ГЛАВА I. Читатель знакомится с некоторыми действующими лицами

Это было в январе 1699 г. Окрашенное черной краской одномачтовое судно проходило в виду берегов близ Бичи-Хэд (Beachy Head) с быстротой не более пяти миль в час. Оно шло под малыми парусами, так как с севера дул довольно свежий ветер. Солнце светило вовсю, но не грело. Верхи рей и стеньг и малокалиберные старые орудия, расставленные на палубе, были покрыты белым налетом инея. Человек у руля, закутанный в широкую теплую куртку и громадные безобразные шерстяные рукавицы, делавшие руки его более похожими по своим размерам на ноги или же на медвежьи лапы, казалось, застыл на месте. Сизо-красный нос, походивший на пуговицу, седые, развевавшиеся по ветру жидкие кудри и лицо, обезображенное громадною жвачкой табаку за щекой, было совершенно неподвижно, и только глаза, перебегавшие от компаса к носу корабля и обратно, показывали, что человек этот не спит. Эта невзрачная личность был старый Обадиа Кобль, старший офицер и в то же время штурман судна. Весь экипаж куттера, на котором развевался военный флаг его британского величества, короля Вилльяма III, обязанный охранять интерес его величества и препятствовать контрабандному ввозу в Англию модных товаров и люстринов, под чем разумелись тогда всякого рода модные ткани и французские изделия, находился в данный момент внизу, за завтраком, в полном своем составе, за исключением только штурмана и лейтенанта, командовавшего этим судном; последний прохаживался по палубе, засунув руки в карманы по самые локти.

Лейтенант Корнелиус Ванслиперкен, очень высокий и тощий господин, с чрезвычайно узкими плечами и маленькой головой на длинной, тонкой шее, походил на палку с толстым набалдашником, каким представлялась широкополая треугольная шляпа. Длинное, худое желтое лицо, со впалыми щеками и носом, выказывавшим сильную склонность встретиться с острым подбородком, придавало г-ну Ванслиперкену сходство с попугаем, причем и нос, и подбородок, по-видимому, ужасно скорбели о том, что между ними лежит такая пропасть, как длинная и узкая щель рта. На носу даже висела слезинка. Весь костюм командира судна был скрыт под длинным, широким прямым пальто. Единственным являлся большой рупор, торчавший у него из-под левой мышки, почти под прямым углом.

Как уже сказано выше, г. Ванслиперкен прохаживался по палубе своего судна. Шесть шагов разделяли гак-борт от носовой части куттера, и долговязый командир принужден был поворачиваться чуть не каждую минуту. Кроме мистера Ванслиперкена и его штурмана, на палубе находилось еще одно живое существо, игравшее здесь далеко не маловажную роль, так как для командира это было все на свете; это был второй Ванслиперкен, только четвероногий; он и есть главный герой этого рассказа. Это была самая скверная, самая безобразная собака, какая когда-либо существовала: грязно-желтой масти, с бельмом на одном глазу, с далеко выдвинутой вперед нижней челюстью, свидетельствовавшею о том, что бульдог принимал несомненное участие в ее происхождении на свет, этот пес, хотя и несколько больше пойнтера и крепко сложенный, смотрел тощим и тщедушным. Ни хвост, ни уши у него не были обрублены, о чем только оставалось пожалеть, так как чем больше его урезать со всех кондов, тем лучше было бы, тем более, что его уши, хотя и не обрубленные, были разорваны на клочки в многочисленных схватках с другими собаками на берегу, чем он был обязан всецело своему сварливому и трусливому нраву; хвост же, совершено лишенный благодаря какой-то накожной болезни всяких признаков шерсти, скорее походил на хвост крысы, чем собаки. Вследствие той же накожной болезни многие места на теле были также лишены шерсти и покрыты струпьями и болячками. Собака эта ходила, низко опустив голову и поджав хвост, так что казалось, будто она защемила его между ног. Одним словом, всякий посторонний человек при виде этой собаки невольно спрашивал себя, что могло заставить держать у себя подобного пса; те же, кто хоть сколько-нибудь успевал ознакомиться с внутренними достоинствами этого четвероногого чудовища, не могли надивиться, почему его давным-давно не придушили или не повесили.

Пес этот следовал шаг за шагом за своим господином и, подобно ему, как будто не замечал холода и, казалось, был так же озабочен, как его господин. Звали его Снарлейиоу.

Долго прохаживался мистер Ванслиперкен в сопровождении своей собаки молча, с мрачным, сосредоточенным видом, наконец, не выдержал:

— Я не могу, не хочу выносить этого долее — гневно пробормотал он, шагая быстрее. Собака, услыхав голос своего господина, насторожила уши и также ускорила шаг. — Она дурачит меня уже целые шесть лет! — При этом мистер Ванслиперкен сжал свои тонкие губы. Снарлейиоу сейчас же последовал его примеру.

— Я во что бы то ни стало добьюсь от нее ответа! — продолжал он после некоторого перерыва и вдруг остановился; собака тоже остановилась и смотрела ему в глаза. Но в этот момент мысли лейтенанта Ванслиперкена приняли вдруг совершенно иное направление: он вспомнил, что еще не завтракал сегодня.

Перегнувшись через решетку люка, он достал свой рупор и крикнул вниз:

— Передайте там, что я зову Костлявого! Снарлейиоу поддержал своего господина громким «вау! вау! вау!», раздавшимся по всему судну.

Минуту спустя наверху появился Костлявый, вынырнув, точно привиденье, из люка. Худой, тощий юноша лет двадцати или около того, с бледным, мертвенного цвета лицом, скуластый, с впалыми щеками, выпученными глазами и жидкими мочального цвета волосами. Его можно было принять за воплощенный голод, чему немало способствовало и его одеяние. Тощие костлявые ноги его были так далеко просунуты в короткие брюки, что почти до колен торчали наружу, ничем не прикрытые и не обутые. Рукава его куртки были настолько коротки, что оставляли руки обнаженными почти до локтя. Шапки на нем не было вовсе. Большие торчащие в стороны уши были красны от холода. Голова, казалось, едва держалась на непомерно длинной шее. Высунувшись из люка, этот жалкий субъект стоял неподвижно, приложив правую руку к своим волосам вместо отсутствующей фуражки, в другой же держа зажатую в кулак ржавую, красную селедку.

— Живо! — обратился к нему лейтенант с намерением отдать какое-то приказание, но в этот момент внимание его было привлечено селедкой, почуяв запах которой, Снарлейиоу стал громко тянуть в себя воздух и, высоко задрав голову, измышлял способ овладеть ею. — Как вы осмелились явиться на палубу королевского куттера с ржавой селедкой в кулаке? — гневно воскликнул Ванслиперкен.

— Бога ради, сэр… если бы я ее оставил внизу, когда шел сюда, то, вернувшись, уже не нашел бы на прежнем месте!

— Какое мне до этого дело, сэр? Это противно всем правилам службы! Слышите?

— Ах, Господи, сэр!.. Простите меня на этот раз, ведь я простой солдат!.. — взмолился дрожащим голосом Костлявый. Но запах селедки раздразнил аппетит Снарлейиоу, и, поднявшись незаметно на задние лапы, он выхватил этот лакомый кусок из рук Костлявого и опрометью кинулся с ним к шкафуту. Долговязый парень настиг собаку как раз в тот момент, когда она, положив селедку на пол, готовилась приступить к вкусному завтраку. Завязалась борьба; Костлявый получил сильный укус в ногу и в ответ съездил собаке случившейся под рукой палкой по голове. Будь удар удачен, он, вероятно, положил бы конец всем дальнейшим пакостям этого пса, но, благодаря неловкости Костлявого, удар пришелся по передней лапе собаке, которая с визгом убралась на бак и оттуда принялась лаять самым вызывающим образом.

Костлявый подобрал с полу селедку и, задрав штаны, осмотрел свою рану, послав по адресу злого пса такого рода пожелание: «Чтоб тебе околеть с голода, как околеваю я!» С этими словами он повернулся, чтобы идти вниз, но наткнулся на тощую фигуру лейтенанта Ванслиперкена, который, засунув руки в карманы своего пальто, с рупором под мышкой, грозно загородил ему дорогу.

— Как ты смеешь бить мою собаку, негодяй?! — воскликнул лейтенант, трясясь от злобы.

— Да ведь она прокусила мне ногу насквозь, сэр! — ответил Костлявый с испуганным лицом.

— Так отчего у вас, сэр, такие тонкие ноги?

— Оттого, что меня ничем не кормят, и что мне не из чего нагулять тела!

— Ничем не кормят? А что это у вас, сэр, в руках? Ах ты, селедочный обжора! Ты не расстаешься со своей селедкой даже тогда, когда являешься на палубу королевского судна, вопреки всем предписаниям и требованиям военной службы! За это я намерен…

— Да это не моя селедка, — протестовал Костлявый, — это ваша, сэр: вы должны получить ее на завтрак! Это последняя, оставшаяся из полдесятка!

Это последнее замечание как будто несколько смягчило лейтенанта.

— Отправьтесь сейчас же вниз, сэр, и доложите мне, когда мой завтрак будет готов!

Костлявый не заставил повторять себе это приказание, и счастливый тем, что так легко отделался, исчез в люке с быстротой марионетки.

— Ах, Снарлейиоу, Снарлейиоу! — сказал лейтенант, неодобрительно качая головой. — Поди сюда, сударь, сейчас же поди сюда!

Но Снарлейиоу, ужасно раздраженный тем, что остался без селедки, упорно не трогался с места и смотрел в глаза своему господину не совсем дружелюбным взглядом, а немного погодя взвыл и опрометью кинулся вниз. Лейтенант вернулся на свою верхнюю палубу и снова принялся расхаживать взад и вперед в ожидании своего завтрака.

 

ГЛАВА II. Что сталось с ржавой селедкой

Вскоре Костлявый явился доложить, что завтрак ожидает мистера Ванслиперкена, а так как тот давно ожидал этого, то не замедлил тотчас же спуститься вниз. Едва только он скрылся, наверху появилась новая личность, явившаяся сменить шкипера у рулевого колеса. Как только последний передал управление рулем вновь пришедшему, то стал согреваться общепринятым способом, размахивая вокруг себя руками и похлопывая себя то спереди, то сзади.

— Наш командир опять уже не в своей тарелке сегодня! — заметил Обадиа. — Я слышал, как он бормотал что-то про эту женщину в Луст-Хаузе .

— Так, клянусь Богом, сегодня быть грозе! — отозвался Янсен, рослый голландец, старый и опытный моряк, казавшийся еще более громадным и громоздким от множества теплых шарфов и курток, которыми он был окутан.

Да, да, имя фрау Вандерслуш всегда вызывает бурю! Пойду-ка я да позавтракаю, а то еще засвежеет до полудня, чего доброго!

— Мейн Гот, дат ис ди тифель!

— Держите все на северо-восток, да смотрите, зорко глядите, не появятся ли где лодки!

— Эх, черт возьми! Да как же я могу и судном править, и за лодками наблюдать?! Это же невозможно!

— Это до меня не касается, как вы с этим управитесь. Таковы распоряжения, и я вам передаю их дословно. А ваше дело осуществить невозможное, как знаете! — с этими словами Обадиа Кобль отправился вниз.

Мы также последуем его примеру и войдем в каюту лейтенанта Ванслиперкена, не отличавшуюся особенно изящным убранством. Стол, стул, шкаф с открытыми полками для посуды, и другой, тщательно замкнутый шкаф, где хранились документы и другое ценное имущество лейтенанта. На столе перед хозяином каюты стояла большая белая каменная чашка, до половины наполненная дымящейся кашей из овсяной крупы. Это был казенный паек из общего артельного котла, отпускаемый на командира и его слугу. Пока мистер Ванслиперкен старательно студил свою кашу, Снарлейиоу сидел с ним бок о бок, ожидая своей порции, а Костлявый стоял у стенки в ожидании приказаний командира.

— Принеси мне селедку, Костлявый, я закушу!

— Селедку, сэр? — с тревогой в голосе повторил Костлявый. — Селедки нет!..

— Нет?! Где же она? Куда она могла деваться?

— Ах, Бога ради, сэр!.. Я не думал, что вы будете кушать после собаки… и потому, сэр, потому я…

— И потому ты что? — загремел лейтенант.

— И я съел ее сам!.. Бога ради, простите, сэр!.. Ах, Господи! Господи! — лепетал несчастный.

— Ты съел?! Ах, ты жадный воришка, ненасытное твое чрево! Да как ты смел это сделать! Понимаешь ли ты, что это воровство! А за воровство, знаешь, какое следует наказание?

— Ах, сэр! Это было по ошибке, сэр… этого никогда больше не случится! — плаксиво умолял Костлявый.

— Первым долгом я прикажу отодрать тебя кошкой так, чтобы твоя шкура болталась клочьями, воровской кошкой с тремя узлами на каждом хвосте, слышишь, негодяй?

Костлявый в отчаянии воздевал к потолку свои тощие руки и со слезами молил о пощаде.

— А после порки, — продолжал неумолимый Ванслиперкен, — тебя еще выкупают под килем!

— Боже мой! Боже мой! — вопил Костлявый, падая на колени. — Смилуйтесь, сэр! Смилуйтесь!

Но Снарлейиоу, как только увидел, что бедняга упал на колени, с бешенством накинулся на него и стал теребить его за спину и ворчать, поглядывая исподтишка на своего господина.

— Сюда, Снарлейиоу! Сюда, сударь! Лежи смирно! — сказал лейтенант Ванслиперкен; но злопамятный пес не забыл ржавой селедки и в отмщение сперва пребольно укусил Костлявого в бедро и только тогда послушно исполнил приказание своего господина.

— Встаньте, сэр! — приказал лейтенант своему слуге.

Костлявый поднялся с колен, но вместе с тем в нем поднялось и гневное чувство против своего господина и его ненавистного пса.

Трясясь от бешенства, с разгоревшимися глазами, он крикнул громко и грозно, несмотря на то, что слезы еще катились у него по лицу.

— Я этого не снесу! Я выброшусь за борт, но сносить этого долее не хочу! Этот проклятый пес пятнадцать раз укусил меня за одну эту неделю! Да я лучше умру сразу, чем буду служить мясом на съедение этого пса!

— Молчи, негодяй! — прикрикнул на него Ванслиперкен. — Не то я прикажу заковать тебя в кандалы и бросить в трюм!

— Я буду очень доволен, кандалы не кусаются. Да, я сбегу отсюда! Путь меня повесят, мне что смерть! Искусанный до смерти, изголодавшийся до смерти, я буду рад, если меня повесят!

— Молчите, сэр! Вы с жиру беситесь!

— Прости вам Бог, сэр! — возмущенно воскликнул Костлявый. — Да я ни разу еще не получал полностью своего казенного пайка!

— Полный паек! Да разве можно набить такой дырявый куль? Сколько в него ни пихай, все будет мало!

— А что мне достается, то мне дорого достается, видит Бог! — продолжал возмущенный юноша. — Стоит мне поднести сухарь ко рту, чтобы эта проклятая собака накинулась на меня. Я никогда не имею глотка во рту без того, чтобы не быть укушенным. Этот пес съедает весь мой паек. Я желал бы, чтобы вы или отпустили меня, списали с этого судна, или повесили, одно из двух, так как вы едите в охотку, и собака ваша тоже ест, так что мне уж ровно ничего не достается, а паек нам отпускают только на двоих, а не на троих!

— Ах ты, дерзкий негодяй, что, ты забыл про кошку, про воровскую кошку, которой я собирался тебя угостить?

— Это уж больно обидно, чтобы такая паршивая собака да съедала всю мою порцию, да еще вдобавок наполовину съедала и меня самого! — не обращая внимания на угрозу, продолжал Костлявый.

— Ты забываешь купанье под килем, негодяй! — крикнул взбешенный лейтенант.

— Я надеюсь только, что там и останусь! — сказал в заключение Костлявый. — И не увижу больше ни вас, ни вашей паршивой собаки!

— Вон отсюда, мерзавец!

Последнее приказание Костлявый исполнил с большой поспешностью.

— Ты голодна, моя бедная собака? — ласково обратился к Снарлейиоу лейтенант Ванслиперкен.

Собака положила сперва одну, затем и другую передние лапы на колени своего господина.

— Подожди, сейчас получишь свой завтрак, — продолжал он, — хотя сегодня утром ты поступил нехорошо, голубчик мой. Мы всего четыре года знакомы с тобой, а уж сколько раз ты жестоко подводил меня! Стыдно, Снарлейиоу, стыдно, сударь! Но я вижу, что ты сожалеешь об этом, и уж так и быть, не оставлю тебя сегодня без завтрака!

С этими словами мистер Ванслиперкен поставил чашку с овсяной кашей на пол, а Снарлейиоу, не задумываясь, принялся уплетать ее так, что вскоре добрался до дна.

— Стоп, собака, стоп, нельзя так проворно, надо хоть что-нибудь оставить Костлявому! Довольно! — и лейтенант хотел убрать чашку с остатками каши. Снарлейиоу сердито заворчал и готов был цапнуть зубами своего господина, но тот отогнал его своим рупором, а чашку поставил на стол на утешение Костлявому.

— А теперь, Снарлейиоу, отправимся наверх! — И лейтенант вышел из каюты в сопровождении своей собаки, шедшей за ним по пятам. Вдруг с половины лестницы Снарлейиоу, крадучись, отстал от своего господина, стрелой вернулся обратно в каюту, в один миг очутился на стуле, а затем на столе и в несколько секунд вылизал дотла весь остаток каши, прибереженной лейтенантом для Костлявого. Покончив с кашей, Снарлейиоу с тем же проворством незаметно подкрался к хозяину и пошел за ним той же неслышной походкой, как будто все время безотлучно следовал за ним.

 

ГЛАВА III. Взгляд назад и знакомство с новою личностью

Предоставив Костлявому оплакивать свою горькую участь на баке, а лейтенанту Ванслиперкену прогуливаться со своей собакой по верхней палубе своего судна, мы постараемся познакомить читателя с тем временем, в какое происходили описываемые нами события, а также и с историей самого лейтенанта Ванслиперкена.

В то время, когда начинается наш рассказ, в Англии был призван на троне Вильгельм Нассауский, царствовавший в течение нескольких лет под именем Вилльяма III.

Мир с Францией только что был заключен. Король при случае проводил некоторое время среди своих единоплеменников, в Голландии, и английский, и голландский флот, которые всего несколько лет тому назад сражались между собой с таким мужеством и упорством, в последнее время дружно обратили свое оружие против французов.

Вилльям III, подобно всем чужестранным государям, выказывал большое пристрастие к своим единоплеменникам, и в эту пору Англия была переполнена голландскими фаворитами, голландскими придворными и должностными лицами и даже пэрами голландского происхождения. Но война была окончена, и большая часть английского и голландского флотов, разоруженная, была сдана в порты: лишь нескольким десяткам мелких судов было поручено ловить контрабанду, провозимую из Франции в ущерб английской промышленности. Упомянутый нами куттер также нес эту службу, и хотя был построен в Англии и составлял часть английского военного флота, но носил название «Jungfrau» .

Голландским интересам во всем давался перевес, и голландцы, не находившие себе применения в своем отечестве или не пригодные к службе у себя на родине, без рассуждения определялись на службу на английские суда, в английские войска и на различные должности в Англии. М-р Ванслиперкен, хотя и голландец по происхождению, родился в Англии, задолго до того времени, когда принц Оранский был призван на английский престол, но он приходился ближайшим родственником нянюшке короля. До революции Ванслиперкен был под судом за трусость и недостойное поведение во время сражения между голландцами и англичанами, быв в то время уже лейтенантом на двухпалубном судне. Он состоял уже долгое время на службе, но до того момента постоянно служил на мелких судах, где не имел случая проявить себя с этой невыгодной стороны. Только благодаря покровительству короля-голландца ему посчастливилось вновь получить командование маленьким судном.

В то время служба была совершенно иная, чем теперь. Командиры судов были одновременно и казначеи, и имея в своем распоряжении все довольствие экипажа, все судовые суммы, которыми они располагали безотчетно, по своему усмотрению, наживали громадные деньги, обделяя и обирая своих подчиненных, которые находились в их полной власти, имея над ними даже право жизни и смерти. Во времена же голландского владычества жестокость обращения командиров с людьми экипажа превосходила все, что только можно себе представить, так как голландцы вообще известны своей жестокостью и бесчеловечностью.

Характер лейтенанта Ванслиперкена нетрудно описать в трех словах: трусость, жадность и жестокость. Без гроша, как последний нищий, он за время своего командования судами скопил немалую сумму денег, обкрадывая и людей, и правительство. Ни друзей, ни знакомых у него в Англии не было, и жил он, когда был на берегу, в нищете и убожестве, хотя имел возможность жить если не роскошно, то, во всяком случае, в полном довольстве и с комфортом. В данный момент ему было 55 лет; с того времени, как он получил команду над «Юнгфрау», на нем лежала обязанность возить государственные депеши от короля в Голландию, благодаря чему ему часто случалось бывать в Гаге, где он познакомился с вдовой Вандерслуш, содержавшей в одном из предместий этого города Луст-Хауз, т. е. увеселительный дом, где собирались матросы выпить, поесть и повеселиться. Узнав о том, что аппетитная вдовушка хранит в своей шкатулке весьма почтенные капиталы, мистер Ванслиперкен стал выказывать к ней непритворное расположение, в надежде получить ее руку, а вместе с тем и ее капиталы. Вдова и не думала принимать этого лестного предложения, но была слишком благоразумна, чтобы наотрез отказать лейтенанту, зная, что в таком случае отверженный поклонник запретит людям экипажа посещать ее Луст-Хауз, и она через это потеряет значительное число посетителей и часть своих доходов. Ввиду этого она каждый раз любезно встречала Ванслиперкена, убаюкивала его самыми светлыми надеждами, но далее обещаний дело не подвигалось.

Где и когда Ванслиперкен подобрал своего возлюбленного Снарлейиоу, это оставалось для всех неразъясненной тайной. Говорили, что эта собака появилась на куттере каким-то сверхъестественным образом, и все относились к ней с каким-то суеверным страхом.

Так как несколько времени тому назад на судне было возмущение, и экипаж решился даже прибегнуть к явному насилию над особой командира, сделав попытку ворваться ночью в его каюту, то весьма вероятно, что у лейтенанта явилась мысль, что верный страж в образе собаки был бы весьма полезен в его обстановке, и, как только представился случай, обзавелся таковым. Весь запас нежных чувств и привязанности, какой только таился в его черствой душе, без всякого сомнения, сосредоточивался у него на этом отвратительном животном; после любви к деньгам и наживе любовь к Снарлейиоу занимала первое место в сердце Ванслиперкена.

Что же касается злополучного Костлявого, то, скитаясь по свету бесприютным сиротой, бедняга голодал до поступления своего на куттер «Юнгфрау» и продолжал голодать точно так же и находясь на нем. Всю его порцию или почти всю съедала собака командира, а ему оставалось питаться доброхотными пожертвованиями сердобольных товарищей, собирая по крохам то тут, то там.

Теперь вернемся к прерванному рассказу.

Лейтенант Ванслиперкен расхаживал на капитанском мостике, а люди экипажа, окончив свой завтрак, слонялись по палубе от нечего делать. Они выжидали возвращения двух шлюпок, которые были высланы еще с вечера. Ванслиперкен за целый час не проронил ни слова. Сначала его мысли были заняты вдовой Вандерслуш, затем перескочили на Костлявого, и он стал размышлять, какое бы придумать для него наказание, достойное его злодеяний, когда один из вахтенных матросов крикнул, что лодки впереди, и тем самым прервал размышления командира.

— Далеко? Как они идут, на парусах или на веслах?

— На веслах, сэр, мы идем прямо на них!

Но командир был не в добром настроении и потому приказал положить судно на дрейф.

— Я полагаю, что люди там достаточно надсажались всю ночь! Можно бы и пожалеть их и подойти к ним поближе! — проговорил Янсен, который только что сменился с очереди у руля, обращаясь к Обадиа Коблю, стоявшему подле него.

— Я тоже так думаю, но все равно нам шквала не миновать, дьявол поставит на своем!

— Черт побери! — отозвался Янсен, глядя на Бичи-Хэд и угрюмо качая головой.

— Ну, что еще, старый шнапс? — спросил Кобль.

— Шнапс! Да, черт побери, шнапс! Я теперь думаю о том, как французы разгромили здесь нас, голландцев, когда вы, англичане, не хотели драться!

— Подумай о том, что ты говоришь, старая плетка! Не захотели драться! Да когда же это мы не захотели драться?

— Да здесь! Видит Бог, вы, англичане, все тогда позапрятались, и ни один не подошел к нам на помощь!

— Так мы не могли поступить иначе!

— Баа! — презрительно уронил Янсен, говоривший о сражении под Бичи-Хэдом в 1690 г. и о поражении союзного голландско-английского флота французами.

— Мы не захотели драться! — сердито продолжал Кобль. А что ты скажешь о Хоге?

— Там вы показали себя молодцами, я ничего не говорю!

— А хочешь ли, я тебе скажу, почему мы себя там показали молодцами, хочешь? Потому что нам не помогали голландцы!

— А я тебе скажу, что мы тогда потерпели поражение только потому, что вы не захотели в нужный момент дать нам подкрепления, вот что! — И Обадиа переправил свою жвачку за правую щеку, а Янсен за левую. На этом разговор и закончился. Такого рода споры и попреки постоянно возобновлялись между ними и вообще между моряками голландцами и англичанами. Но дело редко доходило до чего-нибудь более крупного, чем слова, а между Коблем и Янсеном и подавно, так как они были большие друзья.

Вскоре шлюпки были приняты на судно, но с того самого момента, как по команде лейтенанта судно легло в дрейф, каждый удар весел на шлюпках сопровождался проклятием гребцов по адресу командира судна. Старший офицер, имевший начальство над шлюпками, поднялся на капитанский мостик и подошел к лейтенанту Ванслиперкену. Это был тучный, коренастый человек, на коротких толстых ногах, напоминавший собою фигуру медведя. Звали его Дик Шорт . Во всех отношениях это имя подходило ему как нельзя более: ростом он был короток, в решениях быстр, в речах до крайности краток.

Он даже не считал нужным, являясь к командиру, доложить ему о том, что он прибыл: «Ведь это же само собой ясно, раз я стою перед ним!» — рассуждал мысленно Шорт и потому, взяв под козырек, молча стоял перед своим начальником, говоря с которым он при ответе или обращении никогда не прибавлял даже слова «сэр», что, конечно, сильно раздражало лейтенанта Ванслиперкена, но последний почему-то боялся Шорта, а Шорт, хотя и подчиненный лейтенанту, ничуть его не боялся и не уважал.

— Ну, что же вы сделали, Шорт? — спросил лейтенант.

— Ничего!

— Видели вы какие-нибудь шлюпки или суда?

— Нет!

— Добыли какие-нибудь сведения?

— Нет!

— Что же вы делали всю ночь?

— Гребли!

— Приставали к берегу для разведок?

— Да!

— И никаких сведений не добыли?

— Никаких!

И Шорт повернулся, чтобы идти вниз, когда Снарлейиоу ползком приблизился к нему и стал обнюхивать сзади его пятки. Шорт дал ему здоровый удар каблуком, отбросивший отвратительного пса на несколько сажен в сторону, что привело Ванслиперкена в сильную ярость.

Но не решаясь проявить свой гнев на своем старшем офицере, он вспомнил о бедняге Костлявом и тотчас же приказал позвать к себе капрала ван-Спиттера.

 

ГЛАВА IV. Отчаянная схватка

В то время существовал обычай отряжать на каждое военное судно известное число солдат; поэтому и на куттере «Юнгфрау» также находилось 6 человек рядовых и один капрал, все голландцы, числившиеся в войсках голландской армии. Для личности, столь нелюбимой, чтобы не сказать, столь ненавидимой всем экипажем, как лейтенант Ванслиперкен, эта небольшая военная сила являлась необходимой поддержкой, и потому как сам капрал, так и его команда были у Ванслиперкена в большой чести. Капрал был у него казначеем и провиантмейстером и мог наживаться заодно с командиром. Зато он был самый беспрекословный исполнитель всех кар и приговоров ненавистного тирана. Капрал ван-Спиттер не имел ни капли человеческого чувства, и прикажи командир, не задумываясь расстрелял бы в любой момент одного за другим всех людей экипажа, не поморщившись.

Это был громадного роста и объема детина, весивший свыше шести пудов, с могучим кулаком и свирепым лицом. Только один Янсен мог с ним тягаться: это был такой же могучий колосс, такой же рослый и сильный, с той только разницей, что его сильное тело не было безобразно тучно и громоздко, как корпус капрала.

С трудом пропихнув свои саженные плечи в узкое отверстие люка, капрал ван-Спиттер предстал пред лейтенантом Ванслиперкеном, втиснутый в тесные синие брюки и не менее тесную синюю форменную куртку с ясными пуговицами, на которых был выбит крадущийся лев, и, приложив руку к козырьку, ожидал приказаний.

— Капрал ван-Спиттер, приготовьте кошки для наказания, а когда все будет готово, приведите сюда Костлявого!

Повернувшись на каблуках с удивительной ловкостью, капрал молча зашагал к люку и вскоре снова появился на палубе со всеми орудиями порки, которые он разложил у одного из орудий с подветренной стороны судна, и затем опять скрылся внизу.

Вскоре послышалась возня, вероятно, некоторое сопротивление со стороны жертвы, затем наверху еще раз появился капрал, тащивший под мышкой тощего и тщедушного Костлявого, которого он ухватил поперек тела, так что голова его и ноги беспомощно болтались, как плети.

Несчастного, теперь не шевелившегося и не издававшего ни малейшего звука, разложили на орудии, привязав к нему. Люди экипажа, находившиеся наверху, в это время молча смотрели на все эти приготовления. Порка такого бедняги, как Костлявый, было дело слишком обычное, а выражение неодобрения было бы слишком опасно. Кто-то из матросов, по приказанию командира, торопливо обнажил спину Костлявого. Это было отнюдь не тело, а только скелет, обтянутый кожей; вид желтой страшной худобы был положительно ужасен. Бедняга молча и безропотно вынес положенные ему 3 дюжины плетей, мерные удары которых сопровождались лишь лаем Снарлейиоу, который не преминул бы наброситься на несчастного, если бы его не держал крепко за ошейник один из матросов. Лейтенант Ванслиперкен во все время наказания продолжал расхаживать по палубе, безмолвно наблюдая за всем, что делается кругом.

Наконец капрал отвязал Костлявого и стал сворачивать свою кошку , когда собака, которую не укараулил матрос, вырвалась и, накинувшись на несчастного избитого парня, жестоко укусили его. Тогда Костлявый, казавшийся как бы в бесчувственном состоянии и не успевший еще подняться с колен после того, как матрос закинул его израненное тело рубашкой, вдруг вскочил на ноги с диким криком бешенства, ко всеобщему удивлению, накинулся на собаку, затем, обхватив ее обеими руками, стал с бешеной злобой кусать зубами и душить за горло. Все невольно отпрянули при виде столь необычайной схватки; никто не решился вмешаться.

Долго продолжалась эта чудовищная борьба человека с собакой: доведенный до отчаяния, до остервенения, парень кусал и держал своего противника с силой и упорством настоящего бульдога, впиваясь в его губы, в уши, в самое горло собаки зубами. Собака не могла вырваться от него: он держал ее, как в тисках, в своих судорожно сжатых руках. Оба катались по земле в диком бешенстве. Наконец Снарлейиоу схватил Костлявого сбоку за шею, но тот впился зубами в переднюю лапу собаки с такой силой, что та громко взвыла, прося защиту у своего господина. Ванслиперкен, выхватив свой рупор, со всей силой ударил им по голове несчастного Костлявого и совершенно ошеломил его, так что он поневоле выпустил собаку.

Поднявшийся в этот момент на палубу Шорт, видя происшедшее и угадав, что собака готова снова наброситься на Костлявого, угостил ее таким здоровым пинком сапога в бок, что та с визгом и воем отлетела на целую сажень и скатилась вниз с лестницы в каюту.

— Как вы смеете, мистер Шорт, бить мою собаку? — воскликнул лейтенант Ванслиперкен.

Но Шорт, не удостоив его ответом, подошел к избитому и искусанному Костлявому и приподнял его голову; тот пришел в себя. Он был страшно искусан по лицу и шее и имел рану на лбу от удара рупора. Шорт подозвал матросов и приказал им отнести Костлявого вниз, что они исполнили с особой готовностью; внизу омыли все его раны соленой водой и уложили его на его койку.

Ванслиперкен и капрал переглянулись, когда Шорт отдавал свои приказания, но ни тот, ни другой не вмешались: один боялся Шорта, другой выжидал приказания. Как только люди унесли Костлявого, капрал взял под козырек и, повернувшись на каблуках, направился вниз, унося под мышкой кошку и веревки.

Бешенство Ванслиперкена теперь еще более возросло и, засунув руки еще глубже в карманы своего пальто, с торчащим из-под мышки сплющенным в конце рупором, он быстро шагал взад и вперед по палубе, бормоча себе под нос:

— Уж я проморю его под килем, этого негодяя! Я научу его кусать мою собаку!

Что же касается самой собаки, то она не появлялась более на палубе и долго лежала, зализывая свои раны, а под конец задремала, забившись в темный угол капитанской каюты, поминутно сердито ворча во сне, как будто снова вступая в отчаянную схватку.

 

ГЛАВА V. Совещание, похожее на заговор

Совещание это происходило на баке королевского куттера «Юнгфрау» вечером того дня, когда злополучный Костлявый подвергся наказанию. Почти весь экипаж присутствовал на этом совещании; только капрал ван-Спиттер, который во всех подобного рода вещах стоял в оппозиции к экипажу, а также и его 6 человек солдат, составлявших хвост своего капрала, за которым они всегда и во всем слепо следовали, отсутствовали.

Председателем этого совещания был боготворимый всем экипажем Дик Шорт; его усердно поддерживали Кобль, Джэк Янсен и еще одна замечательнейшая личность из судового персонала, некий Джемми Декс. Это был чрезвычайно любопытный человек. Его красивое мужественное лицо, оттененное густыми черными баками, его длинный свиной хвостик , широкие могучие плечи и богатырская грудь невольно вызывали восклицание: «Какой красивый матрос!» Но — увы! — это казалось лишь до тех пор, пока Джемми сидел; стоило же только ему встать на ноги, — и вы невольно воскликнули бы: «Какой урод!» Дело не в том, что природа не доделала того, что начала так хорошо. Этот красивый торс с красивой головой был посажен на коротенькие кривые ножки, — и богатырь превращался в безобразного карлика. Но эта уродливость тела ничуть не вредила его физической силе, и весьма немногие решились бы вступить с ним в борьбу.

Джемми Декс был прекрасный моряк, сердечный и чувствительный человек, большой весельчак, балагур и шутник, записной скрипач и песенник, словом, любимец команды, без которого веселье — не веселье, и пирушка — не пирушка. Джемми был человек женатый, и если его природа обидела ростом, то он с лихвой вознаградил себя в этом отношении в жене, выбрав чуть ли не самую рослую женщину во всей Англии. Что касается ее красоты, то в этом отношении жена его не могла похвастать, но с того уровня, с которого на нее взирал ее супруг, она могла казаться даже красивой, если принять в соображение эффекты перспективы. Супруге своей Джемми также казался верхом совершенства, и она безумно ревновала его, совершено не замечая его физического недостатка, с которым, очевидно, вполне свыклась.

Таков был Джемми Декс , общий любимец, который, сидя теперь в кругу своих товарищей с своей неразлучной скрипкой в руках или, вернее, между ног, так как он играл на ней, как на контрабасе, время от времени побрякивал струнами, как бы аккомпанируя беседе. Это делалось для того, чтобы лейтенант Ванслиперкен думал, что его команда собралась повеселиться и побалагурить.

Двое или трое из матросов неотступно наблюдали за задней частью судна, чтобы успеть заметить вовремя появление капрала ван-Спиттера или одного из его людей, так как хотя капрал и не мог проскользнуть незаметно в компанию благодаря своим гигантским размерам, но он был всем известен своею привычкой подслушивать и все доносить командиру и потому его надо было всегда остерегаться.

— Несомненно одно, что собака — не офицер! — сказал Кобль.

— Нет, не офицер! — подтвердил Дик Шорт.

— Она не числится в судовой книге или записи, следовательно, я не вижу, как это может быть названо бунтом или заговором!

— Никак не может! — решил Шорт.

— Мейн Гот… Да, это не собака, это тифель! — заметил Янсен. — И никто не знает, как эта погань попала на куттер!

— Об этом рассказывают диковинные вещи! — пробормотал себе под нос один из матросов.

— Этого беднягу вгонят в гроб, если так будет продолжаться! — сказал Джемми Декс, побрякивая струнами своей скрипки. — Командир до тех пор не угомонится, пока не выживет его души из его тощего тела! Бедняга, стоит только взглянуть на него теперь!

— Если не будет убита собака, то будет смерть Костлявому, это верно! — решил Кобль. — И я, право, не вижу, почему нам предпочитать жизнь этого паршивого пса человеческой жизни! Что вы на это скажете, ребята?

— Давайте повесим ее теперь же!

Опять забренчали струны.

— Нет! — проговорил Шорт.

Янсен достал из-за пояса нож и жестом показал, как бы он перерезал горло собаке.

— Нет! — сказал Шорт.

— Выбросим ее просто за борт ночью! — предложил кто-то из матросов.

— Да, а как ты ее вытащишь из каюты ночью-то? Нет брат, уж если прикончить эту гадину, так только днем!

Шорт утвердительно кивнул головой.

— Я при первом случае швырну ее за борт, — заметил Джемми Декс, — но только я желал бы знать, действительно ли это настоящая собака, или нет?

— Собака! Конечно, собака! — заметил Янсен.

— Это, конечно, всякий знает, что собака — собака, но я желаю знать, собака ли эта командирская собака?

Все молчали, а Джемми снова стал побрякивать струнами своей скрипки.

Все матросы до одного, без сомнения, желали отделаться от ненавистного для них пса, но ни один из них не имел охоты взять на себя задачу избавить остальных от этого чудовища.

Не страх наказания удерживал их от этого, а суеверный предрассудок, что выбросить за борт кошку или собаку — большой грех, и что подобный поступок навлекает несчастья. В данном же случае это суеверие усиливалось еще странными россказнями о тех обстоятельствах, при каких появилась на судне эта собака, что, в связи с ее дьявольским нравом, служило поводом к предположению, что это не простая собака, а исчадие ада, посланное самим сатаной в товарищи его верному слуге, лейтенанту Ван-слиперкену. Поэтому всякая попытка извести эту собаку неминуемо должна будет повлечь за собой всевозможные напасти и несчастья не только для смельчака, который отважится на это страшное дело, но и для всего судна и его экипажа. Даже Шорт, Кобль и Янсен, наиболее смелые и притом главари совещания, несмотря на свое сочувствие к бедному Костлявому и желание отомстить за него, не имели большого желания взяться за это дело, хотя, конечно, старались не выказать этого.

— Так вот, Билль Спюрей, — проговорил Кобль, — ты больше других знаешь о том, как эта чертова собака попала сюда на судно! Расскажи же нам все, как было, а мы послушаем да и решим все сообща, собака ли эта собака, или нет!

— Ладно! — согласился Билль Спюрей. — Я расскажу вам все, что слышал сам от Джое Джири. Сам я, как вы знаете, не был в то время на куттере, когда этот пес появился здесь. Ведь после бунта в прошлом году весь экипаж был распущен и набраны новые люди. В числе этих новичков был и я. Случайно столкнувшись в трактире с Джое Джири, я захотел разузнать у него, какого рода человек мой новый командир, и, признаюсь, то, что узнал, побуждало меня немедленно отказаться, но в ту пору все крупные суда лежали в портах, работы было мало, нашего брата матросов сотни шлялись без дела. Ну, я и пораздумал, да так и остался! Так вот что рассказал мне об этой собаке Джое. Это было в темную, бурную зимнюю ночь; буря завывала как бешеная; шкипер приказал привязать себя, чтобы его не смыло, так как волны заливали судно со всех сторон; кроме того, его кидало, как щепку, а с подветренной стороны был берег. Буря сорвала паруса и, наконец, снесла даже мачту, хотя на ней уже не было парусов. Люди пришли в отчаяние; спасения не было; судно без парусов и без мачт не повиновалось рулю, и все молили Бога о спасении, плача, как дети, и простирая к небу руки. Один шкипер не плакал и не молился, а слал самые страшные проклятия и небу, и ветру, и морю, и в тот момент, когда совершенно отчаявшиеся в своем спасении люди восклицали: «Боже, спаси нас от смерти!» он орал, потрясая кулаками: «Пусть черт нам поможет!» И что вы думаете? Не успел он договорить этих слов, как сверкнула ослепительная молния над самым судном, удар грома разразился над головой шкипера, но не повредил ни ему, ни судну: только синеватый шар, точно сотканный из голубого пламени, ударился о верхушку обломка мачты и затем скатился, припрыгивая к гакаборту, где стоял шкипер совсем один, так как все бежали от него, слыша его богохульство. Некоторые утверждают, будто он в этот момент с кем-то разговаривал вполголоса, но хорошенько никто не слыхал. Только вдруг он выступил вперед так смело, как от него никто не мог ожидать; за ним следом плелась эта мерзкая тварь, низко опустив голову и поджавши хвост, как она это делает всегда. Вдруг собака подняла голову и громко рявкнула, и едва это сделала, как ветер стих; она рявкнула еще раз, — и море улеглось. Шкипер стал гладить ее по голове, а она — громко лаять раз десять подряд, — и ко всеобщему удивлению и ужасу, в двух милях от нас засветились огни маяка Форланда; небо стало ясно, а море спокойно, как вода в тазу. Вот что мне рассказывал Джое, который сам в то время служил на этом куттере! — заключил Билль.

Все молчали. Наконец Янсен тихо промолвил:

— Так, значит, эта собака — не собака!

— Нет, — поддерживал его Кобль, — это дар дьявола своему любимцу и угоднику в минуту его отчаяния!

— Да! — сказал Шорт.

— Однако Костлявый не боится ее и изрядно потрепал ее сегодня. И мне кажется, что укокошить эту гадину было бы богоугодное дело! — заметил Джемми.

— Да, но ведь это не смертная собака, Джемми!

— Что там ни говори, а только Костлявый рано или поздно убьет ее, если только сумеет! — сказал Декс.

— Да, это самое настоящее дело, и как только бедняга справится, мы надоумим его на это дело. Ведь эта чертова не собака его заклятый враг: сколько он терпит от нее; ему и следует извести ее!

На этом и было решено. Не спросили только об этом самого Костлявого, который теперь спал крепким сном. Затем все разошлись и пошли вниз, считая этот вопрос исчерпанным.

 

ГЛАВА VI. Друзья принимают друг друга за врагов

Несмотря на все предосторожности, принятые совещавшимися на баке, беседа их была подслушана капралом ван-Спиттером, который, заподозрив, что экипаж что-то замышляет, прокрался за бульварком и залег плашмя на фокзейль , лежавший между двумя орудиями. Успев проделать все это незамеченным, он осторожно накрылся парусом и таким образом оставался неподвижно на все время совещания и слышал почти каждое слово. Когда все разошлись, он решил из предосторожности выждать еще несколько минут. В это самое время Ванслиперкен, одиноко шагавший по палубе, так как неразлучный его товарищ Снарлейиоу лежал, свернувшись, на кровати своего господина и сердито храпел, — размышлял о том, как бы удовлетворить две самые сильные человеческие страсти: любовь и мщение. Но это не помешало ему заметить, что на баке слишком долго продолжается какая-то беседа, и когда люди стали расходиться, он направился туда в надежде остановить кого-нибудь из оставшихся и заставить его выдать секрет беседы угрозами и страхом. И вот в тот самый момент, когда Ванслиперкен подходил к баку, капрал сбросил с себя парус и собирался подняться на ноги, но заметил, что кто-то идет в его сторону. Не дав себе времени разглядеть, кто это мог быть, он проворно юркнул под парусину, но лейтенант заметил этот маневр и, полагая, что ему удалось накрыть одного из заговорщиков, схватил гандшпук, валявшийся поблизости, и ударил им изо всей силы по притаившемуся под парусиной капралу.

— Гром и молния! — заревел под парусом капрал, полагая, что один из матросов, накрыв его в подслушивании, вздумал наказать его за это, воспользовавшись тем обстоятельством, что он закрыт, и делая вид, что не узнал его.

— Гром и молния! — орал капрал, стараясь освободиться от паруса, опутавшего его, как тенета. Но в этот момент лейтенант наградил его новым здоровенным ударом. Тогда ван-Спиттер, как разъяренный бык, вскочил на ноги, рванулся вперед и одним мощным ударом отшвырнул командира, так что тот слетел в люк и через голову скатился с лестницы, да так и остался недвижим и без сознания, ошеломленный силой удара и падения.

— Тысяча чертей! — пробормотал капрал. — Да ведь это был сам шкипер! Это виселицей пахнет, черт побери! — При одной мысли об этом весь пыл и жар его как рукой сняло. — Вероятно, он не узнал меня, не то никогда не ударил бы!

Капрал осторожно опустился вниз и убедился, что его доброжелатель в бессознательном состоянии. — Прекрасно, — решил он, зажег фонарь и, направившись в кормовую часть, со свойственной ему хитростью постучался в дверь командирской каюты, но в ответ послышалось только сердитое ворчание Снарлейиоу. Тогда он поднялся наверх на капитанский мостик, огляделся кругом и осведомился у рулевого, где г. Ванслиперкен; узнав же от него, что тот несколько минут тому назад пошел на бак, капрал последовал туда. Затем, заявив, что не нашел капитана ни в каюте, ни на баке, он пошел к старшему офицеру, который лежал, растянувшись, на своей койке. Постучавшись в его дверь, капрал окликнул его: «мистер Шорт!»

— Ну! — отозвался последний.

— Я не могу найти мистера Ванслиперкена!

— Ищите!

— Mein Gott , я везде искал, и на баке, и в каюте, и на мостике! Нигде его нет!

— За бортом!

— Я пришел к вам, сэр, за серьезными сведениями!

— Встаю! — сказал Шорт и соскочил со своей койки. Пока он одевался, капрал созвал всех своих людей.

Среди экипажа разнесся слух, что шкипер упал за борт, о чем не преминули шепнуть даже Костлявому, который при этом улыбнулся и пробормотал, что и Снарлейиоу вскоре последует за своим господином. В то время, когда Шорт искал командира наверху, капрал, которому отлично было известно, где его искать, со своими людьми наткнулся на бесчувственного лейтенанта, к немалому огорчению всего экипажа. Солдаты подняли командира и отнесли его в каюту, где собирались положить его на постель, но Снарлейиоу положительно воспротивился этому.

Шорт явился и осмотрел своего начальника.

— Что, он умер? — спросил капрал.

— Нет! — отозвался Шорт.

— Так что же с ним такое? Как могло это случиться?

— Расшибся, свалился! — сказал старший офицер.

— Что же мы будем делать?

— В постель его! — и с этими словами Шорт повернулся и вышел.

— Mein Gott, да ведь собака не дает ему лечь на постель! — сказал капрал.

— Попробуем положить его, не укусит же она своего господина! — сказал один из солдат и с помощью двух-трех товарищей поднял лейтенанта и почти бросил его на постель, сторонясь от собаки.

Снарлейиоу сердито заворчал и раза три жестоко укусил Ванслиперкена в щеку, после чего соскочил с кровати и ворча убрался под стол.

— Нечего сказать, милое животное! — заметил один из солдат. Никакой медицинской помощи на куттере не было, а тот небольшой запас медикаментов, который отпускался казной командиру, тотчас же продавался им одному знакомому аптекарю. Поэтому пришлось удовольствоваться одной соленой водой, которою смочили сквозь простыню лицо и голову Ванслиперкена и пощекотали ему в носу жженым перышком, что, в связи с укусами собаки, вскоре привело в чувство лейтенанта.

Капрал слегка задрожал, когда командир остановил на нем свой взгляд, и удвоил свое внимание к нему. — Mein Gott, Mynheer ! Как это с вами случилось? — участливо осведомился он.

Ванслиперкен приказал всем выйти вон, кроме капрала, затем сообщил ему, что его кто-то сбросил с лестницы, и что, судя по фигуре, это мог быть только Янсен. Ван-Спиттер, обрадованный этим заблуждением, поспешил поддержать его, и когда лейтенант упомянул, что он заметил, что люди экипажа о чем-то совещались на баке, капрал, чтобы подслужиться, не преминул сообщить Ванслиперкену те подробности, которые ему удалось подслушать, причем признался, что нарочно с этой целью спрятался у бака.

— А где же вы могли спрятаться? — испытующим тоном спросил Ванслиперкен, у которого тотчас же мелькнула мысль, что такая громадина могла спрятаться не иначе, как только под парусом. Однако ван-Спиттер ловко вывернулся, сказав, что стоял у люка, притаившись на лестнице, и ушел только тогда, когда матросы стали расходиться.

После этого произошло длинное совещание относительно того, как спасти от смерти Снарлейиоу и каким образом втихомолку сжить со света Костлявого. Но об этом лейтенант сегодня не особенно распространялся, так как недостойное поведение его собаки, от которой он так жестоко пострадал, на время восстановило его против нее, и он уже не так горячо принимал к сердцу ее судьбу, как во всякое другое время.

