя он был возмущён тем, что поводом для дуэли служит какой-то мичманок. Он принял вызов, но, не владея достаточно искусно шпагой, согласился драться только на пистолетах. Полковник не возражал, и капитан Хамлоу послал рулевого с запиской ко второму лейтенанту, прося его быть своим секундантом. Встреча произошла, и первым же выстрелом дон Филипп угодил пулей в лоб капитану Хамлоу, и тот свалился замертво. Второй лейтенант явился на «Аврору» с вестью о фатальном исходе поединка, а вскоре сюда прибыли дон Филипп с братом и друзьями, чтобы выразить нашим героям своё сочувствие по поводу их ареста.

Первый лейтенант, ставший капитаном «pro tempore», принял их любезно и выслушал жалобы на незаконность задержания нашего героя и Гаскойна.

— Капитан не поставил меня в известность, на каких основаниях был произведён арест молодых людей, — ответил он. — Поэтому у меня нет никаких обвинений против них, и я могу освободить их немедленно. Но поскольку мне стало известно, что они офицеры, служащие на одном из судов его величества, то я считаю своим долгом отвезти их на Мальту, куда и отплываю безотлагательно, чтобы доставить их по месту службы.

Джека и Гаскойна выпустили из карцера и разрешили свидание с доном Филиппом, который рассказал им, как он отомстил капитану Хамлоу за их поруганную честь, однако наши герои решили не сходить на берег после всего случившегося. Проведя время в приятной беседе и заверив их в своей неизменной дружбе, дон Филипп и компания распрощались с Джеком и Гаскойном и отбыли на берег.

А теперь поговорим всерьёз.

Мы пишем наши романы не только для того, чтобы позабавить читателя, ибо мы всегда имели в виду цель поучать его, и было бы совершенно неверно полагать, что у нас нет иного намерения, как посмешить читателя. Если бы мы писали серьёзный труд, излагая прописные истины, указывая на просчёты и ошибки и требуя реформ, его никто не стал бы читать. Поэтому мы намеренно избрали лёгкий и забавный вид литературы, наиболее подходящий, по мнению многих писателей, для подачи читателям здравых советов в доступной и приятной форме. Если мы хотим указать на какой-нибудь недостаток, мы рисуем характер, который органично входит в ткань повествования и служит не только маяком, освещающим этот недостаток, но и поводом для его осмеяния. Такой подход к искусству сочинения романов мы считаем единственно правильным — ведь бичевать пороки, глупости и недостатки, так же как поддерживать добродетель и нравственность, можно с помощью повествования, описывающего ряд связанных между собой эпизодов, в которых излагаются причины и следствия тех или иных жизненных обстоятельств. Читатель, соблазнённый забавной формой, проглотит его как лекарство в облатке, сколь горько оно бы ни было, а лечебное воздействие оно окажет такое же, как если бы было подано без всякой облатки.

В своих морских романах мы часто обличаем недостатки, существовавшие ранее или существующие до сих пор в морской службе, почётной и необходимой для родины, ибо какое же общество на свете столь совершенно, что лишено недостатков и не нуждается в усовершенствовании?

К сожалению, находятся писатели, которые только хулят флот, критикуя его недостатки. Мы не принадлежим к их числу, однако и наши произведения подвержены нападкам со стороны тех, кто насаждает и поддерживает порядки во флоте, против которых мы выступаем. Мы равнодушны к их хуле, потому что наши произведения приносят пользу, искореняя изобличённые недостатки. В качестве примера того, как наши романы служат на благо обществу, приведём один факт из числа многих.

В романе «Королевская собственность» есть такой эпизод: когда от капитана корабля потребовали немедленно наказать провинившегося матроса, он ответил, что никогда не наказывал и не будет наказывать никого, пока не истекут двадцать четыре часа после проступка, дабы в гневе или спешке не назначить более тяжкого наказания, чем то, которое провинившийся матрос заслуживает и которое он назначил бы по зрелому размышлению, и он считает, что для пользы дела адмиралтейству следует издать указ на этот счёт.

По опубликовании романа так и случилось: появился приказ, запрещающий наказание до истечения определённого срока после совершения проступка, и мы с удовлетворением узнали от первого лорда Адмиралтейства, что такой указ был издан в результате ознакомления лордов Адмиралтейства с предложением, высказанным в романе.

Даже если бы наши романы не оказали никакого иного воздействия на флотскую дружбу, мы могли бы с гордостью и удовлетворением отложить перо в сторону, но практический эффект от них оказался гораздо более значительным, и хотя они написаны для развлечения читателей, они способствовали смягчению тягот морской службы, и без того достаточно тяжёлой. Образы героев в наших романах служат как бы зеркалом, в котором те, кто заблуждается, видят отражение своего уродства, и многие намёки и замечания в наших романах стали предметом размышления официальных лиц, которые восприняли их как собственные идеи с тем, чтобы претворять их в жизнь. Многие согласятся, что формально поведение капитана Хамлоу может считаться образцом служебного рвения, не правда ли? Вина капитана Хамлоу не в том, что он приказал заковать Джека и Гаскойна в кандалы, хотя в данном деле он мог бы проявить больше деликатности, нет, его вина состоит в том, что он заклеймил их позором как жуликов и обманщиков, не проверив всех обстоятельств дела, и наказание, понесённое им за свою ошибку, лишь подтверждает вывод о том, что злоупотребление властью никак не может быть оправдано.

Огромное зло наносит службе тот факт, что старшие офицеры не щадят чести своих младших офицеров, употребляя слова и выражения, оскорбляющие их достоинство. Положение немного улучшилось за последнее время, но не настолько, чтобы оно перестало наносить вред службе — это мне доподлинно известно! Морской устав, как правильно указывал Джеку капитан Вилсон, равно обязателен для офицеров и матросов, но он становится пустым звуком, если офицерам дозволяется безнаказанно нарушать его. Возьмём такой пример. Когда капитан корабля выносит матросу приговор о наказании, он обязан прочитать статью Морского устава касательно того нарушения, которое было допущено, и в момент зачитывания статьи капитан и другие офицеры снимают шляпы в знак почтения к уставу. Но как только боцман даёт команду разойтись, тут же нарушается статья вторая устава, запрещающая всякого рода ругань и божбу, поносящую честь Бога. Мы не лицемеры и не возражаем против того, чтобы брань употреблялась «ради красного словца». Мы осуждаем здесь проклятия, оскорбляющие чувства других грязными и неприличными выражениями. Иначе говоря, можно посмотреть сквозь пальцы, если офицер скажет: «Пусть лопнут мои глаза», но мы отказываем офицеру в праве сказать матросу: «Пусть лопнут твои проклятые глаза!»

Звание штурмана на флоте выше мичманского звания, однако мичман — джентльмен по праву рождения, а штурман, вообще говоря, редко им бывает. Но даже сейчас, если штурман проклянёт глаза мичмана или заявит, что тот лжец, будет ли он наказан? И если — да, то будет ли мера его наказания соответствовать тяжести проступка? Конечно, нет! Однако здесь кроется проблема более важная, чем кажется на первый взгляд. Порядки на флоте значительно улучшились со времени заключения мира, и офицерский корпус на флоте теперь комплектуется выходцами из дворянства. Однако и ныне раздаются голоса, осуждающие такой порядок как опасный и вредный для службы. Как будто бы образование может повредить офицеру! Как будто бы отпрыски знатных фамилий уронят честь своих гербов, служа на флоте, или будут менее рьяно защищать её, чем прежде, когда они делали это, располагая лишь безрассудной храбростью! На наш взгляд, именно те, кто осуждает новый порядок, и наносят самый большой вред службе, ибо у них нет других причин возражать против него, кроме желания сохранить право безнаказанно тиранить своих подчинённых.

Не следует думать, что все эти замечания сделаны младшим офицером под влиянием пережитых им обид. Нет, они являются плодом долгих размышлений на основе собственного опыта. Мы дослужились до высокого звания капитана первого ранга, у которого достаточно власти, чтобы учинять разносы и наносить обиды, и достаточно высокое положение, чтобы не получать их самому. Но мы не забыли, как кипела наша кровь от незаслуженных и грубых оскорблений, сыпавшихся на нас, тогда ещё молодого офицера, на которые мы не имели права не только возразить, но и просто ответить. И самое большое зло состоит в том, что этот порок находит всё большее распространение.

По этому поводу в одном из наших романов «Питер Простак» мы вложили в уста его героя О’Брайена следующее замечание, сделанное им в ответ на реплику Питера: «Я полагаю, О’Брайен, что, испытав на себе в молодости столько унижений и оскорблений, перенесённых вами от ругани начальства, вы станете теперь, когда сами достигли высокого положения, избегать грубых и оскорбительных замечаний в адрес молодых офицеров». На что О’Брайен ответил: «Нет, Питер, это не так, чувство обиды проходит со временем, негодование от обид притупляется, и вскоре становишься равнодушным к оскорблениям. И вот ты уже сам начинаешь оскорблять чувства других, не обращая внимания на их обиды, и приобретаешь эту дурную привычку, к большому стыду и позору флота!»

Следует отметить, что этими заметками мы ни в коей мере не хотели бы поощрять пререкания и непослушание. Напротив, мы утверждаем, что грубость и оскорбления всегда служили, а в дальнейшем будут служить ещё больше, причиной неповиновения, поскольку молодые офицеры из дворян вряд ли будут переносить их безропотно. Последние замечания касаются главным образом старших офицеров, а не капитанов, власть которых была сильно урезана недавними постановлениями Адмиралтейства. Эта власть должна быть сохранена, ибо, хотя среди них есть отдельные лица, служба с которыми мучительна для подчинённых, мы имеем все основания с гордостью утверждать: большинство капитанов убеждены в том, что большая власть им дана для того, чтобы сделать счастливыми как можно больше людей.

 

ГЛАВА XXII,

наш герой заболевает отвращением к службе и поправляется, приняв соответствующее лекарство. Спор, завершившийся, как и многие из них, взрывом. Мести рассуждает о краниологии

На другой день после похорон капитана Хамлоу фрегат «Аврора» направился к Мальте, где мистер Джеймс, временно исполнявший обязанности капитана, отослал наших мичманов на «Гарпию», не сделав в их документах никаких замечаний, кроме отметки «сняты с довольствия в день отбытия», поскольку они были занесены в судовую роль как сверхштатные пассажиры.

Мистер Джеймс, временный капитан «Авроры», торопился присоединиться к флоту адмирала в Тулоне, куда он намеревался отплыть на следующий день. С капитаном Вилсоном он встретился за обедом у губернатора, тогда и рассказал им, что Джек и Гаскойн были закованы в кандалы по приказу капитана Хамлоу, намекнул о своих подозрениях в отношении причастности молодых мичманов к дуэли и подал официальный рапорт о происшедшем поединке и о гибели на нём капитана Хамлоу. Поскольку Джек и Гаскойн договорились хранить молчание, то на борту «Авроры» ничего не было известно о событиях их плавания на Сицилию, кроме того, что они каким-то образом обрели там влиятельных друзей. Вот почему как в поведении капитана Хамлоу, так и вообще во всей этой истории оставалось много неясного.

— Хотелось бы мне знать, что приключилось с моим добрым приятелем Джеком, так доблестно сражавшимся на дуэли, — сказал губернатор, которого давеча сильно рассмешил рассказ о поединке Джека с боцманом и буфетчиком. — Он тогда смеялся так, что у него чуть было бока не лопнули от смеха. — Вилсон, не забудьте привести его сюда завтра утром, и мы послушаем его рассказ.

— Боюсь, что это будет выглядеть как поощрение, сэр Томас. Он и так совсем отбился от рук. Я рассказывал вам о его первом самостоятельном плавании. На его долю выпадает чересчур много приключений, и все они заканчиваются слишком благополучно для него.

— Но вы можете вызвать и взгреть его здесь как следует так же, как в своей каюте на корабле, а потом мы из него вытянем правду.

— Да, так и сделаем, — согласился капитан Вилсон, — ибо его рассказ что-то подозрительно прост, он явно хитрит.

— Если вы пошлёте за ним, я буду вам очень обязан. Я не вижу особого преступления в его побеге, совершённом, вероятно, из опасения, что его повесят за дуэль. Мне хочется посмотреть на паренька.

— Что ж, губернатор, как вам будет угодно, — ответил Вилсон и написал записку мистеру Собриджу с просьбой прислать Джека в резиденцию губернатора к десяти часам утра.

Мистер Собридж сошёл на берег за час до того, как Джека и Гаскойна доставили на судно, и он пробыл на берегу всю ночь. По возвращении на «Гарпию» утром он встретился с Джеком лишь на несколько минут для того, чтобы сказать ему, что капитан желает видеть его в доме у губернатора. Не зная, какое решение примет капитан в отношении Джека, он счёл своим долгом промолчать и даже не выразил ему своё неудовольствие его поведением. Так как Джек и Гаскойн не могли предугадать, в какой мере им грозит опасность даже здесь, на Мальте, если весть о событиях на сперонаре распространится по судну, они предпочли держать язык за зубами, решив доверить свою тайну только капитану.

Джек появился в доме губернатора в парадной форме и приготовился выслушать всё, что будет угодно сказать начальству, — самому ему было безразлично, что они скажут, так как решил оставить службу: он побывал в кандалах, и железо въелось в его душу, омрачив её. Когда Джека ввели в комнату, где находились капитан и губернатор, он увидел их за столом, накрытым для завтрака. Джек вошёл, не испытывая страха, но держался почтительно: капитана Вилсона он любил и свою любовь к нему выражал тем, что выказывал ему всяческие знаки внимания и уважения. Капитан заговорил с Джеком суровым тоном — он указал на то, что Джек совершил большую ошибку, приняв участие в дуэли, и вдвое большую — унизившись до дуэли с буфетчиком, и уж совсем непростительную ошибку — дезертировав с корабля. Джек, стоя навытяжку и преданно глядя в глаза капитану, признался, что был неправ, и обещал не допускать подобного в будущем, если капитан Вилсон простит ему его невольный проступок.

— Сэр, позвольте мне вступиться за молодого человека. Я убеждён, что всё это произошло по недоразумению.

— Ну что ж, мистер Изи, так как вы раскаиваетесь в своём поступке, а губернатор замолвил за вас слово, то я обещаю оставить ваше дело без последствий, только помните, что вы причинили мне много беспокойства своими сумасбродными выходками. Я надеюсь — вы постараетесь не забыть в другой раз, когда подвергнете свою жизнь опасности, что я принимаю в вас участие и ваша судьба мне не безразлична. А теперь возвращайтесь к своим обязанностям и передайте Гаскойну то же самое. Прошу вас, ради Бога, не устраивайте больше дуэлей и побегов.

Сердце Джека растаяло от такого отеческого внушения, и он побоялся заговорить из опасения, что у него дрогнет голос: он молча поклонился и готов был удалиться, когда губернатор произнёс:

— Мистер Изи, вы уже завтракали?

— Да, сэр, прежде чем сойти на берег.

— Но мичман легко съест и два завтрака, особенно когда первым идёт флотский. Прошу вас, сядьте и позавтракайте с нами. Деловой разговор закончен.

— Я сомневаюсь, — сказал капитан Вилсон смеясь, — чтобы выговор испортил мистеру Изи аппетит. Прошу вас, сэр, присаживайтесь.

Джек поклонился, сел за стол и доказал, что капитанский выговор не убавил ему аппетита. После завтрака капитан Вилсон заметил:

— Мистер Изи, у вас есть обыкновение, вернувшись из путешествия, рассказывать о своих похождениях. Мы с губернатором с удовольствием послушаем о том, что случилось с вами после того, как вы покинули судно.

— Непременно, сэр, но я хотел бы получить обещание, что мой рассказ останется в тайне, так как это очень важно для меня и Гаскойна.

— Обещаю, — ответил губернатор, — если тайна окажется действительно важной, но мне самому лучше судить об этом, молодой человек.

Джек подробно рассказал о всех своих приключениях, которые были выслушаны капитаном и губернатором с величайшим изумлением, и закончил свой рассказ просьбой об увольнении со службы. Он надеется, что капитан Вилсон разрешит ему списаться на берег и отправиться домой.

— Фи, чушь, — сказал губернатор, — вы не бросите службу, пока я здесь. Нет, нет, у вас ещё будет множество разных приключений, и вы будете приходить сюда и рассказывать мне о них. Не забудьте, мой мальчик, когда бы ваше судно ни бросило якорь на Мальте, в губернаторском доме для вас всегда найдётся свободная койка в спальне и обед в моей столовой.

— Вы очень добры, сэр Томас, но…

— Обойдёмся без «но», сэр, вы не уволитесь со службы. Не забудьте, что я всегда могу разрешить вам отпуск, чтобы вы поехали повидаться с донной Агнессой, а то и командировать вас туда по делам.

Капитан Вилсон также принялся уговаривать Джека, и совместными усилиями они убедили его отказаться от мысли об увольнении: жестокость вынудила его принять такое решение, доброта — отказаться от него.

— С вашего разрешения, капитан Вилсон, мистер Изи будет сегодня обедать у нас и приведёт с собой Гаскойна. Вы сперва побраните его, а потом я утешу его добрым обедом. И не бойтесь рассказывать во всеуслышание о своих похождениях — я здесь губернатор!

Джек откланялся и ушёл.

— Нужно с парнем обращаться помягче, капитан, — сказал губернатор, — если он бросит службу, это будет большая потеря для флота. Бог ты мой, какие приключения и как откровенно он рассказывает о них! С вашего позволения, я приглашу его погостить у себя, пока ваш корабль стоит здесь. Я хочу подружиться с ним, чтобы он не оставил службу.

Понимая, что доброта и снисходительность окажут на Джека больше влияния, чем другие меры, капитан Вилсон согласился с предложением губернатора. Итак, пока шёл ремонт и переоборудование «Гарпии», Джек жил в губернаторском доме, обедал за губернаторским столом и брал уроки испанского и итальянского языков. Не успела «Гарпия» принять в свои трюмы полный груз, как из Тулона прибыл приказ, согласно которому «Гарпия» должна была направиться в Маон и послать находящееся там транспортное судно с грузом бычков в действующий флот. Джеку не очень хотелось возвращаться на борт «Гарпии», но так как он обещал губернатору остаться на службе, то вернулся на судно накануне отплытия. С большой радостью он вновь встретился с Мести и Джоллифом после долгой разлуки, рассмеялся при виде щёк боцмана, спросил, как поживает буфетчик и зажила ли его рана, пожал руку Гаскойну и другим сослуживцам, задал Наглерсу трёпку и только после этого уселся за ужин. В последнее время Джек жил так вольготно, что теперь испытывал ужас при мысли о жалком мичманском рационе, но хороший аппетит сдабривает всё, и скоро Джек стал просить добавки.

— Ах, масса Тихоня, почему вы отправились в плавание пез меня? — сказал Мести. — Вы меня очень погорчили. Клянусь непесами, очень жаль, что меня не пыло с вами. Вы могли пы пропасть пез Мести, ведь в тороге столько опасностей, масса Тихоня!

«Гарпия» отплыла на следующее утро, и Джек приступил к своим обязанностям. Мистер Аспер успел занять у него десять фунтов, поэтому наш герой стоял вахту столько, сколько ему хотелось, то есть всего ничего, ибо такая работа была ему не по душе. Мистер Собридж провёл с ним беседу, указав ему на необходимость дисциплины и послушания на службе, на отсутствие в природе такой вещи, как равенство, и на то, что права человека зависят от размеров того состояния, которым он обладает. В заключение он сказал:

— Если исходить из ваших идей, мистер Изи, то и муж имеет прав на свою жену не больше, чем на всё остальное, и любой другой мужчина может притязать на неё.

Джек подумал об Агнессе и решил в своих дальнейших дискуссиях о равенстве сделать для женщин исключение, но его философские устои пошатнулись при мысли о том, что какой-то другой мужчина может оспаривать его права на Агнессу.

«Гарпия» направилась к африканскому берегу, однако в течение нескольких дней дул встречный ветер, и корабль, с трудом преодолевая его сопротивление, продвигался к своей цели галсами. Наконец однажды под крутым берегом милях в шестнадцати они заметили бриг. По оснастке и внешнему виду брига можно было предположить, что это какое-то каперское судно, но противный ветер мешал «Гарпии» приблизиться к нему, чтобы выяснить его национальную принадлежность. Тем не менее капитан Вилсон посчитал своим долгом отправить к нему на разведку несколько шлюпок. Вечером, часов в десять, с борта «Гарпии» спустили баркас и два катера, а поскольку целью рейда была всего-навсего разведка, то мистер Собридж принял решение остаться на корвете, и возглавлять экспедицию было поручено штурману Гадингу.

Джек попросил мистера Собриджа поставить его во главе одной из шлюпок. Так как Джоллиф и Наглерс заняли места в командном баркасе вместе со штурманом, то мистер Собридж решил поручить командование первым катером комендору Верзилансу, а вторым — нашему герою. Джек, которому только недавно исполнилось семнадцать лет, был не по возрасту высок и крепок и только что начал бриться, превратившись в настоящего мужчину. На участие в экспедиции его толкнуло желание порассказать губернатору разных побасенок о своих приключениях по возвращении на Мальту. Мести отправился вместе с Джеком, и они только собирались отваливать от борта, как в лодку проскользнул Гаскойн, решивший также отправиться с Джеком, чтобы, как он выразился, уберечь его от опасностей, за что Джек сердечно поблагодарил его.

Приказ, отданный капитаном штурману, был предельно ясен: он должен разведать, что это за судно, и если выяснится, что оно вражеское и хорошо вооружено, то постараться избежать стычки, поскольку бриг всё равно заперт в бухте и не сможет ускользнуть от «Гарпии», когда поднимется ветер. Если бриг не вооружён, то штурману следует подняться на его борт, но не предпринимать ничего до утра. Причиной ночного рейда была дневная жара, которая днём была настолько угнетающей, что уже свалила с ног несколько человек команды, пострадавших от солнечного удара. Шлюпки должны были зайти в глубь бухты и стать на якорь до утра так, чтобы их не заметили с вражеского корабля. Приказ был отдан штурману Гадингу в присутствии других командиров, дабы не случилось никаких недоразумений, и шлюпки отвалили от корвета. Понадобилось три часа усердной гребли, прежде чем они достигли места, где неподвижно застыл бриг, и судя по тому, что на палубе корабля не светилось ни одного огонька, они решили, что их приход остался незамеченным. Со шлюпок бросили якоря-кошки, и лодки замерли до рассвета.

Когда Джек услышал слова капитана о том, что им придётся дожидаться утра на якоре, он велел Мести запастись удочками, так как свежая рыба всегда была желанной добавкой к скудному мичманскому рациону, и вот теперь, когда лодки стали на якорь, Джек и Гаскойн занялись ужением рыбы и, вытягивая из воды рыбку за рыбкой, вступили в спор, который вскоре стал таким громким, что Гадинг приказал им замолчать. Спор шёл о тактике шлюпок в абордажном бою. Гаскойн утверждал, что при абордаже все шлюпки должны наваливаться на врага одновременно, тогда как Джек отстаивал иную точку зрения, согласно которой шлюпки должны вступать в дело последовательно, подкрепляя одну другой — довольно завиральная идея, но идеи Джека в своём большинстве всегда отличались некоторым своеобразием.

— Если ты кинешь в бой сразу все свои силы, ты одолеешь врага, иначе тебя разобьют по частям, — доказывал Гаскойн.

— Это верно только в том случае, — настаивал Джек, — если твои силы превосходят противника численностью или враг застигнут врасплох, в противном случае надо менять тактику. Возьмём огнестрельное оружие — противник обменялся выстрелами с первой шлюпкой, и пока орудия перезаряжают, вторая лодка атакует противника с неизрасходованным зарядом. Каждая новая лодка добавляет мужества и силы тем, кто уже ведёт бой на борту, и приводит в смятение тех, кто защищается. Запомни, Гаскойн, что на войне corps de reserve — великое дело.

— Вы там замолчите на своей шлюпке, мистер Изи, или нет?! — закричал штурман. — Вы позорите флот, сэр!

— Благодарим покорно, сэр, — ответил Джек вполголоса. — У меня опять клюёт, Нед!

Джек и Гаскойн продолжали молча удить, пока не занялся рассвет. Туман поднялся над застывшей водой и открыл бриг, который, заметив шлюпки, выкинул трёхцветный французский флаг и послал им вызов выстрелом из пушки.

Мистер Гадинг растерялся. Орудие, открывшее огонь, было лёгким, как отметил Джоллиф и подтвердили матросы, рвущиеся в бой, и Гадинг, побоявшись упрёков в трусости и презрения со стороны сослуживцев, приказал шлюпкам поднять якоря.

— Подождите минуточку, ребята, — сказал Джек своим матросам. — У меня клюёт. — Матросы рассмеялись шутке Джека, ибо он был их любимцем, и они чуть задержались, чтобы дать Джеку время вытянуть рыбу, намереваясь догнать остальные шлюпки более частой греблей. — Вот так, я её подсёк, — сказал Джек. — А теперь можете поднимать якорь, пока я буду поднимать рыбу.

Эта задержка дала фору другим шлюпкам в дюжину ударов вёслами, что составляет расстояние, которое не так-то легко сократить.

— Они пойдут на абордаж, прежде чем мы подоспеем к кораблю, — сказал рулевой Джеку.

— Не беда, — ответил Джек, — кто-то должен быть и последним.

— Только не та шлюпка, в которой нахожусь я, — заявил Гаскойн.

— Не торопись, Гаскойн, — сказал Джек. — Мы будем в резерве, и нам достанется вся слава, так как именно мы решим исход боя.

— Навались, ребята! — закричал Гаскойн, видя, что расстояние между шлюпками не сокращается.

— Гаскойн, я командую катером, — заявил Джек, — и я не хочу, чтобы мои люди поднялись на борт вражеского судна без сил — это неблагоразумно. Гребите дружно, ребята, но не слишком налегайте!

— Бог мой! Они захватят судно раньше, чем мы пристанем к борту!

— Хоть бы и так, всё равно я прав, разве нет, Мести?

— Та, масса Тихоня, прав, очень прав. Если они захватят сутно пез нас, мы путем не нужны, а когта путем нужны, мы тут как тут. — И негр, сбросив бушлат, засучил рукава, как бы готовясь к рукопашной схватке.

Первый катер под командованием комендора Верзиланса опередил баркас на три корпуса лодки, когда вдруг вражеский корабль ожил, дав бортовой залп, — прицел был точен, и катер разлетелся на куски.

— Катер затонул! — воскликнул Гаскойн. — Боже, навались, ребята!

— Теперь ты видишь, если бы мы сбились все вместе в кучу, нас всех потопили бы, — сказал Джек хладнокровно.

— Баркас сцепился с бригом! — кричал Гаскойн, топая ногами от нетерпения. — Скорее, матросы, наддайте!

Гости встретили жаркий приём, и к тому времени, когда матросы с баркаса вскарабкались на палубу брига, катер Джека был уже у его кормы. Оставалось сделать ещё несколько ударов вёслами, и вот он — борт судна, как вдруг страшный взрыв потряс корпус корабля, в воздух взлетели тела людей и обломки такелажа. Взрыв был так силён, что матросы на катере замерли с вёслами в руках, уставившись на амбразуры, из которых повалил чёрный дым, окутывая мачты и оснастку брига.

— Теперь пора, ребята, ударьте вёслами и причаливайте! — закричал наш герой. — Опомнившись от его крика, матросы схватились за вёсла, но лодка, двигаясь по инерции, уже приткнулась к борту. Матросы побросали вёсла и вслед за Джеком взобрались на палубу корабля. Их глазам открылось ужасное зрелище: почерневшая от взрыва палуба была усеяна трупами, чья-то одежда ещё тлела и дымилась, меж ними там и сям валялись куски разорванных на части тел. Кабестан был вырван из креплений и лежал на боку, нактоуз был разбит в щепы, а такелаж горел. Никто не встретил их свинцом и железом — на палубе не оказалось ни одной живой души.

Как они узнали несколько позже от матросов, находившихся на нижней палубе, а поэтому избежавших гибели, капитан французского брига заметил шлюпки прежде, чем они стали на якорь, и приготовился к бою: он приказал заполнить зарядные ящики снарядами, чтобы они были под рукой во время боя. Жаркая схватка моряков «Гарпии», взобравшихся на палубу брига, с командой корабля произошла у кабестана, и случайный выстрел из пистолета воспламенил порох в зарядном ящике, взорвавшемся в самой гуще ожесточённого боя.

Первым делом матросы с катера стали заливать водой начавшийся пожар, который быстро распространялся по судну. Когда опасность его гибели от огня миновала, наш герой подошёл к и стал высматривать затонувший катер.

— Гаскойн, возьми четырёх человек и осмотри шлюпку. Она плавает вверх килем в четверти мили. Может быть, там ещё есть живые, мне кажется, за неё кто-то цепляется.

Гаскойн отправился к катеру и вскоре вернулся с тремя матросами из его команды — остальные потонули в момент, когда шлюпку разнесло залпом с брига.

— Слава Богу, хоть троих спасли, — сказал Джек. — Мы потеряли сегодня слишком много людей. Давайте посмотрим, не осталось ли кого-нибудь в живых среди этих бедняг, и очистим палубу от останков тех, кто был разорван взрывом. Послушай, Нед, а что стало бы с нами, будь мы на борту судна вместе с командой баркаса?

— Уж кому как повезёт, Тихоня, — ответил Гаскойн, — но если на этот раз тебе повезло, то это не значит, что ты прав.

— Видно, тебя не убедишь, Нед, ты чертовски любишь спорить. Однако сейчас не время для споров — нужно заняться этими беднягами, среди них есть живые.

Они стали выбрасывать за борт через амбразуры тела, искалеченные до такой степени, что только форма позволяла отличать своего от врага. Повернувшись, Джек заметил Мести, который стоял, поставив ногу на голову, отделённую взрывом от туловища.

— Что там такое, Мести?

— Посмотрите, масса Тихоня, я вот стою и думаю — ведь это голова массы Наглерса. Из его черепа получился пы хороший подарок для малыша Госсета. Но нет, лучше не надо, подумал я потом, он умер и никогда уж не будет стегать его — так пусть его голова отправляется за борт.

Джек отвернулся, прощая в своей душе Наглерсу его провинности. Ему вспомнились мелкие распри, случавшиеся в мичманской каюте, и он задумался, глядя на почерневший труп человека, ещё полчаса назад обладавшего силой, умом и молодостью.

— Масса Тихоня, вы пыли всё-таки правы, когда говорили — надо прощать врагам. Ты пыл плохим человеком, масса Наглерс, но ашанти прощает тебя, — сказал Мести, беря голову за обожжённые волосы и швыряя её за борт через амбразуру.

— А вот лежит кто-то ещё живой, и, судя по платью, кто-то из наших, — сказал Гаскойн Джеку, рассматривая человека с лицом, обожжённым так сильно, что его невозможно было узнать. Наш герой подошёл, чтобы осмотреть тело и помочь Гаскойну высвободить его из-под кучи обгоревших снастей и просмолённой парусины, которые накрывали его. Мести глянул на высовывающиеся из-под этой кучи нижние конечности и сказал:

— Масса Тихоня, это Джоллиф, я узнаю его штаны. Портной только вчера жаловался, что невозможно чинить их, заплаты уже пришивать не к чему: штаны так ветхи, что не держат нитку. Только вчера портной пришивал эту заплатку и ругался: пусть он пудет проклят, если поставит ещё хоть одну заплатку на эти штаны.

Мести не ошибался — то был бедняга Джоллиф, чьё лицо обгорело как головёшка, а на левой руке у него не хватало трёх пальцев. Но как только его освободили от обрывков снастей, он пришёл в себя и жестом попросил пить, ему тут же подали кружку с водой.

— Я оставляю Джоллифа на тебя, Мести, — сказал Джек. — Позаботься о нём, пока я не вернусь.

Осмотр палубы продолжался, и вскоре нашли ещё четверых английских моряков и столько же французов, обнаруживавших признаки жизни. Остальных побросали за борт. От штурмана Гадинга нашлась только шляпа, валявшаяся между пушек. Внизу, на нижней палубе, оказались ещё одиннадцать невредимых французов.

На борту «Франклина», так называлось французское каперское судно, оснащённое десятью орудиями, находилось шестьдесят пять человек, из которых сорок шесть было убито и ранено. «Гарпия» потеряла пятерых матросов из команды катера, затопленного прямым попаданием ядра, и восемнадцать человек из команды баркаса погибли при взрыве, в живых остались только мистер Джоллиф и пятеро матросов.

— «Гарпия» приближается сюда со стороны открытого моря, — сказал Гаскойн.

— Тем лучше, Нед, меня уже мутит от вида мертвецов, глаза бы мои не смотрели на этот ужас. Поневоле захочешь оказаться у себя на судне. Я сейчас видел Джоллифа, он уже начинает говорить и, верно, выкарабкается. По крайней мере, я надеюсь, что бедолага поправится и получит повышение, ведь он единственный офицер, оставшийся в живых после взрыва.

— К тому же, — заметил Гаскойн, — он теперь может ссылаться на то, что его лицо было изуродовано взрывом во время боя. А вот и «Гарпия». Я поискал английский флаг, чтобы поднять его выше французского вымпела, но не нашёл ничего подходящего. Так я взял простой кусок материи и вывесил его поверх французского флага — этого достаточно.

«Гарпия» легла в дрейф близ брига. Джек отправился на корвет, где доложил о том, что случилось. Капитан Вилсон был сильно огорчён и раздосадован вестью о таких больших потерях в людях. В катер усадили другую команду матросов с приказом привести назад баркас с ранеными. Капитан и Собридж тоже отправились с ними, чтобы самим осмотреть ужасные последствия взрыва.

Раненых матросов и Джоллифа перевезли на борт «Гарпии», и все они выздоровели. Ранее уже упоминалось, какое отталкивающее впечатление производило лицо бедняги Джоллифа из-за оспы. Ожог от взрыва был таким сильным, что через три недели вся кожа сошла с его лица, как маска, и когда наросла новая, все заявили, что оно стало выглядеть лучше, хотя и было покрыто шрамами, как прежде. Не лишне здесь упомянуть, что Джоллиф получил не только повышение, но и пенсию, после чего он подал в отставку. Хотя вид у него был по-прежнему не ахти как привлекателен, он вызывал к себе интерес у дам как храбрый и покалеченный воин, поскольку отсутствие одного глаза и шрамы на лице приписывались его военным подвигам, Он женился и дожил до глубокой старости в счастье и довольстве.

«Гарпия» отправилась со своим призом в Маон. Джек, как всегда, удостоился всяческих похвал — заслуженных или нет, пусть судит сам читатель, — но, как заметил Гаскойн, кому везёт, то везёт во всём. Зато среди команды корабля появилось новое присловье: когда матроса спешно вызывали на палубу, он зачастую откликался: «Обождите чуток, у меня клюёт». А сам Джек не реже говорил себе: «Вот уж повеселю я губернатора занятной историей».

 

ГЛАВА XXIII

,

Джек отправляется ещё в одно плаванье. Любовь и дипломатия. Джек обводит вокруг пальца трёх соперников и расстраивает планы высоких договаривающихся сторон

Спустя несколько дней после прибытия «Гарпии» в Маон, сюда пришёл катер с депешами адмирала. Среди них имелся приказ о назначении капитана первого ранга Вилсона командиром фрегата «Аврора», на котором открылась вакансия благодаря проказам нашего героя. Собридж получил звание капитана третьего ранга и был назначен на должность капитана «Гарпии». Адмирал сообщил Вилсону, что он должен задержаться в Маоне до прихода туда «Авроры», ожидаемой с часу на час, чтобы вступить в командование фрегатом. Далее он дал понять, что действующий флот нуждается в запасе свежего мяса в виде живых бычков, а поэтому он просил как можно скорее послать за ними транспортное судно в Тетуан.

Капитан Вилсон потерял столько офицеров, что просто ума не мог приложить, кого послать с транспортом. Сам он уже не был командиром «Гарпии», на которой недоставало также штурмана, его помощника и имелся всего-навсего один лейтенант. Из мичманов оставались в строю только Гаскойн и Джек, которым было опасно доверять дело, требующее житейского опыта.

— Что делать, Собридж? Послать Тихоню или Гаскойна? Или их обоих? Или никого из них? Если они не справятся с делом и бычки не будут доставлены в Тулон, адмирал им этого не спустит.

— Да, нужно кого-то послать, — ответил Собридж. — Обычно посылают двух офицеров, из которых один занимается приёмкой бычков на палубе, а другой руководит их погрузкой на молу.

— Значит, так тому и быть. Собридж, пошлите их двоих, но сперва строго им внушите, как себя вести.

— Я думаю, что им не удастся выкинуть там какой-нибудь шалости, — возразил Собридж. — Тетуан — такая дыра, что они будут без ума рады вырваться оттуда.

Джек и Гаскойн почтительно выслушали всё, что сказал им капитан Собридж, обещали вести себя должным образом, получили письмо к вице-консулу Тетуана и отправились со своими гамаками и сундучками на борт брига «Мэри-Энн», судна двухсот шестидесяти тонн водоизмещения, правительством как транспорт. Когда Джек и Гаскойн прибыли на судно, шкипер и его команда были заняты подъёмом якоря, готовясь покинуть борт. Шкипер транспорта поднялся на корму, чтобы встретить их. Это был низенький рыжий молодой человек с широкими плечами и широкими ладонями, похожими на ласты черепахи. У него было круглое веснушчатое лицо, на котором пуговкой торчал маленький курносый нос. Но если его лицо не отличалось красотой, зато являло отменное добродушие. Когда гамаки и сундучки мичманов были водворены на палубу, он объявил, что как только якорь будет поднят, а паруса поставлены, он угостит их бутылочкой портера. Джек предложил ему поступить наоборот: сперва поставить им портер, а потом поставить паруса, и таким образом они сэкономят время, потому что они будут поднимать бокалы, пока он будет поднимать якоря.

— Время вы, может быть, и сэкономите, но не портер, — возразил шкипер. — Однако ладно, вы его сейчас получите.

Он кликнул юнгу, велел ему принести бутылку портера и ушёл на бак. Джек приказал юнге вынести на палубу два стула, поставил бутылку на крышку люка, и оба мичмана удобно устроились рядом. Как только якорь подняли, транспорт вышел из порта под фор-марселями, поскольку на судне не хватало людей — они в это время занимались креплением якоря. Транспорт прошёл мимо «Гарпии», и капитан Собридж, видя, как наши мичманы вовсю наслаждаются жизнью за бутылкой вина, развалившись на стульях и задрав ноги на люк, испытал сильное желание остановить судно и вернуть мичманов, но кого другого он мог послать? Поэтому он отвернулся и пошёл по своим делам, бурча себе под нос: «Ну, будет ещё одна историйка для губернатора. Чтоб мне провалиться тут, если я ошибаюсь!».

Как только все паруса были поставлены, шкипер по фамилии Хрякк подошёл к мичманам и справился, как им понравился портер, на что Джек ответил, что по первой бутылке судить трудно, — «так что, капитан Хрякк, мы вас побеспокоим насчёт второй», — после чего последовала очередь третьей, затем попросили четвёртую, чтобы выпить за его здоровье, затем и пятую, чтобы выпить вместе, и наконец, шестую, чтобы довести счёт до полудюжины. К тому времени они почувствовали лёгкое головокружение и сонливость, поэтому завалились в гамаки, приказав капитану Хрякку смотреть в оба и не будить их ни под каким предлогом.

На следующее утро мичманы проснулись поздно. Дул лёгкий попутный бриз. Они попросили капитана Хрякка не стесняться с расходами, так как они заплатят за всё, что съедят и выпьют, как и за все услуги, которые он окажет им, пообещав расплатиться по прибытии в Тетуан.

Получив такое обещание да ещё звание капитана в придачу, польстившее самолюбию шкипера, мистер Хрякк, добродушный и покладистый малый, позволил нашим мичманам делать всё, что им было угодно. К тому же Джек бросил дублон матросам, чтобы они выпили за его счёт в Тетуане, отчего все матросы пришли в восторг и пожелали Джеку «царствовать им на славу», и нужно признать, что царствие Джека было «счастливым и славным», хотя и коротким. Наконец они прибыли в Тетуан, и наши неразлучные друзья отправились на берег к вице-консулу в сопровождении капитана Хрякка. Они предъявили ему свои верительные грамоты и потребовали бычков. Вице-консул был очень молод, низенького роста, худенький и блондинистый. Свою должность он получил в наследство от отца, потому что никто другой не польстился на неё. Тем не менее мистер Мужлант считал её очень высокой и почётной, а свою персону — важной и ответственной. Однако в данный момент должность приносила ему довольно мало доходов, хотя у него на руках была многочисленная семья, не считая сестры, которая, будучи единственной англичанкой в городке, являлась здесь законодательницей мод и объектом поклонения морских офицеров с судов, заходивших в Тетуан время от времени за грузом бычков. Но мисс Мужлант в сознании своей исключительности отказала поочерёдно трём мичманам, штурманскому помощнику и казначею: африканские бычки были в избытке, а английские дамы — в дефиците. Кроме того, у неё самой было небольшое состояние, а именно: триста долларов в холщовом мешочке, полученных в наследство от отца, которыми она могла распоряжаться по своему усмотрению. Мисс Мужлант очень походила на своего брата, только была приземистее и светлее цветом волос, у неё были довольно приятные черты лица и очень белая кожа.

Как только предварительные переговоры были закончены и стороны пришли к соглашению, мистер Мужлант попросил их пройти из комнатушки с голыми стенами, которую вице-консул величал своей «канцелярией», в гостиную, где он представил гостям свою сестру. Мисс Мужлант вздёрнула носик при виде двух мичманов, но милостиво улыбнулась капитану Хрякку: она-то уж разбиралась в сравнительных достоинствах званий мичмана и капитана. Спустя некоторое время она попросила мистера Хрякка оказать им честь отобедать у них и разрешила ему привести с собой своих мичманов. Джек и Гаскойн переглянулись и прыснули, после чего мисс Мужлант хотела было отменить вторую часть своего приглашения. Выйдя из дома, они отправили капитана на судно, чтобы он занялся там приготовлениями, а сами отправились бродить по улицам городка. Заглянув во все его закоулки и досыта наглазевшись на арабов, мавров и евреев, они вернулись на пристань, где им повстречался капитан Хрякк, который заявил, что ему ничего не удалось сделать, поскольку все матросы пьяны в стельку на дублон Джека. На что Джек заметил, что дублона им хватит ненадолго, и чем скорее они его пропьют, тем лучше. Потом они вернулись в канцелярию вице-консула и попросили его закупить партию домашней птицы, двадцать баранов и другие продукты, какие только можно достать в городке, ибо, как сказал Джек, они не собираются себе ни в чём отказывать, плывя в Тулон, а всё, что останется, пойдёт в подарок адмиралу. Таким образом, прежде чем расстаться с Тетуаном, Джек хотел ещё раз проверить жизнью философию отца.

Получив такой щедрый заказ, оплаченный кругленькой суммой, из которой вице-консул прикарманил не менее трети, мистер Мужлант счёл своим долгом отблагодарить Джека и пригласить обоих мичманов и капитана Хрякка в свой дом на тот срок, пока их судно стоит в гавани. После обеда у вице-консула Джек отправил капитана на судно, чтобы тот привёз их пожитки в дом мистера Мужланта. Поскольку вся процедура закупки и погрузки бычков на транспорт обычно занимала не менее трёх недель, наши мичманы решили остаться на берегу на этот срок в надежде, что им найдётся какое-нибудь занятие, а если и не найдётся, то не беда.

Итак, они расположились в апартаментах вице-консула, послав за портером и другими продуктами, которых нельзя было раздобыть в городке. В доказательство того, что он не обманщик, каковым его посчитал капитан Хамлоу, Джек вручил шкиперу Хрякку сотню долларов в счёт причитавшейся тому суммы, так как шкипер располагал большими запасами портера и других деликатесов, доставленных им из Англии на распродажу по случаю. Все эти вещи поступили в кладовые мистера Мужланта и поставлялись на общий стол, а поскольку вице-консул не только нагрел их на сделке, но и стал пользоваться их щедротами во время совместных трапез, он стал очень гостеприимным и все в его доме были готовы к услугам, кроме мисс Джулии: она воротила нос от наших мичманов, хотя и обоняла им запах пищи, приготовленной за их счёт. Однако она вертелась мелким бесом перед капитаном Хрякком, который в свою очередь был отчаянно влюблён в неё. Итак, штурман и матросы вертелись на работе, подготавливая судно к приёму бычков, капитан Хрякк вертелся вокруг мисс Мужлант, только Джек и Гаскойн предпочитали вертел с жареным мясом и бутылочку вина к нему. Так прошла первая неделя.

Комната, в которой жили Джек и Гаскойн, находилась наверху, и, найдя её слишком душной, Гаскойн вышел на крышу дома (ибо в мусульманских странах все дома строятся таким образом, чтобы дать возможность его обитателям наслаждаться на крыше вечерней прохладой или даже спать там). Если дома примыкают друг к другу, одна крыша отделяется от другой довольно высокой стеной, обеспечивающей достаточную уединённость, как этого требуют мусульманские обычаи.

Не пробыл Гаскойн на крыше и несколько минут, как услышал за стеной женский голос, тихонько напевающий грустный мотив. Гаскойн хорошо пел сам и обладал музыкальным слухом, поэтому мог судить, с какой верностью исполнялась каждая нота, хотя никогда не слышал этот мотив ранее. Он прислонился к стене, закурил сигару и слушал пение. Через некоторое время песня повторилась, и Гаскойн вскоре усвоил её мотив, так чисто и ясно звучала её мелодия в ночной тиши.

Наконец пение прекратилось, и, напрасно прождав около получаса, мичман вернулся в комнату и лёг в постель, мурлыкая мелодию, так сильно поразившую его воображение. Она преследовала его во сне и продолжала звучать в ушах, когда он проснулся, как это часто бывает с песнями, которые нам нравятся. Прежде чем был приготовлен завтрак, Гаскойн сочинил английские слова к этой мелодии и напевал их снова и снова. Он спросил у вице-консула, кто живёт в соседнем доме, и из ответа узнал, что там живёт старый мавр, по слухам, очень богатый, и у него есть дочь, за которую сватались очень многие — то ли из-за богатства отца, то ли из-за красоты девушки — сказать трудно, но как он слышал, она на самом деле красива. Узнав всё, что ему было нужно, Гаскойн вместе с Джеком и капитаном Хрякком отправились на борт судна, чтобы проследить за доставкой воды для бычков.

— Где это вы подцепили такой миленький мотивчик, Гаскойн? — спросил Джек. — Я раньше его не слышал от вас.

Гаскойн рассказал ему о том, что случилось ночью, и о том, что он узнал от мистера Мужланта.

— Я решил повидать эту девушку, Джек. Мужлант говорит по-арабски, попроси его написать на бумаге слова: «Не бойтесь. Я люблю вас. Я не говорю на вашем языке», — так, как они произносятся.

Джек попенял Гаскойну за его фантазии, которые ни к чему не приведут.

— Может быть, и так, — ответил Гаскойн, — и я не стал бы добиваться свидания, если бы она не пела так хорошо. Я на самом деле думаю, что путь к моему сердцу идет через слух. Тем не менее сегодня ночью я постараюсь узнать, испытывает ли она те чувства, которые, как мне кажется, волнуют её. Пойдём домой, Джек, мне надоело глазеть на женщин, закутанных в накидки до глаз, и на мужчин, грязных по макушку.

Войдя в дом вице-консула, они стали свидетелями препирательств между братом и сестрой Мужлант.

— Я никогда не дам тебе своего согласия на брак, Джулия, один из этих мичманов стоит дюжину твоих Хрякков.

— Нед, если бы мы знали цену хряков в этой стране, — заметил Джек, — мы могли бы высчитать точно нашу с тобой ценность.

— Как животное не очень чистоплотное, хряк не может служить мерилом ценности для…

— Помолчи, — сказал Джек.

— Мистер Мужлант, — ответила Джулия, — я хозяйка сама себе и своему состоянию, и я поступлю так, как мне будет угодно.

— Можешь быть уверена, этого не случится. Я считаю своим долгом помешать тебе совершить опрометчивый шаг, и как представитель его величества короля в этой стране, я не позволю тебе выйти замуж за этого молодого человека.

— Боже милостивый, «представитель его величества»! — воскликнул Гаскойн.

— Я не прошу твоего согласия, — сказала Джулия.

— Но без моего согласия ты не выйдешь замуж. Как один из чиновников corps diplomatique я обладаю большой властью и имею право запретить этот брак. Фактически здесь я один имею право заключать браки.