 

ГЛАВА VII. Ванслиперкен отправляется на берег свататься ко вдове Вандерслуш

Прошло около трех недель сравнительно мирно и благополучно. За это время лейтенант Ванслиперкен оправился от своих ран. Костлявый также. Первый измышлял средства извести последнего, а последний выжидал случая покончить с собакой. Все это время Костлявому жилось лучше прежнего. Ванслиперкен смотрел на него, как на приговоренного, и относился к нему лучше и снисходительнее, а Снарлейиоу, помня свое поражение, воздерживался от нападок на своего противника даже и тогда, когда бедняга запихивал в рот черствые сухари.

Наконец «Юнгфрау» бросила якорь у берегов Голландии, так как Ванслиперкен имел секретные депеши в Гагу. Король Вилльям III посылал письма и малую толику английских денег своим голландским друзьям, зная, что они могут пригодиться ему. Добравшись до Амстердама, лейтенант вручил, кому следует, письма и деньги и ожидал ответных благодарственных писем королю.

Но отчего такая возня и суматоха на куттере? Костлявый появляется то тут, то там; капрал с проворством старого слона трусит из конца в конец палубы; даже Снарлейиоу то выбегает наверх, то спускается вниз по лестнице, ведущей в кают-компанию. Дело в том, что лейтенант Ванслиперкен отправляется на берег засвидетельствовать свое почтение и еще кое-что вдове Вандерслуш. Шлюпка уже ожидает его, а вот и сам он выходит на палубу куттера. Неужели это лейтенант Ванслиперкен? Конечно, новенький с иголочки мундир скрасит хоть кого, но следует заметить, что расшитый золотом и позументами мундир особенно красит тех, кто без мундира непригляден, люди же, которые смотрят хорошо в обыкновенном платье, всегда как будто теряют в мундире.

Поверх мундира на Ванслиперкене было форменное синее пальто с пунцовыми отворотами и обшлагами, а через плечо на широкой перевязи болтался старинный форменный кортик, украшенный серебряной насечкой, с рукояткой из слоновой кости, с золотыми нитями. Голову украшала треугольная шляпа с золотым галуном, причем один из углов образовал навес над его длинным тонким носом. Без сомнения, вдова должна была прельститься такой наружностью, и хотя говорят, то женщины ловятся, как макрель , на яркие цвета и галуны мундира, но вдовы — народ опытный и недолюбливают мужчин, которые походят на селедок, предпочитая жирненьких карасей. А потому их трудно заставить принять тень за нечто существенное. Но лейтенант Ванслиперкен был очень доволен собою в этот день. С торжественным и благосклонным видом он отдавал последние приказания и делал последние распоряжения своему старшему офицеру, который отвечал на все, по обыкновению, коротко и отрывисто, капралу, который выслушивал их в чисто военной позе, пожирая глазами начальство, и, наконец, Костлявому, внимавшему его словам с приниженной покорностью и тайным трепетом. Все, казалось, обстояло благополучно, и Ванслиперкен направился к шлюпке, но в самый последний момент ему предстал вопрос, как же быть с собакой? Если ее оставить на судне и оставить тут же Костлявого, то можно было сказать с уверенностью, что парень швырнет ее за борт. Взять Снарлейиоу с собой было тоже невозможно, так как аппетитная вдовушка, не терпевшая собак вообще, всеми силами души возненавидела Снарлейиоу, который однажды позволил себе забыться в ее гостиной, где царила безупречная чистота, и с того момента решительно заявила, чтобы эта собака не показывалась не только в ее помещении, а даже и близко к ее дому. Итак, взять с собой своего любимца было также невозможно. Да, но что мешало ему взять с собой Костлявого? На него воспрещение не простиралось. И припомнив, что у него есть в экономии два мешка сухарей, которые он мог по дешевой цене уступить вдовушке, лейтенант приказал Костлявому взять шапку, захватить сухари и сесть с ним в шлюпку. Теперь он мог быть сравнительно спокоен за свою собаку.

Костлявый же должен был отнести эти сухари в дом вдовы, которая была не прочь делать маленькие делишки с лейтенантом и при случае позволяла ему поухаживать за собой, особенно же после того, как между ними был заключен небольшой торг, окончившийся к ее удовольствию. Костлявый наряжался недолго: весь его парадный костюм состоял из пары туфель на босые ноги и затасканной шапки на его постоянно непокрытую голову. Когда лейтенант, Костлявый и сухари были уже в шлюпке, Снарлейиоу выказал желание сопровождать их, но ему было в этом отказано, что он принял с большим негодованием.

После отбытия командира Шорт, оставшись за старшего на судне, решил, что он может дать себе отпуск и отправиться на берег, а потому приказал готовить для себя шлюпку, оставив за старшего на куттере Кобля. Он взял с собой Янсена, Джемми Декса, еще 4 или 5 матросов и Снарлейиоу, решившего во что бы ни стало съехать на берег; Шорт ничего против этого не имел, зная, что если этот пес встретится на берегу с Костлявым, тот не преминет швырнуть в его в первый канал, которых так много в улицах Амстердама. Таким образом, Снарлейиоу получил разрешение прыгнуть в шлюпку и затем высадился с остальными на берег, откуда все отправились, по заведенному обычаю, в Луст-Хауз вдовы Вандерслуш.

 

Глава VIII. Козни вдовы против Ванслиперкена и Костлявого против его собаки

Вдова Вандерслуш, владелица Луст-Хауза, где проводили свое время и тратили свои деньги матросы стоявших в порту судов, занимала отдельный маленький флигель, сообщающийся через сени и заднюю дверь с ее заведением. Ее собственное жилище было очень невелико, но уютно, опрятно и удобно и выходило одним окном на улицу и одним во двор, что не мешало этому флигельку вырасти вверх до трех этажей. Внизу помещалась гостиная вдовы и ее кухня, а в первом и во втором этаже были две маленькие комнатки. Ничего лучшего для вдовы нельзя было и требовать. Кроме того, на заднем дворе у нее был целый ряд хозяйственных построек и выход на заднюю улицу.

Мистер Ванслиперкен, поздоровавшись с аппетитной вдовушкой, положил шляпу и оружие на маленький столик у окна и, сев на маленький диванчик рядом со вдовой, только что взял ее руку в свои и дал волю своим сердечным излияниям, как вдруг — о, ужас! — в комнату, точно бомба, ворвался Снарлейиоу.

— Как смели вы, Mynheer, привести ко мне в дом эту мерзкую собаку?! — воскликнула вдова, вскакивая с дивана, причем лицо ее, подобно полной луне, стало багровым от гнева.

— Уверяю вас, сударыня, что я, зная, что вы не любите животных, оставил ее на судне! Вероятно, кто-нибудь привез ее сюда! Я это разузнаю и примерно накажу виновного!

— Я люблю животных, но не таких паршивых, безобразных, неопрятных и злых, как эта! Я положительно не понимаю, как вы можете держать у себя такую гадость после того, что я вам говорила. Это не доказывает вашего чувства ко мне, если вы на зло мне держите у себя такое животное! — продолжала вдова.

— Но я уверяю вас!..

— Не уверяйте, пожалуйста, мистер Ванслиперкен, собака эта ваша, и вы можете сделать с ней, что хотите. Во всяком случае, я буду очень благодарна вам, если вы уберете ее отсюда, а так как она, быть может, не пожелает уйти без вас, то лучше уж и вам отправиться вместе с ней!

Никогда еще вдова Вандерслуш не была так резка и так немилостива по отношению к своему поклоннику. Но дело в том, что расчетливая вдовушка заметила Костлявого, сидевшего, подобно статуе долготерпения, на своих мешках с сухарями у ее порога, и вдовушку мучил вопрос — подарок это или продажный товар, и она во что бы то ни стало желала выяснить этот вопрос. Хитрость ее удалась вполне. Прежде всего лейтенант Ванслиперкен сделал то, чего никто не мог от него ожидать: он дал такой здоровый пинок ногой своей собаке, что та с воем вылетела на задний двор. Мало того, он последовал за ней еще туда, и, несмотря на попытку Снарлейиоу укусить его в ногу, чего лейтенант теперь не боялся, так как на нем были высокие сапоги и он чувствовал себя неуязвимым, он продолжал угощать собаку пинками, пока не выгнал ее совсем со двора на улицу и не захлопнул за ней калитки, которую запер на ключ. После такого подвига мистер Ванслиперкен вернулся в гостиную вдовы, где застал хозяйку с бурно колышущеюся грудью и всеми признаками гнева и обиды на лице, ожидающей извинений своего поклонника за его умышленную или неумышленную вину. Словом, она ждала, чтобы сухари были принесены ей в дар умилостивления, и когда это было сделано, так как никаких других способов умерить гнев своей богини Ванслиперкен не знал и не мог придумать, то буря постепенно улеглась. Сухари были прибраны к месту, и лейтенант снова восседал на диванчике подле дородной вдовы, держа в своих руках ее пухлую руку.

Когда Костлявый удалился, унося под мышкой пустые мешки из-под сухарей, он сначала постоял несколько минут в нерешимости у порога дома вдовы, затем, как бы приняв какое-то решение, направился в ближайшую мелочную лавочку и приобрел там иголку, крепкую, но тоненькую бечевочку и дешевую селедку. Получив все это, он вернулся к дому вдовы со стороны задней калитки и вошел в нее.

Отыскать, где был заперт Снарлейиоу, было не так трудно, так как собака ворчала и скреблась, стараясь прорыть себе лапами лазейку под дверкой. Оказалось, что ее заперли в заброшенном курятнике на заднем дворе: против этого курятника было какое-то другое строеньице, куда и забрался Костлявый и там, никем не замеченный, приступил к задуманной им операции.

Он распорол дно одного мешка и пришил этот мешок к другому, чтобы удлинить его, затем вдернул в мешок веревку, чтобы его сразу можно было затянуть наглухо. Покончив с этим, он подошел к дверке птичника, которую неутомимо грыз Снарлейиоу, и дал ему понюхать и даже откусить хвост селедки. Затем, расперев свой длинный мешок подпорками и положив его на землю у самой подъемной дверки птичника, Костлявый положил на дно мешка селедку, запах которой доводил до бешенства Снарлейиоу. Подготовив таким образом свою ловушку, парень, держа одной рукой веревку мешка, другой приподнял дверцу курятника, — и жадная собака со всех ног кинулась к селедке и очутилась в мешке, который Костлявый тотчас же затянул крепко-накрепко, а потом втащил в то строеньице, где он скрылся сам, рассчитывая бросить своего недруга в канал, когда стемнеет.

Едва только успел Костлявый управиться с своим делом и, для большей правдоподобности, разломать часть решетчатой дверки курятника, чтобы придать делу такой вид, будто собака сама прогрызла решетку и вырвалась из курятника, как вдову потребовали в ее заведение, — и Ванслиперкен, оставшись один, решил воспользоваться этой минутой, чтобы навестить своего четвероногого приятеля. С этой целью он вышел на двор и застал во дворе Костлявого.

— Что вы здесь делаете, сэр? — спросил Ванслиперкен.

— Ожидаю вас, сэр, как вы изволили приказать.

— А собака где? — продолжал лейтенант, увидев обломки и щепки дверцы.

— Полагаю, что она прогрызла дверцу и ушла!

— Куда ушла?

— Не знаю, сэр, думаю, что к шлюпке! Снарлейиоу, услыхав голос своего господина, взвыл в своем мешке. Костлявый помертвел от страха, но дородная вдовушка как раз вовремя показалась в дверях и ласково позвала Ванслиперкена, так что голос вдовы покрыл вой собаки, и лейтенант последовал за своей повелительницей, лишь наполовину убежденный в правдивости Костлявого.

Очутившись в уютной гостиной вдовы, Ванслиперкен вскоре забыл про собаку, но так как под вечер оргии в Луст-Хауз г-жи Вандерслуш все чаще и чаще требовали ее присутствия, то, зная это, Ванслиперкен всегда старался насладиться ее обществом в раннее время дня, а как только начинало темнеть, возвращался к себе на судно. Костлявый, наблюдавший за своим господином, увидев в окно, что Ванслиперкен подвязывает кортик — признак близкого ухода, — взвалил себе на плечи мешок с собакой и, выйдя к каналу, протекавшему перед фасадом дома вдовы, оглянулся кругом и швырнул мешок в стоячие воды канала как раз в тот момент, когда Ванслиперкен, простившись со вдовой, вышел на крыльцо.

— Кто тут? Это вы, Костлявый?

— Я, сэр! — отвечал бедняга, дрожа от страха.

— Что это за шум я слышал сейчас?

— Шум, сэр?! О, я кинул сейчас камень с мостовой в канал!

— А разве вы не знаете, что это строго воспрещается, сэр? — уже совершенно грозно крикнул лейтенант. — А где мешки из-под сухарей?

— Мешки?! Их взял мистер Шорт для какой-то поклажи!..

— А… Мистер Шорт, прекрасно! А теперь идите за мной, сэр, и не кидайте больше камней в воду! Ведь вы можете убить кого-нибудь! Смотрите, вот и сейчас там плывет лодка! — И мистер Ванслиперкен торопливо направился к шлюпке, которая уже ожидала его, желая удостовериться, там ли его собака. Но, к великому его огорчению, собаки в шлюпке не было, и он сидел угрюмый и озабоченный на корме, размышляя о том, был ли то камень, что Костлявый швырнул в канал, или что другое, решив бесповоротно, что если собака не найдется, то он прикажет килевать Костлявого.

 

ГЛАВА IX. Жалобы, сожаления, песни и пляска

Понятно, что, едва ступив на палубу, лейтенант прежде всего осведомился, не вернулась ли на судно его собака. Встретил его совсем надлежащим почетом капрал ван-Спиттер, которому Обадиа Кобль вскоре передал начальство на судне, чтобы самому отправиться с остальными матросами на берег и присоединиться к своим товарищам в Луст-Хаузе гостеприимной вдовы. Отрицательный ответ капрала сильно опечалил Ванслиперкена, который уединился в свою каюту в самом скверном расположении духа, потребовав к себе Костлявого. Пока бедняга помогал ему раздеваться, на его долю выпал не один пинок, толчок и даже весьма чувствительный удар кортиком по голове.

Но прежде чем Костлявый был позван вниз к командиру, он успел уже шепнуть одному или двум из своих сообщников, что собаки нет, и что она пропала. Слух о том, что собака пропала, разнесся с быстротой молнии по всему судну и достиг ушей капрала ван-Спиттера, который, проследив этот слух до основания, открыл, что он исходил от Костлявого, и тотчас же отправился известить о том командира.

— Честь имею доложить вам, сэр, что я разузнал, что собака ваша пропала! — начал он.

— Это мне уже известно, капрал! — ответил досадливо Ванслиперкен.

— И я выследил, что слух об этом исходит от Костлявого!

— В самом деле?! Так это ты, негодяй, сообщил этот слух! Говори, где моя собака!

— Бога ради, сэр, — взмолился Костлявый, — я действительно говорил, что она пропала, да так оно и есть, но я ведь не говорил, что знаю, куда она девалась. Убежала и завтра, верно, вернется, я уверен, что она вернется!

Лейтенант Ванслиперкен грозно сдвинул брови и обратился к капралу, не взглянув даже на Костлявого.

— Если завтра поутру к восьми часам моя собака не вернется, то вы, капрал, позаботитесь о том, чтобы были сделаны все необходимые приготовления для килевания этого мерзавца!

— Слушаю, Mynheer! — ответил капрал, весьма довольный тем, что ему поручили принять на себя выполнение жестокого наказания.

— Это очень обидно, сэр, что я должен терпеть из-за этой собаки! Ну, чем я виноват, если она утонула в канале! И если ей вздумалось пойти ко дну, так за что же меня подводить под дно этого куттера? — плакался Костлявый.

— Молчать! Я научу вас, сэр, швырять каменья в канал! Прочь отсюда! — громко прикрикнул Ванслиперкен, и Костлявый поспешил убраться.

Лейтенант же кинулся на свою койку и долго ворочался, придумывая различные планы мести.

Тем временем в Луст-Хаузе, или «доме веселия» в точном переводе, действительно, шло веселье. В большой, ярко освещенной и хорошо натопленной зале было шумно и весело. Эти голландские Луст-Хаузы вовсе не похожи на те портерные — тесные, темные, грязные, где собираются в портовых городах матросы, чтобы пропить и проиграть свои деньги. Здесь все было опрятно, прилично и весело. Вокруг комнаты стояли маленькие столы, накрытые белыми скатертями, кругом них — стулья; середина же залы оставалась свободной для танцующих. В дальнем конце залы, на возвышенной эстраде, помещалось человек пять-шесть музыкантов, которые в продолжение всего вечера играли по желанию посетителей танцы или песни. Между столиками сновали продавщицы орехов, табаку, круто сваренных яиц и разных безделушек, предлагая свои товары. Служанки Луст-Хауза проворно разносили гостям пиво, водку и всякие спиртные напитки. Танцевали здесь и старые, и молодые женщины и девушки, даже девочки-подростки, так как зайти потанцевать в Луст-Хауз здесь не считается предосудительным, и жители квартала заходили сюда повеселиться, а хорошенькие продавщицы — попытать счастья изловить себе мужа из числа этих добродушных веселящихся матросов. Собирающаяся здесь толпа была до того пестра и разнородна по возрасту, платью и языку, что можно подумать, что находишься в маскараде. Чины полиции наблюдали за порядком, немедленно пресекая всякую ссору и удаляя всякого нарушающего порядок и приличия. Вообще здесь наблюдалось не только приличие, но замечалась даже некоторая щеголеватость, особенно среди посетительниц.

Здесь, за двумя сдвинутыми вместе столиками, расположились люди экипажа с куттера «Юнгфрау». Зала была полна, но не переполнена; пиво лилось рекою, служанки не успевали разносить; соседи по столикам обменивались между собою шутками, чокались, смеялись, угощали друг друга сластями и орехами, зашучивали с бойкими продавщицами. Когда замолкли музыканты и прекращались на время танцы, кто-нибудь начинал наигрывать на своей скрипке или гитаре и запевал какую-нибудь песню, а другие слушали среди всеобщей тишины, где надо подпевая вполголоса или подхватывая хором. Потом сыпались одобрения и новые шутки, и наступала очередь следующего доброхотного певца.

Больше всех подвизался на этом поприще Джемми Декс; все его здесь знали, любили и его, и его песни. Шорт все больше молчал и покуривал трубку, любуясь, как веселятся вокруг него, и с истинным удовольствием слушая веселые и лихие матросские песни. В одной из них говорилось о том, каково будет жить в раю всем добрым морякам.

— Надеюсь, — сказал Билли, — что нашего шкипера и его собаки мы там не встретим!

— Нет! — подтвердил Шорт.

— Нет, нет, добрый моряк — это человек с чистым сердцем, спокойной совестью и открытой душой, смелый, честный и беззаботный, а этого его собака, как слепца, поведет в другое место! — уверял Кобль.

— Туда, откуда явилась эта собака! — дополнил мысль своего друга Янсен.

В этот момент музыка снова заиграла, и танцы снова начались.

— Отчего ты, Джемми, не покружишь какой-нибудь девчонки? — спросил Обадиа Кобль.

— Да, оттого, что я не могу, мои циркуля недостаточно длинны, чтобы описать круг, точно так же, как и твои, Оби, слишком жидки и слабы, чтобы поддержать одно твое тело, а уж волочить за собой другое и подавно!

— Да, правда, друг! Я становлюсь стар! Лет 40 тому назад я был моложе, дружище, а теперь пора и на покой! Хочу проситься в рабочие в один из лондонских доков по части оснастки и винтов!

— Да, это дело, старик! Довольно ты на своем веку наскитался по морям. А пока мистер Шорт, быть может, одолжит нам щепотку табаку!

Шорт, ни слова не говоря, достал свою табачницу и передал товарищам, а затем так же молча закрыл ее и положил обратно в карман.

Становилось поздно. Чины полиции уже шепнули вдове Вандерслуш, что пора закрывать ее Луст-Хауз, и, как ни жаль было вдове прекращать это веселье, как ни обидно распускать по домам таких доходных гостей, пришлось-таки дать знак музыкантам, чтобы они, доиграв вальс, сложили свои инструменты и шли по домам.

Это было сигналом, что и гостям пора расходиться, и действительно, четверть часа спустя большой зал опустел. Гости разошлись, но не все. Когда музыканты ушли и двери и ставни дома были заперты наглухо, осталась еще небольшая группа людей допивать свое пиво в мирной беседе, при условии, что никакого нарушения общественной тишины и порядка не произойдет; полиция не возбраняла им оставаться здесь и несколько дольше.

В числе этих оставшихся была и компания с куттера «Юнгфрау», к которой присоединились несколько человек американских и германских матросов. И опять пошли песни; главным запевалой был тот же Джемми; остальные подхватывали дружным хором припев, а иногда даже сопровождали его хлопаньем в ладоши и притоптыванием каблуков. Наконец пора было и отправляться на судно; так думала и вдова Вандерслуш, начавшая дрожать за стеклянные подвески своих подсвечников и канделябр; так думала и толстая Бетти, зевавшая втихомолку, устав смеяться веселым и забавным песням Джемми; так думали и сами веселые моряки и, наконец, благополучно отплыли из Луст-Хауза с Джемми во главе, который всю дорогу вплоть до шлюпки наигрывал им на ходу веселые мотивы. К счастью, ни один из них по пути не свалился в канал, а десять минут спустя все они были уже на судне. Но несмотря на поздний час товарищи не дали им растянуться на койках, не сообщив каждому в отдельности важной, сенсационной вести, что Снарлейиоу пропал.

 

ГЛАВА X. Что такое килеванье, и как Снарлейиоу спас Костлявого от потопления, несмотря на то, что Костлявый хотел утопить его

Утро было пасмурное; дул свежий норд-вест . В воздухе порхали редкие снежинки, предвестники сильного и частого снега. Палуба отсырела. На вахте стоял Шорт и зяб в своей форменной горохового цвета куртке. Из люка высунулись воловья голова и плечи капрала ван-Спиттера, а за ними появилась наверху и вся его монументальная фигура. Осмотревшись кругом, он, очевидно, остался недоволен погодой. Что же заставило его выбраться в такую рань наверх? На это утро назначено, согласно распоряжению командира, в том случае, если Снарлейиоу не вернется со шлюпкой, высланной на берег за свежим провиантом, килевание Костлявого.

Так как теперь этот обычай совершенно вывелся во флоте, и даже за самые страшные проступки виновные не наказываются килеванием, то не мешает несколько ознакомиться с этим своеобразным приемом; Заключается он в том, что какого-нибудь беднягу отправляют совершить подводное путешествие и исследовать во всю длину киль судна, спустив его для этого с носовой части и протянув веревками к корме, где он появляется у якорных цепей обыкновенно совершенно задыхающимся, но не от усиленного движения, а от того, что пробыв столько времени под водой, несчастный истощил весь свой запас воздуха и дышать ему было нечем. Без сомнения, в этом в способе наказания есть и свои достоинства: люди слишком часто склонны роптать на жизнь на судне. Но побывав хотя раз под судном и испытав все неудобства пребывания там, начинаешь особенно ценить преимущества пребывания на палубе.

А неудобства в первом случае весьма существенные, надо заметить: прежде всего вы лишены воздуха, затем принуждены наглотаться до пресыщения соленой морской воды, наконец, надо принять в соображение, что в ту пору, когда килевание было в ходу, суда не обшивались в своей подводной части медной или стальной броней, а весь киль был сплошь унизан различными ракушками, по большей части раскрытыми, с заостренными, точно зубья пилы, краями, которые резали в тысяче местах тело, руки, ноги и лицо наказуемого, так что появлялся он на поверхности весь окровавленный и израненный, зачастую с совершенно изуродованным лицом. Впрочем, люди компетентные уверяли, что это кровопускание даже полезно, так как благодаря потере крови, наказанный, если он не совсем захлебнулся и не успел еще испустить последнего вздоха, поправлялся. По уверению голландцев, из трех раз один раз наказанный оставался жив, т. е. приходил в себя, но впоследствии всю жизнь помнил свое подводное путешествие. Честь этого изобретения принадлежит голландцам, и, я надеюсь, никто не хочет оспаривать ее у них. Голландцы, известные своим флегматическим характером, во всех случаях, когда дело шло об утонченных пытках и мучениях, оказывались несравненно изобретательнее других, более живых и изобретательных наций.

Но капрал ван-Спиттер был человек вовсе не изобретательный и даже не сообразительный, и потому стоял на палубе, поворачиваясь во все стороны и положительно не мог придумать, как ему справиться с заданной ему командиром задачей. Как протянуть веревки под килем судна? Ну, еще те, что пойдут по бортам, можно будет как-нибудь приладить, а как провести от носа и от кормы, как тянуть на них человека?

Сколько ни думал, сколько ни потел капрал, для которого малейшее напряжение мысли было мучительной пыткой, ничего не мог придумать и положительно не знал, как взяться за дело.

— Тысяча чертей! — воскликнул он, наконец, утирая со лба пот голубым платком и стуча кулаком в свой широкий бычачий лоб. — Сто тысяч чертей! — продолжал капрал после пяти минут размышления. — Двести тысяч чертей! — бормотал он, свирепо сдвинув брови и снова ударяя себя в лоб, но стучал напрасно, как в дверь пустого сарая, откуда ему никто не отзывался, и, наконец, глубокий вздох вырвался из его богатырской груди. Он, кажется, призвал к себе на помощь всех чертей преисподней, но, вероятно, все они были заняты каким-нибудь другим делом, и никто из них не захотел помочь ему, хотя дело его было, бесспорно, дьявольское.

Но почему же капрал не обратился к содействию кого-нибудь из людей экипажа, преимущественно же к вахтенному начальнику? Ведь это было дело служебное. Он знал, что это будет напрасно, знал, что весь экипаж от мала до велика стоял на стороне Костлявого, и что никто не захочет ему помочь, и потому решился прибегнуть к ним только в самом крайнем случае, но теперь, истощив все свои ресурсы, скрепя сердце, подошел к Дику Шорту, который все время наблюдал за ними молча, и обратился к нему со следующими словами:

— Пожалуйста, мингер Шорт, мингер Ванслиперкен приказал вчера килевать этого парня! Объясните мне, как это надо делать:

Шорт взглянул на капрала, но ничего не сказал.

— Мингер Шорт, я имел честь повторить вам приказание мингера Ванслиперкена!

Шорт опять-таки ничего ему не ответил, но, перегнувшись через перила люка, позвал: «Джемми!»

Джемми соскочил с своей койки и появился на нижней палубе.

Капрал подумал, что Шорт собирается при посредстве Джемми удовлетворить его требованиям, и стал терпеливо ждать.

— Людей! — откомандовал Шорт. Джемми вызвал свистком команду наверх.

— Шлюпку! — сказал Шорт, указав глазами на маленькую шлюпку, подвешенную на корме.

Так как все это походило на приготовления к килеванию, то капрал был весьма доволен. Когда шлюпка была спущена, Шорт сказал, указав рукой по направлению берега: «Мясо».

Кобль отлично понимал его приказания и не требовал никаких дальнейших пояснений, а без рассуждений отпихнулся от судна и поехал за провиантом, а Дик Шорт продолжал ходить мерным шагом взад и вперед по палубе.

Заметив свою ошибку, капрал снова подошел к нему.

— Мингер Шорт, вы, пожалуйста, все приготовьте!

— Нет! — ответил Шорт грозно и отвернулся от капрала.

— Разрази Бог, да ведь это бунт! — пробормотал капрал и тотчас же направился вниз доложить лейтенанту о положении дел наверху.

Мистер Ванслиперкен уже встал. Всю ночь он не мог заснуть от тревожных соображений, а когда, наконец, заснул на час, то страшный кошмар не переставал мучить его вплоть до полного пробуждения. Ему снилось, что он истощил все усилия, чтобы утопить Костлявого, но все напрасно: едва только парень как будто умирал, как снова оживал. Ему казалось, будто душа Костлявого превратилась в маленькое, юркое существо, вроде крошечного мышонка. Едва только он выгонял этого зверька изо рта, как тот влезал в ухо Костлявого, а когда он выгонял его через ноздрю, тот проникал сквозь большой палец ноги, доводя Ванслиперкена до отчаяния, так что он лежал, обливаясь потом. Затем картина менялась, — и совершенно оживший Костлявый бил его, а также вдова Вандерслуш, даже Снарлейиоу кусал его. Наконец он упал с громадным камнем на ногах в воду и на этом проснулся. Понятно, что такого рода сны не освежили и не успокоили лейтенанта Ванслиперкена, и когда он поутру стал бриться, что делал ежедневно, то руки у него дрожали, и он дважды сильно порезался, что тоже не могло способствовать его доброму расположению духа. И вот, к довершению бед, еще явился капрал с донесением о странном поведении старшего офицера. Никогда еще лейтенант Ванслиперкен не доходил до такой степени бешенства, как в этот момент. Наскоро накинув на себя платье, он выбежал на палубу и приказал Джемми свистать всех наверх на килевание.

Джемми приложил свой свисток к губам и высвистнул нечто, похожее на «всех наверх, всех килевать!» Лейтенант, хотя и заметил это искажение своего приказания, но счел за лучшее сделать вид, что ничего не заметил. Одна старинная английская пословица говорит, что можно лошадь насильно привести к водопою, но нельзя ее заставить пить; так вышло и здесь; все люди выбежали наверх и стояли, как вкопанные; никто не шевельнулся, не трогался с места; только один Костлявый проявил некоторое усердие и расторопность. Услыхав, что свистят всех наверх, он бегом вылетел на палубу, махая руками и выпучив глаза, стараясь угадать, что следует делать и в чем помочь. Но капрал, который, судя по быстроте его движений, полагал, что парень хочет броситься за борт, чтобы избежать страшного наказания, схватил его на бегу за шиворот и, держа его левой рукой, взял правой под козырек и объявил лейтенанту: «Осужденный приведен!»

Это вернуло лейтенанта Ванслиперкена к действительности; он прервал свое хождение по палубе и на секунду глубоко призадумался.

— Все там готово на носу? — грозно спросил он. Никто не отвечал.

— Боцман, я спрашиваю, все ли готово?

— Нет, сэр, — ответил Джемми, — никто не знает, что надо делать; я — тоже: я никогда не видал ничего подобного за все время своей службы. Весь экипаж до последнего человека говорит то же самое!

Поняв из этого ответа, что команда отказывается ему повиноваться, лейтенант подозвал шестерых солдат и, приказав им следовать за собой, заставил их готовить канаты, а другим приказал вывести вперед Костлявого.

— Бога ради, сэр, что вы хотите со мной делать? — взмолился бедняга, только теперь сообразив, что дело, кажется, не на шутку доходит до килевания.

— Раздеть его! — приказал Ванслиперкен.

— Раздеть меня?! — запротестовал Костлявый. — В такой-то холод, когда снег валит хлопьями! Да разве мне и так не достаточно холодно?

— Тебе будет еще холоднее там, под килем, мерзавец! — заревел на него лейтенант.

— Господи, до что же я сделал?! — воскликнул Костлявый в то время, как солдаты стаскивали с него платье и обнажали его иссохшее, истощенное тело.

— Где моя собака? Сознавайся сейчас!

— Да как же я это могу знать?! И чем я виноват, что ваша собака сбежала! За что же меня-то тащить под киль?

— Я научу тебя, как швырять камни в канал, негодяй! — заскрежетал на него зубами Ванслиперкен.

— Бог с вами, сэр, делайте со мной, что хотите, но если уже хотите убить меня, так делайте это скорее! Я все равно знаю, что не вернусь живой!

Тут мистеру Ванслиперкену припомнился его сон, и он начинал уже опасаться, что и килевание не поможет ему извести этого парня.

Под руководством самого лейтенанта солдаты делали приготовления к килеванию, тогда как вся команда куттера в полном сборе стояла неподвижно, не шевельнув пальцем, чтобы помочь. Каждый из боковых канатов привязывался к правой и левой руке несчастного, а вокруг пояса был обмотан другой канат о двух концах, причем было приказано не тянуть слишком сильно кормовой канат, чтобы наказанный дольше оставался под водой.

В тот момент, когда капрал ван-Спиттер поднял тщедушное, посиневшее от холода тело Костлявого. Ванслиперкен вдруг одумался и захотел выпытать у Костлявого, где его собака.

— Слушайте, сэр, — сказал он, — если вы хотите избежать этого наказания, скажите мне, что сталось с моей собакой! Я знаю, что это вам известно, и даю вам 10 минут на размышление!

Теперь снег падал так часто, что трудно было даже различить длину судна; нагое тело положенного теперь на доски палубы Костлявого сразу запорошило и затем в несколько минут покрыло густой пеленой, точно саваном. Он лежал неподвижно, временами тряся головой, чтобы стряхнуть снег с лица, и молчал; только злая улыбка на мгновение мелькала у него на губах.

— Ну, что же, сэр, скажете вы мне, где моя собака, или я вас сейчас за борт?! — повторил лейтенант.

— Нет, не скажу! — отозвался Костлявый.

— А ты знаешь, негодяй, где она?

— Знаю!

— И не скажешь?

— Нет! — крикнул Костлявый. — Ни за что, никогда!

— Капрал, за борт его! — заревел уже совершенно обезумевший от бешенства Ванслиперкен, как вдруг среди экипажа раздался громкий, испуганный крик, и, к неописанному удивлению Ванслиперкена, капрала, а главным образом Костлявого, на бак вбежал Снарлейиоу, кинулся к Костлявому, которого уже поднял и держал в воздухе ван-Спиттер, укусил его в икру и затем громко и гулко рявкнул по своей всегдашней привычке: «Boy!» «Boy!» «Boy!»

Появление собаки в этот момент произвело немалое волнение. Ванслиперкен понял, что теперь у него нет уже основания килевать несчастного парня, что ему было столь же неприятно, сколь было приятно видеть вновь свою собаку. Капрал тоже, видимо, был очень разочарован; что же касается Костлявого, то, услыхав лай собаки, он вскочил на колени, посмотрел на нее блуждающими глазами, как будто это было какое-нибудь привидение, и вдруг запрокинулся в глубоком обмороке. Весь экипаж судна был поражен; матросы молча переглядывались друг с другом, и только Янсен пробормотал вполголоса:

— Видно, эта собака — не собака! Ванслиперкен приказал унести Костлявого вниз, затем направился к кормовой части палубы. Встретив по пути Кобля, он осведомился, откуда явилась собака, и услышал, что она прибыла с шлюпкой, ходившей за мясом и свежим провиантом. На это Ванслиперкен не сказал ни слова и пошел в свою каюту, сопровождаемый по следам тем же Снарлейиоу с низко опущенной головой и защемленным между задними ногами хвостом.

 

ГЛАВА XI. Снарлейиоу не содействует видам своего господина на вдову Вандерслуш

Вот каким образом спаслась от смерти собака лейтенанта, которую Костлявый, завязав в мешок, швырнул в канал. Как тогда же заметил Ванслиперкен, вблизи того места, где упал в воду мнимый камень Костлявого, шла лодка, и находившиеся в ней люди, отец и сын, не могли не заметить всплеска воды в нескольких саженях впереди их лодки.

Очутившись в воде, Снарлейиоу стал барахтаться и выбиваться, благодаря чему не сейчас пошел ко дну, и люди в лодке зацепили багром мешок и притянули его к себе как раз в тот момент, когда животное, выбившись из сил, начинало тонуть.

— Что это может быть? — спросил отец.

— Кошка или собака, Бог знает, но мешок во всяком случае может пригодиться!

Втащив к себе мешок в лодку, они положили его на дно и вскоре причалили, затем, развязав мешок, вытряхнули из него собаку и оставили ее тут же на мостовой, а мешок забрали с собой и ушли. Вскоре очнулась и собака, и как только смогла держаться на ногах, поплелась к дому вдовы Вандерслуш и принялась выть у нее под окном. Почтенная вдова только что успела раздеться и читала на сон грядущий молитвенник, как и подобает каждому, кто в продолжение всего дня надувал и обманывал людей, чтобы сколотить лишнюю копейку, и готовилась уже загасить свечу, когда до ее слуха достигли звуки импровизированной серенады. По мере того, как к Снарлейиоу возвращались силы, вытье его становилось положительно нестерпимым. Раздраженная этим воем вдова решилась разбудить толстую Бабэтт, которая спала, как говорится, «без задних ног», и приказала ей, вооружившись здоровой метлой, прогнать воющую под окном собаку. Бабэтт послушно направилась к выходной двери, но едва отворила ее, как Снарлейиоу с размаху ворвался в сени, проскользнув у нее между ног и чуть не повалив ее на кирпичный пол сеней. Служанка громко вскрикнула, и хозяйка вышла в сени посмотреть, что случилось, но в этот момент собака, не попав в запертую дверь гостиной, сбежала по лестнице, ворвалась в спальню вдовы и забилась под ее кровать.

— Oh, mein Gott! Да ведь это собака лейтенанта! — воскликнула Бабэтт. — Что мы теперь будем делать, как выживем ее отсюда? — говорила она, подымаясь в спальню своей госпожи с метлой в руках.

— Пусть бы тысяча чертей побрала этого лейтенанта вместе с противной собакой! — воскликнула вдова. — Ты ее хорошенько метлой, Бабэтт!

— Да, мам ! — отозвалась Бабэтт, со всей силы размахиваясь метлой по собаке, но от Снарлейиоу не так-то легко было отделаться: она вцепилась зубами в метлу и тащила ее к себе, а Бэттси, или Бабэтт, к себе; наконец, собаке надоела эта возня, и, выпустив метлу, она вцепилась в голые ноги служанки. Та громко вскрикнула, выпустила метлу из рук и схватилась обеими руками за укушенное место.

— Ah, mein Gott! mein Gott! — восклицала вдова, ломая руки.

Надо заметить, что к последние годы своей жизни покойный супруг вдовы был страшно толст, и потому кровать была заказана необычайно широкая. Вдова сохранила эту кровать, так как не рассчитывала всегда оставаться одинокой. Кровать эта занимала полкомнаты, и выгнать из-под нее собаку было нелегко. Раздраженная укусом Бабэтт, как только первый момент острой боли прошел, схватила опять метлу и с бешенством стала гнать ею собаку из-под кровати. Дверь в сени с умыслом была оставлена открытой, дверь на улицу также, но случилось совершенно иначе, чем они предполагали: выведенная из себя собака, вместо того, чтобы выбежать в дверь, кинулась в ноги г-жи Вандерслуш, изорвала в клочки ее ночную рубашку, единственное одеяние, прикрывавшее ее наготу, и укусила ее в икру. Почтенная вдова громко вскрикнула от боли и попятилась к двери, оставленной полуоткрытой, наткнулась на нее и захлопнула ее своим весом, а Снарлейиоу снова бросился под кровать и оттуда возобновил свои атаки на голые ноги Бабэтт.

Наконец то, чего не могли добиться мужеством эти женщины, достигли страхом. В первый момент испуганная собакой вдова Вандерслуш хотела бежать вниз и уже отворила дверь, во вдруг заметила, что вся рубашка на ней изодрана в клочья и что в таком виде никуда бежать нельзя, и в порыве отчаяния бросилась на середину кровати, восклицая: «Ах, мингер Ванслиперкен! Мингер Ванслиперкен». Почти в тот же момент зубы Снарлейиоу с новой силой впились в икры Бабэтт, которая, громко вскрикнув, также вскочила на кровать, ища спасения, и чуть не придавила свою госпожу. Кровать, служившая 30 лет верой и правдой супругам Вандерслуш, а затем и вдове, не выдержала такой двойной тяжести, и тяжелый матрац со всеми перинами и подушками провалился и очутился на полу, придавив собаку. Та громко взвизгнула и стала рваться из-под постели, но грузнейшая часть тела вдовы так сильно придавила ей хвост, что она рисковала проститься с ним навсегда. Между тем Бабэтт, пользуясь критическим положением Снарлейиоу, принялась беспощадно колотить ее метлой. Собака пробовала кусаться, но прокусить толстый матрац было довольно трудно. Она рвалась изо всей силы. Наконец ей удалось высвободить свой хвост, и она без оглядки кинулась к двери, а оттуда в сени и на улицу, убедившись, что здесь ей нельзя рассчитывать на покойный ночлег. Бабэтт погналась за ней до самых дверей улицы, швырнула ей вслед метлу и затем задвинула все запоры и только тогда вздохнула с облегчением.

— Экая бестия! Наконец-то она убралась! — произнесла она, возвращаясь в спальню своей госпожи, которая не без труда выбралась из ямы, образовавшейся в провале кровати, и кляня, на чем свет стоит, и лейтенанта, и его собаку, приказала подать себе другую рубашку, а переодевшись, стала плакаться над своей пострадавшей кроватью. Но Бабэтт утешила ее, что дело еще не так плохо, что порвался только веревочный переплет, на котором лежал матрац, и что горю пособить легко, и тут же, принесши новые прочные веревки, привела постель в надлежащий порядок.

— И этот Ванслиперкен смеет думать, что я пойду за него замуж! Да я скорее выйду замуж за его тощего пса! Этакая сушеная треска! Еще туда же, позволяет себе говорить о своей любви, ухаживать за порядочной женщиной и отказывается повесить на первом крюке этого паршивого пса!.. — не унималась разгневанная вдова, пока Бабэтт возилась с ее кроватью.

Когда все было готово, вдова Вандерслуш снова улеглась на свою постель, бормоча себе под нос: «Еще смеет думать о браке… погодите только, мингер Ванслиперкен, погодите до завтра… Я вам покажу!..»

 

ГЛАВА XII. Повсюду принимаются решения, а Джемми Декса обвиняют в бунте

Что делал и где был Снарлейиоу с того момента, когда его так неласково выпроводил и из дома вдовы Вандерслуш, до того времени, когда он вскочил в шлюпку, посланную за мясом, — неизвестно.

В эту ночь почтенная вдова спала плохо; вся душа ее возмущалась против лейтенанта Ванслиперкена и его собаки, и жажда мщения наполняла ее сердце. Но посещения экипажа «Юнгфрау» были настолько выгодны для вдовы, что вскоре она несколько успокоилась и решила, что вместо того, чтобы запереть навсегда перед носом лейтенанта дверь своего дома, она потребует, чтобы Ванслиперкен положил труп этой собаки к ее ногам, если хочет, чтобы его допустили войти в святилище его богини. Она имела на то право, и если лейтенант искренно любит ее, то, несомненно, исполнит ее требование; если же нет, то из этого отнюдь не следует, что экипаж «Юнгфрау» прекратит посещения ее Луст-Хауза, так как хитрая вдовушка успела заметить, что лейтенант Ванслиперкен пользовался весьма слабым влиянием на них, и что весь экипаж до последнего человека от души ненавидел его и его собаку. Приняв такое решение, вдова Вандерслуш совершенно успокоилась.

На куттере же появление Снарлейиоу произвело не меньшее волнение, чем в доме вдовы. Матросы и весь экипаж видели в этом нечто сверхъестественное, так как Костлявый успел подробно рассказать все, что он проделал с ненавистной собакой. Матросы перешептывались; старый Обадиа многозначительно покачивал головой, а Янсен повторял:

— Эта собака — не собака! — Только Костлявый и Декс не смущались: первый из них решил, что будь это собака или хоть сам дьявол, а он не успокоится, пока не покончит с этой гадиной, и что если это на самом деле чертов дар и исчадие ада, то его долг, как христианина, уничтожить его и сжить со света.

Погода стояла холодная, снег не переставал падать. Весь экипаж собрался внизу, только Джемми стоял с подветренной стороны и под впечатлением, навеваемым на него погодой, затянул песенку, в которой говорилось про такую же непогоду и выражался ропот девушки на командира, пославшего ее возлюбленного в море в такую бурю. При этом по адресу Ванслиперкена было послано в песне несколько нелестных эпитетов.

— Mein Gott! Да это настоящий бунт! Смеет называть мингера лейтенанта такими словами! — заявил капрал, незаметно приблизившийся к Джемми, подслушав его песню.

— Бунт! В самом деле? — огрызнулся Джемми. — Поди же передай еще и это: я бы повесил и тебя. Ты ожиревший вор, капрал!

— Все лучше и лучше, то есть, я хотел сказать, все хуже и хуже! — сказал капрал.

— Уходи подобру, а то, смотри, я вышвырну тебя за борт, подлый наушник!

— Это еще того хуже! — заявил ван-Спиттер и зашагал по направлению к корме судна. Здесь он не преминул доложить о случившемся командиру, но тот, сознавая, что малейшего пустяка будет теперь достаточно, чтобы вызвать на куттере открытый бунт, решил оставить это дело без последствий. Возвращение Снарлейиоу настолько радовало его, что делало на этот раз более снисходительным. Не подозревая, каких бед натворил в предыдущую ночь его любимец, он решил, несмотря на метель и бурю, посетить вдову Вандерслуш и доказать ей тем самым свои нежные чувства, которые не могут устоять даже и против такой непогоды. Заперев предварительно свою собаку в каюте и поручив ключ от нее капралу, он отправился на берег и явился к дверям дома вдовы. Ему отворила Бабэтт, и своей тучной особой загородив вход, не стала дожидаться, когда с ней заговорил лейтенант, а сама заявила ему:

— Мингер Ванслиперкен, вы не можете войти сегодня. Фрау Вандерслуш очень больна и лежит в постели. Доктор говорит, что дело опасно! Вы не можете ее видеть сегодня!

— Больна? Ваша прекрасная, очаровательная хозяйка больна! Боже правый! Что же с ней случилось?

— Все из-за вас или из-за вашей мерзкой собаки, это одно и то же!

— Из-за моей собаки! Я и не знал, что она осталась здесь. Бога ради, Бабэтт, впустите меня, а то снег падает хлопьями, и в такую метель неприятно стоять на улице! — сказал Ванслиперкен.

— Все это так, но впустить вас я не могу! — и служанка оттолкнула его от двери.

— Боже правый! Да что же это такое?

Тогда Бабэтт подробно рассказала лейтенанту все события предыдущей ночи, не щадя красноречия. К тому времени, когда она кончила, Ванслиперкена совершенно занесло снегом. В заключение служанка отвернула своей грубый чулок и показала ему раны от зубов Снарлейиоу на своей икре, а после таких очевидных доказательств правдивости ее слов передала поручение своей госпожи, что до тех пор, пока труп Снарлейиоу не будет положен мингером Ванслиперкеном к ее ногам или к порогу ее дома, мингер Ванслиперкен не будет допущен в этот дом. Закончив этим блистательным финалом свою речь, Бабэтт, которой наскучило уже говорить под вой метели, без церемонии захлопнула дверь перед самым носом лейтенанта Ванслиперкена, предоставив ему переваривать поднесенное угощение, как ему будет угодно. Полный бешенства, Ванслиперкен зашагал, невзирая на метель, вдоль улицы, мысленно обсуждая вопрос: «быть или не быть»! Отказаться ли от вдовы или от возлюбленного Снарлейиоу, от собаки, которую все ненавидели, которая не имела за собой ни одного качества, которая поминутно вводила его в неприятности и в силу всего этого была ему вдвое дороже, или же от вдовы, у которой было столько червонцев в банке и такой хороший доход с ее Луст-Хауза, обладание которой было тем райским сном, который он лелеял в своем воображении.

Но расстаться как с своей собакой, так и с своей мечтой стать мужем и законным обладателем вдовы и ее червонцев он был не в силах. Наконец после некоторого размышления он пришел к такому решению: «Я уверю вдову, что пожертвовал для нее своей собакой, а потом, когда стану ее обладателем, когда она и ее червонцы будут уже в моих руках, моя собака снова появятся, и тогда пусть г-жа Вандерслуш попробует поговорить со мной, если посмеет: я живо усмирю ее по-своему и заставлю припомнить все наши теперешние ссоры». Так рассуждал лейтенант Ванслиперкен, подходя к ожидавшей его шлюпке. Но эти приятные размышления были прерваны неприятным случаем: лейтенант, ослепленный своими планами мести, наткнулся на фонарный столб и разбил себе нос, что, конечно, не могло способствовать хорошему расположению духа, а потому и его мысли, все еще не расстававшиеся со вдовой Вандерслуш, были не особенно нежного характера.

— Погодите, фрау Вандерслуш, погодите! — шептал он. — Вы желали бы убить мою собаку! Ну так я же устрою вам такую собачью жизнь, когда вы станете моей, что вы сами не возрадуетесь! Вы вчера выманили у меня сухари! Прекрасно! Я выманю у вас ваши червонцы, и мы увидим, как вы тогда запляшете! — С этими словами мистер Ванслиперкен сел в свою шлюпку и вернулся обратно на судно.

Здесь он застал посланного от любящих кузенов и кузин короля, привезшего на куттер ответные благодарственные письма и приказание немедленно отправляться в обратный путь. Это было как нельзя более кстати для лейтенанта. Он написал длинное и чувствительное послание вдове, в котором уверял ее, что готов не только повесить свою собаку ей в угоду, но даже и самого себя, если она того пожелает. Затем следовали горькие сожаления о том, что приходится покидать гостеприимный берег, и тонкий намек на то, что при возвращении он надеется застать ее более благосклонной к нему. Прочитав это письмо, вдова Вандерслуш скорчила презрительную гримасу и сказала:

— Ба! Я не вчера родилась! Меня не так-то легко провести!

 

ГЛАВА XIII. Весь экипаж поет хором, а капрал поневоле отправляется в одинокое плавание

Мистер Ванслиперкен находился в своей каюте вместе с своим возлюбленным псом. Лейтенант, по-видимому, чрезвычайно был недоволен: недоволен вдовой Вандерслуш, недоволен всем экипажем, недоволен собакой и самим собой. Но все же таки к собаке он относился более снисходительно, так как сознавал, что если есть на свете живое существо, питающее к нему хотя слабую привязанность, так это собака, которая еще сверх того ненавидит положительно всех, что также увеличивает ее цену в глазах лейтенанта. — Да, бедная моя собака, — ласково шептал он, гладя ее по голове, — они хотят во что бы то ни стало лишить тебя жизни, сжить тебя со света, но твой господин защитит тебя и не даст в обиду, будь покойна!

Снарлейиоу, точно поняв смысл его слов, поднялся на задние ноги и, положив передние лапы на колени своего господина, стал ластиться к нему. При этом Ванслиперкен заметил, что один глаз у его собаки вспух и совершенно закрылся. Присмотревшись поближе, он с ужасом убедился, что глаз этот был выбит вон, вероятно, метлой, которой угощала собаку Бабэтт.

— Будь она здесь, эта проклятая девка, я бы так ее угостил, что она у меня всю жизнь бы не забыла! — заскрежетал Ванслиперкен зубами по адресу толстой служанки. — Бедная, бедная моя собака, — продолжал он и поцеловал отвратительного пса в распухший глаз, и чего не было с ним с самого детства, случилось теперь: Ванслиперкен заплакал над своей собакой, которая по своим качествам не стоила даже веревки, на которой следовало ее повесить.

Немного успокоившись, лейтенант позвонил и потребовал теплой воды, чтобы промыть глаз своего любимца. На зов явился капрал ван-Спиттер, так как после утренних приготовлений и событий бедняга Костлявый не вставал с своей койки.

Вернувшись с теплой водой, капрал не преминул доложить еще раз, в каких оскорбительных выражениях пел про командира и адмирала Джемми Декс; и крошечные глазки Ванслиперкена сверкнули злобой.

На это капрал не мог ничего ответить, но было несомненно, что Декс оскорбительно отзывался о своем начальстве. А г. Ванслиперкен питал сильную ненависть к Джемми то, что его все любили и что он весел и забавлял весь экипаж; лейтенант же не мог простить, чтобы кого-нибудь любили и чтобы кто-нибудь способствовал счастью и веселию других, а на этот раз он еще чувствовал необходимость сорвать на ком-нибудь свою злобу и потому, расспросив кое о чем капрала, отпустил его, приказав прислать к нему одного из его солдат, чтобы примачивать глаз Снарлейиоу, а сам надел шляпу, захватил свой рупор и поднялся наверх.

Убедившись, что ветер неблагоприятный, и что часа через два совсем стемнеет, Ванслиперкен решил, что выйдет в море завтра утром, а сегодня он еще сумеет наказать Джемми Декса. Но теперь являлся вопрос, мог ли он это сделать? Был ли Джемми Салисбюри по закону боцман или нет? Он в действительности получал содержание только помощника боцмана, но в судовых документах числился боцманом, следовательно, офицерским чином, а получал он содержание помощника ввиду личных выгод командира. Положение было затруднительное; тем не менее Ванслиперкен решил подвергнуть Джемми порке, если только это ему будет возможно сделать.

Мы говорим: «если это будет возможно», так как в те годы, когда во флоте допускался полный произвол начальства, и никакие жалобы подчиненных не принимались морскими властями, на субординацию экипажа тоже трудно было рассчитывать. На больших военных судах, в противовес экипажу, находился сильный отряд сухопутных солдат, которые могли во всякое время поддержать власть командира, в крайнем случае даже силой оружия, но на мелких судах было совсем другое дело. На судах, которыми командовал лейтенант Ванслиперкен, не раз происходил бунт, и он знал по опыту, что с экипажем не всегда легко совладать. Так, однажды его экипаж, забрав все шлюпки, в полном своем составе покинул его. Добравшись до берега, его люди определились на службу на другие суда; к счастью, дело это не имело для них никаких дурных последствий; власти не придали ему никакого значения.

Решив вопрос в таком смысле, Ванслиперкен стал обсуждать, когда ему будет удобнее подвергнуть Джемми наказанию, теперь ли, пока он еще стоял в порту, или после, когда они выйдут в море? Обсудив, что в случае серьезного возмущения весь экипаж может покинуть куттер, если они будут вблизи берега, лейтенант решил выполнить свое намерение лишь тогда, когда они будут уже в открытом море.

Между тем солдат, ходивший за теплой водой для примочки глаза Снарлейиоу в матросскую казарму, сообщил там, что собаке вышибли глаз, и странно было видеть, с какой радостью была принята всеми эта весть. Причиной же тому было не столько злорадство, сколько то обстоятельство, что этот факт явился как бы доказательством того, что эта собака была такая же, как и всякая другая. Матросы рассуждали так: если ей можно вышибить глаз, то, значит, можно и убить; если можно уничтожить один из ее членов, то можно уничтожить ее самое вконец. А дьяволу еще никто никогда не выбивал глаза, следовательно, этот пес — не дьявол!

Янсен прибавлял в заключение: «Эта собака, как видно собака, и больше ничего!»

Обсудив вопрос о наказании Джемми со всех сторон, Ванслиперкен вернулся в свою каюту и сообщил о своих намерениях своему поверенному и фактотуму, капралу ван-Спиттеру. Но при всех своих высоких качествах тот не обладал даром хранить доверенные ему тайны и не замедлил сообщить о намерениях своего начальника одному или двум из своих излюбленных солдат, те передали другим, а другие третьим, — и в конце концов весть о том, что Ванслиперкен намеревается подвергнуть порке Джемми Декса, облетела весь куттер. На баке собрался весь экипаж.

— Выпороть Джемми! — воскликнул Билль Спюрей. — Да ведь он офицер!

— Конечно, он офицер, — заметил другой матрос, — и ничем не хуже самого Ванслиперкена, хотя у него и нет галунов на шляпе!

— Я того мнения, — проговорил Кобль, — что в следующий раз он вздумает выпороть и мистера Шорта!

— Да! — сказал Шорт.

— Неужели мы допустим, чтобы Джемми был выпорот?

— Нет! — решил Шорт.

— Не будь этих нищих солдат и их проходимца капрала! — заметил один из матросов.

— Уж не объявит ли он, что это бунт? — заметил Спюрей.

— Mein Gott! Выпороть офицера — это тоже бунт! — сказал Янсен.

— Да, правда, — заметили несколько человек, — если кто-либо из этих солдат посмеет наложить руку на офицера, то это уже будет бунт, и Джемми может призвать весь экипаж к себе на помощь!

— Конечно, — сказал Джемми, — а до того я еще сыграю штуку с этим капралом!

— Что даром языки-то чесать, ребята, лучше решим сейчас же, что делать! Обадиа, подай-ка умный совет!

В ответ на это Кобль сплюнул табачную слюну и, откашлявшись, сказал:

— Я того мнения, что лучший способ вывести из беды одного человека, это — впутаться всем в нее! Как видите, Джемми попался впросак, распевая старую песню, в которой весьма основательно пробирают адмирала и командира за то, что они послали судно в непогоду да еще в пятницу в такой день, когда ничто не может заставить ни одно христианское судно выйти в море. Но если посылка ко всем чертям живого адмирала может считаться нарушением дисциплины, против этого я, пожалуй, спорить не стану. Но тот адмирал и командир, которых проклинал Джемми, давно иссох в гробу хуже сушеной трески, а может и никогда не жил на свете. Так какой же это бунт, братцы? Да и проклинал-то их вовсе не Джемми, а та девушка Полли, о которой поется в песне. Но предположим, что и это против дисциплинарного устава! Так тут уж все мы будем виноваты заодно. Это поразит и смирит нашего шкипера, а вместе с тем даст ему понять, каково вообще положение дел, и что ему следует дважды подумать, прежде чем решиться на такое дело!

— Все это очень хорошо, Оби, но только ты не сказал нам, что же мы должны сделать.

— Ахти! Главного-то я и не сказал! Так вот, я того мнения, что мы должны все хором, все до единого, спеть, да еще не раз, эту самую песню, и теперь же, сейчас! Проклясть и выругать этого адмирала раз двадцать. Ванслиперкен услышит, конечно, и подумает про себя: «Они это недаром поют», — и призадумается. — Что вы на это скажете, Джек Шорт, ведь вы у нас старший офицер?

— Так! — сказал Шорт и одобрительно кивнул головой.

— Ура, ребятушки! — воскликнул Билль Спюрей. — Так валяй, Джемми, затягивай! А вы, братцы, тяните за ним, да погромче!

И вот весь экипаж в полном составе запел песню, о которой шла речь. Когда были пропеты два первых стиха, капрал ван-Спиттер в сильном волнении явился в каюту Ванслиперкена, который с озабоченным видом подводил счета и отчеты, и заявил, что на «Юнгфрау» настоящий бунт.

— Бунт! — воскликнул лейтенант и схватился за свой палаш, висевший тут же на крюке у него под рукой.

— Yaw mynheer! . Слышите, что теперь поет весь экипаж? Послушайте только!

Ванслиперкен прислушался; до слуха его доносились ясно слова: «Будь ты проклят, старый скряга, адмирал порта»…

— Boy! Boy! Boy! — залаял Снарлейиоу.

— Да ведь это весь экипаж! — воскликнул лейтенант, бледнея.

— Об этом я и явился вам доложить! Все поют, кроме капрала ван-Спиттера и его солдат! — Капрал приложил руку к козырьку.

— Заприте дверь, капрал! Затворите ее плотнее! Это уж в самом деле бунт! И это умышленно! — крикнул Ванслиперкен, вскочив со стула.

— Это просто, «tyfel» , эта песня! — заметил капрал.

— Я должен узнать зачинщиков, капрал! Как вы думаете, сэр, не сумеете ли вы услышать, что они будут говорить между собой, когда пропоют эту песню? Они, наверное, будут совещаться, и нам таким образом удастся узнать кое-что!

— Как вам известно, мингер, мне не так-то легко спрятаться и остаться незаметным! — возразил капрал, оглядывая свою громоздкую фигуру.

— Все они там на носу?

— Да, мингер, все до одного!

— Там есть эта маленькая шлюпка на корме, постарайтесь взобраться в нее и затем подтянуться с нею к носовой палубе! Тогда вы услышите все, что они будут говорить, не будучи замечены ими!

— Постараюсь, мингер! — сказал капрал и вышел из каюты.

Но не всегда подслушивал один капрал, были и другие, которые иногда занимались тем же. На этот раз Костлявый, выбравшийся на часок из своего гамака, подслушал весь разговор лейтенанта Ванслиперкена с его доверенным капралом. Между тем последний вышел на заднюю палубу и нашел ее совершенно пустой. Подтянув шлюпку к подзору и затем постепенно погрузив туда свое грузное тело, он, выждав некоторое время, с трудом принудил шлюпку идти против сильного прилива, наконец добрался до шкива и стал укорачивать канат, придерживавший шлюпку, привязал его к рым-болту, не будучи никем замечен, и прижался, не смея пошевельнуться, из боязни, чтобы его не увидели.

Но и Костлявый не зевал; он следил за каждым его движением, и в то время, когда капрал сидел на средней банке лицом к корме и прислушивался к тому, что говорилось на баке куттера, распростертый плашмя на носу Костлявый перерезал ножом канат, державший шлюпку, и в то же время, спустив с борта ногу, оттолкнул шлюпку, которую тотчас же подхватило течением и завертело, унося вперед. В это время отлив шел с быстротой пяти-шести миль в час, и прежде чем капрал успел сообразить, что случилось, его уже далеко отнесло течением и в темноте вскоре совершенно скрыло из вида.

Правда, капрал кричал и звал на помощь, и люди на баке слышали его крик. Но Костлявый успел уже предупредить их о том, что он сделал, так что они не обратили внимание на крик, а напротив, потирали руки от удовольствия при мысли, что капрал очутился, как медведь, на льдине среди моря. Большинство долго оставалось наверху, чтобы узнать, что станет делать и говорить «шкипер», когда узнает об исчезновении капрала.

Мистер Ванслиперкен часа два поджидал возвращения капрала, и не дождавшись его, сам пошел наверх. Заметив это, матросы проворно и без шума юркнули вниз. Во время стоянок в портах лейтенант всегда стоял одну вахту сам, и в эту ночь первая очередь была его. Ванслиперкен обошел кругом все свое судно, глядя через борт, не увидит ли шлюпки и капрала ван-Спиттера, но его нигде не было видно, и ему сразу пришло на мысль, что его унесло. Эта мысль чрезвычайно смутила его: он не знал, что ему теперь делать. Для него было ясно, что капрала успеет унести через весь Зюйдер-Зее, прежде чем он найдет его; а между тем Ванслиперкен не мог без него уйти в море; капрал был его главной опорой и поддержкой, его правой рукой в хозяйственных делах. Это была незаменимая утрата для лейтенанта, но поразмыслив и убедившись, что, разгласив о пропаже капрала, он ничем не помог бы делу, он решил пойти и лечь в постель, не сказав никому ни слова, и выждать для расследований момента, когда ему доложат поутру о том, что шлюпку унесло. Порешив таким образом, лейтенант ушел в свою каюту и лег спать.

 

ГЛАВА XIV. На сцену выступают новые действующие лица, а о капрале по-прежнему ничего не слышно

Поутру, на рассвете, Обадиа Кобль рапортовал по начальству, что утеряна шлюпка, и мистер Ванслиперкен немедленно поднялся наверх, вооружившись зрительной трубой, чтобы убедиться, не видать ли где шлюпки, но ее нигде не было видно. Тогда лейтенант поднялся на марс и долго исследовал горизонт во всех направлениях, но и оттуда ничего похожего на шлюпку или капрала не было видно. Судя по тому волнению, какое замечалось во всех движениях шкипера, экипаж понял, что Ванслиперкен участвовал в затее капрала. Тем не менее, спустившись на палубу с марса, он потребовал, чтобы к нему послали капрала, которого, конечно, нигде не оказалось, и Ванслиперкен сделал вид, что крайне удивлен его исчезновением. Относительно шлюпки он как будто говорил, что ее унесло приливом, и, не теряя времени, решил сейчас же сняться с якоря, поискать, сколько возможно, пропавшую шлюпку и идти в Портсмут, как гласило предписание. В продолжение целого дня он плавал по Зюйдер-Зее и, наконец, скрепя сердце, взял курс на Англию, весьма огорченный и обескураженный тем, что остался без своего верного союзника и наперсника, через посредство которого он узнавал о всем, что делалось среди экипажа; а главное, теперь приходилось отложить наказание Джемми, так как без капрала солдаты боялись шевельнуться, опасаясь экипажа, более многочисленного и смелого. В результате в течение трех дней, которые они были в море, Ванслиперкен безвыходно сидел в своей каюте, почти не показываясь наверху и запираясь на все замки на ночь, так как не был уверен в своей личной безопасности. Прибыв в Портсмут, он вручил командиру порта привезенные им письма и получил приказание, заменив новой унесенную шлюпку, без промедления выйти в море — преследовать контрабанду.

Мы говорили, что у лейтенанта Ванслиперкена не было ни родных, ни друзей на английском берегу. Но это относилось ко времени его службы в английском флоте до восшествия на престол короля Вилльяма III. После же того он переселил сюда в одно из предместий Портсмута свою матушку, жившую небольшой пенсией от голландского правительства. Когда-то эта женщина занимала какую-то маленькую должность в дворцовом штате и, как говорят, была в свое время очень красива и не скупа на ласки; теперь же она была почти безобразная, старая женщина, сгорбленная, скрюченная, но сохранившая все свои способности, как в расцвете лет; ничто не могло укрыться от ее подслеповатых маленьких глазок, и хотя она с трудом ковыляла, но не держала прислуги и всю домашнюю работу справляла сама, будучи слепа, как ее сын. Неизвестно, какого рода преступление лежало у нее на совести, но что она некогда совершила какой-то тяжелый проступок, было несомненно. Однако, ни малейшего раскаяния не было в душе старухи, ничего, кроме страха наказания или возмездия. Корнелиус Ванслиперкен был ее единственным ребенком, хотя она дважды была замужем. Сына своего она не любила, но держала его в повиновении и относилась к нему, как к маленькому. Переезд ее в Англию совершился с их общего согласия: дело в том, что у старухи были скоплены деньги, и сын желал обеспечить их за собой, а также на случай приезда иметь где остановиться, иметь угол и хозяйство, и человека, которому он мог бы довериться. Ее же презирали и ненавидели все там, где она жила, и сторонились, как зачумленной, а потому она была весьма довольна, когда ей представился случай покинуть свое прежнее местопребывание и переселиться в Англию. Старуха пережила всех своих сверстников и осталась одинокой среди нового поколения, которому отцы и матери передали отвращение к ней, как к ядовитому гаду.

Озаботившись заменой утерянной шлюпки новою, лейтенант Ванслиперкен направился к жилищу своей матери.

Это была одна небольшая комната во втором этаже старого, неприглядного дома. Когда он еще подымался по лестнице, старуха признала его шаги. Войдя в комнату, лейтенант Ванслиперкен застал свою мать в большом глубоком кресле у очага, на котором дотлевали две обгорелых головни.

— Как поживаешь, матушка? — осведомился лейтенант.

— Жива еще, как видишь!

— Дай вам Бог много лет здравствовать!

— Так ли? — усомнилась старуха.

— Я к вам на короткое время, матушка!

— Тем лучше, дитя мое, тем лучше! Когда ты в море, ты наживаешь деньги, а на берегу только проживаешь! Привез ты с собой червончиков?

— Привез, матушка, и хочу поручить их вашему попечению!

— Давай сюда!

Ванслиперкен высыпал на колени матери содержимое довольно большого кожаного мешка, и старуха дрожащими руками стала пересчитывать червонцы.

— Все золото! Золото! Золото! — шептала она. — Пока ты жив, дитя, никогда не расставайся с золотом. Я еще не умру, еще черти не скоро меня заберут в свои когти! Вот ключ, — продолжала старуха, — возьми и запри это золото, а ключ отдай мне! Ну, вот так, теперь оно сохранно! Если хочешь, можешь говорить, я отлично слышу! — добавила она, располагаясь поудобнее в своем кресле.

Ванслиперкен пересказал матери все события его последнего плавания, сообщил о своих чувствах ко вдове, а также к Костлявому и к Джемми Дексу. Старуха все время слушала, не прерывая, и, наконец, сказала:

— Да, да… Я испытала то же самое, только мне никто не смел встать поперек дороги. А у тебя не мой характер, ты трус… Парня этого ты лучше оставь в покое, ничего ты этим не выиграешь. А вот с женщиной можно дело сделать: тут есть, чем поживиться, у нее есть деньги!..

— Да, матушка, но ведь она не соглашается!

— Не соглашается? А ты не можешь переломить ее характера? Не можешь запятнать ее репутацию? Вот она и будет твоя, и деньги ее будут твои. А собака пусть живет, пусть ей достанется обглодать кости этой Иезавели. Впрочем, ты ведь трус: ты не посмеешь ничего сделать!

— Боюсь? Чего же я боюсь?

— Ты боишься виселицы, боишься смерти… А я ничего не боялась раньше… А теперь боюсь только смерти, но я еще не умру, нет, нет! Ну, а твой капрал потерялся в Зюйдер-Зее? Ну, что же, мертвые не болтливы! А он мог бы порассказать про тебя кое-что, дитя мое! Ха, ха, ха! Ну, пусть от него рыба разжиреет…

— Но я не могу обойтись без него, матушка!

— Ах, сотни тысяч чертей! — воскликнула старуха. — И я родила такого малодушного труса! Нет, Корнелиус Ванслиперкен, ты не похож на свою мать! Правда, твой отец…

— А кто был мой отец?

— Молчи, дитя! Ну, теперь уходи себе! Я хочу быть одна с моими воспоминаниями, иди…

Лейтенант знал, что никакие возражения, никакие увещания не помогут, а вызовут только целый град проклятий, послушно взял свою шляпу и вышел из комнаты. Выйдя на улицу, он, не оборачиваясь, зашагал по направлению к порту, где его ждала шлюпка, и вернулся на куттер «Юнгфрау», стоявший на якоре в нескольких саженях от берега.

— А, вот и он явился! — крикнул на борту громкий, резкий голос необычайно рослой женщины, голова которой была украшена чепцом с зелеными лентами. — Вот и он, негодяй этакий, который хотел угостить фухтелями моего Джемми!

Это была супруга Джемми Декса, которая, узнав о том, что случилось, явилась на судно, сгорая жаждой мщения.

— Молчи, Могги! — сказал Джемми, стоявший подле нее.

— Погоди, я помолчу до поры до времени, а там пусть посмотрит, негодный обманщик!

— Да молчи же, Могги! Кругом стоят люди, а тут как раз за тобой стоит солдат!

— Пусть он возьмет себе это на память, а потом передаст своему капралу! — крикнула рассерженная женщина и, размахнувшись, наградила солдата оплеухой в самое ухо.

Солдат, которому такое угощение не пришлось по вкусу, посторонился и поспешил отступить вниз.

— Перестань, Могги, — унимал ее Джемми, — не то мне придется насильно заткнуть тебе глотку!

— Эй, голубчик, да ведь тебе для этого придется еще бежать за лестницей! Ага! Он ушел вниз, эта старая крыса, ушел целовать своего паршивого пса! Погоди, и ему еще достанется от меня, когда я доберусь до его господина… Фухтелями моего Джемми! Моего дорогого, любимого, ненаглядного Джемми! Мерзкая тварь, да как он смел об этом подумать?!

— Пойдем вниз, Могги! — уговаривал ее муж, тихонько подталкивая ее к люку.

— Ну, чего ты меня толкаешь, Джемми?! А впрочем, Бог с тобой, пойдем ужинать! — и Могги, обхватив своего мужа, как мать ребенка, на руках снесла его с лестницы, к немалой забаве и удивлению его товарищей, дивившихся необычайной силе этой женщины.

Когда стемнело, к куттеру пристала лодка, и на судно явился какой-то странного вида человек.

Он был встречен Обадиа Коблем, который осведомился у него, что ему угодно.

— Я желаю говорить с командиром этого судна немедленно! — сказал незнакомец.

— Попрошу обождать, я сейчас доложу командиру!

— Что это за человек? — спросил Ванслиперкен.

— А Бог его знает, какой-то странный человек!

— Ну, проводи его сюда!

Войдя в каюту, незнакомец, прежде чем поздороваться, запер за собой дверь и, повернув в ней ключ, в виде пояснения добавил: — Прежде всего осторожность! Осторожность во всем!

— Кой черт! Да что вам здесь надо? — воскликнул Ванслиперкен, несколько струсивший, между тем как Снарлейиоу подозрительно обнюхивал ноги гостя с видимым желанием испробовать свои зубы на его голубых нитяных чулках.

— Уберите вашего пса и приступим к делу, время дорого! — заявил посетитель, придвигая себе стул. — Ну, полагаю, что никто нас не подслушивает: для меня это вопрос жизни… Дело вот в чем: вы командуете этим судном?

— Я!

— Вам поручено задержать контрабанду в этих водах?..

— Да!

— Желаете вы получить пять тысяч фунтов стерлингов в карман? Я могу вам доставить сведения, где пройдет этот товар на сумму свыше 10 тысяч фунтов! Понимаете?

— Понимаю, как же! — сказал Ванслиперкен, придвигая себе стул и садясь рядом с посетителем. — Я буду вам крайне благодарен за такую услугу! Не желаете ли чего-нибудь выпить? У меня есть настойка! — сказал лейтенант и вынул из своего запертого шкафчика каменный кувшин и две маленькие рюмочки.

— Да, это прекрасная штука! — заметил гость. — Попрошу у вас вторую рюмочку!

Это уже было сверх того, что предлагал Ванслиперкен, и такая нескромность со стороны гостя покоробила его. Но, приняв в соображение, что, быть может, настойка развяжет ему язык, лейтенант налил вторую рюмку.

— Превосходная настойка, — похвалил посетитель, опоражнивая и эту рюмку и снова придвигая ее к лейтенанту, давая тем понять, что желательна и третья. Но Ванслиперкен, конечно, постарался не понять этого намека.

— Потрудитесь сказать, где же и когда мне можно будет задержать эту контрабанду?

— Это надо вам сказать?

— Но я полагаю, что вы именно затем и явились сюда!

— Это будет зависеть…

— От чего?

— От уговора! Сколько вы мне дадите? Какая будет моя доля барыша?

— Ваша доля? Да ведь вы не офицер на королевской службе! Вознаграждение, хотите вы сказать…

— Нет, доля: я — доносчик; дело в моих руках!

— Положитесь на меня, я буду очень щедр!

— Но сколько? Я хочу знать цифру!

— Это мы увидим впоследствии. Во всяком случае, нечто вполне приличное… можете быть спокойны!

— Нет, это мне не подходит! Добрый вечер, сэр! Весьма вам благодарен за угощение: превосходная настойка!

Но мистер Ванслиперкен не хотел отпустить своего гостя ни с чем после того, как тот выпил у него столько настойки. Весьма естественно, что он сперва попытался побаловать доносчика одними обещаниями, которых не собирался даже осуществить, затем опять прибег к своей настойке.

— Куда же вы, сэр? Выпейте еще рюмочку!

— С удовольствием! — согласился гость, снова садясь на прежнее место. — Ваша наливка восхитительна, чем больше ее пьешь, тем больше хочется!.. Что же, поговорим еще о деле! Я скажу на этот раз прямо свои условия: половина моя!

— Половина! — воскликнул Ванслиперкен. — Половина 10 тысяч фунтов! 5000 фунтов!

— Да, половина 10000 будет 5000, как вы изволите говорить!

— И вы хотите, чтобы я дал вам 5000 фунтов?!

— Мне кажется, что я предлагаю вам эту сумму, так как без меня вы не получите ни гроша! И свои пять тысяч я намерен получить и получу во всяком случае, а вы или подпишите это условие, или я ухожу. Вы не единственное судно в порту, слава Богу!

Ванслиперкен попытался еще некоторое время уговорить доносчика сбавить цену, но в конце концов, хотя и неохотно, подписал условие; на этом дело и было решено.

— С отливом мы должны сняться с якоря! Я останусь здесь на судне. Ночь будет лунная, да если бы даже и было темно, как у черта в пекле, и тогда я нашел бы дорогу, но вас я попрошу держать наготове шлюпки и вооружить людей, так как надо ожидать схватки!

— Но где же и когда они пройдут?

— Завтра ночью позади острова Уайта! Да вот постойте, — продолжал доносчик, взглянув на часы. — Боже правый, часа через два нам надо сняться, а я пойду посмотрю, откуда теперь ветер. Но прежде, лейтенант, выпьемте за успех нашего предприятия! — добавил он и духом осушил рюмку, снова похвалив настойку.

 

ГЛАВА XV. Экипаж «Юнгфрау» теряет хорошую премию из-за Снарлейиоу

На другой день куттер «Юнгфрау» уже огибал восточную оконечность острова Уайта. Погода стояла ясная. В поспешности отплытия мистер Ванслиперкен не заметил, что жена Джемми осталась на судне, и, выйдя на палубу, увидел ее стоящей на баке, где она весело болтала с матросами.

— Что это там за женщина? — спросил Ванслиперкен Янсена.

— Это ди фрау… ди фрау Джемми Декс!

— Как она смела явиться на судно?! Пошлите ее сейчас ко мне!

Солдат подошел к жене Джемми и передал ей приказание командира, а муж просил ее пойти и вести себя кротко и прилично.

— Как вы попали сюда, женщина? — грозно крикнул Ванслиперкен, оглядывая ее с головы до ног.

— Как попала? Да на лодке приехала, понятно!

— А почему вы не съехали на берег, когда судно отплывало?

— По той причине, что лодки не было!

— Прекрасно-с! Вот что я вам скажу: если я вас еще раз вижу здесь, на судне, то за последствия будете отвечать вы сами!

— И я вам скажу, сударь, что если вы мне попадетесь на берегу, то за последствия также ответите сами! Попадетесь вы мне, смотрите! Сметь подумать угостить фухтелями моего дорогого, возлюбленного Джемми! Да я за это… — и Могги, согнув в локте одну руку, ладонью другой со всего размаха ударила немного пониже локтя. — Вот что! — закончила она и, повернувшись, пошла обратно на бак, не желая далее продолжать разговора.

Ванслиперкен вскипел от бешенства, поняв, что означал жест Могги.

— Послать сюда солдат! — крикнул он. — Схватить эту женщину и отвести ее вниз! Я вымещу все это на ее муже, прописав ему надлежащую порцию! Пусть он будет уверен в этом!

— И ты, сударь, тоже можешь быть уверен, я вымещу все на твоей паршивой собаке… Помни это! Я отправлю ее в плавание, как твоего капрала! Если ты осмелишься хоть пальцем тронуть моего Джемми, я задушу этого пса своими руками; изготовлю из него сосиски и тебе пришлю фунтик — полакомиться. Прочь, ребята, если хотите, чтобы ваши носы были целы!

— Вы хорошо знаете эту сварливую женщину? — спросил Ванслиперкена его новый знакомец.

— Нет! — ответил лейтенант, не особенно довольный вмешательством этого господина.

— Ну, так предупреждаю вас, берегитесь ее! Она свое слово сдержит!

Начало смеркаться (дни были короткие). Куттер отошел миль на восемь от берега и, следуя вдоль линии острова Уайта до тех пор, пока, по расчетам доносчика, они не поравнялись с известным пунктом, лег в дрейф, спустив все свои три шлюпки. На одной команда была поручена Шорту, на другой — Коблю, а в третьей был сам командир и доносчик. Джемми Декс принял начальство на судне и получил приказание оставаться на месте. Когда шлюпки готовы были отпихнуться, Ванслиперкен вдруг вспомнил про свою собаку: оставить ее на судне после угроз Могги на попечении поклявшегося уничтожить ее Костлявого, было все равно, что обречь ее на верную смерть, и потому, несмотря ни на какие возражения и протесты доносчика, приказал подать себе собаку в шлюпку и тогда только отошел от судна.

Четверть часа спустя доносчик заявил, что они подошли к тому месту, где контрабандисты должны выгрузить контрабанду, и потребовал полной тишины и осторожности, так как малейший звук мог выдать контрабандистам их присутствие и испортить все дело. Шлюпки вошли в крошечную бухту в скалах прибрежья, о которые с шумом и плеском ударялся прибой, и, миновав это место, очутились в маленьком защищенном бассейне, где вода была глубокая, но совершенно спокойная.

Около часа шлюпки оставались в этом бассейне, поджидая контрабанду. Ночь была лунная, видеть можно было далеко. Но скоро на море опустился густой белый туман.

— Только этого они и ждали! Теперь все обойдется как нельзя лучше! — сказал доносчик. — Погодите, я уже слышу плеск весел, будьте наготове! Ни слова, ни звука!

Действительно, большая длинная лодка, одинаково приспособленная как для гребли, так и для парусов, быстро приближалась к бассейну и теперь находилась уже на расстоянии не более 10 сажен от входа в бассейн.

Все с напряжением ожидали решительного момента, как вдруг Снарлейиоу, заслышав звук весел, кинулся вперед и, вскочив на нос шлюпки, громко залаял: «Боу! Боу! Боу!»

Заслышав лай, контрабандисты, знавшие, что с людьми, которым они должны были сдать свой товар, не должно быть собаки, тотчас же затабанили и стали уходить, а Снарлейиоу продолжал между тем все лаять. Контрабандисты, конечно, поспешили удрать, тем более, что на вершинах скал показались огни, означавшие присутствие врага, и в несколько секунд лодка с контрабандой бесследно скрылась в густом тумане.

— Проклятая собака! Ведь она вынула из моего кармана пять тысяч фунтов стерлингов! — воскликнул доносчик. — Я же говорил вам: вышвырните ее за борт!

Ванслиперкен тоже был вне себя от бешенства.

— Вперед, ребята! — крикнул он. — Работай дружно! Мы их нагоним!

— Как не так! — насмешливо произнес его новый знакомый. — Теперь посылайте корову догонять зайца! Я этих людей знаю; можете не трудиться. Пусть бы черт вас побрал и вашу проклятую собаку вместе с вами! Я, конечно, потерял 5000 фунтов, но могу утешиться, что и вы потеряли ровно столько же! Дорого же вам стоит этот паршивый пес!

В данную минуту Ванслиперкен был так раздражен этой потерей почти целого состояния, что готов был побить Снарлейиоу и даже смолчал, когда увидел, что матросы награждали его пинками, досадуя за неудачу.

— Что же мы теперь будем делать? — спросил он.

— Вернемся назад, поджавши хвосты, как побитые собаки! — сердито отозвался доносчик. — Но знайте, лейтенант, что вы теперь нажили себе во мне врага, а это не шутка!

Все вернулись в дурном настроении духа, а когда рассказали о всем остававшимся на судне, то Костлявый заметил: «Как видно, эта собака не так-то удружает шкиперу, и вряд ли черт послал ее ему на помощь».

— Да, — сказал Янсен, — эта собака — просто собака!

 

ГЛАВА XVI. Новая сцена и новые действующие лица

Как мы уже говорили, шлюпки куттера «Юнгфрау» поджидали контрабандистов в маленьком бассейне, защищенном скалами, в задней части острова Уайт. Над этим бассейном нависли страшные грозные скалы Блэк-Ганг-Чайна , который считался совершенно неприступным. Но, в сущности, доступ был, и контрабандисты избрали это место для выгрузки своего товара и тут же, среди этих грозных скал и обрывов, над самой отвесной стеной, обрывавшейся в море, устроили свои склады. Здесь, на высоте 60 футов, была площадка в 100 квадратных футов, служившая как бы двором громадной глубокой пещере. Площадка, слегка покатая в сторону маленького замкнутого бассейна, была обращена к морю своим высоким краем; в сторону бассейна скалы спускались так же круто, но здесь человеческая рука прорубила извилистую, незаметную для непривычного глаза тропку до того места, где скала, наконец, обрывалась с высоты 15 футов совершенно отвесно; отсюда к бассейну спускалась лесенка, которую по миновании надобности убирали.

Самая пещера, о которой говорилось выше, имела множество разветвлений и ниш, служивших частью складами для товаров, частью жилым помещением. В одной из ниш пробил себе дорогу живой родник свежей студеной воды, которой те же заботливые человеческие руки устроили сток наружу. Жилые помещения в этом женском монастыре, так как здесь жили только одни женщины, были устроены с некоторой претензией на удобство: стены завешены чистой парусиной, постели постланы на широких нарах, а вдоль стен расставлены столы, шкафы и скамьи. В передней части пещеры помещалась общая кухня, причем дымоход был устроен так, что дым вырывался наружу через множество сравнительно мелких отверстий и щелей, и со стороны моря его всегда можно было принять за туман или выделение паров от припека солнца.

В этих пещерах жило до 30 душ женщин, девочек-подростков и малых детей. Мужья этих женщин были контрабандисты; сдав товар на руки женам, они немедленно отправлялись обратно на тот берег, так как здесь негде было укрыться их лодкам; кроме того, отсутствие мужчин удаляло подозрения. Сбыт же контрабанды лежал на руках у женщин. Они свободно отправлялись в Портсмут, обделывали там свои дела, забирали необходимые припасы и возвращались к себе, в свое орлиное гнездо. Для отвода глаз у них были выстроены на острове, в нескольких милях от Черного Хребта, с десяток одиноко разбросанных хижин, считавшихся их местоприбыванием. Но никто никогда не навещал их там, а если кому и случалось зайти в эту глушь и постучать в запертую на замок дверь какой-нибудь из избушек, то, не дождавшись ответа, он уходил, полагая, что хозяйки ушли на поле на работу. С привычной ловкостью горных коз эти женщины взбирались по крутой тропинке среди почти отвесных скал в темную ночь и в туман с тяжелой ношей, помогая своим мужьям и разделяя их труды и опасности.

На рассвете следующего утра после неудачной попытки захватить контрабандистов на выступе скалистой площадки со стороны моря стояла стройная фигура девочки лет 12 в коротенькой юбчонке с босыми ножками и развевавшимися по ветру длинными волосами, смотря вперед на постепенно очищавшееся от тумана море.

— Смотри хорошенько, Лилли! Ведь тебе Бог дал зоркие глазки, дорогая: нам необходимо узнать, откуда на нас вчера нагрянула беда!

— Я ничего не вижу, мама, но погоди, туман скоро подымется!

— Это была невеселая ночь для твоего бедного отца, Лилли, дважды переплыть канал, и задаром, столько времени не переставая работать веслами… Помоги ему Бог благополучно добраться обратно в порт!

— Помоги ему Бог! — повторила девочка. — А вот, мне кажется, я уж вижу что-то там на востоке… Да, это судно, мама! Кажется, шлюп или корвет!

— Это судно береговой охраны? — спросила мать, подкидывая дрова в огонь, так как она возилась около очага, приготовляя ранний завтрак.

— Нет, это королевский куттер, кажется «Юнгфрау»! Да, да, это «Юнгфрау» и есть!

— Так это их шлюпки были здесь в эту ночь! Вероятно, им кто-нибудь донес. Значит, есть где-нибудь измена; но мы это выведем на свежую воду!

— Да, мама! Кроме того, я вижу большое судно и два брига, они идут вниз!

С этими словами девочка, перепрыгивая, как козочка, со скалы на скалу, спустилась вниз к очагу, у которого все еще хлопотала мать. Девочка, выросшая среди моря и моряков, дочь моряка, знала толк в судах, знала наперечет все те, что плавали в этих водах, а потому на ее слова можно было вполне положиться.

— Надо будет Нанси отправиться в Портсмут и раз узнать все это, — заметила мать, — я положительно не знаю, кого подозревать в измене. Тот, кто указал на место выгрузки, наверное, знает о существовании нашего бассейна.

Мать Лилли была высокая, стройная женщина с тонкими, изящными чертами, несколько склонная к полноте, но великолепно сложенная. Судя по всему, она не родилась для такой жизни, хотя наряд ее был обычный наряд крестьянки, а на плечи был накинут яркий шерстяной платок. Неразрывная дружба соединяла мать и дочь: несмотря на то, что Лилли была еще почти ребенок, мать относилась к ней, как к равной, и не имела от нее никаких секретов. Девочка была чрезвычайно развита и разумна не по годам.

К беседующим подошло теперь третье лицо, судя по одежде, — священник. Он поздоровался с ними:

— Мир вам, милые леди!

— Вы все забываете, высокочтимый отец, что меня зовут просто Алиса и больше ничего!

— Прошу извинить мою забывчивость! Впредь постараюсь быть более осмотрительным! Итак — Алиса; это знакомое имя как-то странно звучит в моих ушах, и мне кажется, пробудь я здесь у вас неделю вместо двух дней, я все же не привык бы называть вас так. Я хотел вам сказать, что вчерашняя история была очень некстати, мое присутствие необходимо в С. -Жермене; кроме того, это печально еще и потому, что доказывает присутствие между нами изменника. О всем этом я разузнаю на днях. Скажите, когда, вы думаете, прибудет сюда ваш муж?

— Не думаю, что в эту ночь! А завтра или после завтра, если мы покажем им благоприятный сигнал, и погода будет тихая, он пристанет здесь наверное.

— Мне бы пора уже быть там, я мог бы многое сделать!

— Я бы сама очень желала быть там! — произнесла Алиса со вздохом.

— Да, это место для вас совершенно не подходящее, и если бы не мысль, что вы работаете для великого дела, то я, право, не знаю, что могло бы заставить вас вести такую жизнь. Но надеюсь, что вскоре все это изменится, и мы пересадим чудную лилию с этих диких скал в подобающую ей теплицу!

— Нет, нет, отец, ей здесь лучше, как видите, чем при царском дворе. Ради нее я хотела бы дольше остаться здесь, а ради моего супруга, который ежеминутно подвергает себя опасности, я хотела бы, чтобы вопрос решился поскорее!

Разговор был прерван появлением из пещеры нескольких женщин; одни из них были просто и бедно одеты, другие, напротив, были щеголеваты; тут были и старые, и молодые, красивые и неприглядные. Особенно бросалась в глаза женщина лет 25, поразительной красоты, хотя и не настолько уже свежая, как она могла бы быть в эти годы.

Это была та самая Нанси, о которой упомянула Алиса. Нанси Довсон, ставшая не так давно женой одного из контрабандистов по фамилии Корблит, была настоящею знаменитостью до своего замужества; ее красота и другие достоинства были даже воспеты в песенке, которую знал каждый мужчина в Портсмуте. Но замужество совершенно переродило Нанси; она с особенной охотой удалилась в эту женскую общину и стала примерной женщиной и женой. Время от времени она отправлялась в Портсмут, где поддерживала кое-какие прежние знакомства, чтобы через них выведать все, что важно было знать контрабандистам. Круг ее знакомств был так обширен, и притом Нанси была такая всеобщая любимица, что услуги ее были чрезвычайно полезны контрабандистам.

— Нанси, — сказала Алиса, — можете вы сейчас отправиться в город и пойти туда никем не замеченной?

— Да, мистрисс Алиса, если никто не увидит меня!

— Но дело так серьезно, что вам придется рискнуть.

— Мы рисковали более ценным товаром, мистрисс Алиса!

— Вы должны быть чрезвычайно осторожны и осмотрительны, Нанси!

— Это такого рода товар, которым меня Господь не снабдил, но у меня есть взамен рассудок и соображение.

— Ну, так пустите их в дело!

И Алиса объяснила ей, в чем дело, и что требуется узнать: во-первых, была ли «Юнгфрау» уведомлена о контрабанде, и, во-вторых, кто уведомил ее.

Выслушав Алису, Нанси завязала ленты своего чепца, оправила волосы и, захватив, что ей попало под руку из съестного, стала спускаться по лестнице.

— Нанси, — крикнул ей вслед Лилли, — принесите мне, пожалуйста, перьев!

— Да, дорогая, непременно принесу. Вам с живой или с мертвой птицы?

— Полноте, Нанси, я прошу гусиных перьев, чтобы писать!

— Да, да, мисс Лилли, вам нужны стволы, а мне, вероятно, понадобятся самые крылья, чтобы взлететь сюда! Прощайте, мисс Лилли!

— До свиданья, Нанси!

Еще несколько минут, — и красавица скрылась из виду.

 

ГЛАВА XVII. Длинное предисловие и короткий сказ

Взобравшись на самую вершину скал, Нанси внимательно окинула весь берег, чтобы убедиться, что никто не увидит ее, затем быстро пустилась по направлению к маленькому рыбацкому поселку Райд. Часа полтора спустя она добралась до него и здесь же наняла лодку, которая благополучно доставила ее в Портсмут. Рыбак, перевозивший ее, был ей давно знаком и знал, что ему придется ожидать ее, чтобы перевезти обратно на остров, но знал также и то, что Нанси щедро платить и что для нее стоит постараться. Теперь Нанси прямо направилась к домику, занимаемому Могги Салисбюри, которую издавна знала, рассчитывая получить от нее необходимые сведения. Оказалась, что Могги, как уехала еще с вечера на куттер, так и не возвращалась оттуда, а куттер ночью неожиданно ушел в море.

Все эти данные только подтвердили предположение Нанси, и, чтобы не попадаться никому на глаза в Портсмуте, она решила засесть в квартире Могги и дожидаться возвращения хозяйки.

Когда «Юнгфрау» вновь бросила якорь в гавани, то первым распоряжением Ванслиперкена было, чтобы Могги Салисбюри была отправлена на берег, что и было исполнено. Доносчик тоже поспешил съехать с судна, не особенно дружелюбно простившись с его командиром. Очутившись на берегу, Могги поспешила домой и застала у себя поджидавшую ее Нанси, чему была очень рада, так как тотчас же изливала перед ней все свое негодование на востроносого лейтенанта, намеревавшегося угостить фухтелями ее дорогого, неоцененного, возлюбленного Джемми. Нанси дала ей вволю высказаться, а затем приступила исподволь за чашкой кофе к интересовавшим ее расспросам. Таким образом Нанси узнала все, что ей было нужно, и получила самые подробные приметы личности доносчика, которого она сейчас же узнала.

— Ах, негодяй! — воскликнула она. — И этому человеку все мы так доверяли!

— Нанси, — сказала Могги, — я знаю, что вы находитесь в сношениях с контрабандистами; и муж ваш, как ходят слухи, не лоцман, а контрабандист. Так вот, я подумала, что этот куттер совсем не подходящее место для моего дорогого Джемми, и что, пока там будет эта селедка за командира, ему житья не будет. Как вы думаете, Нанси, примут ли моего мужа, если бы он вздумал проситься, к контрабандистам?

— Этого я не могу вам сказать, Могги, но вы лично можете быть нам очень полезны через вашего мужа.

— Да, и не только через него, а и через любого из матросов в его экипаже. Я телом и душой буду ваша, Нанси, вы увидите! Вы мне только скажите, что хотите знать, — и я все разузнаю вам! А когда вы там обсудите и решите, скажите мне, — и я приведу вам мою маленькую уточку, моего дорогого Джемми, — и все вы тогда увидите, что его следует ценить на вес золота!

— Хорошо, Могги, но за оказанную нам услугу возьмите себе вот это! — И Нанси положила на стол червонец с изображением Иакова. — А теперь прощайте, Могги, мы, вероятно, вскоре увидимся. До тех пор не болтайте ни о чем!

— Нет! Как видно, эта контрабанда — дело выгодное, и я непременно сделаю своего Джемми контрабандистом! — решила Могги, вертя в руках червонец по уходе Нанси.

А последняя между тем, выйдя от нее, быстро направилась к набережной южного предместья, где в то время стояло несколько разбросанных домишек. Теперь уже совершенно стемнело, но, видно, дорога была знакома ей. На берегу расхаживал взад и вперед с недовольным видом какой-то человек. Нанси сразу его узнала: именно его-то она и хотела видеть. Человек этот достал из кармана какую-то бумагу и с сердцем изорвал ее в клочки и бросил на землю. Нанси с минуту наблюдала за ним, а когда он направился к одной из избушек, подошла к нему, спросив:

— Который час?

— Вам нужно знать точно время? — спросил этот человек.

— Минута в минуту! — ответила Нанси и, убедившись, что она не ошиблась, продолжала:

— Это вы, Корнбери? Я искала вас! Был донос, — и наши чуть не попались! Алиса желает, чтобы вы разузнали, какие лодки заходили в нашу гавань, кому они принадлежали и, если возможно, от кого он получили сведения!

— Вы говорите, что заходили шлюпки? Полноте, неужели это так?! — удивленно воскликнул Корнбери, тот самый человек, который так неожиданно явился на куттер. — Да, надо будет хорошенько поразузнать! Вы никого не подозреваете?..

— Нет, поутру не было видно никакого судна; стоял густой туман. Не видали вы Вахопа?

— Я полагал, что он на острове!

— Он должен был быть там, но не показывался. Я три ночи подряд ходила к дубу! Это очень странно, не правда ли? Как вы думаете, мог он нам изменить?

— Никогда этот человек мне не нравился!

— И мне тоже! — поддакнула Нанси. — Однако мне пора идти: надо до рассвета добраться на хребет! Постарайтесь же разузнать все, что можно, затем сообщите нам немедленно. Всего лучше приходите завтра в ночь!

— Хорошо, приду! — сказал Корнбери, и они разошлись.

— Предатель! — прошептала Нанси, когда тот успел отойти на некоторое расстояние, и, нагнувшись, проворно подобрала брошенные изменником лоскутки бумаги в свою корзинку, висевшую в у нее на руке, затем еще быстрее прежнего зашагала к пристани, где ее ждала лодка и старый рыбак, с которым она ночью вернулась в поселок, оттуда к рассвету вернулась в пещеру.

Она сообщила Алисе обо всем, что узнала от Могги, о предложениях услуг со стороны ее и ее желаниях, наконец и о том, как она поддела изменника, умышленно намекнув ему, что она подозревает Вахопа.

— Но вы, Нанси, устали, вам надо отдохнуть, идите с Богом!

Нанси вручила Лилли перья и пошла прилечь.

Погода стояла прекрасная. Море было спокойно, а потому ночью можно было ожидать лодок. Когда совершенно стемнело, на вершине скал зажгли два маленьких огонька, чтобы дать знать, что берег свободен. Но, несмотря на то, что никакой опасности не предвиделось, Алиса из предосторожности выставила на берег караул; на это раз сторожить вызвалась Лилли, хотевшая раньше других обнять своего отца. О чем мечтала, о чем думала прелестная девочка, сидя на выступе скалы, точно белогрудая чайка над морем, задумчиво глядя вдаль? Вспомнила ли она смутно те годы, когда вокруг ее спускались шелковые пологи, — когда ножка ее тонула в азиатских коврах, а кругом были мрамор, бронза и фарфор, или же она думала о своем отце, который с опасностью для жизни переправлялся теперь с того берега? Но вот чуткое ухо ее уловило мерный плеск весел, а вот и черный силуэт длинной лодки; она вскочила и насторожилась. Недруги или свои? Минута напряженного ожидания, минута тревоги, — и она узнала люгер , еще минуту, — и она уже повисла на шее отца.

— Все благополучно, Лилли?

— Да, отец, все благополучно! Ты хорошо дошел?

— Беги, родная, зови женщин помогать выгружать! Отец Иннес здесь?

— Да, с пятницы!

— Живо, ребята, выгружайте все на берег! Присмотри же за всем, Рамзай, а я должен сейчас же подняться наверх в пещеру, разузнать, что известно об измене!

Наверху его встретила жена и после первых сердечных приветствий передала ему все, что ей было известно. Едва только она успела докончить, как из пещеры вышел отец Иннес.

— Приветствую вас, святой отец! — сказал муж Алисы.

— И вас также, сын мой! — Что, вы думаете отплыть сегодня?

— Нет, мы пробудем здесь до завтрашней ночи: нам не успеть вернуться до рассвета, а с вами я не смею рисковать. Вас ожидают там с нетерпением!