— Тогда я выйду замуж в другом месте!

— А что ты будешь делать на транспорте, не будучи замужем?

— Я поступлю так, как сочту нужным, и не жди от меня благодарности за свои грязные намёки. — Сказав так, девушка с гордо поднятой головой удалилась в свою комнату.

Наши мичманы подняли шум в коридоре, чтобы предупредить о своём приходе. Войдя в комнату, они нашли мистера Мужланта взъерошенным и оскорблённым в своих лучших вице-консульских чувствах, но он вскоре оправился и стал самим собой. Когда появился капитан Хрякк, начался обед, который мисс Джулия не удостоила своим присутствием, за что мистер Мужлант не удостоил капитана Хрякка чести замечать его присутствие, но его вскоре вызвали в канцелярию, и наши мичманы тоже удалились, чтобы дать влюблённым возможность встретиться. Вскоре из столовой послышался их разговор, который стал прерываться паузами, а тон разговора становился всё нежнее и нежнее.

— Давай посмотрим, что там происходит, Джек, — сказал Гаскойн. Они подошли к двери и заглянули в комнату, где двое влюблённых были слишком заняты, чтобы замечать что-либо вокруг себя.

Капитан Хрякк умолял свою возлюбленную подарить ему прядь волос. Пухленькая Джулия не могла отказать ему ни в чём. Она распустила свои локоны соломенного цвета и, взяв со столика ножницы, обрезала у затылка солидный клок волос, не менее полутора футов длиной и около дюйма в обхвате. Капитан взял его своей широкой лапой и стал засовывать в задний карман сюртука, но за один приём локон там не поместился, поэтому ему пришлось подхватывать свисавший конец волос и засовывать их снова и снова, пока весь локон не свернулся в кармане в солидный клубок.

— Вот щедрая девушка, — прошептал Джек. — Она дарит оптом то, что потом приходится выращивать в розницу. Но тише, идёт мистер Мужлант, нужно предупредить их: Хрякк мне нравится, и если ей по вкусу свинина, она её получит, если только от меня что-нибудь будет зависеть.

Ночью Гаскойн опять поднялся на крышу и через некоторое время услышал за стеной прежнюю арию. Подождав, когда песня кончится, он напел тихим голосом мотив на слова, придуманные им самим. Наступила тишина, а затем пение за стеной возобновилось, но это был другой мотив. Гаскойн подождал, пока песня не прозвучала несколько раз. Тогда в полный голос своего прекрасного тенора он исполнил первую арию и опять подождал некоторое время, но напрасно — нежный женский голосок не повторился, и Гаскойн отправился спать.

Так продолжалось три или четыре ночи. Гаскойн пел арии, которые он слышал в предшествующую ночь, пока не стало ясно, что девушка наконец перестала бояться и нарочно меняет мелодии каждый вечер, чтобы позабавиться их повтором на следующую ночь. На пятую ночь она спела арию первой ночи и после того, как мичман повторил её, пропела вторую и так далее, пока не исполнила их все, дожидаясь каждый раз ответного пения. Стена была высотой не более восьми футов, и Гаскойн решил с помощью Джека глянуть на таинственную певунью. Он попросил Хрякка принести с корабля несколько концов и с их помощью умудрился соорудить лестницу, использовав для этого шесты, подпиравшие верёвки для сушки белья. Он бесшумно прислонил её к стене в ожидании вечера. Наступила прекрасная лунная ночь, когда Гаскойн в сопровождении Джека поднялся на крышу. Прозвучала ария, и Гаскойн повторил её как обычно, затем он тихо вскарабкался по лестнице до верха стены и заглянул через неё: он увидел молодую мавританку, богато одетую, которая полулежала на оттоманке, устремив глаза к луне. Свет луны позволил ему разглядеть, как она была прекрасна. Казалось, девушка была погружена в раздумье, и Гаскойн отдал бы всё на свете, чтобы только узнать, о чём она думает. Довольный тем, что увидел, Гаскойн спустился с лестницы и, пропев одну из арий, повторил по-арабски слова: «Не бойтесь. Я люблю вас. Я не говорю на вашем языке». Он спел ещё одну арию и повторил арабские слова, но ответа не последовало. Он спел третью арию и повторил ещё раз своё заклинание, когда к своему восторгу услышал в ответ на франкском диалекте:

— А можете ли вы говорить на этом языке?

— Да, могу, слава Аллаху! — ответил Гаскойн, задыхаясь от радости. — Не бойтесь меня, я люблю вас!

— Я вас не знаю. Кто вы? Вы чужеземец?

— Да, но я буду тем, кем вы пожелаете. Я европеец, английский офицер.

После этих слов наступило молчание.

— Вы меня презираете? — спросил Гаскойн.

— Нет, не презираю, но вы из чужого народа и из чужой земли. Замолчите, не то вас услышат.

— Повинуюсь, — сказал Гаскойн, — ибо таково ваше желание. Но я буду тосковать по вас до следующей луны. Я отправляюсь мечтать о вас, да хранит вас Аллах!

— Как поэтичен ты был в своих речах, Нед, — сказал Джек, когда они спустились в свою комнату.

— Чему тут удивляться, Джек, я прочитал сказки «Тысяча и одна ночь». Ты никогда в жизни не видел таких глаз, Джек, это настоящая гурия.

— Она красива, как Агнесса, Нед?

— Вдвое красивее, особенно при лунном свете!

— Всё это лунные бредни, и они ни к чему не приведут. У тебя нет даже призрачной надежды на успех в своих ухаживаниях.

— Я приложу все силы, чтобы добиться успеха!

— А что ты, Гаскойн, будешь делать с женой?

— То же, что и ты, Джек.

— Я хочу сказать, Нед, что у тебя нет средств, чтобы жениться.

— Только пока жив мой старик. Я знаю, у него есть кое-какие сбережения в банке. Как-то он мне сказал, что я могу рассчитывать на три тысячи фунтов после его смерти, но не более, ведь у меня есть ещё сёстры.

— А прежде чем ты получишь эти деньги, у тебя будет три тысячи детей.

— Что-то уж очень много! — ответил Гаскойн, разразившись смехом, которому весело вторил наш герой.

— Ты же знаешь, Гаскойн, что я большой любитель обсуждать вопросы.

— Знаю, Джек, но на этот раз мы считаем цыплят, не дожидаясь осени, а это глупо.

— Только не тогда, когда обсуждают матримониальные планы.

— Чёрт возьми, Джек, что-то ты стал слишком благоразумным.

— Моё благоразумие я трачу на друзей, а себе оставляю только безрассудство. Спокойной ночи, Нед!

Но сам Джек не мог заснуть.

— Нельзя допустить, чтобы Нед совершил такую глупость, — размышлял он, — жениться на смуглой мавританке, имея лишь мичманское жалование, и это ещё не самая большая беда — его могут зарезать из-за мавританочки.

Как правильно заметил Джек, всё своё благоразумие он отдавал друзьям, и так щедро его раздаривал, что для него самого благоразумия не оставалось.

Мисс Джулия Мужлант, как уже говорилось, была законодательницей мод в Тетуане, и стиль её платьев был соответствующий. Мавританки носили длинные вуали или фату, называйте их как хотите, — их головные уборы спускались по временам до пяток и закрывали всю фигуру, оставляя лишь только щёлку для глаз и скрывая всё остальное. Мисс Мужлант нашла этот головной убор более удобным, чем шляпка, поскольку он позволял ей выходить на солнце без риска испортить белейший цвет своего лица, а также рассматривать других, не получая в ответ пристального взгляда. Поэтому она редко выходила на улицу без этого покрова, состоящего из нескольких ярдов тонкого муслина. Дома она обычно щеголяла в цветастых шелках, доставшихся ей от отца. Как-то в порт Тетуан, ещё при жизни отца, прибыл корабль, с которого сгрузили на берег множество тюков превосходных английских товаров, и корабль отчалил, не заплатив пошлину, отчего у вице-консула возникли некоторые подозрения по поводу происхождения этих товаров, о чём он донёс губернатору; но дело было полюбовно улажено после того, как примерно четверть тюков с шелками и муслином перекочевали в кладовые вице-консула. Вот почему мисс Джулия щеголяла в платьях из голубого, зелёного и жёлтого шёлка, которые вместе с белым муслиновым покрывалом привлекали к себе всеобщее внимание, смешанное с изумлением, на какое имеют право только европейские дамы, и во всём городке не было ни одной собаки, которая не узнавала бы сестру вице-консула, хотя никто не знал её в лицо.

Джеку пришла в голову мысль (из чистого благоразумия, конечно), что, поскольку Гаскойн решил продолжать свои амурные дела, ему было бы полезно, на случай, если их застанет отец, одеться по моде мисс Джулии. Он изложил свою идею Гаскойну, который целиком и полностью одобрил её, и как-то днём, когда мисс Мужлант была занята с капитаном Хрякком, Джеку удалось утащить из шкафа одно из её платьев и муслиновую накидку, благо их там было множество.

Когда Гаскойн поднялся на крышу в одну из последующих ночей, на нём было одеяние мисс Мужлант, и он почти не отличался от неё, поскольку у них были одинаковые фигуры, только что Гаскойн был немного выше ростом. Они стали ждать, когда запоёт мавританка, но так и не дождались. Тогда Гаскойн взобрался по лестнице и заглянул через стену: девушка, откинувшись на кушетку, сидела, погрузившись в мысли. Когда Гаскойн высунул поверх стены голову, накрытую муслиновой накидкой, она тихо вскрикнула.

— Не бойся, девушка, — сказал Гаскойн, — уже не впервые я взираю на твоё очаровательное личико. Я тоскую по подружке! Ах, дорого бы я дал за то, чтобы посидеть рядышком с тобой. Правда, у нас разная вера, но разве это означает, что мы не можем полюбить друг друга?

Мавританка хотела было что-то ответить, как Гаскойн получил ответ, откуда он менее всего ожидал: он последовал от самого мавра, который, услышав восклицание дочери, быстро поднялся на крышу.

— Может ли быть, чтобы франкская лилия пожелала смешать своё благоухание с тёмной фиалкой? — спросил он. Ему часто приходилось видеть сестру вице-консула, и он вообразил, что это она поднялась на стену, чтобы поговорить с его дочерью.

У Гаскойна хватило присутствия духа, чтобы воспользоваться его невольным заблуждением.

— Я одинока, достойный мавр, — ответил он, прикрывая лицо муслином. — Я хочу завести себе подружку, ибо я очарована соловьём, который распевает на крыше вашего жилища, но я не рассчитывала увидеть лицо мужчины, когда осмелилась подняться сюда по лестнице.

— Если франкская лилия соберётся с духом, чтобы спуститься вниз, она может посидеть рядом со смуглой фиалкой.

На этот раз Гаскойн счёл благоразумным промолчать.

— Не бойтесь, — сказал старый мавр, — старик — та же женщина! — И он приставил к стене лестницу.

Поколебавшись, Гаскойн сказал самому себе: «Это судьба!» — и спустился по лестнице по другую сторону стены. И мавр подвёл его к ковру, на котором полулежала его дочь. Мавр пристроился рядом, и они вступили в беседу. Гаскойн знал достаточно о жизни вице-консула и его сестры, чтобы хорошо играть её роль. Он начал жаловаться, что брат хочет выдать её замуж за капитана, к которому она испытывает отвращение, а тот собирается увезти её в холодные и туманные края, а она не хочет этого, так как родилась здесь и предпочитает жить и умереть здесь, и скорее проведёт свою жизнь на женской половине дома — зенане, чем покинет эту землю. При этих словах старый Абдель Фаза, ибо таково было имя старика, почувствовал себя влюблённым. Он приложил ладонь ко лбу, затем к груди и произнёс салям, заверив Гаскойна, что его зенана и всё, что в ней, к её услугам, так же как весь дом и он сам. После беседы, в которой Азар, его дочь, не принимала участия, старый мавр пригласил Гаскойна в женские апартаменты и, заметив молчание дочери, сказал:

— Азар, ты сердишься, что франкская гурия войдёт в жилище, где ты была до сих пор единственной хозяйкой. Но не бойся, скоро ты будешь хозяйкой другого дома, ибо Осман Али просил тебя в жёны, и я благосклонно выслушал его просьбу.

Этот Осман Али был не моложе её отца, и Азар ненавидела его всей душой. Она предложила Гаскойну свою дрожащую ручку и повела его в зенану. Мавр проводил их до порога женской половины, поклонился и оставил их наедине.

Легко себе представить, что Гаскойн не терял времени, чтобы добиться благосклонности прекрасной мавританки, и не упустил столь благоприятной возможности, чему в не меньшей степени способствовало полученное ею от отца известие относительно Османа Али.

Он покинул зенану влюблённый, как мичман, то есть дойдя до точки кипения. Джек, томившийся в ожидании всё это время, с радостью услышал голоса людей, занятых дружеской беседой, и вскоре увидел, что Гаскойн поднимается по лестнице. Он догадался спрятаться, чтобы не попасться на глаза мавру, который может простереть свою галантность до того, что захочет проводить даму до верха лестницы. И на самом деле, Абдель Фаза не только поднялся на верх лестницы на своей стороне стены, но даже помог ей спуститься по другую сторону, после чего церемонно распрощался.

Гаскойн поспешил к Джеку, выглядывавшему из-за двери, и дал ему подробный отчёт о том, что произошло. Лёжа в постели, он ещё целых полчаса распространялся о том, как прекрасна, очаровательна и мила Азар, и что на свете нет другого такого милого создания, как вдруг он заметил, что Джек уже спит.

Визиты Гаскойна повторялись в последующие ночи, и каждый раз Абдель Фаза становился всё галантнее, так что наш мичман вынужден был притвориться более добродетельным, чем был на самом деле. Он взял на себя роль скромницы.

Тем временем капитан Хрякк оказывал знаки внимания не мнимой, а настоящей мисс Мужлант. Его старший помощник уже заканчивал погрузку бычков, и так как прошло более трёх недель, пора было подумывать о том, чтобы отправиться в Тулон. Капитан Хрякк был слишком влюблён, чтобы спешить, а что касается Гаскойна, то он, потеряв голову от любви, как всякий мичман, собирался бросить службу. Джек урезонивал капитана как только мог, но тот послушался его резонов только тогда, когда мисс Мужлант согласилась соединить с ним свою судьбу и присоединиться к нему на транспорте «Мэри-Энн». Поэтому он решил отплыть как можно скорее с тем, чтобы, подняв якорь, вернуться на берег за мисс Мужлант, забрать её и устремиться под всеми парусами в Тулон.

Такой оборот вполне устраивал Джека. Трудность состояла только в том, что Гаскойн и слышать не хотел о том, чтобы отплыть без своей милой Азар. Тогда Джек задумал план, который в случае успеха мог оказаться доброй шуткой, способной позабавить губернатора. Он притворился, что согласен увезти его мавританочку, и они со всех сторон обсудили, как это можно выполнить. Он сделал вид, что как будто ему в голову только что пришёл план, который обязательно выгорит.

— Послушай, Нед, — сказал он, — я узнал от капитана Хрякка, что он намеревается увезти с собой мисс Мужлант. Когда я намекнул ему о том, что, дескать, не худо бы захватить с собой ещё одну даму, он стал всячески возражать, говоря, что каюта нужна ему самому и его невесте. Так вот, у меня нет желания отказываться от каюты ради мисс Мужлант или мистера Хрякка — я заплатил за неё и считаю каюту своей. Мне вовсе не улыбается идея спать на палубе, потому что, видите ли, он желает обхаживать свою даму. Поэтому я решил, что он не получит свою мисс Мужлант. Мы договорились с ним о таком плане действий: он отправится на борт и подготовит бриг к отплытию, в то время как я останусь со шлюпкой на берегу для оформления документов, а мисс Мужлант, воспользовавшись сумерками, проскользнёт в лодку. Теперь я решил не брать с собой мисс Мужлант — если он хочет жениться на ней, пусть обходится без моей помощи.

Подумаем теперь, Нед, о том, как увезти твою мавританочку — для этого есть один способ, и притом очень лёгкий. Когда ты завтра пойдёшь к ней, оставь у неё наряд мисс Мужлант. Пусть она тайком выйдет из дома в сумерках. Самая большая опасность для неё, если её застанут в доме в чужой одежде, но как только она выскользнет на улицу, все будут принимать её за сестру вице-консула — никто не будет следить за ней или расспрашивать о чём-нибудь. Я её найду на причале и привезу на судно вместо мисс Мужлант. Хрякк тут же даст команду к отплытию и от радости поставит все паруса, а мавританочка закроется в каюте на ключ, так что ошибка обнаружится только на следующее утро. Вот тогда мы хорошенько посмеёмся над капитаном Хрякком.

Гаскойн заявил, что план Джека великолепен, и поблагодарил его от всего сердца, сказав, что он лучший из друзей, какие у него когда-либо были. «Нет, я только буду таким, — подумал Джек. — Однако сперва ты этого не оценишь!» Затем Джек отправился к капитану Хрякку и сделал вид, что он принимает близко к сердцу его дела. Он сообщил ему, что Мужлант что-то подозревает, так как тот недавно сказал Джеку, что не спустит со своей сестры глаз, пока Хрякк не покинет порт со своим кораблём.

— Вы же знаете, что силой здесь ничего не добьёшься. Вам нужно отправиться на судно и приготовиться к отплытию, а я уж увезу мисс Мужлант тогда, когда её брат решит, что все опасности позади.

— Не знаю, как и благодарить вас, мистер Изи, — сказал капитан Хрякк. — Это просто великолепно. Я договорюсь обо всём с мисс Джулией сегодня же. Как это мило с вашей стороны!

— Но, Хрякк, вы мне обещаете держать всё в тайне?

— Конечно, — ответил капитан.

— Этот Гаскойн просто сдурел и хочет сбежать с девушкой, с которой он свёл здесь знакомство, и как вы думаете, что он мне предложил? Чтобы я привёз её на корабль, когда судно отправится в путь. Он обзавёлся одним из платьев мисс Мужлант, чтобы она могла сойти за неё. Я согласился с ним, но решил не допустить сумасбродства с его стороны. Вместо неё я привезу на борт мисс Мужлант. Но заметьте себе, Хрякк, это такой необузданный юноша, и он так сильно влюблён, что может отправиться на берег и остаться там, как только узнает, что я обманул его. Поэтому мы должны спрятать мисс Мужлант в каюте, и она там запрётся на ключ, чтобы он до утра не заметил подмены, а потом мы хорошенько посмеёмся над ним.

Капитан Хрякк согласился, что это превосходная шутка, с таким же восторгом, как и Гаскойн.

Здесь нужно отметить, что теперь, когда бычки и вода для них, овцы и домашняя птица были погружены на борт, а мистер Мужлант получил от Джека все причитающиеся деньги, он сильно переменил своё отношение к нему: едва снисходил до вежливости и не скрывал своего нетерпения поскорее отделаться от нашего героя и капитана Хрякка. Джек был возмущён таким поведением, но для того, чтобы осуществить свои планы, сделал вид, что не замечает его холодности — наоборот, он всячески выказывал ему свои дружеские чувства и заявил, что не может отблагодарить его за дружбу иначе, как раскрыв ему тайну заговора, направленного против него, и он рассказал вице-консулу о предполагаемом побеге его сестры, не утаив, что является тем самым лицом, на которого возложена задача увезти её.

— Какая низость, клянусь небом! — воскликнул вице-консул. — Я сообщу об этом в Министерство иностранных дел.

— Нет, лучше сделать так, как я вам посоветую, — сказал Джек. — И всё закончится ко всеобщему удовлетворению и посрамлению капитана Хрякка. Я предлагаю надеть вам платье своей сестры и поехать на судно вместо неё. Я отведу вас в каюту, и вы закроетесь там на ключ. Он не может отплыть без моего приказа, а я его не дам под предлогом, что я ещё не оформил все расписки. На следующее утро мы откроем дверь и посмеёмся над капитаном Хрякком. Велите своим людям приготовить шлюпку, чтобы на рассвете они забрали вас с судна, после чего мы тотчас отправимся в Тулон. Это будет превосходная шутка.

Вице-консулу она пришлась по душе не менее, чем Гаскойну и капитану Хрякку несколько ранее. Он пожал руку Джеку и стал любезным, как прежде.

Той же ночью Гаскойн оставил платье мисс Мужлант у Азар, которая согласилась последовать за своим милым. Она собрала свои вещи, драгоценности и деньги, какие только попались ей под руку. Бедняжка, она дрожала от страха и радости. Мисс Мужлант также тайком, как она считала, переправила на судно коробку со своими платьями и мешочком, хранившим всё её состояние. Следя за её приготовлениями, мистер Мужлант потихоньку посмеивался так же, как и Джек, и все удалились в спальни, чтобы предаться сиесте в предвкушении скорого осуществления своих желаний. После раннего обеда капитан Хрякк и Гаскойн отправились на судно, пожав Джеку руку, как будто бы не предполагая больше увидеться с ним, и каждый из них обменялся с Джеком заговорщицким взглядом.

Как только они вышли из комнаты, вице-консул весело захихикал, а мисс Джулия, думая, что он радуется тому, что отделался от капитана Хрякка, захихикала ещё веселее, глядя на нашего героя как на своего соучастника, а Джек, по причине, известной нашим читателям, смеялся веселее всех остальных.

Незадолго до наступления темноты с брига прислали шлюпку, и мистер Мужлант, как было условлено, сказал, что пойдёт в канцелярию и подготовит расписку, иначе говоря, наденет наряд своей сестры. Мисс Мужлант тотчас встала и, пожелав нашему герою счастливого пути, сказала, что ляжет спать, так как у неё разболелась голова. Затем она попрощалась с братом и ушла в свою комнату дожидаться условленного часа, когда наш герой, отчалив от пристани, якобы с целью ввести вице-консула в заблуждение, вернётся, чтобы встретить её в саду и отвезти на бриг. Джек отправился с вице-консулом в канцелярию, где помог ему снять одежду, свернул её узлом и завязал в платок, чтобы вице-консул мог переодеться в мужское платье на судне.

Когда всё было готово, Джек повёл мнимую мисс Мужлант к лодке, держа в руках узел с одеждой. Они поспешно отчалили, и Джек улучил момент, чтобы уронить этот узел в воду. Лодка подошла к борту судна, мистер Мужлант поднялся на палубу, и Джек, взяв его под руку, проводил до каюты, где вице-консул пожал Джеку на прощание руку и сказал шёпотом: «Ну и посмеёмся же мы завтра!». Тем временем шлюпку взяли на тали и подняли на шлюпбалки. Для того чтобы мистер Мужлант не мог догадаться, что происходит снаружи, Джек плотно задраил крышки иллюминатора в каюте. Здесь к Джеку подошёл Гаскойн и пожал ему руку.

— Я так тебе обязан, Джек! Ну и посмеёмся же мы завтра утром!

Как только лодку подняли на борт и грот-парус наполнился ветром, капитан Хрякк подошёл к нашему герою и пожал ему руку, благодаря его за помощь, после чего добавил: «Послушайте, мистер Тихоня, ну и посмеёмся же мы утром!».

«Смеётся тот, кто смеётся последним», — подумал Джек. Ветер дул попутный, вахтенные стали по местам, бриг поставили по курсу, и все улеглись в гамаки, с нетерпением ожидая завтрашнего утра, и к рассвету транспорт «Мэри-Энн» уже находился в сотне миль от африканского берега.

 

ГЛАВА XXIV,

наш герой в роли чёрта расстраивает козни недругов

Пусть читатель сам представит себе, какой оборот приняли события на следующее утро. Все пришли в ярость, кроме Джека — он только посмеивался. Капитан хотел повернуть корабль, чтобы забрать мисс Мужлант, Гаскойн — чтобы вернуться к Азар, а вице-консул — чтобы вернуть себе свободу, но ветер не благоприятствовал возвращению. Вскоре Джеку удалось склонить капитана на свою сторону, указав ему, что в случае возвращения ему, во-первых, придётся распрощаться со своим договором о фрахте судна, а во-вторых, он заплатит за бычков, погибших по его вине во время затянувшегося перехода; а в-третьих, если он хочет жениться на мисс Мужлант, он не должен компрометировать невесту, живя с ней на борту до свадебной церемонии, и наконец, он всегда волен вернуться и жениться на ней в любой другой момент, когда ему будет угодно, брат не может быть этому помехой. Капитан признал все эти доводы разумными и успокоился, после чего приказал поставить дополнительные паруса на марсе и гроте.

Что касается Гаскойна, его невозможно было урезонить, поэтому они с Джеком договорились, что будут драться на дуэли, как только пристанут к берегу. Но больше всех сердился мистер Мужлант: он настаивал на возвращении судна, угрожал Джеку и капитану Хрякку Министерством иностранных дел. Он требовал, чтобы ему вернули одежду, но Джек только разводил руками, говоря, что она упала в воду, когда они отчаливали, а другой на корабле нет. Тогда вице-консул приказал штурману и матросам повернуть корабль назад, но те только посмеивались, глядя на его женский наряд.

— В любом случае я добьюсь, чтобы вас прогнали со службы, — грозился он Джеку.

— Буду вам премного обязан, — отвечал тот.

Вице-консул был настолько смешон в наряде своей сестры, что капитан Хрякк от души смеялся над своим будущим шурином, забыв о собственном разочаровании. Он опять подружился с Джеком, который вернул себе прежнее влияние на судне, и в знак примирения шкипер велел выставить на кабестан бутылочку портера. Они отлично пообедали, и отказ мистера Мужланта присоединиться к ним ничуть не испортил им аппетита. Гаскойн совершенно не притронулся к еде, но пил больше, чем нужно, глядя через край рюмки на Джека как на злейшего врага, а Джек только посмеивался. Мистер Мужлант обратился к матросам с просьбой одолжить ему что-нибудь из их одежды, но Джек предвидел это и запретил им делиться одеждой, а Джек был всемогущ на судне. Матросы не соглашались расстаться ни с одним предметом своей робы ни за какие деньги. Мистер Мужлант сбавил тон и попросил у капитана Хрякка прощения за отказ выдать замуж за него свою сестру, а затем стал умолять его дать ему какую-нибудь одежду, на что капитан Хрякк ответил решительным отказом. Гаскойн в ответ на просьбу грубо послал вице-консула ко всем чертям. Наконец он обратился к нашему герою, который рассмеялся и заявил, чтобы тот держал рот пошире. Мужлант уселся в своих юбках на юте и поклялся отомстить. Гаскойн, напившись до положения риз, отправился в каюту и лёг спать, а наш герой с капитаном Хрякком продолжали попивать портер. Так прошёл первый день их плавания при замечательно попутном ветре, и «Мэри-Энн» продвинулась на север более двухсот миль под весёлый аккомпанемент: бычки мычали, петухи кукарекали, а овцы блеяли. Джек захватил вторую койку в каюте, поэтому «представитель его величества» в юбках вынужден был лечь на , разостланный меж палубами, в окружении бычков, которые время от времени пытались достать его рогами, словно знали, что именно ему они обязаны своим заточением на борту, чтобы в скором времени стать говядиной для Тулонского флота.

Не будем подробно описывать переход транспорта до Тулона, длившийся десять дней при попутном ветре и благополучно завершившийся для бычков — ни один из них не погиб за время рейса. Голод всё-таки вынудил мистера Мужланта присоединиться к компании за обедом, но ел он молча, воображая, что час его отмщения пробьёт, как только они прибудут в Тулон. К Гаскойну постепенно вернулось душевное равновесие, но он не разговаривал с нашим героем, который по-прежнему пил портер и посмеивался. Наутро одиннадцатого дня они оказались в окружении судов Тулонского флота, и мистер Мужлант, торжествующе улыбаясь, прохаживался в своих юбках мимо Джека, но, к своему удивлению, не видел на его лице никаких признаков тревоги.

Флот стоял на якоре. «Мэри-Энн» приблизилась к корме флагманского судна, Джек сел в шлюпку и отправился к адмиралу, чтобы доложить о доставке бычков. Сыграли общий сбор, и груз «Мэри-Энн» разделили меж судами флота, после чего адмирал спросил Джека, не имеются ли у шкипера судна дополнительные запасы провизии. Джек ответил, что у шкипера их нет, но он сам, по совету губернатора Мальты, купил две дюжины овец и домашней птицы, которых он охотно передаст адмиралу, если он их примет. Адмирал выразил признательность губернатору и Джеку за оказанное ему внимание и сказал, что он примет эту провизию при условии, что заплатит за неё. Он попросил Джека прислать всю живность на борт флагманского судна и пригласил Джека отобедать с ним, так как Джек щеголял в своём лучшем наряде и, несомненно, имел вид джентльмена.

— Мистер Изи, — сказал адмирал, осматривая транспорт в подзорную трубу, — кто это там на судне, жена шкипера?

— Нет, сэр, это вице-консул.

— Как вице-консул, в юбках?

— Да, вице-консул Тетуана. Он явился на борт в таком виде, когда судно готовилось к отплытию, и я посчитал своим долгом не задерживать доставку Тулонскому флоту свежего мяса, поскольку мне было известно, какую острую нужду в нём испытывает флот.

— В чём дело, мистер Изи? — спросил адмирал. — Здесь что-то не так. Прошу зайти ко мне и доложить, что произошло.

Джек последовал за адмиралом и командиром флагманского корабля в каюту, где смело выложил всю историю с переодеванием вице-консула. Они оба не могли удержаться от смеха, а начав смеяться, не могли остановиться.

— Мистер Изи, — сказал адмирал наконец, — я не возлагаю всю вину на вас одного. Однако какой бы оборот ни приняли дела — капитан транспорта мог задержать отправку судна, потому что был влюблён, мистер Гаскойн мог остаться на берегу, пренебрегая долгом, так как обезумел от любви, хотя похищение им девушки могло бы вызвать у местного населения враждебные чувства к англичанам — так вот, я говорю, при любых обстоятельствах вам следовало бы обойтись без последней выходки, не заставляя вице-консула щеголять в юбках.

— Я действовал в меру своёго разумения, сэр, — ответил Джек, принимая скромный вид.

— И мне, по-видимому, придётся поддержать ваши действия. Капитан Малколм, пошлите шлюпку за вице-консулом.

Мистер Мужлант горел нетерпением рассказать о своих обидах. Поэтому, не обращая внимания на смех, вызванный его женским нарядом, он смело поднялся на борт адмиральского судна, полагая, что смех тут же смолкнет, как только станет известно, что он дипломат. Он изложил всю историю с его похищением и стал ожидать решения адмирала, который, как он думал, сотрёт Джека в порошок. А Джек стоял как ни в чём не бывало вместе с другими мичманами у подветренного борта. Адмирал сказал:

— Мистер Мужлант, что касается замужества вашей сестры — это целиком ваше семейное дело, и я не имею к нему никакого отношения. Вы поднялись на борт в женском платье по собственной воле. Мистер Изи действовал в соответствии с полученным им приказом — он выполнил свой долг, отплыв тотчас же, как только транспорт был готов к плаванию. Конечно, вы можете отправить жалобу, но я, по-дружески, не советовал бы вам этого делать, поскольку такая жалоба, вероятнее всего, даст повод уволить вас со службы — в Министерстве иностранных дел не одобряют подобных выходок своих чиновников. Можете вернуться на транспорт, который направляется снова в Тетуан с кратковременным заходом в Маон. Шлюпка у борта, сэр.

Мистер Мужлант, изумлённый отсутствием уважения к его вице-консульскому званию, зажал юбки между ног и двинулся вдоль борта, сопровождаемый дружным смехом всей команды. Наш герой пообедал с адмиралом и остался доволен оказанным ему приёмом. Получив после обеда приказ отплыть ночью на Менорку, он вернулся на борт «Мэри-Энн», где застал своих приятелей за разнообразными занятиями: капитан Хрякк торговал портером, Гаскойн мрачно мерил палубу шагами, мистер Мужлант сидел в полном одиночестве на юте, в самом скверном расположении духа, не видя возможности избавиться от проклятых юбок.

Покинув эскадру, «Мэри-Энн» подняла на мачту свой флаг, распустила паруса и направилась в Маон. Так как ещё не весь портер был продан, Джек велел принести себе бутылочку. Он был очень доволен исходом своих переговоров с адмиралом, а особенно тем, что впервые не только не попал в беду, но и помог другим избежать её. Гаскойн мрачно расхаживал по палубе — он был несчастлив. Теперь, когда он был в состоянии рассуждать здраво, он не мог не понять, что Джек оказал ему настоящую услугу и помешал совершить вопиющую глупость, и вместо благодарности он должен будет стреляться с ним на дуэли. Он готов был отдать всё, чтобы вернуть прошлое и помириться с Джеком, но ему было стыдно признаваться в своей ошибке. Однако он почти решился на это и, прохаживаясь неподалёку от Джека, обдумывал, под каким предлогом ему завязать разговор с ним. Джек, сидевший, как обычно, рядом с кабестаном, поставив на него бутылку, сказал сам себе: «Готов биться об заклад, что мой дружок Нед хочет помириться, но стыдится заговорить первым. Может быть, я ошибаюсь и он пошлёт меня куда подальше, но, во всяком случае, попробую заговорить с ним». Джек дождался, когда Гаскойн проходил мимо и сказал, глядя на него приветливым и лукавым взглядом: «Послушай, Нед, не хочешь ли выпить стаканчик вина?».

Гаскойн улыбнулся, и Джек протянул ему руку. Тут же состоялось примирение, и причина размолвки впредь даже не упоминалась.

— Через день-два мы будем на Менорке, — заметил Джек. — И я рад оказаться там. Знаешь, Нед, я очень доволен собой: на этот раз я не попал в беду, и всё же у меня есть забавная история, которую я расскажу губернатору, когда буду на Мальте.

— Частично за мой счёт, — добавил Гаскойн.

— Нет, ты будешь фигурировать в рассказе только с положительной стороны, другим достанется гораздо больше.

— Хотел бы я знать, что случилось с бедняжкой Азар, — печально заметил Гаскойн, не в силах удержаться, чтобы не упомянуть о ней. — Больше всего меня огорчает то, что она считает меня скотиной.

— Несомненно, Нед. Выпей ещё стаканчик.

— А её отец подарил мне вот этот перстень с бриллиантом.

— Старый козёл! Продай перстень и выпей за его здоровье.

— Нет, я сохраню в память о его дочери.

Здесь Гаскойн снова впал в меланхолию, а Джек вспомнил об Агнессе.

Спустя несколько дней они прибыли в Маон. «Аврора» уже стояла в порту, и капитан Вилсон принял над ней командование. Мистер Мужлант уговорил капитана Хрякка снабдить его мужской одеждой, на что Джек дал своё согласие после отплытия из Тулона. Настроение у мистера Мужланта значительно улучшилось, и он решил не предпринимать никаких шагов против Джека, так как убедился, что, если уж адмирал не внял его жалобе, то капитан Вилсон и подавно не накажет своего мичмана. А когда оба мичмана покинули борт транспорта в порту Маона, капитан Хрякк и мистер Мужлант крепко подружились, и последний дал согласие на брак со своей сестрой, чем несказанно осчастливил шкипера.

Что касается бедной Азар, то судьба обошлась с ней более сурово: пробродив весь вечер в платье мисс Мужлант, пока у неё не стали подкашиваться от усталости ноги, она вернулась с разбитым сердцем в дом отца, где её встретил сам Абдель Фаза. Вообразив, что это была мисс Мужлант, он пришёл в восторг, но, обнаружив, что это его собственная дочь — пришёл в ярость. На другой день Азар очутилась в зенане Османа Али.

Когда Джек доложил о своём прибытии, он не рассказал всю правду, чтобы не обидеть Гаскойна. Капитан Вилсон остался доволен тем, как было выполнено поручение, и спросил Джека, желает ли он продолжать службу на корвете «Гарпия» или предпочитает перевестись на «Аврору», чтобы служить под его начальством.

Джек стоял в нерешительности, не зная, что ответить.

— Говорите прямо, мистер Изи. Если вы отдадите предпочтение капитану Собриджу, я не буду на вас в обиде.

— Нет, сэр, дело не в капитане Собридже, вы оба были в равной мере добры ко мне, и я предпочёл бы вас, но дело в том, что мне не хочется расставаться с Гаскойном или с…

— Или с кем? — повторил капитан улыбаясь.

— С Мести, сэр. Может быть, вы сочтёте это глупостью, но если бы не Мести, меня не было бы сейчас в живых.

— Нет, мистер Изи, я не считаю чувство благодарности глупостью, — ответил капитан. — Я могу добиться перевода на своё судно мистера Гаскойна, я очень уважаю его отца, и вообще говоря, у меня нет к нему претензий по службе. Но что касается Мести — что ж, он добрый моряк, можно подумать и о его переводе на «Аврору».

На следующий день Мести был включён в список команды, подлежащей переводу на фрегат «Аврора» вместе с капитаном Вилсоном, согласно уложению Адмиралтейства, и назначен на свою прежнюю должность при главном капрале корабельной полиции. Джек и Гаскойн были также откомандированы на фрегат.

Поскольку Джек никогда не обнаруживал большой склонности к службе, читатель не удивится, узнав, что прежде чем отправиться на «Аврору», Джек испросил согласия у капитана Вилсона провести два-три дня на берегу. Гаскойн получил такое же разрешение, так как они оба только что вернулись из длительного плавания. Наш герой снял помещение в единственной приличной гостинице города и начал завязывать знакомства с офицерами «Авроры»: с кем бы из них он ни повстречался в городе, он приглашал их к себе на обед. Слухи о его гостеприимстве разнеслись среди офицеров судна, и, поднимая бокалы с вином, все мичманы клялись, что он славный малый. Конечно, Джек не обольщался своей популярностью, но, ссылаясь на принцип равенства, он доказывал, что долг каждого, кто может позволить себе угостить обедом своего товарища, делать это для тех, кому не по средствам угощать других. Со стороны Джека это была досадная ошибка, ибо он ещё не знал цену деньгам и был настолько глуп, что полагал — реальная ценность денег в том, чтобы доставлять окружающим радость. В его оправдание можно только сказать, что он был мичманом, философом и не достиг ещё восемнадцати лет.

Джек задержался на берегу так долго и держал свой стол для всех офицеров так щедро, что первый лейтенант «Авроры» пришёл в ужас от количества просьб об увольнении на берег, поскольку офицерам теперь не приходилось нести каких-либо расходов на берегу. Когда у него кончилось терпение, он послал Джеку учтивое послание с упоминанием о необходимости появиться на борту «Авроры» вечером того же дня. В ответ Джек так же вежливо известил первого лейтенанта о том, что, не будучи заранее предупреждён о его пожелании, он обещал некоторым из своих друзей составить им компанию на маскараде, но что он непременно засвидетельствует ему своё почтение на следующий день. Первому лейтенанту пришлось довольствоваться таким извинением, а наш герой, ублажив обедом чуть ли не половину офицеров с «Авроры» (к этому времени «Гарпия» уже покинула порт), начал готовиться к маскараду, который должен был состояться в церкви, расположенной за городом.

Джек оделся в костюм чёрта, сочтя этот наряд наиболее подходящим для данного случая, и, усевшись на осла, поехал на маскарад в своём бесовском одеянии. Прибыв на место, Джек уже собирался войти в церковь, когда у её портала остановилась жёлтая карета с двумя лакеями в богатых ливреях на запятках. Верный своей привычке оказывать помощь дамам, он подошёл к карете и, как только лакей открыл дверцу, предложил свою руку толстой старушке, увешанной бриллиантами, чтобы помочь ей спуститься по ступеням. Та взглянула на него, увидела покрытую шерстью шкуру, трезубец в руках, рожки на лбу и длинный хвост, издала протяжный вопль и упала бы в обморок, если бы не капитан Вилсон, проходивший мимо. Одетый в полную парадную форму и при всех регалиях, он подоспел к ней на помощь и подхватил её на руки. Пока старушка благодарила своего спасителя, а тот кланялся и извинялся, Джек потихоньку скрылся в толпе, окружавшей карету. «Сегодня я вряд ли буду иметь успех у женщин», — подумал Джек. Он вошёл в церковь, но здесь толпилось столько народу, что яблоку было негде упасть, и Джеку скоро надоело толкаться и прокладывать себе путь с помощью трезубца, вызывая недовольство многих людей. Получив укол его наконечника, они с недоумением оборачивались к Джеку, как бы спрашивая: «Какого чёрта тебе нужно?».

— Преглупейшее это занятие толкаться в толпе, — сказал Джек самому себе. — Поищем развлечение где-нибудь в другом месте.

Он накинул плащ, вышел из церкви и направился куда глаза глядят, надеясь набрести на какое-нибудь приключение. Он пересёк какую-то долинку и около полумили шёл по открытой местности, когда наткнулся на роскошную виллу, прятавшуюся среди апельсинового сада. Джек решил разведать, что это за дом. Его внимание привлекло открытое окно, за которым виднелась освещённая комната. Он подкрался к окну и, раздвинув лёгкие занавески, заглянул внутрь. В комнате находилось несколько человек: на кровати лежал какой-то старик, очевидно, умирающий, потому что у его постели находились священники. Один из них держал в руках распятие, другой — кадильницу, а третий сидел за столом, разложив перед собой бумаги, перо и чернильницу. Джек, понимавший по-испански, прислушался к их разговору и услышал, как один из священников сказал:

— Ваши грехи безмерны, сын мой, и я не могу совершить соборование и дать вам отпущение грехов, если вы не искупите свою вину, сделав какое-нибудь пожертвование в пользу нашей матери-церкви.

— Я завещал деньги на десять тысяч месс во спасение моей души, — сказал умирающий.

— И пятьсот тысяч месс не искупят ваших грехов. Вспомните, как вы обрели своё огромное богатство: ростовщичеством и грабежом бедных!

— Согласно завещанию, в день моих похорон беднякам будет роздана целая тысяча долларов.

— И тысяча долларов — пустяк! Вы должны завещать всё своё состояние святой церкви.

— А мои дети? — ответил старик слабым голосом.

— Что значат дети по сравнению со спасением души? Выбирайте — или вы дадите своё согласие, или я не только откажу вам в благословении церкви на пути к предвечному, но и отлучу вас от церкви.

— Помилосердствуйте, святой отец, — прошептал умирающий старик.

— Нет, не ждите пощады! Проклинаю вас на веки вечные, аминь! Внемлите моим словам: Excommunicabo te…

— Стойте, подождите, готова ли бумага?

— Всё готово. Вот бумага, по которой вы отменяете все прежние завещания и передаёте своё состояние святой церкви. Мы сейчас зачитаем её, не дай Бог, если кто-нибудь скажет, что святая церковь приемлет не добровольный дар.

— Я подпишу её, — сказал умирающий, — но мои глаза слабеют. Скорее отпустите мне грехи.

Хотя и с трудом, бумага была подписана с помощью священников, один из которых поддерживал старика, а другой водил его рукой по бумаге.

— Ныне отпущаеши грехи твои тяжкие, — сказал один священник, приступая к церемонии отпущения грехов.

— Так-так-так, — сказал про себя Джек. — Дело-то здесь, видно, нечисто, и здесь, верно, не обойтись без вмешательства нечистого! — Он сбросил с себя плащ, вскочил на подоконник, широко распахнул занавески и загремел во всю мощь своего голоса: «Ха-ха-ха!».

Священники обернулись, увидели чёрта в образе, каким они всегда его представляли, и, выронив документ, бросились ничком на пол.

— Exorciso te, — прошептал один из них в ужасе.

— Ха-ха-ха! — повторил Джек, соскакивая с подоконника в комнату. Схватив со стола бумагу, он поджёг её на пламени свечи, и тут его взгляд упал на старика, лежавшего на кровати: тот был мёртв, его челюсть отвисла и глаза застыли. Ещё раз испустил Джек свой страшный вопль «Ха-ха-ха», приковавший попов к месту, задул свечи и одним прыжком выскочил из окна. Подхватив плащ, он со всех ног бросился бежать.

Джек бежал, пока не выбился из сил, затем остановился и присел отдохнуть на обочине дороги. Хотя луна светила ярко, далеко освещая местность, он не знал, где находится. «Но на Менорке не так уж много шоссейных дорог, — подумал Джек. — Я наверняка найду путь до дома. Давай-ка поразмыслим. Сегодня я совершил доброе дело — я помешал этим негодяям ограбить семью. Правда, я понятия не имею, кто они такие, но всё равно, они мне сильно обязаны. Однако если попы меня обнаружат, то мне не поздоровится. Мне и носа нельзя будет показать на берегу, сразу же сцапает инквизиция. Где же я всё-таки нахожусь? Поднимусь-ка я на тот холм и посмотрю, не смогу ли я там определиться».

Холм возвышался над дорогой, которая шла через выемку в его вершине, поднимавшейся футов на двенадцать-четырнадцать над ней. Джек поднялся на вершину и осмотрелся. «Море вон в той стороне, — сказал Джек, поворачиваясь спиной к дороге. — Полная луна серебрит его волны. А вот и дорога, которая, по всей вероятности, ведёт в порт Маон. Но что это? Сюда приближается жёлтая карета с пожилой дамой, что была увешана драгоценностями, и с ней два шикарных лакея!»

Джек следил за каретой, покуда она не проехала мимо, как вдруг на дорогу выскочили не менее десятка людей, которые схватили лошадей под уздцы, останавливая карету. Раздался залп из пистолетов: кучер свалился с облучка, а лакей — с запяток. Разбойники распахнули дверцу и выволокли из кареты толстую даму в драгоценностях. Джек мешкал не более секунды. У него мелькнула мысль, что, хотя, вероятно, он не справится с такой многочисленной бандой, ему, быть может, удастся напугать их, как он только что напугал другую шайку грабителей. Престарелую даму едва успели вытащить из кареты, как большой узел белья для стирки, и бандиты собирались поразить свою жертву, занеся над ней ножи, когда Джек, вставши на краю обрыва так, чтобы его фигура чётко вырисовывалась на фоне луны, сбросил плащ, поднял трезубец и испустил свой адский клич: «Ха-ха-ха!».

Бандиты глянули вверх и обмерли, ибо преступник всего боится вдвойне: у них совершенно отшибло память о том, что неподалёку идёт маскарад, и они завопили от ужаса. Одни из них бросились бежать и попадали на землю, пробежав сотню шагов; другие застыли на месте, лишившись чувств от страха. Джек спустился с холма, чтобы оказать помощь старушке, лежавшей в обмороке. Он вынужден был затолкать её в карету, что оказалось довольно трудным делом, хотя природа не обделила нашего героя силой. Он опустил лестницу и с трудом взгромоздил её тушу сперва на первую, а потом и на вторую ступеньку, только затем ему удалось усадить её в дверях кареты. Церемониться было некогда: он опрокинул её на пол кареты, так что у неё пятки задрались вверх, и Джек для приличия наспех закрыл ей ноги юбками. Захлопнув дверцу, он схватил вожжи и уселся на козлы. «Не знаю, куда ехать, — подумал Джек, — но раз сам чёрт на облучке, то пусть карета едет, куда кривая вывезет». И ткнув лошадей своим трезубцем, он тронул карету с места, переехав колёсами двух разбойников, лежавших в обмороке под копытами лошадей. Пустив их рысью, Джек бросил вожжи, мудро рассудив, что лошади сами найдут дорогу домой, если он даст им волю.

Не доезжая до города, лошади свернули на просёлок и через некоторое время остановились у большого загородного дома. Джек накинул плащ, чтобы не напугать своим видом людей, снял маску и парик с рожками, положив их на козлы. На стук колёс из дома появились слуги и окружили карету. В нескольких словах Джек описал им, что произошло. Один из слуг побежал в дом и вскоре вернулся вместе с молодой дамой. Тем временем другие помогали выйти из кареты своей хозяйке, которая пришла в чувство, но была так напугана, что продолжала лежать в прежней позе, не смея пошевелиться.

Как только её вынесли из кареты, Джек спустился с облучка и вошёл в дом. Там он рассказал молодой даме о том, что случилось и как он спас её родственницу, своевременно испугав разбойников, которые как раз собирались убить её, и также намекнул на то, что было бы недурно послать за слугами, погибшими от рук разбойников. Сейчас же большой и хорошо вооружённый отряд отправился на место происшествия, а Джек, закончив свой рассказ, вежливо поклонился и распрощался с хозяйками, сообщив, что он английский офицер с фрегата, стоящего в гавани. Теперь он знал, куда идти, поэтому легко добрался до своей гостиницы, где застал кое-кого из своих приятелей. Джек счёл за благо держать язык за зубами, а поэтому не очень распространялся о своих похождениях, сказав им, что выходил погулять за город, и вскоре лёг спать.

На другое утро Джек, как человек обязательный, упаковал чемодан, расплатился с хозяином и собрался было отправиться на судно, как и обещал первому лейтенанту, но в этот момент ему доложили, что кто-то хочет его видеть. В комнату ввели господина с внешностью не то священника, не то судьи. Чопорно и официально он заявил, что пришёл, дабы справиться об имени офицера, который на маскараде прошлой ночью был наряжен в костюм чёрта. Джек глянул на своего собеседника, и ему пришла на ум мысль о священниках и инквизиции. «Нет, нет, — подумал он, — такое дело у вас не пройдёт! Какое-то имя я должен назвать, но это будет имя человека, с которым вам будет не так-то просто потягаться. На мичмана вы ещё можете найти управу, но вам понадобятся силы посерьёзнее, чем те, которыми вы располагаете на своём паршивом островке, чтобы справиться с капитаном первого ранга и офицером его величества короля Англии». Джек взял бумагу и написал: «Капитан I-го ранга Генри Вилсон, командир фрегата „Аврора“». Чопорный господин сделал чопорный поклон, свернул бумагу и вышел из комнаты.

Джек бросил слуге полдублона и, закурив сигару, отправился на судно.

 

ГЛАВА XXV,

которая доказывает истинность старой пословицы о том, что цыплят по осени считают

Мистер Дуррифар, первый лейтенант «Авроры», был во многих отношениях превосходным офицером, но, будучи ещё мичманом, приобрёл скверную привычку держать руки в карманах и никак не мог отучиться от неё, даже когда корабль кренился от порывов штормового ветра, а, как известно, обходиться в это время без рук крайне затруднительно. Он неоднократно падал, получая серьёзные ушибы, но так и не смог избавиться от вредной привычки. Однажды он сломал ногу, свалившись в трюм через люк, другой раз получил глубокий шрам на лбу, ударившись при сильной качке об орудие, тем не менее оставался верен своей привычке. Рассказывали, что когда ему как-то понадобилось подняться на мачту, он поднялся по вантам до марса, не вынимая рук из карманов, однако в один из моментов потерял равновесие и только тогда обнаружил, что ходить по вантам без помощи рук не очень удобно. Даже в тех случаях, когда на палубе недоставало рабочих рук, он не вынимал своих рук из карманов.

Была у него ещё одна странность, которая заключалась в его приверженности к шарлатанским снадобьям, таким, например, как «Универсальное лекарство для всего человечества», и мистер Дуррифар был убеждён, что этикетка на бутылочке служит гарантией их целебных свойств точно так же, как придворный этикет свидетельствует о благородстве придворных. По его мнению, универсальное лекарство вылечивало от всех болезней, и он тратил почти четверть своего жалования на флакончики с этим снадобьем, к которым он прикладывался не только когда чувствовал недомогание, но и тогда, когда был абсолютно здоров, для того, чтобы, как он говорил, предупредить заболевание. Он рекомендовал это лекарство всем на судне, и не было более верного способа подольститься к нему, чем попросив у него небольшую дозу универсального лекарства. Офицеры подсмеивались над ним, но только втихомолку, опасаясь рассердить его, так как он приходил в ярость при малейшем сомнении в эффективности своего снадобья, что свидетельствовало о лёгкой форме помешательства на почве медицины.

Он был неутомим, вербуя себе приверженцев своей веры, и мог часами распространяться о чудодейственной силе своего снадобья, подтверждая правдивость своих слов изречениями, почерпнутыми из рекламных проспектов, которые он постоянно носил в карманах, буквально под рукой.

Когда Джек поднялся на палубу, он доложил о своём прибытии мистеру Дуррифару, находившемуся в это время на шканцах. Тот выразил надежду, что мистер Изи возьмёт на себя часть обязанностей, которые выполняются сейчас другими мичманами, тем более что он довольно долго отдыхал на берегу и ему пора приняться за работу, с чем Джек любезно согласился. Затем Джек отправился в мичманскую каюту, где застал Гаскойна и других сослуживцев, с большинством которых он уже был знаком.

— Ну как, Тихоня, не надоело тебе ещё болтаться на берегу? — спросил Гаскойн.

— Пожалуй, надоело, — ответил Джек, подумав, что после событий прошедшей ночи ему очень полезно побыть на судне. — У меня нет желания просить новую увольнительную на берег.

— Оно и лучше, ибо мистер Дуррифар не очень щедр на этот счёт, могу тебя заверить. Впрочем, увольнение у него можно получить только с помощью одного средства.

— Вот как? — удивился Джек. — И какого же?

— Нужно притвориться больным и попросить у него его шарлатанского снадобья. Только тогда он отпустит на берег, якобы для того, чтобы повысить его эффективность.

— О, всего-навсего! Как только мы прибудем в Валлетту, я испробую это средство.

— Это лекарство в твоём духе, Джек, оно настоено на идее равенства — излечивает все недуги в равной мере.

— Или убивает, превращая пациентов в одинаковых покойников! Ты прав, Гаскойн, я стану поклонником этого лекарства по целому ряду причин, вот увидишь. Кто это там расхаживает по палубе в штатском?

— Штатский, Джек, иными словами, капеллан, судовой священник, но он, право, отличный моряк.

— Как так?

— Да ведь он вырос на палубе, отслужил свой срок и дослужился до чина лейтенанта, а потом, Бог весть почему, принял сан священника.

— Что же его заставило?

— Никто этого не знает, но говорят, что, став пастором, он не стал счастливее.

— Почему же?

— Потому, что он совершил глупость, которую теперь не исправить. Он полагал, что из него получится хороший пастырь, а потом, когда у него прояснилось в мозгах, он обнаружил, что ошибся, — в глубине души он остался офицером, так что его душа стала полем брани двух противоборствующих склонностей: духовной и военной, а пастору необходимо душевное равновесие.

— Почему же для капеллана нет трибунала, который разжаловал бы его из этого звания и позволил бы заняться тем, к чему призывает душа?

— Так не водится, Джек, — они служат Богу, а это не то, что служить его величеству.

— Ну, в этих вопросах я не разбираюсь. Когда мы отплываем?

— Послезавтра.

— Чтобы присоединиться к флоту в Тулоне?

— Да, но, как я полагаю, ветер сперва отнесёт нас к испанскому берегу. Ещё ни один корабль не совершал перехода в Тулон без того, чтобы не оказаться у берегов Испании.

— Очень странное обстоятельство; если учесть, что ветер дует с юга и несёт корабли через Средиземное море прямо на север!

— Возможно, ты захватишь ещё один приз, Джек, не забудь взять с собой Морской устав!

— Лучше я возьму с собой Мести — это будет полезней. Боже мой, как отвратительна мичманская каюта после возвращения с берега! Нет, я решительно не могу оставаться здесь, я должен подняться на палубу и оттуда глядеть на берег, если ничего другого не остаётся.

— Вот как? Только десять минут назад ты говорил, что тебе надоел берег.

— Да, но за эти десять минут успела опротиветь и наша каюта. Я сейчас же пойду к первому лейтенанту за снадобьем.

— Послушай, Тихоня, мы должны принимать лекарство вместе, в один и тот же день.

— Конечно, только дождись, когда мы прибудем на Мальту.

Джек поднялся на палубу, познакомился с капелланом Хокинсом и другими офицерами, которых он ещё не знал, затем поднялся на марс, где уселся на рею, глядя на берег и вспоминая о событиях недавнего прошлого. Тут ему вспомнилась Агнесса, и он стал думать о ней. Когда мичман влюблён, он всегда поднимается на мачту, чтобы помечтать о своей любимой, и он так глубоко погружается в свои мечты, что даже приказ старшего офицера иной раз не выводит его из мечтаний.

На другой день «Аврора» вышла в море и при попутном ветре стала заваливаться влево, следуя курсом скорее на запад, чем на север, вследствие чего они увидели испанский берег раньше, чем Тулон. Здесь мистер Дуррифар вынул руки из карманов впервые с тех пор, как они вышли из порта Маон, потому что иначе он не мог бы рассмотреть берег в подзорную трубу. Этим делом стала заниматься вся команда корабля, от капитана до матроса: осматривал горизонт через подзорную трубу капитан Вилсон; пристально обшаривали глазами поверхность моря офицеры; взобравшись на топ-мачту, просмотрели все глаза матросы. Но всё было напрасно: вокруг не было видно ничего, кроме рыбачьих лодок. Поэтому все спустились в каюты на завтрак, поставив судно в дрейф неподалёку от берега.

— Готов биться об заклад, Тихоня, что нам сегодня не видать приза как своих ушей, — заявил один из мичманов.

— Я не хочу гадать: увидим — не увидим, — сказал Джек, — но я готов биться об заклад с вами на что угодно, что мы не захватим приза до двенадцати часов ночи.

— Ещё не известно, какова она будет, эта ночь, — заметил один из подштурманов по имени Мартин. — Утро было прекрасным, но меня томит предчувствие, что ветер вряд ли будет таким же хорошим.

— А почему? — спросил другой мичман.

— Я уже восемь лет плаваю на Средиземном море и разбираюсь в приметах. Небо какое-то мутное, а ветер дует слишком устойчивый. Можете меня назвать скверным прорицателем, если вечером мы не возьмём марселя на рифы в ожидании шторма.

— Ты будешь скверным прорицателем в любом случае, если накличешь скверную погоду! — возразил юнга.

— Что-то ты слишком вольно болтаешь, мой мальчик. Тихоня, дёрни его за ухо ради меня!

— Тогда дёрни потихоньку, Тихоня! — засмеялся юнга.

В это время с палубы донеслась команда.

— Вот и призы, честное слово! — воскликнул Гаскойн, хватая шляпу и выбегая из каюты. За ним последовали другие мичманы, кроме Мартина, который только что сменился с вахты и счёл своё присутствие на шкафуте излишним, по крайней мере на то время, пока он выпьет чашку чая.

И верно, из-за мыса, видневшегося к востоку, показались галлиот и четыре судна с косыми латинскими парусами, которые, заметив фрегат, начали разворачиваться носом к ветру. В то же время мачты «Авроры» оделись парусами, а подзорные трубы устремились на суда.

— Идут с полным грузом, сэр, — заметил капеллан Хокинс. — Посмотрите, как туго заполнены ветром марселя галлиота.

— Их только что захватил свежий бриз, — сказал капитан Вилсон своему старшему помощнику.

— Да, сэр, сейчас он и нас захватит, — ответил тот.

— В таком случае пошлите людей на , — приказал капитан.

Однако бриз всё крепчал, и «Аврора» дала сильный крен под напором шквалистого ветра.

— Выбрать брамфалы!

— Держи круче к ветру, рулевой! Ещё круче, тебе говорят! Чуть подтяните наветренный гротабрамрей! — прокричал штурман.

— Марсовые, на ванты! Изготовиться взять на ! Капитан Вилсон, может быть, их убрать вовсе? Я боюсь за эту мачту, она гнётся, как кнут! — сказал Дуррифар, глядя вверх, не вынимая рук из карманов.

— Эй, на стеньге, бомбрамсели долой!

— Испанцы делают поворот, сэр, — доложил второй лейтенант Хэзуелл.

Бриз ещё больше усилился, и фрегат резко накренился.

— Взять рифы на марселях, мистер Дуррифар!

— Слушаюсь, сэр! Всем наверх, ложиться на другой галс!

Руля положили под ветер, марселя были взяты на рифы.

— Отлично, ребята, чисто сработано! — похвалил матросов капитан Вилсон. Снова были подняты марселя и выбраны . Бриз дул свежий, но море было спокойным, и «Аврора» мчалась со скоростью восьми миль в час, вздымая паруса под напором ветра и сильно кренясь на подветренный борт.

— Что я вам предсказывал?! — сказал Мартин сослуживцам, стоявшим на шкафуте. — Но обождите, ребята, то ли ещё будет!

— Нужно убрать брамселя на гроте, — сказал капитан, взглянув вверх, ибо фрегат сильно зарывался носом в волну, а набиравший силу ветер налетал шквалами. — Хотя нет, пусть пока остаются.

Но тут внезапно налетел новый шквал и заставил их отдать фалы и взять паруса на гитовы.

Тем временем фрегат быстро настигал испанские суда, которые, не убавляя парусов, уходили короткими галсами к берегу, с трудом преодолевая сопротивление ветра. «Аврора» сделала поворот, направив нос в их сторону, и они были не далее чем в двух румбах от её бушприта. Небо, такое чистое утром, теперь нахмурилось, солнце едва пробивалось сквозь мутную белесую дымку, и на море началось волнение. Спустя десять минут им пришлось идти под марселями, взятыми на двойные рифы, а порывы ветра стали сопровождаться зарядами дождя. Фрегат нёсся по волнам в брызгах пены от усов у , сотрясаясь под напором ветра. Горизонт так потемнел, что испанские суда впереди исчезли из вида.

— Очевидно, нам не уйти от шторма, — сказал капитан Вилсон.

— А разве я не предсказывал шторм? — обратился Мартин к Гаскойну. — Вот увидишь, сегодня нам не удастся захватить приз.

— Нужно поставить ещё одного матроса на штурвал, сэр, если не возражаете, — сказал баковый старшина мистеру Дуррифару, стоявшему у кабестана, как обычно, с руками в карманах. — Боюсь, сэр, что дальше нам нельзя идти под грот-парусом.

— Да, я тоже так считаю, — заметил капеллан.

— Капитан Вилсон, извините, сэр, мы уже слишком близко от берега, не пора ли делать поворот? — спросил штурман.

— Не возражаю, мистер Джонс. Всем наверх, ложиться на другой галс! И чёрт возьми, действительно пора. Убрать грот!

Когда грот-парус был спущен, судно как бы почувствовало облегчение, оно больше не делало рывков и не зарывалось носом, как прежде.

— Мы очень близко к берегу, капитан Вилсон. Мне кажется, даже в таком тумане я различаю берег. Пора делать поворот через фордевинд, — продолжал штурман.

— Да, изготовиться к новому галсу! Положить руля на ветер!

Команда прозвучала как раз вовремя: пока фрегат мчался, описывая полукруг и уваливаясь под ветер, они чётко увидели прибой, обрушивающийся на обрывистый берег не далее двух кабельтовых от них.

— Я и не думал, что мы так близко от берега, — заметил капитан, сжимая губы. — Что там с испанцами, суда видны?

— Я потерял их из виду с четверть часа, сэр, — ответил сигнальщик, пряча подзорную трубу от дождя под полой бушлата.

— Каков наш курс, рулевой?

— Зюйд, зюйд-ост, сэр.

Небо приняло другой вид — белые облака сменились тёмными и пасмурными тучами, ветер ревел и дождь хлестал как из ведра. Капитан Вилсон спустился в каюту, чтобы глянуть на барометр.

— Давление падает, — заявил он, поднявшись на палубу. — Ветер устойчив?

— Нет, сэр, судно рыскает в пределах трёх румбов.

— Значит, поднимется юго-западный ветер.

Мокрые и тяжёлые паруса хлопали под порывами меняющегося ветра.

— Положить руля на ветер, рулевой!

— Слушаюсь, сэр! Курс — зюйд-вест!

Ветер стих, только дождь лил потоками. На короткое время стало тихо, и корабль выровнял крен.

— На брасах стоять, сейчас начнётся новый шквал, попомните моё слово!

Они едва успели поставить реи вдоль судна, как ветер переменился, и на них с рёвом обрушился шквал юго-западного ветра. Но, к счастью, они изготовились к нему — реи были обрасоплены, и штурман попросил у капитана указаний относительно курса.

— Придётся нам отказаться от преследования, — заметил капитан. — Берите курс на мыс Сисье, к Тулону, мистер Джонс.

И «Аврора» помчалась с зарифлёнными фор- и грот-марселями под напором штормового ветра. Воздух был такой плотный, что видимость пропадала на расстоянии двадцати ярдов от судна, над тёмными водными просторами грохотал гром и метались молнии. Как только реи были поставлены по ветру, свободные от вахты моряки спустились в каюты, мокрые, усталые и разочарованные.

— Какой ты злой пророк, Мартин, накаркал нам погодку! — сказал Гаскойн.

— Верно, — ответил тот, — но худшее, вероятно, ещё впереди. Помнится, когда я служил на «Фаворите», мы тоже попадали в шторм не так далеко отсюда, в двухстах милях от места, где сейчас находимся, так мы едва не отправились на дно кормить рыбок и…

В этот момент раздался страшный треск, мощный удар потряс всё судно от киля до , заставив его содрогнуться так, как будто оно вот-вот развалится на части: громкие крики сменились горестными восклицаниями, нижняя палуба наполнилась дымом, корабль лёг набок до .

Не говоря ни слова, все мичманы выскочили из каюты и влетели по сходням на палубу, не зная, что и думать, но уверенные, что случилось какое-то несчастье.

Выбежав на палубу, они сразу же поняли, что произошло: молния ударила в фок-мачту фрегата, которая переломилась в нескольких местах и свалилась за борт, унеся с собой и . Расщеплённый обломок мачты пылал несмотря на потоки дождя. Когда фок-мачту и грот-марселя снесло за борт, корабль резко вышел из ветра, подставив борт под удары водяных валов и натиск бури. Толчок был настолько жесток, что рулевых перебросило через штурвал: они ударились об орудие и свалились на палубу без сознания, вся носовая часть палубы и даже нижняя палуба были усеяны телами моряков, убитых, тяжелораненых или потерявших сознание. Корабль лежал на боку и волны яростно перекатывались через него, грозя опрокинуть вверх килем. Палуба погрузилась во тьму, кроме бака, где обрубок фок-мачты пылал подобно факелу в руках разъярённых демонов бури. Время от времени вспышки молнии озаряли палубу, грозя довершить гибель судна, да оглушительные раскаты грома проносились над их склонёнными головами, не прекращаясь ни на минуту. Некоторое время царило всеобщее смятение. Наконец, капитан Вилсон, полуослепший от непрерывных вспышек молний, принялся отдавать распоряжения: на его зов явились три-четыре матроса с топорами. Капитан указал им на фок-мачту, и через несколько минут пылающий обрубок упал за борт. Потом закрепили руль по ветру, судно увалило носом под ветер и медленно выпрямилось. Только теперь стали осматривать тела матросов, валявшихся там и сям по палубе, — тяжелораненых отправили в лазарет, погибших складывали на нижней палубе; боцман, находившийся на баке в тот момент, когда ударила молния, навсегда лишился зрения — его под руки свели вниз, в каюту. Но ужасы ночи на этом не кончились: не успели оказать помощь всем пострадавшим, как вдруг с нижней палубы раздался крик: «Пожар!». Огонь охватил угольную яму и столярку, откуда валили густые клубы дыма.

— Вызовите барабанщика, пусть пробьёт пожарную тревогу! — приказал капитан Вилсон. — Всем стоять по местам, пусть запустят помпы и передают по цепочке вёдра с забортной водой. Мистер Мартин, вам поручается забота о раненых. Где мистер Хэзуелл? Мистер Дуррифар, поставьте людей в цепочку для подачи воды на нижнюю палубу, я спущусь туда сам. Мистер Джонс, примите управление кораблём!

Дуррифар, вытащив руки из карманов, бросился выполнять приказ капитана, а капитан Вилсон спустился на нижнюю палубу.

— Заметь-ка, Джек, мы не можем пожаловаться на однообразие, вечер совсем не похож на утро, — проговорил Гаскойн.

— Что и говорить, — ответил Джек. — Но послушай, Нед, что делают на берегу, когда загорается дымоход? На трубу набрасывают мокрое одеяло.

— Верно, — ответил Гаскойн, — но когда на корабле случается пожар в угольной яме, этой меры недостаточно.

— Во всяком случае, вреда не будет. Давай возьмём несколько гамаков с одеялами и предложим их использовать. По крайней мере, мы покажем своё усердие.

— Только я думаю, — сказал Гаскойн, — вряд ли поблагодарят нас за усердие те, чьи одеяла мы заберём.

Мичманы захватили с собой четверых матросов, с их помощью набрали груду гамаков с матрасами и одеялами — их не надо было мочить, поскольку вся верхняя палуба была залита водой. Держа в руках груду одеял, Джек и Гаскойн в сопровождении матросов спустились к угольной яме, где капитан Вилсон распоряжался тушением пожара.

— Отлично, Изи! Отлично, Гаскойн! — сказал капитан. — Бросьте их на уголь и умните ногами поплотнее. — Бушлаты матросов и плащ капитана уже были использованы для этой цели.

Тихоня кликнул других мичманов, и они отправились за новым запасом одеял, но те уже не понадобились — огонь начал угасать. Однако опасность не была окончательно устранена, ибо носовые погреба были затоплены. Пока шла борьба с огнём, продолжавшаяся, вероятно, не более четверти часа, волны хлестали через планшир, смывая за борт раненых, которых не успели снести вниз. Когда миновала опасность от пожара и людей созвали на палубу, то оказалось, что недоставало трёх офицеров и сорока семи матросов, пострадавших при катастрофе, — семеро из них умерли, многие уже находились в лазарете, а некоторые всё ещё лежали на палубе.

Никто, пожалуй, не был так деятелен при спасении судна, как капеллан Хокинс. Он был повсюду, участвовал вместе с капитаном Вилсоном в тушении пожара, воодушевляя людей и показывая им пример отваги, и когда он и Мести поднялись на ют, оба одинаково чёрные, капеллан сел и стал в отчаянии ломать руки.

— Боже, прости меня, грешного, — сказал он. — Помилуй, Боже!

— За что, сэр? — спросил Джек. — Кажется, вам нечего стыдиться и не за что упрекать себя, напротив, вы сделали всё, что возможно.

— Нет, мистер Изи. Я взываю о прощении за то, что ругался и сыпал проклятиями, подбадривая людей, — кто бы другой, а то я, капеллан! Видно, бес меня попутал.

И верно, капеллан Хокинс изрядно сквернословил во время работы, но тогда он подменял шканцевого офицера, и его находчивость и храбрость оказались очень полезными для спасения судна.

— Ничего подобного, сэр, — сказал Джек, которому хотелось облегчить капеллану муки совести, — правда, я был там не всё время, но когда я находился рядом, я слышал только, как вы повторяли «благослови вас Господь, ребята, вы молодцы» и так далее. Какие же это проклятия?

— Я на самом деле так говорил, мистер Изи, вы уверены? А у меня осталось впечатление, что я сыпал проклятиями, ибо некоторые из матросов заслуживали… нет, что я говорю, все они были героями. Так я на самом деле только благословлял их и ничего больше?

— Да, сэр, — поддержал Джека Мести, понявший, куда он клонит. — Ничего больше вы не говорили, а только: благослови вас Боже, капитан Вилсон! Да поможет вам Бог, ребята! Бог с вами, молодцы! Так и сыпали благословениями и мокрыми одеялами на уголь.

— То же и я говорю, — сказал Джек.

— Как хорошо, мистер Изи, вы просто сняли камень с моей души. А я боялся, что дело было хуже.

Дело действительно было совсем иначе, ибо капеллан ругался, как боцман. Но поскольку Джек и Мести обратили его сквернословие в Божье славословие, бедняга с лёгкой душой отпустил себе грехи и, пожав руку Джеку, пригласил его в кают-компанию для младших офицеров пропустить по стаканчику горячего грогу. Не забыл он и Мести, которому поднёс у двери каюты добрую порцию напитка, чему Джек не стал препятствовать, так как у мичманов ром давно уже вышел после такого дождливого дня. Но не успели они выпить по третьему стаканчику, как Джека и мистера Хокинса вызвали к капитану, пожелавшему видеть их по неотложному делу.

Они поднялись на палубу, где нашли капитана на шканцах в окружении других офицеров.

— Мистер Изи, — сказал капитан Вилсон, — я послал за вами, мистером Хокинсом и мистером Гаскойном, чтобы поблагодарить вас всех вместе от имени команды за ваши труды и мужество при спасении корабля!

Мистер Хокинс поклонился, Гаскойн не сказал ни слова, но подумал, что отпуск ему теперь обеспечен, когда они прибудут на Мальту, а Джек почувствовал зуд красноречия и начал что-то нести о том, что в минуту опасности они все как один равны, даже на борту военного корабля, и готовы к тому, чтобы…

— Ни в коем случае, мистер Изи, — прервал его капитан. — Даже наоборот, опасность выявляет, кто на что способен, и офицер, проявивший больше мужества и находчивости, имеет право на отличие перед другими.

Джек хотел было вступить в спор, но прикусил язык и принял похвалу, что было лучшим из того, что он мог сделать. Он поклонился и только повернулся, чтобы направиться в свою каюту, как огромная волна накрыла корабль, сметая вниз тех, кто не успел за что-нибудь ухватиться. Джек оказался в числе последних, и, падая со шкафута вместе с потоком воды, он уцепился за какой-то предмет, как потом выяснилось — за ногу капеллана. Тот разразился проклятиями, поминая всех святых. Но не успел он закончить свои проклятия, как вода, проникшая в каюту через иллюминаторы — в спешке их забыли задраить — проломила перегородку и вновь обрушилась на них, смывая Джека, капеллана и всех остальных по сходням на нижнюю палубу, где и так было полно воды. Матросы, сундучки, обрывки снастей барахтались и вертелись в водовороте, и Джек оказывался то рядом с капелланом, то в стороне от него. Наконец им удалось подняться на ноги и добрести до мичманской каюты, которая, хотя и была залита водой, всё же показалась им спасительной гаванью. Первым делом мистер Хокинс и Джек стали фыркать и отплёвываться, как вдруг Джек рассмеялся.

— Ну разве не выйдешь из себя в такой передряге, мистер Изи? — пожаловался капеллан. — Просто зло берёт. Кажется, я не сильно ругался?

— О нет, совсем не ругались, — подтвердил Джек. — Я всё время был рядом и слышал только, как вы говорили: «Спаси нас, Господи!».

— Только-то! А мне показалось, я говорил: «Будь ты проклят!».

— Ничего подобного, мистер Хокинс. Пойдёмте в кают-компанию и прополощем грогом глотки от солёной воды. Там я повторю вам всё, что слышал от вас, слово в слово.

Таким образом Джек получил ещё один стакан грога, что было очень кстати после купания в холодной воде. Они сидели, развалившись на стульях, и попивали грог, пока другие задраивали на палубе крышки иллюминаторов и ставили на грот-мачту прямой парус, взятый на гитовы за середину, чтобы избежать нового захлёста воды на корму судна.

 

ГЛАВА XXVI,

в которой наш герой серьёзно заболевает и соглашается принять курс лечения с помощью снадобья мистера Дуррифара

Этой ночью боцман не свистал к разборке гамаков: некоторые из них были взяты для раненых, другие пострадали при тушении пожара, а остальные остались в сетках у борта, так как матросы всю ночь были заняты установкой временных мачт и такелажа. И мистер Дуррифар был так сильно занят, что в течение двенадцати часов ни на миг не мог сунуть руки в карманы. Ночь была действительно ужасной: огромные валы громоздились как горы, они яростно набрасывались на , пенясь и закидывая свои верхушки на палубу. Обгоняя их, корабль мчался на крыльях ветра. Четыре человека у штурвала с помощью матросов у аварийных румпель-талей едва справлялись с напором бури.

Получив благодарность и удар волны в спину, смывший его на нижнюю палубу, Джек решил, что с него достаточно подвигов, и, едва выплыв из потока вранья для успокоения совести капеллана, он отправился в свою каюту, где, свернувшись калачиком на рундуке, заснул, не обращая внимания на неистовство волн, перекатывавшихся через планшир судна. Гаскойн устроился гораздо удобнее: он забрал один из гамаков якобы для раненого, подвесил его и улёгся спать сам. На следующее утро хирург, увидя его в гамаке, занёс Гаскойна в список раненых для доклада капитану, но когда рано утром Гаскойн проснулся свежий и здоровый, как всегда, хирург рассмеялся и вычеркнул его из списка.

К утру воду выкачали с помощью помп, все предметы на палубах закрепили, насколько позволяли обстоятельства, но шторм не сбавлял своей ярости, и все на судне чувствовали себя далеко не уютно.

— Право, Мартин, тебя нужно выбросить за борт, — сказал Гаскойн. — Это ты накаркал нам все бедствия. Если ты и не буревестник, то наверняка его птенчик.

— Ого, хотелось бы мне быть чьим-нибудь птенчиком! Насколько я себя помню, я вырос под крылышком дьявола в образе мамаши.

— Какая жалость, что нельзя разжечь плиту на камбузе, — сказал один из юношей. — Чаю нет, грогу не выдают…

— Шторм продлится ещё три дня, — заявил Мартин, — а к этому времени мы окажемся неподалёку от Тулона. Только там ветер стихнет.

— Как только мы присоединимся к флоту, я на следующий же день отправлюсь на берег, — сказал Джек.

— Да, если не заболеешь, — добавил Гаскойн.

— Не бойся, я скажусь больным. Мы пробудем там не менее шести недель и успеем забыть об этом шторме.

— Мы-то забудем, — сказал Мартин, — а смогут ли забыть его бедняги, у которых раздроблены кости, сможет ли забыть его боцман Майлз, ослепший навсегда?

— Верно, Мартин, мы думаем только о себе, не чувствуя благодарности к тем, кто спас нас ценой своего здоровья или жизни. Вы бы подумали о них, каково им сейчас? — сказал Гаскойн.

— Дай руку, Нед, ты молодец! — воскликнул Тихоня. — И ты, Мартин, тоже. Спасибо тебе, что напомнил нам о том, что мы всего лишь кучка молодых эгоистов.

— Однако мы подвергались риску и опасности не меньше других, — сказал кто-то из мичманов.

— А раз мы остались живы и здоровы, то тем больше у нас причин жалеть бедолаг и чувствовать к ним благодарность, — заметил Джек. — Вот если бы ты потерял глаза или руки, мы бы пожалели тебя, а теперь ты жалей других.

— Что же, вы правы, если подумать!

— Так думай чаще, — сказал Мартин, выходя из каюты.

Какой разительный контраст предстал их глазам, когда они поднялись на палубу! Ещё только накануне утром фрегат скользил, как лебедь, по водной глади моря, гордясь своими лебяжьими парусами. С тех пор корабль прошёл через множество испытаний и бед: пожар, бурю, удар молнии, смерть и разрушения; его мачты, свалившиеся за борт, швыряли сердитые волны где-то в сотнях миль от него, и теперь он — жалкая развалина — тяжело перекатывался с волны на волну, жалуясь и скрипя всеми своими членами под ударами яростно беснующегося моря.

Как ошибаются люди, живущие на берегу, считая, что моряки лишены религиозного чувства. Как бы не так! На суше, где мы испытываем перемены разве только времён года и наслаждаемся каждым из них, где встаём по утрам с уверенностью, что доживём до вечера, а ночью кладём голову на подушку, зная, что наступит утро, — о Боге можно забыть надолго. Но в море, где каждый шторм грозит бедою, каждый неосторожный шаг — гибелью, а избавление от неё — дар судьбы, как может моряк, — ведь не скотина же он! — не чувствовать близость Бога? На берегу Бог для нас — воплощение красоты и милосердия, но море не позволяет нам забывать, как он ужасен в своём гневе! Вот почему, глядя на жалкие обломки корабля, молодые мичманы, как бы ни казались они внешне чёрствыми и равнодушными, испытывали в глубине души благодарность за избавление от верной гибели.

К вечеру, когда временные мачты были поставлены, а паруса закреплены, корабль пошёл легче и увереннее, матросам выдали по доброй порции спиртного, чтобы подбодрить поредевшую команду, и только тогда просвистали к разборке гамаков.

Как предсказывал ранее Гаскойн, многие матросы разозлились, не найдя в своих гамаках одеял, но капитан Вилсон приказал казначею выдать им новые взамен пострадавших на пожаре, что заметно улучшило настроение команды. Однако поскольку всё ещё было невозможно разжечь камбузную плиту, матросы сидели на своих сундучках и грызли сухари. К полуночи штормовой ветер стих, и были поставлены дополнительные паруса, но море всё ещё было бурным и волны горами вздымались вокруг судна. На рассвете солнце проглянуло из-за туч и весело засияло на волнах. Море стало постепенно успокаиваться. Наконец-то на камбузе разожгли плиту, и мистер Дуррифар, чьи руки опять оказались в карманах, приказал боцману свистать к обеду. Закончив обед, руля опять положили на ветер, надстроили фок-мачту и добавили парусов. На следующее утро на судне не осталось следов от прошедшего шторма, кроме чёрного и расщеплённого обрубка мачты, торчащего из палубы как перст, упреждающий о мощи и ярости стихий.

Три дня спустя «Аврора» соединилась с Тулонским флотом. Когда судно увидели с других кораблей, все подумали, что фрегат пострадал в битве, но скоро выяснилось, что сражение произошло с более грозными силами, нежели те, которыми владеют человеческие руки. Капитан Вилсон навестил адмирала и получил от него приказ немедленно отправиться на Мальту для ремонта и переоснащения судна. Через несколько часов «Аврора» повернулась носом в сторону Мальты, и Тулонский флот вскоре исчез из виду.

— Чёрт потери, масса Тихоня, какой ужасный ураган мы пережили нетавно. Один раз мне показалось, что мы вот-вот отправимся прямо к Нептуну кормить рып.

— Верно, Мести, не дай Бог пережить ещё один такой шторм.

— Тогда, масса Тихоня, зачем вы стали моряком? Если у человека нет тенег и ему не на что жить, он отправляется в море. Но все говорят, что у вас куча тенег. Зачем вы пошли на морскую служпу?

— Честное слово, не знаю, — ответил Джек задумчиво. — Очевидно, в поисках равенства и прав человека.

— Эх, масса Тихоня, не туда вы направились их искать. Я много думал последнее время и, клянусь непесами, пришёл к выводу, что равенство — это вздор!

— Вздор, Мести?! Как так, ты же раньше думал иначе?

— Та, масса Тихоня, но тогта я кипятил чай тля молотых джентльменов, а теперь я сутовой капрал, и у меня в руках полицейская тупинка. Поэтому я теперь тумаю иначе.

Джек ничего не ответил, но задумался. Читатель, возможно, заметил, что идеи равенства быстро выветривались из головы Джека — он защищал их больше по привычке и, может быть, из упрямства, которое мешало ему признать себя неправым; к этому следует ещё добавить его любовь к спорам. Но он приучился повиноваться старшим по званию и, несмотря на свои идеи, не потерпел бы неповиновения со стороны своих подчинённых, хотя ему не приходилось сталкиваться с попытками такого рода, ибо Джек никого не тиранил и был любимцем всей команды. Каждый день чему-нибудь его учил, и капитан Вилсон с удовлетворением замечал, что Джек почти избавился от влияния чудной философии своего отца.

Выводя его из задумчивости, Мести постучал дубинкой по камбузной трубе и начал снова:

— Так почему вы не просите служпу, масса Тихоня?

— Не знаю, Мести, может быть, потому, что служба мне не безразлична.

— Но, масса Тихоня, зачем ютиться в мичманской каюте, грызть чёрствые сухари, есть солонину, если вы можете жить на перегу как джентльмен. Это же глупо! Почему не пыть хозяином самому сепе? Чёрт возьми, пудь у меня теньги, вы пы меня только и видели здесь на сутне! Немного поплавать — это хорошо, путешествия полезны для всех, они раскрывают глаза на мир, но потумайте о молнии, которая утарила в сутно нетавно, — петному поцману она закрыла глаза навеки!

— Что верно, то верно, Мести!

— У меня есть натежта: потумайте опо всём этом, cap, просьте служпу, отправляйтесь-ка на neper и заперите с сопой Мести. Он пудет хорошо служить вам, масса Тихоня, то конца своей жизни, клянусь святым Патриком! Потом вы женитесь, у вас пойтут тетишки, и вы путете жить как человек. Потумайте оп этом, масса Тихоня.

Упоминание о женитьбе обратило мысли Джека к Агнессе, и наш герой погрузился в воспоминания. Не дождавшись ответа, Мести отошёл, оставив нашего героя в задумчивости.

Этот разговор оказал на Джека больше влияния, чем можно себе представить. Он всё чаще и чаще ставил перед собой вопрос, подсказанный Мести: «Почему он не бросает службу?». Он поступил на службу, не преследуя особой цели, кроме разве поисков равенства, но не мог не согласиться, что эти поиски завели его не туда, где это равенство можно найти. Ему и в голову не приходила мысль отслужить весь положенный срок, дослужиться до какого-нибудь звания и стать командиром корабля. Он жил только настоящим, не ожидая будущих наград, кроме, возможно, брака с Агнессой. Рассуждения Мести заставили Джека впервые задуматься о своём будущем, и он почувствовал растерянность, пытаясь ответить самому себе на вопрос Мести о своих намерениях относительно службы. Тем не менее Джек выполнял свои обязанности вполне сносно, как считал мистер Дуррифар.

После скучного перехода, борясь с противными или слабыми ветрами, «Аврора» благополучно достигла Мальты. Во время плавания Джек несколько раз беседовал с Гаскойном по поводу своих планов на будущее, но все они не шли дальше женитьбы на Агнессе — это было решено окончательно и бесповоротно. Что касается остального, здесь была полная неясность. Гаскойн придерживался мнения, что Джек должен продолжать службу и стать капитаном, но так далеко они решили не заглядывать, так как им предстояло решить более насущный вопрос: как исхитриться, чтобы получить отпуск на берег, ибо им было ясно — под предлогом необходимости проведения ремонтных работ мистер Дуррифар задержит все отпуска.

В день прибытия на Мальту Джек обедал в общей кают-компании и решил попросить увольнения на берег в тот же вечер. Капитан Вилсон уже отправился к губернатору. За обедом между Дуррифаром и Хокинсом разгорелся спор по вопросам искусства мореплавания, и большинство офицеров стало на сторону Хокинса, который, как уже указывалось, был первоклассным моряком. Спор закончился ссорой, поскольку Хокинс настолько забылся, что заявил помощнику капитана, что тому надо ещё многому учиться, если он до сих пор не отучился от мичманской привычки держать руки в карманах. А мистер Дуррифар сказал, что капеллану легко оскорблять других, зная, что сутана защитит его и избавит от необходимости ответить за оскорбление. Для Хокинса это было очень обидное замечание, напоминавшее ему, что он, как капеллан, не может позволить себе ответить грубостью на грубость. Он покраснел от гнева, но, смирив гордыню, встал из-за стола и убежал в свою каюту, где дал выход негодованию, залился слезами, но затем мало-помалу утешился, прибегнув к молитвам.

Дуррифар поднялся на палубу, кипя от злости на Хокинса и сослуживцев и в то же время очень недовольный собой. Вряд ли такой момент можно было считать подходящим для просьбы об увольнении на берег. Тем не менее Джек подошёл к нему и, сняв шляпу, попросил разрешения съехать на берег, чтобы повидаться со своим другом-губернатором. Мистер Дуррифар повернулся к Джеку всем корпусом, встал, широко расставив ноги и глубоко засунув кулаки в карманы, после чего решительно заявил:

— Мистер Изи, вы прекрасно отдаёте себе отчёт, в каком состоянии находится наше судно: надо всё переделывать — ставить новые мачты, новый такелаж, иначе говоря, переоборудовать всё заново. И в такой момент вы проситесь на берег! Так вот, примите мой ответ и передайте его всем мичманам: никто из вас не покажет носа на берег, пока корабль опять не оденется парусами.

— Позвольте заметить, сэр, — сказал наш герой, — что наши услуги понадобятся не раньше, чем начнётся ремонт и переоснащение судна. Но так как сегодня суббота и завтра будет воскресенье, то фрегат даже не войдёт в док до понедельника. Поэтому я надеюсь, что вы дадите мне отпуск на этот срок.

— Не надейтесь, сэр, — ответил первый лейтенант.

— С вашего разрешения, сэр, может быть, мы обсудим этот вопрос? — спросил Джек.

— Ни в коем случае, я никогда не позволяю оспаривать своё решение. Не угодно ли вам отправиться на другой конец палубы?

— Конечно, сэр, — сказал Джек, — если таково ваше желание.

Первой мыслью Джека было отправиться на берег без его разрешения, но Гаскойн отговорил его делать это, сказав, что капитан Вилсон будет недоволен его самовольной отлучкой, а старина Том, губернатор, не примет его в дом. Джек согласился с ним и, разразившись длинной речью о правах человека, тирании, подавлении воли и т. д., отправился на бак, где встретился со своим приятелем Мести, который был свидетелем его разговора с Дуррифаром. Лукаво взглянув на Джека, Мести произнёс вполголоса:

— Почему же вы всё-таки не просаете служпу, масса Тихоня?

«На самом деле, почему? — думал Джек. — Зачем мне тесниться в душной каюте с другими мичманами по воле какого-то Дуррифара? Нет, я дурак, а Мести прав. Завтра же попрошу об отставке».

Джек спустился в каюту и рассказал Гаскойну о своём решении.

— Не делай этого, Джек, — сказал тот. — Поверь мне, через день-другой ты всё равно получишь отпуск на берег. Дуррифар поцапался с капелланом, попортившим ему нервы. Обожди до утра, когда вернётся капитан Вилсон.

Тем не менее Джек вышел на свою вахту в дурном настроении, в каком был бы на его месте любой мичман, которому отказали в увольнительной. Закончив вахту в двенадцать часов ночи, он лёг спать с твёрдым решением добиться своей цели и оставить военную службу. Глупо дарить его величеству два-три года своей жизни на службе в качестве мичмана, причём безвозмездно, получая в вознаграждение только нищенское жалование и питание, впрочем, как нагло утверждают некоторые капитаны, ни того ни другого мичманы не заслуживают, и больше того, они не стоят даже той соли, что едят с пищей. Очевидно, эти капитаны забыли, что сами были когда-то мичманами и ценились ничуть не дороже.

На следующее утро на судно прибыл капитан. Он собрал офицеров и команду на шканцах. Мистер Хокинс отправил воскресную службу, и после завершения официальной части, когда Джек хотел подойти к капитану, тот сам обратился к Джеку:

— Мистер Изи, губернатор просил меня привезти вас к нему обедать и пригласил вас погостить у него некоторое время.

Джек дотронулся до шляпы и побежал в каюту собирать вещи.

К тому времени, когда Мести, взявший на себя заботу о его гардеробе и прочих вещах, сложил в лодку узелок с необходимыми принадлежностями, Джек уже решил не лишать пока его величества короля службы такого ценного офицера, как его особа. Поднявшись на палубу, он узнал, что капитан ещё не готов к отплытию. Тогда он подошёл к мистеру Дуррифару и сообщил ему, что капитан приказал ему сопровождать его на берег. Мистер Дуррифар, оправившийся от своего дурного настроения, только сказал:

— Отлично, мистер Изи, желаю вам хорошенько повеселиться на берегу.

«Видно, у него семь пятниц на неделе. Закину-ка я удочку насчёт лекарства», — подумал Джек и сказал:

— Мне немного нездоровится, мистер Дуррифар, а таблетки, что прописал мне доктор, не помогают. Я всегда заболеваю, если мало двигаюсь и долго сижу в душном помещении.

— Верно, — сказал первый лейтенант, — молодым людям необходимы моцион и свежий воздух. Я не очень высокого мнения о докторских пилюлях. Единственное верное средство, которое что-нибудь стоит, — это универсальное лекарство.

— Я уже давно мечтаю испробовать его, — заявил Джек. — На днях я прочитал в одной книге, что если его принимать ежедневно в течение двух-трёх недель, оно буквально творит чудеса, но при условии, что вы дышите свежим воздухом и совершаете моционы.

— Всё это верно, — подхватил Дуррифар с восторгом. — Если вы хотите попробовать это лекарство, я могу снабдить вас им — у меня его предостаточно. Хотите, я сейчас дам вам пузырёк?

— Окажите такую любезность, — согласился Джек, — и растолкуйте, как его принимать, ибо я целый день мучаюсь головной болью.

Дуррифар увёл Джека в каюту, вручил ему три-четыре флакона с лекарством и велел принимать его по тридцать капель на ночь перед сном, не пить больше двух стаканов вина в день и избегать перегрева на солнце.

— Но, сэр, как это предписание можно исполнить? — спросил Джек, пряча флакончики в карман. — Я боюсь, что не смогу его принимать долго: как только корабль начнут ремонтировать, я целый день буду работать на солнце.

— Не беспокойтесь, мистер Изи, у нас есть достаточно других мичманов, кроме вас. Если вы нездоровы, то от вас никто не может требовать работы. Подлечитесь немного. Я полагаю… нет, я уверен, что вы найдёте это лекарство исключительно эффективным!

— Благодарю вас, сэр! Я начну принимать его с сегодняшнего вечера, — заверил его Джек. — Очень вам обязан за заботу о моём здоровье. Я буду ночевать в доме губернатора. Нужно ли мне завтра утром возвращаться на судно?

— Нет, нет, зачем же! Поберегите своё здоровье и лечитесь. Мне будет приятно узнать, что вы поправляетесь. Пришлите мне записочку, как действует лекарство.

— Непременно, сэр, я буду сообщать вам о своём здоровье каждый день. Очень вам благодарен, сэр. Гаскойн и я — мы уже давно собирались обратиться к вам с просьбой о лекарстве, но всё как-то стеснялись. Гаскойн, бедняга, страдает от головной боли почти так же, как и я, а докторские пилюли ему не помогают.

— Он тоже получит лекарство, мистер Изи. То-то мне показалось, что он какой-то бледный. Я займусь им после обеда. Так помните мой совет, мистер Изи, — не переутомляйтесь и избегайте полуденного солнца!

— Да, сэр, не забуду, — ответил Джек в восторге, отходя от помощника капитана.

Он велел Мести положить в лодку весь чемодан вместо небольшого узелка и, рассказав Гаскойну, какую услугу он ему оказал, сел в шлюпку вместе с капитаном и вскоре явился в дом губернатора, где его сердечно приветствовал сам хозяин дома.

 

ГЛАВА XXVII,

в которой капитан Вилсон вознаграждён сторицей благодаря Джеку, одолжившему у него имя, что доказывает факт — доброе имя вполне стоит солидного наследства

— Ну, мой мальчик, нет ли у тебя в запасе хорошенькой истории для меня? — осведомился первым делом губернатор.

— Как же, сэр, — ответил Джек. — Есть парочка-другая забавных историй.

— Очень хорошо, — сказал губернатор. — Мы их послушаем после обеда, а пока идите в свою комнату и устраивайтесь.

— Но надолго мистер Изи не может у вас остаться, — заметил капитан Вилсон. — Ему нужно осваивать свою профессию, а сейчас как раз очень удобный момент.

— Извините, сэр, — ответил Джек, — я в списке больных.

— Как так? — удивился губернатор. — Вас нет в списке, который мне подал сегодня утром капитан Вилсон.

— Нет, я в списке мистера Дуррифара. Я прохожу курс лечения по универсальному снадобью.

— Что это всё значит, Джек? Тут кроется какая-то хитрость. Не бойся капитана, я тебя всегда поддержу, — сказал губернатор.

Джек вовсе не боялся капитана. Поэтому он рассказал о том, как первый лейтенант отказал ему в отпуске накануне, а потом разрешил остаться на берегу, чтобы испытать на себе универсальное лекарство. Этот рассказ развеселил губернатора. Он от души рассмеялся, заразив своим смехом капитана Вилсона.

— Однако, — сказал капитан помолчав, — если мистер Дуррифар разрешил вам задержаться на берегу, то я не могу позволить этого, вам надо учиться. Не следует упускать возможность, которая выпадает не каждый день. Вы должны признать правоту моих слов.

— Да, сэр, я согласился бы с вами, если бы намеревался служить дальше. — Сказав это, Джек поклонился и ушёл с веранды, где проходила беседа.

Намёк о намерении Джека оставить службу, брошенный им скорее из желания избежать отправки на судно, нежели с какой-то определённой целью, не остался без их внимания.

— Он что, артачится? — заметил губернатор.

— Напротив, последнее время он был очень исполнителен и почти совсем отказался от своих прежних идей. Во время шторма он вёл себя мужественно, и на него не поступало жалоб. Я сам удивляюсь и не понимаю, что на него нашло.

— Я вам скажу, что ему нужно, Вилсон. Он не хочет, чтобы его отправили назад на судно, и больше ничего. Ему нужно, чтобы им руководили, а не подгоняли палкой.

— Но он не может сейчас манкировать службой, я этого не позволю. Он должен исполнять свои обязанности, как другие, и подчиняться общим правилам.