— Знаю, и у меня есть важные новости. Но я не стану задерживать вас теперь: я вижу, что ваши люди нуждаются в вашем присутствии! — с этими словами отец Иннес отошел в сторону.

Между тем женщины спустили лестницы и помогли своим мужьям переносить в склады пещеры тюки и пачки, составлявшие груз лодки.

— Рамзай, — сказал начальник контрабандистов, — возьмите людей и постарайтесь втянуть лодку на скалы, но осторожно, чтобы не повредить ее. Мы сегодня ночью не вернемся в порт!

Прошло более часа, прежде чем все это было исполнено, после чего и предводитель, и остальные контрабандисты удалились в пещеру к своим семьям поужинать и вкусить заслуженный отдых. Как всегда, одна из женщин поочередно стояла на страже в ночное время. На этот раз обязанности часового исполняла Нанси Корбетт.

Лестница была убрана наверх, и она мерным шагом спрятав руки под косынкой, расхаживала взад и вперед. Ночь была ясная и холодная. Вдруг снизу послышался тихий свист.

— Эге! — прошептала она. — Провела же я тебя, подлый предатель, ты явился теперь как раз вовремя! — И, подойдя к тому месту, где спускали лестницу, Нанси посмотрела вниз.

— Который час? — спросила она тихим шепотом.

— Вы хотите знать точно время? Минута в минуту? — послышался ответ снизу.

Нанси спустила лестницу, и Корнбери поднялся на площадку.

— Я очень довольна, что вы пришли, Корнбери! — произнесла молодая женщина. — Не слыхали ли вы чего-нибудь о Вахопе?

— Никто его не видал и не слыхал о нем, но мне удалось доискаться, какие это были шлюпки. А люгер приходил сегодня?

— Да, но погодите: я пойду уведомлю мистрисс Алису о вашем приходе! — И она бегом побежала в пещеру.

В следующий момент оттуда вышел предводитель в сопровождении человек десяти контрабандистов, которые мигом окружили и схватили Корнбери.

— Вяжите его, ребята, да сторожите в оба: мы его дело скоро рассудим!

— Нанси Корбетт! — воскликнул, бледнея, Корнбери. — За что со мной так поступают?

— За что? — гневно повторила Нанси. — Спросите сами себя об этом! Неужели, думаете, я не знала, что вы отплыли на куттере, что вы указали сюда дорогу шлюпкам, и если бы не собака лейтенанта, предали бы нас всех, подлый предатель?!

— Так я тебе обязан, дьявол ты этакий, тем, что попался в ловушку?!

— Именно мне! — гневно подтвердила Нанси. — И можете быть уверены, что вам поднесут надлежащий десерт за ваши дела.

Нанси отошла к противоположному краю площадки и там продолжала расхаживать, как настоящий часовой.

Время близилось к рассвету. Под первыми лучами зари лицо Корнбери казалось мертвенно-бледным; в чертах выражались страх и тревога. Когда совершенно рассвело, Нанси пошла в пещеру и разбудила предводителя.

Спустя несколько минут он вышел оттуда вместе со всеми остальными контрабандистами и обратился к Корнбери:

— Вы хотели предать нас из корыстных целей?

— Это — ложь!

— Нанси, повторите при нем и при всех все ваши показания!

Нанси повторила все, что ей удалось узнать.

— Это — ложь! Где доказательство? Эта подлая женщина хочет сжить меня со света, так как я слишком много знаю о ее прошлом! — оправдывался изменник.

— О моем прошлом нечего говорить; оно всем известно, — отвечала Нанси, — и здесь, и там, в Портсмуте. Но я еще никогда не осквернила себя ложью, сэр! Знайте это, а здесь все это давно знают. Но вы хотите доказательства, так вот оно! Узнаете эту бумагу, сударь? — И Нанси сунула ему под нос собранное ее и подклеенное условие, заключенное между лейтенантом Ванслиперкеном и Филиппом Корнбери. — Узнаете эту бумагу? Вот, сэр, прочтите ее все! — И она передала документ предводителю.

Бумага была прочтена, и после того всеми единогласно был подписан приговор над Корнбери.

— Теперь уйдите, Нанси, и скажите там, чтобы никто из женщин сюда не показывался! — произнес предводитель. — Завяжите ему глаза и отведите на край обрыва, а там поставьте на колени, — а ты, Фитцпатрик, сделай свое дело! — продолжал он, обращаясь к одному подчиненному.

Когда все было исполнено согласно распоряжению начальника, Фитцпатрик подошел к приговоренному и, приложив дуло пистолета к его виску, сказал:

— Если хочешь молиться и вручить свою душу милосердию Бога, молись, я подожду!

Но приговоренный только сердито покачал головой, и Фитцпатрик спустил курок пистолета.

Пуля пронизала мозг предателя; грузное тело на мгновение подбросило кверху, затем оно рухнуло и скатилось с обрыва прямо в море.

 

ГЛАВА XVIII. Кусочек из истории Англии

Некогда был в Англии король Яков II, добрый католик, отдавший свою дочь Марию некоему Вильгельму Оранскому. В благодарность за это зять отнял у него царство и лишил его престола. Но этот плохой зять был зато ярый протестант. Изгнанный король нашел себе приют у монарха Франции, Людовика XIV, который наделил его дворцами, деньгами и всем, что ему было нужно, а главное, предоставил в его распоряжение прекрасную армию и флот, с которыми тот отправился в Ирландию отвоевывать свое королевство. Яков II и Вильгельм встретились в битве при Байоне. Затем, разбитый наголову, Яков вернулся опять в С. -Жермен, где и провел остаток своих дней в душеспасительных делах и заговорах против короля Вильяма. В числе этих многочисленных заговоров, действительно существовавших и вымышленных, был один заговор в 1695 г., когда покушались на жизнь Вильгельма на пути его в Ричмонд. Заговор этот был обнаружен, многие из заговорщиков подверглись жестокой пытке и затем были казнены, но человек, стоявший во главе этого заговора, один родовитый шотландец по имени Джордж Барклай и девять человек его сообщников избегнули казни, успев вовремя скрыться.

Сэр Джордж имел большие связи и знатную родню и сам был из славного, знатного рода. В молодости он служил в армии Якова II, которому было предан телом и душой; кроме того, сэр Джордж был ярый католик. Поручал ли ему Яков убить Вильгельма, осталось недоказанным, но так как король Яков II был принят в орден Иезуитов, то предположение это весьма правдоподобно. Достоверно известно, что баронет, побывав при С. -Жерменском дворе, высадился в Англии и готов был совершить покушение на особу короля Вильгельма. Но заговор этот был раскрыт, — и мало кому было известно, что сталось с главою заговорщиков. На самом же деле было так. Когда сэр Джордж бежал к морю, ему помогли в бегстве контрабандисты, которые в первый момент скрыли его в той пещере, о которой мы уже говорили, служившей им убежищем от их преследователей. Таким образом у него завязались сношения с этими людьми, а так как сэр Джордж Барклай хотя и потерпел неудачу в своем покушении на жизнь Вильгельма, но не отказался от этой мысли, то сразу сообразил, какие выгоды может для него представлять дружба с этими простыми людьми. Некоторое время он пользовался ими только для передачи секретных депеш приверженцам Якова в Англии и Шотландии; но с течением времени, когда явилась надобность в личных переговорах со сторонниками Якова, сэр Джордж стал частенько заглядывать на остров, переправляясь туда под прикрытием тех же контрабандистов и назначая местом тайных свиданий их пещеру. Вскоре сэр Джордж понял, как важно для него держать всех этих людей совершенно во своей власти, и без труда сумел устроить так, что они избрали его своим предводителем.

Благодаря средствам, получаемым им от С. -Жерменского двора, он имел возможность развить контрабанду на очень широкую ногу, так что она приносила теперь громадные барыши; в то же время, благодаря введенным им порядкам, риск и опасность этого промысла значительно уменьшились. Теперь ему необходима была для пущей надежности какая-нибудь личность, которой можно было бы поручить постоянный надзор и охрану пещеры и складов контрабанды; на это вызвалась его доблестная супруга, леди Барклай, такая же горячая приверженца Якова II, как и ее муж. В конце 1696 г. эта превосходная женщина с единственным своим ребенком, прелестной маленькой девочкой, окончательно переселилась на остров и поселилась в темной пещере, после чего сэр Джордж сделал новое распоряжение, чтобы все женщины постоянно пребывали в пещере на острове, а мужчины оставались на противоположном берегу и только наезжали на остров. С того времени леди Барклай постоянно жила на острове, занимаясь домашними работами и воспитанием своей маленькой Лилли и ведя свою секретную корреспонденцию. Мужественная женщина безропотно сносила все неудобства и лишения, считая себя счастливой тем, что может послужить своему государю. Что ни говори, но эта несчастная и неразумная семья Стюартов, несомненно, обладала какой-то особенный чарующий силой, потому что в истории нет другого царствующего дома, который бы возбуждал к себе столько симпатий и порождал столько настоящих подвигов бескорыстной преданности, как дом Стюартов.

Вскоре после трагического происшествия на скалистой площадке из пещеры вышел иезуит и подошел к сэру Джорджу.

— Что, покончили с этим предателем? — спросил он.

— Да! — мрачно отозвался сэр Джордж.

— Что же, мы сегодня ночью отправимся отсюда?

— Да, непременно! Какие же вести везете вы в С. -Жермен?

— Важные вести! — сказал иезуит. — Повсюду царит недовольство; дело епископа Ватсона навлекло массу нареканий на узурпатора! Словом, все как будто готово!

— Ну, а в Шотландии что слышно?

— И там все назрело и готово к жатве, но об этом мы поговорим после. А теперь я хотел вам сказать, что офицер, командующий куттером «Юнгфрау», по всем вероятиям, человек продажный, и купить его за деньги возможно! Такого мнения ваша супруга, и она желала бы попытаться подкупить его!

— Да, я слышал, и Нанси Корбетт того же мнения! Попытаться можно; он может нам быть очень полезен, и никто не заподозрит его. Все это, мне кажется, следует предоставить Нанси. Мы можем пользоваться им; платить, но не доверять!

— Леди Алиса того же мнения. Но вот Лилли идет нас звать к завтраку!

Вечером того же дня лодка была осторожно спущена на воду. Иезуит и сэр Джордж со своими контрабандистами переплыл канал и высадились в Шербурге, откуда двое первых с величайшей поспешностью направились туда, где в данный момент имел свое местопребывание двор короля Якова II.

 

ГЛАВА XIX. Костлявого посылают за банкой с черной краской

Куттер «Юнгфрау» все еще стоял на якоре в гавани Портсмута. День был пасмурный, туманный и дождливый. Мистер Ванслиперкен был сегодня особенно не в духе, так как по требованию своего начальства должен был покрасить «Юнгфрау» свежей черной краской в ожидании своей новой кормовой шлюпки. Эту операцию он никогда не производил без особого требования со стороны начальства, так как отпускавшуюся ему краску тотчас же продавал, и покрасить судно было для него все равно, что выложить деньги из своего кармана. На этот раз, на свою беду, он приступил к окраске «Юнгфрау» накануне и вдруг вследствие внезапно изменившейся погоды, вследствие дождя, который за ночь смыл почти всю краску, приходилось не только начинать снова свою работу, — это бы еще ничего, ведь рабочие даровые, но и принимать на себя двойной расход. Немудрено, что мистер Ванслиперкен был не в духе, и не только не в духе, но даже в самом скверном расположении духа. Он решил съехать на берег и навестить свою матушку, ввиду чего, захватив под мышку свой большой дождевой зонт, вышел на палубу, чтобы приказать готовить себе шлюпку.

Туман стоял такой густой, что на набережной трудно было различать дома, но ветер спал, и Ванслиперкен посмотрел вниз, чтобы убедиться, насколько дождь смыл краску. Смыло почти все дочиста. Он перегнулся через корму и заметил, что там еще висела лесенка, на которой стоя или сидя работал матрос, и, о ужас, — на лесенке еще стояла банка с краской, наполовину наполненная дождевой водой, и в ней торчала еще кисть. Мистер Ванслиперкен собирался уже крикнуть кого-нибудь, чтобы убрали краску, но наверху никого не было. Вдруг блестящая мысль осенила его, мысль, подсказанная ему, несомненно, самим дьяволом. Ему представлялся блестящий случай, которым он непременно должен воспользоваться! Ванслиперкен поспешно направился в свою каюту, где застал Костлявого, глодавшего сухари: бедняга был очень голоден; ввиду важности случая Ванслиперкен на этот раз не придал этому преступлению особого значения и даже как будто не заметил его.

— Костлявый, — сказал он. — Один из матросов забыл свою банку с краской и с кистью под кормой! Поди, принеси ее сюда немедленно!

— Да, сэр! — ответил Костлявый, удивленный необычайно спокойным тоном, каким с ним говорил его господин.

Проворно взбежал он наверх, добежал до кормы, взглянул вниз, увидел малярную лесенку и банку с краской и в следующий момент спустился вниз. Ванслиперкен схватил свой охотничий нож и осторожно прокрался на палубу. Оглянувшись кругом и убедившись, что наверху не было ни души, он тихонько добрался до кормы, заглянул вниз и заметил, что канат, на котором держалась доска, заменявшая лесенку, задрожал. Костлявый собирался уже забраться снова на палубу, но в этот момент дьявол подтолкнул Ванслиперкена, и он перерезал ножом канат.

Раздался тяжелый всплеск воды… Убоявшись своего собственного поступка, лейтенант опрометью сбежал вниз и заперся в своей каюте. Дрожа, как осиновый лист, присел он к своему столу: совершив в жизни своей немало преступлений, он теперь впервые решился на убийство; лицо его было бледно, как мел, ему было дурно, он едва мог держаться на ногах, колени подкашивались под ним. Шатаясь, подошел он к своему шкафу, налил стаканчик настойки и залпом выпил ее; выпитая в неуказанное время настойка подбодрила его. Он снова вышел на палубу и приказал подать себе шлюпку. Ванслиперкен много бы дал за то, чтобы взглянуть под корму, но боялся это сделать и стал торопить матросов. Спустя минуту он сидел уже в шлюпке, а несколько позже высадился на берег. Он почувствовал некоторое облегчение, ощутив твердую почву под ногами, и быстро зашагал по направлению жилища своей матери, но ему все казалось, что он идет недостаточно быстро. Наконец он добрался до ее каморки и взялся за ручку двери; дверь была заперта снутри. Он стал стучать так нетерпеливо, что старуха стала громко ругаться; едва успела она отворить, как он, точно бомба, влетел в комнату, снова вернулся к двери, запер ее на ключ и в изнеможении опустился на ближайший стул.

— Тысяча чертей! Что там стряслось? Глядя на тебя, можно подумать, что тебя обокрали, ограбили, чуть не убили!

— Убили! — прошептал Ванслиперкен. — Да, это было убийство!

— Что было? Убийство, сын мой? — переспросила старуха.

— Разве я сказал это слово, матушка?

— Да, Корнелиус Ванслиперкен, ты это сказал, хотя я никогда не поверю, чтобы такой трус, как ты, решился на такое дело!

— Но я же совершил его… только что совершил!

— Неужели это правда? — вскричала старуха, и потухшие глаза ее загорелись. — Ну, наконец-то ты что-то совершил, и я могу уважать тебя сколько-нибудь! Подойди ко мне, дитя мое, ободрись и расскажи все, как было. Разумеется, поначалу, с первого раза оно как будто не совсем по себе, но это пустяки, а во второй раз уж как ни в чем не бывало. Что же, ты забрал много золота?

— Золота? Я ничего не приобрел этим, а даже потерял банку с черной краской! Но зато его больше нет на свете.

— Кого?

— Этого парня… Костлявого!

— Пши… — презрительно уронила старуха. — Но что же, и то не беда! Это из чувства мести, месть тоже отрадна, и все же это доброе начало! Я не буду называть тебя больше «трусом», как раньше!

— А теперь мне пора домой! — сказал Ванслиперкен.

— Иди, иди, дитя мое! Становится поздно! Поди и мечтай об удовлетворенной мести: я услаждалась этим многие годы и еще долго буду услаждать себя!

Ванслиперкен шел быстро, оглядываясь по сторонам, точно опасаясь быть узнанным, избегая всякого встречного человека, пока, наконец, не добрался до пристани; здесь ему пришлось нанять вольного перевозчика, так как он не приказал шлюпке выехать за ним. Старикашка перевозчик был словоохотлив.

— Экая холодная ночь, сэр!

— Да! — машинально ответил Ванслиперкен.

— И какой сильный прибой, да еще этот ветер вдобавок! Не позавидуешь тому, кто в такую погоду упадет за борт! Лучший пловец, и тот переселится в вечность!

— Молчи, старик! — угрюмо остановил его Ванслиперкен.

— Надеюсь, я не обидел вас, г. лейтенант?! — оправдывался старик.

Но Ванслиперкен упорно молчал.

Вот и «Юнгфрау»! Отдав перевозчику установленную плату, Ванслиперкен поспешно вбежал на палубу и, не останавливаясь, прошел в свою каюту, потребовав на ходу, чтобы к нему прислали Костлявого принести свету, затем стал ожидать впотьмах, когда ему доложат, что Костлявого нигде нельзя найти.

В ожидании огня Ванслиперкен перечислял в своем уме те неудачи, что постигли его в последнее время. Недоразумение со вдовой Вандерслуш, утрата капрала ван-Спиттера, упущенные пять тысяч фунтов благодаря его собаке. При воспоминании о всем этом сердце его так озлобилось, что он даже радовался смерти бедного Костлявого. Но вот вдали показался маленький огонек. Сейчас ему доложат, что Костлявый исчез, — и вдруг, — о, ужас! — в дверях каюты появилась тощая фигура, и при свете огня Ванслиперкен узнал в ней мертвенно-бледное лицо Костлявого.

Ванслиперкен взглянул на него обезумевшими, выпученными глазами; нет, он не ошибался, это утопленный им Костлявый; нервы его не выдержали, — и он упал без чувств.

— Аа, на этот раз я тебе отплатил! — прошептал, склонясь над ним, Костлявый.

Если бы у Ванслиперкена хватило тогда мужества взглянуть за корму, он увидел бы, что Костлявый уцепился за якорную цепь и повис на ней. Взбираясь по канату, чтобы выйти на палубу, Костлявый заметил блеснувшее у него над головой лезвие ножа и сразу сообразил, что лейтенант покушается на его жизнь, а потому, поравнявшись с якорной цепью, уцепился за нее и повис на ней. В первый момент он хотел было звать на помощь, но затем раздумал: услыхав, что Ванслиперкен приказал готовить себе шлюпку, он решил выждать еще немного, чтобы лейтенант подумал, что он утонул. Так оно и вышло. Когда шлюпка скрылась из виду, Костлявый стал громко звать к себе на помощь и был услышан несколькими матросами, которые поспешили вытащить его наверх. Сначала он не мог отвечать им на расспросы, пока не переоделся с головы до ног и не согрелся, а затем с большой осторожностью созвал Шорта, Кобля и Джемми Декса на совет и рассказал им подробно о всем случившемся. После долгого обсуждения было решено, что Костлявый явится к лейтенанту как ни в чем не бывало, а что дальше надо будет придумать, — будет уже видно смотря по обстоятельствам.

Убедившись, что его господин лишился чувств, Костлявый тотчас же отправился донести об этом Дику Шорту, который вместе с Коблем спустился в каюту.

— Это — совесть! — сказал Шорт.

— Да, нечистая совесть! — прибавил Кобль. — Что нам следует делать, Шорт?

— Ничего! — отвечал тот.

— И я того же мнения! Пусть он оправится, если ему охота, или пусть поколеет, кому до этого дело?

— Никому! — решил Шорт.

— Как видно, он не на шутку струсил, если уж оставил свой шкаф открытым, — заметил Костлявый, — дай-ка я хоть раз погляжу, что в нем есть!

Прежде всего ему попался на глаза кувшин с настойкой; он достал его и понюхал.

Снарлейиоу, усмотрев в этом превышение власти, с рычанием выполз из-под стола и собирался схватить за ноги виновника, но Шорт угостил его таким пинком в бок, что собака отлетела прямо под ноги Кобля, который также наградил ее по заслугам, — и бедняга с воем вылетела из каюты.

Убедившись обонянием, что запах недурен, Костлявый решил испробовать содержимое кувшина и на осязание и потому осторожно попробовал его губами, а когда на такого рода пробу оно оказалось удовлетворительным, он решил испробовать и на вкус, недолго думая, налил рюмочку драгоценной настойки и передал ее Коблю.

— Мы выпьем за его выздоровление! — сказал старик, опрокидывая в рот рюмку.

— Да! — согласился Шорт, выждав, когда Костлявый снова наполнил рюмку и вручил ему.

— Пью, чтобы не было счастья ни ему, ни его псу! — сказал Костлявый, проглатывая свою рюмку и снова наполняя ее.

— Чтобы ему переродиться! — сказал Кобль, осушая вторую рюмку.

— Да! — подтвердил Шорт, когда до него дошла очередь.

— Чтобы ему прокляту быть, ему и его собаке на все времена! — возгласил Костлявый, выпивая вторую порцию.

— Кто здесь? — спросил в это время слабым голосом Ванслиперкен, приходя в себя.

— Костлявый, ваша милость, да ваши помощники, которые пришли помочь вам, сэр! — ответил Костлявый, ставя кувшин с настойкой на место.

— Костлявый?! — повторил Ванслиперкен, еще не вполне придя в себя. — Костлявый утонул… и вся банка с черной краской вместе с ним!

— Совесть! — сказал Шорт.

— Охотничий нож! — добавил Кобль.

— Охотничий нож! — повторил Ванслиперкен, приподнявшись. — Я никогда не говорил об охотничьем ноже! Кого это я вижу! Шорт, Кобль, помогите мне подняться! Я очень неудачно упал. Где Костлявый? Разве он жив?

— Я полагаю, что так! — отозвался сам Костлявый. Теперь Ванслиперкен уже совершенно пришел в себя; его подняли и посадили на стул, и теперь он желал только как можно скорее избавиться от присутствия посторонних, и потому поспешил заявить Шорту и Коблю, что он чувствует себя прекрасно, и что они могут уйти, что они немедленно и сделали.

Он желал знать, каким образом спасся Костлявый, но не решался затронуть прямо этот вопрос.

— Что такое случилось, Костлявый? Я ничего не помню, я еще очень слаб! — издалека начал он.

— Выпейте-ка стаканчик вот этого, сэр! — сказал Костлявый, открывая шкаф и доставая из него настойку. Ванслиперкен выпил налитый ему стаканчик и спросил:

— Как вы могли знать, что находится в этом шкафу, сэр?

— Вы все время требовали этого во время вашего припадка и сами указали на шкаф, который был не заперт!

— Я просил настойки?

— Да, сэр, и вы говорили, что потеряли свой охотничий нож!

— Неужели я это говорил? — сказал Ванслиперкен, начиная опасаться, что он себя выдал. — Я был болен, очень болен, Костлявый! — продолжал он, ощупывая свой лоб рукою. — Кстати, принес ты тогда этот горшок с краской?

— Нет, сэр, не принес: я сам вместе с этой банкой кувырнулся за борт!

— Кувырнулся за борт? Почему же я не слыхал ничего об этом? Ведь я покинул судно не сейчас! Мне должны были доложить!

— Как же вы могли слышать, сэр, — возразил Костлявый, который заранее успел подготовить все это объяснение, — если приливом меня отнесло за салютную батарею?!.

— За салютную батарею?! — воскликнул Ванслиперкен. — Но как же вы могли спастись? Каким чудом?

— Благодаря кое-кому я так легок, что не могу утонуть, и меня несло приливом, как щепку, к Набову буйку, а затем оттуда, когда настал прилив, отнесло обратно в гавань как раз за полчаса до вашего возвращения на судно!

Мистер Ванслиперкен смотрел, недоумевая: этот парень, верно, был заколдован, если его могло отнести течением за 9 миль в открытое море и затем принести обратно!

— Все это чистая правда, вот как я стою перед вами, сэр, — продолжал Костлявый, — никогда еще в жизни я так не зябнул; и нырял, как выводок утят, вниз и вверх по волнам, так и качался!

Так это ты здесь стоишь? — повторил Ванслиперкен. — А действительно ли ты здесь стоишь? — И он схватил его крепко за плечо, чтобы убедиться, что он видит перед собой живое существо из плоти и костей, а не духа, не привидение.

— Надо вам еще что-нибудь, сэр? — спросил Костлявый. — Если же нет, то я хотел бы поскорее лечь в постель: я весь, как льдина, и сейчас еще!

— Вы можете идти, Костлявый! — отпустил его лейтенант, мысли которого снова начинали путаться. Некоторое время он сидел в своем кресле, стараясь разобраться в этом хаосе воспоминаний, но напрасно. Наконец, не раздеваясь, он бросился на кровать, не заметив даже отсутствия своего любимца Снарлейиоу и не загасив свечи, и впал в тяжелый, точно летаргический сон.

 

ГЛАВА XX. Мистер Ванслиперкен изменяет вдове ради другой, после чего случается много странного

На следующее утро лейтенант Ванслиперкен был разбужен воем Снарлейиоу у дверей его каюты. Изгнанная из нее накануне Шортом и Коблем, собака провела ночь под лестницей и поутру во время уборки выбежала наверх, где была встречена Джемми Дексом, который запустил в нее метлой так метко, что заставил ее перекувырнуться и чуть не переломил ей одну из задних лап. Ковыляя на трех ногах, Снарлейиоу добралась до дверей каюты своего господина и принялась жалобно выть. Заслышав этот вой, Ванслиперкен соскочил с кровати и впустил собаку. Ее подшибленная нога сразу бросилась ему в глаза; несмотря на все условия, он никак не мог припомнить, каким образом собака оказалась за дверью, и почему сам он проспал одетым. Разгневанный тем, что кто-то осмелился тронуть его собаку, он позвонил, и когда на зов явился Костлявый, строго спросил:

— Как это случилось, сэр, что моя собака осталась за дверью?

— Не могу знать, сэр! Я ее не выгонял!

— Кто ее зашиб?

— Не могу знать, сэр, я ее не трогал!

Ванслиперкен собирался уже дать волю своему гневу, когда Костлявый, уловив это, сказал:

— Я не могу понять, сэр, как это случилось, но только матросы, когда мыли палубу, нашли там на корме ваш охотничий нож! Кто-нибудь снес его туда — это несомненно!

Ванслиперкен побледнел.

— Кто мог это сделать?

— И я удивляюсь тоже, кто мог взять у вас из каюты этот нож? Странное дело! — и парень взглянул прямо в глаза своему господину.

— Выйдите отсюда, сэр! — сказал лейтенант, задрожав под этим упорным взглядом.

— Не прикажете ли разузнать, как этот проклятый нож попал туда?

— Не нужно! Делайте ваше дело, сэр, и не вмешивайтесь туда, где вас не спрашивают! Я имею большое желание выпороть вас за вашу небрежность!

«Хм! Вот это было бы мило!» — подумал Костлявый, запирая за собою дверь.

Чувство ненависти и жажда мести по отношению к Костлявому теперь с удвоенной силой закипала в груди Ванслиперкена, и, чувствуя себя в руках этого мальчишки, он жалел об одном, что ему не удалось утопить его.

«Погоди! Я его еще доконаю!» — думал лейтенант и, позабыв о том, что он бреется, так сильно полоснул себя бритвой по щеке, что чуть было не отрезал себе пол-лица.

Окончив свой туалет, Ванслиперкен потребовал завтрак, затем вышел на палубу и, убедившись, что погода стоит хорошая, приказал продолжать окраску судна, а сам отправился на берег — узнать в адмиралтействе, не будет ли ему каких-нибудь новых распоряжений.

Идя по улице, он заметил, что какая-то очень хорошенькая женщина то обгоняла его, от отставала, то снова нагоняла. Хотя Ванслиперкен всегда избегал подобного рода приключений, так как они неизбежно вовлекают в расходы, но, глядя на эту незнакомку, от души пожалел, что почтенная вдова Вандерслуш не похожа на нее.

— Право, мне кажется, что я заблудилась! — произнесла хорошенькая женщина, поравнявшись с лейтенантом. — Не можете ли вы указать мне, где находится Кастель-Стрит? Я положительно не найду дороги домой!

Кастель-Стрит была одна из лучших аристократических улиц города, как это было известно лейтенанту, и молодая особа смотрела так прилично, была так нарядна, что все это несколько обнадежило его. Он любезно подал ей руку, предложив вместе проводить ее до дому. После некоторого колебания и жеманства красавица согласилась, а когда они остановились у ее дверей, ей не оставалось ничего более, как пригласить его войти. Лейтенант Ванслиперкен, никогда не бывавший в хорошем обществе, был поражен роскошной обстановкой и богатым убранством квартиры. Прекрасная незнакомка рассказала ему, что она вдова, жаловалась на судьбу одиноких женщин, которых все обманывают; дала ему понять, что она очень богата и, когда он, просидев у нее с четверть часа, стал уходить, просила его навещать ее, наградив на прощанье таким взглядом, что лейтенант долго не мог забыть его.

Эта веселая и очаровательная вдовушка оказалась Нанси Корбетт, которая по совету леди Алисы разыграла всю эту комедию. На основании полученных от Могги сведений относительно характера Ванслиперкена, которого та описывала как человека жадного до денег и притом малодушного труса, контрабандисты, чтобы залучить его в свой лагерь, решили не только подкупить его деньгами, но прибегнуть еще и к другому, не менее сильному средству, чтобы заставить изменять своему государю.

И они действительно не ошиблись в своих расчетах. Конечно, предложи они ему прямо и открыто даже очень крупную сумму, чтобы он передался на их сторону, Ванслиперкен, при всей своей жадности, не решился бы на такой шаг из трусости и боязни, тогда как таким путем он становился более доверчив, не подозревая в этом никакой предумышленной цели и видя только ряд случайностей.

Имея своих агентов в Гаге, якобиты должны были поддерживать с ними постоянные сношения, а в то время это было крайне затруднительно; куттер же «Юнгфрау» очень часто посылался Гагу. Стало быть, завербовав Ванслиперкена, можно не только с полной безопасностью отправлять туда письма и депеши, но и сами агенты могли с полной безопасностью под его флагом переправляться в Англию.

Нанси, как оказалось, действовала как нельзя более удачно, так как лейтенант, выйдя от нее, мысленно решил послать вдову Вандерслуш ко всем чертям, если только он будет иметь успех у этой вдовушки, которая была настолько же прекрасна, насколько богата.

Вернувшись на судно, он заперся в своей каюте и, лаская свою собаку, приговаривал: «Подожди, моя бедная собака, твой барин заберет себе теперь такую вдовушку, что всякий ему позавидует; и она не потребует, чтобы я принес твой труп к ее порогу!»

При следующем посещении прекрасная вдовушка была еще очаровательнее, доверчиво советовалась с ним о своих денежных делах, говорила о своей семье, что ожидает к себе брата, который, однако, должен приехать тайно, так как состоит при дворе изгнанного короля Якова II, и явно высказывала свою приверженность дому Стюартов. Но ее политические убеждения, по-видимому, мало тревожили лейтенанта, а очаровательная вдовушка с каждым разом была милее, добрее и любезнее, вследствие чего Ванслиперкен, наконец, не выдержал и признался ей в своих чувствах.

Вдовушка краснела, потупляла глазки, говорила, что все это так неожиданно для нее, что она не может решиться дать ему немедленно ответ, но при этом была еще милее, еще ласковее.

Однажды, вернувшись на судно совершенно опьяненный чарами прекрасной вдовушки, лейтенант узнал, что его начальство требует его к себе на следующее утро и, явившись поутру в адмиралтейство, получил приказ немедленно идти в Гагу с депешами от короля Вилльяма Генеральным Штатам. Прямо из адмиралтейства Ванслиперкен направился к вдовушке и сообщил ей о полученном приказании; так как будто опечалилась, призадумалась и в конце концов осведомилась:

— А долго вы пробудете в отсутствии?

— Да неделю или дней десять! Я, как на крыльях, примчусь к вам, как только будет возможно!

— Но сознайтесь, есть у вас там знакомые? Я спрашиваю не о мужчинах, конечно! — сказала Нанси с притворной тревогой.

— Клянусь честью, я не знаю там ни одной женщины! — воскликнул Ванслиперкен, восхищенный этим признаком ревности со стороны такой хорошенькой женщины. — Но, увы! — Я должен с вами проститься. Мое начальство крайне строго и не допускает ни малейшего промедления!

— Проститься?! А я хотела вас просить об одной услуге: мне надо непременно переслать брату письмо. Милый лейтенант, не откажитесь доставить его ему… Ну, если вы меня любите, вы это сделаете, не так ли? — и она положила свою ручку ему на плечо, заглядывая в лицо.

— О, конечно, все, что вы только пожелаете, я сделаю для вас с величайшей радостью! — отвечал Ванслиперкен, принимая письмо из ее рук.

— Вы передайте его французскому агенту, а тот доставит его моему брату: он знает его адрес. Кроме того, у меня будет к вам еще просьба, только я боюсь, что вы сочтете меня очень неразумной! — краснея и как бы стесняясь, продолжала Нанси. — Я хотела вас просить написать мне оттуда всего только несколько строк… Напишите мне, что вы передали письмо — и… и… что вы сами благополучно прибыли… что вы здоровы… и…

Восхищенный Ванслиперкен обхватил вдовушку за талию и прошептал ей над самым ухом: «Я напишу, напишу непременно все, что вы хотите, моя дорогая!» после чего, пожеманившись и поломавшись немного, Нанси дала ему поцеловать себя в щеку; затем мнимая влюбленная парочка рассталась.

Менее часа спустя «Юнгфрау» снялась с якоря и ушла в море при благоприятном ветре. Но под вечер их захватил почти полный штиль, так что куттер почти не двигался с места. Большинство матросов собрались на баке, по обыкновению беседуя между собой. Предметом их беседы на этот раз были предположения относительно того, что сталось с капралом ван-Спиттером, причем все выражали пожелание, чтобы он никогда больше не вернулся на куттер. Когда же эта тема была исчерпана, все обратились к Джемми с просьбой спеть песню, — и Джемми запел.

Но едва успел он пропеть несколько совершенно безобидных куплетов, как Ванслиперкен прислал одного из солдат сказать, что впредь пение на судне воспрещается, и чтобы сейчас замолчали.

— У нас теперь всякая песня будет считаться за бунт! — сказал Кобль. — Этому, право, не будет конца!

— Потерпим немного! Про каждого вора припасена петля! — проговорил Джемми вполголоса, и все пошли вниз.

Мечтания Ванслиперкена о прекрасной вдовушке прерывались иногда другими, менее приятными мыслями. Как это ни странно, но он волне верил тому, что ему сказал Костлявый относительно его плавания по морю, и ему казалось, что в этом деле было нечто сверхъестественное, что случай этот должен служить ему как бы предостережением не предпринимать ничего более против этого парня. Ванслиперкен чувствовал к нему страх, хотя злоба и ненависть против Костлявого при этом ничуть не ослабели в нем. Что же касается того, что его могли подозревать в покушении на жизнь этого человека, то эта мысль уже не смущала теперь лейтенанта. Что из того, если даже они подозревают его, ведь никто не осмелится высказать этого подозрения! Кроме того, в уме Ванслиперкена вставал еще другой вопрос: как следует держать себя по отношению ко вдове Вандерслуш? Он твердо помнил старую английскую половицу: «не выливай грязной воды, пока не принес чистой», и решил продолжать свое ухаживание, а вместе с тем надеялся, что вдова его не примет.

Таковы были его намерения, пока он не бросил якорь в Амстердаме. Здесь, приказав себе подать шлюпку и отдав все необходимые распоряжения на время своего отсутствия, он приказал, чтобы никто из экипажа не смел отлучаться с судна, решив, что если вдова Вандерслуш не желает его общества, то он с своей стороны лишит ее столь приятного и прибыльного для нее общества его экипажа, расходовавшего в ее Луст-Хаузе почти все свои деньги.

— Вот как! — воскликнул Кобль, когда командирская шлюпка отчалила. — Теперь он вздумал нас лишить не только песен, но и свободы! Что же дальше-то будет? Нет, воля ваша, ребята, я не намерен этого терпеть!

— Я тоже! — сказал Шорт.

— Подождите, пока он помирится со вдовою, тогда он разом всех нас освободит!

— Mein Gott! Он никогда не запрещал нам отлучаться, куда хотим, во время стоянок! — произнес Янсен. — Мы не должны терпеть этого!

— Нет! — сказал Шорт.

— Нет, нет! — подхватили другие. — Мы этого не потерпим!

Между тем лейтенант, отдав в адмиралтействе срочные депеши, с которыми он был прислан, достал письмо, порученное ему прекрасной вдовушкой, и, к великому своему удивлению, увидел, что оно адресовано в ту же улицу, где жила вдова Вандерслуш. Ему не хотелось, чтобы она видела его, но делать было нечего. Мало того, означенный на письме дом приходился как раз против дверей дома вдовы, и когда он подошел к этому дому и постучал, ему не сразу отворили, а вдова, в это время стоявшая в дверях своего флигеля, смотрела на лейтенанта; Бабэтт выглядывала из-за ее плеча, а так как улица была узкая, то Ванслиперкен не мог сделать вида, что не заметил ее, и принужден был раскланяться, но вдова не сочла нужным ответить на его поклон. Наконец, лейтенанта впустили, проводив в комнату, окна которой были закрашены зеленой краской, так что никто не мог заглянуть в окна с улицы. Он очутился в присутствии высокого худощавого господина в подряснике, который любезно предложил ему кресло у стола.

Ванслиперкен вручил ему письмо, и тот, попросив разрешение прочесть, взломал печать и пробежал глазами содержание.

— Очень вам признателен за то, что вы доставили мне это письмо! — произнес высокий господин. — Вы, если не ошибаюсь, командуете здесь шлюпом?

— Королевским куттером, сэр! — с некоторою важностью заявил Ванслиперкен. — Я — лейтенант Ванслиперкен!

— Я запишу ваше имя, если позволите! — сказал высокий господин. — Но вы, вероятно, рассчитываете на некоторое вознаграждение, как я полагаю? Конечно, лейтенантское содержание довольно скромное. Мы же, слава Богу, можем лучше оплачивать оказываемые нам услуги!

С этими словами он отсчитал на столе 50 золотых червонцев и с любезной улыбкой придвинул их к Ванслиперкену, но, заметив, что тот смотрит на него с недоумением, поспешил вложить золото ему в руку и при этом прибавил: — Вы крайне обяжете меня, если заглянете ко мне перед тем, как будете уходить обратно в Англию! Я позволю себе поручить вам одно письмо к той особе, по поручению которой вы теперь здесь!

В первый момент Ванслиперкен был до того удивлен, что не сразу сообразил, что это значит, а затем у него мелькнула догадка, в чем дело, но золото было у него в руках, — и он не имел духа положить его обратно на стол. После минутного колебания он опустил червонцы в карман, обещав наведаться сюда перед отъездом, после чего откланялся и удалился.

Когда он вышел на улицу, вдова Вандерслуш и Бабэтт все еще стояли и подкарауливали его; но он был так взволнован, что не обратил на это внимания, а если бы знал, почему они так караулили его, и что произошло, то, вероятно, был бы еще более взволнован.

Вернувшись на судно, Ванслиперкен заперся в своей каюте, выложив груду золота на стол перед собой и долго наслаждался его видом, причем в мозгу его невольно вставал вопрос: не изменник ли он по отношению к своему государю и своей родине? И ответ каждый раз получался утвердительный, но мысль, что он мог стать обладателем прелестной портсмутской вдовушки, и вид золота, лежавшего на столе, были настолько соблазнительны, что в конце концов весы сами собой перетянули в их сторону. Он собирался убрать свое золото в надежное место, как вдруг кто-то постучал в дверь каюты. Поспешно спрятав червонцы, он отворил дверь и, к немалому удивлению, увидел перед собой капрала ван-Спиттера, который, приложив по-военному руку к козырьку, отрапортовал: «Честь имею явиться, благополучно прибыл на судно, мингер Ванслиперкен!»

 

ГЛАВА XXI. Приключения капрала ван-Спиттера

Истощив все свои силы крича и зовя на помощь, капрал опустился так грузно на скамейку шлюпки, что та чуть не пошла ко дну; шлюпка наполнилась до половины водой, и капрал начинал зябнуть. Ветер свежел. Ночь и без того была холодная, и он чувствовал, что кровь стынет в его жилах. Целую ночь несло его течением, то с приливом, то с отливом. Он почти совершенно окоченел и, уткнувшись лицом в дно своей шлюпки, истощив весь запас ругательств и проклятий, призывая поочередно на помощь то Бога, то сотни тысяч чертей, наконец, затих и ждал смерти. Но судьба была к нему более милостива: под утро прилив занес его шлюпку в сети прибрежных рыбаков, расставленные ими с ночи для лова.

Придя поутру посмотреть, что им Бог послал на их долю, рыбаки с немалым удивлением увидели шлюпку и в ней грузное тело капрала без всяких признаков жизни. Но при более тщательном осмотре убедившись, что капрал жив, они отнесли его к себе, влили ему в рот известное количество водки и укрыли его всеми имевшимися в запасе одеялами, уложив в мягкую постель. При таком уходе капрал скоро пришел в себя и после горячего супа и сытного обеда совершенно оправился.

На вопрос рыбаков, вознаградит ли их его командир судна за его спасение и за то, что они возвратят ему его шлюпку, капрал отвечал отрицательно и предложил рыбакам оставить себе шлюпку, дав им обещание ничего не говорить об этом, а доложить командиру, что шлюпку унесло.

Но надо сказать, что за это время, пока капрал мерз и дрог, тонул и умирал каждую минуту, в течение всей этой страшной ночи по милости лейтенанта, в душе его произошел полный переворот; насколько он до настоящего времени был предан Ванслиперкену, настолько возненавидел его теперь. Чувство озлобления против лейтенанта было до того сильно, что он готов был задушить его теперь своими руками. Кроме того, в тот момент, когда он терял сознание, ему казалось, что тощие голые руки Костлявого были распростерты над ним, и теперь он приписывал этому бреду воспаленного мозга какое-то таинственное значение.

На другой день рыбаки доставили капрала на своей лодке в Асмтердам. Узнав о том, что «Юнгфрау» ушла в море, капрал еще более вознегодовал и озлобился на Ванслиперкена за то, что он, не позаботившись о нем, предоставил его воле судеб. Очутясь в улицах Амстердама, ван-Спиттер вспомнил о Луст-Хаузе вдовы Вандерслуш

и решил, прикрываясь именем своего командира, который, как ему было известно, был там в чести, пойти туда, нимало не подозревая того, что произошло в последнее время между Ванслиперкеном и предметом его исканий.

Итак, капрал направился к увеселительному заведению вдовы Вандерслуш и прежде всего наткнулся на Бабэтт, которая, убедившись, что он чистокровный голландец и принадлежит к экипажу или, вернее, к персоналу куттера «Юнгфрау», в убеждении, что он, как и все остальные люди экипажа, презирает и ненавидит Ванслиперкена и его противную собаку, тотчас же разговорилась с капралом, рассказав ему, по свойственной ей словоохотливости, все происшествие с собакой и гнев ее госпожи. Таким образом, капрал оказался вовремя предупрежденным о том, в каком положении находились дела, и поспешил поддакнуть Бабэтт в ее порицаниях Ванслиперкена, дав ей понять, что он не только враждебно относится к нему теперь, но что будто бы и всегда так к нему относился. Бабэтт, имевшая привычку сплетничать о всем своей госпоже, тотчас побежала рассказать вдове о приходе рослого и видного капрала, о том, что ему пришлось выстрадать из-за негодного Ванслиперкена, и о негодовании и озлоблении, какое питает к нему рослый капрал. Слушая ее рассказ, вдова Вандерслуш сразу почувствовала симпатию к капралу, а когда увидела его удивительные размеры, его атлетическую фигуру, то сердце ее не выдержало, и она, как всякая слабая женщина, готова была повеситься ему на шею, хотя, по свойственной ей скромности, конечно, не сделала этого. В глазах вдовы Вандерслуш капрал ван-Спиттер был воплощением мужской красоты, — и при виде его она мысленно воскликнула: «Вот мужчина, для которого я не пожалею моих денег!» — и решила завладеть им.

Она тут же предложила ему отобедать вместе с нею, а под конец вечера после долгой дружественной беседы просила его не заботиться ни о чем и остаться у нее в доме до возвращения куттера, который вскоре ожидали обратно.

На другой день капрал сидел уже на том самом диване, на котором еще так недавно сидел лейтенант Ванслиперкен; подле него сидела аппетитная вдова, и он так же держал ее пухлую руку в своих громадных ладонях, как и его начальник. А день спустя он уже был признан официальным женихом богатой вдовушки, хотя все это еще хранилось в тайне от всех посторонних лиц, не только потому, что капрал был подчиненный лейтенанта Ванслиперкена, и этот последний не простил бы ему того, что он встал на его дороге к любви и счастью, но еще и ввиду того соображения, что тот мог запретить своему экипажу посещать Луст-Хауз вдовы. Таким образом, было решено, что до тех пор, пока капрал не отбудет своего срока службы и не станет вольным гражданином, никому ничего не говорить и не предпринимать решительного шага.

Однако пребывание рослого молодца-капрала в доме вдовы не осталось незамеченным высоким худощавым иезуитом, бывшим тогда французским агентом в Амстердаме и жившим как раз напротив Луст-Хауза вдовы Вандерслуш. По наведенным о нем справкам иезуит решил, что содействие капрала могло бы быть полезно их интересам. Капрала пригласили для переговоров. Вернувшись оттуда, последний со всех сторон обсудил со вдовой вопрос, нужно ли ему принять выгодное предложение о. иезуита, и на общем совете было решено принять, так как риску в этом было мало, а выгоды и прибыли могло быть много. И вот случилось так, что капрал зашел к иезуиту объявить ему о своем согласии и находился уже у него в доме, когда явился Ванслиперкен. Увидав и узнав в крошечную скважинку в зеленом стекле, кто был вновь прибывший посетитель, капрал просил иезуита спрятать его куда-нибудь, чтобы он не попался на глаза своему начальнику, — и его провели в смежную комнату, куда вела дверь, скрытая за ширмой. Оказалось, что о. иезуит не плотно припер эту дверь, как он полагал, а только притворил ее, и капрал, удивлявшийся, зачем мог прийти сюда лейтенант, приотворил дверь настолько, что мог все слышать и даже видеть. Когда Ванслиперкен уходил и затворил за собой дверь, капрал одновременно с ним запереть свою и, отойдя в дальний конец комнаты, расположился там на кресле, как ни в чем не бывало.

Повидавшись с лейтенантом, иезуит решил, что лучше иметь дело с начальником, чем с подчиненным, и заявил капралу, что по изменившимся обстоятельствам он в настоящее время не нуждается в его услугах. Капрал удовольствовался этим объяснением и, придя ко вдове, рассказал ей подробно о всем.

— Негодяй! Изменник! — воскликнула вдова.

— Ах, да… Mein Gott! — вздыхая, вторил капрал.

— Он продает за деньги свое отечество! Вы сами видели, что он получил 50 гиней?

— Ах, да, mein Gott!

— Прекрасно! Но зато он теперь в ваших руках: вы, если захотите, можете заставить его повесить в любой день!

— Ах, да, mein Gott! Я теперь могу это сделать!

— Ну, мы теперь посмотрим, как вы запоете, лейтенант Ванслиперкен! Посмотрим! — восклицала вдова, скрежеща зубами при мысли, что лейтенант получил такую громадную сумму денег, которая могла бы достаться капралу ван-Спиттеру, что, при данных условиях, было почти одно и то же, что ей, так как теперь их интересы были общие.

— Тысяча чертей! — крикнул капрал громовым голо сом и с такой силой ударил кулаком по столу, что половина доски отломилась и упала на пол.

Вдове, конечно, было жаль стола, но зато понравилось такое проявление его силы; кроме того, этот порыв гнева был вызван негодованием на Ванслиперкена, чему она всей душой сочувствовала.

— Да, да, Ванслиперкен, я предсказывал вам, что недалеко то время, когда и вы, и ваша паршивая собака вместе будете качаться на виселице!

— Да, да, mein Gott! — поддакнул капрал и, присев на диван рядом со вдовушкой, стал с ней о чем-то секретно советоваться, после чего пристегнул свое оружие, взял шляпу и пошел явиться своему начальнику на куттер «Юнгфрау».

 

ГЛАВА ХХII. Несомненно доказано, что Снарлейиоу — воплощение диавола

Что капрал налгал своему командиру, в том нет никакого сомнения, а Ванслиперкен, по привычке доверять ему во всем, поверил ему и на этот раз. Затем капрал отыскал Джемми Декса и сказал ему спокойным, деловым тоном, что имеет сказать ему нечто, и что как только стемнеет, им надо будет поговорить друг с другом так, чтобы их не видели. Ванслиперкен приказал капралу вступить в исполнение своих обязанностей и распределить провизию на день. Каково же было удивление экипажа, когда все получили своей паек не только полностью, чего раньше никогда не бывало, а даже и с лихвой, а Костлявый, когда явился за порцией командира и за своей, получил еще сверх того, что полагалось, целый стакан грога, который капрал собственноручно поднес ему. Костлявый, беря стакан из рук капрала, не верил своим глазам и даже выпив грог, все еще продолжал не верить даже своему языку и рту. Он до того был поражен этим необычайным случаем, что, оставив всю свою порцию на месте, побежал на бак сообщить об этом удивительном событии всему экипажу.