— Именно так: обязан подчиняться, но, капитан Вилсон, не будем перегибать палку, чтобы не потерять его. Давайте сделаем таким образом: назначьте его своим адъютантом для связи между кораблём и берегом. Такая работа даст ему возможность оставаться здесь на ночь. Я скажу ему, что нуждаюсь в его услугах, и предоставьте мне самому выяснить его намерения.

— Конечно, так можно сделать, — сказал Вилсон задумчиво. — И, вероятно, вы сможете лучше меня вытянуть у него признание о его планах. Беда в том, что он располагает слишком большими деньгами, которые мешают ему полюбить морскую службу: чересчур щедрое содержание портит молодых офицеров.

— Ну, он ещё далеко не испорчен, Вилсон, он отличный паренёк, вы это сами признаёте! Вы потакали ему из благодарности к отцу, когда он только начал службу, так продолжайте покровительствовать ему, чтобы он не бросил её. А кроме того, если ваш помощник мается дурью со своим универсальным лекарством, то стоит ли удивляться, что мичманы стараются извлечь из неё пользу для себя.

— Но я не должен потворствовать ему, зная о том, что он обманывает моего помощника!

— Он рассказал об этом конфиденциально, Вилсон, и вам нельзя обманывать его доверие. Всё-таки я считаю, что моё предложение устроит всех: нас с вами, потому что он будет занят делом, первого лейтенанта, потому что он сможет принимать его лекарство, и самого Джека, потому что он будет обедать со мной каждый день.

— Значит, так тому и быть, — сказал капитан Вилсон смеясь. — Но главное, я надеюсь, что вы сможете вытянуть из него причину, которая вынудила его дать мне такой странный ответ.

— Не сомневайтесь, Джек признается во всём и обнажит свою душу, как ревностный католик на исповеди у духовника.

Хозяин и гости уселись за обед — вместе с губернаторским адъютантом и другими приглашёнными за столом собралась многочисленная компания. Когда после обеда со стола убрали скатерть, губернатор попросил Джека рассказать о своих похождениях, и, к большому удивлению капитана Вилсона, который слышал о них впервые, так как адмирал во время краткого пребывания «Авроры» в Тулоне ни слова не заикнулся о них, наш герой описал события, случившиеся на борту «Мэри-Энн», — о любви мистера Хрякка и мисс Мужлант, о похождениях Гаскойна, о своих ухищрениях, использованных им для того, чтобы помешать осуществлению их планов. Губернатор пришёл в восторг от его рассказа, а капитан Вилсон был немало удивлён.

— Вы сделали правильно, мистер Изи, что помешали наделать им глупостей, — заметил капитан смеясь, — но вы никогда не упоминали ранее об этом случае.

— Да, сэр, я приберегаю подобные истории для рассказа за губернаторским столом, где, как я знаю, бываете и вы, чтобы рассказать их сразу для вас обоих.

Джек получил назначение на должность адъютанта, и его служба шла отлично: большую часть дня он по собственному почину проводил на судне, чтобы освоить свои мичманские обязанности, и это очень нравилось капитану и мистеру Дуррифару. Здесь Джек проявил большую долю здравого смысла, не злоупотребляя предоставленной ему свободой и не давая капитану Вилсону повода для сожаления о своей снисходительности. Здоровье Джека ежедневно крепло, к удовольствию мистера Дуррифара, который был уверен, что Джек принимает его лекарство дважды в сутки, утром и вечером. Гаскойн тоже стал пациентом мистера Дуррифара и часто ездил на берег с Джеком, который теперь и не помышлял о том, чтобы бросить службу.

«Аврора» простояла на ремонте около двух месяцев, когда как-то утром, за завтраком у губернатора, капитан Вилсон получил письмо. Прочитав его, он положил письмо на стол с выражением крайнего удивления на лице:

— Бог мой, что бы это могло значить?

— А в чём дело, Вилсон? — поинтересовался губернатор.

— Вот послушайте его, сэр Томас. — И капитан Вилсон прочёл по-испански следующее:

Милостивый государь!

Ваш покорный слуга

Считаю своим долгом уведомить Вас, что достопочтенная синьора Альфаргаса де Гузман, ныне покойная, завещала Вам, согласно своей последней воле, тысячу золотых дублонов в знак признательности за услугу, оказанную ей Вами в ночь на двенадцатое августа сего года. Указанная сумма будет положена на Ваш счёт в какой-либо купеческой конторе, находящейся здесь, либо будет выслана Вам любым другим способом, какой Вам будет угодно указать. Да продлится Ваша жизнь тысячу лет!

АЛЬФОНСО ХЕРЕС.

Выслушав письмо, Джек тихонько присвистнул, сохраняя на лице равнодушное выражение, словно содержание письма его ничуть не занимало, встал из-за стола и незаметно выскользнул из комнаты, не привлекая к себе внимания губернатора и капитана Вилсона.

Письмо было для них полной загадкой. А объяснялась она просто: как Джеку ни хотелось рассказать им о своих приключениях после маскарада, он никак не мог отважиться на это, не зная, какие последствия повлечёт за собой его обман, поскольку он назвал имя капитана Вилсона вместо своего собственного. Ознакомившись с письмом, он убедился, что чиновника с заданием выяснить имя человека, наряженного в костюм чёрта, присылала престарелая дама, увешанная бриллиантами, а не священники, как он опасался. Дав имя капитана Вилсона, он помог ему получить солидное наследство. Джек был одновременно обрадован и смущён этим обстоятельством. Поэтому он удалился из комнаты, чтобы на досуге немного поразмыслить.

— Что бы это могло значить? — опять спросил Вилсон. — Я никому не оказывал услуги ни двенадцатого августа, ни позже. Это какое-то недоразумение. Двенадцатого августа, насколько я помню, был большой маскарад.

— Если это и недоразумение, то очень счастливое. Как вы знаете, никто теперь не может получить эти деньги, кроме вас, независимо от того, была ли допущена ошибка или нет. Они могут быть выплачены только вам.

— Я не слышал, чтобы на маскараде произошло что-нибудь особенное. Я был там, но ушёл рано, так как чувствовал себя неважно. А вы, мистер Изи… — Капитан Вилсон повернулся, чтобы спросить Джека о чём-то, но его уже и след простыл.

— А он был на маскараде? — спросил губернатор.

— Да, насколько я знаю, был, первый лейтенант доложил мне, что он дал ему отсрочку отпуска в связи с желанием посетить маскарад.

— Можете мне поверить, — заявил губернатор, стукнув по столу кулаком, — тут не обошлось без Джека!

— Я не удивлюсь, если узнаю, что Джек замешан в чём угодно, — засмеялся капитан.

— Предоставьте это дело мне, Вилсон, я разузнаю у него всё, что надо.

Закончив разговор, капитан Вилсон отправился на судно, оставив Джека на берегу, в надежде, что губернатор вытянет у него правду. Однако этого не понадобилось. Джек сам решил посвятить губернатора в подробности своего приключения и рассказал ему всё, как было. Губернатор, слушая рассказ, держался за бока от смеха, особенно тогда, когда услышал о хитрости Джека, решившего назвать имя капитана Вилсона вместо своего.

— Ты меня уморишь, Джек, — сказал губернатор отсмеявшись. — Ну, а что же нам делать?

Наш герой стал серьёзным. Он сказал, что у него достаточно денег и, возможно, он скоро получит большое наследство, а капитан Вилсон беден и обременён большой семьёй. Поэтому он желает, чтобы губернатор убедил капитана Вилсона принять завещанные ему деньги.

— Правильно, мой мальчик, ты верно решил, но нам нужно придумать, как это сделать. Капитан Вилсон — человек щепетильный, и нам будет трудно убедить его принять то, что не принадлежит ему. Ты никому не рассказывал об этом приключении?

— Нет, сэр, только вам одному.

— Тогда и не надо ему об этом рассказывать, иначе он будет утверждать, что наследство по праву принадлежит тебе.

— Я придумал, сэр, — сказал Джек. — Когда я шёл на маскарад, я хотел помочь выйти из кареты одной пожилой даме в бриллиантах и предложил ей руку. А она так испугалась моего наряда чёрта, что чуть было не свалилась на землю в обмороке и упала бы, если бы капитан Вилсон не поддержал её. Она горячо благодарила его за помощь.

— Ты прав, Джек, — сказал губернатор подумав. — Этот случай сойдёт, чтобы объяснить происхождение наследства. Всё же мне следует рассказать Вилсону историю с попами, так как я поклялся, что ты замешан в этой истории, но подоплёку этого случая я скрою, дабы усыпить щепетильность капитана. Предоставь это дело мне.

Когда на следующий день капитан Вилсон вернулся в дом губернатора, он застал его на веранде.

— Я переговорил с Тихоней, — начал губернатор, — и он поведал мне странную историю, которую побоялся рассказать кому-нибудь другому.

И губернатор посвятил капитана в подробности истории с монахами и завещанием умирающего старика.

— Но каким образом эта история, — заметил капитан, — объясняет тайну моего наследства?

— Нет, она не имеет к нему никакого отношения. Но тем не менее, как я говорил, Джек замешан в ней. Ведь именно он испугал почтенную старушку своим нарядом чёрта, а вы подхватили её на руки, когда она падала в обморок, помешав ей упасть.

— Верно, теперь мне действительно вспоминается случай со спасением престарелой дамы с аристократическими замашками, которая падала в обморок от страха при виде чёрта. Так оказывается — это был наш приятель Джек!

— Именно здесь и зарыта собака!

— Как, тысяча дублонов за пустячную помощь старушке?!

— А почему бы нет? Разве вы не слыхали, как одному человеку оставили наследство только за то, что он открыл дверь в церковь старичку, оказавшемуся бездетным миллионером.

— Слышал, но всё равно, это очень странно.

— Эх, Вилсон, то ли ещё бывает на этом свете! Можно годами трудиться и не получить награды, а стоит оказать пустую любезность и сразу разбогатеть. На мой взгляд, тайна вашего наследства объясняется очень просто: очевидно, старушка умерла, оставив безмерные богатства. Она запомнила вашу форму и узнала ваше имя, ведь падение такой дородной особы могло иметь серьёзные последствия. Вот она вас щедро и вознаградила.

— Что же, — сказал капитан, — так как я не вижу другого объяснения случившемуся, я полагаю, вы правы, но вряд ли справедливо лишать тысячи дублонов её родственников за пустячный поступок, совершённый из вежливости.

— Нет, вы меня удивляете, Вилсон! Насколько я знаю, эта старушка владела чуть ли не половиной Мурсии, испанской провинции, и для их семьи тысяча дублонов значит не больше, чем в Англии стоимость траурного костюма, завещанного родственникам. Я рад за вас — эти деньги будут как нельзя более кстати для вашей семьи. Каждый волен распоряжаться своими деньгами. Поверьте мне, вы спасли даму от перелома ног или бедра.

— Из этих соображений, я полагаю, мне стоит принять наследство! — сказал капитан с улыбкой.

— Конечно, пошлите за ним тотчас же. Обменный курс сейчас довольно высок. Я охотно обменяю вам дублоны на фунты, что составит сумму почти в четыре тысячи фунтов.

— Четыре тысячи только за то, что я помешал старушке свалиться на землю! — воскликнул Вилсон.

— Чертовски хорошее вознаграждение, Вилсон! Я вас поздравляю!

— Именно столько я должен отцу молодого Изи, — заметил капитан, помолчав несколько минут. — Если бы я не получил от него помощь в то время, когда был назначен капитаном корвета, я не смог бы воспользоваться своим назначением и не получил бы приз в три тысячи фунтов за захваченный нами корабль, а теперь и командование прекрасным фрегатом, а тут ещё как с неба свалились четыре тысячи фунтов наследства.

Губернатор подумал, что некоторыми из этих удач капитан Вилсон обязан скорее сыну, чем отцу, но промолчал, чтобы не раскрыть истинную тайну наследства.

— Я согласен, что отец Джека был полезен вам, когда вы получили назначение на корвет, — заметил губернатор. — Но всем остальным — назначением на «Гарпию», захватом приза, наследством, свалившимся на вас с неба, — вы обязаны только себе, своему мужеству и галантности. Тем не менее это не отнимает достоинств и заслуг ни мистера Изи, ни его сына, это уж точно! Между прочим, у меня с ним на днях был долгий разговор.

— О нём самом?

— Да, о нём. Как мне стало ясно, он поступил на службу, не имея осознанной цели, и столь же внезапно может бросить службу. По-видимому, он сильно влюблён в дочь сицилийского дворянина. Я узнал от него, что, находясь здесь, он написал письма ей и её брату.

— Мне прекрасно известно, что он отправился в море в поисках того, чего нет на свете, и я полагаю, что теперь ему это стало ясно. Только сомнительно, чтобы он долго удержался на службе, но мне бы не хотелось, чтобы он бросил её сейчас, когда она столь полезна ему, — сказал капитан.

— Здесь я согласен с вами. Я имею на него большое влияние, и, по моему совету, он пока не будет увольняться со службы. Верно ли, что он наследник большого состояния?

— Да, чистых восемь тысяч фунтов годового дохода, если не больше!

— Когда умрёт его отец, то, конечно, он должен будет оставить службу: мичман с восемью тысячами фунтами доходов будет на самом деле из ряда вон выходящим явлением!

— Причём недопустимым на флоте. Для Джека это было бы так же вредно, как и для окружающих. Даже сейчас он располагает почти — если не сказать совершенно — неограниченными суммами денег.

— Да, плохо дело! Я ещё удивляюсь, что он ведёт себя довольно скромно.

— И я тоже, — добавил капитан. — Но он на самом деле отличный парень при всех своих странностях, и он общий любимец тех, с кем стоит водить дружбу и чьим мнением стоит дорожить!

— Так не следует крепко натягивать удила. Ему они не нужны. Он и так хорошо слушается поводьев.

 

ГЛАВА XXVIII,

доморощенная философия отца получает у сына упрощённую оценку, выразившуюся в одном восклицании «фи». Первое, но не последнее появление персонажа, играющего важную роль в повествовании

На этом месте разговор был прерван, потому что принесли почту из Англии, которую они давно поджидали. Капитан Вилсон ушёл, держа в руках свои письма; губернатор остался на веранде, погрузившись в свою корреспонденцию. Джеку тоже вручили письма — первое письмо, полученное им от отца. Он писал:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Твой любящий отец и наставник

Много раз брал я в руки перо, намереваясь ознакомить тебя с положением дел в нашей стране. Но поскольку я не видел никакого просвета в мрачных тучах, заволакивающих горизонт над ней, я откладывал перо, чтобы не огорчать тебя плохими новостями.

НИКОДИМУС ИЗИ».

Вести о твоей смерти, а потом и о неожиданном возвращении к жизни были получены нами своевременно, и я надеюсь, что пережил их — горевал в первом случае и радовался во втором — с выдержкой, достойной философа. В первом случае я утешался мыслью, что мир, который ты покинул, — юдоль рабства, где свобода зажата в железный кулак деспотизма, а смерть — обретение, но не в том смысле, в каком нас уверяют священники, а обретение вечной свободы; во втором случае я умерил свою радость по той же причине, решив, что бы ни говорил мистер Миддлтон, умереть так, как я и жил, — философом.

Чем больше я размышляю, тем более убеждаюсь, что ничего так не нужно в нашем мире для счастья, как равенство и права человека, соблюдаемые должным образом, иначе говоря, чтобы всё и все были уравнены. Разве не таков закон природы — ручьи текут к реке, а река — к морю, а горы рассыпаются, превращаясь в долины? Разве времена года не уравновешены по земному шару? Для чего солнце вращается по эклиптике, а не по экватору, разве не для того, чтобы дать равную долю тепла обоим полушариям? Разве не рождаемся мы все в муках и не уравнивает ли нас всех смерть Eaquo pede [38] , как сказал поэт? Не испытываем ли мы муки голода, жажды и сна и не равны ли мы все в наших естественных потребностях? А если это так, то не должны ли мы пользоваться в равной мере своей долей земных благ, обладать которыми мы все наделены равными правами? Какие ещё аргументы нужно приводить, чтобы обосновать естественные права человека, что бы ни говорил доктор Миддлтон?

— Да, сынок, если бы не надежда, что я ещё увижу, как встаёт над миром солнце справедливости, рассеивая мрачные тучи, что окутывают землю, мне было бы безразлично, когда я покину эту юдоль слёз, тирании и несправедливости. Я всё ещё живу в надежде увидеть равное распределение собственности, для чего парламент должен принять аграрный закон о перераспределении земли, по которому все имели бы равное право пользоваться ею. Но пока действует старая система землепользования, народ обложен налогом в пользу немногих и стонет под пятой деспотизма и угнетения. Но всё же я жду, когда на восточном небосклоне загорится звезда, символизирующая приход новой эры. Уже есть в стране случаи пропаганды новых идей и есть люди, даже из среды аристократов, которые, поклявшись поднять народ до себя, призывают их к мятежу и заговорам, убеждают униженную и тёмную толпу, что в случае объединения их силы необоримы и они обретут власть, чтобы уничтожить пародию на нашу конституцию, церковь, короля. Если нация нуждается в правлении, то это должно быть правление большинства. Как сие вдохновляет! Да здравствуют лорды-патриоты! Я питаю надежду, что эта великая работа будет завершена, как бы её ни осмеивали или порицали такие упрямцы, как доктор Миддлтон.

Твоя мать живёт тихо, она бросила читать, работать и даже вязать, почитая эти занятия за пустое. Целый день она сидит у камина сложа руки в ожидании пришествия «царствия небесного», как она называет грядущий золотой век. Бедняжка, у неё совершенно глупые представления на этот счёт, но, как обычно, я позволяю ей поступать по-своему, следуя примеру древнего философа, верного супруга своей Ксантиппы [39] .

Я надеюсь, дорогой сын, что с годами твои убеждения окрепли, а принципы с возрастом упрочились, и ты готов пожертвовать всем ради достижения того, что, по моему мнению, является истинным золотым веком. Обращай в нашу веру как можно больше сторонников. Желаю всяческих успехов.

Читая письмо, Джек осуждающе качал головой, затем положил его на стол, издав при этом восклицание, похожее на «фи». Это получилось непроизвольно, и он сам удивился, когда оно вырвалось у него. «Тут есть о чём поспорить», — по привычке подумалось Джеку. Недовольный отцом и самим собой, он отправился к Гаскойну, у которого спросил, не получил ли тот писем из Англии, а потом, поскольку приближалось время обеда, вернулся к себе, чтобы переодеться. Когда он и Гаскойн спустились в обеденную залу, губернатор сказал им:

— Вы оба говорите по-итальянски, поэтому я прошу вас взять на себя заботу о молодом сицилийском офицере, который приехал сюда с рекомендательным письмом и будет сегодня обедать с нами.

Перед обедом их познакомили с приезжим офицером, хрупким красивым юношей, но с неприятным выражением лица. По желанию губернатора, дона Матиаса (так звали молодого офицера) усадили между двумя мичманами, которые сразу же завязали с ним беседу, чтобы узнать о своих друзьях, живущих в Палермо. Джек спросил, знаком ли он с семьёй дона Рибьеры, на что сицилиец ответил утвердительно, и они стали беседовать о всех членах этой семьи. В конце обеда дон Матиас спросил Джека, каким образом он познакомился с доном Рибьерой. И Джек рассказал ему о том, как он и Гаскойн спасли жизнь дона Рибьеры, когда на него напали два негодяя. Услышав такой ответ, молодой офицер стал менее разговорчивым, но, прощаясь после обеда, выразил пожелание продолжить их знакомство. Как только он ушёл, Гаскойн задумчиво сказал:

— Где-то я видел это лицо раньше, но где, хоть убейте, не могу припомнить. Ты же знаешь, Джек, какая у меня память на лица. Я встречался с ним раньше, уверяю вас.

— Я не припоминаю, чтобы видел его раньше, — сказал наш герой, — но знаю, что твоя память ещё никогда не подводила тебя.

Разговор на этом закончился, и Джек некоторое время молча слушал беседу между капитаном Вилсоном и губернатором, когда Гаскойн, сидевший в задумчивости, вдруг вскочил и воскликнул:

— Вспомнил наконец!

— Вспомнил кого? — осведомился капитан Вилсон.

— Кто этот сицилиец. Я же поклялся, что видел его прежде.

— Этого дона Матиаса?

— Нет, сэр Томас, он вовсе не дон Матиас. Это тот самый дон Сильвио, который пытался убить дона Рибьеру, когда мы подоспели к нему на помощь и предотвратили его убийство.

— Вероятно, ты прав, Гаскойн.

— А я уверен в этом, — ответил Гаскойн. — Никогда в жизни я не был прав так, как сейчас.

— Принеси-ка мне письма, Тихоня, и посмотрим ещё раз, что там пишут о нём. Ага, вот оно — дон Матиас Алайерес. Может быть, ты ошибаешься, Гаскойн? Ты выдвигаешь против этого молодого человека тяжкое обвинение.

— Сэр Томас, если это не дон Сильвио, я откажусь от своего офицерского патента. Притом же я заметил, как он изменился в лице, когда мы сказали ему, что Тихоня и я были теми людьми, которые пришли на помощь дону Рибьере. А ты обратил внимание, Тихоня, что после этого из него и слово нельзя было вытянуть?

— Верно, — ответил Джек.

— Хорошо, — сказал губернатор, — мы проверим. Если это так, значит, рекомендательное письмо подложное.

После этих слов компания разошлась по своим комнатам, а на следующее утро, когда Джек и Гаскойн обсуждали свои планы в связи с разоблачением дона Сильвио, им принесли письма из Палермо. Они были написаны в ответ на то письмо, которое Джек отправил по прибытии на Мальту. Письма содержали несколько строк от дона Рибьеры, записочку от Агнессы и пространное послание от дона Филиппа, который подробно сообщал о здоровье всех членов семьи, об их добром отношении к Джеку, о неизменных чувствах к нему Агнессы, о том, что он откровенно поговорил с отцом и матерью о взаимной привязанности Джека и Агнессы, и родители сперва дали своё согласие на брак, но затем взяли его назад, так как отец Томазо, их духовник, и слушать не захотел о союзе Агнессы с еретиком. Вместе с тем дон Филипп заверил Джека, что они с братом рассчитывают преодолеть это препятствие, так как они не хотят, чтобы их сестра и Джек были несчастны из-за такого пустяка. В конце письма сообщалось о том, что дон Сильвио опять покушался на жизнь отца и преуспел бы в своей попытке, если бы не вмешательство духовника, который встал между ними, предотвратив убийство. В ярости дон Сильвио нанёс удар отцу Томазо, но, к счастью, рана оказалась несерьёзной. Вследствие этого события дону Сильвио отказали в ежегодной субсидии, и власти разыскивают его, чтобы предать суду за покушение на убийство и святотатство, но до сих пор не могут найти. Как полагают, он сбежал на Мальту на одной из сперонар.

Таково было содержание письма, которое Джек сразу же показал губернатору и Вилсону, как только они встретились за завтраком.

— Хорошо, хорошо, мы об этом позаботимся, — заметил губернатор, после того как ему сообщили все новости, содержащиеся в письмах.

Джек и Гаскойн едва дождались конца завтрака, а затем исчезли из-за стола. Когда спустя несколько минут капитан Вилсон поднялся, собираясь ехать на судно, их нигде не могли найти.

— Я понимаю, в чём дело, Вилсон, — сказал губернатор. — Отправляйтесь на судно и не беспокойтесь, я беру это дело на себя.

Тем временем наши мичманы, надев шляпы, отправились на батареи, где им никто не мог помешать.

— Так вот, Гаскойн, — сказал Джек. — Ты догадываешься, что я собираюсь предпринять. Я должен стреляться с этим негодяем прямо сейчас. Именно поэтому я и позвал тебя.

— Правильно, Джек, только стреляться с ним буду я, а не ты. Это моё право, так как я разоблачил его.

— Давай обсудим этот вопрос, — возразил Джек. — Он покушался на жизнь моего будущего тестя, а посему у меня больше прав на него.

— Прошу прощения, Джек, но предпочтение следует отдать мне — это я его разоблачил. Возьмём такой случай: идут два человека — один впереди, другой сзади. Человек, идущий впереди, поднимает с земли кошелёк, какие права на него может предъявить второй? Нет, Джек, я нашёл его, а не ты.

— Так-то оно так, Гаскойн, ну а что, если ты нашёл мой кошелёк? Ведь тогда я имею на него права, хотя нашёл его ты. Нет, это моя пташка, а не твоя!

— Тогда у меня есть ещё одно соображение, причём очень веское. Дон Сильвио — родственник Агнессы, и если его кровь будет на твоих руках, как бы он ни был виноват перед ними, может возникнуть препятствие твоему браку с Агнессой. Ты об этом подумал?

Джек задумался, Гаскойн продолжал:

— Кроме того, прошу тебя, Джек, сделай мне личное одолжение. Ты меня очень обяжешь, если уважишь мою просьбу.

— Это будет величайшая милость, которую я когда-либо оказывал, — сказал Джек, начиная сдаваться. — Ты будешь обязан мне по гроб жизни!

— А я надеюсь, что дон Сильвио будет обязан мне гробом в конце своей жизни, — ответил Гаскойн.

У моряков есть обычай: отправляясь за призом, ещё до того, как прозвучит первый выстрел, они заранее рассчитывают, какую долю призовых денег они получат. Наши мичманы, по всей видимости, делали то же самое — делили шкуру неубитого медведя.

Уступив Гаскойну, Джек отправился в гостиницу, где остановился дон Сильвио, и послав ему свою визитную карточку, поднялся со слугой наверх. Слуга открыл дверь в комнату и подал дону Сильвио карточку.

— Хорошо, — сказал дон Сильвио. — Ступайте и приведите его сюда.

Услышав эти слова, Джек не стал дожидаться, а вошёл в комнату, где он увидел, как хозяин поспешно убирает со стола оселок, на котором правил острый стилет. Сицилиец подошёл к Джеку, протягивая руку для дружеского рукопожатия, но Джек не принял протянутой руки, а сказал с вызывающим видом:

— Мы узнали вас, дон Сильвио. Я пришёл сюда, чтобы передать вам вызов на поединок от имени своего друга. Вы не заслуживаете его, но мы вынуждены потребовать у вас сатисфакции в связи с вашим повторным покушением на дона Рибьеру. Если вы не умрёте от руки моего друга, вы будете иметь дело со мной. В общем, считайте, дон Сильвио, что вам повезло, ибо лучше погибнуть от руки джентльмена, чем от руки палача.

Дон Сильвио смертельно побледнел. Его рука скользнула к груди, нащупывая стилет, но тот лежал на столе. Наконец он с трудом произнёс:

— Пусть будет по-вашему. Мы встретимся, когда и где вам будет угодно, но не ранее, чем через час.

Джек указал место поединка и вышел из комнаты. Затем они с Гаскойном поспешили в дом одного знакомого офицера и, вооружившись пистолетами, явились на место встречи незадолго до назначенного времени. Наступил срок дуэли, а дон Сильвио так и не появлялся.

— Он сбежал, — сказал Гаскойн. — Негодяй обманул нас.

Прошло ещё полчаса, а о противнике Гаскойна не было ни слуху ни духу. Вместо него к ним подошёл один из адъютантов губернатора — Аткинс.

— Черти его принесли, — прошептал Джек. — Не везёт нам, но, надеюсь, он нам не помешает.

— Джентльмены, — сказал Аткинс торжественно, снимая шляпу, — губернатор желает видеть вас у себя сию же минуту.

— Сейчас мы не можем явиться, — сказал Джек. — Мы будем там через полчаса.

— Нет, вы должны быть у губернатора через три минуты. Полученный мною приказ непреложен. И дабы исполнить его без промедления, я привёл с собой капрала с солдатами. Конечно, если вы отправитесь со мной по доброй воле, не стану прибегать к их помощи.

— Это проклятое насилие! — воскликнул Джек. — Разве нашего губернатора зовут «король Том»?

— Да, — ответил Аткинс, — и он правит здесь как «rey absoluto», так что прошу вас подчиниться.

Джеку и Гаскойну ничего не оставалось, как последовать за адъютантом в губернаторский дом, где они нашли сэра Томаса на веранде, с которой открывался широкий вид на гавань и открытое море.

— Подойдите сюда, молодые люди, — сказал губернатор строгим тоном. — Вы видите в море вон то судно, которое только что вышло из гавани? На нём плывёт дон Сильвио, он возвращается на Сицилию в оковах и под стражей, чтобы предстать перед судом. А теперь запомните на всю жизнь, как «Отче наш», то, что я вам скажу: деритесь на дуэли, если уж нельзя избежать её, с порядочными людьми, но не с негодяями и убийцами. Поединок с негодяем марает честь мундира и наносит урон вашей собственной чести ничуть не меньше, чем отказ дать удовлетворение джентльмену. Теперь убирайтесь отсюда — я сердит на вас, и не показывайтесь мне на глаза до обеда!

 

ГЛАВА XXIX,

в которой наш герой продолжает свою службу и участвует в деле более важном, чем дуэль с доном Сильвио

Но прежде чем они встретились за обедом, из Тулона прибыл посыльный шлюп с депешами от главнокомандующего. Приказ, полученный капитаном Вилсоном, предписывал ему поторопиться с окончанием ремонта и отправиться в крейсерское плавание к берегам Корсики. По имеющимся сведениям, там находился русский фрегат, который нужно было захватить. Если у Корсики фрегата не окажется, то капитан должен постараться найти и преследовать его, где бы он ни был.

На борту «Авроры» поднялась суматоха. Капитан Вилсон, Джек и Гаскойн переселились из губернаторского дома на судно и трудились не покладая рук денно и нощно. На третий день «Аврора» была готова к плаванию и около полудня вышла из гавани Валлетты.

Спустя неделю «Аврора» достигла берегов Корсики. Здесь не было нужды посылать на топ-мачту вперёдсмотрящего, поскольку кто-нибудь из офицеров или мичманов постоянно торчал на мачте с утра до поздней ночи. Судно прочесало прибрежные воды до самой северной оконечности острова, так и не обнаружив предмета своих поисков и не получив сведений о его местонахождении.

Штили и лёгкие бризы задержали их на несколько дней, пока северный ветер не позволил им обогнуть мыс и побежать к югу вдоль восточного берега острова. Наступил восемнадцатый день после отплытия фрегата из Мальты, когда вдруг впереди увидели большой корабль. Команда в это время сидела за завтраком.

— Фрегат, капитан Вилсон, вне всякого сомнения! — доложил капеллан Хокинс, спустившись с мачты, куда его погнала беспокойная натура.

— Каким курсом он идёт?

— Тем же, что и мы.

«Аврора» подняла все паруса, какие только было возможно, но к тому времени, когда команду свистали к обеду, «Аврора» сократила расстояние до преследуемого судна всего на две мили.

— Преследование будет долгим: оба судна идут в кильватер, а такая погоня всегда затягивается, — сказал Мартин Гаскойну.

— Думаю, что так оно и будет, но ещё больше я опасаюсь, что фрегат исчезнет.

— Не исключена и такая возможность, — подтвердил помощник штурмана.

— Тоже мне утешитель нашёлся, Мартин. Так ты считаешь, что мы не захватим приза? — спросил Гаскойн.

— Тут бабушка ещё надвое сказала: во-первых, мы можем и не догнать корабль, во-вторых, если мы и догоним его, то может оказаться, что это не тот корабль, который мы ищем.

— Ты говоришь так, как будто тебе всё равно!

— Ничего подобного! На нашем корабле я самый старый из всех мичманов, которые сдали экзамен на чин лейтенанта, и захват фрегата даст мне возможность выдвинуться и получить повышение в чине, если только я останусь жив. Ну а если меня убьют, то оно мне уже не понадобится. У меня столько раз откладывалось повышение в чине, что я даже потерял надежду и не поверю до тех пор, пока приказ не будет в моих руках.

— Ну, хотя бы ради тебя я буду молиться, чтобы корабль был именно тот, который мы ищем, и чтобы нас не убили, и чтобы ты получил повышение!

— Благодарю тебя, Тихоня. Хотелось бы мне быть таким оптимистом, как ты! Но я не смею надеяться.

Бедняга Мартин, уже долгое время разочарования сыпались на него одно за другим, приводя его в отчаяние. Как справедливы слова, что «несбывшиеся упования надрывают сердце», а надежды его юношеских дней и смелые мечты его молодости рушились одна за другой. И сейчас, прослужив уже три обычных мичманских срока, он болезненно переживал каждую неудачу и, как он сам выразился, не смел надеяться на лучшее. Тем не менее его характер не ожесточился от неудач, а только закалился.

— Фрегат пошёл в крутой бейдевинд! — закричал второй лейтенант с салинга топ-мачты.

— Что ты на это скажешь, Мартин? — заметил Джек.

— Одно из двух: либо это английский фрегат, которому незачем нас бояться, либо этим судном командует очень храбрый капитан и на нём отличная команда.

Солнце уже садилось, когда «Аврора» приблизилась к преследуемому судну на расстояние двух миль. На мачту «Авроры» подняли опознавательный сигнал, но он остался без ответа — то ли потому, что в сумерках было трудно различить цвета флага, а может быть, потому, что сигнал был неизвестен врагу. Чужой корабль тоже выкинул английский флаг, но это ещё не служило убедительным доказательством его принадлежности к английскому флоту, а могло быть простой уловкой врага. Когда стало темнеть, он развернулся носом в сторону «Авроры», которая приближалась к нему встречным курсом. Весь экипаж «Авроры» стоял по местам, так как каждую минуту мог решиться вопрос, с кем они имеют дело — с врагом или другом.

Случайная встреча с судном, национальная принадлежность которого неизвестна, требует от капитана больше осторожности и осмотрительности, чем в любой другой ситуации. С одной стороны, нужно быть готовым к любым неожиданностям и не дать неприятелю преимущества внезапного нападения, а с другой — следует соблюдать крайнюю осторожность, чтобы не напасть на своих. Капитан Вилсон приказал поднять сигнальные огни, однако на чужом судне, по всей вероятности, не смогли чётко различить их, так как паруса заслоняли их от фрегата. Когда оба судна сблизились на расстояние нескольких кабельтовых, капитан Вилсон, боясь совершить ошибку по недостатку осторожности, велел убрать часть нижних парусов и взять на гитовы , чтобы сигнальные огни стали заметны с другого судна.

На шканцах чужого фрегата показались огни, словно там хотели дать сигнал для опознания судна. Тем не менее фрегат продолжал осторожно держаться с наветренной стороны «Авроры» в полукабельтове от неё. Когда носовые орудия обоих кораблей оказались друг против друга, с фрегата раздался оклик по-английски:

— Эй, на судне, кто вы?

— Фрегат его величества «Аврора»! — ответил капитан, стоя на подвесных койках у борта. — А вы кто?

К этому времени фрегат миновал «Аврору» на полкорпуса, и в тот момент, когда с него послышался ответ: «Корабль его величества…» — раздался залп орудий, нацеленных в корму «Авроры», который нанёс ей значительный урон, так как был произведён с близкого расстояния. Экипаж «Авроры», слыша оклик с фрегата по-английски и видя, что он проходит мимо без выстрела, решил, что имеет дело с одним из английских крейсеров. Орудийные старшины в разочаровании опустили запалы, и насторожённая тишина сменилась проклятьями на своё невезение, как вдруг грохот канонады оглушил их, а вокруг стали рушиться балки, реи, борта и планширы. Многие канониры попадали на палубу и были унесены вниз, и всё-таки трудно было сказать, что преобладало в чувствах матросов — ярость ли от хитрости врага или удовлетворение от того, что их приготовления не были напрасны. Во всяком случае, вражеский залп был встречен троекратным криком «ура!», который покрыл стоны и ругань раненых, уносимых с палубы в кубрик.

— Стоять у пушек левого борта, готовьсь к повороту через фордевинд! — прокричал капитан, соскакивая с гамаков. — Не дрейфь, ребята, целься в ! Мы ещё рассчитаемся с ними за их хитрость, прежде чем закончится сражение. Смелее, молодцы, целься поточнее, как только повернём левым бортом!

«Аврора» развернулась, и залп бортовых орудий ударил в корму русского фрегата. Почти стемнело, но враг, стремившийся к схватке не меньше, чем матросы на «Авроре», замедлил свой ход, убрав нижние паруса в ожидании подхода «Авроры». Через пять минут, обменявшись разрушительными залпами, оба корабля стали борт о борт на расстоянии пистолетного выстрела. Ветер потихоньку относил их к берегу, находившемуся не далее пяти миль от них. И корсиканские горцы, одетые в шкуры, были разбужены яростной пальбой. Они собрались на прибрежных скалах и наблюдали за беспрестанными вспышками орудийных выстрелов, прислушиваясь к грохоту канонады, сотрясавшей воздух.

Жестокий бой уже длился не менее получаса, огонь вёлся с обеих сторон с неослабевающей яростью, неся смерть и разрушение обоим фрегатам, когда капитан Вилсон спустился на орудийную палубу и стал лично наводить каждое орудие, как только его заряжали. Шканцевые орудия были нацелены на грот-руслени вражеского судна, тогда как баковые пушки сместили линию прицела немного вперёд, чтобы свести прицел почти в одну точку. Капитан дал приказ всем орудиям стрелять одновременно по его команде. Враг, не понимая причины задержки со стрельбой на «Авроре», посчитал, что огонь её пушек подавлен, и там послышались торжествующие крики. Наконец капитан дал команду — залп нацеленных в одну точку орудий обрушился на вражеский фрегат. Даже в темноте было заметно, что его последствия были ужасны. Борт между двумя амбразурами был проломлен, грот-мачта пошатнулась и рухнула за борт. «Аврора» тотчас же поставила грот-парус и, устремившись вперёд, заняла позицию для продольного огня, в то время как русский фрегат, лишённый манёвра, поливал картечью палубу «Авроры», чтобы помешать марсовым управлять парусами. А «Аврора» продолжала вести свой разрушительный огонь из батарей верхней палубы по корпусу вражеского судна.

Луна вскоре вышла из-за гряды облаков, позволяя англичанам завершить свою разрушительную работу с большей точностью. Через четверть часа русский фрегат лишился всех своих мачт. Сохраняя маневренность судна, капитан Вилсон приказал половине команды заняться ремонтом такелажа, пострадавшего от вражеского огня, в то время как матросы левого борта продолжали вести огонь из орудий по вражескому фрегату. Враг вёл ответный огонь из четырёх орудий — по два на каждой палубе, но вскоре и они замолчали, не то покинутые прислугой, не то выведенные из строя. Заметив, что пушки противника перестали стрелять, «Аврора» также прекратила огонь, оба фрегата неподвижно замерли, как утомлённые схваткой бойцы. Не собираются ли русские сдаваться? Чтобы выяснить это, второй лейтенант на случайно уцелевшем ялике отправился к русскому фрегату.

Лунный свет серебрил покрытую рябью воду, когда ялик отчалил от борта. Капитан Вилсон и другие офицеры склонились через планшир над покалеченными бортами «Авроры» в ожидании ответа. Вдруг тишину ночи нарушил всплеск воды, раздавшийся у носа русского фрегата, находившегося от них в трёх кабельтовых.

— Что бы это значило? — воскликнул капитан Вилсон. — Они бросили якорь. Мистер Джонс, киньте и замерьте глубину.

Мистера Джонса уже давно унесли вниз: он был сражён картечью, перерезавшей его пополам. Какой-то матрос вскочил на руслени и бросил лот, отмеривший семь морских футов под килем.

— Значит, нам придётся ещё с ним повозиться, — заметил капитан.

Так оно и случилось. В ответ на предложение второго лейтенанта о сдаче русский капитан заявил, что он даст ответ залпом из орудий, и прежде чем ялик дал задний ход, приказал изменить положение судна с помощью и возобновил стрельбу по «Авроре».

Капитан Вилсон поставил все паруса, и «Аврора» стала кружить вокруг фрегата, стоящего на якоре, делая два залпа в ответ на его один, и судя по тому, как медленно разворачивалось судно на якорной цепи с помощью шпрингов, стало ясно, что на фрегате осталось мало матросов. Однако упорство и мужество русского капитана убедили Вилсона в том, что тот, вероятно, скорее пойдёт ко дну, чем спустит флаг. Нужно было предпринимать более решительные действия, если капитан Вилсон не хочет терять своих людей, а может быть, и будущий приз, поэтому он решил брать фрегат на абордаж. Проведя усиленный фланговый обстрел судна, он объявил общий сбор и, когда все офицеры, матросы и солдаты собрались на палубе, приказал всем готовиться к сражению. «Аврора» сделала поворот оверштаг, сам капитан встал за штурвал и повёл судно на сближение с русским фрегатом. В тот момент, когда оба фрегата столкнулись и сцепились бортами, «Аврора» произвела последний залп из резервных орудий, и матросы во главе с капитаном Вилсоном бросились на палубу вражеского корабля.

Как и предполагал капитан Вилсон, на русском фрегате уцелела лишь небольшая часть команды, способная оказать сопротивление нападавшим, но они упорно защищались. Голос капитана русского фрегата слышался отовсюду, его клинок разил направо и налево, и матросы, воодушевлённые им, дрались, как львы, не уступая ни пяди палубы и падая замертво там, где сражались.

Наш герой, к счастью, целый и невредимый, некоторое время дрался бок о бок с капитаном Вилсоном, не уступая ему в мужестве. Он даже собирался вступить в схватку с русским капитаном, несмотря на явное неравенство их сил, когда капеллан Хокинс, оттолкнув Джека, бросился на капитана с обнажённой шпагой в руке. Между ними начался ожесточённый поединок, исход которого было трудно предсказать, — противники были достойны друг друга. Луна ярко освещала сцену побоища, и они могли хорошо видеть лица друг друга. Шпага капеллана вдруг переломилась, тогда он ринулся на капитана и, ударив его по лицу эфесом шпаги, схватил в железные объятия, и они оба рухнули вниз по сходням на нижнюю палубу. Вскоре всякое сопротивление противника было сломлено, и фрегат оказался в руках моряков «Авроры» Капеллана Хокинса и капитана русского фрегата подняли наверх окровавленными, живыми, но без сознания.

Капитан Вилсон приказал задраить люки на вражеском фрегате и, оставив на палубе команду из моряков «Авроры», вернулся на своё судно, чтобы заняться подготовкой к дальнейшему плаванию.

Так как море было спокойно, то якоря не стали бросать, а привязали «Аврору» тросами к русскому фрегату. Только к утру навели относительный порядок: паруса убрали, палубу освободили от мёртвых и раненых, окатили её забортной водой, чтобы смыть кровь с досок и станин орудий, которые были опять закреплены. Основную массу раненых перевязали и уложили в гамаки, хотя в лазарете медики ещё продолжали работу по ампутации. Не менее серьёзной заботы требовали и корабли — плотник заделал пробоины у ватерлинии своего корабля, затем перешёл на русский фрегат, чтобы замерить уровень воды в трюме. Хотя его верхние надстройки были сильно разбиты, корпус судна вряд ли пострадал в подводной части, однако, чтобы удостовериться в отсутствии течи, пустили в ход помпы для откачки воды.

Дождавшись, когда «Аврора» была приведена в менее плачевное состояние, капитан Вилсон ступил на палубу чужого корабля. Теперь, при дневном свете, позволявшем рассмотреть ужасные последствия прошедшего боя, палуба фрегата представляла собой жуткое зрелище кровопролития и разрушения. Тела убитых и раненых устилали палубу — убитых труп за трупом побросали за борт, раненым оказали посильную помощь в ожидании, когда ими займутся медики. По приказу капитана раскрыли люки, и оставшиеся в живых матросы русского фрегата вышли на палубу. Их было около двухсот, но на нижней палубе оказалось убитых и раненых не меньше, чем на верхней. Пленных увели в носовой люк «Авроры», временно оборудованный для этой цели. После этого приступили к спешному ремонту, без которого русский фрегат не мог тронуться с места. Целые сутки понадобились на то, чтобы исправить главные повреждения как на «Авроре», так и на захваченном фрегате, прежде чем они были готовы пуститься в плавание. На борт «Трезубца» — так назывался русский фрегат — перешла часть экипажа «Авроры» во главе со вторым лейтенантом, который взял на себя командование кораблём. Только утром, не зная ни сна ни отдыха, да и не испытывая в них потребности, матросы управились со всеми делами, и караван из двух фрегатов — жалкое подобие двух прежних красавцев — был готов тронуться в путь навстречу любым капризам погоды. «Аврора» подняла паруса, ведя «Трезубец» на буксире. Наконец-то позволили разобрать гамаки, чтобы подвахта смогла отдохнуть.

В прошедшем кровопролитном сражении «Трезубец» потерял более двухсот человек убитыми и ранеными. На «Авроре» потери были не так велики, но всё же значительны, — шестьдесят пять матросов и офицеров. В числе убитых были штурман Джонс, третий лейтенант Аркрайт и два мичмана. Старший помощник капитана мистер Дуррифар был тяжело ранен в самом начале сражения, получили ранения также штурманский помощник Мартиц и мичман Гаскойн — первый получил смертельную рану, второй — тяжёлое ранение. Лишь наш герой отделался лёгкой раной, получив удар тесаком по руке, которую он носил некоторое время на перевязи.

Среди матросов, пострадавших в сражении, был Мести, задетый осколком ещё до абордажного боя. Несмотря на рану, он не покинул палубы и следовал за Джеком, оберегая его во время боя с чисто отеческой заботой. Больше того: когда в пылу сражения капитан Вилсон получил удар по голове саблей плашмя и оглушённый опустился на одно колено, Мести и Джек бросились между ним и его противником, дав капитану время прийти в себя. Джек позаботился о том, чтобы услуга, которую Мести оказал капитану, не осталась им не замеченной; да и то сказать, Мести, отличавшийся тихим нравом в повседневной жизни, сражался в бою как дьявол, если приходил в ярость.

— Но вы, Тихоня, были рядом с Мести, когда он спас меня? — спросил капитан Вилсон.

— Да, сэр, был, — ответил Тихоня скромно, — но от меня было мало проку.

— Как чувствует себя наш приятель Гаскойн?

— Неплохо, сэр, только он не прочь подкрепиться стаканом грога.

— А мистер Мартин?

Джек покачал головой.

— Как?! Врач говорил, что он может поправиться.

— Да, сэр, я так и сказал Мартину, но он ответил, что мы напрасно его утешаем. Он уверен, что умрёт.

— Вы должны подбодрить его, мистер Изи. Скажите ему, что он обязательно получит повышение.

— Я это ему сказал, сэр, но он не верит. Он не поверит до тех пор, пока не получит свой патент. Я полагаю, что приказ по судну о его производстве поможет ему больше, чем доктор своими лекарствами.

— Хорошо, завтра утром я подпишу такой приказ. А мистера Дуррифара вы видели, как он? Боюсь, что он очень плох.

— Очень плох, сэр, и ему становится хуже с каждым днём. Странно то, что его рана не воспалилась и давно должна бы зажить.

Такая беседа произошла между капитаном Вилсоном и Джеком за завтраком на третий день после боя.

На следующее утро Джек принёс Мартину приказ по кораблю о присвоении ему очередного звания и вложил его ему в руки. Мартин, весь в бинтах, лёжа в гамаке, прочитал его и сказал:

— Это только приказ по кораблю, Джек. Его могут не утвердить.

Джек поклялся всеми уставами Адмиралтейства, что этого не может быть, а Мартин стоял на своём.

— Нет, нет, я хорошо знаю, что мне не суждено получить повышения. Я загадал: если его утвердят, я умру, а если не утвердят, я буду жить.

Все посетители, навещавшие больного, поздравляли Мартина с повышением и желали ему выздоровления, но через неделю после ранения останки бедного Мартина предали морским волнам.

За ним последовал и мистер Дуррифар, первый лейтенант, который ухитрился, несмотря на свою рану, достать коробку с флакончиками своего знаменитого универсального лекарства и, прежде чем её обнаружили, успел принять внутрь такое количество этого снадобья, что однажды утром его нашли мёртвым, а под его подушкой и матрасом отыскали дюжины две пустых флакончиков. Перед похоронами его руки вытащили из карманов — по крайней мере, когда его зашивали в гамак, чтобы предать морю, они были сложены у него на груди, как подобает.

 

ГЛАВА XXX,

о любви к ближнему своему, которая часто бывает причиной многих бед и неприятностей

Через три недели «Аврора» добралась до Мальты, ведя свой приз на буксире. Раненых тотчас же отправили в госпиталь, а храбрый русский капитан оправился от ран почти одновременно с капелланом Хокинсом.

Джек, часто навещавший капеллана в его каюте, просто разрывался на части, успокаивая его совесть. Лёжа в постели, капеллан бил себя в грудь и каялся.