— Да, странные дела творятся на этом свете, — заметил Кобль, — не знаешь даже, чему верить, чему не верить!

— Видно, его совесть зазрила! — заметил Спюрей.

— Или ему явилось какое-нибудь привидение! — сказал Костлявый.

— Привидение! Я слыхал о привидениях на суше, а также о привидениях на судне, но никогда не слыхал о привидениях в шлюпке, да еще в такой, где едва хватало места одному капралу!

— Да! — сказал Шорт.

— Мы узнаем об этом сегодня, так как вечером у нас с капралом должен быть разговор! — заявил Декс.

— Смотри, Джемми, как бы он тебя не обошел!

— Нет, — сказал Костлявый, — на этот раз он, верно, искренен, а то не дал бы мне целого стакана грога!

— Правда! — заявил Шорт.

— Как хотите, а тут творится что-то неладное! — решил Спюрей. — Ну, да вечером увидим!

Так как куттеру было предписано возвратиться немедленно обратно, кроме того, еще явился посланный из адмиралтейства и повторил это приказание, то Ванслиперкен поспешил на берег к французскому агенту, чтобы успеть захватить его письма и еще в этот же день сняться с якоря.

Едва только лейтенант покинул судно, как капрал, не теряя времени, отыскал Джемми, и, не сказав ему ни слова о том, что он делал на берегу, сообщил свое убеждение, что Ванслиперкен умышленно хотел отделаться от него, по той причине, что ему, ван-Спиттеру, известны такие секреты лейтенанта, за которые тот в любую минуту может попасть на виселицу.

И теперь он, капрал, решил отомстить лейтенанту за его покушение; телом и душой он отдается экипажу, но для того, чтобы им успешнее действовать, по-прежнему будет прикидываться всецело преданным Ванслиперкену.

Хотя Джемми отлично знал, что капрал ошибается в своих предположениях относительно злого умысла лейтенанта, но счел за лучшее не разуверять капрала и не сообщать ему о том, что своим невольным плаванием он обязан Костлявому. Однако, не вполне доверяя ван-Спиттеру, Джемми просил его дать ему какое-нибудь доказательство в подтверждение его слов.

— Какое же могу я вам представить доказательство?

— А вот, согласны вы вышвырнуть его проклятую собаку за борт?

Собаку?! Сию же минуту. А следом за ней и ее господина, если бы было можно! — и ван-Спиттер отправился в каюту, которую Ванслиперкен, доверяя ему, оставил на этот раз не запертой, и, схватив собаку за шиворот, вытащил ее из-под стола, вынес на палубу и со всего маху швырнул за борт.

— Mein Gott! — воскликнул Янсен. — Как вы это хорошо сделали!

— Теперь уж его не принесет обратно течением! — добавил капрал, присев отдохнуть.

Между тем собака поплыла не к судну, а к берегу, благополучно добралась до пристани, где приставали шлюпки, и признав шлюпку с своего куттера, забралась в нее. Гребцы в ожидании командира, чтобы не терять времени даром, сидели в ближайшей портерной за стаканом пива, и потому никто не видал, как Снарлейиоу забрался в шлюпку, как, отыскав брошенные под одну из скамеек теплые куртки гребцов, он забрался в них, зарывшись с головой, и прекрасно согревшись, крепко заснул. Когда пришел лейтенант и матросы, шлюпка отчалила и вернулась на судно, Ванслиперкен вышел, за ним — гребцы, а Снарлейиоу продолжал спать крепким сном, так что никто не заметил его присутствия в шлюпке. Проснувшись полчаса спустя после того, как командир вернулся в свою каюту, собака, никем не замеченная, спрыгнула на палубу и сбежала вниз в каюту своего господина, пробралась там под стол, улеглась на свое обычное место и, повернувшись раз-другой, снова захрапела.

Между тем весь экипаж, собравшись на баке, оживленно совещался о последних событиях.

— Не странно ли, что он до сих пор не хватился своей собаки? — заметил Спюрей.

— Да! — сказал Шорт.

— И я знаю, почему, — заявил капрал, — потому, что мингер Ванслиперкен считает теперь свои деньги, свои гинеи! — повторил жадный голландец, приходя в бешенство при мысли, что эти гинеи могли бы достаться ему, если бы не вмешался в это дело лейтенант.

— Но не до утра же он будет считать свои деньги! — вмешался Кобль.

— Это будет зависеть от того, сколько раз он их будет пересчитывать! — засмеялся Джемми. — А вот и его звонок! Капрал, вас требует лейтенант!

Капрал пошел к лейтенанту, а вся команда оставалась в напряженном состоянии, ожидая, что-то будет, когда обнаружится исчезновение собаки.

Войдя к командиру, ван-Спиттер по обыкновению поднял руку к козырьку и вдруг увидел, что Ванслиперкен сидит на сундуке и гладит рукой голову Снарлейиоу. При виде собаки капрал громко вскрикнул «Mein Gott» и, как безумный, выбежал вон и не останавливаясь, точно за ним гнались все демоны ада, выбежал на палубу, восклицая: «Ах, Mein Gott! Mein Gott»!

— Что там случилось? Что с вами, капрал? — спрашивали его со всех сторон.

Но прежде, чем ван-Спиттер успел ответить, Костлявый, которого также потребовал к себе командир, тоже выбежал на палубу, растрепанный, с выпученными глазами, и едва переводя дух, проговорил:

— Ведь она опять здесь! И как ни в чем не бывало!

— Кто она? — послышалось отовсюду.

— Она, его собака! Снарлейиоу!

— Фюю!.. — засвистал Джемми, но кроме него ни один человек не сказал ни слова, только все многозначительно переглядывались и качали головами.

— Эта собака — сам воплощенный дьявол! — пробормотал, наконец, капрал.

— Она даже не мокрая! — заметил Костлявый.

В этот момент Ванслиперкен снова потребовал к себе капрала.

— Я не пойду! — отвечал тот.

— Идите! — стал уговаривать его Костлявый. — Все лучше смотреть черту прямо в лицо. Эти бесы все трусы, и кто их не боится, того они боятся!

— Опять звонок! Костлявого зовут!

— Сейчас иду! — отозвался Костлявый. — Я дьявола не боюсь и козней его не страшусь!

— Молодчина этот Костлявый, первый сорт парень! — заявил Билль Спюрей.

Спустя минуту Костлявый вернулся.

— Идите, г. капрал! — проговорил он. — Шкипер вне себя, спрашивает, почему вы не идете! Я сказал ему, что вы видели что-то страшное в каюте! Скажите ему, что вы видели у него черта за спиной! Посмотрим, испугается он или нет!

— Да, да, скажите! — уговаривали другие. Наконец ван-Спиттер, собравшись с духом, решился пойти к Ванслиперкену; при виде собаки он побледнел, тогда как лейтенант при виде его побагровел от гнева.

— Что все это значит, капрал? — грозно крикнул он.

— Ah, mein Gott, мингер Ванслиперкен, я явился к вам за приказаниями, а не для того, чтобы находиться в обществе дьявола!

— Что такое? Что вы хотите этим сказать?

Капрал, заметив, что лейтенант перетрусил, стал подробно рассказывать, как он видел, что черт сидел у него за спиной и одной рукой гладил его, Ванслиперкена, по щеке, а другой ласкал его собаку.

Эта выдумка человека, на которого Ванслиперкен смотрел как на преданного ему, произвела на него сильное впечатление. Ему сейчас пришло в голову, что на днях он покушался на убийство, а сегодня стал изменником, чего, конечно, было совершенно достаточно, чтобы заслужить похвалу и одобрение дьявола.

— Капрал ван-Спиттер, скажите, вы это говорите серьезно? В своем ли вы уме? Вы в самом деле видели его? — спросил он дрожащим голосом.

— Так же, как сейчас вы видите меня перед собой!

— Боже, милостив буди ко мне грешному! — воскликнул лейтенант, закрыв лицо руками, но в следующий же момент оправился и грозно крикнул:

— Это ложь, капрал! Наглая ложь! Сознайтесь! — и Ванслиперкен схватил капрала за шиворот и тряс его с такою силой, какой от него трудно было ожидать.

— Ложь! Ложь! — воскликнул перетрусивший капрал. — Но если это не был сам дьявол, мингер Ванслиперкен, так его отродье, в этом я готов поклясться на своей библии!

— И это ложь! Подлая ложь! Сознайтесь, что это ложь! — кричал лейтенант, снова потрясая капрала, но в этот момент Снарлейиоу счел себя вправе вступиться за себя и впервые накинулся на капрала, который, не помня себя от ужаса, вырвался из рук Ванслиперкена и кинулся наверх, преследуемый собакой.

— Mein Gott! Он помешался. А его собака это сам черт! — и, очнувшись немного, капрал рассказал, как умел, все, что было.

Все слушали его, качая головами. Никто не знал, как теперь быть с собакой, только один Костлявый был неустрашим и мог ясно изложить свои мысли, и все слушали его со вниманием и одобрением.

— Что касается меня, то я не боюсь ни его, ни его собаки! — воскликнул Костлявый. — С этой собакой я так или иначе рассчитаюсь, будь она хоть сам дьявол или хоть его родной брат! Если я раз принялся за это дело, так уж не отступлюсь!.. Вот послушайте, что мне пришло в голову. Я сужу так. Допустим, что эта собака — не собака, а дьявол. Все же я не вижу причины бояться ее. Разве все мы не христиане, и разве каждый из нас не боится Бога, не чтит своего короля? Если она — дьявол, то она только водяной дьявол, а не береговой. Это я вам сейчас докажу. Разве не явилась она на судно среди моря в темную бурную ночь? А когда я завязал ее в мешок из-под сухарей и бросил в воду, разве она не вернулась как ни в чем не бывало? И разве когда капрал швырнул ее за борт, она опять не явилась тут как тут? Из этого ясно, что она имеет власть на воде и что в воде ее не потопить, а потому и пытаться больше не стоит, так как это водяной дьявол! Теперь я напомню вам другое: отправилась она на берег, и ей выбили глаз. Из этого я заключаю, что на суше она никакой власти не имеет. Но если ей можно было вышибить глаз, то можно и дух из нее вышибить, если только ударить пошибче! Кто слышал когда-либо, чтобы дьяволу вышибли глаз или вообще причинили ему какой-нибудь вред? Никогда! А это потому, что настоящий дьявол имеет силу и на суше, и на воде, это же — просто водяной черт или дьявол, и на суше его можно убить. Вот мое мнение! И как только я залучу эту скотину на берег, посмотрю, что с ней можно будет сделать!

Такова была убедительная речь Костлявого, и так как в ней данный вопрос был исчерпан до дна, то немного погодя все разошлись по своим койкам.

 

ГЛАВА ХХIII. Обиды, огорчения и утешения мистера Ванслиперкена

Между тем у лейтенанта было далеко не весело и легко на душе. То, что капрал ван-Спиттер стал уверять, что видел черта у него за спиной, было во всяком случае крайне неприятно: если это было так, как он говорил, то, очевидно, дьявол считает его своим, а г. Ванслиперкен принадлежал к числу тех людей, которые любят делать всевозможные гадости, совершать какие угодно преступления, но вместе с тем желают идти прямо в рай. Если же этого не было, то, значит, капрал, которого он считал верным, преданным другом, изменил ему. Единственным утешением явилась мысль, что продолжительное пребывание в студеную ночь в открытой шлюпке, гонимой волнами, не осталось без последствий и несколько расстроило умственные способности капрала.

В то время, когда Ванслиперкен предавался такого рода размышлениям, капрал ван-Спиттер тоже измышлял способ, как бы ему загладить свое странное поведение и вернуть себе расположение командира. После очень долгих усилий он, наконец, набрел на удачную, как ему казалось, мысль.

Когда рассвело, он явился к лейтенанту, призвавшему его для того, чтобы предать Шорту, чтобы все было готово, так как с утра «Юнгфрау» снимется с якоря.

Выслушав почтительно приказание, капрал сказал:

— Я полагаю, мингер, что вы приняли меня вчера за сумасшедшего, когда я сказал вам, что видел черта у вас за спиной! Но поверите ли, мингер, я сегодня ночью два раза видел его там, на палубе!

— Вы два раза видели его?

— Да, мингер, два раза! Я вижу его теперь довольно часто после того, как чуть не утонул тогда на шлюпке!

— Я так и думал! — сказал Ванслиперкен. — «Потрясение той ночи в шлюпке не прошло для него даром!» — мысленно добавил он. — Ну, хорошо, я был очень раздражен против вас вчера, думая, что вы позволили себе большую вольность, но теперь вижу, что дело обстоит иначе. Постарайтесь теперь не волноваться, а когда мы придем в Портсмут, советую вам бросить немного крови!

— Сколько прикажете, мингер?

— Ну, восемь, девять унций! Думаю, что это вам будет полезно!

— Слушаю-с, мингер! — ответил капрал и, повернувшись на каблуках, вышел их каюты.

Такое решение вопроса было чрезвычайно приятно обоим. Ванслиперкен был успокоен объяснением капрала, а последний — чрезвычайно доволен тем, что так легко обманул своего начальника.

Капрал, по-видимому, продолжал не ладить с экипажем, притеснял Костлявого и по-прежнему пользовался полным доверием Ванслиперкена.

Между тем в свое время куттер пришел в Портсмут. Нет надобности говорить, что Ванслиперкен тотчас же поспешил съехать на берег и посетить прелестную вдовушку, но прежде всего он должен был явиться в адмиралтейство и представить отчет о своем плавании. В адмиралтействе ему сообщили весьма неутешительную весть, что он должен немедленно готовиться выйти в море, так как наутро ожидались новые депеши английского короля Генеральным Штатам.

Ванслиперкен, видя, что он имеет в своем распоряжении очень мало времени, поспешил ко вдове. Та приняла его с распростертыми объятиями и чуть не кинулась ему на шею. Когда же он вручил ей привезенный им из Амстердама пакет, и она вскрыла его, в нем оказались два письма, одно лично ей, а другое на чье-то имя.

— Письмо это очень спешное, — сказала она, — но доверить его никому нельзя! Не возьмете ли вы, друг мой, отнести его по адресу и собственноручно передать его тому лицу, кому оно адресовано? Я бы сделала это сама, но тогда был я не успела позаботиться, как следует, об обеде: ведь вы сегодня отобедаете со мной, мой дорогой друг? Кроме того, я желала бы, чтобы вы познакомились с этим человеком, — добавила Нанси, — он нам может быть очень полезен!

«Нам», «полезен нам!» Эти слова привели Ванслиперкена в неописанный восторг. Он вскочил с своего места, схватил шляпу и готов был бежать в ту же минуту. Вдова стала его уговаривать вернуться скорее и ласково проводила его до дверей.

Ванслиперкен, разыскав дом, указанный на конверте, постучался, и ему отворил старый еврей, который, проведя его длинным коридором, ввел в небольшую комнату и плотно притворил дверь.

— Вы г. Лазарус? Я имею к вам письмо из Амстердама!

— Шш! Тише! — сказал еврей, беря из рук лейтенанта письмо и кладя его в ящик стола. — Это от моего приятеля! Ну, как он поживает? Здоров? Когда же вы отправитесь обратно, мистер?

— Завтра поутру!

— Прекрасно! Мои письма уже готовы; вы их сейчас возьмете?

— Да! — сказал Ванслиперкен, предвидя новое вознаграждение по прибытии в Амстердам.

— Да уже, кстати, я дам вам и немного денег!

— Еще денег! — подумал Ванслиперкен, совсем не ожидавший этого.

Еврей вышел и через минуту вернулся со сверточком червонцев и тщательно заделанным пакетом.

— Это пакет чрезвычайной важности, мингер, — заявил старик, — а вот и ваши деньги. А теперь будете добры подпишите здесь ваше имя: я должен отдавать отчет в каждой копейке! — и старик положил перед ним расписку в получении 50 гиней без упоминания, за что именно.

Ванслиперкен неохотно подписывался вообще. Но как было отказаться? Тем не менее он попытался возражать.

— Но почему вы не хотите подписать? Ведь мои деньги пропадут, если у меня не будет этой расписки! — говорил еврей. — Никто не платит таких денег задаром. Вы не бойтесь, мы вас не выдадим, а если нас повесят, то всех вместе!

Это казалось плохим утешением для Ванслиперкена, который был согласен получать деньги, но вовсе не желал быть повешенным.

— Ведь вы получили приличное вознаграждение и здесь, и там. Теперь вы — один из наших и не можете уйти от нас, так как это будет стоить вам жизни! — продолжал еврей. — Подпишите же, сделайте милость; все равно вы не выйдете из этого дома, пока не подпишете этой расписки! Не так же мы глупы, чтобы давать вам наши деньги и затем предоставить вам донести на нас и подвести нас всех под виселицу!

Старый, тощий еврей сам по себе, конечно, не мог бы ничего поделать с лейтенантом и не мог помешать ему уйти из комнаты, но он позвонил, и в коридоре послышались тяжелые шаги нескольких человек. Ванслиперкен, видя, что в случае, если он не подпишет, старик не остановится перед насилием, поспешил подписаться и уйти, обещав зайти; по возвращении из Амстердама.

Все это было крайне неприятно Ванслиперкену; он чувствовал себя как бы в тисках, но ощупав в кармане тяжелый сверток червонцев, несколько утешился, а очутившись снова в присутствии прелестной вдовушки, окончательно повеселел. Во время дружественной послеобеденной беседы он вскользь упомянул о том, что ему было неприятно давать свою подпись, на что Нанси отвечала:

— Но ведь это необходимо во всяком деле! Да и почему же не подписать? Я знаю, что ведь вы наш и телом, и душой, и мне, право, кажется, что именно эта ваша преданность нашему делу заставила меня полюбить вас. Я страстная сторонница нашего законного короля и ни когда бы не согласилась стать женой человека, который не был бы готов во всякое время пожертвовать жизнью за своего законного государя, как вы, мой друг! Я не говорю уже о том, что это прекрасно вознаграждается!

За обедом, обласканный вдовою, лейтенант много ел и много пил и, улучив удобную минуту, страстно признался ей в любви и просил ее руки. Она конфузилась, подносила платок к глазам. Наконец, было решено не откладывать свадьбы; сроком было назначено время его ближайшего приезда.

Опьяненный вином и надеждами, Ванслиперкен вернулся на куттер, нимало не подозревая того, что в его отсутствие творилось на судне. Несмотря на воспрещение лейтенанта, Могги Салисбюри явилась на судно, как только командир съехал на берег, и кинулся в объятия своего дорогого, возлюбленного Джемми. Вскоре эта любящая парочка удалилась в дальний угол и долго серьезно совещалась о чем-то. Едва вступив на палубу своего судна, Ванслиперкен заметил у гакаборта женскую юбку и сердито спросил, что там за женщина. Гнев его усилился еще более, когда он узнал, что это жена Салисбюри. Он потребовал к себе капрала и приказал немедленно высадить женщину на берег. На замечание Ванслиперкена, каким образом Могги очутилась на судне, ван-Спиттер отвечал, что ей разрешил мистер Шорт, и что вообще настроение умов очень беспокойное, и ему удалось подслушать, как некоторые грозили большой бедой командиру. Разговор Ванслиперкена с капралом был прерван прибытием посланного от адмирала, командира порта, с приказанием немедленно сняться с якоря и идти в Амстердам, чтобы, не дожидаясь ответных депеш, снова вернуться в Портсмут.

Могги была отправлена на берег, но она уже успела переговорить с мужем об интересовавшем ее деле. Нанси нашла в Могги прекрасную помощницу себе и отчасти заместительницу, но Могги не соглашалась вступить в общину контрабандистов, если и ее муж не будет таковым.

Сэр Джордж Барклай дал Нанси благоприятный ответ, говоря, что ему очень может пригодиться хороший рулевой, и он готов принять Джемса Салисбюри в общину контрабандистов. Как только куттер вернулся, Могги поспешила о всем сообщить своему мужу и стала уговаривать его дезертировать, но Джемми весьма основательно возразил ей, что если он поступит так, как она того желает, то ему никуда нельзя будет показаться; его всякий узнает, и тогда ему грозит виселица.

Он сказал, что ничего не имеет против вольной профессии контрабандиста, и что ему надо дослужить свой срок или получить через друзей Могги указ об отчислении его от экипажа куттера. На этом супруги и порешили, а на следующее утро, на рассвете, куттер «Юнгфрау» снялся с якоря и направился свой курс на Тексель.

 

ГЛАВА XXIV. Тяжелые дни для мистера Ванслиперкена

Едва только «Юнгфрау» ушла из гавани, как Могги поспешила к Нанси и передала ей ответ своего супруга. Нанси нашла его резоны вполне разумными и обещала исхлопотать ему отчисление. В то время многие лица, занимавшие высшие должности, были тайными сторонника короля Якова, и сношения их с якобитами низшего сословия были настолько тесны, что последние могли сделать многое, когда им того было нужно.

Итак, спустя несколько дней, приказ об отчислении Джемса Салисбюри с куттера «Юнгфрау» был уже в руках Нанси, которая и передала его Могги.

Мистер Ванслиперкен своим порядком прибыл в Зюйдер-Зее и бросил якорь в гавани Амстердама, а час спустя отправился на берег, но в тот момент, когда он садился в шлюпку, весь экипаж, с Джемми во главе, обступил его, заявив, что желают знать, могут ли они воспользоваться отпуском на берег, на что Ванслиперкен ответил, что отправит их ко всем чертям, а не в отпуск. Затем он сам отплыл и прямо с пристани отправился к иезуиту. На этот раз он не видел ни вдовы Вандерслуш, ни Бабэтт и полагал, что и они его не видели. Вручив иезуиту предназначенный ему пакет и получив определенное вознаграждение, Ванслиперкен спросил, нельзя ли будет доставить ему письма прямо на судно, так как ему лично заходить каждый раз за ними не совсем удобно. Иезуит согласился, и Ванслиперкен откланялся. Выходя от французского агента, он опять увидел громоздкую фигуру вдовы и Бабэтт за ее спиной, но сделал вид, что не узнал их, и поспешил обратно на судно.

— Аа, вот как, г. Ванслиперкен! Посмотрим, посмотрим, что из этого выйдет… Вы уже три раза приходили сюда и каждый раз уходили с 50 гинеями в кармане! Хорошо! Измена оплачивается высокой ценой, но изменника вешают еще выше! Ха, ха, ха! Я положительно не понимаю, как может бедный капрал служить под начальством такого изменника и негодяя! — говорила вдова.

— Быть может, капрал зайдет сюда сегодня? — заметила Бабэтт.

— Нет, нет, он ни за что не отпустит его! — отвечала вдова, но потом решила, что может быть капралу все-таки удастся как-нибудь отлучиться, и она приказала на всякий случай приготовить полдюжины вина, а сам пошла принарядиться.

Вернувшись на судно, лейтенант поспешно прошел в свою каюту и, заперев дверь на ключ, стал считать свои деньги.

Капрал ван-Спиттер, подслушивавший по привычке у дверей, слышал звон монет, и в душе его закипели злоба и зависть, так как все это могло бы теперь принадлежать ему. Подождав немного, он постучался и, получив разрешение войти, попросился на берег.

— На берег? Как, капрал, вы раньше никогда не просились на берег!

— Я хочу расплатиться с людьми, у которых я ел и пил, и жил, когда был последний раз на берегу!

— Ах, да, я и забыл об этом! В таком случае поезжайте, только поторопитесь обратно: экипаж очень склонен к бунту; я не могу обойтись без вас!

Капрал удалился и поспешил на берег, где был принят с распростертыми объятиями вдовой Вандерслуш.

В дружественной беседе перед бутылкой лучшего пива любящая парочка говорило о своих делах, причем озлобленная на Ванслиперкена вдова объявила, что не выйдет замуж прежде, чем не увидит лейтенанта на виселице. Ее нареченный горячо поддержал ее в этом, и кроме того, выразил мысль, что для того, чтобы успешней действовать, необходимо не только не дать заметить лейтенанту об их взаимном расположении, но даже сделать вид, будто она (вдова) ищет с ним примирения, а он (капрал) страстно влюблен в Бабэтт. Мало того, общими силами было написано лейтенанту довольно любезное письмо от имени вдовы, которое капрал взялся передать по адресу.

Явившись к командиру, который все это время, услаждая себя мыслю о своем будущем благополучии с прекрасной вдовушкой, был теперь в самом прекрасном настроении духа и стал расспрашивать капрала, что он делал на берегу. Ван-Спиттер в восторженных выражениях передал, что познакомился с Бабэтт, и она сказала ему, что ее госпожа очень удивляется, почему г. Ванслиперкен не заходит к ней, что она была очень тронута его последним письмом и была бы рада его видеть, а он, капрал, сказал, что лейтенант убил свою собаку.

— Напрасно вы, капрал, это сказали! — воскликнул Ванслиперкен. — И если вы еще раз будете на берегу, скажите, что лейтенант Ванслиперкен наплевать хочет на такую старую бабу, что пусть она прельщает своей старой рожей кого другого, а он не хочет дотронуться до нее даже щипцами! Запомнили это, капрал?

— Да, запомнил! — скрежеща зубами, ответил капрал. — Да, мингер, я хорошо запомнил! — добавил он многозначительно, оскорбленный в лице своей нареченной.

Когда стемнело, на куттер явился какой-то человек, пожелал видеть командира и, войдя в каюту, молча положил на стол письма, повернулся, вышел и, не сказав ни слова, уехал.

С рассветом «Юнгфрау» снялась с якоря и с попутным ветром пошла в Портсмут.

С шибко бьющимся сердцем сел Ванслиперкен в шлюпку, одетый с иголочки, помня обещание прекрасной вдовушки и сгорая нетерпением поскорее обнять ее.

Заглянув в адмиралтейство и явившись своему начальству, он почти бегом направился в Кэстель-Стрит, но здесь ему отворила дверь старая незнакомая женщина и на его вопрос о вдове отвечала, что эта молодая дама, жившая в этом доме, выехала вчера с каким-то господином. Осведомившись затем, не он ли командир королевского куттера, женщина достала из кармана под фартуком письмо и вручила его лейтенанту.

Ванслиперкен выхватил из рук старухи письмо, вбежал в первую комнату и, присев к столу, принялся читать. В скорбных, душу раздирающих выражениях, пересыпая каждую фразу словами «мой ненаглядный», «мой незабвенный», «мой вечно любимый и дорогой», красивая вдовушка сообщала, что она в отчаянии и решила покончить с собой, так как муж ее, которого она считала умершим, вдруг возвратился и увез ее с собой, что она умрет от отчаяния и тоски и прощается с ним навеки.

Прочтя это письмо, Ванслиперкен почти без чувств упал на спинку стула; старуха заботливо дала ему выпить несколько глотков воды, смочила ему голову и лицо. Несколько придя в себя, он схватился обеими руками за голову и долго сидел неподвижно, как окаменелый, затем встал и молча вышел.

Он сам не знал, как он очутился, наконец, у дверей комнаты матери.

— Войди, сын мой, — сказала старуха, — я тебя сегодня видела во сне, а это всегда предвещает что-нибудь недоброе, если я кого увижу во сне!

Ванслиперкен вошел, опустился на какой-то ящик и, сжав голову руками, как бы застонал.

— Да, да, сын мой, и я так стонала, когда у меня жгло голову после того, знаешь… Скажи, что ты сделал, излей свои чувства перед твоей матерью! Скажи, привез ли ты денег?

— Я все утратил!

— Все утратил? Значит, надо начинать сначала и отнять у людей вдвое больше! В этом все удовольствие!

С минуту Ванслиперкен молчал, потом стал рассказывать матери все, что с ним было.

— Что же, не все ли равно, та или другая вдова?! — отвечала достойная маменька. — Ведь и у той есть деньги! Не все ли равно, которую обманывать! А по любви ты, сын мой, никогда не женись, а то жена сделает из тебя круглого дурака! Ты счастливо избежал этой опасности. А где те деньги, что ты получил за измену?

— Я привезу их завтра сюда, матушка!

— Привези непременно, слышишь? Я еще не скоро умру, а тебя, быть может, уличат, быть может, повесят, золото же твое все-таки будет цело! Если тебе что обидно, так ты отомсти на других втрое, вдесятеро, и тебе станет легко и отрадно! Я всегда так делала!

И Ванслиперкен послушался совета матери; он, казалось, разом возненавидел весь мир и хотел отомстить за свою неудачу всем, начиная с Костлявого и с Салисбюри. Теперь он находил в своей измене некоторую усладу, так как она приносила ему много золота, а в настоящий момент жадность к деньгам пересиливала в нем все остальные чувства.

Вернувшись на судно, он нашел у себя предписание начальства отчислить Джемса Салисбюри немедленно. Это еще более усилило в нем ненависть к этому человеку, и он решил, не объявляя об этом распоряжении, прежде подвергнуть Джемми Декса строжайшему наказанию за его дерзкие выражения о начальстве. Но его предупредила Могги, уже успевшая побывать на куттере и вручить мужу бумагу, полученную ею из адмиралтейства, в которой он отчислялся и увольнялся от службы на куттере. Ванслиперкен призвал на совет капрала, который сказал ему, что Джемми уже известно об его отчислении. Но гнев Ванслиперкена не знал пределов; он выбежал на палубу и приказал вызвать всех наверх для наказания. Капрал успел вовремя предупредить Джемми, и тот не стал свистать, когда ему было приказано.

— Где этот негодяй, Джемми Салисбюри? — кричал Ванслиперкен.

— Здесь Джемс Салисбюри!

— Я не числюсь на этом судне! — заявил Джемми.

— Капрал ван-Спиттер! Где ван-Спиттер?

— Здесь, сэр! — отозвался капрал, поспешая с напускным усердием.

— Привести сюда этого Салисбюри! Как он смел уйти?

— Слушаю, сэр! — и капрал направился на бак.

Но команда решила не допустить наказания. Салисбюри уже не числился на куттере, и хотя все знали, что капрал теперь стоит на их стороне, все-таки обступили Джемми, решив не выдавать его. Капрал вернулся доложить, что его не допустили к Салисбюри. Вдруг из-за борта послышался громкий женский крик.

— Что? Пороть моего Джемми?! Да разве ты смеешь это сделать? Ведь уж он не числится на службе! Вот что я говорю вам, лейтенант, не попадайтесь вы мне на берегу, не то запоете у меня такую песенку, что сами не возрадуетесь!

В этот момент лодка ее причалила к судну, и Могги в одну минуту очутилась на палубе, нос с носом с Ванслиперкеном.

— Я у вас требую своего мужа, г. лейтенант! Слышите?

— Капрал ван-Спиттер, выгоните эту женщину отсюда!

— Выгнать меня? Законную жену, которая именем королевского указа требует своего мужа! Ах, вы…

— Позовите ваших солдат, капрал!

— Я звал их, мингер, но они все заодно с экипажем! — отвечал капрал, стоя навытяжку и держа руку под козырек. — Вы да я, нас осталось только двое!

Что теперь было делать? Ванслиперкен пришел в настоящее бешенство, все в нем клокотало; в глазах вертелись красные и зеленые круги. Обратиться к вмешательству властей он боялся, так как у него было много нечисто, кроме того, он отлично знал, что не имел права подвергать наказанию человека, который уже отчислен от его судна.

Могги стояла и ждала, чтобы Ванслиперкен отпустил ее мужа, капрал ожидал дальнейших приказаний. В это время Снарлейиоу, взобравшись на край мостика, с любопытством смотрел туда, где находилась лодка, в которой приехала жена Джемми.

В одно мгновение Могги подбежала к собаке и сбросила ее через борт прямо в лодку, сама сбежала туда же и приказала гребцу несколько отчалить. Держа за шиворот собаку, Могги крикнула:

— Ну, теперь собака в моих руках и, если я захочу, приготовлю из нее сосиски! Если вы сейчас не отпустите мне моего Джемми и не выдадите ему все его документы и квитанции на получение жалования, то поминайте, как звали вашу собаку!

— Спустить шлюпку, людей на весла! — закричал Ванслиперкен, но никто не шевелился.

Могги между тем, выхватив у гребца висевший у него на поясе нож и потрясая им в воздухе, кричала:

— Смотрите! Видите это? Одна минута, — и я прирежу этого паршивого пса! Говорят вам, отпускайте сейчас же моего Джемми!

— Смилуйся! Смилуйся! Не убивай, добрая женщина, моей бедной собаки! Не тронь ее, — и я сейчас отпущу твоего мужа! — завопил лейтенант, видя, что решительная женщина не шутит.

— Со всеми документами и квитанциями?

— Да, да! Сейчас! Только не троньте моей собаки!

— Ну, так живее, я долго ждать не буду, у меня уж руки чешутся!

— Сейчас! Сейчас!.. — и Ванслиперкен, приказав спустить шлюпку, чтобы отправить Салисбюри со всеми его имуществом, сам спустился вниз — подписать его бумаги и квитанции. Он страшно спешил, опасаясь, чтобы Могги не исполнила своей угрозы, пока он находился в каюте.

Сундучок и койка Джемми были уже в шлюпке, сам он прощался с экипажем, после чего, получив из рук капрала свои документы и бумаги, сел в шлюпку, которая отвезла его на берег. Когда Джемми вышел и вынес свои вещи, Могги швырнула собаку в шлюпку, крикнув: «Мое слово крепко, лейтенант, вот ваша собака! Но помните, что я еще рассчитаюсь с вами!»

 

ГЛАВА XXV. Лейтенант Ванслиперкен доказывает свое непреодолимое отвращение к холодной стали

Все потрясающие события этого дня до того расстроили Ванслиперкена, что он забыл о письмах к еврею Лазарусу, а ему, чтобы забыть получить деньги, нужны были очень серьезные причины.

Он кинулся на постель совершенно одетый в порыве гнева, бессильного бешенства и горькой обиды, и почти сразу заснул тяжелым, томительным сном.

Проснувшись поутру и размышляя о неповиновении и почти открытом бунте экипажа и солдат, Ванслиперкен почему-то приписал все это козням Костлявого и почувствовал к нему такую ненависть, что был способен задушить его собственными руками.

Призвав капрала, он стал с ним советоваться, чтобы сделать с Костлявым. Тот некоторое время отвечал уклончиво, а затем признался, что Костлявый, подобно Снарлейиоу, по всеобщему убеждению, существо сверхъестественное, и что он, капрал, своими глазами видел черта у изголовья Костлявого, а другой раз заметил, что черт беседовал с ним; кроме того, сам Костлявый сознался однажды в присутствии всех, что ни его, ни собаку вода никогда не примет! Подтверждение этого факта видно из того, что было уже несколько попыток потопить собаку, но она всякий раз оставалась невредима; Костлявый тогда кинул ее, завязав в мешок, в канал, а она все-таки выплыла. — Ах, негодяй! Да я его в куски изрублю! Вы говорите, что вода не может повредить ему, так я посмотрю, что может сделать пистолет! Можете идти, капрал, вы мне больше не нужны!

Ванслиперкен положительно был вне себя от бешенства, но не знал, что предпринять немедленно.

Вдруг он вспомнил, что не доставил еще писем, порученных ему французским агентом; поспешно одевшись, он приказал подать шлюпку и поспешил к дому Лазаруса.

Здесь он застал молодого человека чрезвычайно красивой наружности в платье кавалерийского офицера того времени. Этот молодой человек сидел в небрежной свободной позе, и при входе лейтенанта даже не привстал; старый еврей при нем тоже не садился, и Ванслиперкену не предложили стула.

— Вы офицер, командующий куттером «Юнгфрау»? — спросил молодой человек тоном высокомерного презрения.

— Да! — ответил Ванслиперкен не особенно вежливым тоном.

— Вы пришли в Портсмут вчера утром! Почему же, сэр, эти письма не были доставлены нам немедленно?

— Потому, что у меня не было времени!

— Не было времени? Что вы хотите этим сказать, сэр? Все ваше время должно принадлежать нам. Вам за это платят; за каждый шиллинг, который вы получаете от правительства, мы вам платим фунты! Пусть этого больше не случается, сэр!

Ванслиперкен был на этот раз не в добродушном настроении и потому отвечал резко и гневно:

— Можете себе искать других для ваших поручений, а я в последний раз исполняю их. Уплатите мне, что следует, и затем прощайте!

— Вот как! Нет, сэр, ошибаетесь! Вы будете исполнять их до тех пор, пока мы этого потребуем! Ведь вы в нашей власти: вы обманываете правительство, которому служите, и мы во всякое время можем погубить вас. Вы должны или служить нам, или умереть; другого выбора у вас нет! А чтобы наказать вас за небрежное отношение к нашему делу, я на этот раз не заплачу вам за доставку этих писем. Вы можете их оставить и отправляться, но не забудьте вовремя уведомить нас, когда будете уходить в Амстердам!

Это уже совершенно возмутило Ванслиперкена.

— Нет денег, нет и писем! — заявил он и, схватив письма со стола, направился к двери.

— Безумец! — с усмешкой крикнул ему вслед молодой человек, не трогаясь с места. Ванслиперкен распахнул дверь, но ему преграждали путь три направленных на него меча. Он невольно отпрянул назад.

— Ну, что? Оставите вы теперь эти письма? — спросил кавалерист.

Ванслиперкен швырнул их на стол и стоял, скрестив руки, бледный, как полотно.

— Теперь я должен вам сказать, сэр, что мы делаем громадное различие между людьми, которые отдаются нашему делу душой и искренно преданы своему законному государю, и людьми продажными, которых нам приходится покупать за деньги, которые отдаются нашему делу только из-за выгод. Первых мы уважаем, а последних презираем, хотя и пользуемся их услугами! Мы можем предать вас во всякое время, предать вас в руки вашего же правительства, нимало не рискуя при этом сами, так как имеем много приверженцев, занимающих высшие государственные должности. Примите это к сведению, сэр!

Ванслиперкен слушал, полный ужаса и удивления, — его трусливый, малодушный характер дал ему понять, что он безвозвратно погиб, и он обещал полное и беспрекословное повиновение.

— А теперь потрудитесь подписать присягу на верность королю Якову II и его законным наследникам, без этого вы не выйдете отсюда!

Ванслиперкен, видя, что другого исхода нет, дрожащей рукой подписал присягу на верность королю Якову и его потомству.

— Теперь можете идти, сэр, делайте ваше дело добро совестно, и вы будете добросовестно вознаграждены за свои труды!

Ванслиперкен поспешил уйти из этого дома; никогда еще он так ярко не чувствовал, насколько презренно ремесло изменника. Возмущенный, оскорбленный, дрожа от страха и в то же время от ненависти и жажды мести, направился он к матери, чтобы отдать ей деньги, которые на этот раз захватил с собой.

— О, я отдал бы душу и тело, чтобы отомстить этому надменному мальчишке! — воскликнул лейтенант, окончив подробный рассказ о всем, что случилось со вчерашнего дня.

— Я узнаю в тебе мое дитя! Так поступала и я, Корнелиус… Мне приятно слышать такие слова из твоих уст! Пусть их готовят заговоры, пусть думают, что все должно удасться; когда они, ослепленные своей самоуверенностью, будут уже торжествовать, тогда, то подкарауль их, тогда придет время отомщения! Даже виселица сладка тому, кто удовлетворил своему чувству мести, сын мой!.. Ну, а где же твое золото?

— Вот оно, матушка! — ответил достойный сын старухи, высыпая на колени ее груду червонцев. — У меня должно быть больше, но… но я отомщу ему за это!

— Не убивай, сын мой, курицы, несущей золотые яйца, пока она их несет! — наставительно заметила старуха.

За эти два дня Ванслиперкен пережил столько обидных, тяжелых и прискорбных минут, что в голове был настоящий хаос. Он чувствовал необходимость сделать что-нибудь, и не будь по природе своей малодушным трусом, он, вероятно, решился бы на самоубийство; теперь же все его чувства как-то безотчетно слились в чувство бешеного озлобления против того же Костлявого; питая в душе самые черные мысли против него, он вернулся в свою каюту.

 

ГЛАВА XXVI. Мистеру Ванслиперкену является привидение

В то время, когда происходили описываемые события, партия якобитов была в большой силе и употребляла все усилия, чтобы подготовить вторжение в Англию вооруженной силы. Она насчитывала очень много сторонников среди высших чинов государства и в правительственных сферах, но до сего времени вела все свои махинации тайно; теперь же якобиты считали, что настало время действовать смело и открыто. Ввиду этого решено было послать кого-нибудь из доверенных лиц в Амстердам; это лицо должно было войти в сношения с Генеральными Штатами, и так как там государственные тайны были тайною многих, то при умении можно было рассчитывать на то, чтобы эти тайны перестали быть тайной. Выбор якобитской партии пал на молодого Рамзая, зятя сэра Джорджа-Роберта Барклая, брата леди Алисы, который был неразлучен с ним как во время пребывания при дворе короля Якова, так и в операции контрабандистов.

Через своих союзников ловкий, хладнокровный, наблюдательный Рамзай был снабжен надлежащими рекомендательными письмами к представителям Генеральных Штатов, письмами, в которых о нем говорилось как о самом яром приверженце короля Вильяма, и потому он мог рассчитывать на успех своей миссии.

Рамзай решил отправиться в Амстердам на судне лейтенанта Ванслиперкена, и после того разговора, какой он имел с ним, был уверен, что лейтенант не посмеет воспротивиться его желанию. Для Рамзая же было особенно благоприятно прибыть в Амстердам на королевском судне.

Между тем Ванслиперкен, запершись в своей каюте, чувствовал непреодолимую потребность выместить на ком-нибудь душившую его злобу; наиболее подходящим для этой цели предметом после ухода Джемми Салисбюри был, конечно, Костлявый. На него-то и обрушились теперь вся ненависть и злоба Ванслиперкена.

Не давая никаких разъяснений, лейтенант призвал к себе капрала и приказал принести себе пистолет и заряды, затем отпустил капрала, не дав никаких разъяснений относительно того, на что ему понадобились эти предметы. Но у капрала мелькнуло соображение, что Ванслиперкен припасает то и другое для Костлявого, и он на всякий случай сообщил свою догадку юноше, подав ему при этом совет, если лейтенант будет стрелять по нему, притвориться убитым, затем напугать лейтенанта, явясь к нему после того живым и невредимым.

Между тем Ванслиперкен, оставшись один, зарядил свой пистолет и спрятал его под свое одеяло, затем потребовал к себе Костлявого, которому приказал собрать в узел кое-что из теплого платья, подушку и запасное одеяло и быть готовым, когда стемнеет, отправиться с ним на берег, чтобы нести за ним узел, так как он намерен был провести несколько часов где-нибудь среди зелени и поспать под открытым весенним небом.

— Слушаю, сэр! — сказал Костлявый. — А к ночи я вернусь на судно?

— Ну, конечно! — отозвался Ванслиперкен.

Когда стемнело, он приказал себе подать шлюпку и, захватив заряженный пистолет, который он спрятал под своим длинным кафтаном, поместился в лодке с Костлявым, тащившим узел.

Высадившись на берег, Ванслиперкен зашагал крупными шагами вперед и шел так быстро, что Костлявый, нагруженный узлом, с трудом поспевал за ним. Мало-помалу бедняга стал отставать.

— Поторапливайся и не отставай от меня! — крикнул ему Ванслиперкен, еще более ускоряя шаг.

Теперь они уже миновали и укрепления, и крепостной вал, и даже жилые строения предместья и шли по безлюдной сельской местности, где только изредка попадались небольшие фермы или одинокие хижины. Наконец они пришли к довольно высокой каменной стене большого загона, месту, которое показалось подходящим для Ванслиперкена; Костлявый далеко отстал от него, и под кровом густого тумана и наступавшей темноты его на этом расстоянии вовсе не было видно. Рассудив, что, стало быть, и Костлявый не может его видеть, лейтенант спрятался за углом стены загона, и когда Костлявый поравнялся с ним, дал ему пройти мимо себя и отойти шагов на десять, а затем выхватил свой пистолет, навел его прямо в голову Костлявому и спустил курок.

Раздался выстрел, Костлявый громко вскрикнул и, упав лицом вниз, остался недвижим.

Ванслиперкен подошел к нему ближе, посмотрел на него, перевернул на спину, заглянул в лицо, затем бросился бежать, точно за ним гнались все фурии ада. Он бежал до тех пор, пока совершенно не запыхался и не упал от изнеможения. Теперь совесть преследовала его, жгла его сердце, как огнем. Пистолет был еще у него в руке, а при падении он нанес себе курком пистолета сильную рану в висок и лишился чувств.

Очнувшись же, слабый и окровавленный, он поплелся к пристани, где его ожидала шлюпка. Тут он вспомнил, что ему надо объяснить отсутствие Костлявого, и с этой целью рассказал, что на него напали разбойники, что он, отбиваясь, кажется, убил одного из них, и не знает, что сталось с Костлявым, но слышал, как тот кричал, попавшись в руки разбойников, от которых не успел убежать. Капрал, который по его требованию явился перевязать его рану, положительно недоумевал, что там могло случиться: не мог же Ванслиперкен ради правдоподобности своего вымысла умышленно так сильно себя ранить?! С другой стороны, что же сталось в самом деле с Костлявым?

— Какое счастье, что я вздумал захватить с собой пистолет, отправляясь на эту прогулку! — заметил Ванслиперкен. — А то бы и я наверное был убит!

— Да, мингер! — поддакнул капрал, а сам при этом подумал: «необходимо разузнать, что там было».

Ванслиперкен провел страшно тревожную ночь: призрак убитого не давал ему покоя, рана тоже мучила его. Проснувшись перед светом, он увидел, что свеча догорела, и он остался во мраке. Он не мог выносить мрака и позвонил, чтобы принесли огня. Вот вдали замигал огонек, кто-то несет ему зажженную свечу, он открывает глаза, думая увидеть перед собой капрала, и вдруг видит перед собой со свечою в руках тощую, бледную фигуру Костлявого, который смотрит на него, не говоря ни слова.

— Боже! Боже мой! Будь милостив ко мне! — воскликнул Ванслиперкен и закрыл лицо простынею.

 

ГЛАВА XXVII. Мистер Ванслиперкен научился новому искусству

Заподозрив Ванслиперкена в намерении учинить что-то недоброе, капрал, пользуясь минутой, когда лейтенант был наверху, вынул пулю из его пистолета и, предупредив об его вероятном намерении Костлявого, советовал ему разыграть комедию, будто он действительно убит, а затем явиться к Ванслиперкену, как ни в чем не бывало.

Костлявый в точности последовал этому совету, и обман вполне удался. Как только Ванслиперкен скрылся из виду, мнимо убитый встал и, оставив узел на месте, не спеша направился к пристани, сел в шлюпку и благополучно прибыл на куттер немного спустя после лейтенанта.

На общем совещании экипажа на баке решено было, что Костлявый сделает вид, будто верит, что в него стреляли разбойники; тогда Ванслиперкен еще более убедится, что этот парень заколдованный и из него ничем не вышибить жизнь.

Поутру капрал явился наведаться о здоровье своего начальника и доложил, что Костлявый вернулся цел и невредим. Это очень порадовало лейтенанта, так как теперь он знал, что к нему приходил ночью не дух Костлявого, а сам Костлявый, но вместе с тем при вести о том, что он жив, в нем с новой силой проснулось желание убить его.

Вследствие сильного возбуждения, а отчасти и вследствие своей раны Ванслиперкен прохворал четыре дня и не мог вставать с постели; по прошествии же этого времени получил приказание сняться с якоря возможно скорее и идти в Амстердам с секретными депешами короля Вилльяма. Вспомнив прежде всего о своих новых обязанностях по отношению к якобитам, Ванслиперкен, хотя и чувствовал себя чрезвычайно слабым, не преминул зайти к старику еврею, где опять застал Рамзая, которому и сообщил, что получил приказание отправляться как можно скорее.

— У вас будут секретные депеши? — спросил Рамзай.

— Да, — отвечал Ванслиперкен, — мне должны их доставить прямо на судно.

— Готовьтесь выйти в море сегодня около полуночи, я приеду на судно за четверть часа до этого времени, а теперь можете идти, сэр!

Ванслиперкен сказал, что все будет сделано, но в душе думал только о том, как бы отомстить этому человеку, которому он принужден был повиноваться.

— У нас какие-то новые порядки пошли, Шорт, — говорил между тем Кобль, — вы слышали, что мы снимемся с якоря в полночь?

— Да! — отозвался Шорт.

— Тут кроется что-то неладное! Это совершенно не принято на военных судах уходить из порта ночью: вряд ли это по приказу командира порта. А о Костлявом слышали, Шорт?

Шорт облокотился на перила мостика и тихонько посвистывал. Кобль, видя, что не добьется от него другого звука, повернулся и пошел спать.

За несколько минут до полуночи к куттеру подошла лодка, и на судно взошел Рамзай, за ним человек вынес легкий багаж. Ванслиперкен встретил его наверху и тотчас же проводил в свою каюту. Несмотря на конец марта, погода стояла еще холодная, и в каюте топилась печка. Сняв плащ, Рамзай выложил на стол два заряженных пистолета и стал греться, пока лейтенант был занят наверху.

Час спустя куттер, благополучно миновав все препятствия, вышел в открытое море, — и Ванслиперкен вернулся в свою каюту.

— Теперь, сэр, я прошу вас дать мне ваши секретные депеши! — сказал Рамзай, заперев дверь на ключ.

— Секретные депеши, сэр? Да разве это возможно?

— Прошу не рассуждать! Давайте их сюда сейчас же! Не бойтесь, ни вам, ни мне не грозит от этого ни малейшей опасности, никто об этом не узнает, а вы…

— А я? — угрюмо переспросил Ванслиперкен.

— А вы получите за мой переезд и за эти депеши 100 гиней!

Ванслиперкен достал королевские секретные депеши из ящика своего стола и передал их Рамзаю.

Тот внимательно рассмотрел печати, затем искусно снял их и принялся читать содержание депеш, делая выписки и заметки в своей записной книжке. Покончив же с этим делом, вынул из своей дорожной сумки точно такие же поддельные печати и снова запечатал ими депеши. Во все это время Ванслиперкен молча сидел в стороне, наблюдая за своим собеседником.

— Вот ваши депеши, они мне больше не нужны; как видите, вы ничуть не скомпрометированы!

— Да, действительно, — сказал несколько повеселевший Ванслиперкен, — вы даже навели меня на одну мысль!

— Я вам скажу, на какую: вы подумали, что если бы я вам оставил эти печати, то вы могли бы каждый раз проделывать эту штуку при условии, конечно, что вам за это будут хорошо платить! Не так ли?

— Да, действительно, я об этом думал!

Достойного лейтенанта ничуть не смущал самый поступок; единственно, что его смущало, так это страх быть уличенным, страх кары за преступление, а не самый проступок.

— Если бы вы сами не предложили мне этого, я предложил бы вам, — продолжал Рамзай, — а также предложил бы вам и приличное вознаграждение! Перед тем, как я покину судно, я устрою все это, а теперь желаю лечь спать! Можете вы мне указать свободную постель?

— Кроме этой моей постели, я другой не имею! — сказал лейтенант. — Но я готов предложить вам ее!

— Прекрасно! — сказал Рамзай, кладя свои пистолеты под подушку и ложась на постель. — А теперь попрошу вас выгнать отсюда этого пса, от него такой неприятный запах!

Такое бесцеремонное обращение очень не понравилось лейтенанту, но, сознавая, что ему ничего не остается делать, он покорился, утешившись тем, что хотя все это очень неприятно, но зато прекрасно оплачивается.

На следующий день поутру явился с докладом капрал. Ванслиперкен, который перед тем только что обсуждал все события последнего времени, пришел к такому заключению, что так как портсмутская вдовушка для него безвозвратно потеряна, то недурно было бы продолжать свои ухаживания за вдовой Вандерслуш, особенно после ее милого примирительного письма, сказал ему, что в тот раз он был ужасно расстроен и наговорил того, чего вовсе не думал, и что теперь он просит капрала не передавать вдове его резких слов, так как он намерен посетить ее, когда будет на берегу. На это капрал, который также имел желание и надобность побывать на берегу, стал распространяться о прелестях Бабэтт. Ванслиперкен, поняв его намек и желая задобрить капрала, объявил, что и он может отправиться на берег и повидаться с Бабэтт, если он этого желает.

На третьи сутки куттер благополучно прибыл к месту своего назначения. Во все время пути Рамзай расположился в каюте лейтенанта, как у себя дома, требовал всего, что ему вздумается, и держал себя чрезвычайно развязно. Ванслиперкен объяснил, что это посол короля, но ему не совсем поверили. «Почему же, если он посол короля, он не явился вместе с депешами? Почему шкипер так раболепно покорялся ему во всем, этому красивому юноше?» — говорили на судне.

Едва только «Юнгфрау» бросила якорь, как Рамзай приказал собрать свои вещи и готовить шлюпку. Ванслиперкен проводил его на берег, и здесь они расстались, причем Рамзай заявил, что желает видеть лейтенанта завтра у себя, и сообщил ему свой адрес.

Простившись с Рамзаем, Ванслиперкен сдал в адмиралтейство свои депеши, а сам поспешил к вдове Вандерслуш, которая приняла его сдержанно, но любезно, а после трогательных извинений, уверений и оправданий как будто совершенно растаяла и опять посадила его на диван подле себя, а в конце концов даже позволила ему подержать свою руку в его руках.

О собаке не было даже и помину, — и все, казалось, было как нельзя более благополучно.

«Подожди, подожди, голубушка, дай мне только добраться до тебя, так я тебе покажу, как требовать смерти моей собаки… Я тебя научу!» — думал лейтенант.

«И этот жалкий человек воображает, что я стану смотреть на него! погодите только мистер Ванслиперкен, погодите!» — думала вдова.

 

ГЛАВА XXVIII. Новая героиня, хотя первое место принадлежит Снарлейиоу

Простившись с Ванслиперкеном, Рамзай направился прямо в Золотую улицу, где находился дом синдика города, и постучался в красивую резную дверь, окрашенную в яркий зеленый цвет.

Вскоре ему отворили и провели в опрятный вымощенный двор, окаймленный рядом вечнозеленых деревьев в больших деревянных кадках. Позади виднелся цветник, где только что выглянули на свет пестрые тюльпаны и другие весенние цветы. Пройдя через весь двор, Рамзай и впустивший его старый седой слуга вошли в дом и очутились в больших красиво убранных сенях. Отсюда вела лестница вверх, и сюда же выходили наполовину стеклянные широкие двери складов, где работали люди, распределяя по полкам товары.

Оставив Рамзая в роскошно обставленной приемной, старик пошел доложить о нем хозяину дома.

Спустя несколько минут явился и сам мингер ван-Краузе с какими-то счетами в руках и карандашом в зубах.

Это был низенький, толстенький человек с круглым румяным лицом и круглыми же очками на носу, очень маленьком и как бы покрасневшем от мороза.

— Вы желали видеть меня, мингер? С кем имею удовольствие говорить? — начал он.

Рамзай, назвав себя, вручил ему свои рекомендательные письма.

Мингер ван-Краузе прочел одно, аккуратно сложил его, сделал на нем пометку, когда и от кого получено, затем отвесил своему гостю низкий поклон. Потом проделал по очереди ту же процедуру со всеми остальными письмами и каждый раз отвешивал поклоны.

— Их этих писем я узнаю, что вы ярый противник якобитов и верный слуга короля Вилльяма, и потому буду счастлив, если вы то время, какое думаете пробыть в Амстердаме, будете моим гостем! А могу я узнать, как вы прибыли сюда?

— На королевском куттере, мингер!

Эта подробность еще более удостоверила синдика, что его гость состоит доверенным лицом у короля Вилльяма, как ему о том писали.

Затем, извинившись перед гостем, что дела требуют его присутствия, он просил его поразвлечься книгами, посетить его картинную галерею и устроиться так, как ему удобно в тех комнатах, которые будут служить ему помещением и в которые его проводит слуга, сам же поспешил в свою контору.

Старик слуга, указавший Рамзаю его будущее помещение, был болтлив, как многие старички. Он сообщил молодому человеку, что ван-Краузе вдов и имеет всего одну только дочь, которая теперь уже взрослая барышня, а уходя предупредил, что скоро будет подан обед.

Ввиду этого Рамзай занялся своим туалетом, с удовольствием думая о том, что в этом доме есть молодая особа, которая все же не даст ему скучать и, быть может, облегчит ему его трудную задачу. Роль разведчика и шпиона была ему очень не по душе, но кто-нибудь должен же был выполнить ее; так как все были того мнения, что он лучше других способен это сделать, то он не счел себя в праве отказаться. Одевшись, он вышел в залу, которая была пуста, и встал рассматривать картины и ценные бронзы, украшавшие эту комнату. На подзеркальнике стояли старинной работы очень любопытные и ценные часы, и Рамзай, разглядывая их, увидел в зеркале отражение чрезвычайно привлекательного молодого лица. Девушка отворила дверь и, увидя постороннего незнакомого человека, полагая, что ее не видят, с минуту оставалась неподвижна, затем отступила назад и снова тихонько притворила дверь. Рамзай никак не ожидал, чтобы у ван-Краузе могла быть такая высокая, стройная и привлекательная дочь. Между тем дверь снова отворилась, — и в комнату вошел сам синдик.

— Я крайне сожалею, что принужден был оставить вас одного столько времени, мингер Рамзай, — сказал он, — но мое время строго распределено, и я не могу сделать никаких изменений. Я позабочусь о том, чтобы вы не особенно скучали у нас; соберу своих друзей и сослуживцев; среди них вы найдете, вероятно, людей менее занятых и потому более интересных. А теперь позвольте вас спросить: вы говорите, что прибыли на королевском куттере. Не знаете ли, не привез ли этот куттер депеш от короля к Генеральным Штатам?

— Да, и немаловажные… Но так как мы оба, надеюсь, люди, горячо стоящие за правое дело, то полагаю, что я не в праве скрывать от вас то, что мне известно, но неизвестно еще другим. Думаю, что вы сумеете сохранить это в тайне!

— Вы правы, молодой человек, я глубоко предан нашему правому делу и могу хранить любую государственную тайну. Всем известно, насколько я скромен! — отвечал синдик.

Но в этом отношении почтенный синдик несколько ошибался: всем, наоборот, было известно, насколько он нескромен, и потому от него старались скрывать все, что было тайного или секретного, так как ван-Краузе не преминул бы сообщить все это по секрету всем своим многочисленным друзьям.

Рамзай, вскрывший и прочитавший содержание всех тайных королевских депеш, конечно, мог удружить ван-Краузе.

— Однако, — заметил Рамзай, — в такого рода делах необходима большая осторожность и потому, быть может, лучше, если мы отложим этот конфиденциальный разговор до более удобного времени!

— Да, да, мы побеседуем с вами после ужина, а пока сообщите мне в нескольких словах, что у вас там творится!

Рамзай подошел к нему и сказал несколько слов на ухо.

— Неужели?! — воскликнул восхищенно Краузе. — Ай, ай, ай!.. Но нас ожидает обед, пойдемте, я вас познакомлю с моей дочерью!

— Вильгельмина, — сказал ван-Краузе, входя в столовую, где девушка уже стояла у стола, — вот наш молодой приятель! Постарайся, чтобы он не скучал у нас, — ты знаешь, как я занят и как мало времени могу уделить нашему гостю!

Девушка молча кивнула головкой. За обедом она говорила немного и больше приглядывалась к молодому человеку, но после обеда, когда все прошли в маленькую гостиную, куда после был подан кофе, и сам синдик, выпив свою чашку, извинился перед гостем и поспешил к своим делам, оставив его с своей прекрасной дочерью, Вильгельмина, считая своим долгом занимать гостя, стала более разговорчива.

Это была девушка неглупая, но ум ее не получил правильного развития; сразу было видно, что она никогда не знала забот и ласк матери, и хотя была очень начитанна, но чувствовалось, что она дошла до всего путем самообразования. Подобно отцу, она не способна была хранить ничего в тайне и высказывала прямо и откровенно все, что у нее было в уме или на душе: такая непосредственная, искренняя и открытая натура имела, несомненно, большую прелесть.

Рамзай, с своей стороны, старался занимать Вильгельмину, которая с большим удовольствием слушала его, чем говорила сама, тем более, что он так интересно рассказывал о дворе, о короле, о придворных, о жизни в Англии, о чем она, живя до сих пор совершенной отшельницей, не имела никакого представления.

Время прошло так незаметно для молодых людей, что они были крайне удивлены, когда их позвали ужинать. За эти несколько часов времени молодой красавец Рамзай не только успел совершенно очаровать собою Вильгельмину ван-Краузе, но и приобрести над ней известную долю нравственного влияния, так как она смотрела на него и слушала его с особым благоговением, как будто все, что он говорил, было евангельской истиной.

После ужина Вильгельмина ушла к себе, оставив Рамзая в обществе старого синдика. Рамзай сообщил ему содержание королевских депеш, из чего синдик заключил, что его гость должен быть, несомненно, очень доверенным лицом при английском дворе, если ему известны такие подробности; когда же разговор коснулся замыслов якобитов, то Рамзай не преминул сообщить самые ложные сведения и ввести ван-Краузе в полное заблуждение относительно их намерений и планов. На другой день синдик лично посетил многих из своих друзей, сообщив им под секретом содержание депеш, и сам был немало доволен точными сведениями, полученными от Рамзая. Одновременно с этими новостями он сообщил и о том, что слышал о намерениях якобитов, и таким образом способствовал распространению совершенно ложных слухов о замыслах С. -Жерменского двора, а затем слухи эти, как добытые из самого достоверного источника, были сообщены в Англию. В очень короткое время Рамзай приобрел полное доверие как своего хозяина, так и его прелестной дочери, и теперь уже смело мог рассчитывать на успех своей миссии.

 

ГЛАВА XXIX. Подобного Джемми не было человека и не будет. Нанси и Джемми поют серенаду

Сойдя на берег, Могги и Джемми направились к Нанси Корбетт. Могги быстрыми крупными шагами шла впереди; ее коротконожка муж с трудом поспевал за ней, поминутно отставая. Тогда она останавливалась на минуту и, оборачиваясь назад, ласково торопила «Ну, иди же, иди, моя уточка!» Такое приглашение, вероятно, раздражило бы всякого другого мужа, но Джемми отличался превосходным характером, и его настроение духа было постоянно добродушное; однако при всем своем добродушии, он не позволял посторонним незнакомым людям шутить над собой или трунить над его наружностью. Случилось, что когда они шли, какая-то злополучная нимфа позволила себе остановиться и, подбоченясь, посмотреть на Джемми сверху вниз и пропеть:

«Был у меня муженек, Меньше моего мизинца!» В этот момент Могги, обернувшись, развернулась и закатила ей такой звонкий удар в ухо, что у той чуть не лопнула барабанная перепонка. Но эта молодая особа была не из тех, которые подставляют левую щеку, когда ударят по правой: недолго думая, она возвратила Могги оплеуху, но Джемми обхватил девицу за ноги и перебросил ее себе через голову, точно это была щепка, — и насмешница со всего размаха шлепнулась в лужу, бывшую позади. Она проворно вскочила на ноги и при виде своего испачканного платья и обрызганного грязью лица разразилась самой непечатной бранью, но не смела возобновить своих нападений, так как супруги представляли собой превосходящую силу.

После этого маленького приключения супруги Салисбюри благополучно дошли до дома Нанси Корбетт, которая теперь переменила квартиру и старалась не попадаться на глаза Ванслиперкену. Нанси была дома и поджидала их. Все трое разом приступили к делу. Они отправились к еврею Лазарусу, и там Могги и ее муж должны были подписать присягу королю Якову II и дому Стюартов, после чего оба были занесены в списки контрабандистов; муж причислен к экипажу шлюпа, а жена зачислена в число обитательниц пещеры на острове. При присяге должны были присутствовать свидетели, и старый еврей кликнул нескольких человек из соседней комнаты. Вышло несколько взрослых детин, и при виде Джемми один из них воскликнул:

— Что это за птица такая, дядюшка Авраам?

— Это — славный и честный человек, каких мало! — ответила за старика Могги.

— Эй, да разве это называется человеком, это крошка без ножки! — захохотал гигант.

— Посмотрим, что-то ты можешь сделать, маленький человек! — сказал другой из присутствующих.

Не говоря ни слова, Джемми схватил говорившего за его брючный ремень, приподнял его на воздух и с такой силой перебросил через стол, что все присутствующие ахнули от удивления.

— Вот каков мой неоцененный утеночек! — воскликнула восхищенная его поступком жена.

— Да, — сказал первый, задевавший Джемми, — ты силач не на шутку. Но что же ты можешь сделать без ног?

— Я, по крайней мере, не сбегу, как ты это делал десятки раз! — отвечал Джемми.

— Аа, вот что! Ну, ты поплатишься за это! — воскликнул гневно гигант и схватил его за шиворот, но Джемми так удачно подшиб его ногой, что он грузно упал навзничь во всю длину.

— Браво! Браво! Молодчина! — закричали остальные.

— Вот каков мой дорогой, ненаглядный маленький утеночек! Теперь ты показал им, что можешь сделать! — ликовала Могги.

Гигант встал и, очевидно, стал искать какого-то скрытого на себе оружия, но Нанси угадала его намерение и грозно крикнула:

— Как ты смеешь! Попробуй только! Получай, что получил, и будь доволен, а не то!… — и она погрозила ему пальцем.

Вслед за тем Нанси и ее протеже отправились к пристани, чтобы на лодке старого рыбака переправиться на остров. Супруги захватили с собой кое-что из своих пожитков, в том числе и неразлучную скрипку Джемми. Ночь была тихая, звездная, море не шелохнулось. Лодка вскоре вышла из гавани; все трое поприумолкли, и Джемми машинально стал побрякивать струнами своей скрипки, он пользовался как гитарой.

— Я слышала, что вы хороший музыкант, мистер Салисбюри! — сказала Нанси Корбетт.

— О, да, мистрисс Нанси! Он большой мастер и поет тоже точно соловей! — отвечала за мужа Могги. — Ведь правда, моя уточка?

— Куак! Куак! Куак! — отозвался Джемми.

— Так вот, мистер Салисбюри, не споете ли нам что-нибудь? На воде так приятно раздается пение, мне же не часто придется вас слышать!

Джемми не любил заставлять себя упрашивать и охотно согласился исполнить желание Нанси, а кончив, сказал, что теперь очередь за ней, так как и ее Бог голосом не обидел. Нанси отвечала, что давно не пела.

— Я пела, когда была очень молода и счастлива, — говорила она, — потом пела очень много, потому что меня заставляли петь, хотя на сердце у меня кошки скреблись. А теперь мне петь некогда. Но если Корбетт когда-нибудь устроится на берегу, в маленьком домике с палисадником под окнами и скворцом в клетке, тогда я опять буду петь от всей души, мы посмотрим, кто из нас будет петь больше и лучше — птицы ли в клетке, или я!

— Он устроится мало-помалу, когда дело будет сделано! — утешал ее Джемми.

— Да, когда дело сделано! — сказала Нанси со вздохом. — Но открытые шлюпы, бурное море и виселица, — все это стоит на пути к нашему счастью!

— Не вспоминайте о петле! Впрочем, мне, если бы меня вздумали повесить, нечего было бы заботиться о веревке: три носовых платка связать и хватит!

— Повесить моего ненаглядного Джемми, я бы посмотрела, как они это посмеют! — воскликнула Могли.

— Э!.. Могги, они и лучших людей, чем ваш муж, вешали!

— Лучших людей, чем мой муж! — воскликнула Могги. — Нет, мистрисс Корбетт, лучших никогда не было и не будет! Знайте это!

— Я хотела только сказать, что они вешали людей и с более длинными ногами, чем ваш муж!

— Я бы очень желала, чтобы вы, мистрисс Корбетт, оставили моего мужа в покое! Какое вам дело до того, какие у него ноги, длинные или короткие?

— Но, милая Могги, если он не сердится, то вам бы и подавно не следовало! Я ведь шучу и сама рада принять от вас шутку. Ведь не ревнуете же вы его!

— Ревную и даже очень, и всегда буду ревновать моего Джемми!

— Тогда вы должны ревновать его к скрипке, он у вас действительно отменный музыкант!..

Пела и Нанси, пел еще и Джемми, но вскоре старый рыбак напомнил им, что берег уже близко, и что им следует притихнуть, чтобы не быть замеченными.

Действительно, полчаса спустя лодка вошла в маленький заливчик и скрылась за скалистой косой. Рыбак, осмотрев внимательно линию брега и убедившись, что нигде ни души не видно, пристал; все тихонько высадились на берег и затем, поспешно миновав хижины рыбацкого селения, стали взбираться на темный, почти черный горный хребет. За ночь они перебрались на ту сторону острова, а под утро достигли хижин, расположенных над пещерой, где оставили свои пожитки, и стали спускаться на площадку перед пещерой.

— Теперь ты у меня здесь, моя дорогая уточка, и никто мне не помешает быть с тобой, никто не посмеет поднять на тебя руки, мой ненаглядный Джемми! — воскликнула Могги, кидаясь целовать и обнимать своего мужа.

 

ГЛАВА XXX. Мистер Ванслиперкен угощает дам, исполняя все их требования

На второй день после прихода куттера в Амстердам Ванслиперкен, согласно уговору, явился в дом синдика, чтобы повидаться с Рамзаем. Тот уплатил ему 100 гиней за свой переезд и за вскрытие депеш и поручил проделывать со всеми доверяемыми ему депешами то же самое, заявив, что он каждый раз будет получать за это по 50 гиней. Ванслиперкен вышел от него чрезвычайно довольный, решив, что как только он скопит достаточно денег, то выйдет в отставку и будет жить на покое. Но разве могло быть когда-нибудь достаточно денег для такого скряги, как Ванслиперкен? Перед отплытием он должен был еще раз зайти к Рамзаю, чтобы получить от него письма и новые указания относительно того, что ему следовало делать.

По его уходе Рамзай невольно призадумался. Как гадок, как омерзителен казался ему этот изменник!

— А сам я, — рассуждал он, — разве не играю по отношению к хозяину этого дома роли изменника и предателя? Но нет, я стою за правое дело, я служу своему государю. А если добьюсь любви и состояния его прекрасной дочери под видом друга и единомышленника, то не обман ли это? Не предательство ли? Нет, для женщины политика вообще не имеет значения; ее убеждения — убеждения того, кого она любит, ее красота и богатства достались бы в руки еретика и отступника, а теперь и она, и ее состояние будут служить правому делу!

Таким образом оправдывал в своих глазах свое поведение Рамзай и оставался совершенно доволен этими оправданиями, как всегда бывает, когда никто нам не возражает.

Между тем Ванслиперкен, с удовольствием ощущая тяжесть червонцев в своем кармане, идя к своей шлюпке, рассуждал так:

«Если я и потерял несколько тысяч из-за лая Снарлейиоу, то взамен этого открыл новый источник доходов; если я потерял Портсмутскую вдовушку, то зато снова примирился со вдовой Вандерслуш, у которой тоже прикоплено немало звонких червонцев; кроме того, и мать уже стара и, вероятно, скоро умрет, — и тогда мне достанется все, что у нее скоплено». В таких приятных размышлениях Ванслиперкен вернулся на судно и, вспомнив о нежных чувствах капрала к Бабэтт, отпустил его на берег, как теперь делал почти ежедневно. Бедная жирная вдова Вандерслуш целый день ни на минутку не имела отдыха; днем она должна была притворяться влюбленной в лейтенанта, а когда наступали сумерки, нежничать с капралом.

Куттер «Юнгфрау» простоял около двух недель в Амстердаме и затем вернулся с депешами от Генеральных Штатов, а также и с письмами от Рамзая в Портсмут. Тотчас по прибытии лейтенант Ванслиперкен явился в адмиралтейство, где и сдал казенные депеши, а затем понес частную корреспонденцию в дом еврея Лазаруса, где получил свой обещанный гостинец в 50 гиней, с которыми направился прямо к матери. Старуха была еще жива и по обыкновению встретила его словами: — Ну, принес ты денег, сын мой? Ванслиперкен молча выложил ей на колени 150 гиней.

— Благословляю тебя, сын мой, а мое благословение должно что-нибудь значить, потому что я всегда только проклинала, а не благословляла! Но теперь я вижу, что мой сын убийца и предатель, прекрасно! И у тебя теперь уж много золота, это еще того лучше! Добрыми-то делами никто ничего не нажил, а только всегда в дураках оставался!

Ванслиперкен рассказал матери историю с Костлявым и высказал убеждение, что этот парень заколдован, что его не принимает вода, и пуля не берет.

— Кому быть повешенным, тот не утонет, — сказала старуха, — но ты все-таки попытайся еще и еще, и ты своего добьешься. А теперь иди себе, сын мой, наживай деньги!

Выйдя от матери, Ванслиперкен направился к пристани, намереваясь вернуться на судно, как вдруг на повороте одной из улиц его остановила миловидная маленькая девочка и, осведомившись, не он ли лейтенант Ванслиперкен, сказала, что ее госпожа желает видеть его и просит зайти к ней на четверть часа.

— Кто же твоя госпожа, девочка? — осведомился лейтенант.

— Она вдова майора Виллиамса!

— Вдова! — воскликнул Ванслиперкен. — Что же ей нужно от меня, я ее никогда не видал!

— И она вас тоже, но вот записка, которую она мне приказала отдать вам!

Ванслиперкен взял записку и прочел следующее:

«Сэр, дама, жившая в Кэстель-Стрит, прислала мне письмо и ценную безделушку, которые поручила отдать вам в собственные руки. Подательница этой записки проводит вас ко мне. Готовая к услугам Джэн Виллиамс».

— Где же живет ваша госпожа? — спросил лейтенант.

— В гостинице Гард, в первом этаже, пока отделывается ее квартира!

— Ваша госпожа знавала ту даму, что жила в Кэстель-Стрит?

— Да, как же, они с ней были приятельницы!

В таких разговорах они дошли до упомянутой гостиницы, как показалось Ванслиперкену, довольно неприглядного вида. Когда он вошел в темные сени, девочка попросила его обождать, пока она доложит своей госпоже. Оставшись один, лейтенант поразмыслил и решил лучше выйти на улицу и подождать там, но оказалось, что входная дверь крепко заперта и что уйти ему нельзя. Ощупью, по свету, пробивавшемуся из замочной скважины, Ванслиперкен нащупал дверь и отворил ее. Это была большая комната, освещенная лампой, но у дверей стояла высокая ширма, так что нельзя было видеть, кто находится в комнате. Сделав два-три шага вперед, Ванслиперкен вдруг очутился лицом к лицу с Могги Салисбюри, а вокруг нее было до двадцати других женщин. Лейтенант хотел было выбежать из комнаты, но дверь, в которую он вошел, оказалась теперь запертой на замок. Четыре рослых женщины обступили его, и одна из них, выхватив его саблю, унесла ее куда-то, а три остальных силой вытащили его на середину комнаты и поставили перед Могги Салисбюри.

— Добрый вечер, мистер Ванслиперкен. Как это мило с вашей стороны, что вы зашли ко мне так запросто, прошу садиться! Какие новости?

— Прошу вас не забывать, что вы имеете дело с офицером королевского флота! — крикнул Ванслиперкен, побледнев от ее насмешки. — Если на судне есть кошки, то здесь, на берегу, есть констебли и палки!

— Все это я отлично знаю, мистер Ванслиперкен, но какое это имеет отношение к вашему любезному посещению? Ведь вы добровольно пришли сюда! Так садитесь же, как вам говорят, и, как вежливый и любезный кавалер, угостите этих дам. Леди, г. Ванслиперкен предлагает вам угощение. Так уж попируем всласть! Чего же мы потребуем из буфета? Я на свою долю возьму бутылку хорошего портвейна, а вы, мистрисс Сломки?

— А я спрошу себе горячей жженки, если позволите, мистрисс Салисбюри; мне не совсем здоровится сегодня!

— А вы, моя дорогая?

— Я хочу пуншу, большую чашу пуншу!

И все эти леди, одна за другой, заявляли свои не совсем скромные требования. Ванслиперкен, предвидя, что ему придется сильно раскошеливаться, заявил:

— Вы можете, конечно, требовать из гостиницы все, что вам угодно, но платить будете сами. С чего вы вздумали, что я позволю вам таким образом распоряжаться моим кошельком?! Не позже, как завтра, всех вас перепорют в управлении квартала, каждую поодиночке!

— Что?! — воскликнула одна свирепого вида женщина. — Что?! Вы смеете грозить нам? А это видели? — и она поднесла к самому его носу свой огромный кулак.

Этот букет пришелся не по вкусу Ванслиперкену, и он так сильно откинулся назад, что опрокинулся вместе со стулом. Все леди разразились громким смехом. Взбешенный донельзя, лейтенант вскочил на ноги и, замахнувшись стулом над головой, закричал:

— Клянусь всеми чертями преисподней, я наделаю вам беды!

Но его схватили сзади за локти и вырвали из рук стул.

— Вы называете себя джентльменом, а держите себя подобно пьяному мастеровому. В наказание за это мы снимем с вас ваше офицерское платье!

И десятки рук проворно закопошились вокруг него. В одну минуту лейтенант остался в одних брюках и сорочке.

Во все это Могги совершенно не вмешивалась, она сидела преспокойно в своем кресле, с улыбкой наблюдая за происходившим вокруг нее.

— Леди, я готов исполнить всякое благоразумное требование, — израсходовать на ваше угощение до пяти шиллингов, но не больше! — заявил тогда Ванслиперкен, идя на уступки.

— Пять шиллингов! — засмеялись женщины. — Да это любой марсовый матрос предложит больше, а вы — лейтенант, командир судна! Еще на пяти гинеях можно было бы помириться!

— Пять гиней! Да у меня нет таких денег, клянусь честью!

— Посмотрим, — сказала одна из женщин и, завладев его кошельком, высыпала все его содержимое на стол: в нем оказалось 12 гиней и кое-какая мелочь.

— А чьи же это деньги? Ведь вы клялись честью, что это не ваши? Или вы стащили у кого-нибудь этот кошелек? Если так, надо послать за констеблем !

— Я забыл, что захватил с собой больше денег, чем предполагал! — оправдывался Ванслиперкен. — Я готов угостить вас, чем вам угодно! — воскликнул он, заметив, что его деньги разошлись по рукам.

— Вот это любезно! — воскликнула одна из дам. — Что вы скажете, леди?! Он заслуживает того, чтобы мы все его поцеловали.

— Да! Да! — послышалось со всех сторон, и Ванслиперкен был подвергнут и этому новому испытанию, после чего позвонили хозяйку гостиницы и заказали ей все, что требовалось.

— А платить за все будет вот этот господин, который всех нас угощает! — заявили леди.

— Да! — дрожащим голосом подтвердил лейтенант, видя вокруг себя угрожающие лица дам.

— Сузанна, возвратите лейтенанту его кошелек, — сказала Могги, и молодая женщина, державшая его в руках, вручила его Ванслиперкену, который даже несколько повеселел. Но вот принесли угощения, и дамы стали требовать, чтобы лейтенант пил здоровье каждой из них.

Ванслиперкен протестовал; тогда свирепого вида матрона заявила, что прибегнет к средству, которое всегда оказывалось действительным, и при этом вытащила из топившегося камина раскаленную кочергу и поднесла ее к самому носу Ванслиперкена.

И в самом деле, это средство оказалось действительным, — и все дамы поочередно прибегали к нему, чтобы заставить Ванслиперкена пить, а когда это уже надоело, то тем же непогрешимым аргументом принудили его петь, петь ту самую песню, за которую он хотел подвергнуть порке фухтелями Джемми Декса.

Напрасно он клялся и божился, что никогда в своей жизни не пел и не знал ни одной песни, — его заставили повторять вслед за одной из леди слова этой непочтительной к начальству песни, поминутно понукая его раскаленной кочергой.

Когда песня была допета, все женщины, кроме Могги, приветствовали ее громкими криками и аплодисментами, но Могги, подняв свою рюмку с портвейном, провозгласила тост за здоровье Ванслиперкена. Бедняга молча отирал пот с лица.

— Вы называетесь джентльменом и настолько невежливы, что не отвечаете на тост и отказываетесь выпить за здоровье хозяйки дома! Ну, так мы вас научим вежливости! — и кочерга опять была пущена в дело.

— И как же это несправедливо, г. лейтенант, — про должала Могги кротким голосом, — что вы хотели вы пороть моего Джемми за эту самую песню, которую сами только что пропели! Правда, леди, это очень несправедливо?

— Неужели он хотел это сделать? Ах, негодный, мы заставим его сейчас же на коленях просить у вас прощенья, мистрисс Салисбюри!

И опять с помощью кочерги, которая почти опалила ему кончик носа, Ванслиперкен встал на колени и просил прощенья, после чего состоялось примирение, и последовал поцелуй под угрозой той же каленой кочерги.

— Что еще заставите вы меня делать, чертовки? — крикнул, наконец, Ванслиперкен, доведенный до отчаяния.

— Какие неприличные для джентльмена слова!

— Ничего больше они с вами не сделают! — успокоила его Могги. — Вам пора и домой, мои милые леди; желаю вам покойной ночи, вы знаете, я никогда не засиживаюсь поздно! Быть может, и вы, мистер Ванслиперкен, желаете уйти? Так я пошлю за хозяйкой гостиницы, чтобы вы уплатили ей по счету! Ведь вы, кажется, предлагали угощать от себя!

И пока хозяйка подсчитывала счет, все любезные леди, услаждавшие своим обществом лейтенанта Ванслиперкена, удалились. Лейтенант поспешил одеться, и Могги сама подала ему оружие.

Едва только оружие очутилось в его руках, как Ванслиперкен почувствовал, что к нему вернулась вся его обычная дерзость и надменность.

Он позвонил и приказал явившейся на зов хозяйке призвать немедленно констебля, заявив, что в противном случае он сочтет ее соучастницей в грабеже, которому подвергся в ее помещении офицер королевского флота!

— Вы слышите, мистрисс Вилькс, мистер Ванслиперкен требует констебля! — сказала Могги. — Пошлите же за ним скорее!

— Ах, если вы того желаете, мадам, то сию минуту! — сказала хозяйка и вышла из комнаты.

— Да, бессовестная женщина, теперь я вас проучу!

— Меня? За что же? Я все время не вмешивалась ни во что и даже вступалась за вас при случае!

— Все это прекрасно, но в присутствии властей вы запоете другую песню!

— Очень может быть! — многозначительно сказала Могги. — А пока я пожелаю вам спокойной ночи!

— Вы не пройдете здесь! — воскликнул Ванслиперкен, воинственно выхватив свою саблю и размахивая ею перед собою.

— Полноте, если бы я захотела, эта кочерга очистила бы мне дорогу, но я выйду и так, стоит мне только шепнуть вам одно слово! Вы послали за констеблем, прекрасно! Клянусь вам мизинцем моего Джемми, которого вы не стоите, что я отдам вас в распоряжение этого констебля, если только захочу! Я ухожу, но если вы пожелаете отдать меня в руки констебля, посылайте за мной в квартиру старого еврея Лазаруса, с которым вы знакомы!

Ванслиперкен побледнел и отшатнулся.

— Так, значит, я могу удалиться или мне подождать констебля? — насмешливо осведомилась Могги, направляясь к выходу.

Явился констебль.

— Вы меня требовали, сэр? — спросил он.

— Да, но та женщина, которую я хотел обвинить, ушла!

— Хм! В таком случае вы должны уплатить мне за труды, сэр!

Ванслиперкен достал свой кошелек и, не говоря ни слова, уплатил констеблю, затем направился к выходу, провожаемый низкими поклонами хозяйки, выражавшей надежду вскоре увидеть его опять в числе своих посетителей.

 

ГЛАВА XXXI. Снарлейиоу вновь торжествует над врагами

Ванслиперкен съехал на берег около трех часов пополудни и приказал шлюпке выехать за ним только к закату солнца. За это время на баке состоялся новый заговор против Снарлейиоу.

— Если вода не принимает ее, — сказал Костлявый, — то самая естественная для собаки смерть — это быть повешенной!

— Я боюсь, что никакая веревка не выдержит ее, так как духи изгоняются всегда водой! — заметил Кобль.

— Да ведь она пока еще не дух, а плоть и кровь, и если нам удастся отделить дух от ее тела, то пусть себе ее душа живет, где хочет! — сказал Костлявый.

— Но тогда дух ее будет преследовать нас и не давать нам покоя!

— Да, но дух все же только дух и не более! — возразил Костлявый. — Пусть он себе витает в каюте, сколько ему угодно. Между духом собаки и самой собакой все же громадная разница; собака меня всего искусала, а дух кусать не будет. Эта съедает всю мою пищу, а дух съедать не будет!

— Да! — сказал Шорт.

— Так вот, я полагаю, что если закопать это животное в землю, так оно далеко, пожалуй, не уйдет!

— Пожалуй, и нет, а пожалуй, и да! — проворчал Кобль.

— Эх! Двадцать дюжин чертей! Да ведь Костлявый прав! Заройте вы эту собаку в землю, и тело ее наверное никуда не уйдет!

— Так вы хотите зарыть ее живой? — спросил Спюрей.

— Живой! Gott im Himmel! Нет, сперва прошибить ей голову, а затем зарыть! — сказал капрал.

— Пусть так, но кто возьмет на себя это дело?

— Капрал и я! — отозвался Костлявый.

— Да, mein Gott, да! — подтвердил капрал.

— И я стою за то, чтобы сейчас же попробовать, что пользы языки чесать?! Я поклялся извести эту собаку: нам двоим с нею тесно на белом свете!

— Что же, я ничего не имею против этого и желаю вам счастья, — сказал Кобль, — но только если вам удастся убить ее, то будь я епископ!

— Будь я архиепископ, если я этого не сделаю! — засмеялся Костлявый. — Пойдемте, капрал!

— Молодчина этот Костлявый! — сказал ему вслед один из матросов.

— Я того мнения, что сам он — сверхъестественное существо, — сказал Билль Спюрей, — ничего он на свете не боится.

Теперь совещание продолжалось между Костлявым и капралом, тогда как остальные разбрелись.

Ванслиперкен поручил капралу отвезти прачке его грязное белье. Но так как капралу было неприлично в его чине таскать узел с грязным бельем, то он решил для этой надобности взять с собой Костлявого, и тогда, под предлогом не спускать с глаз собаку, капрал мог захватить и ее с собой. Задумано — сделано!

Высадившись на берегу, Костлявый стал звать собаку, но та не шла к нему; пришлось позвать капралу, и Снарлейиоу, не предчувствуя грозившей ему беды, подбежал к ван-Спиттеру, который с отчаянным мужеством ухватил ее за хвост и, размахнувшись, со всей мочи ударил ее о ствол близстоявшего дерева. Собака без признаков жизни упала на землю, как только капрал выпустил ее из рук.

— Ну-ка, еще разок, капрал, чтобы нам быть уверенными! — сказал Костлявый.

Ван-Спиттер, теперь совсем расхрабрившись, схватил собаку опять за хвост и еще раза два-три ударил ее головой о дерево.

— Ну, теперь, я полагаю, ее песня спета!

— Mein Gott, да! Это не подлежит сомнению! — подтвердил капрал.

— Теперь надо ее зарыть! Где бы раздобыть заступ?

— Если мы спросим у кого-нибудь заступ, у нас спросят, на что он нам, — заметил капрал. — Вот канава, зароем ее как попало, все равно она больше не встанет.

Костлявый, не долго думая, стащил труп Снарлейиоу в канаву и, собрав со всей канавы громадное количество опавшей листвы, засыпал ею собаку фута на два глубины.

— Ну, так ее не разыщут, тем более, что никто не будет знать, где ее искать. Но нам следует спешить: мы и то слишком долго провозились здесь!

И они отправились к прачке, сдали ей узел и вернулись обратно на судно, где рассказали о всем экипажу.

Все были очень довольны, что избавились, наконец, от этой ненавистной собаки, но Кобль по-прежнему недоверчиво качал головой.

— Я не я буду, если эта проклятая собака завтра не вернется! — сказал он.

Между тем Ванслиперкен, выйдя из гостиницы, положительно не мог прийти в себя от всего, что с ним случилось. Если эта проклятая женщина знала, что он ходит в дом еврея Лазаруса, то она могла выдать не только его, Ванслиперкена, но и самого Лазаруса, и он решил отправиться прямо к старому еврею и рассказать ему о том, что они открыты, что их заговор обнаружен, и что всем им грозит неминуемая беда. Чуть держась на ногах, он постучался к еврею и сообщил ему о своих страхах.

— Да кто же эта женщина, о которой вы говорите, лейтенант?!

— Могги Салисбюри!

— Она! Ну, так идите себе спать, мой милый лейтенант, ведь она — одна из наших, да и муж ее тоже! От них нам не грозит никакой опасности! Это — люди надежные, идите спать, лейтенант! — и старик выпроводил Ванслиперкена за дверь.

Ванслиперкен поплелся к набережной, но так как было уже очень поздно, то его шлюпка, прождав его заполночь, вернулась на судно. И вот, в то время, как он стоял на пристани и размышлял, как бы ему попасть на судно, что-то холодное коснулось его руки. Он вздрогнул и увидел перед собою Снарлейиоу, который терся о него своей мордой. «Как ты сюда попала, моя бедная собака?» — спрашивал он, но, конечно, не получил ответа. В это время из будочки сторожа высунулась голова перевозчика, который предложил Ванслиперкену свои услуги, и обрадованный лейтенант со своей собакой вскоре очутились на палубе «Юнгфрау». Здесь никто не встретил их, все спали, полагая, что командир не вернется. Было около трех часов утра, и потому Ванслиперкен, не желая, чтобы кто-нибудь знал, что он вернулся, тихонечко прошел в свою каюту в сопровождении Снарлейиоу, разделся впотьмах, не потребовав света, и лег спать, мечтая о том, как он задаст всем поутру за то, что никто не стоял на вахте, когда он вернулся, никто не окликнул и не встретил его.

Снарлейиоу, ошеломленный ударами головой о дерево, замер, но отнюдь не подох: его крепкий череп не так легко было проломить. Очнувшись часа два спустя, он выбрался из-под листвы и добрался до пристани, но шлюпки уже не было, и ему пришлось ждать другого удобного случая, чтобы попасть на судно, когда так кстати явился его господин.

 

ГЛАВА XXXII. Кто подслушивает, тот редко слышит что-нибудь хорошее о себе

Когда люди стали мыть палубу, Ванслиперкен пробудился, и так как ему было известно, что никто не знал об его возвращении, то он, встав с постели, осторожно приотворил люк, чтобы слышать, что будут говорить между собой матросы.

— Эй, Кобль! — окликнул голос Спюрея. — Что-то скажет шкипер, как увидит, что его собака исчезла!

— Я не думаю, что она так-таки и пропала! — отозвался Кобль.

— Но Костлявый клянется, что на этот раз с ней порешил и схоронил ее на два фута глубины!

— Он и тогда клялся! Что ж из этого? А я вам говорю, что это чертово отродье сродни своему господину, и пока он жив, будет жива и его собака. А когда он подохнет, подохнет и она вместе с ним, отправившись вместе с ним к дьяволу.

— Аа, так ты хотел бы отправить и меня на тот свет, старый негодяй! Погодите, я всем вам покажу! — бормотал про себя Ванслиперкен.

— Ну, уж если собаку извести нельзя, так Костлявого и подавно: он самого черта не боится, этот парень!

— Уж недаром его Бог послал сюда! Он уже два раза увернулся от шкипера, и я готов поручиться, что он никогда не лишить его жизни.

— Так значит, они уже знают об этом! — пробормотал Ванслиперкен, побледнев.

— Да, Костлявый наш — заколдованный, и ничто его не возьмет, ни пуля, ни нож, ни вода! За это я готов поручиться! — продолжал Кобль.

— Эй, сторонись, Кобль, не то я замочу тебе нога!

— Ну, это не так-то легко: я, брат, сегодня в сапогах! — отозвался старик.

Ванслиперкен услышал, как люди перешли в другую часть палубы, и теперь уже слова говорящих не доносились до него; но он знал теперь, что было покушение на жизнь Снарлейиоу, и что виновником был все тот же Костлявый, и лейтенант позвонил.

— Эй, ребята, да ведь шкипер на судне!

— Да когда же он, черт возьми, вернулся?

— Во всяком случае не в мою вахту! — сказал Кобль.

— Не в вашу ли, Шорт?

— Нет! — отозвался Шорт.

— Верно, в вахту капрала, только он меня не звал и даже, вероятно, наверху не был; он никогда не стоит своей вахты!

На звонок командира должен был отозваться или капрал, или Костлявый. Первым явился капрал.

— Капрал, где моя собака? Я вчера вернулся поздно и не нашел ее в каюте, куда вы ее увели?

— Это моя вина, мингер, сознаюсь… я взял ее с собою на берег, чтобы не оставлять без себя на судне, и отправился к прачке, как вы приказали. Я пробыл там недолго, а когда вышел, то собака пропала, — и я нигде не мог ее отыскать!

— Хм! Вы брали с собой Костлявого?

— Да, мингер, брал, чтобы нести узел!

— Где же он был, когда вы были у прачки?

— Ходил где-то поблизости!

— Ну, так я вам скажу, что это он убил и зарыл мою собаку! Он воспользовался вашим отсутствием!

— О, mein Gott, mein Gott!.. Так собака подохла?

— Да! — воскликнул Ванслиперкен, отлично знавший, что собака жива и спит теперь за занавеской на его кровати, но сделал это умышленно, чтобы напугать Костлявого. — Я же задам этому негодяю! Не забудет он меня, клянусь честью! Можете идти, капрал, больше вы мне не нужны.

Выйдя от командира, ван-Спиттер пошел сообщить о всем Костлявому. — «Аа… так собака издохла! — теперь пусть хоть повесят меня, а собаки все-таки нет!» — думал бедняга.

Минуту спустя Ванслиперкен позвал Костлявого.

Тот явился, но на все упреки и допросы отвечал отрицательно, а на угрозу лишить его жизни отвечал: «Это не так легко, как вы думаете!»

Эти слова сильно смутили лейтенанта, но он решил отомстить прежде всего тем, что, поддержав в экипаже мысль, что Снарлейиоу не простая собака, вместе с тем напугать Костлявого. Согнав собаку с кровати, он вышел на палубу и, подозвав к себе капрала, долго советовался с ним, как бы разыскать Снарлейиоу, а затем попросил его сойти вниз и посмотреть, чтобы накрыли его завтрак.

Капрал вошел в каюту вместе с Костлявым, шедшим позади его, как вдруг ван-Спиттер с криком: «О Gott im Himmel!» — круто повернул назад, смяв Костлявого, и побежал без оглядки, пока не ударился лбом о перегородку судна и не упал без чувств, ошеломленный ударом. Между тем Костлявый поднялся на ноги, ощупывая свои ребра и потирая живот, на который наступил капрал, подобно слону, обращенному в бегство и сокрушающему все на своем пути.

— Что там такое случилось? Уже верно он опять увидел дьявола или его отродье — Снарлейиоу! Надо посмотреть! — так рассуждал Костлявый. При входе в каюту прежде всего ему бросилась в глаза собака, сидевшая на сундучке, преспокойно почесывая лапой за ухом.

— С нами крестная сила! Отступись от меня, сатана! — прошептал Костлявый, глядя на собаку. — Я чту Бога и святое писание! А ты, дьявольское отродье, опять воскресло. Не обидно ли, право, чтобы добрая христианская душа готовила завтрак и прислуживала такому дьявольскому отродью!.. Но, право, я начинаю думать, что мы ее вовсе не убили, а когда командир вернулся вчера, так и она вернулась вместе с ним; ведь никто не видал, как они вернулись!.. Я ни за что не поверю, что эту собаку нельзя сжить со свету! Ведь вышибли же ей глаз! А я — добрый христианин, и моя святая обязанность доконать этого паршивого пса, будь это просто пес или дьявольское отродье, и я доконаю его!

И успокоившись на этом, он пошел доложить лейтенанту, что все готово к завтраку, причем добавил:

— Вот вы говорили, сэр, что я убил и зарыл вашу собаку, а она сидит в вашей каюте жива и здорова и ничего с ней не случилось!

— Собака в каюте! — с притворным удивлением воскликнул Ванслиперкен. — Как же она туда попала?

— Да так же, как и вы сами, сэр! — сказал Костлявый и пошел вниз, оставив лейтенанта в недоумении. Шкипер ожидал увидеть его растерянным, перепуганным до полусмерти, а вместо того тот как будто намекнул ему, что собака вернулась вместе с ним, и как будто не видел в этот ничего удивительного.

Между тем матросы подняли капрала и привели его в чувство, а когда Костлявый пришел и разъяснил, в чем дело, среди экипажа весть о возвращении Снарлейиоу опять-таки произвела сильное впечатление. Костлявый же рассуждал так: «Если бы собака вернулась каким-нибудь сверхъестественным образом, лейтенант, наверное, был бы более перепуган, чем я, а так как этого нет, то, значит, собака вернулась с ним вчера ночью, когда никто не видел».

Однако, хотя Снарлейиоу была цела и невредима, но при мысли, что Костлявый опять покушался на ее жизнь, в сердце Ванслиперкена закипала такая ненависть к этому юноше, такая жажда мести, что, продумав целых два дня, он, наконец, призвал на помощь капрала и, несмотря на свою лютость и жадность к деньгам, после целого ряда прозрачных намеков предложил капралу десять гиней за то, если он избавит его от Костлявого.

— Поверьте, — отвечал капрал, — я, мингер, и без ваших денег, из одного желания угодить вам, с радостью сделал бы, что вы желаете, но это совершенно невозможно.

— Почему невозможно, капрал?

— Потому, что я не все еще рассказал вам, мингер, — ответил капрал с таинственным видом и затем рассказал целый ряд видений, в которых дьявол явно оказывал покровительство Костлявому, затем сказал, что слышал какой-то громоподобный голос, сказавший, что «ни один смертный человек не может повредить Костлявому».

Все эти рассказы в связи с личными суеверными страхами Ванслиперкена так напугали его, что душа у него ушла в пятки, и он дрожал, как осиновый лист.

— Не выпьете ли вы, капрал, рюмочку настойки? — спросил любезно Ванслиперкен. — Там в шкафу вы найдете бутылочку!

Такая любезность прежде всего объяснялась тем, что лейтенанта сам больше капрала нуждался в подкреплении.

Капрал сейчас же разыскал бутылку и рюмки и налил лейтенанту и себе.

— Так вы говорите, капрал, что ни один смертный человек не может повредить ему? Ну, а женщина? Какая жалость, что я поссорился с женой этого мерзавца Салисбюри!.. Налейте-ка еще по рюмочке, капрал!