— О, — стонал он, — дух бодр, да плоть немощна. Подумать только, я, духовный пастырь, как меня величают, ринулся в кровопролитную схватку как простой матрос вместо того, чтобы напутствовать умирающих и утешать страждущих в лазарете. О, что со мной будет?

Джек утешал его, как мог, приводя примеры того, как с незапамятных времён не только капелланы, но и епископы сражались с врагами, облачившись в доспехи. Однако из-за душевных переживаний выздоровление мистера Хокинса долго оставалось под сомнением. Когда он начал подниматься с постели, Джек познакомил его с русским капитаном, который также только что встал на ноги.

— Я счастлив обнять столь храброго офицера, — сказал русский капитан, узнав своего противника. Он обнял капеллана и расцеловал его в обе щеки. — А какой у него чин? — прибавил он, обращаясь к Джеку, на что тот спокойно ответил:

— Это наш корабельный пастор.

— Пастор?! — удивился капитан, глянув на Хокинса, который в смущении отвернулся. — Вот те на, священник! Ну, да ладно, я всегда испытывал уважение к церкви. А скажите, сэр, у вас всегда пасторы водят своих людей на абордаж?!

— А как же, сэр, — ответил Джек, — таковы у них правила: их первейшая обязанность напутствовать людей и указывать им дорогу в царствие небесное. Это девяносто девятая статья Морского устава. — Джек лукаво улыбнулся, представив себе, как удивились бы в Адмиралтействе, узнав о такой статье.

— Вы, англичане, воинственная нация, если даже священники у вас участвуют в сражениях, — заметил русский капитан и, поклонившись Хокинсу, стал прохаживаться по палубе, не слишком довольный тем, что его одолел какой-то поп.

Мистер Хокинс долгое время оставался безутешным, он подал в отставку и попросил службу на берегу, чтобы избежать соблазнов, которые преследовали его из-за прежних привычек боевого офицера.

Так как «Аврора», находясь прошлый раз в ремонте, истощила все запасы материалов в мальтийских доках, то теперь ремонт затянулся ещё дольше. За это время капитан Вилсон успел послать адмиралу рапорт об одержанной победе и получить от него специальным бригом ответную депешу, в которой тот, поздравив капитана с успехом и проявленным мужеством, пожелал, чтобы он отправился, как только закончится ремонт, в Палермо с важными депешами к сицилийским властям. Подождав там ответа, он должен вернуться на Мальту, чтобы забрать на фрегат тех матросов, которые к этому времени выпишутся из госпиталя по выздоровлении, после чего опять прибыть в Тулон. Узнав о такой новости, наш герой был на седьмом небе от счастья при мысли о скором свидании с Агнессой и её братьями. Снова «Аврора» покинула гористые берега Мальты, увенчанные снежными вершинами, и помчалась, подгоняемая свежим бризом, по синим волнам моря.

Но к вечеру ветер усилился и заставил их взять марселя на двойные рифы. На другой день они достигли берегов Сицилии, недалеко от того места, где Джек и Гаскойн когда-то были выброшены штормом на скалы. Погода к этому времени несколько улучшилась, и море немного успокоилось. В ожидании попутного ветра в сторону Палермо они приблизились к берегу. Обычно, когда корабль идёт к берегу, все подзорные трубы устремлены к нему, и на этот раз моряки жадно разглядывали белые виллы, утопавшие в зелени апельсиновых рощ среди холмов и долин.

— Что это там, Гаскойн? — сказал Тихоня. — Вон под тем утёсом. Похоже на корабль.

Гаскойн повернул подзорную трубу в указанном направлении и сказал:

— Да, это судно, застрявшее на камнях. Судя по его бушприту, это галера.

— Точно, гребная галера, — заметил сигнальщик. — Я вижу в её борту два ряда отверстий для вёсел.

Новость сообщили капитану Вилсону, который вышел на палубу, чтобы осмотреть галеру.

— Несомненно, её выбросило на камни, — заметил он. — Кажется, я различаю людей на борту. Рулевой, держи курс на один румб правее от неё!

«Аврора» направилась к гибнувшему судну и через час была на расстоянии мили от него. Их догадки подтвердились — это была сицилийская галера, севшая на камни, и на её палубе были отчётливо видны люди, размахивающие рубашками и платками, призывая фрегат на помощь.

— Должно быть, это галерные каторжники, ибо они прикованы к своим скамьям и не могут их бросить. Офицеры и матросы, вероятно, покинули судно, оставив каторжников на гибель.

— Какая жестокость, — заметил Джек. — Они были осуждены на галеры, а не на смерть.

— Да, им не дождаться пощады от волн, — сказал Гаскойн. — Уже завтра утром они окажутся на том свете, если ветер повернёт к берегу. А с утра ветер переменил направление на два румба.

Хотя капитан Вилсон не вмешивался в их разговор, он слышал его, так как стоял неподалёку на носовом орудии, глядя в подзорную трубу, и, казалось, был того же мнения. Но он не знал, что ему предпринять: должен ли он оставить на ужасную гибель столько несчастных существ, своих ближних, или спасти их и обременить общество оравой злодеев, многие из которых станут на путь преступления, пока их опять не схватят, и, сделав это, он может вызвать недовольство местных властей. Поразмыслив некоторое время, он решил высадить их на берег. «Аврора» легла в дрейф в бейдевинд, капитан приказал спустить две шлюпки и вооружить их экипажи.

— Мистер Изи, возьмите одну шлюпку и оружейников, высадитесь на борт галеры, освободите этих людей и высадите их на берег небольшими партиями. Мистер Гаскойн, вы пойдёте на второй шлюпке, чтобы помочь Изи: когда он будет переправлять их на берег в своей шлюпке, вы должны держаться рядом, чтобы пресечь любые попытки нападения со стороны злодеев. Ибо нам вряд ли стоит ожидать от них благодарности. Высаживайте их в любом удобном для этого месте.

Исполняя приказание, наши мичманы отправились к галере. Она прочно сидела на камнях, которые проломили её тонкие борта. Как они и предполагали, благородные офицеры и часть команды во главе с капитаном сбежали с корабля в шлюпках, бросив каторжников на произвол судьбы. Галера приводилась в движение пятьюдесятью вёслами, но только за тридцатью восемью вёслами сидели гребцы. Каждое весло было длиною сорок футов, но та часть весла, которая находилась внутри галеры — от валька до уключины, — была шести футов длины и приводилась в движение четырьмя каторжниками, прикованными цепью к скамьям. От кормы до носа судна между двумя рядами скамей тянулась узкая платформа, откуда боцман мог легко достать кнутом любого каторжника, прилагавшего, на его взгляд, недостаточно усилий.

— Viva los Inglesos! — прокричали каторжники, когда Джек появился на шканцах галеры.

— Послушай, Нед, ты когда-нибудь видел такое прелестное сборище негодяев? — заметил Джек, рассматривая лица каторжников.

— Нет, не приходилось, — ответил Гаскойн. — Мне кажется, что если бы капитан увидел их, как мы сейчас, он вряд ли решился бы выпустить их на берег.

— Не знаю. Наш приказ совершенно ясен. Оружейник, сбейте замки, начиная с кормы. Когда заполним первую лодку, мы отвезём их на берег. Сколько их тут? Двенадцать дюжин… Двенадцать дюжин отпетых негодяев, спущенных с цепи на беззащитных жителей острова. Нет, меня одолевает сильное искушение вернуться назад и доложить капитану своё мнение: сто сорок четыре злодея, не заслуживающих ничего, кроме виселицы, ибо даже утопить их — слишком большое милосердие!

— Нам приказано их освободить!

— Конечно, но я охотно обсудил бы этот вопрос с капитаном Вилсоном.

— Их быстро подберут, Джек, и вскоре эти пташки опять окажутся в клетке.

— Ну, ничего не поделаешь. Нужно выполнять приказ, хотя моя совесть протестует против освобождения таких мерзавцев. Оружейник, приступайте к делу!

Оружейник, который, как и другие моряки, разделял мнение Джека, а поэтому не начинавший работу, принялся сбивать замки своей кувалдой. Как только оковы были сняты, преступников усаживали в шлюпку, и когда в ней набиралось достаточно людей, шлюпка отваливала от борта под охраной второй шлюпки и высаживала их на берег на расстоянии около кабельтова от галеры. Потребовалось шесть рейсов, чтобы перевезти их всех на берег. Когда высадили последнюю партию каторжников и Джек уже приказал матросам отчаливать, один из преступников повернулся к Джеку и насмешливо прокричал: «Addio, signor, a riveder-ci!», Джек вздрогнул, пристально поглядел на человека и узнал в жалком полуголом каторжнике дона Сильвио!

— Я сообщу дону Рибьере о вашем прибытии, синьор, — сказал злодей, взбираясь на скалу, где смешался с другими каторжниками. Оказавшись в безопасности, каторжники стали издеваться и насмехаться над своими спасителями.

— Нед, — сказал Тихоня Гаскойну, — мы выпустили на свободу нашего злейшего врага.

— Очень жаль, — ответил тот, — но мы действовали по приказу.

— Ничего не поделаешь, только меня томит предчувствие, что мы за это поплатимся.

— Мы выполняли приказ.

— Мы выпустили негодяев в десяти милях от усадьбы дона Рибьеры.

— По приказу, Джек!

— И вся банда примкнёт к дону Сильвио, если он отправится туда.

— Таков приказ, Джек.

— Агнесса окажется в его власти.

— Ничего не поделаешь, Джек, приказ капитана.

— Я буду его оспаривать, когда вернусь на судно.

— Слишком поздно, Джек.

— Да, ты прав, — сказал Джек, в отчаянии опускаясь на кормовую банку. — Навались на вёсла, ребята!

Джек вернулся на судно, доложил капитану о выполнении приказа, а также о том, что среди освобождённых оказался дон Сильвио. Он не скрыл своих опасений за то, что может случиться с доном Рибьерой и его семьёй, поскольку банда преступников высадилась вблизи их дома. Капитан Вилсон нахмурился: он был вынужден признаться, что на этот раз любовь к ближнему подвела его, заставив действовать вопреки присущему ему здравому смыслу.

— Боюсь, что я поступил опрометчиво, мистер Изи. Нужно было забрать их на борт и передать властям. Жаль, что эта мысль не пришла мне в голову раньше. Мы должны добраться до Палермо как можно скорее и потребовать, чтобы за этими злодеями послали войска. Готовсь лечь на другой галс! Брасопить грот-рею!

Ветер переменился, и «Аврора» удачно прошла проливом у острова Маритимо. Уже на следующее утро она бросила якорь на рейде Палермо. Капитан Вилсон первым делом известил власти о принятых им мерах по спасению каторжников. Проклиная в душе его филантропию, власти тотчас же послали большой воинский отряд на поиски и задержание освобождённых каторжников. Понимая, что Джек опасается за судьбу своих друзей, капитан вызвал к себе его и Гаскойна и дал им увольнение на берег.

— Разрешите мне взять с собой Мести, сэр, — попросил Джек.

— Разрешаю, мистер Изи, только помните, что даже с помощью Мести вам не одолеть сто пятьдесят разбойников. Силы слишком неравны, так что будьте благоразумны. Я посылаю вас для того, чтобы вы перестали тревожиться за судьбу своих друзей, но с условием, что вы не будете подвергать свою жизнь опасности.

— Конечно, сэр, — ответил Джек, дотрагиваясь до шляпы. Он отправился в свою каюту спокойным шагом, но, дойдя до сходен, юркнул в люк и со всех ног бросился в каюту, чтобы поскорее собраться в дорогу.

Через полчаса двое мичманов и Мести высадились на пристани и направились в гостиницу, в которой останавливались раньше. Сперва они справились о доне Филиппе и его брате.

— Они оба в отпуске, — сообщил хозяин гостиницы, — и гостят у отца, дона Рибьеры.

«Весьма утешительная новость», — подумал Джек и сказал:

— Нам нужны лошади, и как можно быстрее. Мести, ты умеешь ездить верхом?

— Силы непесные, масса Тихоня! Ещё пы не уметь! Кто когта-нипуть сатился на кентуккийскую лошать, тот справится со всякой тругой!

Через некоторое время им раздобыли коней и проводника, и на следующий день, рано утром, небольшой отряд пустился в путь-дорогу к поместью дона Рибьеры. Не проехали они и шести миль, как догнали одну из армейских команд, высланных на поимку освобождённых преступников. Офицер оказался старым знакомым Джека. Между ними завязался разговор, и Джек поделился с офицером своими опасениями за судьбу дона Рибьеры, так как среди освобождённых был Сильвио, его злейший враг. Он попросил офицера направить свой отряд в поместье дона Рибьеры.

— Corpo di Bacco, вы правы, синьор Тихоня, — сказал офицер. — Но дон Филипп дома и его брат тоже. Я постараюсь прибыть туда к десяти часам утра, хотя для этого нам придётся идти пешком всю ночь.

— У преступников нет оружия, — заметил Джек.

— Но они скоро раздобудут оружие. Они захватят небольшой городок, разграбят его и уйдут в горы, где будут скрываться от нас. Хорошенькую работу подкинул нам ваш капитан!

Обменявшись с ним любезностями и извинившись за то, что спешит, Джек пришпорил лошадь, догнал своих товарищей, и они помчались галопом.

— О, синьор, не так быстро, — стал умолять проводник. — Вы загоните лошадей.

— Я заплачу за них, — сказал Джек.

— Но мы загоним их раньше, чем прибудем на место, — возразил Гаскойн, — и будем вынуждены остальную часть пути проделать пешком.

— Верно, Нед, давай немного попридержим коней. Пусть они чуть-чуть передохнут.

— Чёрт побери, масса Джек, у меня рубашка прилипает к спине! — воскликнул Мести. У него всё лицо лоснилось от пота, вызванного быстрой скачкой.

— Ничего, Мести. Главное, не опоздать!

Около пяти часов пополудни они домчались до поместья дона Рибьеры. Джек соскочил со своего знаменитого скакуна и поспешил в дом в сопровождении Гаскойна. Они застали в гостиной всю семью, которая и не подозревала о грозившей им опасности. Тем не менее все были изумлены и обрадованы появлением нашего героя. Джек бросился к Агнессе, та вскрикнула от неожиданности, увидя его, и едва не лишилась чувств, так что Джек был вынужден обнять её, чтобы она не упала. Усадив её в кресло, он поздоровался с родителями и двумя старыми приятелями, которые радушно ответили на его приветствие. Первые минуты прошли в расспросах о здоровье и домашних делах, затем Джек сообщил им причину их неожиданного приезда.

— Дон Сильвио и сто пятьдесят отпетых головорезов, освобождённых с галеры вчера днём?! — воскликнул дон Рибьера. — Вы правы, это серьёзная опасность. Остаётся только удивляться, что они не заявились сюда прошлой ночью. Но я ожидаю из города Педро, своего управляющего, он повёз туда вино и, вероятно, вернётся с новостями.

— Во всяком случае, нужно приготовиться к нападению, — сказал дон Филипп. — Вы говорите, солдаты прибудут только завтра утром?

— Святая мадонна! — воскликнули женщины в ужасе.

— Сколько людей мы можем собрать?

— У нас здесь пятеро человек прислуги, вернее, пока их нет, но они соберутся здесь к вечеру, — ответил дон Филипп. — Да нас трое, тоже неплохих солдат — мой отец, я и брат.

— Да нас трое, — добавил Джек. — Четверо вместе с проводником, я плохо его знаю.

— Всего двенадцать. Не слишком много, но если мы как следует подготовимся, то, думаю, мы продержимся до утра.

— Не лучше ли отправить женщин из дома? — спросил Джек.

— А кто их будет сопровождать? — заметил дон Филипп. — Мы только ослабим наши силы. И кроме того, они могут попасть в руки злодеев.

— Тогда, может быть, всем оставить дом? В худшем случае, они только разграбят его, — сказал дон Рибьера.

— Нет, они могут перехватить нас по дороге, — возразил дон Филипп. — А что мы сможем сделать против такой многочисленной шайки на открытой местности? Тогда как в доме у нас больше шансов отразить нападение.

— E vero, — проговорил дон Рибьера задумчиво. — Тогда давайте готовиться, ибо дон Сильвио не упустит такого удобного случая отомстить нам. Сегодня ночью он будет здесь наверняка, если уж что-то задержало их прошлой ночью. Кстати, скоро приедет Педро.

— Так давайте посмотрим, какими средствами обороны мы располагаем, — сказал дон Филипп. — Пойдём, брат. А не последуете ли и вы за нами, синьор Изи?

 

ГЛАВА XXXI,

настоящая осада, в которой побеждённые не падают, а поднимаются всё выше и выше при каждой победе врага. Они вознеслись бы в рай, если бы не отряд, пришедший им на помощь

Когда дон Рибьера с сыновьями вышли из комнаты, Гаскойн вступил в разговор с хозяйкой дома, а Джек тем временем воспользовался случаем поговорить с Агнессой. До сих пор он был слишком занят заботами об их безопасности, чтобы уделить ей должное внимание. Разговаривая с другими членами семьи, он не спускал с неё глаз и был поражён тем, как она похорошела с тех пор, как они виделись в последний раз. Теперь он подошёл к ней и тихо спросил, получила ли она его письмо.

— О, да, — ответила она покраснев.

— И вы не осерчали на меня за то, что было в письме? — спросил он ещё тише.

— Нет, — ответила она, опуская глаза.

— Я повторю то, что писал, милая Агнесса. Я никогда не забывал о вас!

— Но…

— Что?

— Отец Томазо…

— Что же он?

— Он никогда не согласится…

— На что?

— Он говорит, что вы — еретик.

— Скажите ему, что это не его дело.

— Он пользуется большим влиянием на отца и мать.

— Зато ваши братья на нашей стороне.

— Я знаю, но всё равно одно препятствие неодолимо — у нас разная вера. Отец Томазо обещал поговорить с вами и сказал, что, может быть, вы перемените свою религию.

— Это мы ещё посмотрим, Агнесса. Пусть он сам переменит религию, если у него есть хоть капля здравого смысла, а если нет, то и разговаривать с ним бесполезно. Где он?

— Он скоро будет у нас.

— А скажите, Агнесса, если бы всё зависело только от вас, вы пошли бы за меня замуж?

— Не знаю. Вы мне нравитесь больше всех.

— И это всё?

— А разве такое признание мало значит для девушки? — возразила Агнесса, взглянув на Джека с упрёкам. — Синьор, разрешите мне удалиться, сюда идёт отец.

Джек скосил глаза к окошку, у которого беседовали хозяйка дома и Гаскойн, и, воспользовавшись тем, что они сидели спиной к ним, он обнял Агнессу и прижал к своему сердцу, прежде чем отпустить её.

Мужчины вернулись с полным набором огнестрельного и холодного оружия, какое только могли найти в доме.

— Этого достаточно, чтобы вооружить всех людей, что соберутся здесь.

— Мы тоже вооружены хорошо, — сказал Джек, который уже стоял на почтительном расстоянии от Агнессы. — Каков будет план наших действии?

— Его нужно ещё обсудить. По всей вероятности…

На этом месте разговор был прерван внезапным появлением Педро, ездившего в город с грузом вина. Он ворвался в комнату возбуждённый и встревоженный, держа в руках красный колпак.

— Как, ты уже успел вернуться, Педро?

— О, синьор, у меня отобрали повозку с вином и угнали её в горы!

— Кто отобрал? — спросил дон Рибьера.

— Каторжники, которые были выпущены на волю. Клянусь телом Христовым, они натворили столько бед! Они врывались в дома, грабили и убивали, переоделись во всё награбленное, забирали у жителей оружие, еду, вино — всё, что только могли, и убрались в горы. Это произошло прошлой ночью. Не успел я доехать до города, как они напали на меня, завернули быков и угнали их вместе с другими повозками. Клянусь пресвятой девой, они с головы до ног перемазались кровью, к счастью, не только человечьей — они прирезали несколько быков, как мне рассказал пастух, но он так торопился, что не успел рассказать мне ничего больше. О, синьор, я слышал, они упоминали ваше имя.

— Так я и думал, — сказал дон Рибьера. — Что касается вина, Бог с ним — будем надеяться, что они перепьются сегодня вечером и оставят нас в покое. Но всё равно, Педро, они заявятся сюда, и мы должны защищаться. Так что созови сюда всех наших людей, я хочу побеседовать с ними.

— Не видать нам больше наших волов, — печально заметил Педро.

— Это что! Если мы не позаботимся о нашей безопасности, то не увидим и завтрашнего утра. У меня есть сведения, что они придут сюда этой ночью.

— Святые угодники! Говорят, что их тысячи!

— Насколько я знаю, их гораздо меньше, — заметил Джек.

— Говорят, что многих из них перебили, когда они напали на городок.

— Тем лучше! Иди, Педро, выпей стакан вина и позови других мужчин.

Дом был забаррикадирован, насколько позволяли обстоятельства. Первый этаж был превращён в крепость с помощью шкафов, комодов и других предметов обстановки, мебели, которыми забили прихожую у входной двери. Верхний этаж, или мансарду, если её так можно назвать, укрепили таким же способом, но так, чтобы они могли туда отступить, если входная дверь будет взломана.

Наступил вечер. Они всё ещё занимались приготовлениями к обороне под руководством Мести, проявившим себя способным фортификатором, когда послышался шум приближающейся толпы. Они выглянули из окна и увидели, что дом окружён каторжниками — их было около ста человек. Они красовались в самых причудливых нарядах, какие только могли раздобыть. Некоторые несли с собой огнестрельное оружие, но большинство из них были вооружены саблями и ножами. Вместе с ними прибыл обоз с награбленным добром: телеги и повозки всевозможного вида, нагружённые съестными припасами и вином, сеном, соломой, парусами и всем, что требуется для жизни в горах. К телегам был привязан скот, который они намеревались забрать с собой в горы. Все они, по-видимому, повиновались вожаку, в котором защитники дома вскоре узнали дона Сильвио.

— Масса Тихоня, покажите-ка мне этого мерзавца, — попросил Мести, услышав разговор о нём между Джеком и братьями Рибьера. — Уж я его не упущу, только тайте мне взглянуть на него.

— Вон там, он идёт впереди других разбойников с мушкетом в руках, на нём куртка с серебряными пуговицами и белые панталоны.

— Та, Тихоня, я его хорошо разглятел, тостаточно, чтобы запомнить.

Каторжников, очевидно, больше всего заботило, чтобы никто не мог ускользнуть из дома, поэтому дон Сильвио велел своим людям окружить дом тесным кольцом.

— Нед, — сказал Джек, — нужно показаться ему. Он обещал известить дона Рибьеру о нашем прибытии. Пусть убедится, что опоздал.

— Это весьма дельное предложение, — ответил Гаскойн. — Если этим людям не чуждо чувство благодарности, некоторые из них могут отказаться от участия в осаде дома — ведь мы спасли их от смерти!

— Вряд ли, но пусть узнают, что в доме больше людей, чем они ожидали, а кроме того, не худо бы их припугнуть, сказав, что скоро сюда придут солдаты.

Джек поднял окно и громким голосом выкрикнул:

— Дон Сильвио! Эй, каторжник дон Сильвио!

Дон Сильвио поднял голову и увидел в окне верхнего этажа Джека, Гаскойна и Мести.

— Мы избавили вас от труда объявить о нашем прибытии сюда! — крикнул Гаскойн. — Наоборот, мы уже здесь, чтобы оказать вам должный приём.

— Через три часа сюда прибудет воинская команда, так что вам нужно поторопиться, дон Сильвио! — добавил Джек.

— Засим a rivederci! — продолжал Гаскойн, разряжая пистолет в дона Сильвио.

Окно тотчас же захлопнули. Появление наших героев и их слова о скором прибытии солдат заставили каторжников призадуматься. А дон Сильвио обезумел от ярости — он потребовал немедленно напасть на дом, говоря, что солдаты не могут появиться так скоро, и соблазнял каторжников богатствами, хранившимися в доме дона Рибьеры. Его речи побудили разбойников решиться на атаку. Однако они напрасно пытались взломать дверь и были вынуждены отступить, потеряв несколько человек убитыми под прицельным огнём осаждённых. Целых полчаса они повторяли свои попытки ворваться в дом, и только убедившись в их тщетности, отошли и вскоре вернулись с длинным бревном, таким массивным, что потребовались усилия шестнадцати человек, чтобы поднять его. Они разбежались, с размаху ударили им в дверь, которая не выдержала удара и сорвалась с петель. Вход в дом был свободен.

К этому времени стемнело. Осаждённые отступили на второй рубеж обороны. Каторжники, ворвавшиеся в дом, уже ликовали, готовясь праздновать победу, но на их пути встала баррикада, воздвигнутая у входа. Защитники подготовили в ней удобные бойницы, через которые теперь открыли беглый огонь по нападающим, в то время как те были лишены возможности отвечать на него. Сражение длилось уже более двух часов, а накал битвы не стихал. Каторжники были несколько раз отбиты с большими для себя потерями, но вдохновляемые призывами дона Сильвио и новыми порциями вина из кувшинов, к которым они то и дело прикладывались, каторжники шаг за шагом расчищали завал, преграждавший им путь.

— Нужно отступать! — воскликнул дон Рибьера. — Скоро они разнесут всю баррикаду. Как вы думаете, синьор Изи?

— Будем держаться здесь, сколько удастся. Как у нас с боеприпасами?

— Пока достаточно. Часов на шесть, я думаю, хватит.

— Ты что-то сказал, Мести?

— Клянусь святым Патриком, нужно тержаться зтесь, пока мы сможем тержать их на расстоянии. Ведь у них нет огнестрельного оружия.

Это было верное решение, позволившее им задержать разбойников на прежнем рубеже ещё в течение двух часов, когда наступила передышка, вызванная временным отступлением каторжников под прикрытие телег.

Наконец стало ясно, что баррикада больше не выдержит, ибо тяжёлая мебель, наваленная ими у входа, постепенно рушилась под ударами длинных шестов, используемых бандитами в качестве таранов. Прозвучала команда к отступлению, и все поспешно поднялись на второй этаж, куда заранее были отведены женщины. Каторжники завладели первым этажом — озлобленные упорным сопротивлением, опьянённые вином и победой, они обшарили весь первый этаж, но никого там не нашли. Опять возобновились атаки, теперь за овладение верхней лестничной площадкой, но здесь лестница была гораздо уже, и сопротивление осаждённых соответственно упорней, так что каторжники, захватив первый этаж, не добились никаких существенных преимуществ. Напротив, их потери значительно возросли и всё больше раненых и убитых уносили с поля боя.

Ночная тьма лишила сражавшихся возможности отчётливо видеть друг друга, что было на руку оборонявшимся. Некоторые каторжники перелезали через завал мебели, но их сразу же убивали, как только они оказывались по другую сторону баррикады, и, экономя боеприпасы, защитники открывали стрельбу только по тем, кто отваживался на эту отчаянную попытку. Уже четыре часа продолжалось сражение, начал брезжить рассвет, когда разбойники вернулись к прежней тактике ведения боя: они опять принесли шесты, стали разбивать мебель на куски и прокладывать себе дорогу к лестничной площадке на втором этаже. Защитники изнемогали от усталости, но держались стойко: они знали, что их жизнь и жизнь тех, кто им был дороже всего на свете, зависит от их мужества. Поэтому они не ослабляли своих усилий. Преступники во главе с доном Сильвио также не сбавляли ярости атак, и расстояние между ними постепенно сокращалось, пока наконец лишь один массивный комод стал разделять осаждённых и нападающих, преграждая последним путь к лестничной площадке. На него обрушился град ударов, наносимых шестами и саблями, на которые защитники отвечали редкими выстрелами из своих пистолетов.

— Теперь нам остаётся продать нашу жизнь подороже, что ещё можно сделать! — воскликнул Гаскойн.

— Как что?! Мы можем забраться на чердак и продолжать сражение там, — ответил Джек.

— Кстати, очень неплохая мысль, — сказал Гаскойн.

— Мести, поднимись наверх и посмотри, есть ли там вход на чердак, куда мы могли бы отступить в случае необходимости.

Мести поспешил выполнить приказ и, возвратившись, доложил, что под крышу ведёт люк, а лестницу можно поднять за собой.

— Тогда ещё не всё потеряно! — воскликнул Джек. — Мести, оставайся здесь, пока мы поможем женщинам подняться на чердак, — сказал Джек громко, объясняя дону Рибьере и его слугам причину своего ухода.

Тихоня и Гаскойн проводили хозяйку дома и Агнессу к лестнице, ведущей на чердак, и попросили их не тревожиться, так как сражение идёт успешно. Затем они вернулись на лестницу и убедились, что дальнейшие попытки удержать эту позицию бесполезны. Но поскольку лестница была узкой, нападающие не могли использовать свой численный перевес. Завал мебели был почти расчищен. Хотя нападающие пока ещё не могли достать их своими ножами, они принесли тяжёлые камни, которые стали метать в защитников дома с силой и меткостью опытных пращников. Новое оружие оказалось действенным — двое слуг дона Рибьеры и дон Мартин свалились от их ударов.

— Нужно отступать, Джек, — сказал Гаскойн. — Камни не смогут причинить нам вреда на чердаке. Как вы думаете, дон Филипп?

— Я согласен. Пусть первыми поднимутся раненые, а потом последуем и мы за ними.

Так и сделали — сперва подняли раненых, затем передали наверх оружие, чтобы оно не попало в руки преступников, хотя теперь оно было бесполезным, так как боеприпасы были истрачены. Только после этого отряд отступил в комнату, где стояла лестница, ведущая на чердак. Поднявшись на него, они втянули лестницу за собой. Едва они успели сделать это, как в комнату ворвались каторжники с криками и воплями: одолев последний барьер, они считали себя уже победителями и готовились схватить свою добычу. Но их ждало разочарование — осаждённые были более недосягаемы для них, чем раньше.

Дон Сильвио был вне себя от бешенства, когда обнаружил, что его победа не увенчалась успехом и что защитники дома опять неуязвимы. Так как добраться до них было делом немыслимым, он решил поджечь комнату и выкурить их с чердака с помощью дыма, если уж ничего другого не оставалось. Он принялся давать указания своим людям, но при этом неосторожно стал под чердачным люком, и Мести, поднявший с собой на чердак два или три увесистых камня, уронил один из них на голову Сильвио, и тот сразу же свалился в беспамятстве. Его унесли, но приказ был выполнен: в комнату притащили солому и сено и подожгли. Последствия не преминули сказаться — несмотря на закрытый люк, жара и дым проникали на чердак. Спустя некоторое время занялся огнём пол и балки чердака. Положение осаждённых стало ужасным. Они распахнули маленькое чердачное окно, выходящее на крышу, но это дало им временное облегчение. Балки пылали и трещали, обдавая их густым дымом. В дыму они ничего не видели и едва могли дышать. К счастью, огонь был разведён только в одной из комнат, а чердак тянулся по всей длине дома, так что они могли уйти в самый дальний угол чердака. Крыша была покрыта массивными плитами шифера, и им не удавалось сдвинуть их с места, чтобы впустить на чердак немного воздуха. Донна Рибьера упала в обморок на руки мужа, Агнесса оказалась в объятиях нашего героя, который, скрывшись за клубами дыма, целовал её снова и снова, а она, бедняжка, думая, что наступил их последний час, не сочла для себя зазорным возвращать ему доказательства своей нежной привязанности и пылких чувств.

— Масса Тихоня, помогите мне зтесь. Масса Гаскойн, и вы потойтите сюта. Если мы стронем с места вот эту лестницу, мы потнимем и тругие.

В ответ на призыв Мести они подставили плечи под одну из нижних плит шифера, она поддалась и обрушилась вниз с ужасным грохотом. Женщин подвели к отверстию, чтобы они высунули головы наружу подышать чистым воздухом. Это принесло им лишь временное облегчение, ибо дом пылал и спасения не было. Но в этот момент дуновение ветерка отнесло дым в сторону, и они увидели, что к дому приближается воинский отряд. Громкие крики несчастных раздались с крыши, привлекая внимание солдат, которые, не теряя времени, окружили дом и принялись очищать его от бандитов.

Каторжники были заняты поисками сокровищ, скрытых, по словам дона Сильвио, в доме, и, застигнутые врасплох, либо сдавались в плен, либо были убиты, так что через несколько минут дом оказался в руках солдат. Но каким образом выручить тех, кто спасался на чердаке, никто не знал. Комната, где находился вход на чердак, была охвачена пожаром, там яростно бушевал огонь. Лестниц, которые доставали бы до крыши, не оказалось, и добраться до осаждённых не было никакой возможности. Командир отряда подавал им снизу знаки, как бы спрашивая, что ему делать.

— Мы погибли! — заметил дон Филипп печально. — Дорогие друзья, мне жаль, что судьба вовлекла вас в наши семейные раздоры, обрекая на такую ужасную смерть. Что ещё можно сделать для нашего спасения?

— Не знаю, — ответил Джек. — Будь у нас верёвка, мы могли бы спуститься по ней.

— А вы уверены, что внизу нет каторжников? — спросил Мести.

— Конечно, — ответил Джек. — Посмотри сам. Вон они стоят связанные под охраной солдат.

— Тогта я тумаю, что нам тоже пора спускаться.

— И я так считаю, Мести, но как?

— Как? Потожтём немного — увитим. Вот эта тоска (пол на чердаке был деревянным) шатается. Помогите мне оторвать её. — Совместными усилиями доску сорвали с места. — А теперь пропивайте тыру в потолке и пейте изо всех сил. — Говоря это, Мести первым принялся за работу. Через несколько минут они пробили отверстие в комнату, куда ещё не проник пожар. Затем, сорвав ещё несколько досок, они проделали достаточно широкое отверстие, в которое можно было пропустить лестницу. Когда Мести установил её, они все благополучно спустились с чердака, а потом и вышли на улицу, к величайшему изумлению командира отряда. Вышли даже те из них, кто был оглушён ударами камней — к этому времени они настолько оправились, что не нуждались в посторонней помощи. Когда они появились на крыльце, поддерживая женщин под руки, солдаты приветствовали их радостными криками, командир отряда, закадычный друг дона Филиппа, заключил его в свои объятия. Пока все обменивались радостными приветствиями, Мести внимательно осмотрел пленных, но не нашёл среди них дона Сильвио. Тот, однако, мог оказаться среди мёртвых, которые оставались в доме, куда уже невозможно было проникнуть, так как он был весь охвачен пламенем. Каторжников, захваченных в плен, насчитывалось сорок семь человек, а мёртвых они не считали. Награбленное имущество, телеги и скот находились там, где были оставлены. Завершив арест преступников, солдаты пытались потушить пожар, но их попытки не увенчались успехами — усадьба сгорела дотла, так что остались торчать только голые стены да успели вынести кое-какую мебель. Однако большая часть её была уничтожена ещё до пожара во время атак дона Сильвио и его сообщников.

Отдав Педро и его людям указание раздать владельцам имущество, награбленное злодеями, дон Рибьера с домочадцами и друзьями сели на лошадей и под защитой военных, успевших немного отдохнуть и подкрепиться, пустились в путь в Палермо. Караван каторжников, скованных или связанных попарно, тронулся им вслед.

Только в полдень следующего дня они добрались до Палермо, где дон Рибьера со своей семьёй поселились в городском палаццо, а наши мичманы и Мести распрощались с ними и отправились на судно — им нужно было сменить платье, чтобы не походить на трубочистов.

Капитан Вилсон был на корабле. Джек доложил ему о прибытии и спустился в мичманскую каюту, весьма довольный оборотом событий, а особенно тем, что ему есть что порассказать губернатору по возвращении на Мальту.

 

ГЛАВА XXXII,

наш герой и Гаскойн совершают поступок, которого им следовало бы стыдиться, и они действительно испытывают лёгкие угрызения мичманской совести

«Аврора» простояла в Палермо три недели. За это время велись усиленные поиски остатков банды каторжников, которые завершились арестом ещё нескольких человек, но дон Сильвио и довольно большая группа каторжников всё ещё находились на свободе. Говорили, что они нашли себе убежище в неприступных горах. Наш герой проводил большую часть времени в доме дона Рибьеры, где после описанных событий на него смотрели как на члена своей семьи. Ни дон Рибьера, ни другие родственники не принимали в расчёт различие в вере у жениха и невесты — только духовник семьи отец Томазо метал громы и молнии на голову Джека, угрожая донне Рибьера всеми карами, вплоть до отлучения от церкви и проклятия во веки веков, если будет допущен союз Агнессы с еретиком. Результаты такого нажима вскоре сказались. Джек стал встречать сдержанный приём со стороны матери, Агнесса заливалась слезами при встрече с ним, а дон Филипп и его брат по нескольку раз на дню высказывали пожелания, чтобы все попы провалились ко всем чертям. Наконец он вытянул правду у Агнессы, которая, рассказав ему обо всём, расплакалась навзрыд.

— Нед, мне что-то не нравится, как у нас обстоят дела, — заметил Джек. — Нам нужно избавиться от этого отца Томазо.

— Боюсь, что это тебе окажется не по зубам, — ответил Гаскойн. — А кроме того, если и удастся избавиться от него, то на его место заступит другой святой отец.

— Он наводит на старушку уныние своими угрозами — со страху ей уже чудятся муки чистилища. Пойду-ка я к Мести и посоветуюсь с ним.

— Чем Мести может помочь тебе?

— Не знаю, но и ты не можешь мне помочь, так что, за неимением лучшего, спрошу совета у ашанти.

Наш герой отправился к Мести, чтобы поделиться с ним своей бедой.

— Понимаю, — сказал Мести, обнажая отточенные зубы. — Вам нужен его череп.

— Нет, Мести, просто мне нужно убрать его с дороги, чтобы он мне не мешал.

— Как же пыть, масса Тихоня? Корапль отплывает послезавтра. Пудь у меня время, я пы управился с этим телом. Потожтите немножко.

— Чёрт побери, но у меня нет времени ждать!

— А что, если вы, масса Тихоня, отправитесь на перег и не вернётесь назат?

— Но ведь это значит дезертировать, Мести.

— Клянусь непесами, я притумал кое-что: вы поетете на перег и сломаете сепе ногу.

— Сломаю ногу?! И получу нахлобучку от капитана, ты этого хочешь?

— Нет, масса Тихоня. Вы ломаете ногу — капитан оставляет вас на перегу и меня тоже, чтопы ухаживать за вами.

— Но скажи, ради Бога, зачем мне ломать ногу и как её сломать?

— Не на самом теле, масса Тихоня, а только понарошку! Потолкуйте с массой тон Филиппом, он вам это устроит. Если человек ломает ногу в семи местах, его нельзя перевозить на сутно.

— В семи местах? Что-то уж очень много, Мести. Ну хорошо, я подумаю.

Джек вернулся к Гаскойну, и они обсудили выдумку Мести. Гаскойн одобрил её, посчитав этот план выполнимым.

— Нужно устроить так, чтобы нас выбросило из двуколки — ты бы притворился, что сломал себе ногу, — сложный перелом, конечно, а я бы отделался сломанной рукой, тогда бы мы оба остались на берегу, и Мести стал бы ухаживать за нами.

— Превосходный план! Я не возражаю, если и на самом деле сломаю ногу. Во всяком случае, постараемся опрокинуть двуколку.

— Но дадут ли нам отпуск накануне отплытия?

— Да, я уже два дня не был на берегу. Мне не хотелось появляться у дона Рибьеры с тех пор, как Агнесса рассказала о поповских штучках, а мои вещи всё ещё на берегу. Я попрошу увольнение на несколько часов для того, чтобы забрать их.

На следующий день наши мичманы попросились в отпуск на берег и, получив разрешение у первого лейтенанта, поспешили в гостиницу, куда они вызвали дона Филиппа и посвятили его в свой план. Он охотно пообещал оказать им своё содействие, ибо всей душой поддерживал намерения Джека и своей сестры пожениться и опасался, что отец Томазо наверняка воспользуется отсутствием Джека, чтобы помешать их браку, пустив в ход своё влияние на мать Агнессы. Он обратился за помощью к полковому хирургу, который сразу же согласился участвовать в обмане.

В то же утро наши мичманы уселись в двуколку, покатались по улицам и, подъехав к гостинице, где остановился капитан Вилсон, пустили лошадь во весь опор. Стоя у окна гостиницы, капитан увидел, как Джек и Гаскойн промчались мимо, и, когда их двуколка поравнялась с казармой, её колесо наехало на бортик тротуара, и они вывалились из двуколки. Мичманы не получают серьёзных повреждений в таких случаях, а Джеку и Гаскойну повезло даже вдвойне — при падении они получили превосходные кровоподтёки и ссадины, что было просто необходимо для успеха их предприятия. Дон Филипп находился рядом. Он позвал солдат и велел им отнести наших плутов в казарму. Вызвали хирурга, который раздел их и наложил лубки на ногу Джека и на руку Гаскойна. Их уложили в постель, оставив на лицах кровь и ушибы in status quo ante для пущей убедительности, а дон Филипп послал своего денщика к капитану Вилсону якобы от командира, чтобы сообщить ему о том, что два его офицера попали в аварию и теперь лежат в лазарете с тяжёлыми повреждениями.

— Бог мой! Это, наверно, мистер Изи и мистер Гаскойн, — сказал капитан Вилсон, когда ему передали это известие. — Я только что видел, как они промчались мимо окон как сумасшедшие. Рулевой, возьмите мою шлюпку и привезите ко мне судового хирурга, я буду в казарме.

Капитан Вилсон надел шляпу, перепоясался перевязью со шпагой и поспешил в казарму, чтобы узнать, велико ли несчастье. Дон Филипп постарался не попадаться ему на глаза, поэтому один из офицеров проводил капитана в лазарет. Он нашёл своих мичманов в постелях. У их изголовья проводили консилиум два хирурга, полковой и армейский. Рядом стояли санитары, держа в руках успокоительные лекарства. Благородные медики приветствовали капитана Вилсона и с весьма озабоченным видом завели бесконечный разговор о переломах, ушибах, ранениях и т. д., выразив надежду на то, что мистер Изи поправится, хотя есть и сомнения в благополучном исходе его ранения. Другой офицер, несомненно, оправится от ран при тщательном уходе, если иметь в виду его руку, но дело у него осложняется ещё сотрясением мозга. Капитан Вилсон глянул на побитые и окровавленные лица молодых людей и с беспокойством стал поджидать своего судового хирурга, мистера Дейли, который вскоре появился, запыхавшись от спешки. Первым делом он выслушал сообщение своих собратьев по ремеслу.

— Нога мистера Изи сломана в двух местах — кости были смещены, но теперь вправлены — пока нетранспортабелен. У мистера Гаскойна сложный перелом руки и сотрясение мозга, предположительно.

Если бы судовой хирург стал осматривать обоих пациентов, правда легко бы вышла наружу, но мог ли он не верить двум хирургам, и разве можно было подвергать молодых людей пыткам, снимая их лубки и прощупывая места переломов? Он не пошёл бы на это даже из простой вежливости, иначе ему пришлось бы сказать армейским коллегам, что он не доверяет их диагнозу и сомневается в их профессиональной компетенции. Мистер Дейли посмотрел на Джека и его товарища, которые лежали с закрытыми глазами, тяжело дыша открытым ртом, и, придав лицу серьёзное выражение, такое же, как у его коллег, доложил капитану Вилсону о результатах своего осмотра.

— Ну, когда их можно забрать на корабль, мистер Дейли? — спросил капитан. — Я не могу ждать долго. Мы отплываем завтра или самое позднее — послезавтра.

Хирург, руководствуясь чувством долга, задал тот же вопрос местным врачам, которые ответили, что пациентов нельзя трогать до наступления лихорадки, которую можно ожидать завтра, а она может продлиться дней десять. Поэтому капитану Вилсону нечего думать о том, чтобы забрать их на корабль, лучше оставить их здесь на попечении друзей с тем, чтобы впоследствии они вернулись на судно на Мальте. Мистер Дейли подтвердил, что такой подход к лечению наиболее целесообразен, и капитан Вилсон, подумав, дал своё согласие оставить мичманов здесь.

Решив этот вопрос, он подошёл к кровати Гаскойна и заговорил с ним, но тот, зная, что у него сотрясение мозга, не ответил и вообще никак не отреагировал на присутствие капитана. Затем капитан подошёл к нашему герою, который, услышав его голос, открыл глаза, но не повернул головы, как бы с трудом узнавая его.

— Вам очень больно, Тихоня? — спросил капитан сочувственно.

Тихоня закрыл глаза и прошептал:

— Мести! Мести!

— Он всё время зовёт к себе своего слугу, судового капрала, сэр, — сказал полковой хирург.

— Хорошо, — ответил капитан. — Я пришлю его сюда. Мести — преданный парень, он будет хорошо ухаживать за ними. Мистер Дейли, когда вы вернётесь на судно, передайте первому лейтенанту, чтобы он отправил Мести на берег вместе с сундучками Джека и Гаскойна, и пусть тот возьмёт свой гамак и вещи. Боже мой, какая жалость, что с ними случилось такое несчастье! Бедные ребятки, они всё время вместе, и если один из них попадает в беду, другой, как правило, делит её с ним. Джентльмены, я выражаю вам свою глубочайшую благодарность за вашу доброту и принимаю ваше обещание заботиться о наших несчастных офицерах. Я отплываю завтра на рассвете и буду весьма признателен, если вы сообщите о происшедшем несчастье их друзьям, семейству дона Рибьеры, которые сделают всё, что в их силах, чтобы окружить их заботой и уходом.

Сказав так, капитан Вилсон поклонился и покинул лазарет в сопровождении своего судового врача. Как только дверь за ними закрылась, мичманы повернули головы и посмотрели друг на друга. Сперва они не сказали ни слова, боясь, что врач может вернуться, но тут им сообщили, что капитан Вилсон и мистер Дейли вышли за ворота казармы, и наш герой начал:

— Ты знаешь, Нед, я чувствую угрызения совести, и если бы не боялся предать тех, кто пошёл на обман из желания помочь нам, я бы встал и признался в плутовстве, чтобы облегчить горе капитана. Он, бедняжка, так переживал и убивался из-за несчастья с нами.

— Я с тобой согласен, Джек. И я испытываю то же самое, но что сделано — то сделано. Теперь мы вынуждены продолжать обман ради тех, кто помогал нам в нашей уловке.

— Вряд ли кто-нибудь из английских врачей согласился бы на такое надувательство.

— Да, это уж наверняка. Но всё-таки наш обман не причинит никому вреда.

— Не хочу читать мораль, но я раскаиваюсь в своём участии в этом обмане, и если бы можно было начать всё сначала, я бы не пошёл на такое надувательство.

— Даже ради… но не буду упоминать её имя в казарме.

— Не знаю, — ответил Джек. — Давай не будем больше говорить об этом. Лучше поблагодарим врачей за их доброту.

— Однако нам нужно притворяться больными до тех пор, пока «Аврора» не покинет порт.

— И даже дольше, — сказал Джек, — иначе слухи о мнимой болезни распространятся по городу. Поэтому нам следует делать вид, что мы потихоньку поправляемся, чтобы дон Рибьера и его жена ни в коем случае не догадались о нашем плутовстве. У меня возник кое-какой план, но нужно ещё обсудить его отдельные детали с Мести.

Вошёл дон Филипп. Он виделся с капитаном Вилсоном, и тот попросил его присмотреть за больными и подтвердил своё намерение отплыть завтра утром. Посоветовавшись с ним, Джек и Гаскойн пришли к решению, что в Палермо никто не должен знать действительного положения дел, иначе секрет станет известен и отцу Томазо, который поднимет qui vive и начнёт ещё больше метать громы и молнии на голову Джека. Мичманы превосходно пообедали и опять легли в постели, пока не настало время спать. Незадолго до этого в лазарет явился Мести с мичманскими сундучками. Глаза ашанти сказали всё, что нужно, — он не произнёс ни слова, а расстелил в углу свой гамак и лёг спать. Вскоре они все трое спали сном праведников.

На другое утро капитан Вилсон ещё раз навестил больных, чтобы узнать, как они себя чувствуют. В комнате было сумеречно, и он не различал чётко их лиц. Джек поблагодарил его за то, что он прислал Мести для ухода за больными. Капитан пожелал им скорого выздоровления, приказав им возвращаться на корабль, как только они поправятся, и, получив от них в свою очередь заверения в том, что они будут вести себя примерно, отбыл на корабль.

Спустя полчаса Мести, выглянув в окно из-за ставен, вдруг распахнул окно настежь и громко рассмеялся: «Аврора» выходила из гавани, подняв все основные и дополнительные паруса. Джек и Гаскойн вскочили с постелей, сбросили свои лубки и пустились в пляс по комнате в одних рубахах. Как только они успокоились, Мести серьёзно спросил:

— Почему вы не просаете служпу, масса Тихоня?