И они повторяли рюмочку за рюмочкой, а там еще рюмочку, пока непривычный к спиртным напиткам лейтенант окончательно не охмелел. Голова его опустилась на стол, и он остался неподвижен. Капрал, пользуясь этим, продолжал выпивать рюмку за рюмкой. Наконец он окликнул своего начальника, но тот не отозвался, а когда коснулся его головы, то убедился, что Ванслиперкен пришел в совершенно бесчувственное состояние. Тогда капрал поднял его на руки и уложил в постель, а сам, удобно расположившись в его кресле, решил допить бутылку настойки, но не довел до конца задуманного дела, заснул и храпел так громко, с таким присвистом и раскатами, что напугал спящего Ванслиперкена, в представлении которого эти удивительные звуки слились в одно общее с страшным кошмаром. Свеча догорела, и в каюте было совершенно темно. Ванслиперкен вдруг пробудился и громко вскрикнул: «Ни один смертный человек!» и разбудил капрала, который, вскочив впотьмах, задел и опрокинул стол и кресло, на котором сидел, разбил стаканы и, как бомба, вылетел из каюты, захлопнув за собою дверь. Весь этот шум показался Ванслиперкену адским шумом, и он лежал, не дыша, обливаясь холодным потом. Четверть часа спустя в каюту, как ни в чем не бывало, вошел со свечою в руке капрал и осведомился, не звал ли его лейтенант. На это тот передал ему свой кошмар и сказал, что слышал какой-то адский шум и грохот, на что капрал успокоил его, уверив, что все это был сон,

— Нет, нет, капрал, это был не сон, не уходите, останьтесь здесь в каюте!

— Слушаю, мингер! — отозвался капрал, задернув занавеси у кровати, и когда Ванслиперкен снова заснул, потихоньку подобрал все разбитые и уроненные предметы, привел все в каюте в надлежащий порядок и затем, так как уже рассветало, вышел из каюты.

Проснувшись поутру, Ванслиперкен позвонил, и на зов явился Костлявый.

Осмотревшись кругом и увидев, что все в полном порядке, лейтенант еще более убедился, что ночью здесь происходило нечто неладное, и под этим впечатлением был даже кроток и вежлив с Костлявым.

 

ГЛАВА ХХХIII. Разные взгляды и сила убеждений

Рамзай был в наилучших отношениях с синдиком и его прекрасной дочерью Вильгельминой. Более благоприятных условий добиться расположения и руки этой богатой наследницы трудно придумать. Она была теперь как раз в том возрасте, когда отец ее желал найти ей подходящую партию, но все те молодые голландцы, которых он представлял своей дочери в качестве женихов, не нравились ей. Рамзай же с первого взгляда приобрел все ее симпатии, и спустя десять дней молодые люди, проводившие большую часть дня вместе, уже чувствовали друг к другу непреодолимое влечение.

Синдик или не замечал, или же одобрял в душе это положение дела, считая Рамзая вполне подходящим супругом для своей дочери.

Рамзай же, взвесив свои чувства к молодой девушке, пришел к убеждению, что ему следует избегать ее общества, что было совершенно невозможно, пока он оставался в этом доме, покинуть же этот дом ему не позволял его долг по отношению к той идее, которой служил. Играть чувствами девушки он тоже не хотел и сознавал при этом, что, видя ее, не мог не полюбить ее. Но почему бы Вильгельмине не разделять его политических убеждений? Почему ему не открыться ей в конце концов, когда почва будет достаточно подготовлена? Обманывая ее отца относительно своих убеждений, он не хотел обманывать ее, не хотел взять обманом ее любви и ее руки.

— Итак, Вильгельмина, — сказал он однажды, сидя после обеда на диванчике рядом с девушкой, — итак, вы того мнения, что Вильгельм Нассауский — хороший человек?

— А вы разве другого мнения, Рамзай? — удивленно спросила девушка.

— Мы, мужчины, судим иначе. Наши политические убеждения одно, а мой частный взгляд на личность человека другое, и я, право, не нахожу оправданий поведению Вилльяма по отношению к несчастному королю Якову II, отцу его жены, против которого он восстал и которого лишил престола. Предположим, например, что какой-нибудь счастливец, став вашим мужем, в благодарность за то, что ваш отец отдал ему свое высшее сокровище, свою дочь, захватил бы все имущество вашего отца и оставил бы его нищим потому только, что нашлись бы люди, которые предложили ему поступить таким образом?

— Я никогда еще не смотрела на этот вопрос в таком свете, — сказала Вильгельмина, — но если этот поступок был бы непростителен для частного человека, то в деле, где от него зависит счастье целого народа, на него надобно смотреть иначе!

— Счастье целого народа, Вильгельмина! Почему так?

— Разве Яков II, ярый католик, не преследовал, не угнетал протестантскую веру, не делал свой народ несчастным?

— Не в этом суть, Вильгельмина! Счастье народа не зависит от религии! Религия всегда являлась только предлогом для вмешательства, когда другого, лучшего предлога не находилось под рукой. Поверьте мне, если король Яков II не провинился ни в чем другом, он мог безнаказанно продолжать служить Богу, как ему нравится, и быть католиком или протестантом по желанию. Само настоящее положение дел в Англии уже достаточно доказывает, что для спокойствия страны недостаточно короля протестанта.

— Настоящее положение дел вызвано агитацией якобитов, — заметила Вильгельмина, — которые возбуждают повсюду недовольство и раздражение против существующего правительства!

— Я этого не отрицаю, — продолжал Рамзай, — но недовольство это растет с каждым часом, так как имеет свои основания. Род людской прежде всего руководствуется выгодами, а патриотизм в большинстве случаев только приличная маска. Союз и слияние с Англией, без сомнения, выгодны для Голландии, но отнюдь не выгодны для Англии, и, поверьте мне, наше потомство признает, что король-протестант дорого обошелся Англии!

— Ах, Рамзай! Всякий, кто услышал бы вас теперь, никогда не поверил бы, что вы — такой горячий сторонник существующих порядков, каким я вас считала!

— Мои официальные убеждения не могут меня лишить свободы личного мнения! Я всегда был верен своим политическим убеждениям, Вильгельмина, но, близко зная свет и людей и тайные пружины, заставляющие действовать людей, не могу относиться ко всему так доверчиво и простодушно, как вы. Мы говорили с вами о характере Вильгельма Нассауского, и, признаюсь, я охотнее согласился бы быть несчастным изгнанником и католиком Яковом, чем коронованным королем Вилльямом.

— После того вы еще, пожалуй, скажете, что так же «охотно были бы католиком, как протестантом!

— Если бы я родился и вырос в этой вере, не все ли это было бы равно? Не все ли религии равно хороши, если люди искренни и чтут Бога в душе? Неужели вы не предпочли бы честного, доброго католика мерзавцу, который бы называл себя протестантом?

— Да, конечно, но я всегда предпочла бы доброго протестанта доброму католику! — сказала молодая девушка.

— Это вполне естественно, тем более, что вы до сего времени всегда слышали и видели только одну сторону вопроса, и если я говорю теперь с вами так свободно, то только потому, что хочу поделиться с вами моим опытом и моим знанием света и людей! Я верен своим убеждениям и как мужчина не могу изменить им, не став подлецом и негодяем, а будь я женщина, я бы, не задумываясь, отрекся от своих убеждений и изменил бы им ради убеждений того, кого я люблю, если бы он не согласился отказаться от своих убеждений, так как в сущности обе стороны одинаково правы и одинаково виноваты!

— Так вы полагаете, что женщина может изменять своим убеждениям? Это не лестно для нас, женщин. Это значит, что мы не имеем ни прочности и устойчивости убеждений, ни значения, ни влияния в свете!

— Совсем не то! Я хочу сказать этим, что женщины вообще слишком мало интересуются политикой, и их убеждения складываются не самостоятельно, как у нас, мужчин, а наследуются от тех, с кем они живут. А потому для них не составляет бесчестья, убедившись в ложности этих, принятых на веру убеждений, вслед за тем отказаться от них. Кроме того, в сердце женщины вложено Богом такое чувство, которое побеждает в ней все другие чувства, это чувство — любовь! Если женщина избрала себе человека в мужья, в руководители и советники на всю жизнь, если она клялась ему любить и уважать его, чтить его и делить с ним все его радости и тревоги, возможно ли, чтобы она была иных с ним убеждений, чтобы между ними была какая-нибудь рознь?

— Вы выставляете мне все это сегодня в таком новом свете, что я не нахожу, что вам отвечать, хотя вы и не убедили меня!

— Это потому, Вильгельмина, что вы еще не имели времени обсудить и обдумать, что я вам сейчас говорил. Но вы подумайте, и тогда или согласитесь со мной, или найдете новые аргументы, чтобы доказать мне, что я не прав. А теперь пройдемте в музыкальную комнату, спойте что-нибудь.

Такого рода разговоры часто возобновлялись между молодыми людьми, так что Рамзай мало-помалу успел подготовить девушку к мысли, что политическая и религиозная рознь далеко не такое страшное дело. Он знал теперь, что если бы вдруг раскрылось, что он якобит и католик, то это не произвело бы на нее такого поражающего впечатления, как раньше; что касается его самого, то, увлекшись в первый момент только ее богатством и красотой, он теперь готов был отказаться от ее состояния, лишь бы только она могла принадлежать ему.

Трудно сказать, не решился ли бы он даже отказаться от своих убеждений, если бы этою ценой мог купить обладание Вильгельминой.

В то время, когда девушка пела в большой концертной зале, а Рамзай упивался звуками ее голоса, ему явились доложить, что к нему пришел лейтенант с королевского куттера. Действительно, в кабинете ожидал его Ванслиперкен, сообщивший содержание депеш, которые он только что привез из Англии и, по примеру Рамзая, вскрыл и списал. Получив условное вознаграждение, лейтенант откланялся, пообещав зайти перед уходом «Юнгфрау» обратно в Портсмут.

Едва только Ванслиперкен ушел, как явился синдик ван-Краузе, спешивший разузнать все новости. Рамзай сообщил ему содержание некоторых депеш, и обогатившийся свежими новостями ван-Краузе поспешил к своим приятелям поделиться с ними.

— Но откуда вам все это известно, мингер Краузе? — спрашивали они. — Ведь эти депеши еще не вскрыты! Вам и тот раз все было известно раньше, чем нам, и теперь тоже; вероятно, у вас есть влиятельные друзья при английском дворе!

Мингер ван-Краузе многозначительно кивал головой, но ничего не говорил.

Между тем друзья г. ван-Краузе рассуждали так: мингер Краузе сообщает такие государственные тайны, которые он мог узнать не иначе, как через предательство в Англии. И почему бы ван-Краузе, которому нельзя было доверять здесь, вдруг доверяли такие важные тайны в Англии? На основании этих подозрений решено было при первом случае сообщить об этом в Англию.

Между тем Ванслиперкен, вручив Рамзаю письма и копии с депеш, направился ко вдове Вандерслуш, где был принят с распростертыми объятиями. Бабэтт не преминула осведомиться о капрале, и Ванслиперкен обещал отпустить его к вечеру на берег.

Женщины ликовали, что так ловко провели лейтенанта, и когда вечером капрал занял его место, все трое от души смеялись над командиром «Юнгфрау».

 

ГЛАВА XXXIV. Красная селедка еще раз играет роль в этом рассказе

Все обманывали друг друга: Костлявый и капрал обманывали Ванслиперкена, вдова и Бабэтт — также его, Рамзай обманывал гостеприимного хозяина и его дочь, якобиты обманывали правительство, Ванслиперкен обманывал решительно всех. Но безусловно худшую роль в этом отношении играла вдова Вандерслуш, которая, как ядовитый паук, опутывала своими дьявольскими сетями свою жертву и втихомолку свивала веревку, на которой должен был быть повешен Ванслиперкен. И теперь, сидя на диванчике рядом с капралом и пересыпая ласками свою речь, вдова Вандерслуш сообщала капралу о своих планах.

— Оба последние приезда он не заходил в этот дом против нас, — говорила она, — но я готова поклясться, что он носит письма и получает деньги где-нибудь в другом месте, и я выслежу его непременно.

— Да, mein Gott! — вздыхал капрал, попивая пиво.

— А последний раз он привез какого-то пассажира, королевского посла. Но что вы думаете, капрал, разве бы король избрал себе послом англичанина, когда голландцев сколько угодно? Да если этот самый англичанин и в самом деле королевский посол, то, верно, посол короля Якова, не иначе!

— Да, mein Gott! Да! — вторил ван-Спиттер.

— Затем вы говорили мне об его трусости и глупости, что он мог вам поверить, будто этот парень ваш завороженный! Экая чушь! И будто ни один смертный не может причинить ему никакого вреда… ха! ха! ха! Парень как парень и больше ничего! Да и вы, капрал, и весь экипаж «Юнгфрау», как дураки, верите, будто эта собака не собака, а дьявольское отродье. Ну, что за глупости! Что за чушь! Собака — как собака и ничего сверхъестественного в ней нет!

Капрал вздохнул и молчал.

— Так вот, — продолжала вдова, — что мне пришло на ум: я сделаю вид, что вхожу во все его интересы, а когда он выложит мне все свои тайны и признается, что желал бы избавиться от этого парнишки, пообещаю ему свое содействие. Я сама приготовлю ему красную селедку, начиненную мышьяком, и посоветую приказать изжарить ее себе к завтраку, а затем, как бы не одобрив, оставить селедку нетронутой на тарелке и отдать ее Костлявому, который, конечно, набросится на селедку и отравится. Костлявого же мы предупредим, чтобы он приберег эту селедку для собаки. Поняли?

— О, mein Gott, да! Но если Костлявый не умрет, что он подумает?

— Он подумает, что этот парень может глотать яд, как кофе со сливками, и еще более уверится, что ему повредить нельзя, отчего еще более будет бояться его!

— Mein Gott! Да! — подтвердил капрал.

Таков был план коварной вдовы Вандерслуш, и прежде чем куттер ушел из Амстердама, она привела его в исполнение. Она почти дала согласие Ванслиперкену стать его женой и добилась того, что тот открыл ей свою душу. Коварная женщина предложила помочь ему избавиться от Костлявого раз навсегда и рассказала ему придуманный ею план.

— Превосходно! — воскликнул восхищенный Ванслиперкен.

Когда он уходил, его снабдили обещанной селедкой, и на следующее утро он в точности исполнил предписание г-жи Вандерслуш. Но и Костлявый с своей стороны не преминул последовать наставлению капрала и приберег отравленную красную селедку для собаки.

Спустя час после завтрака г. Ванслиперкен съехал на берег и по совету предусмотрительной вдовы взял с собой Костлявого с мешком сухарей для вдовы и свою собаку, которую на этот раз пригласила сама вдова, смиловавшись над ней из любви к ее господину.

— Черт побери, как от тебя несет селедкой! — воскликнул Ванслиперкен, обращаясь к Костлявому, который, завернув рыбу в бумажку, спрятал в кармане своих брюк.

— Немудрено, сэр, ведь я сегодня съел вашу селедку с вашего разрешения.

Лейтенант самодовольно улыбнулся.

— Ну и прекрасно! — подумал он.

Лейтенант и его собака, Костлявый и мешок сухарей были весьма радушно приняты вдовой.

— Что, съел он селедку? — осведомилась у Ванслиперкена вдова.

— Да, да! — закивал утвердительно лейтенант. — Опростайте мешок, и я отошлю этого парня обратно на судно!

— Не надо так спешить, пусть лучше заболеет здесь.

Можно будет сказать, что он съел что-нибудь на берегу, а то на судне будет только лишнее подозрение! А ваша бедная собака, верно, хочет травы; ведь на судне ей взять негде! Пусть погуляет во дворе! — добавила коварная женщина и громко крикнула:

— Бабэтт! Смотрите, не отворяйте калитки, чтобы собака лейтенанта не ушла со двора!

Эти слова были условным знаком для Костлявого. Выждав минуту, он отворил калитку, прокрался во двор и кинул красную селедку собаке, которая, захватив ее в свои лапы, улеглась на солнышке, готовясь приступить к вкусному завтраку. Тогда Костлявый осторожно выбежал за калитку. Бабэтт проходила мимо, и он многозначительно подмигнул ей; та, в свою очередь, войдя в калитку, многозначительно подмигнула своей госпоже, которая приказала ей опорожнить мешок из-под сухарей и отдать его Костлявому с приказанием вернуться на судно. Костлявый, взойдя на палубу, тотчас же сообщил экипажу радостную весть, что Снарлейиоу съела отравленную селедку. Но старый Кобль по-прежнему недоверчиво качал головой.

Между тем Ванслиперкен, возвращаясь на судно, ожидал, что гребцы сообщат ему о болезни Костлявого, но они ничего ее сказали; тогда он небрежно спросил, все ли благополучно на судне, и получил утвердительный ответ.

Когда лейтенант в сопровождении своей собаки взошел на палубу, глаза всех обратились на собаку.

Но в ней не замечалось ни малейшей перемены.

Ванслиперкен приказал позвать к себе Костлявого и, отдавая ему какое-то пустячное приказание, внимательно вглядывался в его лицо.

— Ты как будто бледен сегодня? Нездоров, что ли?

— Нет, сэр, здоров; поутру у меня, правда, схватило живот, но теперь отошло!

Весь день Ванслиперкен ждал, не умрет ли Костлявый, но тот и не думал умирать. В тоже время экипаж ждал, не подохнет ли собака, но и собака не подохла. А не подохла она потому, что не съела селедки, которую вбежавшая во двор другая собака отняла у нее и на другой день была найдена мертвой неподалеку от дома вдовы. А экипаж, капрал и даже сама разумная вдова и Бабэтт удивлялись.

— Нет! Что это за собака! Съела четвертку мышьяку и как ни в чем не бывало!

 

ГЛАВА XXXV. Новая месть Могги Салисбюри

Получив от Генеральных Штатов секретные депеши и приказание немедленно отправляться в Англию, Ванслиперкен зашел в дом мингера ван-Краузе и, захватив письма Рамзая, направился прямо на куттер, который час спустя снялся с якоря.

На дворе стояла вторая половина мая; погода была жаркая, матросы сбросили свои верхние куртки и высокие сапоги и ходили в белых голландках и башмаках.

Ванслиперкен почти не показывался на палубе, так как был ужасно занят внизу. Из предосторожности он даже задернул тафтой иллюминатор, чтобы сверху никто не мог подглядеть, что он делает. Дверь каюты была почти постоянно на запоре, и только Снарлейиоу знал, чем занимался его господин.

В обычное время куттер пришел в Портсмут и бросил якорь на своем прежнем месте, и Ванслиперкен отправился на берег с секретными депешами и копиями с них. Первые он сдал, как и следовало, в адмиралтействе, а затем прошел в главную улицу и зашел в магазин бриллиантщика, где пробыл очень долго, вероятно, выбирая подарок для своей нареченной невесты! Это не скрылось от внимательного взора следившей за ним Могги Салисбюри.

На следующий день Ванслиперкен отправился сдать своей матушке деньги, полученные от Рамзая, и сообщил ей, что нет никаких средств извести Костлявого. Старуха только рассмеялась в ответ.

— Глупости, сын мой! Глупости! Попадись он мне в руки, в мои старые, дряхлые руки, я бы живо отправила его на тот свет!

Возвращаясь на судно, он встретил лодку, где сидела Могги, очевидно, возвращавшаяся с куттера.

Действительно, Могги провела около двух часов на судне, беседуя с прежними товарищами мужа, а главным образом с капралом и Костлявым. Капрал, заведывавший продовольствием, рубил и распределял мясо, Снарлейиоу по обыкновению сидел подле, подбирая куски мяса, падавшие из-под резака.

Я поклялся, что отрублю хвост этой гадине, — сказал Костлявый, — дайте-ка мне резак, капрал, я живо ее обкарнаю!

Нет, — проговорила Могги, — лучше я это за тебя сделаю: тебя еще он килевать вздумает, а с меня взятки гладки!

И без дальнейших рассуждений Могги, выхватив резак из рук капрала, которого она заставила держать собаку, в один момент привела в исполнение свои слова. Снарлейиоу убежал, жалобно визжа и оставляя за собою кровавый след.

— Вот ему угощение, вашему лейтенанту за то, что он хотел выпороть моего дорогого Джемми!

— Хм! Это я видел своими глазами, — сказал Кобль, — а то никогда б не поверил, что это возможно!

— Да, что уж за дьявол без хвоста! Дьяволу хвост все равно, что змее жало!

— Да! — сказал Шорт.

— Ну, а теперь мне пора и домой! — сказала Могги и, простившись со всеми, села в лодку и отчалила.

— Что же мы теперь скажем, когда вернется шкипер? — спросил капрал, глядя на отрубленный хвост.

— Вы пойдете и пожалуетесь ему на Могги. Проклинайте и браните ее, на чем свет стоит, и сожалейте о случившемся несчастье, как сам он!

— Швабры! — сказал Дик Шорт, указав на кровавый след, оставленный собакой на палубе.

Не успели люди замыть эти следы и убрать свои швабры, как прибыл Ванслиперкен.

— Была здесь эта женщина? — спросил он Шорта.

— Да!

— Разве я не отдавал форменного приказания никогда не пускать ее на судно?

— Нет! — ответил Шорт.

— В таком случае я отдаю его впредь!

— Поздно! — отозвался Шорт.

— Что он хочет этим сказать? — спросил Ванслиперкен.

— Не могу знать, сэр! — ответил старик. — Могги приезжала сюда за вещами своего мужа, остававшимися здесь на судне.

Ванслиперкен отвернулся, отыскивая глазами капрала ван-Спиттера, который стоял навытяжку, держа одну руку под козырек и зажав в другой отрубленный хвост Снарлейиоу, с вытянутой печальной физиономией.

— Что такое? — спросил Ванслиперкен.

— Вот хвост, мингер! — почтительно произнес капрал.

— Хвост? Какой хвост? — воскликнул лейтенант.

— Собакин хвост, мингер, — сказал капрал, — который эта злая ведьма, эта собачья дочь Могги…

Ванслиперкен не верил своим глазам, не понимая, что ему говорят. Но вдруг им овладело такое бешенство, что с минуту он не мог произнести ни слова, а затем с страшным проклятием бросился в свою каюту.

— Моя собака! О, моя бедная собака! — воскликнул лейтенант, закрыв лицо руками при виде обезображенной

Снарлейиоу и небольшой лужицы крови подле того места, где она лежала. — Что они еще сделают тебе, эти изверги?! Какие новые козни будут строить? Но я отомщу им всем! Я отомщу! — и целый град самых страшных проклятий посыпался из уст Ванслиперкена. — Этот проклятый Костлявый, наверно, главный виновник этого зверства, — и я отомщу ему, страшно отомщу!

Ванслиперкен позвонил и потребовал к себе капрала, который явился с хвостом в руках.

— Положите это на стол, капрал, и расскажите, как все это случилось!

Капрал рассказал, что Могги, когда он отвернулся, схватила резак и, поймав собаку за хвост, отрубила его прежде, чем он успел очнуться.

— А Костлявый стоял тут же?

— Да, стоял!

— Кто же держал собаку, когда эта женщина замахнулась на нее? Кто-нибудь, наверно, держал! Вы не видали, не Костлявый ли это?

— Не видал, сэр… но… но полагаю, что вы угадали!

— Да, да, капрал, я знаю, что прав, и, поверьте, жестоко отомщу! А пока идите. Как вы думаете, поправится Снарлейиоу?

— Да, мингер, собаки бывают с хвостами, бывают и бесхвостые!

— Да, но потеря крови может быть опасна. Вы не знаете, что нужно сделать, чтобы остановить кровь?

— Эта женщина, эта Могги, сказала, когда я говорил: «Ах mein Gott! Собака умрет, она изойдет кровью». Могги сказала: «Нет, скажите мистеру Ванслиперкену, что лучшее средство вылечить собаку, это прижечь ее каленой кочергой». Она говорила, что это сразу останавливает кровотечение.

Ванслиперкен затопал ногами и выругался совершенно непозволительными словами.

— Пойдите, капрал, за тряпкой или шваброй и пришлите сюда Костлявого.

Тот явился.

— Я так понял из слов капрала, что вы, сэр, держали мою собаку, когда эта проклятая женщина отрубала ей хвост!

— Это ложь, я не трогал вашей собаки, сэр, но уж, видно, всякий раз, как с ней что-нибудь приключится, я должно быть в ответе. И на что мне было рубить ей хвост? Уж не так же я голоден, чтобы на него зариться?

— Выйдите вон, сэр! — вскричал взбешенный Ванслиперкен при мысли, что Костлявый издевается над ним.

— Прикажете это выкинуть за борт? — осведомился слуга, взяв со стола хвост.

— Оставьте это, сэр! — заорал лейтенант. Костлявый вышел за дверь, сияя от радости. Оставшись один, Ванслиперкен уронил голову на руки и долго сидел неподвижно в этой позе, устремив глаза на отрубленный хвост.

Какие мысли шевелились тогда у него в мозгу, трудно сказать, но спустя некоторое время он встал, положил хвост в карман и, выходя наверх, приказал подать себе шлюпку, заявив, что едет на берег.

 

ГЛАВА XXXVI. Странный торг

Высадившись, Ванслиперкен направился прямо к своей матери, чтобы поделиться с ней своим горем и просить ее содействия.

— Ну, что, дитя мое, принес ты денег? — было первое слово старухи, когда лейтенант переступил порог ее комнаты.

— Нет, матушка, денег я не принес, но принес вот это! — и он положил перед ней на стол хвост своей собаки.

— Это! Что это такое? — сказала старуха, взяв в руки хвост и брезгливо разглядывая его.

— Что ты, ослепла, старуха, что ли? — воскликнул, не вытерпев, Ванслиперкен. — Разве не видишь, что это хвост моей собаки!

— Ослепла, старуха! Хвост собаки! Зге, Корнелиус, да как ты смеешь так говорить со мной? Как смеешь класть мне на стол паршивый хвост твоей собаки?! Разве это твоя грязная нора? Вот смотри, — вскричала взвешенная старуха, — смотри! — и она выкинула хвост Снарлейиоу за окно. Вон он где, твой хвост, а теперь убирайся отсюда вслед за ним, непочтительный сын! Сметь так забываться со мной!

Вопреки своему негодованию Ванслиперкен проследил в воздухе полет хвоста и увидел, как он упал между отброшенных капустных листов на соседнем дворе.

Успокоившись на том, что он, уходя, может подобрать его, он теперь весь сосредоточился на мысли о примирении с матерью и всячески стал умолять ее простить нечаянно сорвавшееся слово, оправдываясь тем, что страшно расстроен, но старуха долго не сдавалась.

Наконец ему удалось умилостивить ее, и тогда он сказал:

— Матушка, я пришел сюда просить вашего совета и помощи! — и он подробно рассказал все покушения на жизнь Костлявого, кончавшиеся полнейшею неудачею.

— Иначе говоря, ты хочешь, чтобы я размозжила ему голову или иным каким путем отправила его на тот свет? — сказала старуха. — Это можно, только убийство — такое дело, за которое никто не берется без сильных побуждений. Убить человека потому только, что кто-то пришел и попросил: «Пожалуйста, убейте этого человека», — никто не согласится. Люди убивают или за деньги, или из жажды мести, но не иначе! Мне не за что мстить этому парню. Если же ты жаждешь мщения и считаешь, что хвост собаки требует человеческой жертвы, так и сделай это дело сам. А если сам не можешь, то плати тому, кто за это дело возьмется, деньга. Ты говоришь, что извести его может только женщина. Ну, вот я женщина и опытная в этом деле. Но знай, что убийство оплачивается очень высокой ценой!

— Что вы хотите этим сказать, матушка? Хотите, чтобы я дал вам золота? Возьмите, сколько вам надо, ведь, все мое хранится у вас.

— Я хочу все, сколько у тебя есть!

— Все?! — воскликнул Ванслиперкен.

— Да, все! И что же тут такого? Ведь со временем все опять будет твое?

— Хорошо, если оно все равно будет моим, так пусть теперь будет ваше! Но только я не вижу, какая разница в том, будет ли оно называться моим или вашим!

— Так почему же не согласиться сразу, почему не дать своей бедной старухе-матери то, что, быть может, не пройдет года, опять будет твое? Золото твое у меня, но оно не мое. А это слово «мое» имеет такую чарующую силу, с которой ничто не может сравниться! Так скажи мне, дитя мое, все это золото теперь мое?

Ванслиперкен с минуту колебался: и он чувствовал и испытывал на себе чарующую силу этого слова, но, успокоенный мыслью, что вскоре все это снова будет его, он сказал: «Да, матушка, оно ваше, если вы сделаете то дело, о котором я вас прошу!»

Старуха захохотала.

— Пришли его только ко мне, а об остальном не заботься. А всего лучше пришли его накануне ухода судна; тогда люди подумают, что он дезертировал, — и никаких подозрений его исчезновение не возбудит!

На этом и порешили свой торг мать с сыном, после чего последний поспешил уходом, чтобы подобрать хвост Снарлейиоу, выброшенный в минуту гнева его матерью.

 

ГЛАВА XXXVII. Мистера Ванслиперкена принимают за колдуна

Выйдя на улицу, Ванслиперкен торопливо направился к куче капустных листьев, за которые упал выброшенный из окна хвост его собаки. Но кто-то опередил его: это была большая пестрая свинья. Ванслиперкен надеялся, что свинья удовольствуется капустными листьями, а хвост Снарлейиоу оставит в покое, но она приняла лейтенанта весьма недружелюбно и весьма старательно обнюхивала хвост своим тупым рылом и грозно захрюкала, когда Ванслиперкен пытался схватить этот хвост, за который теперь свинья ухватилась, вероятно, с намерением испробовать его.

Тогда подобрав два больших камня, лейтенант запустил ими в свинью, которая от такого залпа пустилась бежать, но! — увы! — унося в зубах хвост. Ванслиперкен долго гнался за нею и, наконец, совершенно неожиданно приобрел союзника в большой собаке, которая, наскочив на свинью, заставила ее выронить лакомый кусок. Обрадованный Ванслиперкен поспешил к тому месту, но собака опередила его, обнюхав отрубленный хвост, побежала с ним к тому месту, где она раньше грелась на солнышке, и там разлеглась, положив перед собой свою добычу.

«Не станет же собака есть собачий же хвост!» — подумал лейтенант и направился к собаке, но грозное рычание и два ряда свирепо оскаленных зубов убедили его, что разумнее отступить, что он и сделал, а затем стал задабривать собаку ласковыми кличками, осторожно подбираясь к ней. Тогда собака тоже поднялась и стала точно так же, крадучись, медленно приближаться к нему, затем вдруг сделала большой прыжок и схватила его за пальцы, потом — за фалды его длинного кафтана и разом оторвала одну из них, прихватив, кстати, и заднюю часть его брюк. Этого Ванслиперкен совсем не ожидал. Собака же, удовольствовавшись этими трофеями, вернулась на свое прежнее место, не спуская глаз с отвоеванных предметов, которые она положила перед собой.

Вся эта сцена не осталась без зрителей. Последних даже оказалось очень много, — и все они высказывали свои предположения по этому поводу, а когда собака улеглась со своими трофеями, многие подошли посмотреть, что именно было предметом погони.

— Чего вам надо от моей собаки? — спросил хозяин громадного пса.

— Ваша собака завладела моей собственностью!

— Возьмите вашу собственность и оставьте мою собаку в покое! — крикнул владелец собаки, швырнув Ванслиперкену в лицо оборванную полу его сюртука и клок брюк.

— Это не все! — сердито заявил тот. — У нее еще хвост моей собаки!

— Что? Хвост вашей собаки? Неужели вы хотите получить эту отвратительную ободранную плетку? Что, вы из нее суп варить будете, что ли?

— Ему бычачьи хвосты не по карману, он и собачьему рад! — пошутил кто-то.

Владелец собаки поднял с земли хвост Снарлейиоу и показал его собравшейся толпе.

— Видите этот предмет, которым так дорожит этот человек?!

— Да, я дорожу им! Отдайте его мне!

У Ванслиперкена был такой жалкий, ободранный и общипанный вид, что никто бы его не принял за командира королевского судна.

— Нет, вы скажите, любезнейший, что будете с ним делать?

— Этого я вам не скажу! — огрызнулся лейтенант.

— Эх, да ведь это тот самый человек, которого я вижу входящим и выходящим от той старой ведьмы, что живет в этом доме! — крикнул кто-то из присутствующих.

— Я и сам так думал, — проговорил владелец собаки. — Ну, посудите сами, добрые люди, на что может быть нужен человеку такой предмет? Кто не занимается дурным делом, тому этого даром не нужно!

— Конечно! Он — колдун! Это он из него будет какое-нибудь зелье варить! — послышалось со всех сторон.

— Давайте его под насос, обольем его! Хватайте, ребята! Что с ним много разговаривать!

Хотя в то время, о котором идет речь, уже не было официального преследования колдунов и колдуний, как во времена короля Якова I, но в народе еще крепко держался этот предрассудок, и люди, заподозренные в колдовстве, подвергались самому жестокому обращению. Та же участь постигла теперь и Ванслиперкена: его жестоко избили, оплевали, закидали грязью, сорвали с него одежду, растоптали шляпу, затем свели под водяной насос и обливали его водою до тех пор, пока он не упал в полном изнеможении. С большим трудом добрался он до дома своей матери в самом ужасном виде и здесь в изнеможении упал на кровать. Старуха отыскала бутылку с джином и восстановила этим немного его силы. Тогда он рассказал ей о всем случившемся, на что мать в виде утешения сказала: «И поделом тебе, дураку! Таких ослов, как ты, всегда бьют! Смотри, ты еще навяжешь мне всюду эту глупую ораву на шею! Ну, да меня-то они под насос не сведут, у меня нож востер!»

У Ванслиперкена всегда хранилось у матери запасное платье и белье, так что он мог умыться и переодеться, после чего поспешил на судно, осведомиться о здоровье Снарлейиоу, которую застал настолько оправившеюся, насколько этого можно было ожидать.

— Бедная, бедная моя собака, если я столько выстрадал из-за твоего хвоста, что же бы сделал ради тебя самой! — восклицал он, лаская Снарлейиоу.

Действительно, чем больше ему приходилось терпеть и страдать из-за своей собаки, тем больше, тем страстнее он привязывался к ней, тем дороже становилась она ему.

 

Глава XXXVIII. Жестокое, кровавое убийство

Могги видела, как Ванслиперкен заходил к бриллиантщику, и ей очень захотелось узнать, что заставило его пойти в такое непривычное для него место. На другой день она сама зашла в тот же магазин и пыталась завязать разговор с хозяином, но тот оказался несообщительным. Тогда она решила передать это дело в руки Нанси Корбетт. А вопрос этот, зачем Ванслиперкен заходил к бриллиантщику, был крайне интересен. Дело в том, что Рамзай, научив его вскрывать секретные депеши и снабдив его поддельными печатями, не подумал о том, что тем самым давал ему в руки средство проделывать то же самое и с его письмами. С целью снять посредством воска точные слепки с печатей Рамзая на письмах, которые доставлялись ему, Ванслиперкен заказал бриллиантщику вырезать ему по этим слепкам печать, и тот согласился исполнить этот заказ за весьма почтенную сумму скоро и аккуратно.

Заказ был действительно исполнен. Лейтенант уплатил деньги, а печати положил в карман. На девятые сутки Ванслиперкен получил предписание выйти в море на следующий день на рассвете, а потому поспешил к еврею уведомить его об этом, а затем к матери — предупредить ее, что перед наступлением сумерек он пришлет к ней Костлявого.

— Пусть только прикончит его, а там пусть ее хоть завтра же повесят! — думал почтительный сын.

Когда он сообщил затем Костлявому, что вечером опять съедет на берег и возьмет его с собой, тот, не забыв еще своей последней с ним прогулки, заметил:

— Надеюсь, сэр, что не для загородной прогулки!

— Нет, нет, мы отнесем мешок сухарей одной бедной женщине, тут неподалеку!

Тем не менее Костлявый чуял в этом что-то недоброе и пошел сообщить о своих предположениях капралу. Тот был одного с ним мнения и предложил снабдить его на всякий случай пистолетом. Но Костлявый, который не умел обращаться с огнестрельным оружием, сказал, что предпочел бы тесак. Капрал достал ему тесак, который юноша тщательно спрятал у себя под рубашкой. Пристав к берегу, лейтенант и Костлявый с мешком сухарей направились к матери Ванслиперкена, которая приняла их, как старушонка, которой благодетель оказал новое благодеяние. Она стала благодарить за сухари и призывать благословение за добрые дела. Минуту спустя лейтенант сказал:

— Пусть мой слуга немного побудет у вас, бабушка, а я должен зайти здесь по соседству к одному приятелю, туда мне неудобно взять его с собой! — С этими словами он ушел.

— Сядь здесь на стул поближе к очагу, — сказала ласково старушка, — сядь здесь, мой милый! Ты потрудился, принес мне, старухе, эти сухари! Спасибо тебе! Погоди, я поищу у себя в шкафу, не найдется ли там чем попотчевать тебя: помнится, у меня была капля настойки! — И пошарив в шкафу, старуха достала бутылку настойки, налив ему довольно почтенную порцию в чайную чашку.

Костлявый послушно сел в кресло у огня и стал попивать с видимым наслаждением вкусную настойку. Старуха между тем пошарила еще в шкафу и, достав оттуда тяжелый большой молот, занесла его обеими руками над головой Костлявого и со всего размаха ударила им по черепу несчастного. Тот выронил чашку из рук, привскочил и затем грузно скатился на пол. Одну секунду ноги его судорожно подергивались, затем и это прекратилось, — и он остался недвижим на полу. Старуха наблюдала некоторое время, не проявятся ли вновь какие-нибудь признаки жизни, но нет! Она готова была нанести ему второй и третий удар, но, падая, Костлявый перевернулся, и голова его закатилась под низкую кровать старухи. Алая струя крови медленным ручейком показалась из-под кровати и потекла к очагу.

— Надо бы его вытащить оттуда! — рассуждала старуха и попробовала потащить Костлявого за ноги. — Еще удар-другой не помешал бы! Ну, да и так можно надеяться, что не встанет.

Но старая ведьма на этот раз ошиблась. Костлявый только лишился чувств. Удар старухи скользнул по черепу и только рассек кожу, проведя широкую борозду по затылку и шее за ухом, и ошеломил его. Мало-помалу он пришел в себя и стал разбирать, что бормотала старуха.

— Да, да, теперь все золото мое, я заработала его! Костлявый совсем очнулся и хотел было подняться, но в этот момент кто-то постучался в дверь. Старуха отперла и впустила Ванслиперкена.

— Что? Дело сделано? — спросил он громким шепотом.

— Да, сделано, и хорошо сделано! У меня рука верная…

— А вы уверены, что он умер?

— Вполне уверена! Значит, золото теперь все мое? Ванслиперкен с ужасом и отвращением посмотрел на струю крови на полу.

— Помните, матушка, что вы сделали это, а не я! — воскликнул он.

— Да, я сделала, сын мой, я! А ты заплатишь мне за это! Золото мое!

— Но действительно ли он умер?

— Посмотри сам! Вытащи его оттуда, если хочешь! Но Ванслиперкен трусил; он боялся взглянуть в лицо убитого и не тронул его, а только всматривался в неподвижно распростертое на полу тело.

— Что вы сделаете с трупом? — спросил он. — Мне пора уже на судно, матушка!

— Иди, сын мой, иди! А об этом трупе не заботься, кто может прийти сюда? Иди, трус, иди!..

Ванслиперкен вышел, затворив за собою дверь. Тогда старуха подошла и повернула ключ в замке, затем села в то кресло, где сидел Костлявый, повернувшись к нему спиной.

Костлявый ощущал страшную слабость от потери крови, и его начинало тошнить; но голова его была совершенно свежа. Он сознавал, что Ванслиперкен ушел, и что теперь он одни со старухой. Осторожно вытащил он из-за пазухи спрятанный там тесак и затем стал наблюдать за своей убийцей.

— Да, да, теперь все золото мое, — шептала та, — теперь я стану считать его! А что же сделать с трупом?.. Надо будет сжечь его по кусочкам… — и она оглянулась, чтобы еще раз посмотреть на убитого ею юношу; ее наблюдательный глаз сразу уловил легкое изменение в позе Костлявого.

— Аа, еще не совсем умер, голубчик! Ничего, я еще раз прибегну к молоточку! — и старуха неверными шагами заковыляла за молотком. Костлявый, поняв, что это — роковой для него момент, хотел быстро подняться на ноги, но не успел этого сделать, как старуха с тихим визгом наскочила на него с проворством, какого трудно было ожидать от такой древней, дряхлой на вид старухи, и нанесла ему второй удар. Но Костлявый вовремя успел отклонить его левой рукой, а правой вонзил тесак глубоко в горло старой преступницы. Но и та не уступала. Завязалась страшная, отчаянная борьба: одной своей костлявой рукой старуха схватила юношу за горло; когти ее впивались в его шею, как когти хищной птицы, а пальцы другой руки впились в зияющую живую рану на голове, отдирая ими мясо. Старая ведьма напрягала свои последние силы, чтобы заставить юношу запрокинуться назад. Но тесак торчал у нее в горле, и Костлявый со всей силы старался вонзить его глубже и ниже, пока он не ушел по самый конец. Тогда старуха вдруг выпустила свою жертву, зашаталась и упала, а несчастный юноша, истощив свои последние силы в этой борьбе и ослабев вследствие сильной потери крови, потерял сознание и повалился подле тела убитой им старухи. Придя затем через некоторое время снова в себя, он увидел, что свеча догорает, и что он сейчас останется впотьмах. Он сел и старался припомнить, что произошло. Свет догоравшей свечи, то вспыхивая, то угасая, падал на труп старухи, и взглянув на него, Костлявый вспомнил все. Спустя немного он попытался подняться на ноги; это ему удалось, но с таким трудом, что он принужден был прилечь на край постели, чтобы собраться с силами предпринять еще что-либо. Отдохнув, он дошел до шкафа и разыскал там свечу, которую зажег и вставил в подсвечник, затем тут же, не отходя от шкафа, достал настойку. Это подкрепило его. Немного погодя, он отыскал кувшин с водой, обмыл и туго обвязал свою голову платком, затем замыл следы крови на полу и засыпал те места песком, а тряпку, которой подтирал кровь, сжег на очаге. Теперь ему оставалось только поднять с пола труп старухи и уложить его на постель, вынув из раны тесак и закрыв ее одеялом. Все это он сделал не без больших усилий; крови не пошло, так как все кровоизлияние было внутреннее. Покончив с этим, юноша поставил свечу в камин, чтобы она догорела, не наделав пожара, внимательно осмотрел дверь, отпер ее, вынул ключ и, выйдя на площадку, снова запер на замок, подсунув ключ от дверей под дверь так, что он очутился в запертой комнате. Приняв все эти меры предосторожности и благодаря Бога, что ему удалось спасти свою жизнь, Костлявый осторожно выбрался на улицу, унося с собой тесак, который опять спрятал у себя под рубашкой.

С большим трудом добрел он до дома Могги, жившей неподалеку. Могги была дома и страшно удивилась, увидав его в таком виде; она сейчас же послала за врачом, который сделал перевязку и прописал строжайший отдых и спокойствие больному, найдя его состояние довольно серьезным. После его ухода Костлявый рассказал о всем Могги, которая сначала стала его уговаривать остаться у нее, но Костлявый хотел непременно вернуться на «Юнгфрау», чтобы напугать до полусмерти своим появлением Ванслиперкена, причем Могги предложила ему показаться на глаза командиру не раньше, чем судно выйдет в открытое море, а еще лучше, когда придут в Амстердам. Могги бралась устроить все и сама немедленно отправилась на «Юнгфрау», уложив беднягу в свою постель.

Прошло уже два часа с того времени, как лейтенант вернулся на судно и заперся в своей каюте, но на палубе не тушили огней, и капрал с тревогой ожидал возвращения Костлявого, когда явилась Могги и сообщила капралу, Шорту и Коблю о случившемся и о том, что предполагалось устроить. Все, конечно, согласились с ее планом, и Могги собиралась уже отправиться обратно на берег, когда Ванслиперкен, мучимый угрызениями совести и старавшийся утопить свою совесть в настойке, услыхав женский голос, вышел на палубу.

— Кто эта женщина? — грозно спросил он.

— Эта женщина Могги Салисбюри! — ответила сама Могги, идя прямо на него.

— Ведь я же приказал никогда не пускать ее на судно!

— Да! — ответил Шорт.

— Так как же вы себе позволили?..

— Я явилась без позволения, — проговорила Могги, — я пришла сюда с поручением!

— С поручением — к кому?

— К вам! От Лазаруса. Хотите вы выслушать меня или передать его мистеру Шорту?

— Тише, тише, голубушка! — заволновался Ванслиперкен. — Пойдемте вниз!

— Хм, — сказал, посмотрев им вслед, Кобль, — тут что-то неладное; она из него просто веревки вьет!

Между тем, в сущности, у Могги не было никакого поручения, и ей пришлось придумать, что Ванслиперкену приказано принять без рассуждения в качестве пассажира лицо, которое, быть может, явится к нему на судно переодетым, хотя бы он даже и узнал, что это лицо не то, за кого он себя выдает, — не то…

— Не то? — переспросил Ванслиперкен.

— Вас вздернут на виселицу! — досказала Могги, уходя и затворяя за собой дверь.

— Если меня, то и других, не все ли равно? — проговорил Ванслиперкен и, выпив еще настойки, одетый упал на кровать, бормоча сквозь сон, что Костлявый, наконец, все-таки убит.

Могги, вернувшись к себе, застала своего больного тоже крепко спящим и не стала его тревожить, а только часов около четырех утра разбудила его, осторожно довезла до пристани, усадила в лодку, и когда лодка подошла к куттеру, на котором ожидали их прибытия, осторожно высадила его. Там больного уложили в заранее приготовленную для него постель, а Могги поспешно вернулась на берег. Ванслиперкен находился в совершенно бесчувственном состоянии от сильного опьянения, а на рассвете капрал с трудом разбудил его, когда судно должно было сняться с якоря.

— Костлявый не вернулся, сэр! — доложил капрал.

— Полагаю, что он дезертировал, этот негодяй; все время ожидал от него этого! Во всяком случае это не большая потеря, лентяй и негодяй, больше ничего! — сказал лейтенант и вышел на палубу в сопровождении бесхвостого Снарлейиоу.

 

ГЛАВА XXXIX. Страшное привидение и нечистая совесть

В продолжение первых двух дней пути Ванслиперкен почти не выходил из своей каюты; его почти постоянно преследовали сцены, виденные им в доме матери: кровь, безжизненный труп бедного юноши, окровавленный молот. Но как только взгляд лейтенанта встречал обрубленный остаток хвоста своей любимицы, эти ужасные воспоминания уже не пугали, а почти радовали его. По ночам его тоже временами пугали страшные видения, но все это было ничто в сравнении с тем, что его ожидало впереди.

На третьи сутки поутру к нему вошел капрал с перепуганным и растерянным лицом.

— Мингер, весь экипаж находится в волнении, готовится общее возмущение! — начал он.

— Возмущение! Почему? Что такое случилось?

— Люди говорят, что видели вчера дух Костлявого у бугшприта, с большою раной на голове и с окровавленным лицом, и он сказал Шорту, что вы дали деньги какой-то старой женщине, которая молотом убила его!

Теперь уже Ванслиперкен не сомневался, что экипажу было какое-нибудь сверхъестественное видение. Колени у него задрожали, и он почувствовал, что ему делается дурно.

— Ах, Боже, Боже! Капрал, мне дурно… воды… Бога ради, дайте воды!.. Я — великий грешник… Да, да! — и он рукой сделал знак, что желает остаться один.

— Нет, все это ложь! Чистая ложь! — воскликнул он, выпив большой стакан настойки для подкрепления сил.

— Да и что мне за дело, не я его убил! — утешал себя Ванслиперкен.

Под вечер лейтенант вышел наверх; погода стояла тихая, прекрасная. Было начало июня, и Ванслиперкен в глубоком раздумье расхаживал по палубе. Солнце уже село, матросы группами стояли на баке, перешептываясь между собой. Ванслиперкен временами тревожно поглядывал на них. Вдруг впереди раздался громкий крик; все матросы разом устремились к корме. У лейтенанта замерло сердце; он подумал, что они восстали и хотят схватить его, но нет, — они одни за другими миновали его, восклицая:

— Господи Боже мой! Боже, милостив буди к нам!

— Ah mein Gott! — вскрикнул Янсен и с разбега наткнулся на лейтенанта, опрокинув его.

— Что? Что такое случилось? — спрашивал Ванслиперкен, поднимаясь на ноги.

— Смотрите, сэр! Видите его? — сказал Кобль задыхающимся голосом, указывая на Костлявого, казавшегося настоящим привидением при бледном свете луны. На голове у него не было повязки; лицо было бледно и измучено, а в руках он держал молот. Он медленно подвигался вперед. Ванслиперкен попытался было бежать, но колени подкашивались под ним, и громко вскрикнув, он упал на палубу лицом вниз.

Прошло несколько минут; он не шевелился. Тогда его подняли и увидели, что он был в глубоком обмороке. Его снесли в каюту и уложили в постель. Этот испуг произвел на Ванслиперкена потрясающее действие: его и без того уже возбужденный потреблением спирта мозг не выдержал; с лейтенантом стали делаться судороги, продолжавшиеся почти до утра, после чего он снова впал в забытье. Проснувшись поутру, он почувствовал себя чрезвычайно слабым и не мог дать себе отчета в случившемся. Когда к нему явился капрал ван-Спиттер, он стал расспрашивать его, что с ним было, и тот напомнил ему о привидении Костлявого.

— Да, да! Теперь я помню! — сказал Ванслиперкен и снова откинулся на подушки, закрыв глаза.