— Правда, Мести, я часто задавал себе этот вопрос последнее время и решил — очевидно, потому, что я дурак.

— А я — потому, что у меня нет другого выхода, — заявил Гаскойн. — Теперь мы на берегу, и я предвижу отличное плавание.

— Сперва надо оглядеться, в каких водах нам предстоит плавать, — сказал Джек. — Давайте держать палавер (большой совет), как говорят у тебя на родине, Мести.

Мичманы залезли в свои постели, а Мести уселся на сундучок в проходе между их койками с серьёзным видом судьи. На повестке дня стоял вопрос о том, как избавиться от падре Томазо: сбросить ли его с мола в море на корм рыбам? Проломить ли ему голову? Прибегнуть ли к помощи ножа Мести, похитить или отравить? А может быть, пустить в ход более мирные средства — убеждение и подкуп? Ведь всем известно, как трудно избавиться от священника!

Так как Джек и Гаскойн не были итальянцами, они решили прибегнуть к чисто английскому способу борьбы с попами — подкупу. Поэтому Джек написал письмо, которое Мести предстояло доставить отцу Томазо. В нём Джек предлагал монаху «скромную» сумму в тысячу долларов за то, чтобы он не препятствовал его браку с Агнессой и не пугал почтенную донну Рибьеру загробными шутихами и петардами.

Мести бывал с Джеком на берегу и знал монаха в лицо, так что доставку письма поручили Мести, но было решено подождать несколько дней, так как состояние здоровья Джека пока якобы не позволяло ему заниматься письмами. Через пару дней Мести отправился в дом дона Рибьеры и передал письмо монаху, показав жестами, что он должен получить ответ на него. Монах мановением пальца позвал Мести в свою комнату, где и прочитал письмо. Подумав немного, он попросил Мести, опять-таки жестом, следовать за ним. Монах привёл его в свой монастырь, и когда они оказались в уединённой келье, позвал другого монаха, умевшего говорить по-английски, дабы тот послужил им переводчиком.

— Как твой господин, он поправляется?

— Та, — ответил Мести. — Сейчас он чувствует себя хорошо.

— Ты давно служишь у него?

— Нет, — ответил Мести.

— Ты ему предан? Он хорошо относится к тебе? Много ли платит?

Услышав такие вопросы, хитрый негр догадался, что здесь что-то затевается, и поэтому спокойно ответил:

— Мне то него нет тела.

Монах устремил на Мести пристальный взгляд и, заметив свирепое выражение на лице негра, решил, что Мести именно тот человек, который ему нужен.

— Твой господин предлагает мне тысячу долларов. Хочешь получить эти деньги сам?

Мести осклабился и показал свои отточенные зубы.

— Я пы стал самым погатым человеком у сепя на ротине!

— Да, — ответил монах, — ты их получишь, если только дашь своему господину маленький порошочек.

— Понимаю, — сказал Мести. — У нас на ротине так тоже часто телают!

— Значит, ты согласен? Если да, то я напишу твоему господину, что возьму эти деньги.

— А если тогатаются?

— Ты будешь в безопасности. Тебя увезут отсюда сразу же. Говори, ты согласен?

— За тысячу толларов?

— Можешь не сомневаться!

— Синьор таст мне порошок?

— Подожди немного, — сказал монах. — Он вышел из кельи, а через некоторое время вернулся с письмом в одной руке и с бумажкой, на которой лежал сероватый порошок, — в другой. — Вот, дай это господину в супе или в чём угодно. Можешь посыпать им мясо или смешать его с сахаром, чтобы подсластить апельсин.

— Понимаю, — ответил Мести.

— Доллары будут твоими, клянусь святым распятием.

Мести улыбнулся жуткой улыбкой и, взяв послание и порошок, спросил:

— Когда я приту опять?

— Как только получишь деньги, принеси их в дом дона Рибьеры. Тогда давай ему порошок, и как только ты угостишь им своего господина, сразу же приходи ко мне. Я отвезу тебя в безопасное место, ты не должен оставаться в Палермо.

Мести вышел из кельи, и его вывели из монастыря.

— Клянусь всеми святыми, этот монах — отпетый мерзавец и реткостный прохвост, — бормотал Мести, оказавшись под открытым небом. — Потожти немного!

Ашанти вскоре достиг казармы и пересказал Джеку весь разговор, состоявшийся между ним и отцом Томазо.

— Конечно, это, должно быть, отрава, — сказал Гаскойн. — Надо будет попробовать её на каком-нибудь животном.

— Нет, масса Гаскойн, — ответил Мести. — Я испропую его как-нипуть сам. Так что мы путем теперь телать?

— Я тебе выдам чек на тысячу долларов, Мести. Негодяй здесь пишет, что за эту сумму он согласен не только не препятствовать мне, но и помогать моему делу. Но я сильно сомневаюсь, что он сдержит своё слово, и боюсь, что мои денежки пропадут. Вот почему давайте ещё раз держать палавер.

Джек и Гаскойн обсудили вопрос со всех сторон. Тысяча долларов, конечно, большие деньги, но отец Джека — философ. Учтя различные доводы pro et contra, всё же решили вручить деньги Мести, но предупредили его, что когда он принесёт деньги монаху, он должен заявить, что отрава уже принята господином, и оставить деньги у себя.

Так и сделали. Мести отправился к отцу Томазо и показал ему чек на тысячу долларов. Монах и Мести поспешили в монастырь, чтобы опять воспользоваться услугами переводчика.

— Твой господин принял порошок?

— Та, около часа тому назад. Вот чек на теньги.

— Тебе нужно получить деньги в банке раньше, чем он умрёт, ибо порошок действует быстро.

— А я? — спросил Мести, как бы встревоженный. — Кута я тенусь?

— Как только ты принесёшь деньги, ты отправишься назад в казарму и побудешь там до тех пор, пока он не умрёт. Затем вернёшься сюда. К этому времени я всё приготовлю, и как только стемнеет, отвезу тебя в наш монастырь, расположенный в горах, где тебя никто не будет искать. Там ты пробудешь, пока не закончатся поиски, а потом я найду возможность отправить тебя на судне с острова.

Мести поспешил получить деньги и, сложив их в большую сумку, отнёс её в монастырь и отдал на хранение монаху. Затем он вернулся в казарму, где Джек и Гаскойн, посовещавшись, решили, что он должен отправиться с монахом в горный монастырь, чтобы задержать там отца Томазо как можно дольше. Такой план был принят по настоянию Мести. Он пробыл в казарме около двух часов и в сумерках вернулся в монастырь, доложив, что его господин умер. Они дождались темноты. Мулы уже стояли наготове у стены монастыря. Монах велел Мести привязать сумку с деньгами к седлу. Они сели на мулов и вскоре покинули Палермо.

Утром дон Филипп, как обычно, появился в казарме и сообщил, что настоятель монастыря отослал куда-то отца Томазо, и тот не вернётся домой некоторое время.

— Я пришёл рассказать вам эту новость, поскольку она доставит вам удовольствие, — сказал дон Филипп. — Чем скорее вы теперь поправитесь, тем лучше. У меня есть намерение предложить вам обоим переехать в палаццо моего отца, и вы сможете снова вернуть себе расположение матери и сестры, воспользовавшись отсутствием духовника.

— А у меня есть для этого верное средство, — заметил Джек, вытаскивая письмо монаха. — Дон Филипп прочитал его с большим удивлением, но ещё больше удивился, когда узнал о том, как попало в руки Джека это письмо. Некоторое время он молчал, наконец произнёс:

— Мне жаль твоего чёрного слуги.

— Почему же?

— Вы его никогда не увидите, попомните моё слово. Тысяча долларов — такая сумма, за которую отправят на тот свет тысячу негров, но главное — даже не деньги: они уберут его с дороги, чтобы избавиться от лишнего свидетеля. Где этот порошок?

— У Мести. Он не захотел расстаться с ним.

— Этот Мести — продувная бестия. Может быть, ему удастся обмануть монаха, — сказал дон Филипп.

— Я уверен, что он замышляет какую-то каверзу, — подтвердил Гаскойн.

— Всё же я сильно беспокоюсь о нём, — сказал Джек. — Я жалею, что отпустил его.

— А вы точно знаете, что он уехал?

— Нет, но монах сказал, что увезёт его в горный монастырь, когда стемнеет.

— Вероятно, так оно и случилось, так как там от него легче всего избавиться. Впрочем, нужно рассказать всю правду отцу и матери — отцу, чтобы тот принял нужные меры, матери, чтобы открыть глаза на брата Томазо. Дайте мне копию вашего письма к монаху, и тогда у меня будут на руках все документы.

Слухи о несчастном случае с Тихоней и Гаскойном сразу же распространились по Палермо и были взяты на веру всеми его жителями. Слухи, как обычно, были сильно преувеличены, и многие утверждали, что Джек и Гаскойн не выживут. Только Агнессе дон Филипп рассказал по секрету всю правду, чтобы немного успокоить её, ибо, узнав впервые о несчастье с ними, она была вне себя от горя.

Через два дня, когда дон Филипп рассказал родителям о злодействе монаха, наши мичманы были перевезены в палаццо, к большому удивлению всех жителей Палермо. Больше всего выгадали от их скорого выздоровления местные эскулапы, чья репутация как искусных лекарей подскочила до небес в награду за их лицемерие и лживость.

Когда молодые люди поселились в палаццо, дон Рибьера также был посвящён в их секрет, но дальше он не распространился. И теперь нашему герою не было причин торопиться с выздоровлением, он и так был счастлив в обществе Агнессы и её родителей. Мать вернула нашему герою своё благоволение, а когда она узнала о злодейском поступке брата Томазо, то поклялась никогда больше не брать в дом духовника. Джек и Гаскойн вовсю наслаждались жизнью, омрачаемой только беспокойством за Мести, возвращения которого они ожидали с нетерпением.

Джек сделал формальное предложение руки и сердца Агнессе и сообщил о своих намерениях её родителям. Они были полностью удовлетворены его общественным положением и состоянием, а дон Рибьера, кроме того, не забыл о своём долге благодарности нашему герою. Требовалось только согласие его отца, без которого о браке не могло быть речи, как заявил дон Рибьера. Джек пытался поспорить: его отец, утверждал он, не спрашивал его согласия, когда женился, а поэтому у него есть такое же право жениться без согласия отца. Но дон Рибьера, не имевший никакого понятия о равенстве и правах человека, наотрез отказался слушать доводы Джека и поставил непременным sine qua non его союза с дочерью, чтобы родители Джека прислали письмо с изъявлением своего согласия на их брак, и Тихоне, скрепя сердце, пришлось покориться.

 

ГЛАВА XXXIII,

в которой Мести доказывает, что он достоин называться полным именем — Мефистофелем. Она изобилует переодеваниями, кинжалами, ядами и чёрными делами

Как-то вечером, на четвёртый день после переезда в палаццо дона Рибьеры, наши герои сидели в своей комнате вместе с Агнессой и доном Филиппом, когда дверь отворилась и на пороге появился монах. Все вздрогнули, полагая, что видят перед собой брата Томазо, судя по его росту, однако никто не поднялся, чтобы приветствовать его. Не говоря ни слова, монах запер дверь и, откинув капюшон, закутывавший его голову, открыл чёрное лицо негра. Агнесса вскрикнула, все вскочили на ноги при таком странном и неожиданном появлении Мести. Негр осклабился, и по его лицу было видно, что у него есть что порассказать.

— Где же монах, Мести? — спросил Джек.

— Потожтём немного. Сейчас я запру тверь на ключ и тогта расскажу вам всё.

Приняв такую предосторожность, Мести сбросил монашескую рясу и оказался в своей одежде с сумкой, привязанной к поясу.

— Ну, масса Тихоня, мой рассказ будет долгим. Поэтому, думаю, мне лучше начать сначала.

— Такой приём считается у рассказчиков наилучшим. Начинай, только останавливайся каждый раз, как я подниму палец, чтобы я мог перевести твой рассказ для Агнессы и дона Филиппа.

— Правильно, cap. Уже стемнело, когда мы с монахом сели на мулов и выехали из города. Он велел мне везти с собой сумку с тысячью долларов, чтобы я не сомневался, что они мои, и вот мы поднимаемся всё выше и выше в горы. Луна светит ярко, и всё вокруг видно как на ладони. А мы едем рядышком и молчим. Я не говорю ни слова, потому что не шибко горазд в его тарабарщине, а он молчит, потому что не кумекает ни словечка по-английски. Ночью, часа в два, мы остановились в каком-то доме на ночёвку, а потом опять поехали дальше в горы, только один раз передохнули, чтобы съесть по куску хлеба и выпить чуток вина. Наступила вторая ночь. Мы подъехали ещё к одному дому, а там люди низко кланяются монаху, и женщина готовит на ужин кролика. Я иду на кухню, там такой запах стоит от мяса — с ума сойти. Я довольно киваю головой и говорю — хороший ужин, милая, — а она скривила рожу и бросила на стол кусок хлеба, головку чеснока и показывает рукой: вот тебе твой ужин, и такой сойдёт для тебя, черномазого, а жаркое из кролика — для монаха. Тогда я думаю: подожди-ка немножко, если монах будет кушать кролика один, то я дам ему для вкуса немного порошку.

— Порошку, Мести? — воскликнул Джек, прерывая рассказ на этом месте.

— Что он говорит? — спросил дон Филипп.

Гаскойн перевёл всё, что рассказал Мести. Его рассказ вызвал огромный интерес у всех присутствующих, а Мести продолжал:

— Так вот, масса Тихоня, как только женщина вышла из кухни, чтобы принести миску, вытащил я порошок да и высыпал в кастрюлю. Потом я сажусь за стол и ем чёрный хлеб, который хорош для чёрного. Вернувшись, женщина ещё раз помешала в кастрюле, переложила жаркое в миску и отнесла её монаху в комнату. Бог мой, вы бы поглядели, с каким смаком он уплетал кролика, даже косточки обсасывал и подбирал подливку хлебом!

«Ага, — говорю я, — кролик вам очень понравился, масса монах, но подождём немного!» А потом он вылакал целую бутылку вина и велел подавать мулов. Вместо платы за ужин он положил руки на голову женщине, и та осталась очень довольна.

Луна светила ярко, мы ехали всё выше в горы. Часа через два монах кладёт руку на живот вот так, слазит с мула и садится на камень. Он крутится и вертится, извивается и стонет беспрестанно целых полчаса и смотрит на меня так, как будто хочет сказать: это твоих рук дело, чёрный дьявол? — но сказать ничего не может. Тогда я вытаскиваю бумажку, где был порошок, и показываю ему: ты, мол, проглотил его. Он ещё раз поглядел на меня, а я смеюсь, — и он умер.

— Ох, Мести, Мести! — воскликнул Джек. — Зачем тебе понадобилось травить монаха? Теперь беды не оберёшься!

— Он умер, масса Тихоня, и значит, больше не будет бед.

Гаскойн перевёл эту часть рассказа дону Филиппу и Агнессе: на лице дона Филиппа отразилась озабоченность, на лице Агнессы — ужас.

— Пусть продолжает, — сказал дон Филипп. — Мне очень хочется услышать, что он сделал с телом.

По просьбе Джека Мести продолжил:

— Я долго думал, что мне делать с ним, и решил: сниму-ка я с него плащ, рясу и другую одежду — всё, что на нём есть, и спрячу тело куда-нибудь подальше. Я поднял его на руки, отнёс туда, где я приметил расщелину в скале, в стороне от дороги, и бросил его туда, а затем закидал тело большими камнями, пока его не стало видно. Потом я сел на своего мула, проделал три-четыре мили, ведя на поводу второго мула, и оказался в большом лесу. Здесь я снял с мула седло и уздечку, стегнул его и отпустил на волю. Потом я разорвал всю одежду монаха на клочки, кроме плаща и рясы, и развесил их по кустам: один клочок здесь, другой клочок там. Теперь никто не узнает, что я похоронил монаха, — сказал я, надел монашескую рясу и плащ, закрыл лицо капюшоном и сел на мула. «Куда ехать? — спрашиваю себя. — Эта дорога мне не подходит, тут меня могут узнать. Поеду-ка я прямо через лес, пока не найду другую». Так я и сделал — ехал, ехал по лесу, верно, не меньше двух миль. Луна зашла, и в лесу стало темно хоть глаз выколи. И тут пять-шесть человек хватают под уздцы моего мула. У них оружие, а у меня ничего нет, что я мог поделать? Они мне что-то говорят, я не отвечаю и не показываю лица. Очень скоро они нашли сумку с деньгами (чёрт бы их побрал!) и повели моего мула через лес. И вот мы подъехали к большой поляне, на которой горел костер. Вокруг него лежали люди, много людей: одни ели, другие пили. Стащили они меня с мула, а я наклонил голову и протянул к ним руки, как это делают монахи, когда благословляют. Они подвели меня к какому-то человеку и вывалили у его ног все мои денежки из сумки. Он что-то приказал им, а я глянул через щель в капюшоне и увидел перед собой знакомое лицо. «Эге, — говорю я сам себе, — да это проклятый каторжник дон Сильвио!»

— Дон Сильвио! — воскликнул Джек.

— Что он там говорил о доне Сильвио? — с нетерпением спросил дон Филипп.

Когда рассказ Мести опять перевели, он продолжал:

— Меня отвели в сторону, там привязали к дереву и оставили. Они ели, пили и веселились, но забыли угостить меня. Так как мне нечего было жевать, я принялся грызть верёвки и перегрыз их, но простоял ещё два часа, пока они все не заснули и не наступила тишина. Я всё время говорил себе — подожди немного. Когда они все заснули, я вытащил нож и пополз по земле, как это умеют делать у нас на родине. Потом я приподнял голову и огляделся: на вахте стояли два каторжника, но они ожидали опасность с другой стороны и не видели, каким галсом я лавирую. Я пополз дальше и лёг борт о борт с этим мерзавцем — доном Сильвио. Он спал крепко, положив под голову мою сумку с долларами. «Нетолго тепе влатеть ими, неготяй», — думаю я. Я оглядываюсь по сторонам, никто не обращает на меня внимания. Тогда я погружаю мой нож прямо ему в сердце и зажимаю рот рукой, чтобы он не пикнул. Он забился, открыл глаза. Тогда я сбросил капюшон и открыл ему своё лицо. Он хотел что-то сказать, но я зажал ему рот ещё крепче, ударил ножом ещё раз, и мерзавец застыл, как бревно.

— Подожди, Мести, мы расскажем об этом дону Филиппу.

— Умер! Дон Сильвио мёртв! О, Мести, ты заслуживаешь вечную благодарность нашей семьи, ибо пока дон Сильвио был жив, мой отец не мог считать себя в безопасности!

— Когда я вогнал нож в сердце дона Сильвио, я остался лежать рядом с ним ещё некоторое время, как будто бы ничего не случилось. Потом я вытащил из-под его головы свою сумку с долларами и, ощупав его с головы до ног, забрал у него пистолет и кошелёк, полный золота. Вот он, гляньте. Я взял их и осмотрелся: все спали, и я пополз назад к своему дереву. Там я встал, как стоял прежде, чтобы немного подумать. Вахтенный подошёл ко мне, увидел, что всё в порядке, и ушёл. Повезло мне, клянусь небесами, что я вернулся к дереву! Я немного подождал и пополз. И полз, пока не добрался до кустов. Тогда я бросился бежать так, что только пятки сверкали. Когда наступил рассвет, я так устал, что лёг отдохнуть в кустах и провёл там целый день. Ночью я пустился в путь и скоро нашёл знакомую дорогу. Я не ел целые сутки. Когда я отыскал дом, где мы ужинали с монахом, я просунул голову в дверь и увидел ту женщину, что угощала нас ужином. Я жестом показал, что голоден. Говорить я не мог, зато усиленно набивал рот едой и даже лица не открывал. Женщине это не понравилось, она начала скандалить, но я отбросил капюшон и показал ей своё чёрное лицо и белые зубы — она приняла меня за дьявола и так испугалась, что убежала из дома, а я наелся до отвала и отправился дальше. Сюда добрался утром и прятался целый день, чтобы прийти к вам в сумерках. Вот и вся история, масса Тихоня. Возвращаю вам вашу тысячу долларов в целости и сохранности, к тому же вы избавились от мерзавца-монаха и проклятого каторжника дона Сильвио!

— Переведи эту часть рассказа, Нед, — попросил Джек Гаскойна, а сам обратился к Мести: — Я очень боялся за тебя, Мести, но утешался мыслью, что ты перехитришь попа. Так оно и оказалось! Эту тысячу долларов ты заслужил, Мести. Возьми их, они твои!

— Нет, cap, доллары не мои. С меня хватит кошелёк дона Сильвио, он туго набит золотыми. Оставьте свои деньги у себя, масса Тихоня, а я оставлю себе своё золото.

— Боюсь, что дело может выплыть наружу, Мести. Женщина, которая тебя видела, распустит слух, что на неё напал чёрный монах, и это вызовет подозрение. Ведь монахи в монастыре знают, что отец Томазо уехал вместе с тобой.

— Да, я об этом думал, но когда человек подыхает с голоду, он забывает обо всём, кроме еды.

— Я не виню тебя. Однако сейчас мне нужно посоветоваться с доном Филиппом.

— А я тем временем, с вашего позволения, сяду за стол и немного подкреплюсь, масса Изи. Я такой голодный, что могу слопать монаха, мула и всё, что угодно.

— Ешь, дружище, и пей, сколько влезет!

Беседа мичманов и дона Филиппа заняла немного времени. Все пришли к выводу, что Мести нужно убираться с острова как можно скорее, а им самим следует отвести от себя подозрение в причастности к этому делу. Дон Филипп и Агнесса отправились к отцу, чтобы ознакомить его с последними событиями и попросить его совета.

Когда они вошли в его комнату, дон Рибьера встретил своего сына словами:

— Вы слышали, брат Томазо вернулся наконец? Так сказали мне слуги.

— Такой слух нам на руку, — ответил дон Филипп. — Но приготовьтесь выслушать нечто иное.

Они уселись, и он пересказал отцу всё, что услышал от Мести. Дон Рибьера некоторое время молчал, погрузившись в размышления. Наконец сказал:

— Смерть Сильвио — большая удача для нашей семьи, и негр заслуживает награды за свой подвиг. Но что касается монаха, тут дело скверное. Негр случайно может проболтаться либо обнаружат письмо отца Томазо к Джеку. Что тогда будет с нами? На нас набросится вся церковная свора, а мы и так уже достаточно пострадали от них. Лучший выход из положения — это немедленный отъезд с острова не только негра, но и наших молодых друзей. Слух о том, что брат Томазо появился здесь, и их отъезд со своим слугой-негром снимет с них подозрение и собьёт с толку расследование. Они должны немедленно уехать. Идите, дон Филипп, и убедите их в абсолютной необходимости этого шага. Передайте нашему другу Джеку, что я не нарушу своего обещания, и как только он получит согласие на брак от своего отца, я тотчас же выдам за него Агнессу. Пока я пошлю человека в порт узнать, нельзя ли зафрахтовать судно на Мальту.

Джек и Гаскойн полностью признали разумность такого решения и приготовились к отъезду. На самом деле, теперь, когда Джеку стало известно условие его брака с Агнессой — необходимость получения письменного согласия отца, — пребывание в Палермо потеряло для Джека всякую прелесть: все его помыслы были направлены на то, как бы скорее получить от отца письмо с разрешением на брак, а для этого требовалось вернуться на Мальту, откуда в Англию регулярно ходили почтовые пакетботы. На следующий день всё было готово к отплытию, и Джек распрощался с Агнессой и её матерью. Они спустились к берегу в сопровождении дона Рибьеры и дона Филиппа и, пожелав им всего наилучшего, поднялись на борт двухмачтового парусника. Незадолго до захода солнца все колокольни Палермо исчезли из вида.

— О чём ты думаешь, Джек? — спросил Гаскойн, когда прошло полчаса, а наш герой не промолвил ни слова.

— Я думаю, Нед, что нам здорово повезло в том, что мы выпутались из этого дела.

— И я о том же, — ответил Гаскойн, и разговор опять заглох.

— А теперь о чём думаешь, Джек? — опять спросил Гаскойн, сделав длинную паузу.

— Я думаю о том, что у меня есть что порассказать старине губернатору.

— Верно, — ответил Гаскойн, и они снова замолчали.

После долгого перерыва Гаскойн спросил:

— А теперь о чём ты думаешь?

— Я думаю, что мне скоро придётся оставить службу.

— Жалко, что я не могу сделать того же, — сказал Гаскойн со вздохом, и они опять погрузились в задумчивость.

— О чём ты думаешь сейчас, Джек? — спросил Гаскойн снова.

— Об Агнессе, — ответил наш герой.

— Тогда мне лучше уйти. Я позову тебя, когда будет готов завтрак, а сам тем временем пойду и поболтаю с Мести.

 

ГЛАВА XXXIV,

Джек бросает службу, которая оказалась не его делом, и возвращается домой, чтобы заняться своим делом

На четвёртый день они прибыли на Мальту и, расплатившись с падроне, явились в губернаторский дом. Губернатора они застали на веранде, где он радушно приветствовал их, протянув обе руки.

— Рад видеть вас, мальчики. Ну, Джек, как твоя нога? Не хромаешь? А у тебя, Гаскойн, рука зажила?

— Всё в порядке, сэр, здоровы, как прежде! — ответили они в один голос.

— Значит, вам повезло, и вообще вам везёт больше, чем вы этого заслуживаете после своих диких выходок. Прошу вас, присаживайтесь. Надеюсь, дружище Джек, что у тебя есть какая-нибудь история для меня.

— Да, сэр Томас, причём это будет долгий рассказ.

— Тогда мы лучше отложим его на потом. Сейчас я ожидаю кое-кого по делу. Забирайте ваши вещи и устраивайтесь в своих комнатах. «Аврора» отплыла четыре дня тому назад. Рад за вас — ваше выздоровление просто чудо.

— Воистину чудо, сэр. Весь Палермо только и говорит об этом.

— Можете идти, джентльмены. Увидимся за обедом. Вилсон обрадуется, узнав, что вы опять на ногах, ибо он переживал за вас больше, чем вы этого заслуживаете, смею вас заверить.

— В этом он прав, — заметил Джек Гаскойну, покидая губернаторский дом.

После обеда Джек рассказал губернатору о приключениях Мести. Рассказ был выслушан с большим интересом, но позже, когда они остались в доме одни, губернатор позвал мичманов на веранду и сказал им:

— Ну-ка, ребята, как говорится, я не буду читать вам мораль, но я достаточно пожил на свете, чтобы знать, что сложный перелом ноги не излечивается за две-три недели. Я советую вам рассказать всю правду. Вы обманули капитана Вилсона?

— К нашему стыду, сэр, обманули, — признался Джек.

— Как вам это удалось и зачем?

Джек более подробно рассказал о том, что его заставило пойти на обман, — о своей любви, о препятствиях, ставших на его пути, о желании остаться на берегу и обо всём, что произошло.

— Ну ладно, у тебя есть какие-то смягчающие вину обстоятельства, но врачи не заслуживают никакого прощения. Попробовал бы кто-нибудь из здешних хирургов сыграть такую шутку со мной, он у меня так легко не отделался бы, не будь я губернатором! Однако это дело нешуточное, мистер Изи. Вами допущено серьёзное нарушение дисциплины, и завтра утром мы займёмся этим вопросом.

А на следующее утро сообщили, что в гавань вошёл пакетбот из Англии. После завтрака на берег доставили письма, и губернатор послал за Джеком.

— Мистер Изи, вот вам два письма. К сожалению, на них печати из чёрного сургуча. Надеюсь, в них нет вести о смерти кого-нибудь из ваших родственников.

Джек молча поклонился, взял письма и удалился в свою комнату. Первым он вскрыл письмо от отца.

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Любящий тебя отец

С большим прискорбием извещаю тебя, что твоя бедная мать умерла, исчахнув в ожидании золотого века. На протяжении двух последних лет она дожидалась его, сидя в углу у камина, и уж не знаю, от разочарования ли или по какой другой причине, но она покинула сей мир, несмотря на все старания доктора Миддлтона спасти её. Невольно приходит на ум пословица о Магомете и горе — не так ли и она, не дождавшись, когда царствие небесное придёт к ней, сама отправилась, как я надеюсь, в царствие небесное. Она была доброй женой, и я всегда позволял ей поступать по-своему. Доктор Миддлтон считает, что причина её смерти ему не ясна, и настаивает на вскрытии, но я философ и не разрешил — ведь бессмысленно искать причину после следствия. Но я сделал то, что она не позволяла мне при жизни: я обрил ей голову и исследовал её череп как френолог, и весьма примечательно, что мои исследования подтвердили истинность высшей науки. Я приведу тебе их результаты: решительность — сильно развита, доброжелательность — выражена слабо, сварливость — чрезмерная, почтительность — не слишком большая, чадолюбие — очень велико, к моему удивлению, поскольку у неё был только один ребёнок, воображение — сильно развито, ведь ты помнишь, дорогой мальчик, у неё голова была вечно забита разными глупостями; другие способности выражены умеренно. Бедняжка, она преставилась, оставив нас оплакивать её, ибо никогда не было лучшей жены и матери. А теперь, мой мальчик, я вынужден просить тебя выйти в отставку и прибыть домой как можно скорее. Я не могу обходиться без тебя, мне нужна твоя помощь в великом предприятии, которое я замыслил. Близится время торжества борьбы за равноправие, униженные и оскорблённые поднимают голову, воспламенённые моими речами, но я стар и немощен. Я желаю передать тебе свою плащаницу, как тот пророк, который когда-то оставил её другому; тогда я, как и он, воспарю к славе.

Никодимус Изи.

«Из письма явствует, — подумал Джек, что моя мать умерла, а отец — сошёл с ума».

Некоторое время наш герой пребывал в мрачном настроении, обливался слезами, вспоминая мать, которую если не очень уважал, зато сильно любил, и прошло не менее получаса, прежде чем он вспомнил о другом письме. Это было письмо от доктора Миддлтона:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Твой покорный слуга Г. Миддлтон.

Хотя мы с тобой не состоим в переписке, но зная твоё доброе расположение ко мне, я беру на себя смелость черкнуть тебе пару слов по праву человека, следившего за твоим развитием с младенчества. У меня нет сомнений, что к настоящему времени ты уже избавился от чудаческой философии своего отца. Именно поэтому я посоветовал тебе уехать из дома, и надеюсь, что не ошибся: как молодой человек, не лишённый здравого смысла, и наследник крупного состояния, ты, очевидно, уже успел убедиться в ложности его идей. Твой отец сообщил мне, что он попросил тебя вернуться домой, и если в твоих глазах моё мнение чего-нибудь стоит, позволь мне заверить тебя в настоятельной необходимости твоего возвращения домой. Большое счастье для всех, что ваше поместье — майорат, иначе вскоре ты стал бы нищим, ибо трудно предугадать, в какие ещё долги твой отец может влезть в своём помешательстве. Он уже уволен с должности мирового судьи по приказу лорда-наместника из-за его выступлений с речами, направленными на подстрекательство недовольных крестьян к бунту и неповиновению. Здесь имели место случаи поджога, так вот несколько раз видели, как твой отец танцевал и бесновался с криками ура вокруг горящего стога сена. Он разогнал сторожей и разрешил всем браконьерам охотиться на своих землях. Короче, он не в своём уме. Хотя я далёк от мысли применять к нему насильственные меры, я всё же считаю совершенно необходимым, чтобы ты вернулся домой и взял в свои руки управление поместьем. Для тебя нет никакой надобности заниматься профессиональным трудом, имея восемь тысяч фунтов годового дохода. Ты уже отличился в сражениях, теперь уступи место тем, кто нуждается в этом ради хлеба насущного. Благослови тебя Господь, в надежде вскоре увидеться.

Оба письма давали повод для раздумий. Никогда ещё Джек не предполагал, что отец может зайти так далеко в своих заблуждениях. С течением времени Джек всё меньше хранил верность идеям отца, но иной раз по привычке отстаивал их. Однако теперь у него как бы открылись глаза — тому способствовало глупое, почти бесчувственное письмо, написанное отцом в связи со смертью матери. Ещё некоторое время Джек предавался печальным размышлениям, когда, взглянув на часы, заметил, что наступило время обедать. В молодости горе не лишает аппетита, а притворяться, что горе у него глубже, чем на самом деле, Джек не хотел. Поэтому он переоделся и спустился в столовую серьёзный, но с сухими глазами. За обедом он мало разговаривал и вышел из-за стола тотчас же после обеда, передав губернатору два письма, полученных им из дому, и попросив у него разрешения посоветоваться с ним по поводу писем завтра утром. Гаскойн последовал за ним в его комнату, и тут Джек поделился с ним своим горем. Чтобы развеять его печаль, Нед принёс бутылку вина и стал утешать его в меру своих сил и способностей. Прежде чем лечь спать, Джек раскрыл другу всю душу и все помыслы, получившие у того полное одобрение. Потом, пожелав спокойной ночи, Джек бросился на постель и моментально заснул.

— Ясно только одно, — сказал губернатор утром, возвращая письма Джеку, — что твой отец совсем спятил. Я согласен с мнением доктора, по-видимому, человека разумного, что тебе следует немедленно вернуться домой.

— И бросить службу насовсем, сэр? — спросил Джек.

— Что ж, должен сказать, что ты не совсем пригоден к ней. Конечно, мне будет жаль расстаться с тобой, ведь у тебя такой чудесный дар к приключениям, и мне больше не придётся слушать твои побасенки, которые ты рассказываешь по возвращении из плавания. Однако, насколько я понял со слов капитана Вилсона, он взял тебя на службу для того, чтобы она помогла тебе избавиться от некоторых вздорных идей, а не из необходимости овладеть морской профессией.

— Думаю, что так оно и было, сэр, — ответил Джек. — Что касается меня самого, я едва ли понимаю, зачем пошёл на службу.

— В погоне за голубой мечтой, мой милый. Однако оставим эту тему. Теперь вопрос заключается в том, каким образом уволиться со службы и вернуться домой, чтобы позаботиться о своём поместье. Тут я со всей ответственностью заявляю, что берусь устроить это дело прямо на месте, не обращаясь ни к адмиралу, ни к капитану. Я возьму ответственность на себя, и ты можешь отправляться на родину с пакетботом, который в среду отплывает в Англию.

— Благодарю вас, сэр Томас, я вам очень обязан.

— А вас, мистер Гаскойн, я, конечно, отправлю с первой же оказией на ваше судно.

— Благодарю вас, сэр Томас, я вам очень обязан, — повторил Гаскойн слова Джека, кланяясь.

— И будьте добры, не ломайте себе больше рук, пожалуйста, — продолжал губернатор. — Влюблённым это ещё как-то простительно, а вам нет.

— Простите, сэр, если любовь оправдывает сломанную ногу мистера Изи, то я полагаю, что дружба обязывала меня, по крайней мере, сломать себе руку.

— Попридержите язык, сэр, или я сломаю вам шею из прямо противоположного чувства, — заявил губернатор шутливо. — И заметьте, молодой человек, я буду хранить это дело в тайне, так как связан честным словом, но позвольте мне посоветовать вам впредь служить на совесть, так как служба — ваш хлеб. Уже давно пора разлучить вас с мистером Изи, дружба с ним может плохо закончиться для вас, Гаскойн. Вы должны понять, что если бы не снисходительность капитана и первого лейтенанта к Джеку, он не удержался бы на службе ни одного дня и давно был бы уволен со службы, чего вы не можете позволить себе.

Выслушав последнее замечание, сделанное довольно суровым тоном, мичманы немного помолчали, потом Джек спокойно заметил:

— И всё-таки, сэр, я не думаю, что был очень плохим офицером.

— Верно, мой мальчик, но в тех случаях, когда обстоятельства требовали от тебя мужества и преданности долгу. И если бы ты поступил на флот с твёрдым намерением сделать карьеру, флот мог бы гордиться таким офицером. Даже теперь ты мог бы стать отличным офицером, если тебя взять в ежовые рукавицы и ограничить в средствах, ибо ты уже научился подчиняться, что совершенно необходимо для того, чтобы научиться командовать. Но не будем больше говорить об этом: мичман с годовым доходом в восемь тысяч фунтов — явление, абсолютно недопустимое на флоте, особенно если он решил жениться.

— Надеюсь, вы одобряете мой шаг, сэр?

— Мне трудно сказать что-нибудь об этом, не зная других достоинств невесты, кроме тех, что у неё миленькое личико и она происходит из одного из самых благородных семейств Сицилии. Однако я согласен, что различие в религии жениха и невесты — веский довод против такого брака.

— Я готов оспаривать этот пункт, — заявил Джек.

— Боюсь, что этот пункт послужит поводом для споров в вашей семейной жизни больше, чем ты думаешь, Джек. Однако каждый человек сам кузнец своего счастья, недаром говорится — как постелешь, так и поспишь.

— А как мы решим вопрос о Мести, сэр? Я не допускаю и мысли о том, чтобы расстаться с ним.

— Наверное, придётся. Здесь я бессилен что-либо сделать.

— Он не очень нужен на службе, сэр. Его откомандировали для ухода за больными в качестве моего ординарца. Если ему позволят отправиться со мной на родину, я смогу добиться для него увольнения сразу же по прибытии в Англию. Там я его направлю в резервный экипаж, пока не добьюсь списания с флота.

— Вот тут, мне кажется, есть кое-какая зацепка. Поразмыслив, я, однако, возьму на себя ответственность командировать его с тобой при условии, что ты сделаешь так, как обещаешь.

Разговор на этом закончился, поскольку губернатору надо было заняться делами, а Джек и Гаскойн отправились в свою комнату.

— Как ни верти, — заметил Гаскойн, — придётся нам расстаться, Джек. Ты здорово помешал моей службе. У меня появилось отвращение к мичманской каюте, даже запах, дёгтя и смолы стал мне противен. Куда же дальше? Мне нужно выбросить из головы все наши приятные похождения на суше и на море, опять облачиться в свой засаленный бушлат и работать до седьмого пота. Только подумать, чем могла бы закончиться наша последняя выходка! Меня мороз подирает по коже, дело могло кончиться увольнением со службы, а мой бедный отец вряд ли пережил бы такое несчастье. Губернатор прав — нам нужно расстаться. Но я надеюсь — ты не забудешь обо мне.

— Вот тебе моя рука в знак верности нашей дружбе, Нед. Распоряжайся мной и всем, чем я владею — деньгами, домом, поместьем, кому бы они ни принадлежали, мне или моему отцу. По крайней мере, в отношении тебя я стою на прежних позициях абсолютного равенства.

— И отвергаешь его как всеобщий принцип, не так ли, Джек?

— Я согласен с губернатором в том, что мой отец сошёл с ума.

— Достаточно, Джек, ты не поверишь, как я рад, услышав твои слова.

Друзья не расставались всё время, которое им оставалось провести вместе. Они говорили о своих перспективах, надеждах и ожиданиях, а когда разговор затухал, Гаскойн упоминал имя Агнессы.

Восторг Мести, когда он узнал об увольнении со службы и возвращении домой вместе с Джеком, был неописуемым. Он истратил часть своего золота на простой, но приличный костюм, белые рубашки и другие предметы туалета, приличествующие завзятому моднику, иначе говоря, превратился в настоящего «слугу джентльмена». Когда Мести появлялся в своём наряде на людях — при белом галстуке, в перчатках и с тросточкой, — все испытывали желание рассмеяться, но во взгляде Мести было нечто такое, что заставляло их удерживаться от смеха, по крайней мере, в его присутствии.

Наступил день отплытия. Джек распрощался с губернатором, поблагодарил его за всё хорошее, что тот сделал для него, и пообещал завернуть на Мальту через месяц-другой по пути в Палермо. Гаскойн тоже поднялся с Джеком на борт пакетбота и провожал его, пока корабль не вышел в открытое море. Тогда он спустился в шлюпку и застыл неподвижно, провожая пакетбот влажными глазами.

 

ГЛАВА XXXV,

мистер Покладистый лично поясняет достоинства своего чудесного изобретения, к полному удовлетворению Джека и, надеемся, наших читателей тоже

Наконец пакетбот бросил якорь на Фальмутском рейде. Джек в сопровождении Мести высадился на берег, поспешно уселся в почтовую карету и прибыл в Лондон. Пробыв там два-три дня, необходимые для того, чтобы пополнить свой туалет новым платьем, заказанным у модного портного, он нанял экипаж до «Лесистого холма». Он не известил заранее отца о своём приезде, поэтому его никто не ожидал, когда коляска остановилась у парадного подъезда усадьбы.

Джек спрыгнул с коляски и позвонил. Слуги, открывшие дверь, не знали его, а он не узнавал слуг: они все были новыми.

— Где мистер Изи? — спросил Джек.

— А вы сами кто будете? — спросил один из лакеев наглым тоном.

— Клянусь непесами, вы скоро узнаете, кто он такой! — заявил Мести.

— Обождите здесь, я посмотрю, дома ли он.

— Ждать здесь?! Торчать в прихожей, как будто я лакей! Что ты мелешь, мерзавец! — вскричал Джек, пытаясь столкнуть слугу с дороги.

— Ого, здесь такое не пройдёт! Это Обитель Равенства, и тут один человек стоит другого.

— А это мы сейчас проверим! — ответил Джек, нанося ему крепкий удар и сбивая с ног. — Вот тебе за твою наглость. Сейчас же собирай свои пожитки, и чтоб я тебя не видел больше в этом доме с завтрашнего дня.

Тем временем Мести схватил за горло другого лакея.

— Что с ним стелать, масса Тихоня?

— Пока не тронь его, Мести, завтра мы с ними посчитаемся. Отец, верно, в библиотеке, там я его и найду.

— Отец? — повторил один лакей, обращаясь к другому. — Что-то он мало смахивает на нашего старика.

— Видать, здесь будут перемены, — ответил другой, и они оба повернулись, чтобы выйти.

— Мести! — крикнул Джек повелительно. — Верни этих мерзавцев и заставь их вынуть багаж из коляски. Да вот ещё что: расплатись с кучером и вели управляющему отвести нам две комнаты, мне и себе. Как только управишься с этими делами, приходи за другими приказами.

— Слушаюсь, сэр, — ответил Мести. — Ну-ка, вы, полваны, потойтите сюта. Сейчас же возьмите из коляски вещи или, чёрт вас попери, я вышипу из вас тух!

Подпиленные зубы, дикий взгляд и решительность Мести произвели должное впечатление на лакеев. С угрюмым видом они вернулись, подошли к коляске и вынули из неё багаж. Тем временем Джек вошёл к отцу в кабинет, погружённый в полумрак, который едва рассеивала аргандовая горелка. Джек с недоумением огляделся. Мистер Изи склонился над столом, разглядывая гипсовый слепок человеческого черепа. Он так углубился в это занятие, что не заметил прихода сына. Муляж черепа был разделён на участки с надписями на каждом из них. Но больше всего нашего героя удивили перемены, происшедшие в кабинете: книжные шкафы были сдвинуты с места, а посреди комнаты с потолка свешивался какой-то аппарат, который мог бы озадачить кого угодно. Он состоял из металлических прутиков, торчавших во все стороны. На их концах имелись какие-то приспособления: либо металлические зажимы, либо стеклянные колбочки примерно в одинаковом количестве. Колбочки соединялись трубками с большим воздушным насосом, стоявшим на столе. Джек окинул кабинет беглым взглядом, подошёл к отцу и поздоровался с ним.

— Как! — воскликнул мистер Изи. — Возможно ли? Да это мой сын Джек! Рад видеть тебя, Джек, очень рад, — продолжал старик, пожимая ему обе руки. — Наконец-то ты вернулся домой. Ты мне очень нужен — нужна твоя помощь в моём великом и славном прожекте, который, слава Богу, близок к успешному завершению. Вскоре повсюду будут провозглашены равенство и права человека! Удар следует за ударом, и оплот нашей смехотворной и тиранической конституции пошатнулся — король, лорды и аристократы, помещики и сборщики налогов, церковь и государство будут скоро низринуты, слава Богу! И воссияет новый золотой век, настоящее царствие небесное, а не то, о котором болтала твоя бедная мать. Я стою во главе двадцати девяти обществ, и если позволит моё здоровье, ты ещё увидишь, чего я достигну, тем более с твоей помощью, Джек! — Глаза мистера Покладистого сверкали и излучали блеск, как у настоящего безумца.

Джек вздохнул и, чтобы направить разговор в другое русло, заметил:

— Как я вижу, вы произвели большие перемены в своём кабинете, сэр. Что бы значил этот аппарат? Это машина для усовершенствования равенства и прав человека?

— Милый сын, — сказал мистер Покладистый, усевшись в кресло, скрестив ноги и прижав ладони обеих рук к правому бедру, как всегда, когда он был чем-нибудь доволен. — Что же, не совсем так, однако твоя догадка не столь далека от истины, как кажется, и если моё изобретение оправдает себя (а у меня нет сомнения на этот счёт), то окажется, что я изобрёл величайший способ исправления ошибок природы и низведения к одному уровню психической организации человеческого рода. Этого можно достичь с помощью развития наиболее благородных органов психики и подавления более низменных из них. Ты видишь великолепное изобретение, Джек, поистине великолепное. Пусть болтают, что угодно, о Галле и Шпурцгейме, но что они сделали? Только разделили человеческий мозг на секции, классифицировали органы и определили их местоположение. Ну и чего они этим добились? Как ни классифицируй органы, убийца остаётся убийцей, добросердечный человек — добросердечным. Они не могут изменить природу человека. Я же нашёл способ, как изменить его природу.

— Помилуйте, отец, не станете же вы переделывать доброго человека в злого?

— Не скажи, Джек, и его тоже. Я сам страдаю от того, что у меня слишком развит орган добродушия. Я должен его подавить, тогда я буду способен на великие дела, не пасуя перед трудностями, и смогу пренебрегать мелочами, посвятив себя целиком делу всеобщего равенства и высших прав человека. В течение последних трёх месяцев я вкладываю голову на два часа в машину и чувствую, как теряю с каждым днём большую долю добродушия.

— Будьте добры, отец, объясните, в чём суть вашего замечательного изобретения, — попросил Джек.

— Охотно, мой мальчик. Ты видишь, в центре находится рама, куда вкладывают голову. Она несколько большего размера, чем голова. Для удобства голова поддерживается снизу железным кольцом. Предположим, нам нужно уменьшить размер того или иного органа: я закрепляю неподвижно голову в кольце и накладываю зажимы на то место черепа, где располагается соответствующий орган. Ты можешь убедиться, что зажимы на раме соответствуют размерам тех органов, которые обозначены на макете черепа. Затем я затягиваю винты довольно сильно и ежедневно увеличиваю давление, пока орган не исчезнет совершенно или не будет доведён до нужной величины.

— Эту часть я понял превосходно, сэр, — подтвердил Джек. — А теперь объясните мне, каким образом можно развить орган, который ранее не существовал?

— В этом-то и состоит превосходство моего изобретения! Ведь если бы мне не удалось развить положительные органы, я достиг бы лишь немногого. Я убеждён, что моё изобретение сделает моё имя бессмертным. Посмотри на эти стеклянные колбочки, которые соединены трубками с воздушным насосом. Я работаю насосом и откачиваю воздух из вакуумного колокола, который и увеличивает размер нужного участка черепной коробки. Успех обеспечен! У меня есть дворецкий, которому едва удалось спастись от виселицы на выездной сессии суда присяжных по обвинению в убийстве. Я взял его к себе со специальной целью: я сравнял у него шишку убийцы и развил добродетель до размеров гусиного яйца.

«Боюсь, что голова у моего отца тоже вроде вакуумного колокола», — подумал Джек и сказал:

— Ежели машина будет работать, у вас получится превосходное изобретение.

— Если будет работать?! Да она уже работает. Она мне обошлась в двенадцать тысяч фунтов. Кстати, Джек, ты в последнее время что-то слишком щедро снимал деньги со счёта. У меня были кое-какие затруднения с уплатой твоих чеков. Нет, я не жалуюсь, но видишь ли, все эти общества, машина, домашние расходы — так что мне пришлось туговато с оплатой моих счетов, а тут ещё арендаторы отказываются выплачивать ренту на том основании, что фермы принадлежат мне не больше, чем им, что, я сознаюсь, совершенно справедливо.

«Да, прав был губернатор в своём мнении об отце», — подумал Джек и осведомился о докторе Миддлтоне.

— Ах, этот глупец! Он ещё жив. Думаю, что ему живётся неплохо. Мои слуги жалуются на него за то, что он вмешивается не в свои дела, что очень глупо с его стороны. Но пусть живёт как знает. Я и твоей матери давал полную волю, тоже была глупая женщина, прости меня, Господи.

— Извините, сэр, я также приношу свою жалобу на ваших слуг за их наглое обращение со мной. Но с вашего разрешения, мы это отложим на потом, так как сейчас я не прочь немного подкрепиться.

— Конечно, Джек, если ты проголодался. Я пойду с тобой в столовую. Говоришь, жалоба на слуг. Верно, здесь какая-то ошибка — они все бреют голову и носят парики. Через день я подвергаю их головы обработке на машине. Она, правда, нуждается в кое-каких усовершенствованиях. Видишь ли, Джек, ей нужно придать более достойный вид: приподнять от пола на несколько футов, приделав платформу, на которую мы будем входить, как на трон, ибо она и является троном разума, троном победы ума над природой.

— Как вам угодно, отец, но я на самом деле голоден.

Войдя в гостиную, они позвонили в колокольчик, но никто не явился. Джек встал и позвонил второй раз.

— Дорогой сын, — заметил мистер Покладистый, — не нужно торопиться. Человек, естественно, заботится сперва о своих собственных нуждах, а потом уж занимается нуждами других. Мои слуги…

— Сборище наглецов и негодяев, сэр! А я не терплю наглости. Я свалил с ног хорошим ударом одного из них, едва успев войти в дом. И с вашего разрешения я завтра же уволю по крайней мере двоих из них.

— Милый сын, как? Ты ударил слугу? Разве ты не знаешь, что по законам равенства…

— Знаю, знаю, дорогой отец, — ответил Джек, — но по законам общества мы вправе ожидать простой вежливости и послушания от тех, кому мы платим и кого мы кормим.

— Платим и кормим? Как, милый сынок, дорогой Джек, ты разве забыл, что…

— Очень хорошо помню, отец, но если ваши слуги в скором времени не опомнятся, то кто-нибудь из нас — или я, или они — должны покинуть дом.

— Неужели, дорогой мальчик, ты забыл принципы, которые я прививал тебе с детства? Разве ты ушёл в море не для того, чтобы обрести равенство, поруганное здесь, на суше, тиранами и деспотами? Разве ты не признаёшь справедливость моего учения и не поддерживаешь его?

— Мы обсудим этот вопрос завтра, а пока я хочу получить свой ужин. — Джек яростно дёрнул за шнурок звонка.

Последний звонок возымел своё действие — появился дворецкий, по пятам которого шёл Мести, похожий на дьявола от распиравшей его злости.

— Господи, помилуй, кто это у нас?

— Мой слуга, отец! — воскликнул Джек, вскакивая на ноги. — Такой, которому я доверяю полностью и который повинуется мне. Мести, я хочу поужинать и выпить вина. Проследи, чтобы этот бездельник приготовил всё безотлагательно. Если он будет медлить, вышвырни его из дома и запри за ним дверь. Ты понял?

— Та, масса, — осклабился Мести. — Вы получите ужин очень скоро, и Мести знает, как это стелать. За мной, cap, — приказал Мести дворецкому повелительным тоном. — Пыстро или я, чёрт попери, заставлю тепя пошевеливаться! — Мести оскалил зубы от ярости.

— Принесите ужин и вино немедленно, — сказал мистер Покладистый, отдавая приказ таким тоном, которого дворецкому не приходилось слышать со времени поступления на службу в этот дом.

Дворецкий выбежал из комнаты, преследуемый по пятам ашанти.

— Дорогой мальчик, я понимаю всё нетерпение, которое диктует нам голод — в нашем несовершенном обществе он часто бывает причиной воровства и преступлений, но ты слишком резок и требователен в отношении слуг. Принципы равенства…

— Все ваши принципы — несусветная чушь, отец! — вскричал Джек в сердцах.

— Как, Джек, сынок! Я не ослышался — чушь?! И это от тебя! Ой, Джек, что с тобой сделал капитан Вилсон?

— Он вправил мне мозги, сэр.

— Боже мой, дорогой Джек. Ты просто сведёшь меня с ума!

«Уже сошёл, — подумал Джек. — Только сума ожидает не его, а меня».

— В голове не укладывается, чтобы ты, мой ребёнок, воспитанный в славной и великой школе философии, так вёл себя, забыв о высшем смысле философии, как Исав, продавший своё право первородства за чечевичную похлёбку. Ох, Джек, ты убьёшь меня. И всё-таки я люблю тебя, Джек. Кого же мне любить, как не тебя? Ладно, ладно, мы ещё посмотрим, и я постараюсь переубедить тебя. Через неделю всё станет на свои места.

— Да, отец, если мне это удастся, — подтвердил Джек.

— Правильно, Джек, ты мне доставляешь великую радость, говоря так — это утешительно, весьма утешительно. Однако я всё же думаю, что зря я позволил тебе отправиться в море, Джек.

— Нет, не зря, отец.

— Хорошо, пусть будет так. Я уже было подумал, что тебя испортили, изгнав из головы всю философию, но ничего, всё опять будет в порядке. Ты пойдёшь со мной в наше общество, президентом коего я являюсь, — послушаешь, как я там выступаю и громлю всех не хуже Демосфена. А вот и наш ужин.

В дверях появился дворецкий в сопровождении Мести, который стоял у него за спиной, словно часовой за спиной арестанта. В руках у дворецкого был поднос. Он поставил его на стол и с мрачным видом удалился.

— Мести, что там творится в людской?

— Там настоящий пунт, cap. Они клянутся и пожатся, что не потерпят никаких глупостей и что мы завтра вылетим из тома.

— Вы слышали, сэр? Ваши слуги требуют, чтобы я завтра покинул дом.

— Как так? Чтобы ты покинул дом после четырёхлетнего отсутствия! Нет, нет, Джек, я их уговорю. Я выступлю перед ними с речью, Джек, ты же знаешь, как я умею говорить.

— Слушайте, отец, я этого не потерплю. Или вы мне дадите волю управлять домом по собственному разумению, или я сам завтра уйду из него.

— Уйдёшь из дома, Джек? Нет, нет, пожмите друг другу руки и помиритесь — и ты, и слуги. Будь с ними поласковее, Джек, и они будут служить тебе. Хотя знаешь, по принципу…

— К чертям все принципы! — заорал Джек.

— Каким ты стал грубым, Джек! Боже мой, сразу видно, что ты служил на флоте. Я сожалею об этом, Джек.

— Короче, сэр, вы согласны с моим предложением или мне придётся покинуть дом?

— Покинуть дом?! Нет, нет, Джек, не покидай дома! Мне больше некого любить, кроме тебя. Ты мой единственный сын. Поступай, как знаешь, только не отсылай моего убийцу, ибо я должен исцелить его, чтобы доказать всем чудодейственность моего великого изобретения.

— Мести, приготовь сейчас же мои пистолеты! — крикнул Джек. — И свои тоже! Ты слышал?

— Они готовы, масса. Я думаю, что они нам понатопятся.

— Пистолеты, Джек, это ещё зачем?

— А для того, отец, возможно, вы ещё не совсем излечили убийцу. Поэтому нам лучше вооружиться. Позвольте пожелать вам спокойной ночи. Прежде чем я уйду, будьте добры вызвать кого-нибудь из слуг и велите ему передать всем остальным, что с завтрашнего дня дом переходит в моё распоряжение.

Позвонили в колокольчик, который на этот раз не замедлил вызвать слугу. В присутствии отца Джек заявил ему, что с согласия последнего он берёт в свои руки управление домом и что Мести назначается мажордомом, от которого прислуга будет получать приказы для немедленного исполнения. Слуга вытаращил глаза, бросил умоляющий взгляд на мистера Покладистого, который помялся, но наконец сказал:

— Да, Вильям, ты извинись перед всеми и скажи им, что это я установил такой порядок.

— Не извиняйтесь, Вильям! — загремел Джек. — Скажите там, что я сам завтра приведу дела в порядок. Вызовите сюда кого-нибудь из женщин, чтобы проводить меня в мою комнату. А ты, Мести, поужинай и приходи ко мне в спальню. Если кто-нибудь откажется повиноваться тебе, запомни этого человека и завтра укажешь мне на него. Это всё, Вильям, теперь убирайтесь и принесите сюда светильник.

 

ГЛАВА XXXVI,

в которой Джек становится на противоположную точку зрения и доказывает, что он умеет аргументировать как на одной, так и на другой стороне

Эта сцена может дать некоторое представление о положении дел в доме мистера Покладистого в момент приезда нашего героя. Бедный безумец — иначе его не назовёшь — находился в полной зависимости от своих слуг, которые обирали, высмеивали и третировали его. Запущенность в делах и растраты были огромны. Узнав, как обстоят дела, наш герой лежал большую часть ночи без сна, обдумывая, что делать. Для начала он решил послать за доктором Миддлтоном и посоветоваться с ним.

Утром Джек встал рано. Как только он позвонил, Мести явился в комнату с тазиком тёплой воды.

— Клянусь непесами, масса Тихоня, ваш отец совсем тронутый.

— Боюсь, что так, — ответил Джек.

— У него не все тома, — заметил Мести, прикладывая палец ко лбу.

Джек тяжело вздохнул и велел позвать к двери кого-нибудь из конюхов. Когда тот постучался, он велел ему оседлать лошадь, отправиться к доктору Миддлтону и попросить его немедленно приехать в «Лесистый холм». Конюх, на самом деле хороший слуга, ответил: «Слушаюсь, сэр», — и почтительно удалился.

Джек спустился в столовую, где нашёл завтрак на столе, но отца в комнате не было. Он отправился в его кабинет. Отец был занят с плотником, который сооружал что-то вроде платформы под чудесным изобретением отца. Так как он не мог оторваться от своего дела, Джек позавтракал в одиночестве. Спустя час у двери остановилась карета доктора Миддлтона. Войдя в гостиную, он сердечно приветствовал Джека.

— Дорогой сэр, ибо, полагаю, я так теперь должен называть вас, от всего сердца поздравляю вас с приездом. Уверяю, вы прибыли абсолютно своевременно.

— Я в этом уже успел убедиться, доктор, — ответил Джек. — Вы завтракали?

— Нет ещё. Я так горел нетерпением увидеть вас, что тотчас же велел подавать карету, чтобы отправиться к вам.

— Тогда садитесь за стол, и мы не спеша обсудим наши дела.

— Вы, конечно, видели, в каком состоянии ваш отец? Последнее время он не способен вести свои дела.

— Боюсь, что так, сэр.

— Каковы тогда ваши намерения — взять его под опеку?

— Я сам буду его опекуном, доктор Миддлтон. Я не могу позволить себе начать процесс против отца и заключить его в сумасшедший дом. Я и думать не хочу об этом.

— Уверяю вас, в Бедламе найдётся немало сумасшедших, страдающих расстройством здоровья гораздо в меньшей степени, чем ваш отец. Но я целиком согласен с вашим решением в том случае, если он согласится передать вам управление своим состоянием.

— Доверенности на управление будет достаточно, — ответил Джек. — Да, думаю, что достаточно, если только я смогу очистить дом от шайки злодеев, которая заполонила его и сейчас взбунтовалась против меня.

— Вероятно, здесь вас ожидают трудности. Вы же знаете, что представляет собой дворецкий.

— Да, со слов отца. Доктор Миддлтон, я попрошу вас оказать мне услугу и остаться у нас на денёк-другой. Насколько я знаю, вы перестали заниматься практикой.

— Я хотел предложить вам то же самое, молодой друг. Я перееду к вам с двумя моими слугами, так как своих вы должны будете уволить.

— У меня есть один слуга, которого я ценю на вес золота. Его будет достаточно. Я уволю всех других, кого вы сочтёте нужным. Что касается женщин, мы пока дадим им предупреждение и будем заменять постепенно.

— Именно это я и хотел предложить вам, — сказал доктор. — С вашего разрешения я сейчас уеду. Добейтесь себе в помощь двух констеблей и бывшего адвоката своего отца. Пусть он подготовит доверенность на право управления имуществом.

— Да, — вспомнил Джек. — Нужно ещё составить список арендаторов, которые отказываются платить аренду, ссылаясь на принцип равенства. Адвокат должен отправить им извещение о немедленном погашении задолженности.

— С радостью замечаю, что глупые идеи отца не укоренились в вашем уме.

— Но тем не менее они гнездились там довольно долго, пока морская служба не выкорчевала их! — засмеялся Джек.

— Ну, пока. Я покину вас на пару часов, а затем вернусь и займу своё место в доме до тех пор, пока во мне будет нужда.

В полдень доктор Миддлтон опять появился в доме в сопровождении адвоката мистера Хэнсона и двух своих слуг, нёсших чемодан с пожитками. В тот момент, когда они вошли в гостиную, мистер Покладистый сидел за завтраком. Он встретил их весьма холодно, однако обдуманная похвала его изобретению растопила лёд. И когда Джек напомнил ему об обещании отдать управление домом и поместьем в его руки, он легко согласился подписать доверенность на передачу Джеку прав на управление имуществом.

Мистер Изи-старший вручил Джеку также ключи от своей конторки, после чего мистер Хэнсон завладел бухгалтерскими книгами, бумагами, расписками — всем, что было необходимо для ревизии состояния дел по имению. К этому времени явились два констебля и всех слуг вызвали в гостиную. Мистер Хэнсон показал им доверенность, дающую Джеку право действовать от имени его отца. Не прошло и получаса, как все слуги-мужчины были уволены, за исключением двух конюхов. Присутствие Мести и двух констеблей исключало какую-либо возможность сопротивления со стороны слуг. Правда, не обошлось без угроз со стороны дворецкого, но и его наконец выдворили. Таким образом, за одни сутки Джек произвёл полный переворот в поместье.

Мистер Покладистый не замечал ничего вокруг, он удалился в кабинет, к своему изобретению. Мести взял ключи и распоряжался теми, кто ещё остался в доме. Доктор Миддлтон, мистер Хэнстон, отец и Джек сели обедать, и со стороны могло показаться, что в доме воцарились тишь да гладь. Мистер Изи-старший кушал с аппетитом, молчал до конца обеда. Только тогда, по своему обычаю, он открыл дискуссию на любимую тему, пытаясь убедить Джека в истинности и мудрости своей философии.

— Кстати, дорогой сын, ты вчера вечером заявил, что больше не разделяешь моих убеждений. Если не возражаешь, давай обсудим этот вопрос.

— С удовольствием, сэр, — ответил Джек, — начинайте.

— Наполним наши бокалы! — торжественно воскликнул мистер Изи-старший. — Наполним их, и вы все станете свидетелями, как я наставлю Джека на путь истинный. Ну-ка, сынок, я полагаю, ты не будешь отрицать, что мы все от рождения равны?

— Буду, сэр, — ответил Джек, — я отрицаю этот тезис in toto, опираясь на свидетельство наших чувств и на святое писание. Если бы все люди рождались равными, то следовало бы предположить, что все от рождения наделены равной силой, одинаковыми умственными способностями, что, как мы знаем, не соответствует действительности. Я отрицаю этот тезис и с точки зрения святого писания, откуда я мог бы привести множество высказываний, но ограничусь одной притчей о талантах: «Одному он дал пять талантов, — другому лишь один», — исходя из той меры доверия, которое он питал к каждому из них. Всем нам предназначено стоять на разных ступенях общественной лестницы, и соответственно мы наделены разными способностями и средствами.

— Может быть, — сказал мистер Покладистый, — но это ещё не опровергает тезис, что земля была создана для всех людей в равной мере и должна быть распределена среди всех одинаково.

— Прошу прощения, я приведу одно доказательство того, что равенство отнюдь не заложено в природе вещей — даже если бы оно было достигнуто, равенство не продержалось бы долго.

— Верно, не продержалось бы, но только потому, что сильные угнетают слабых, тираны захватывают власть, и люди объединяются, чтобы творить зло.

— Нет, не поэтому, дорогой отец. Я говорю, что равенство не продержалось бы долго потому, что люди не равны по своей природе. Допустим — каждый человек ab origine владеет определённым наделом земли. Тот, кто сильнее и поумнее, вырастит на своём поле урожай богаче, чем у других. Он получит больше продуктов, и постепенно равенство сойдёт на нет. Или ещё пример: в одной семье десятеро детей, в другой — ни одного, опять равенство будет нарушено, так как в первом случае надо кормить двенадцать человек, а во втором — только двоих. Как видите, даже без насилия и неправды ваше равенство не может сохраниться.

— Однако, Джек, допуская, что какое-то различие может существовать по указанным тобой причинам, это совсем не то, что мы наблюдаем при современном безобразном состоянии общества: с одной стороны, король, лорды и богачи, купающиеся в золоте, с другой — бедняки и нищие, которые иной раз вынуждены воровать, чтобы добыть себе хлеб насущный.

— Дорогой отец, каждый несёт своё бремя в жизни в той сфере, которая ему была уготована судьбой, на какой бы ступени общественной лестницы он ни стоял в зависимости от того, вручены ли ему пять талантов или один. Равенства не существует и не может существовать нигде. Говорят, его нет даже на небесах. Как же может оно существовать на земле?

— Но, Джек, так ведь только говорится, но это не доказывает, что равенство недостижимо.

— Давайте, отец, спокойно обсудим этот вопрос. Рассмотрим те последствия, которые мы имели бы, если бы было достигнуто всеобщее равенство. Будь все равны по красоте, не стало бы красоты, ибо она постигается только при сравнении; будь все равны по силе, стычки и конфликты между людьми стали бы бесконечными, ибо не было бы ни победителей, ни побеждённых, будь все равны по положению, власти и собственности — пропала бы и половина прелести жизни, ибо нам стали бы неведомы щедрость, благодарность и множество других добродетелей. Милосердие, основной догмат нашей веры, не нашло бы места в жизни, жалость исчезла бы, доброжелательность, ваш выдающийся орган, была бы бесполезна, а самопожертвование — пустым звуком, — будь все равны по способностям, не стало бы обучения, таланта, гениальности, нам было бы нечем восторгаться, нечему подражать, нечего почитать, не стало бы соперничества и стимула для благородного честолюбия. Увы, мой дорогой отец, какой это был бы скучный, празднолюбивый, непривлекательный мир, если в нём воцарилось равенство!

— Тем не менее, признавая правоту твоих слов, я всё же скажу, что ты вступаешь в защиту скверного дела. Почему неравенство зашло так далеко — короли и лорды, например, с одной стороны, и нищий народ — с другой?

— А я объясню почему. Самый прочный и нерушимый вид постройки — пирамида, ведь она бросает вызов векам. И с пирамидой можно сравнить самую совершенную форму общества, которое зиждется на массе людей, и чем выше мы поднимаемся по общественным ступеням, тем меньше людей располагается на каждой из них и тем больше у них богатства, знатности и талантов, а венчается пирамида её вершиной — монархом. И всё же каждый отдельный камень — от вершины до основания — необходим для прочности всей постройки и выполняет своё предназначение в положенном месте. Если бы вы могли доказать, что те, кто находится на вершине пирамиды, более счастливы в нашем мире, то вы имели бы на руках веский довод в пользу своего тезиса, но, увы, как известно, дело обстоит иначе: крестьянин, довольный своим положением, может быть более счастливым, чем король, обременённый множеством забот и грузом ответственности.

— Очень хороший аргумент, Джек, — заметил доктор Миддлтон. — Однако в мире существуют не только монархии, есть и другие формы общественного устройства — республики и деспотические государства.

— Существуют, но ни в одной из этих форм вы не найдёте равенства. В республиках те, кто правит народом, обладают большей властью, чем монархи. Например, президент более могуществен, чем король, он почти что деспот, его воля — закон. Даже в мелких обществах всегда кто-то один берёт на себя руководство и верховодит над другими. Эта система начинается в школе, когда мы только вступаем в жизнь, и там мы усваиваем привычку к мелкой тирании. Имеется только один случай, который предполагает равенство в этом мире, но оно достижимо только в упорядоченном обществе — это равенство всех перед законом и право всех на справедливость при отправлении правосудия. Когда нас призывают к ответу за наши проступки, нас всех судят по единым законам. Вот теперь, отец, ты выслушал моё мнение.

— Но, дорогой мой, всё это хорошо в теории, а как оно получится на практике?

— А вот так. Роскошь, изнеженность, безделье и, если вам угодно, развращённость богатых — всё это способствует поддержке благополучия и занятости бедных. Возьмём для примера расточительность — это порок, но в то же время она способствует перекачке денег в менее обеспеченные слои общества, то есть порок одного содействует процветанию многих. Единственный порок, который не компенсируется пользой и выгодой для других, — скупость. Если бы все были равны, не было бы искусства, трудолюбия, промышленности и занятости. При нынешнем положении дел неравенство в распределении богатств можно сравнить с сердцем, перегоняющим кровь по человеческому организму, — та же самая кровь возвращается по венам к сердцу, чтобы опять устремиться к конечностям, поддерживая тем самым полноценную и нормальную циркуляцию крови.

— Браво, Джек, — сказал Миддлтон. — Есть у вас возражения, сэр? — обратился он к мистеру Покладистому.

— Возражения?! — презрительно ответил мистер Изи-старший. — Да он не привёл ещё ни одного серьёзного довода. Вон даже чёрный слуга смеётся над ним — смотрите, как он скалит зубы. Может ли он забыть ужасы рабства? Может ли он примириться с унижениями от побоев безжалостным кнутом? Нет, сэр, он страдал, и он может оценить божественный закон равенства! Спроси его, Джек, спроси его, если посмеешь, признаёт ли он правоту твоих доводов.

— Что ж, я спрошу, — ответил Джек. — И чистосердечно признаюсь, что он был когда-то последователем вашего учения. Мести, скажи, что ты думаешь о равенстве?

— О равенстве, масса Изи? — спросил Мести, поправляя галстук. — Я говорю — к чертям равенство теперь, когта я стал мажортомом.

— Негодяй заслуживает того, чтобы оставаться рабом на всю жизнь.

— Правда, я пыл рапом, но я пыл и принцем у сепя на ротине. Масса Изи знает, сколько черепов у меня пыло в томе.

— Черепов? Хм, вы разбираетесь в этой божественной науке? Вы френолог?

— Во всяком случае, я хорошо разпирался в человеческих черепах у сепя на ротине, в стране ашанти.

— Ну, раз так, вы должны быть френологом. Я и понятия не имел, что эта наука так широко распространена, а может быть, она и занесена оттуда. Завтра мы побеседуем на эту тему. Это очень любопытно, не правда ли, мистер Миддлтон?

— Весьма, мистер Изи, — ответил тот сухо.

— Я пощупаю его голову завтра, и если что-нибудь окажется не так, возьмусь за её исправление с помощью моей машины. Кстати, я совсем забыл, джентльмены, извините меня, мне нужно посмотреть, что там сделал плотник. А потом я отправляюсь на заседание общества. Джек, дорогой, не хочешь ли послушать мою речь?

— Благодарю, сэр, но я не могу бросить наших друзей.

Мистер Покладистый вышел из комнаты.

— Вы осведомлены о том, что ваш отец открыл свои охотничьи угодья для всех желающих поохотиться? — спросил мистер Хэнсон.

— Чёрт побери, какая досада!

— Кроме того, он позволил расположиться табором в лесу нескольким семействам цыган, к большому неудовольствию соседей, которые терпят урон от их набегов, — добавил доктор Миддлтон.

— По бухгалтерским книгам и распискам я установил, что поместье недополучило от арендаторов почти двухгодичную задолженность по ренте. Некоторые арендаторы расплатились полностью, зато многие не платили по четыре года. Я насчитал четырнадцать тысяч фунтов задолженности.

— Вы меня сильно обяжете, мистер Хэнсон, если примете меры по взысканию долговых сумм.

— Непременно, мистер Джон. Я надеюсь, что ваш отец не совершит ничего предосудительного этой ночью, как это было недавно.

Когда они встали, чтобы покинуть столовую, доктор Миддлтон взял Джека за руки.

— Вы не представляете себе, как я рад тому, что, несмотря на чрезмерную любовь к вам вашей матушки и сумасбродство вашего отца, из вас получился отличный парень, и большая удача для нас всех, что вы вернулись домой. Теперь, я надеюсь, вы бросите свою службу на флоте?

— Я уже бросил её. Кстати, вы напомнили, что мне надо заявить о своём уходе со службы, а также об увольнении с флота моего слуги. Но сейчас у меня нет времени, так что пусть немного подождут.

 

ГЛАВА XXXVII,

в которой наш герой остаётся сиротой и решает вновь отправиться в плавание, на этот раз без какой-либо мысли о равенстве

Утром, когда они встретились за завтраком, мистер Изи отсутствовал за столом, и Джек попросил Мести узнать, где он находится.

— Прислуга внизу, в лютской, говорит, что старый парин не вернулся томой вчера вечером.

— Не вернулся?! — воскликнул Миддлтон. — Куда же он делся? Это нужно расследовать.

— Этот мерзавец творецкий способен на всё, — сказал Мести. — Но старый парин не ночевал тома, это точно.

— Разузнай, когда он вышел из дома, — распорядился Джек.

— Как бы не случилось какого-нибудь несчастья, — заметил Хэнсон. — Последнее время мистер Изи водился со странными личностями.

— Никто не вител, как он выхотил из тома, cap, — доложил Мести.

— Вероятно, он в своём кабинете, — предположил Миддлтон. — Может быть, он заснул рядом со своим чудесным изобретением.

— Пойду посмотрю, — решил Джек.

Доктор Миддлтон пошёл с ним, Мести также последовал за ними. Они открыли дверь в кабинет и отшатнулись в ужасе: их глазам предстало страшное зрелище — мистер Изи висел на своей машине, застряв головой в обруче, сжимавшем его шею, и едва доставая до пола пальцами ног, так как платформа под ним обрушилась. Доктор Миддлтон бросился к нему и с помощью Джека и Мести освободил его голову из железного кольца. Но жизнь мистера Покладистого угасла уже много часов тому назад. Осмотрев тело, доктор обнаружил, что шейные позвонки бедняги сломаны. Вероятно, несчастный случай произошёл ещё вчера вечером, и причина несчастья объяснялась просто: мистер Изи велел плотнику поднять машину на четыре фута выше и соорудить под ней платформу со ступенями; хотя она была ещё не совсем готова, он поднялся на раму, установленную плотником, вложил голову в машину и, закрепив её в кольце, приставил зажим к шишке доброжелательности, но платформа, сделанная наспех и сбитая несколькими мелкими гвоздями, не выдержала его тяжести и обрушилась, сломав ему шею.

Мистер Хэнсон увёл нашего героя, потрясённого трагическим концом своего несчастного отца. Доктор Миддлтон приказал отнести тело в спальню и немедленно послал за коронером графства. Бедный мистер Покладистый только накануне хвастался перед сыном, что его машина обессмертит его. Так оно и случилось, только в несколько ином смысле.

Пропустим несколько горестных дней, проведённых Джеком в доме за закрытыми ставнями, — такие сцены нам всем знакомы. Когда закончилось дознание коронера и прошли похороны, дневной свет был опять допущен в комнаты, душевные силы нашего героя воспряли при мысли о том, что теперь он владелец прекрасного состояния и хозяин самому себе.

Правда, он ещё не достиг совершеннолетия — до него недоставало девяти месяцев, — из завещания отца он узнал, что его единственным опекуном в этом случае назначается доктор Миддлтон. Разбирая бумаги, находившиеся в полном беспорядке, мистер Хэнсон обнаружил в разных углах бюро банкноты, в одной куче со старыми счетами и расписками, на сумму в две тысячи долларов, а также чек на тысячу фунтов, подписанный капитаном Вилсоном.

Мистер Миддлтон отправил в Адмиралтейство письмо, в котором он известил, что семейные обстоятельства вынуждают мичмана Джона Изи, находящегося на излечении, оставить службу его величества, а посему он подаёт прошение об отставке. Адмиралтейство милостиво удовлетворило его просьбу, лишившись ценных услуг мичмана Тихони. Было получено также согласие Адмиралтейства на увольнение со службы Мефистофеля Фауста при условии уплаты суммы, достаточной для найма матроса вместо него.

Из леса выгнали цыганские таборы, которые вновь отправились бродить по свету, восстановили по месту прежней службы лесников и очистили леса от браконьеров, чем весьма порадовали соседей-помещиков, которым осталось только сожалеть, что мистер Покладистый не сломал себе шею раньше. Общества мистера Изи распались, поскольку теперь некому было оплачивать пиво, обильно лившееся на их сборищах. Со всех концов графства к Джеку поступали визитные карточки и пожелания поскорее достичь совершеннолетия, чтобы он смог жениться, задавать обеды, устраивать псовую охоту и вообще жить как джентльмен.

Среди всех этих хлопот Джек ознакомил доктора Миддлтона с историей своей любви к Агнессе де Рибьера, а также о решении жениться на ней и привезти хозяйкой в «Лесистый холм». Доктор Миддлтон не усмотрел никаких препятствий к его браку, поскольку Джек был искренен в своём чувстве. Когда однажды Джек стал справляться в газете о времени отправления на Мальту следующего пакетбота, Мести, стоявший за стулом Джека, заметил:

— Пакетбот — плохое сутно, масса Изи. Почему пы нам не плыть на военном корапле?

— Верно, — сказал Джек, — но знаешь ли, это не так просто устроить.

— А потом как вы вернётесь, cap? На море война. Что, если пакетпот захватят и вас с миссис Агнессой возьмут в плен и посатят в тюрьму?

— Опять-таки верно, — ответил Джек, — но возвращение домой с дамой на военном судне будет ещё труднее устроить.

— Тогта, cap, нато купить хорошее сутно и взять каперское свитетельство: у вас путет много матросов, много пушек, а сами путете капитаном собственного сутна. Вот и привезёте миссис Агнессу сюта как плагоротную таму.

— Об этом стоит подумать, Мести, — сказал Джек.

Он думал всю ночь, а к утру решил воспользоваться советом Мести. Когда он утром спустился к завтраку, на столе лежала портсмутская газета. Джек взял её в руки, и ему на глаза попало объявление о продаже бригантины «Жанна д’Арк», французского призового судна, водоизмещением в двести семьдесят восемь тонн, с килем, обшитым медными листами, вооружённого шестью пушками по каждому борту и с оснасткой типа «en flute». Судно было захвачено английским бригом «Фетидой» и теперь продавалось со всеми его припасами, рангоутом, стоячим и бегучим такелажем. Как гласило объявление, продажа состоится в гавани Портсмута в следующую-среду.

Джек позвонил в колокольчик и приказал закладывать лошадей.

— Куда вы едете, мой дорогой? — спросил Миддлтон.

— В Портсмут, доктор.

— И можно спросить, если не секрет, зачем?

Джек вкратце обрисовал доктору Миддлтону свой план и обратился к нему с просьбой разрешить покупку судна, так как она требовала изрядной суммы наличных денег.

— Но ведь расходы будут огромные?

— Да, немалые, сэр, согласен. Но я прикинул приблизительно и пришёл к выводу, что не превышу своего годового дохода. Кроме того, имея на руках каперское свидетельство, я получу право на захват судов, чем и намерен заняться.

— Но я надеюсь, каперство не задержит вас там слишком долго?

— Нет, честное слово, не стану задерживаться. Для этого я слишком рвусь домой, ведь я еду за невестой. Не отказывайте мне, дорогой опекун.

— Ну, раз здесь замешана любовь, не смею тебе отказать, мой мальчик. Но не забывай об осторожности и благоразумии.

— Не бойтесь, сэр, я вернусь от силы месяца через четыре. А сейчас я должен ехать, мне нужно убедиться, что судно соответствует тем данным, которые приведены в объявлении.

Джек вскочил в фаэтон, Мести устроился на запятках, и через два часа они прибыли в Портсмут. Сначала они навестили маклера и вместе с ним осмотрели судно. «Жанна д’Арк» оказалась быстроходной бригантиной в прекрасном состоянии. Каюты, отделанные полированным клёном и украшенные позолоченной лепкой, были просторны и удобны.

«Вполне подходящий корабль, — думал Джек, осматривая судно. — Сюда бы добавить ещё парочку девятидюймовых орудий, набрать человек сорок матросов, шесть юнг, так лучшего корабля и не надо».

Вернувшись к обеду в «Лесистый холм», Джек встретился с мистером Хэнсоном и попросил его отправиться в среду в Портсмут, чтобы участвовать в торгах судна «Жанна д’Арк». Это было в понедельник, а в среду мистер Хэнсон купил судно со всем его содержимым за тысячу семьсот пятьдесят фунтов, что составляло примерно половину её реальной стоимости.

Доктор Миддлтон тем временем всесторонне обдумал проект Джека. Он не усмотрел бы никаких серьёзных возражений против него при условии, что Джек во время плавания не потеряет осторожности и благоразумия, а как раз в этих свойствах его характера он сильно сомневался. Поэтому доктор Миддлтон решил найти какого-нибудь надёжного моряка, чтобы тот сопровождал Джека в качестве штурмана. Когда покупка судна была совершена, он сообщил Джеку о своём условии. Его долг опекуна, заметил Миддлтон, вынуждает его принять такую меру, и наш герой из чувства благодарности согласился с его предложением.

— Только, доктор, постарайтесь, чтобы мой помощник был хорошим навигатором, потому что последнее время я потерял навыки работы с приборами, хотя при необходимости мог бы кое-как справиться с ними сам.

Теперь все были заняты: Джек и Мести снаряжали корабль в Портсмуте и набирали команду, предлагая по три гинеи вербовщикам за каждого рядового матроса; мистер Хэнсон выправлял документы на судно, чтобы занести его в судовой регистр и получить каперское свидетельство; доктор Миддлтон бегал в поисках подходящей морской няньки для Джека. Пока они занимались этими делами, Джек нашёл время написать письма дону Филиппу и Агнессе, извещая их о смерти своего родителя и о своих намерениях прибыть вскоре в Палермо.

Через шесть недель всё было готово к отплытию, и бригантина, зарегистрированная под именем «Рибьера», вышла из гавани и встала на рейде у острова Спитхед. Только тогда Джон и Мести отправились на судно, распрощавшись с доктором и адвокатом, не оставив им других хлопот, как расплачиваться по счетам.

Доктор Миддлтон раздобыл для Джека, как ему казалось, подходящего штурмана, некоего лейтенанта по имени Пузолли, которого ему порекомендовал его старинный друг, отставной флотский казначей, живший в Саутси. Когда Джек поднялся на борт, лейтенант Пузолли, выстроив всю команду судна, встретил нашего героя как капитана и владельца корабля. Переваливаясь с боку на бок, он подошёл к Джеку, чтобы отдать ему рапорт. Рядом с Джеком он являл собой разительный контраст: стройная фигура Джека, его порывистые энергичные движения, миловидное лицо, красивая морская форма, какую сейчас носят яхтсмены, выгодно отличали Джека от мистера Пузолли. То был низкорослый человек с выпирающим вперёд животом внушительных размеров и с несоразмерно короткими руками, приделанными к узеньким плечам, зато с огромными кулаками, более похожими на лапы белого медведя, чем на человеческие. На нём были панталоны, ботинки и гетры. На голове сидела фуражка, под которой скрывалась внушительная плешь. От роду ему было, вероятно, лет пятьдесят-шестьдесят, о чём свидетельствовало лицо, красное от склеротических прожилок, с маленькой бородкой, но без баков. Нос у него был прямой, рот — маленький, с тонкими губами и почерневшими от жевательного табака зубами. Из левого уголка губ тянулся коричневый след слюны (течь в борту, как объяснил он). Впрочем, открытое и мужественное выражение его лица располагало в его пользу, но если черты лица были скорее приятными, то размеры его талии — необъятными.

«Довольно надёжен», — подумал Джек о своём помощнике, прикладывая руку к шляпе в ответ на его приветствие.

— Здравствуйте, — сказал Джек, так как они ещё не виделись. — Я надеюсь, сэр, мы будем с вами добрыми товарищами.

— Мистер Изи, — ответил лейтенант, — я никогда ни с кем не ссорюсь, кроме как с моей женой, но не буду сплетничать.

— Я огорчён, слыша о ваших семейных неурядицах, мистер Пузолли.

— Да и с нею я ссорюсь только по ночам, сэр. Она занимает в постели больше места, чем полагается, и не позволяет мне спать в одиночку. Но оставим этот разговор. Не прикажете ли начинать команду?

— Будьте добры, мистер Пузолли.

Джек обратился к команде с длинной речью, в которой помянул о дисциплине, послушании, долге, исполнительности и т. д.

— Очень хорошая речь, мистер Изи, — сказал Пузолли. — Жаль, что моя жена не слышала её. А теперь, сэр, пора отправляться в путь, так как в проливе курсирует военный корабль, и мы можем избежать его, только обогнув мыс Ниддлс.

— Чего же нам бояться английского крейсера?

— А вы забываете, что если он застанет нас на якоре, то у нас могут забрать по крайней мере десяток наших лучших матросов.

— Но ведь они зарегистрированы как военные моряки!

— Эх, мистер Изи, кто теперь смотрит на регистрацию, в военное-то время! Я плавал на капере по крайней мере три года и убедился, что у них нет почтения ни к каперскому свидетельству, ни к каперскому судну.

— Вероятно, вы правы, мистер Пузолли. Будьте добры приказать людям сниматься с якоря.

Экипаж «Рибьеры» состоял из первоклассных военных моряков, многие из которых дезертировали со своих кораблей во время стоянки в порту. Поэтому они стремились убраться из Портсмута как можно скорее. Через несколько минут «Рибьера» тронулась в путь под верхними и нижними парусами, поставленными по ветру наивыгоднейшим образом. Бригантина летела по волнам как птица — ветер был благоприятным, и к ночи они миновали портлендский маяк. Утром они взяли курс на Бискайский залив, избежав встречи с британским крейсером, которого они опасались больше, чем врага.

— Думаю, что мы проскочили, сэр, — заметил Пузолли. — Мы отлично бежали всю ночь. Сейчас полдень, и с вашего разрешения я определю широту и дам вам знать, где мы находимся. Теперь нужно проложить курс так, чтобы не натолкнуться на французскую эскадру. Желательно взять немного западнее, сэр. Через минуту я поднимусь на мостик. Моя жена… но я расскажу об этом, когда вернусь.

Наша широта 41°12′, сэр. Так вот, я хотел сказать, что когда моя жена была на борту каперского судна, которым я командовал…

— Женщина на капере… мистер Пузолли?

— Да, сэр. Она настояла на том, чтобы я взял её с собой. Я говорил, что это невозможно, но она и слушать не стала: забралась на судно, уселась в каюте на кровать и заявила, что с места не тронется, а ещё захватила с собой маленького Билли.

— Как, и ребёнка тоже?

— Да, сэр, двухлетнего малыша — такой славный парнишка, — только и знал, что смеялся, когда пушки палили, а мать стояла на сходнях и высовывала его из люка, чтобы он привыкал к вражескому огню.

— Удивляюсь, как это миссис Пузолли отпустила вас в море одного.

— Как бы не так: она думала, что я поехал в Лондон за своим урезанным жалованием, — вы же знаете, что офицеры на берегу получают только половину своего жалования. Теперь-то она уже узнала обо всём и, без сомнения, ужасно сердится, но от этого она лишь немного похудеет, так что в постели окажется больше места для меня. Миссис Пузолли — очень дородная женщина.

— Ну, да о вас тоже не скажешь, что вы худенький.

— Но и не толстый. Как говорится, склонный к полноте, но вполне в форме. Очень странно, что сама миссис Пузолли не считает себя крупной, её никак не убедишь в этом, вот почему мы всегда пререкаемся друг с другом в постели. Она утверждает, что я занимаю большую часть постели, а я знаю, что именно она не оставляет мне места.

— Может быть, вы оба правы.

— Нет, нет, она виновата в вечных перебранках: если я ложусь к стенке, она притискивает меня так, что сминает в лепёшку. Если ложусь с краю, то вылетаю с кровати, как пробка из бутылки.

— Почему же вы не заведёте себе постель пошире?

— Я предлагал ей, но она считает, что кровать и так велика, и места хватит, если я не буду ворочаться во сне. Невозможно переубедить её. Пусть теперь сама поспит в одиночку. Поверите, я впервые отлично выспался с тех пор, как покинул «Боадицию».

— «Боадицию»?

— Да, сэр, я служил вторым лейтенантом на «Боадиции» в течение трёх лет.

— Говорят, это прекрасный фрегат.

— Какое там! Такой теснотищи я нигде не встречал. Прямо ужас, я едва пролезал в дверь своей каюты, а я, как видите, не такой уж толстый.

«Господи, — подумал Джек, — неужели этот человек не понимает, как он безобразно толст?!»

Однако так оно и было. Мистер Пузолли был убеждён, что он всего-навсего хорошо упитан, хотя вот уже сколько лет он, как и сэр Фальстаф, не мог видеть своих коленей, не нагнувшись. Впрочем, помимо его тучности, о нём нельзя было сказать ничего плохого, — во всех других отношениях он был отличным моряком и товарищем. Тем не менее, прибегая к различным ухищрениям, капитаны стремились выжить его со своих судов под тем или иным предлогом, пока он наконец решил отправиться в Адмиралтейство, чтобы узнать, что они имеют против него. Первый лорд тотчас же угадал причину его служебных неудач, но, не желая обидеть его, указал, что с такой неблагозвучной фамилией он пригоден нести только портовую службу. Проболтавшись на берегу без дела некоторое время, он принял команду над каперским судном. Вот тогда-то его жена, любившая его до невозможности (по словам самого Пузолли), пристрастилась плавать с ним вместе с маленьким Билли. Пузолли был трезв, надёжен, сведущ в морском деле, но он весил полтора центнера, и этот вес перевешивал его шансы на продвижение по службе.

Как утверждает Шекспир, желание порождает мысли, так и у мистера Пузолли страстное желание казаться худым породило убеждение, что его ни в коем случае нельзя считать тучным человеком. Вот его жена, говорил он, действительно дородная, даже очень дородная женщина. И это обилие плоти у супругов стало постоянным, хотя и единственным, поводом, для раздоров между мужем и женой.

 

ГЛАВА XXXVIII,

в которой наш герой по своему обыкновению оказывается в самом центре событий

На одиннадцатый день плавания «Рибьера» вошла в пролив, и уже показался Гибралтарский утёс, когда солнце скрылось за горизонтом. Сразу же ветер стих, и к полуночи наступил штиль. Они легли в дрейф. На рассвете их разбудила пушечная канонада, и, выйдя на палубу, они заметили немного дальше в проливе английский фрегат, завязавший бой с девятью или десятью испанскими канонерками, которые вышли из Альхесераса на его перехват. Штиль продолжался, и шлюпки фрегата тянули его на буксире, разворачивая бортом к испанской флотилии, чтобы поставить её под огонь своих бортовых орудий. Белоснежные паруса, отражавшиеся в лазури вод, грохот канонады, раздававшийся над гладью моря и отражавшийся эхом в прибрежных скалах, белые дымки выстрелов, поднимавшиеся над кораблями к ясному голубому небу, — вся эта живописная картина, освещённая ярким солнцем, произвела бы впечатление на тех, кто склонен к любованию красотами природы. Но не таков был наш герой — он не стал тратить время на созерцание красот, а приказал готовиться к бою, и через некоторое время все стояли по местам согласно боевому расписанию.

— Пока им не до нас, мистер Изи, — заметил Пузолли, — однако не мешает быть наготове, так как мы не сможем пройти мимо них, не обменявшись несколькими залпами. Когда мы прошлый раз шли на капере, на нас напали две канонерки, и мы сражались с ними целых четыре часа. Их бомбы окатывали нашу палубу водой с кормы до бака, но так и не попали в нас — такая у нас была низкая осадка. Чёрт возьми, они, однако, садят по корпусу фрегата! Так вот, миссис Пузолли и Билли всё время находились на палубе. Билли просто прыгал от радости и даже заревел, когда его увели вниз завтракать.

— Вот это да! Миссис Пузолли, как я вижу, боевая женщина.

— Ни капельки не боится, сэр, ни картечи, ни ядер. Когда они со свистом проносятся над её головой, она только смеётся и просит Билли послушать, как они свистят. Да и чему тут удивляться: отец у неё — майор, а два брата — артиллерийские офицеры.

— Тогда конечно, — сказал Джек. — Но гляньте, с запада подул бриз.

— Правда, мистер Изи, и судя по всему, он будет дуть устойчиво. Тем лучше для фрегата — в этом сражении ему вряд ли достанутся лавры, скорее больше пробоин и потерь.

— Я надеюсь, что лавры достанутся нам, если мы поможем ему, — заметил Джек. — Далеко ли, по-вашему, канонерки от берега?

— Да, думаю, миль пять или около того.

— Обрасопьте реи по ветру, мистер Пузолли. Может быть, мы отвлечём на себя одну-две канонерки, правьте между ними и берегом.

— Слушаюсь, сэр! Эй, на марсе! Ставить добавочные топселя на брамстеньге! Убрать лиссели на стеньгах! Подтянуть лиссель-спирты! Рулевой, так держать! Мы их отрежем от берега, сэр, и постараемся не попасть под огонь береговых батарей.

Бриз посвежел, и на «Рибьере» были поставлены все паруса. Она неслась вместе с ветром, чуть ли не опережая его, — всего в полумиле впереди море было гладким как стекло, без малейшей ряби от ветра. Они достигли позиции между берегом и противником почти одновременно с ветром. Канонерки вели перестрелку с фрегатом и не обращали внимания на бригантину, мчавшуюся к ним. Наконец ветер донёсся и до испанцев, сперва лёгкий, потом окрепший, а «Рибьера» неслась, вспенивая воду, стремясь отрезать от фрегата несколько канонерок. Фрегат обрасопил паруса по ветру и направился, набирая ход, к испанской флотилии, которая теперь сочла за благо отвернуть на ветер и направиться к берегу под защиту береговых батарей. Но бригантина Джека уже стояла на их пути, пресекая попытки встать под берегом. На испанских судах царила растерянность. Напасть на бригантину означало бы потерю времени, что позволит фрегату приблизиться к ним, угрожая абордажем. Поэтому они ограничились только несколькими поспешными залпами, когда «Рибьера» промчалась между ними и берегом. Приблизившись к ним, Джек открыл огонь из восьмифунтовых карронад и из пушки с девятифунтовым зарядом. Канонерки ответили огнём. Джек добавил парусов на топселях, и завязалось жаркое сражение. Через несколько минут одна из канонерок лишилась снастей и замерла неподвижно. Фрегат под всеми парусами приближался к месту битвы, и его снаряды стали густо ложиться среди канонерок. Прекратив огонь, флотилия устремилась мимо бригантины к берегу, проходя в двух кабельтовых от неё. Джек обстреливал суда из орудий левого борта, в то время как пушки правого борта засыпали картечью несчастную канонерку, лишившуюся мачт и возможности двигаться. Вскоре на ней спустили флаг. Так как остатки испанского флота вскоре оказались вне пределов досягаемости пушек, Джек приступил к захвату приза, послав шлюпку с десятью матросами, чтобы взять его на буксир. Минут через десять фрегат стал в дрейф на расстоянии кабельтова от «Рибьеры», и наш герой отправился на борт фрегата. Садясь в шлюпку, он спросил:

— У нас много раненых, мистер Пузолли?

— Только двое: у Спирлинга картечью оторвало большой палец, а Джеймс тяжело ранен в бедро.

— Хорошо, я попрошу, чтобы нам прислали с фрегата судового хирурга.

Джек поплыл на фрегат, поднялся на его борт, приветствовал офицеров, прикоснувшись к шляпе, и один из мичманов проводил его к капитану.

— Мистер Изи?! — воскликнул капитан.

— Мистер Собридж! — вскричал наш герой с удивлением.

— Боже мой! Каким ветром занесло вас сюда и что это за судно? — спросил Собридж.

— «Рибьера», каперское судно под командованием капитана и судовладельца Тихони! — ответил Джек со смехом.

Капитан Собридж крепко пожал ему руку.

— Пройдёмте в каюту, мистер Тихоня, рад вас видеть. Должен отдать вам должное за вашу храбрость в бою. Однако меня больше интересует, что привело вас сюда? Насколько я знаю, вы ведь бросили службу?

Джек в нескольких словах описал причину, заставившую его отправиться в плавание на каперском судне.

— Но позвольте поздравить вас с повышением, — продолжал Джек. — Мне не приходилось слышать о нём. Расскажите, где вы оставили «Гарпию» и как называется ваше новое судно?

— Фрегат называется «Латона». Я назначен на него только месяц тому назад, когда мы захватили большой испанский корвет. Мне приказали плыть на родину с депешами. Вчера вечером мы вышли из Гибралтара, всю ночь проболтались в штиле, а утром, как вы видели, на нас напали испанские канонерки.

— Как поживает капитан Вилсон?

— Думаю, что хорошо, я давно с ним не виделся.

— Откуда же вы знаете, что я вышел в отставку?

— От Гаскойна. Он здесь, на борту «Латоны».

— Гаскойн?!

— Да, губернатор Мальты направил его на «Аврору» в Тулон. Но она уже ушла из-под Тулона, а так как он отслужил свой срок и успешно сдал экзамен на чин лейтенанта, то счёл нужным отправиться со мной в Англию, чтобы добиться в Адмиралтействе назначения на новое место службы.

— Позвольте узнать, капитан Собридж, чей приз эта канонерка — ваш или мой?

— Если честно, то целиком и полностью ваш, но по правилам мы имеем право на половинную долю.

— Что ж, не возражаю, сэр. Да, у нас на судне два раненых матроса. Не пошлёте ли вы своего судового врача, чтобы сделать им перевязки?

— Тотчас же пошлю, а вы, Тихоня, отправьте свою лодку с приказаниями своему помощнику. Мы вынуждены вернуться в Гибралтар, так как получили несколько пробоин в борту и, к сожалению, понесли потери в матросах. Я полагаю, вы пока останетесь с нами, и мы пообедаем вместе. А к вечеру мы уже будем в Гибралтарской бухте.

— С удовольствием, сэр. Сейчас я отошлю шлюпку и пойду поздороваться с Гаскойном.

Гаскойн стоял на полубаке, с нетерпением ожидая встречи со старым другом, так как видел Джека, когда тот поднялся на палубу. При встрече они перебросились несколькими поспешными фразами о том о сём, но договорились провести вместе целый день на борту «Рибьеры» или на берегу, чтобы наговориться вволю. Затем Джек занялся делами: отправил шлюпку с врачом на борт бригантины, поднялся на шканцы и поговорил с офицерами, с удовольствием поглядывая на свой корабль с захваченной канонеркой на буксире, потом вернулся в кают-компанию, где имел беседу с капитаном Собриджем.

— Честно говоря, Тихоня, когда вы только что поступили на службу, я не думал, что из вас получится толк. Я считал, что чем скорее вы бросите службу, тем лучше. Но теперь, когда вы на самом деле оставили службу, я чувствую, что флот, вероятно, потерял офицера, которым мог бы гордиться.

— Огромное спасибо, сэр. Но как бы я мог оставаться мичманом с восемью тысячами фунтов в год?

— Я согласен, что это невозможно. А вот и обед. Пройдите в мою каюту, стюард даст вам всё, что понадобится.

Лицо и руки Джека были изрядно закопчены пороховым дымом. Он умылся, причесал свои чёрные волнистые волосы и, вернувшись в кают-компанию, застал там большое общество, в том числе Гаскойна, которого капитан Собридж решил пригласить ради Джека. Не успели убрать со стола, как первый помощник доложил, что пора свистать всех наверх, так как фрегат приближается к якорной стоянке. Поэтому общество разошлось несколько скорее, чем обычно, и, как только паруса «Латоны» были убраны, капитан Собридж отправился на берег, чтобы ознакомить губернатора с результатами морского боя. Он пригласил Джека сопровождать его, но тот отклонил предложение, желая побыть с Гаскойном наедине.

— Как сделаем, Тихоня? — спросил Гаскойн, как только капитан спустился в шлюпку. — Кто из нас будет отпрашиваться у первого лейтенанта, чтобы поехать к тебе на судно — ты или я?

— Конечно, я, — сказал Джек. — Просьба богатого судовладельца имеет больше веса в глазах первого лейтенанта, чем просьба мичмана.

И вот Джек подошёл к помощнику капитана и, как всегда, вежливо поклонившись, выразил надежду, что тот навестит его на борту бригантины вместе с другими офицерами, как только они освободятся. Им следует непременно осмотреть «Рибьеру» и выпить пару-другую бутылок шампанского.

Поскольку «Рибьера» стояла на якоре в двух кабельтовых от фрегата, первый лейтенант ответил, что он с удовольствием принимает приглашение, как только отправит на берег пленных и сдаст береговым властям призовую канонерку. Ещё три-четыре офицера выразили своё согласие явиться на «Рибьеру» вместе с ним. Только тогда Джек изложил просьбу, чтобы его старинному другу Гаскойну разрешили отправиться на борт «Рибьеры» тотчас же, так как он должен вручить ему важные пакеты для доставки в Англию. Первый лейтенант не возражал. Наш герой и Гаскойн вскочили в шлюпку и вновь погрузились в атмосферу тесной и проверенной временем дружбы.

— Джек, я долго думал и решил, — сказал Гаскойн, — что я мало чего добьюсь своей поездкой домой за новым назначением. Поэтому я предпочёл бы остаться с тобой. Я уже отслужил свой мичманский срок и сдал экзамен на чин лейтенанта, поэтому моя дальнейшая мичманская служба потеряла всякий смысл. Ты меня примешь к себе?

— Я об этом тоже думал, Нед. Но как ты считаешь, капитан Собридж даст своё согласие?

— Уверен, что даст. Он знает, какие у меня обстоятельства, и о том, что я плыву домой потому, что мне надоело гоняться за «Авророй».

— Хорошо, мы завтра вместе пойдём к капитану Собриджу, и я попрошу его отпустить тебя со мной.

— По крайней мере, у тебя появится более отёсанный товарищ, чем мистер Пузолли.

— Но не такой надёжный, Нед!

Как и договаривались, вскоре на судно прибыли первый лейтенант и другие офицеры «Латоны». Вечер прошёл очень весело. Ничто так не способствует приятному времяпрепровождению, как шампанское, и если вы не мешаете благородное вино с другим, оно никогда не мстит за себя на следующее утро.

 

ГЛАВА XXXIX

,

военный совет, на котором Джек решает предпринять ещё одно крейсерское плавание

Поскольку капитан Собридж в тот вечер не вернулся на судно, Тихоня съездил на берег и нанёс ему визит в доме губернатора, где его представили самому губернатору и пригласили на обед. Джек воспользовался случаем, чтобы изложить капитану Собриджу свою просьбу относительно Гаскойна под тем предлогом, что с офицером, который теперь состоит на должности его помощника, он не может и не хочет разговаривать по душам. Например, ему не с кем поговорить об Агнессе. Видя, что капитан Собридж не склонен согласиться с его просьбой, Джек усилил нажим. Тут в голову капитана Собриджа пришла мысль, что Гаскойн может в будущем выгадать от дружбы с Джеком больше, чем от кого-либо другого, и чем крепче будет их дружба, тем полезнее она может оказаться для Гаскойна, поэтому он охотно дал согласие. Джек сразу же отправился на «Латону», чтобы сообщить Гаскойну и первому лейтенанту о решении капитана Собриджа. Затем он вернулся на борт «Рибьеры» и приказал Мести отвезти его чемодан в гостиницу, где он решил поселиться. Так как Гаскойна теперь считали выбывшим из штата «Латоны», ему разрешили сопровождать Джека. И вот снова Джек выглядывал из того самого окна, за которое он когда-то повесил свои брюки в тот памятный день, когда боцман на собственном примере вынужден был доказывать истинность заповеди «служба превыше приличий».

«Сколько приключений мне пришлось пережить с тех пор! Прошло около четырёх лет, а на флоте я тогда прослужил только три недели», — подумал Джек и погрузился в глубокую задумчивость, вспоминая далёкое прошлое.

Ремонт «Латоны» закончился к утру следующего дня. Получив увольнительный билет, Гаскойн перебрался на борт «Рибьеры». Канонерку передали торговому агенту, который вскоре продал её правительству, однако команда «Рибьеры» не получила на руки призовых денег и части выкупа за пленных, которых оказалось семьдесят человек, хотя, как им сказали, переговоры о выкупе уже ведутся. Как бы то ни было, почин был сделан, и они обрели больше уверенности в себе, в своём корабле и в своем командире. «Латона» первая снялась с якоря, и Джек, распрощавшись с капитаном Собриджем, вручил ему письмо для передачи доктору Миддлтону, затем, вернувшись к себе на судно, приказал готовиться к отплытию.

Теперь представим себе такую сцену: опять собралась наша троица — два мичмана и Мести. Они стоят на юте, опершись на поручни. Бригантина только что обогнула мыс Европу и при свежем береговом ветре бежит вдоль испанского побережья с парусами в крутом бейдевинде. Мистер Пузолли расхаживает на корме неподалёку от них.

— Когда я прошлый раз совершил здесь своё первое плавание на «Ностра Сеньора дель Кармен», всё было иначе, — заметил Джек. — У меня был корабль, которым я не умел управлять, и команда, с которой я не мог справиться, и если бы не Мести, кто знает, что бы со мной случилось!

— Масса Тихоня, вы и сами отлично умеете выпутываться из беты!

— А ещё лучше — попадать в беду, — добавил Гаскойн.

— Но и избавлять от неё других, Нед, ты не забыл?

— «Довольно, Гарри, ни слова больше об этом, если любишь меня», — процитировал Гаскойн реплику Фальстафа. — Я часто размышляю о судьбе бедняжки Азар, что с нею сталось?

— То же, что и с большинством женщин, Нед, в любой стране: поклонение сначала, небрежение потом, чего она не смогла бы избежать, соединив свою судьбу с твоей.

— Может быть, и так, — ответил Нед вздохнув.

— Масса Тихоня, вы всех вызволяете из беты. Вы не забыли, что и меня спасли от неё?

— Что-то не припоминаю, Мести.

— Вы избавили меня от «кипятить чай тля молотых джентльменов», а это чертовски польшая бета!

— Тогда нужно вспомнить ещё кое-что. Мистер Пузолли, ведь я тоже вытащил вас из беды!

— Как так, мистер Изи?

— А как же, ведь я избавил вас от необходимости ссориться с женой каждую ночь.

— Верно, сэр, вы мой спаситель. Но знаете ли, когда мы прошлый раз вели сражение, я часто повторял про себя: как жаль, что здесь нет жены, она держала бы на руках малыша Билли, показывая его у сходен.

— Но по ночам, мистер Пузолли?

— Ночью… боюсь, что ночью я пожелал бы ей оставаться дома. Просто поразительно, как я крепко сплю теперь по ночам. Кроме того, в здешнем климате спать вместе было бы невыносимо. Миссис Пузолли — крупная женщина, очень крупная.

— Хорошо, давайте держать военный совет. Вопрос вот в чём: следует ли нам плыть вдоль берега или направиться прямо в Палермо?

— Плывя в Палермо, мы не захватим ни одного корабля, это уж наверняка, — сказал Гаскойн.

— А если не захватим судна, то не заработаем призовых денег, — добавил Пузолли.

— А если не заработаем призовых денег, то команда будет недовольна, — сказал Тихоня.

— Мы поступим чертовски глупо, если путем безтельничать, — подал голос Мести.

— Но с другой стороны, если мы направимся в Палермо, то скорее закончим наше плавание и вернёмся домой, — сказал Джек.

— На это я скажу, что чем короче будет наше плавание, тем быстрее наступит разлука, — прибавил Гаскойн.

— И я опять буду вынужден спать с миссис Пузолли, — заметил штурман.

— А у нас такой отличный корапль, отличные пушки, отличная команда — и ничего не телать! — воскликнул Мести. — Клянусь непесами, мне такое не нравится!

— Джек, послушай, тебе не хватает восьми месяцев до совершеннолетия, — заметил Гаскойн.

— И три-четыре недели не составят разницы, а между тем расходы у нас были большие, — добавил Пузолли.

— Но…

— Что но, Джек?

— Агнесса!

— Агнесса будет в большей безопасности, если наши матросы станут более закалёнными в боях. Что же касается небольшой задержки с браком, то это пустяки: Агнесса станет любить тебя ещё крепче.

— Спать в одиночку, мистер Изи, так приятно, — сказал Пузолли.

— Потожтём немного, масса Тихоня, — сказал Мести. — Вам тают очень хороший совет.

— Ну что же, — ответил Джек. — Я вижу, что я в меньшинстве, и мне придётся подчиниться — мы обшарим весь берег до Тулона. В конце концов, приятно командовать собственным кораблём, и я вовсе не тороплюсь расстаться с ним. Так что этот вопрос у нас решён.

«Рибьера» направилась к берегу, и на закате солнца они оказались милях в четырёх от высоких синих гор, опоясывающих город Малагу. В глубине бухты, по берегам которой раскинулся город, стояло множество судов. Ветер утих, и «Рибьера», сделав поворот оверштаг, стала приближаться к берегу. Бригантина выкинула американский флаг, чтобы выдать себя за купеческое судно, так как на внешнем рейде они заметили три или четыре больших корабля под флагами этой нейтральной нации.

— Каковы твои намерения, Джек? — спросил Гаскойн.

— Будь я проклят, если сам знаю. Пока попробуем подобраться к рейду и ночью стать на якорь. Затем мы поднимаемся на борт американца, чтобы разузнать у них что-нибудь.

— Неплохо. Так мы сможем узнать, не подвернётся ли здесь какое-нибудь дельце. А если нет, то утром мы удерём.

— Как бы они не послали к нам шлюпку карантинной службы.

— А мы выдадим себя за американца, направляющегося в Барселону или ещё куда-нибудь. Внешний рейд, где стоят корабли, вряд ли досягаем для пушек береговых батарей.

Мести, переодетый в морскую форму, заметил:

— Тля всего своё время: время траться с открытым лицом и время таиться, поткратываться и хватать, но если уж за что взялся, нужно телать это пыстро.

— Верно, Мести, или открытый бой, или тайная схватка. Сегодня мне больше по душе второе.

— И то и тругое готится, масса Тихоня. Если пы прошлый раз мы не захватили тихо-тихо испанскую фелюгу, вы не встретились пы со своей мисси Агнессой.

— Верно, Мести. Мистер Пузолли, лечь на другой галс!

Уже стемнело, когда «Рибьера» стала на якорь на внешнем рейде у кормы американского судна, стоявшего дальше всех от берега. Со шканцев спустили одну из лодок, Гаскойн с Джеком подгребли к нему; вытащив вёсла из воды, окликнули вахтенного и спросили у него, как называется судно.

— Ей-Богу, не помню, вылетело из головы, — ответил какой-то негр, высовывая из-за планшира голову.

— А где капитан?

— Ей-Богу, уехал на берег.

— А помощник на судне?

— Ей-Богу, его нет, тоже уехал на берег.

— Кто же тогда на борту?

— Ей-Богу, никого, кроме Помпи, — это значит, меня.

— Ничего себе охрана! — сказал Джек. — Оставить на внешнем рейде судно на попечении одного черномазого. Послушай, Помпи, тебя всегда оставляют на борту для охраны судна?

— Нет, cap, но сегодня на берегу большой праздник. Все танцуют, и пьют, и куролесят, и всё такое.

— Что там, фестиваль, что ли?

— Ей-Богу, не знаю, cap.

— А на других судах? Там есть кто-нибудь?

— Все на берегу. Только если в команде есть негр, тогда его оставляют на судне.

— Спокойной ночи, Помпи.

— До свиданья, cap. Что сказать капитану, когда он спросит, кто приезжал.

— Капитан Изи.

— Капитан Хизи? Хорошо, cap.

Затем Джек и Гаскойн отправились к другому кораблю и там тоже обнаружили, что он покинут командой, но на третьем судне оказался второй помощник, с рукой на перевязи, и от него они получили сведения, что на берегу идёт большой карнавал. Сегодня его заключительный день, и никто ни о чём не думает, как о развлечениях и забавах.

— Сдаётся мне, — сказал помощник, — что вы американцы.

— Вы угадали, — ответил Джек.

— Что у вас за корабль? Из какого вы порта?

— «Сюзанна и Мэри» из Род-Айленда.

— А я думал, что вы северяне. Сами мы из Нью-Йорка. Какие новости с родины?

— Никаких, — сказал Джек. — Мы сейчас плывём из Ливерпуля.

Затем помощник капитана задал им ряд вопросов, на которые Гаскойн ловко ответил, избегая разных ловушек. Гаскойн спрашивал, например, как идёт торговля и т. д., для того, чтобы среди других вопросов выудить нужные сведения. Наконец Гаскойн осведомился:

— Как вы думаете, нам позволят сойти на берег? Но шлюпка санитарного кордона ещё не побывала у нас на борту.

— Они и не узнают, что вы высаживались на берег, пока не рассветёт. Я сомневаюсь, чтобы они вообще заметили, что вы бросили якорь. Кроме того, если вы пришли из Ливерпуля, у вас чистое карантинное свидетельство, и когда они узнают о вашей высадке на берег без карантинного досмотра, больших неприятностей не будет — они не очень-то придирчивы, как я полагаю.

— Что это за суда, которые стоят ближе к берегу?

— Кажется, на большинстве из них груз оливкового масла, а вон те двухмачтовые посудины пришли из Вальпараисо только вчера с грузом шкур и меди. Как им удалось избежать встречи с англичанами, ума не приложу. Но как бы то ни было, они прорвались мимо Гибралтара.

— Ну ладно, до свидания!

— А не хотите ли выпить по стаканчику коктейля с земляком?

— Завтра, дружище, не теперь, мы торопимся на берег.

Наш герой и Гаскойн вернулись на борт «Рибьеры», обсудили полученные сведения с Пузолли и Мести, затем спустили две шлюпки, вооружив их команды. Баркасы решили не спускать на воду, а также не брать с собой огнестрельного оружия, дабы не поднять тревоги случайным или намеренным выстрелом. На первой лодке плыли Тихоня и Мести. Гаскойн со своей командой отправился на второй шлюпке, отплывшей чуть позже. Боцман на ялике замыкал их колонну.

Шлюпки направились в глубь бухты. Казалось, их никто не замечал. Они благополучно добрались до причала, который оказался безлюден. В городе сияли огни, и повсюду слышался шум веселья, только на кораблях царила тишина — они были так же брошены, как и американские суда на рейде.

Видя, что их никто не замечает (из осторожности они гребли только парой вёсел на каждой лодке), они тихо подкрались к одному из двухмачтовых испанских парусников, и Мести поднялся на его борт. Заглянув через иллюминатор в каюту, он увидел матроса, лежащего на рундуке. Крадучись, как это умел делать только он, Мести подобрался к люку, ведущему в жилые помещения, и заложил его на задвижку, сказав про себя: «Готово!». Джек поручил Гаскойну завладеть этим судном, что он успешно исполнил, благодаря полнейшей тьме, окружавшей корабль, хотя неподалёку располагались вражеские посты, но внимание часовых было направлено на город, где гремела музыка и сияли огни.

Сам Джек направился ко второму судну, его двойнику по тоннажу и оснастке. Им овладели точно таким же образом, как и первым. Только здесь они столкнулись на палубе с матросом, которого схватили и связали, заткнув рот кляпом. Они заперли его в каюте и, перерезав якорный канат, взяли судно на буксир, тихо повели его на внешний рейд, туда, где стояли американские суда. Но аппетит приходит во время еды — им захотелось захватить ещё одно судно. Джек, работая парой вёсел, подплыл к тяжелогружённому галлиоту, хотя они и понятия не имели, каков был его груз. В каюте они застали двух вахтенных, которые были заняты игрой в карты. Их также схватили и связали. Однако на этом судне они были вынуждены поставить парус, так как галлиот был слишком тяжёлым для буксировки лодкой. Но не успели они поставить все паруса, как столкнулись с непредвиденным обстоятельством: команда галлиота, устав от карнавального веселья и намереваясь отплыть завтра утром, надумала вернуться на своё судно пораньше. Была полночь или немного за полночь, когда Джек, к своей досаде, услышал плеск вёсел и пение матросов на шлюпке, приближающейся с берега. В это время люди Джека, а их с ним было шестеро, ставили паруса на мачтах, и галлиот только-только начал набирать скорость, так как его топселя были распущены, но их шкоты ещё не были выбраны, поскольку матросы, работающие в темноте, не могли отыскать их концы. Остальные матросы стояли на реях, распуская фок-парус, и Джек никак не мог решить, приказать ли им спускаться на палубу или дать время поставить паруса, чтобы набрать достаточную скорость, которая позволит им обогнать лодку, перегруженную людьми. Лодка находилась уже не далее двадцати ярдов от галлиота, когда вдруг они обнаружили, что его нет на месте. Шлюпка неподвижно замерла, так как матросы от удивления перестали грести, и эта задержка позволила Джеку выиграть несколько минут. Но наконец с лодки заметили галлиот. «Карамба!» — послышались с неё проклятия, и нос лодки развернулся в сторону галлиота.

— Давай вниз, ребята! Быстро по скок-вантам! — закричал Джек. — Сюда идёт шлюпка!

Матросы вмиг оказались на палубе; те из них, кто выбирал шкоты топселей, поспешили на корму. Галлиот двигался всё быстрее и быстрее, но уйти от преследователей всё же не удалось — шлюпка приткнулась к кормовому подзору, и испанцы, зажав в зубах ножи, стали карабкаться на борт. Началось побоище. Первую атаку отбили, но они вновь и вновь лезли на палубу. Заметив небольшую бочку с водой или вином, привязанную к борту, Джек обрубил своим тесаком канаты и с помощью одного из своих матросов сбросил бочку на лодку. Она ударилась о планшир, разбила борт, и лодка стала быстро заполняться водой. Тем временем галлиот набрал достаточную скорость, тогда как отяжелевшая от воды лодка не могла больше держаться у кормы галлиота и стала отставать. Матросы, уцепившиеся за планшир судна, вынуждены были подняться на палубу, где их хватали и отводили в каюту. К счастью, ни та ни другая стороны не применили огнестрельного оружия, иначе поднялась бы общая тревога. И всё-таки часовые на берегу заметили схватку на борту галлиота, о которой оповестили команду сторожевой шлюпки. Её отправили на помощь галлиоту, но было уже поздно. Прибыв на место, они успели только увидеть, как галлиот направляется в открытое море, а двух судов из Вальпараисо нет на месте.

Вернувшись на берег, они подняли тревогу: три канонерки, стоявшие у мола, получили приказ выйти в море, но половина их команды и все офицеры находились в городе, некоторые на балах, другие в тавернах и постоялых дворах. Прежде чем их собрали, все три захваченные судна присоединились к «Рибьере». Не подозревая, что всё уже раскрыто, наш герой и команда «Рибьеры» радовались благополучному исходу дела. Джек вернулся на борт бригантины, оставив на галлиоте четырнадцать своих матросов. Гаскойн сделал то же, один Мести оставался на своём призовом корабле. Они уже поздравляли друг друга с успехом, и Джек приказал людям взяться за брашпиль, чтобы поднять якорь, когда послышался плеск вёсел.

— Тихо! Что это такое? — спросил Пузолли. — Канонерки или гребные лодки, будь я проклят.

В это время Мести вскочил на палубу:

— Масса Тихоня, я слышу грепную лотку на подхоте.

— И мы тоже, — сказал Джек. — Бери лодку и прикажи людям на призовых судах ставить паруса и отплывать. Мы будем прикрывать их отход. А ты останешься на одном из них и распредели людей по судам.

— Всё это так, Тихоня, поторопитесь, масса Гаскойн, нужно обрезать канаты и ставить паруса, якорь потнимать некогта.

Однако как ни торопились матросы подняться на мачты, как ни спешили поставить паруса, они увидели бушприты трёх вражеских канонерок, надвигающихся на них из тьмы, прежде чем успели повернуть нос «Рибьеры» по ветру и поставить кливер. Хотя на палубе не хватало рабочих рук, но топселя, нижние паруса и марселя были поставлены, матросы стали по местам и изготовили пушки к бою как раз к моменту, когда канонерки приблизились к их корме. Джек развернул судно бортом к канонеркам, обрасопил реи, и «Рибьера» стала поперёк пути канонерок, преграждая им подход к призовым судам.

— Что за чёрт, почему они не стреляют? — удивился Джек.

— Я тумаю, у них нет пороха, — сказал Мести.

Мести не ошибся — зарядные ящики всегда убирались с канонерок, когда они стояли у мола, во избежание несчастных случаев, так как то у одного, то у другого матроса в зубах всегда торчала горящая сигара; в спешке они забыли погрузить зарядные ящики на борт.

— Зато у нас много пороху, — сказал Джек. — Пора им это показать. Эй, ребята, заряжай пушки картечью да целься поточнее. Огонь!

Командиры канонерок, посовещавшись между собой, решили брать «Рибьеру» на абордаж, но она набрала хорошую скорость и плыла быстрее, чем они гребли. Бортовой залп «Рибьеры», сделанный с точным прицелом, ошеломил их — они и не подозревали, что она так хорошо вооружена, и урон был столь велик, что сперва они замерли на вёслах, а затем поспешно повернули к молу, уступив «Рибьере» права на захваченные суда, которые к тому времени ушли в открытое море на две мили от берега.

Убедившись, что канонерки отступили, Джек поставил нос «Рибьеры» по ветру и вскоре догнал своих пленниц. Здесь было решено лечь в дрейф до утра. Гаскойн вернулся на борт «Рибьеры», были назначены командиры призовых судов, и Джек решил вести их всех в Палермо, закончив на этом своё крейсерское плавание.

 

ГЛАВА XL,

описывающая небольшую размолвку между земляками, которым следовало бы считаться друзьями

Два испанских судна, гружённых медью, шкурами и кошенилью, представляли собой значительную ценность. Галлиот с грузом оливкового масла также стоил немало. На рассвете они подняли паруса и, к досаде добрых жителей Малаги, пошли на восток без дальнейших помех.

— Мне тумается, мы хорошо порапотали, масса Тихоня, — заметил Мести, накрывая стол для завтрака.

— Смелость города берёт, — ответил Гаскойн. — Когда мы отправились с Джеком на шлюпке в бухту, я был настолько мало уверен в успехе, что поставил бы все свои призовые деньги против одного дублона. Кстати, Джек, какова моя доля?

— Как у рядового члена команды, Нед, ибо ты наш сверхштатный член экипажа. А наши договора по призовым наградам были подписаны ещё до отплытия.

— Моя доля должна быть не меньше, чем у мистера Пузолли, — заявил Гаскойн.

— Но тогда я лишусь половины своих призовых денег, а мне они нужны целиком, чтобы умилостивить мою жену за то, что я удрал без её согласия.

— Что же, получу то, что причитается. Пусть будет так.

Десять дней они плыли вдоль берега, делая слишком большие переходы, по мнению команды, которая была не прочь заработать ещё больше денег. Они захватили рыбачью лодку и высадили в неё четырёх пленных матросов, захваченных ими вместе с судами. Вскоре они вышли на траверз Барселоны, не встретив ни друга, ни врага. Только на следующее утро, на рассвете, они увидели за кормой большое судно, в котором признали английский фрегат. Тот погнался за ними, подняв все паруса, но Джек ничуть не встревожился, так как был уверен, что это британский крейсер. Правда, в случае, если он догонит их, приходилось опасаться, что придётся расстаться с частью матросов, которых фрегат насильно заберёт к себе на борт.

— Ясно, как Божий день. Они заберут у нас несколько матросов, тем более что, догнав нас, будут сильно разочарованы тем, что мы не испанский караван.

— Но с призовых судов они вряд ли кого могут забрать, — заметил Тихоня.

— Не уверен. Так или иначе, королевский флот должен пополняться людьми. Они не виноваты в том, что несут потери, которые нужно восполнять. Тут уж ничего не попишешь. Такова королевская прерогатива. Без этого мы не смогли бы выигрывать сражения!

— Да, — прибавил Гаскойн. — Вот только почему некоторые демагоги вопят против насильственной вербовки, как только прекращаются боевые действия и в моряках больше нет надобности? Но когда они знают, что их жизнь и собственность зависят от боеспособности флота, они молчат, как воды в рот набрали.

— Я согласен с вами, мистер Гаскойн, но не наша вина, что мы должны вербовать людей насильно, а виноваты те, кто вершит законы, но не устанавливает такой порядок, при котором отпала бы необходимость в этом. Миссис Пузолли часто говорит, что, будь она министром финансов, она бы решила этот вопрос просто.

— Не сомневаюсь, что из миссис Пузолли получился бы прекрасный министр финансов, — сказал Гаскойн с улыбкой. — Ясно только одно — если б они уделили этой проблеме столько же внимания, как другим вопросам, не имеющим никакого значения, они легко добились бы такого положения, когда военный флот не испытывал бы нужды в людях.

— Вне всякого сомнения, мистер Гаскойн. Однако королевские прерогативы нельзя нарушать.

— Не буду возражать, мистер Пузолли, они должны быть вменены в кризисных ситуациях и в случае крайней необходимости.

— Ну, этот вопрос мы обсудим на досуге, — сказал Джек. — А сейчас давайте решать, что нам делать, если фрегат нас догонит. Мне кажется, что если мы поставим все паруса, то «Рибьера» уйдёт от фрегата, но призовые суда будут перехвачены.

— Тогда сделаем вот что, Тихоня: пошлём лодку и заберём абсолютно всех матросов, кроме тех, без которых там не могут обойтись. Тогда у фрегата не будет повода для реквизиции части матросов.

— Правильно, — заметил Гаскойн. — Ветер утихает, и, возможно, скоро настанет штиль. Поэтому они вышлют лодки. На этот случай нам лучше разделить наши суда на одну-две мили друг от друга.

— Очень тельный совет, масса Гаскойн, — подтвердил Мести.

Так они и сделали: по три человека были оставлены на парусниках и четыре — на галлиоте. Суда, в соответствии с планом, были выстроены по обеим сторонам «Рибьеры». Поставив паруса, она устремилась прочь от фрегата во главе своих призовых кораблей. На борту фрегата заметили их манёвр и решили, что испанский караван пытается ускользнуть от них. На палубу фрегата поставили пожарную помпу, обдали водой паруса и предприняли все меры, чтобы догнать караван. Однако в четыре часа пополудни, когда фрегат находился в восьми-девяти милях от них, наступил штиль, как и предсказывал Гаскойн, и все суда замерли, уставившись носами в разные стороны.

— Вот и шлюпки спущены на воду, — сказал Пузолли. — Долго же им придётся грести и, главное, попусту.

— Здорово они разозлятся, — добавил Гаскойн.

— Не обращайте на них внимания, — сказал Джек. — Мести говорит, что обед на столе.

После обеда они вышли на палубу и увидели, что шлюпки разделились и направились каждая к своему судну, а к «Рибьере» подходят две шлюпки. Через час или раньше они, вероятно, пристанут к её борту.

— Давайте решать, какой линии поведения мы должны придерживаться. Я полагаю, мы не должны оказывать сопротивления попыткам увода наших матросов.

— Я продумал этот вопрос, Тихоня, и считаю, что нужно предоставить самим матросам решать, как они считают нужным. Мы будем держать нейтралитет. Мне, как лейтенанту на службе его величества, неудобно вмешиваться в это дело, мистеру Гаскойну тоже. У вас другое положение: вы не на службе. Но всё равно я рекомендовал бы вам ту же линию поведения. Матросы имеют право дать отпор вербовщикам. Как правило, они так и поступают и никогда не получают за это наказания. Под угрозой пушек фрегата мы должны подчиниться, но в двух шлюпках находится не более двадцати пяти человек, и мы имеем численный перевес. Предоставим дело им самим и будем держать нейтралитет.

— Очень хороший совет, — сказал Мести. — Мы управимся сами.

И Мести отправился на бак, где матросы уже собрались кучками, обсуждая сложившуюся ситуацию. Джек также признал благоразумность такой меры и увидел, что, по совету Мести, матросы стали вооружаться, готовясь к отпору.

Лодки приближались к бригантине, и Джек приказал поднять английский флаг. Однако это не остановило шлюпки, которые продолжали мчаться к судну, волоча за собой по воде свои национальные вымпелы. Как только передняя шлюпка причалила, офицер вскочил на палубу «Рибьеры» с тесаком в руке, за ним последовали матросы с фрегата. Команда «Рибьеры» сгрудилась на баке; Тихоня, Гаскойн и Пузолли остались стоять на корме.

— Что это за судно?! — закричал лейтенант, командовавший шлюпками.

Джек, сняв шляпу, с величайшей вежливостью сообщил ему, что судно называется «Рибьера», это капер, их документы готовы к досмотру.

— А другие суда?

— Призы «Рибьеры», захваченные в бухте Малаги.

— Значит, вы капер? — разочарованно протянул офицер. — Давайте свои документы.

— Мистер Пузолли, будьте добры принести их сюда, — сказал Джек.

— Ба, а это что за пузан? — воскликнул лейтенант, уставившись на Пузолли.

— Я вам не пузан, молодой человек, — ответил Пузолли твёрдо, — а лейтенант королевского флота, прослуживший на флоте дольше, чем вы. И если мы встретимся в другом месте, я заставлю вас проглотить свои слова, наглец вы этакий!

— Неужели? — заметил тот насмешливо. — Я бы принял вас скорее за боцмана или комендора, чем за офицера.

— Считайте за мной оплеуху! — взревел Пузолли, потеряв самообладание.

— Вот так-так! Да я тебя, старая черепаха…

— Сэр, — вмешался Джек. — Мистер Пузолли действительно является лейтенантом на службе его величества, но даже если бы он им не был, вы не имеете права оскорблять его.

— Я вижу, тут собрались одни офицеры.

— Так точно, сэр, — произнёс Гаскойн, — я тоже офицер и нахожусь на борту этого судна с разрешения капитана Собриджа, командира «Латоны».

— А я бывший офицер, — добавил Джек. — А теперь — капитан и владелец этого судна. Вот мои бумаги. С нашей стороны вы не встретите препятствий в исполнении своих обязанностей. Тем не менее я призываю двух молодых офицеров, что стоят рядом с вами, а также ваших матросов, в свидетели того, что здесь происходит.

— Пожалуйста, как вам будет угодно. Я вижу: ваши бумаги в порядке. Теперь потрудитесь собрать ваших людей.

— Конечно, сэр, — сказал Джек. — Мистер Пузолли, объявите сбор на корме.

Матросы по одному стали подходить к грот-мачте и называть свои фамилии. Когда они проходили мимо лейтенанта, тот делал в судовой роли отметки против имён тех, кто ему показался наиболее подходящим моряком. По окончании переклички он приказал этим матросам забрать свои вещи и садиться в шлюпки.

— Сэр, как вы заметили, мне не хватает людей, поскольку многие из них заняты на призовых судах. Я, как командир корабля, протестую против подобных действий. Однако если вы требуете передачи вам этих людей, то я ничего не могу поделать, — заявил Джек.

— Вот именно, требую, сэр. Я не собираюсь возвращаться на фрегат с пустыми руками.

— Хорошо, сэр, я не смею возражать, — сказал Джек, отходя к планширу кормы, куда уже раньше удалились Пузолли и Гаскойн.

— Ну-ка, ребята, отведите в шлюпки этих людей!

Но матросы «Рибьеры» тесной толпой отступили на бак и по команде Мести вытащили ножи. Некоторые из матросов фрегата, выполняя приказ лейтенанта, подступили к ним, чтобы выхватить отобранных людей, но были вынуждены отступить, опасаясь удара ножом. Заметив суматоху, поднявшуюся на баке, лейтенант вызвал из шлюпок всех своих матросов.

— Да это бунт, клянусь всеми святыми! Все сюда, ребята!

Мести выступил вперёд, с саблей в одной руке и пистолетом — в другой, и обратился к матросам с фрегата:

— Вот что я вам скажу, парни. Вас меньше, и мы лучше вооружены, а пушки фрегата талеко. Мы отказываемся покитать наше сутно. Хотите нас запрать, попропуйте, если сможете. Только лучше ухотите потопру-позторову, не то, клянусь непесами, мы изрупим вас на куски!

Матросы остановились — они были готовы сражаться с врагами, но убивать своих соотечественников или умереть от их рук — это уж, извините, не по их части. Кроме того, эти ребята с бригантины поступают точно так, как они сами бы поступили на их месте. Но лейтенант думал иначе — отпор привёл его в бешенство.

— Ах ты, чёрная скотина! Я не хотел тебя забирать, так как думал, что ты никуда не годишься, но теперь тебе придётся пойти с нами!

— Потожтём немного, — заявил Мести.

Лейтенант не захотел прислушаться к его разумному совету. Он бросился вперёд, пытаясь схватить Мести. Но не тут-то было: Мести хватил его саблей плашмя по голове так, что тот повалился на палубу. Офицеры и матросы фрегата бросились ему на выручку, но после короткой схватки были отброшены назад в шлюпки. Последним шлёпнулся туда лейтенант, сброшенный сильной рукой рассвирепевшего Мести, и под угрозой пушек и огнестрельного оружия матросы шлюпки поспешно отплыли восвояси, направившись к своему фрегату.

— Как бы не случилось скандала, когда они вернутся на судно и расскажут о том, что произошло. Если фрегат захватит нас, нам не дождаться от них пощады, — сказал Пузолли. — А вот и бриз с северо-запада. Нам повезло: мы ближе к ветру на три лиги и можем ускользнуть от фрегата.

— Вряд ли он догонит нас при любом ветре и любых парусах. Он может настигнуть наши призы, но что он с ними сделает?

— Нет, фрегат должен ждать возвращения шлюпок, которые были посланы на призовые суда. Это даст нам выигрыш во времени — и мы сможем оторваться от них. Прежде чем они поставят паруса, наступит ночь.

— Дайте сигнал из пушки, чтобы призы подошли к нам, — приказал Джек. — Мы опять высадим на них нашу команду и отправимся в Палермо как можно быстрее.

— Так и сделаем, — сказал Пузолли. — Если мне случится встретить этого наглеца ещё раз, я заставлю его проглотить свои слова. Эй, ребята, выправляй реи по ветру!

— Да, такие выражения, какие он позволил себе, простить нельзя!

— Я уже давно заметил, мистер Изи, что некоторые офицеры воображают: если они плавают под королевским флагом, так им позволительно оскорблять и тиранить тех, кто не имеет чести состоять на военной службе. Казалось бы, всё должно быть наоборот — звание офицера обязывает их показывать пример учтивости и благородства в выполнении их обязанностей, как бы они ни были малоприятны.

— Я считаю, — сказал Джек, — что так поступают только мелкие душонки, которые набивают себе цену, прикрываясь королевским флагом, под которым они служат.

— Совершенно верно, мистер Изи, но вы не знаете, что большая доля недоброжелательности к флотской службе вызывается у людей именно благодаря наглому поведению молодых офицеров, находящихся на военной службе. Действуя от имени короля, они допускают всевозможные нарушения закона и совершают преступления. Помню, как-то миссис Пузолли…

— Прошу прощения, мистер Пузолли, — прервал его Джек. — Сейчас не время заниматься болтовнёй. Бриз крепчает, и я вижу — призовые суда уже на подходе. Давайте спускать лодки на воду и посылать людей по судам. Сейчас я дам письменный приказ на случай, если нам придётся разделиться.

— Правильно, сэр. Через полчаса стемнеет, и, видя, что мы стоим в дрейфе под берегом, на фрегате подумают, что мы останемся на месте до утра. Но как только настанет ночь, мы возьмём курс на Палермо. Пойду-ка я в штурманскую и гляну на карту.

 

ГЛАВА XLI,

в которой заканчиваются морские приключения мичмана Тихони

Через полчаса призовые суда стали рядом с «Рибьерой». Матросов перевезли на их борт, шлюпки подняли на шлюпбалки. Фрегат стоял пока неподвижно в том месте, где его захватил штиль; там тоже подняли на борт свои шлюпки. С «Рибьеры» внимательно следили за ним, пока ночная тьма не скрыла его из глаз. Тогда, сделав поворот через фордевинд, «Рибьера» развернулась носом в сторону Сицилии и, поставив паруса в , устремилась к своей цели. Утром, когда поднялось солнце, на море не было видно ни одного судна. Не правда ли странно, что при нынешнем уровне цивилизации приходится избегать своих соотечественников и бояться их больше, чем врагов?

Плавание было на редкость удачным. Погода стояла прекрасная, и за время перехода не потерялось ни одно призовое судно. На шестнадцатый день «Рибьера» со своим караваном бросила якорь в бухте Палермо. Когда они утром входили в гавань, дул слабый бриз, и Джек приказал поднять на мачту большой синий флаг с золотыми буквами «Рибьера». Дон Филипп и его брат, узнав судно Джека, поднялись на его борт и приветствовали нашего героя ещё до того, как бригантина бросила якорь в прозрачную голубую воду бухты.

Закончив с приветствиями и первыми поспешными расспросами о здоровье Агнессы и родителей, братья сообщили Джеку весьма утешительные сведения о событиях, последовавших после его отъезда с острова. Как выяснилось, исчезновение монаха вызвало большой переполох, но поиски ни к чему не привели, так как слуги в доме Рибьеры поклялись, что он вернулся домой без негра; к тому же в монастыре нашли и прочитали письмо от дона Рибьеры, требовавшего присутствия в доме отца Томазо, поэтому против семьи не возникло никаких подозрений. Сотни различных предположений разнеслось по городу, пока наконец не остановились на более вероятной версии, согласно которой монах был похищен бандитами, тем более что некоторые из них, будучи схваченными полицией, признались, что среди их жертв был один монах, но какого числа и при каких обстоятельствах он погиб, они не помнили. Но читатель, вероятно, помнит, что это был Мести.

Получив карантинное удостоверение, Джек поспешил высадиться на берег, чтобы встретиться поскорее с Агнессой, которая, по мнению нашего героя, стала ещё краше за время его отсутствия. Влюблённым юношам всегда так кажется, если разлука бывает не слишком продолжительной. Призовые суда были распроданы, а деньги поделены среди матросов, которые остались весьма довольны выручкой, так как груз судов принёс больше барыша, чем они ожидали.

Опустим здесь хлопоты, связанные с устройством свадьбы: споры между мужем и женой в семействе Рибьеры, уговоры матери, не желающей расставаться со своей единственной доченькой, настойчивые просьбы Джека поспешить со свадьбой, бесконечные семейные советы, обсуждение приданого и всё такое прочее. Прошло не менее месяца, прежде чем свадьбу наконец сыграли и Джек стал счастливейшим из смертных.

Через несколько дней мистер Пузолли стал настаивать на отплытии, поскольку стоянка в порту обходилась дорого, а гостевание затянулось настолько, что пора и честь знать. Вместе с Джеком и его женой в Англию отправлялись также дон Филипп с братом, получившие для этого специальный отпуск. Тем не менее Джек, находивший Палермо очень приятным местечком для медового месяца, остался здесь ещё на один месяц, поддавшись уговорам дона Рибьеры и его жены. Наконец наступила пора расставаний, объятий, слёз и рыданий, погрузки на борт судна. «Рибьера», оснащённая всем необходимым для столь блестящего общества, подняла якорь и отплыла на Мальту, поскольку Джек обещал навестить губернатора.

Через три дня они стали на якорь в гавани Валлетты. Джек нанёс визиты всем своим прежним друзьям, которые очень обрадовались встрече с ним. Губернатор оказал миссис Изи торжественный приём: послал за ней собственный катер и устроил её в парадных апартаментах, считавшихся наиболее удобными. Как обычно, Джек припас для губернатора длинную историю, которую тот выслушал с большим вниманием, потому что это был, возможно, последний рассказ Джека, посвящённый к тому же трагической гибели его несчастного отца.

— Я бы не посмел сказать об этом раньше, — заявил губернатор, — но сейчас, когда ваше горе утихло, я откровенно выражу своё мнение, что его смерть — не самое худшее, что могло бы произойти. Бедняга, несомненно, тронулся и мог натворить бог весть что.

Наш герой и его жена прогостили на Мальте две недели, затем опять взошли на корабль, и «Рибьера» пустилась в путь. Перед отплытием губернатор сказал:

— Прощайте, милый юноша. Мне очень понравились ваши шурины, а о жене и говорить не приходится. Если вы не сделаете из неё идеальной жены, то будете виноваты только сами. Когда я вернусь в Англию, свой первый визит я нанесу в «Лесистый холм». Да благословит всех Господь!

Но сэр Томас так и не вернулся в Англию, и это была их последняя встреча. Снова «Рибьера» помчалась по морским волнам, сделав остановку только в гавани Гибралтара, где они получили свою часть призовых денег за испанскую канонерку. Из Гибралтара «Рибьера» легла на курс прямо в Англию, куда и прибыла, без приключений или происшествий, через три недели. Так закончилось последнее плавание мичмана Тихони. Выдержав карантин, они сошли с палубы бригантины и встретились с доктором Миддлтоном и адвокатом Хэнсоном в гостинице «Джордж». Едва наш герой успел представить им свою жену, как явился слуга и доложил, что с ним желает поговорить какая-то дама. Эта дама не захотела ждать, когда ей сообщат, можно ли видеть мистера Изи. Она сама решительно отстранила слугу и предстала пред очи Джека. Судя по её внушительным размерам, Джек сразу же догадался, что это была миссис Пузолли.

— Скажите-ка, сэр, как вы смели утащить мужа от живой жены?! — воскликнула она, покраснев от гнева.

— Помилуйте, миссис Пузолли, как можно утащить вашего мужа, он для этого тяжеловат.

— Да это, сэр, не что иное, как похищение! А за похищение, по крайней мере, детей полагается отвечать по закону. Завтра же я пришлю к вам своего адвоката, можете быть уверены!

— Неужели вы считаете своего мужа ребёнком? — спросил Джек со смехом.

— Ну так мы ещё посмотрим, кто из нас будет смеяться последним. Скажите, где мой муж?

— Он пока на судне, и я уверен, он будет в восторге от встречи с вами.

— Я в этом сомневаюсь.

— Он страшно соскучился по маленькому Билли, — сказал Гаскойн.

— Откуда вы знаете о Билли, молодой человек?

— А ещё больше он соскучился по дому, миссис Пузолли. Ему надоело спать в одиночку.

— Ах, так! Значит, он сплетничал! Ну и ну! — воскликнула миссис Пузолли в сердцах.

— Но позвольте мне сообщить вам, — сказал Тихоня, — что вместе с жалованием и призовыми деньгами, накопленными им за короткую отлучку, он привёз домой почти пятьсот фунтов.

— Пятьсот фунтов? Не может быть, сэр! Вы вполне уверены в этом?

— Совершенно уверен, — подтвердил Гаскойн.

— Пятьсот фунтов… Гм, это весьма утешительно. Боже мой, как я буду рада встретиться с ним. Поверьте, мистер Изи, меня очень огорчило, что он ускользнул от меня тайком, но всё к лучшему в этом мире. Какая миленькая у вас жена, мистер Изи, но не буду навязчивой, прошу прощения. Где сейчас находится бриг?

— Как раз входит в гавань, — ответил Гаскойн. — Если вы хорошо поторгуетесь с лодочниками, вас доставят на судно за два пенса.

— Пятьсот фунтов! — ещё раз воскликнула миссис Пузолли, приходя в хорошее настроение.

— Клянусь непесами, этой папе ума не занимать, своего она не упустит, — сказал Мести, когда та, кланяясь и приседая, удалилась из комнаты. — Отнако Пузолли прав — лучше ему спать в отиночку.

Мы подошли к концу рассказа о приключениях нашего героя. В середине того же дня они отправились в «Лесистый холм», где всё было готово к их приёму. Матросы «Рибьеры» получили расчёт и опять были распределены на различные суда военного флота, бригантина была продана. Мистер Пузолли вернулся в Саутси к жене и маленькому Билли. Как они делили в дальнейшем супружескую кровать — история об этом умалчивает.

Достигнув совершеннолетия, наш герой превратился в обычного помещика средней руки: зазывал всю округу на свои балы и обеды и стал всеобщим любимцем; завёл свору гончих, приобретя славу завзятого охотника; принял депутацию местных дворян, выдвинувших его кандидатуру на выборах в парламент, и был избран членом парламента от консервативной партии без больших затрат, чему многие подивились. Дон Филипп и дон Мартин, погостив у Джека два месяца, отправились домой в Палермо, будучи полностью удовлетворены перспективами своей сестры в отношении её достатков и супружеского счастья. Джеку совершенно не пришлось ссориться с женой по вопросам религии — Агнесса сразу же перешла в протестантскую веру мужа. Она была преданной и любящей женой, а впоследствии — матерью четверых детей: трёх мальчиков и девочки.

Мести оказался достойным мажордомом и служил Джеку верой и правдой ещё много лет. Гаскойн, по ходатайству члена парламента от консервативной партии, вскоре получил чин капитана первого ранга и всю свою жизнь оставался верным и искренним другом Джека. И на этом кончается история мичмана Тихони.