Вплоть до самого прибытия в Амстердам лейтенант не вставал с постели, а когда куттер бросил якорь, то уже волей-неволей пришлось встать, одеться и отправиться сдавать привезенные им депеши и письма. Уведомленная о прибытии куттера, вдова Вандерслуш тотчас же выслала Бабэтт следить за лейтенантом, и та видела, как он сперва зашел в Штадт-Хауз, сдал там казенные депеши, а оттуда прошел к Рамзаю, что также не укрылось от зорких глаз Бабэтт. Оттуда Ванслиперкен направился ко вдове, и тогда Бабэтт нагнала его и, поздоровавшись, сказала:

— Как вы изменились, мингер! Я вас почти не узнала! Вы болели? А моя госпожа ждет вас уже более получаса!

— Я должен был сдать свои депеши! — проговорил Ванслиперкен.

— Но я думала, что вы их сдаете в Штадт-Хауз!

— Ну, да, я теперь прямо оттуда!

Из того, что лейтенант умолчал о своем посещении дома ван-Краузе, хитрая Бабэтта заключила, что тут кроется что-нибудь неладное. Ванслиперкен шел медленно, так как был еще очень слаб, и Бабэтт, сказав, что побежит предупредить свою госпожу, пустилась бегом вперед — уведомить вдову, что лейтенант заходил в дом ван-Краузе.

— Ван-Краузе — человек безусловно преданный королю. Это все знают, но теперь никому нельзя доверять! — добавила вдова. — Уж не в его ли доме поселился этот таинственный пассажир, которого лейтенант называл королевским послом? А то зачем бы ему ходить в дом синдика? И если этот королевский посол там, то тут, несомненно, кроется предательство, и я об этом дознаюсь!

Вскоре пришел и Ванслиперкен и был принят с притворной радостью и радушием. Но не успел лейтенант отдохнуть как следует на диванчике вдовы, как явился Кобль с вестью, что идет фрегат под королевским штандартом, означающим присутствие короля на судне.

Ванслиперкен принужден был немедленно вернуться к себе на судно, для салюта королевскому фрегату, а затем ему нужно было лично явиться на фрегат поздравить Его Величество с благополучным прибытием.

После салюта, облекшись в свою полную парадную форму, Ванслиперкен прибыл на королевский фрегат, где был принят командиром фрегата и представлен самому королю, Вильгельму Нассаускому. Преклоняя колено перед Его Величеством, лейтенант до того дрожал от сознания своей вины перед государем, что герцог Портлендский, заметив это, сказал:

— Будем надеяться, что этот уважаемый лейтенант не так будет дрожать в присутствии ваших врагов, как в вашем присутствии, Ваше Величество!

Придворный думал, что это был благоговейный трепет верноподданного слуги в присутствии своего монарха.

 

ГЛАВА XL. Как опасно сообщать таймы

Лейтенанту Ванслиперкену приказано было присутствовать со своей шлюпкой при высадке Его Величества, и когда король, сойдя на берег, сел в экипаж и уехал в своей Гаагский дворец, Ванслиперкен почувствовал большое облегчение.

В числе властей и должностных лиц, встречавших короля, на пристани был, конечно, и мингер ван-Краузе. Но вместо обычной приветливой улыбки, какою Его Величество отвечал раньше на его низкий поклон, король на этот раз ответил холодным коротким кивком и гневным, почти недружелюбным взглядом. А его приближенные, следуя примеру своего повелителя, тоже делали вид, что не замечали ван-Краузе и смотрели в сторону, когда он раскланивался с ними.

Чрезвычайно опечаленный такою переменой, синдик прямо с пристани вместо того, чтобы ехать во дворец, поспешил к себе домой и, как бомба, влетел в комнату Рамзая.

— Ну, что, мингер, как себя чувствует король? — спросил Рамзай, знавший, что ван-Краузе, только что с пристани.

Ван-Краузе рассказал ему о своем отчаянии и той обиде, какая ему нанесена публично.

— Нет, тут, должно быть, кроется какая-нибудь причина! — восклицал почтенный синдик.

— Ну, конечно, но неосновательная! — заметил Рамзай.

— Без сомнения, кто-нибудь оклеветал меня перед Его Величеством! — продолжал синдик.

— Это весьма возможно! Но могут быть и другие причины: короли вообще чрезвычайно подозрительны, а подданные бывают иногда слишком богаты и влиятельны. У королей всегда бывает много любимцев, которые были бы очень рады, чтобы ваше имущество было конфисковано, а сами вы заключены в тюрьму. Кроме того, и якобиты строят козни, готовят заговор за заговором, немудрено стать подозрительным и недоверчивым. Хотя я лично глубоко предан своему государю, но убежден, что в этом отношении на короля Вилльяма не больше можно положиться, чем на короля Якова. Все короли — короли и всегда будут награждать самые важные заслуги улыбками и самые пустяшные, сомнительные поступки виселицей. Если раз подозрение закралось в душу короля, то ничто в мире не в состоянии изгладить его!

— Но я хочу просить аудиенции — объясниться!

— Объясниться! К чему же это поведет! Неужели вы думаете, что король публично признает свою неправоту?

— Нет, но если он этот раз при всех гневно посмотрел на меня, то, может быть, в другой раз может милостиво улыбнуться! А то ведь я погиб, совсем погиб!

— Почему же погибли? — сказал Рамзай. — Вы только потеряете милость короля, но больше ничего, а без этого можно обойтись!

— Обойтись без этого! — воскликнул ван-Краузе. — Да ведь я синдик этого города! Могу ли я надеяться сохранить за собой это важное общественное положение, если буду в немилости у короля?!

— Да, это правда! Но что же делать? На вас напали сзади, вы не знаете, в чем вас обвиняют!

— Но в чем же меня могут обвинять, меня, такого преданного, такого верного слугу моего государя!

— Именно преданных-то слуг и подозревают в измене и предательстве. Но вы, быть можете, ошиблись. Мало ли какие пустяки влияют на расположение государей?

— Нет, нет, я не ошибся: он гневно смотрел на меня одного, а моего приятеля Энгельбака подарил милостивой улыбкой!

— В самом деле? Ну, в таком случае, можете быть уверены, что именно этот человек оклеветал вас!

— Как, Энгельбак? Мой закадычный друг!

— Да, я так думаю! Надеюсь, что вы никогда не доверяли ему тех важных государственных тайн, которые я сообщал вам; не то одного того факта, что они вам известны, было бы уже достаточно для обвинения!

— Неужели? Но в таком случае и вы можете быть заподозрены в недоброжелательстве королю и можете быть сочтены за тайного врага Его Величества!

— Я, может быть, получаю эти сведения от людей, не вполне приверженных королю, но это еще ничего не доказывает: я не сообщаю их никому! Никто не узнал от меня ничего; я доверял только вам, рассчитывая, что вы сумеете сохранить все это в тайне, и я уверен, что вы не передавали ничего этому человеку!

— Может быть, иногда мне случалось намекнуть ему кое о чем. Боюсь, что это могло случиться. Но ведь это — мой закадычный друг!

— Если так, то гнев короля на вас меня не удивляет. Энгельбак, получая от вас такие сведения, которые никому не должны были быть известны, счел своим долгом сообщить о том правительству и тем самым возбудить подозрения против вас!

— Боже правый! Что же мне теперь делать? — воскликнул синдик в совершенном отчаянии.

— Надо ожидать всего худшего и заблаговременно принимать меры. Вы — человек состоятельный, и тем хуже для вас, если вы не позаботитесь теперь же припрятать ваши деньги в надежное место, где до них нельзя будет добраться, и если теперь же не постараетесь незаметно превращать в деньги все, что возможно, реализовать свои капиталы так, чтобы их во всякое время можно было увезти с собой, когда представится надобность бежать из этой страны. Все это, может быть, кончится благополучно, хотя я этого не думаю, но во всяком случае, что бы ни случилось, я, как ваш гость, останусь верен вам и разделю с вами вашу судьбу, какова бы она ни была! На это вы смело можете рассчитывать!

— О, молодой человек! Вы наш истинный друг! Бедная моя Вильгельмина, что станется с ней? Недаром говорит псалмопевец: «Не надейся на Князи»… Но мне нельзя терять времени, дела не терпят. Благодарю вас, дорогой друг, за доброе слово и добрый совет, которому я непременно последую!

С этими словами синдик вышел от Рамзая и поспешил в свою контору, где его ждали важные дела.

За это время Рамзай успел окончательно покорить сердце Вильгельмины, признался ей в любви и вырвал у нее признание, мало того, сумел приобрести над ней такое влияние, что уговорил ее скрывать до поры до времени от отца их взаимную любовь. Рамзай говорил, что ждет со дня на день получить приличное состояние, и что до того времени он не себя вправе просить руки Вильгельмины.

Предусмотрительному молодому человеку удалось, кроме того, заставить Вильгельмину отрешиться от политических убеждений ее отца, в которых она выросла и была воспитана, хотя сам он до настоящего времени еще не признался ей, что был сторонником враждебной стороны. Он намеревался, как только его услуги потребуются в другом месте, просить руки Вильгельмины и увезти ее с собою ко двору короля Якова тотчас после свадьбы, предоставив мингеру ван-Краузе думать о нем, что ему угодно. Но теперь, когда старик так скомпрометировал себя в глазах существующего правительства, дело могло повернуться совершенно иначе.

Вскоре по уходе синдика Рамзай отправился к Вильгельмине и рассказал ей о случившимся с ее отцом, выставив его несправедливо обиженным человеком, яркими красками изобразив, как сильно он должен будет пострадать, и сообщил ей о поданном им ее отцу совете, прося ее с своей стороны поддержать его и настоять на том, чтобы отец ее позаботился обеспечить себя от полного разорения.

Вильгельмина было страшно возмущена поведением короля по отношению к ее отцу и в разговоре с последним горячо настаивала на том, что следует покинуть страну, где нисколько не ценят верных слуг, где так оскорбляют и обижают человека и т. д.

Таким образом король Вилльям потерял совершенно неожиданно одного из самых искренних и горячих своих сторонников в лице синдика ван-Краузе.

 

ГЛАВА XLI. Новое покушение на жизнь Костлявого

С разрешения Ванслиперкена капрал съехал на берег и, очутившись в объятиях вдовы Вандерслуш, рассказал ей о последнем покушении на жизнь бедного Костлявого и о справедливой мести экипажа.

Бабэтт с своей стороны также доискалась, что Рамзай живет в доме ван-Краузе, и что он тот самый пассажир, которого привез на своем куттере Ванслиперкен. Когда же последний явился ко вдове, она приняла его особенно ласково, проклинала Костлявого и даже проливал слезы над обрубленным хвостом Снарлейиоу.

Но «Юнгфрау» не простояла и двух, дней на якоре, как Ванслиперкен получил приказание немедленно сняться и идти в Портсмут. Отдав необходимые распоряжения, он поспешил забежать на одну минуту к ван-Краузе — предупредить Рамзая, что ему приказано отправляться немедленно, и что письма должны быть присланы прямо на судно, так как зайти ему самому за ними невозможно. Едва он успел получить секретные королевские депеши, как с фрегата ему дали знать, чтобы он снимался и уходил. С лихорадочным вниманием поджидал он лодки с письмами Рамзая. Но ее все не было. На виду у фрегата и своего начальства Ванслиперкен не смел отсрочить момент ухода, снялся с якоря, поднял паруса и дал выстрел, но не тронулся с места, боясь уйти без писем Рамзая. И вот он увидел, что крошечная лодочка спешит к куттеру, и одновременно с ней идет к нему шлюпка с фрегата. Сердце Ванслиперкена замирало от страха, но маленькая лодочка успела прийти несколько раньше шлюпки, так что он успел принять от посланного письма Рамзая и спрятать их в своей каюте, когда к «Юнгфрау» подошла шлюпка с фрегата.

— Командир желает знать, почему вы, сэр, не уходите в море, как вам было приказано! — спросил офицер со шлюпки.

— Я поджидал ту лодку, которая шла сюда!

— Откуда была эта лодка, сэр?

— От синдика, мингер ван-Краузе с письмами, которые меня просили доставить в Англию! — ответил Ванслиперкен.

— Прекрасно, сэр! Желаю вам доброго пути! — сказал офицер, и шлюпка отчалила.

Все ответы Ванслиперкена были в точности переданы командиру, а тот, зная, что ван-Краузе находится под подозрением, тотчас же сообщил об этим властям.

Между тем Костлявый продолжал скрываться на судне. Рана его почти затянулась, и было решено, что он во время пути еще раз напугает лейтенанта и тотчас по прибытии в Портсмут дезертирует, чтобы не пострадать за убийство старухи, матери Ванслиперкена. На третьи сутки после выхода куттера в море Ванслиперкен расхаживал по палубе; кроме рулевого, наверху не было ни души. Погода стояла чрезвычайно благоприятная. Когда судно поравнялось с островом Уайтом, его стало относить вниз почти к тому самому месту, где находилась пещера и бухта контрабандистов. Вдруг Ванслиперкен услышал внизу голоса и, верный своей привычке, остановился и, прислонившись к лестнице, стал прислушиваться. Прежде всего он услышал имя Костлявого.

— Завтра мы придем в Портсмут, — говорил Спюрей, — надо, чтобы Костлявый непременно напугал его сегодня, а то будет поздно!

— Да, но капрал…

— Шш! Там кто-то есть! — сказал Спюрей, и разговор смолк.

Ванслиперкен едва поспел выйти на палубу и, продолжая свою прогулку, стал обдумывать, что могли означать слышанные им слова.

Очевидно, Костлявый жив и скрывается здесь на судне, а если так, то, значит, ему удалось уйти от его матери. Тогда вполне понятно, что весь экипаж знает о покушении на его жизнь. Но каким образом очутился этот парень опять на судне? Ведь он же видел его своими глазами мертвым в комнате своей матери! Слова: «Но капрал»… доказывали, что капрал не заодно с экипажем. Но как же тогда этот Костлявый мог попасть на судно и скрываться здесь без моего ведома? И Ванслиперкен продолжал ходить взад и вперед, перебирая в голове все эти вопросы, и только когда совсем стемнело, ушел в свою каюту и заперся, чего обыкновенно на ночь не делал. В двенадцать часов ночи кто-то пытался отворить его дверь, но, убедившись, что она заперта, удалился. Выждав немного, Ванслиперкен тихонько вышел наверх, незаметно прошел мимо рулевого и подошел к гакаборту — посмотреть, в каком направлении их несет. На корме на своем обычном месте висела небольшая шлюпка, и дьявол, всегда помогающий своим любимцам, надоумил Ванслиперкена заглянуть в нее. Он увидал в ней какую-то черную массу и вскоре убедился, что в шлюпке кто-то спит. Откинув теплое покрывало и шинель, которыми был укрыт спящий, Ванслиперкен, к несказанной своей радости, узнал в нем Костлявого и тотчас же почувствовал, что в данный момент бедняга в его власти. Стоило только отвязать веревку, которой была подвязана эта шлюпка, и шлюпка неминуемо перевернется дном кверху. Эта мысль сразу осенила лейтенанта. Он внимательно осмотрел, где была привязана шлюпка, и затем, отослав из предосторожности рулевого вниз, чтобы он не мог услышать крика Костлявого, когда тот упадет в воду, лейтенант, заменив рулевого у колеса, предоставил руль воле судеб, а сам, осторожно подкравшись к спящему, отвязал веревку. Шлюпка мгновенно перевернулась, и Костлявый, точно камень, упал в воду. Послышался всплеск, затем крики помощи, но их никто не слыхал, так как наверху, кроме Ванслиперкена и неразлучного Снарлейиоу, не было никого. Лейтенант вернулся к рулю.

— Теперь уж ты меня не будешь пугать, за это я могу поручиться! Будь я повешен, если он еще останется жив после этого! — говорил себе Ванслиперкен.

В это время посланный им вниз за стаканом грога рулевой вернулся и принес требуемую смесь. Приказав ему поставить нас судна по ветру, лейтенант вернулся в свою каюту и заснул крепким сном, каким уже давно не спал. Хотя он и совершил преступление, но теперь мысль он нем не мучила его, так как он знал, что оно не может обнаружиться: его пугало не само преступление, а только наказание, которое могло навлечь на него, так как с сознанием преступления он успел уже совершенно освоиться.

 

ГЛАВА XLII. Костлявый из казенного человека превращается в контрабандиста и изменяет своему полу

Очутившись так неожиданно в воде, которая была теперь совершенно теплая, Костлявый, несмотря на то, что было прекрасный пловец, не особенно был доволен этим. Так как он было укутан в одеяло и теплый плащ, то пока сумел освободиться от них, ему пришлось погрузиться довольно глубоко в воду, а когда он появился на поверхности, то у него уже не хватало духа крикнуть как следует; когда же он немного оправился, судно было уже далеко, и Костлявый понял, что ему нечего рассчитывать на постороннюю помощь.

В первый момент он поверил в несчастную случайность, но когда увидел, что на его крик не обращают внимания, сразу догадался, что это было рук Ванслиперкена.

— Ну, на этот раз он покончил со мной! — рассуждал несчастный юноша. — Что ж, когда-нибудь умирать надо… Это верно, но верно и то, что он попадет прямо в руки черту, когда сам умрет. И как не стыдно, в самом деле, три или четыре раза совершать убийство над таким бедным парнем, которого и сразу-то прикончить не трудно! — рассуждал он, стараясь доплыть до берега, но чувствуя, что силы изменяют ему, подумал: — Нет, видно, мне ни за что не доплыть до берега… Так нечего и надрывать свои последние силы, лучше уж отдохнуть! — и он лег на спину, раскинув руки. — Пойду, как кусок свинца, ко дну! — добавил он, лежа на спине и не сводя глаз с звездного неба. — Собственно говоря, не особенно стоит и жить на этом свете, — размышлял он, — быть может, на том много лучше будет. А умирать все равно надо будет не сейчас, так после!

Вдруг Костлявый почувствовал, что ударился головой о что-то твердое и, обернувшись, увидел, что это были поплавки расставленных рыбаками сетей. Этого поплавка едва было достаточно, чтобы продержать его над водой несколько минут, но находчивый юноша, уцепившись за сеть, стал подбирать под себя возможно большее количество поплавков так, что мог рассчитывать продержаться на них некоторое время.

— Поутру, если рыбаки придут осматривать свои сети, то выудят меня благополучно; если же отложить это дело до вечера, то найдут меня мертвым, как рыбу на песке. А если так, то надо на всякий случай готовиться к смерти! У меня, слава Богу, сборы не долги! Завещание писать не надо! Однако, — рассуждал он, — надо перед смертью простить Ванслиперкену: ну, его еще, пожалуй, можно простить, а уж его собаку ни за что! Да и его-то я прощу в самый последний момент, а пока еще торопиться не к чему! — думал он и вдруг стал к чему-то прислушиваться. — Ну, да, это идет лодка, это плеск весел! — и он стал выжидать. — Вот уже и лодка видна, очень большая и длинная, и идет, она на многих веслах. Да это, быть может, не рыбаки, а контрабандисты, о которых рассказывала нам Могги! Примут ли они меня? Эй, лодка! — крикнул он, напрягая все свои силы. — Ведь не дадите же вы утонуть у вас под носом, как щепке, христианской душе?! — добавил он, видя, что ему не отзываются с лодки.

— Да это Костлявый! — воскликнул Джемми Декс, повернув нос лодки в его сторону. — Я ручаюсь за него, сэр, как за себя: это — честный и надежный парень!

— Ну, так вперед, ребята, надо вытащить его из воды! — скомандовал сэр Джордж Роберт Барклай.

Спустя две-три минуты лодка подошла к тому месту, где, как паук в паутине, держался Костлявый в рыбачьих сетях. Его проворно втащили в лодку и усадили против сэра Роберта.

— А вне воды много холоднее, чем в воде! — заметил Костлявый, дрожа всем телом.

— На, накройся этим, — проговорил Джемми, перебросив ему теплую куртку, — да выпей глоток из этой фляги, Костлявый!

— Эй, да ведь это Джемми Декс! Как ты попал сюда?

— Силою обстоятельств! А ты?

— Я тоже!

В этот момент лодка вошла в залив или закрытый бассейн и причалила к берегу. Люди моментально приступили к выгрузке товаров, и Костлявый, чтобы согреться, работал наравне с остальными.

— Эй, да кого это нам Бог принес?! — воскликнула женщина, которой Костлявый передавал свой тюк. — Это никак Костлявый!

— Он самый и есть! а ты здесь как, Могги?

— Это длинная история, но ты-то как сюда попал?

— Водой!

— Так ты теперь, значит, один из наших? Тебе уже нельзя больше вернуться назад!

— Да я и не хочу назад! Но что мне у вас делать? Надеюсь, ничего противного Богу?

— Нет, нет, все мы здесь добрые христиане!

— Вы и Бога боитесь, и царя чтите?

— Да, и царя чтим, любим и верно служим ему!

— Ну, так, значит, все хорошо! Но где же вы живете? Ведь, тут и жилья-то не видно!

— А вот пойдем со мной, я тебе покажу; и чем скорее, тем лучше, а то лодка сегодня здесь и часа не пробудет, я знаю, они скоро отчалят и уйдут!

— Куда?

— На тот берег, во Францию, с важными вестями к королю!

— К королю? Да ведь он сейчас в Голландии: мы оставили его в Гаге, когда вышли в море!

— Пустяки! Ну, да об этом после, а теперь пойдем скорее!

На этот раз сэра Роберта ждали здесь важные известия, именно, весть о смерти герцога Глочестера, единственного остававшегося в живых сына и наследника короля Вилльяма III. Он, как говорили, умер от изнуряющей злокачественной лихорадки, но было основание предполагать, что козни отцов иезуитов были не совсем чужды этой смерти. Смерть герцога оставляла короля Вилльяма без прямого наследника, и это был лишний шанс для успеха якобитов. Ввиду столь важных вестей сэр Роберт решил немедленно вернуться на тот берег, а Костлявого решено было оставить с женщинами в пещере.

Когда лодка ушла обратно в море, женщины продолжали возиться с уборкой товара, а Костлявый стоял в сторонке, прислонясь спиной к одной из скал, и не двигался с места.

— Что ты здесь стоишь, Костлявый? — спросила Могги. — Ведь ты, должно быть, прозяб и голоден! Пойдем, я тебе дам чего-нибудь поесть!

— Я не могу, мистрисс Могги, — отвечал Костлявый, — мне прежде всего хотелось бы знать, не оставил ли здесь кто-нибудь из экипажа своих пожитков, одежды, я хочу сказать!

— Нет, у них ни у кого здесь нет одежды; они держат все на том берегу, где живут, а у нас здесь есть только женские сорочки, юбки и платки!

— Что же я буду делать?! — воскликнул Костлявый. — Ведь у меня нет спины у рубахи и нет зада у моих штанов! Когда они меня втаскивали в лодку, все разорвалось и осталось у них в руках! Вот почему я и прижался к стене не могу сдвинуться с места.

— Ах, бедняга! Ну, мне придется вырядить тебя в бабье платье! Ведь не стоять же тебе век свой у стенки, прозяб, небось, бедняга?

И добрая женщина проворно раздобыла ему длинную женскую сорочку, юбку и большой шерстяной платок, а когда он переоделся, сама оправила на нем все и в этом новом виде представила его леди Алисе и Лилли, которая сразу подружилась с Костлявым и положительно заслушивалась его рассказами о приключениях.

 

ГЛАВА ХLIII. Судьба наносит Ванслиперкену два жестоких удара

Поздно вечером того дня, когда Ванслиперкен так удачно отделался от Костлявого, куттер пришел в Портсмут, но за это время на судне было немало тревоги и волнений. Никто из экипажа не знал, что Костлявому пришла в последнюю ночь фантазия спать в шлюпке на корме, и потому его исчезновение казалось положительно необъяснимым. Правда, штурман говорил, что лейтенант вставал ночью, выходил наверх и посылал его за стаканом грога, но все это еще не могло служить доказательством против него в деле исчезновения Костлявого. Так это исчезновение и осталось загадкой для всех.

Как только судно бросило якорь, Ванслиперкен отправился на берег, чтобы исполнить свои официальные обязанности, поспешить к матери — узнать, каким чудом Костлявый мог уйти из ее рук. Дверь комнаты старухи он нашел запертой и, полагая, что она ушла купить что-нибудь, решился подождать ее. На лестнице и на площадке не было ни души. Солнце ярким лучом выбивалось из широкой щели под дверью, и Ванслиперкен вздумал заглянуть в комнату, чтобы убедиться, не спит ли старуха в своем кресле. Нагнувшись к щели, он увидел ключ, лежавший на полу, и, думая, что старуха подсунула его под дверь, уходя, запустил пальцы и достал ключ.

Отворив дверь, он вошел и увидел, что следы крови на полу замыты и, где надо, засыпаны песком, но его в первый же момент поразил страшный запах разложения, которым ему пахнуло в лицо. Это было тем более удивительно, что окно комнаты было раскрыто настежь. Инстинктивно он направился к кровати и отдернул одеяло. Страшное зрелище представилось его глазам: перед ним лежал потемневший труп старухи, сильно разложившийся. Пораженный чувством отвращения и задыхаясь от трупного запаха, Ванслиперкен бросился к окну, стараясь вдохнуть в себя свежий воздух. Ему сделалось так дурно, что некоторое время он был не в состоянии ничего сообразить.

— Так она умерла, — сказал он себе наконец, — и, очевидно, умерла от руки Костлявого! — продолжав он, и при этом вся картина ясно представилась его воображению: парень очнулся, убил старуху, вышел, заперев за собою дверь и, подсунул ключ под дверь, ушел.

«Да, но я отомстил за нее!» — подумал он, обрадованный этим новым оправданием.

Теперь уж Ванслиперкен совершенно очнулся и стал разумно обсуждать свое положение; прежде всего он подошел к двери и запер ее на замок. Никто не видал его, когда он вошел, значит, никто не будет знать, что он тут был. Он возьмет все свое золото и все, что скоплено было старухой, и унесет это на себе. Да, но ключ от дубового сундука всегда висел на поясе у старухи, как его достать? Надо рыться вокруг разложившегося трупа! Чувство гадливости снова вызвало тошноту, но чего не превозможет жадность! Закрыв нос и рот платком, Ванслиперкен стал шарить вокруг трупа; наконец ему удалось нащупать связку и вытащить ключи.

Раскрыв сундук, он нашел в нем не только все, что было его, но и сбережения старухи, которая превзошли все его ожидания.

Нагрузив себя золотом настолько, что его стала весьма ощутительной, Ванслиперкен запер сундук, положил ключи в шкаф и вышел из комнаты, заперев за собой дверь на ключ, а ключ, по примеру Костлявого, подсунул под дверь, предоставив общине схоронить смертные останки матери его на приходский счет. Он вышел на улицу, никем не замеченный, и поспешил скорее на свое судно, чтобы там схоронить в надежном месте свои капиталы. «Какой счастливый день, — думал он, — я, наконец, избавился и о Костлявого, и от старухи, и не только вернул себе все свои деньги, но еще унаследовал и все капиталы матери».

На судне он застал предписание немедленно явиться в адмиралтейство и тому, едва успев запереть свои деньги, сел в шлюпку и явился к своему начальству. Адмирал вручил ему спешные депеши, содержавшие извещение о смерти герцога Глочестера, и приказал немедленно отправляться в Гагу, где все еще находился король Вильгельм.

Ванслиперкен отослал свою шлюпку на судно с приказанием Шорту сниматься с якоря, а сам поспешил забежать к старому еврею Лазарусу. У еврея все письма были уже готовы. Ванслиперкен получил еще раз свое щедрое вознаграждение и час спустя уже был в открытом море.

Во время плавания, которое на этот раз совершилось при очень благоприятных условиях и потому сравнительно короткое время Ванслиперкен был занят списыванием казенных депеш и писем, адресованных Рамзаю, в которых заключались чрезвычайно важные сведения о намерениях якобитов, а из различных сообщений и переписки между Рамзаем и другими заговорщиками он узнал о существовании пещер над бухтой и о том, что там живут одни только женщины. Узнал он также имена тех лиц, которые бывали в пещерах.

Всеми этими сведениями Ванслиперкен рассчитывал со временем воспользоваться. Но все это были одни мечты! Прибыв в Амстердам, лейтенант сдал свои депеши, вручил Рамзаю письма от его единомышленников и отправился ко вдове, которая приняла его с распростертыми объятиями. Он сообщил ей о смерти своей матери и о том весьма почтенном состоянии, какое он унаследовал от нее. Вдова, далеко не равнодушная к деньгам, тотчас же осведомилась, куда он девал все эти деньги. Он отвечал, что временно они находятся у него на куттере, — и у вдовы явилась мысль посоветовать ему оставить их у нее на хранение, но в самых разгар ее увещаний Ванслиперкен вдруг спохватился, что ключ от денежного сундука остался на судне, и опасаясь, что он забыл его на столе своей каюты, поспешил проститься со вдовой и вернуться к себе на судно.

Как только Ванслиперкен прибыл на судно, капрал, уже не спросясь, отправился на берег и полчаса спустя был в объятиях вдовы Вандерслуш. Тем временем лейтенант отыскал свой ключ в кармане старой куртки и час-другой наслаждался видом своих богатств, считая и пересчитывая при закрытых дверях груды червонцев. Затем, имея в своем распоряжении достаточно свободного времени, он вздумал посвятить его любезной вдовушке и, приказав подать шлюпку, опять отправился на берег.

Двери дома и маленькой гостиной вдовы стояли настежь, так как погода была жаркая.

Ванслиперкен вошел незаметно и, — о, ужас! — застал вдову в объятиях капрала, впившегося в ее сочные губы, точно пиявка или гигантский краб. Ванслиперкен стоял, как громом пораженный, а влюбленные были слишком поглощены своим приятным занятием, чтобы сразу заметить его присутствие.

Когда же капрал обернулся, чтобы взять со стола свою кружку пива, и увидел Ванслиперкена, то был поражен не менее его. В таких случаях люди действуют, не размышляя, и капрал машинально встал и, вытянувшись самым исправным образом перед своим начальством, приложился правой рукой к виску, за отсутствием головного убора, и так остался неподвижен, как деревянный солдат.

Теперь и вдова увидела лейтенанта и, сразу поняв, что таиться теперь нечего, с равнодушным видом сказала:

— Ну-с, мистер Ванслиперкен? Подслушивали, как водится?

— Чтобы крыша этого дома обрушилась на тебя, проклятая, двуличная женщина! — заорал тот, возвратив, наконец, к себе способность голоса.

— Двуличная! — подхватила она. — Это мы посмотрим, кто двуличный-то! Погодите, г. Ванслиперкен, вы, верно, не знаете, что я могу вас повесить, когда только захочу! Сколько гиней ему отсчитал этот гocподин на ваших глазах, там, в доме, через дорогу от меня?

— Пятьдесят золотых гиней, мистрисс Вандерслуш! — отвечал капрал.

— Это ложь! Подлая ложь! — воскликнул Ванслиперкен, выхватив свою саблю. — Предатель, изменник! Получай свое воздаяние! — крикнул он, устремляясь на капрала. Но Бабэтт предупредила удар: вооружившись веником, она ударила им лейтенанту прямо в лицо, а вдова, вооружившись вторым, отпарировала второй удар, предназначавшийся ее возлюбленному, который все время стоял, как истукан, все в той же почтительной позе подчиненного перед своим начальником.

Ванслиперкен не унимался; им овладело настоящее бешенство, он все снова и снова устремлялся с занесенной саблей на капрала и опять был отражаем мужественными защитниками, вооруженными здоровыми вениками-голиками.

— Прочь из моего дома, негодяй! — кричала вдова, обезумев от гнева и ударяя лейтенанта по лицу, по которому теперь кровь лилась ручьями, так что Ванслиперкен волей-неволей принужден был отступить сначала в сени, а затем и на улицу.

А капрал, как стоял, держа руку под козырек, так и остался, когда лейтенант уже и в доме не было.

Когда вдова в изнеможении опустилась на диван, он сел подле нее, и тогда нервы нежной и слабой женщины не выдержали, — и она разрыдалась на груди у капрала.

— Нет, я завтра же заставлю его повесить! Я сама отправлюсь в Гаагу! — кричала вдова. — Ведь вы можете засвидетельствовать, капрал!..

— Mein Gott, да! — отозвался тот.

— И как только его повесят, мы повенчаемся!

— Mein Gott, да! — вторил жених вдовы.

— Да, г. Ванслиперкен, вы будете повешены, и ваша бесхвостая собака вместе с вами, или я — не вдова Вандерслуш!

— Mein Gott, да! — подтвердил капрал, и нежная парочка скрепила все эти обещания продолжительным поцелуем.

 

ГЛАВА XLIV. Лейтенант Ванслиперкен представляет доказательства своей преданности и верности королю Вильяму III

Взбешенный и озлобленный донельзя Ванслиперкен вернулся на судно и в порыве злобного отчаяния бросился на свою кровать лицом в подушки и долгое время не мог очнуться от обрушившихся на него так неожиданно несчастий. Обманутый вдовой, обманутый капралом, который не только осмелился отбить у него вдову, но еще является по отношению к нему изменником и предателем, этим человеком, которому он так безусловно доверял, и которому были известны слишком многие из его тайных дел и махинаций! Нет, это положительно ужасно! А эта ужасная женщина, она, конечно, не преминет донести на него, обличить в измене, в предательстве, — и Ван-слиперкену казалось, что он уже чувствует петлю у себя на шее.

В это самое время в доме вдовы тоже происходило совещание между хозяйкой дома и ее нареченным женихом. Конечно, капрал не мог рассчитывать ни на что другое, кроме самой ярой враждебности со стороны своего начальника; но, с другой стороны, Ванслиперкен его боялся; кроме того, теперь весь экипаж и вся его собственная команда были на его стороне, так что ему нечего было опасаться. Вдова же решила, что завтра же поутру поедет в Гагу, добьется аудиенции у одного из министров или даже у самого короля и донесет на Ванслиперкена, ссылаясь на свидетельские показания капрала.

— Да, но меня спросят, каким образом я сам попал в дом иезуита, что я скажу?

— Вы скажете, что этот иезуит послал за вами и делал вам предложение стать изменником и предателем, но что вы не согласились!

— Mein Gott, да! Это будет прекрасно! — согласился капрал.

После этого он вернулся на судно и, не являясь к лейтенанту, прошел к себе и завалился спать на свою койку.

Между тем Ванслиперкен тоже обдумывал, что ему делать, и решил, что и он, с своей стороны, поедет в Гагу завтра поутру и передаст кому-нибудь из министров или самому королю корреспонденцию Рамзая с его единомышленниками, скажет, что якобиты вздумали его подкупить, и что он, полагая, их тайны могут быть полезны его государю, якобы согласился доставлять их переписку, которую он вскрывал и которую теперь передает в руки короля на его усмотрение, а также возвращает правительству деньги, полученные им за мнимую измену. «Конечно, — рассуждал Ванслиперкен, — этим я подвергну себя опасности со стороны Рамзая и его сообщников, но правительство должно защитить меня от них!»

Это был, без сомнения, очень разумный план. Как офицер» командующий королевским судном, Ванслиперкен был принят немедленно. Очутившись в присутствии герцога Портландского и лорда Альбемарль, Ванслиперкен сконфузился, растерялся, не знал, с чего начать, наконец, объяснил, что ему удалось раскрыть замыслы якобитов.

Герцог Портландский, видимо, начинал терять терпение и просил лейтенанта сообщить по возможности суть дела в кратких словах, так как их ожидает король, и они не могут располагать своим временем.

— Я имею письма, и передать их содержание в не скольких словах будет трудно!..

В этот момент дверь отворилась, и вошел сам король.

— Вот, Ваше Величество, лейтенант Ванслиперкен, командующий одним из судов Вашего Величества, привез важные сведения и некоторые бумаги якобитов!

— В самом деле?! — воскликнул король, живо заинтересовавшись и обращаясь уже прямо к Ванслиперкену. — Лейтенант Ванслиперкен, скажите мне, в чем дело, что вы имеете сообщить нам?

Ободренный милостивым тоном короля, Ванслиперкен просил короля сначала дать себе труд прочитать принесенные им копии, а затем позволить ему рассказать, каким образом эти бумаги попали к нему в руки.

Король согласился, и тут же было приступлено к чтению копий. Когда было прочитано последнее письмо, король просил объяснить, каким образом лейтенант добыл эти бумаги.

Тогда Ванслиперкен рассказал, что люди его экипажа посещали здесь один Луст-Хаузе, и что он, иногда заходя туда для наблюдения за своими подчиненными, познакомился с хозяйкой этого заведения, вдовой Вандерслуш; что эта вдова несколько раз просила его отвезти в Англию несколько писем к ее друзьям и, наконец, призналась ему, что это для якобитов. Он сделал вид, что согласен. Тогда она свела его в дом жившего с ней из окон в окна иезуита, и тот, поручив ему несколько писем, дал ему за его услуги 50 гиней. Кроме того, он рассказал, что вскрывал и снимал копии со всех этих писем, и что несколько времени тому назад привез сюда одного из заговорщиков, который поселился в доме синдика ван-Краузе. Лейтенант закончил свой рассказ сообщением, что он намеревался донести об этом раньше, но выжидал более важных сведений.

— Вы вели опасную игру, лейтенант, — заметил ему лорд Альбемарль, — вас могли накрыть прежде, чем вы сделали это сообщение, и признать вас действующим заодно с изменниками!

— Я знал, что рискую головой в этом деле, но это — обязанность слуги своего государя и отечества!

— Прекрасно сказано! — одобрил герцог. — Скажите, где находятся эти пещеры, о которых здесь упоминается?

— На прибрежье острова Уайта!

— Не знаете ли вы, кто их агенты в Портсмуте? — продолжал спрашивать король.

— Еврей Лазарус, в Малой Оранж-Стрит, и одна женщина по имени Могги Салисбюри, муж которой служил у меня боцманом на судне, но затем чьими-то заботами получил отставку и был отчислен с моего судна!

— Лорд Портландский, отметьте это обстоятельство и постарайтесь разузнать, кто хлопотал за этого Салисбюри! А вы теперь можете идти, г. лейтенант, мы призовем вас после, а до тех пор вы должны хранить все это в тайне!

— Я имею исполнить еще один долг, — сказал Ванслиперкен, доставая из кармана сверток золотых монет, — это — деньги, полученные мной от изменников; офицеру, честному слуге короля, не подобает пользоваться этими деньгами!

— Вы правы, лейтенант! Эти деньги должны поступить в казну, следовательно, теперь принадлежат мне, — проговорил король, — а я, король, дарю их вам за вашу верную службу!

Ванслиперкен положил золото обратно в карман, низко поклонился королю и удалился.

Надо сознаться, что он мастерски воспользовался своим положением и теперь уезжал из дворца счастливый и довольный, в то время, когда вдова Вандерслуш подъезжала к дворцу. Он взглянул на нее насмешливо и свысока, а она процедила сквозь зубы: «Погодите только, мистер Ванслиперкен, посмотрим, на чьей улице будет праздник!»

По уходе Ванслиперкена король сказал:

— Что эти копии тождественны, это, кажется, не подлежит сомнению!

— Да, я тоже того мнения, но… Я сильно сомневаюсь в верности и преданности этого офицера Вашему Величеству. Не говорю уже о том, что гораздо естественнее было бы ему, взявшись за такое дело, представить своему правительству первую такую бумагу, чтобы обезопасить себя и получить разрешение на дальнейшее продолжение задуманного им дела, на пользу Государю. Возьмем только то, что ему в течение более двух лет поручалась доставка всех королевских и государственных депеш, и что человек, решавшийся вскрывать и переписывать письма, доверенные ему знакомыми, может также сделать то же самое и с депешами своего правительства!

— Да, это, может быть, правда! — задумчиво согласился король.

— Как известно Вашему Величеству, мингер ван-Краузе был заподозрен в измене, и показания этого офицера подтвердили эти подозрения. Но вспомните, что возбудило эти подозрения? То, что он знал все государственные тайны, которые могли доходить до него не иначе, как через посредство доверенного нашего лица, которое злоупотребляло нашим доверием. Теперь мне кажется ясно, что мингер Ванслиперкен получал эти сведения тем же самым путем, каким мы получили копии с писем заговорщиков. Я, конечно, могу ошибаться, но что-то в наружности этого человека решительно говорит мне.

— Что?

— Что он изменник по отношению и к тем, и к другим!

— Мне кажется, что лорд Альбемарль прав! — поддержал герцог Портландский.

— Все это вскоре можно будет проверить, но прежде всего нам следует решить вопрос, как поступить с теми, на кого он донес, о чем мы и поговорим на совещании!

На совещании было решено, что ровно в полночь полиция проникнет в дома синдика ван-Краузе, вдовы Вандерслуш и отца иезуита, и эти личности, равно как и все другие заговорщики, каких застанут у них, будут немедленно отведены в тюрьму, а куттер будет отправлен немедленно в Англию с приказанием арестовать всех лиц, указанных Ванслиперкеном, пещеры же — атаковать вооруженной силой, и всех, кого там найдут, захватить. Кроме того, адмиралу предписывалось в качестве руководителя и главного действующего лица при атаке и взятии пещер на скале и при аресте указанных лиц пользоваться услугами лейтенанта Ванслиперкена.

 

ГЛАВА XLV. Много волнений, много хитростей и контрхитростей

Менее двух часов спустя после совещания, на котором была решена участь заговорщиков якобитской партии, Рамзай получил через одну старушку, которая тотчас же ушла, небольшую записку с извещением о всем, что было решено на совещании.

Размышлять особенно было некогда, надо было немедленно действовать. Не теряя ни минуты времени, Рамзай отправил доверенное лицо к отцу иезуиту с извещением о случившемся и просьбой известить о том остальных, а другую записку — Ванслиперкену, которого он требовал немедленно к себе, сам же прошел к Вильгельмине и сообщило ей, что правительства намерено сегодня в ночь схватить ее отца и его по подозрению в государственной измене и засадить их в тюрьму.

— Что касается вашего отца, дорогая моя, то его вполне оправдают, это не подлежит сомнению, но я, Вильгельмина, должен бежать немедленно, так как рискую жизнью!

— Вы покинете меня, Эдуард?

— Нет, дорогая, вы должны ехать со мной! Арест будет произведен ночью, но это не помешает толпе в доказательство своих верноподданических чувств разгромить и сровнять с землею этот дом, разграбить имущество и нанести вам сотни незаслуженных оскорблений. Вы не можете идти в тюрьму вместе с отцом и не можете одна остаться здесь беспомощной и беззащитной; вы должны ехать со мной, Вильгельмина, доверьтесь мне!

— Но могу ли я бросить отца в такую минуту?

— Вы спасете его этим, ваше бегство со мной будет доказательством его невинности! Решайте сейчас же: или вы последуете за мной, или же мы должны расстаться навсегда!

— Ах, нет, нет, Эдуард, это невозможно!

И после мучительной борьбы она, наконец, согласилась и, обливаясь слезами, пошла собираться в дорогу, а Рамзай прошел в комнату синдика и сказал, что имеет сообщить ему нечто чрезвычайно важное.

— Что же это такое, мой юный друг? — спросил синдик.

— Я узнал сейчас от одного лица, присутствовавшего на тайном совещании короля с его приближенными, что вы заподозрены в государственной измене и будете сегодня ночью арестованы и посажены в тюрьму!

— Боже правый! Это меня-то в тюрьму, меня, синдика города Амстердама!

— Да, такова благодарность Вильгельма за долгую и верную службу! Но надо решить, что делать: если хотите бежать, я имею возможность устроить ваше бегство!

— Бежать! Нет, никогда! Они, конечно, могут обвинить меня, могут казнить или сгноить в тюрьме, но бежать я не согласен!

— Я так и думал! — воскликнул Рамзай. — Но предусмотрительность требует, чтобы вы позаботились о своих капиталах, и когда вы будете оправданы, не остались бы нищим. Кроме того, у вас есть дочь, о ней тоже надо подумать!

— Вы правы, дорогой! Я тогда же последовал вашему совету и теперь вручу вам чеки на все мои капиталы, которые хранятся в Гамбурге и Франкфурте. Но что будет с моей бедной дочерью?

— Если бы с вами что-нибудь случилось, то вы можете доверить ее мне, клянусь вам в том спасением моей души!

— О, добрый друг мой! Как мне благодарить вас за вашу преданность! Вы останетесь здесь и будете ее хранителем и охранителем моего дома и имущества?

— Я? Я не могу оставаться здесь ни минуты; я сам рискую здесь головой. Меня также обвиняют в измене, а я — англичанин, и у меня много врагов, от которых мне не спастись. Вас же я могу совершенно обелить, и я это сделаю! О вашей дочери я тоже позабочусь; она не останется здесь, я отправлю ее в надежное место, доверьтесь мне, ван-Краузе!

— Я доверяю вам вполне, мой добрый, мой истинный друг, и благодарю вас за все!

Между тем вдова Вандерслуш, прибыв в королевский дворец в Гаге, приказала доложить, что она имеет сообщить нечто весьма важное королю. Но королю о ней не доложили, а только лорду Альбемарлю, который, услыхав ее имя, приказал пригласить ее к себе в приемную.

— Это та самая женщина, которая должна быть арестована по доносу лейтенанта Ванслиперкена! Вероятно, мы узнаем теперь кое-что интересное! — проговорил он, обращаясь к своим собеседникам.

Вдова Вандерслуш, пересыпая свою речь угрозами, обращенными к Ванслиперкену, рассказала почти одним духом всю историю измены лейтенанта. Лорд Альбемарль слушал ее, не прерывая, а когда она кончила, спросил ее, знает ли она, что Ванслиперкен уже был здесь.

— Да, я его видела, когда он уезжал отсюда!

— Он обвинял вас в измене!

— Меня! — воскликнула она. — Ах, он негодяй! — и она снова одним духом рассказала всю свою историю с ним, с его собакой, свою помолвку с капралом и вчерашнюю сцену, избиение лейтенанта вениками и ее угрозу донести на него.

— Все, что вы нам сказали, фрау Вандерслуш, я не забуду, а пока советовал бы вам отправиться домой и ждать, пока мы вас не потребуем опять!

— Я готова явиться во всякое время! Посмотрим, мистер Ванслиперкен, посмотрим! — добавила она уже по адресу отсутствующего Ванслиперкена, после чего, сделав реверанс, как фрегат на всех парусах, выплыла из приемной.

— Ну, что вы на это скажете, мингер? — спросил лорд Альбемарль, когда за вдовой захлопнулась дверь.

— Я того мнения, что этот человек рожден для того, чтобы быть повешенным, — сказал герцог Портландский.

Между тем тот, о котором так лестно отзывались, получив записку Рамзая, поспешил явиться и уведомить его о том, что получил приказание немедленно отправляться в Портсмут. При этом лейтенант надеялся почерпнуть из писем Рамзая дальнейшие важные сведения, который рассчитывал сообщить своему правительству и тем еще более доказать свое усердие и верноподданические чувства. Рамзай принял Ванслиперкена даже более любезно, чем обыкновенно, и просил садиться.

На сообщение лейтенанта, что он получил приказание отправляться сегодня вечером, Рамзай сказал, что намерен ехать в качестве пассажира на его куттере, и что он будет иметь при себе очень большую сумму денег звонкой монетой, которую надо будет постараться незаметно принять на судно.

— Большую сумму звонкой монетой! — повторил Ванслиперкен, соображая, что ничто не помешает ему, заманив Рамзая на судно, сделать его своим пленником, объявив изменником и государственным преступником, а все эти деньги присвоить себе, так как о них никому не будет известно. — Это будет довольно трудно сделать, мистер Рамзай!

После некоторого обсуждения вопроса было, наконец, решено, что куттер снимется с якоря и отойдет мили на полторы в море, а часов около одиннадцати ночи Рамзай подойдет к нему на вельботе синдика; на оклик вельбота ответят: «Королевский посланный с депешами»; тогда ящик с звонкой монетой будет принят на куттер, равно как и сам пассажир. На корме судна будет зажжен фонарь, по которому Рамзай узнает, где оно будет находиться.

Условившись таким образом, Ванслиперкен удалился совершенно довольный, нимало не подозревая, что его игра открыта и что его измена известна и здесь, и там. В девять часов вечера на куттер прибыли королевские депеши и были приняты самим Ванслиперкеном, а в 10 часов он снялся с якоря и вышел в море, приказав зажечь фонарь на носу. Отойдя мили полторы от берега, лейтенант приказал лечь в дрейф, и около одиннадцати ночи к судну подошла длинная десятивесельная лодка. Когда ее окликнули с судна, с нее отвечали: «Королевский посланный с депешами!» Но едва успела она причал как человек 15 — 20 вооруженных людей взобрались на палубу куттера, вслед за ними Рамзай с пистолетами за поясом и обнаженной шпагой в руке.

Загнав экипаж вниз, Рамзай пошел прямо на Ванслиперкена и, подойдя к нему совершенно близко, сказал:

«Я, как видите, принял необходимые меры предосторожности и теперь должен свести с вами кое-какие счеты!» Поняв, что его измена и предательство известны Рамзаю, лейтенант до того растерялся, что кинулся на колени, прося пощады, но в этот момент Рамзай отвернулся, чтобы отдать необходимые распоряжения, — и Ванслиперкен со всех ног кинулся на нижнюю палубу.

— Ничего, пусть себе, — проговорил Рамзай, — все равно он здесь не уйдет от меня! Ребята, — приказал он своим людям, — живо подымай ящики, вот так! Надо спешить!

После этого он подошел к лодке, принял переодетую мальчиком Вильгельмину на судно и проводил ее в капитанскую каюту, куда вскоре были внесены и ящики с звонкой монетой. Вельбот был привязан к корме куттера, паруса поставлены, — и несколько минут спустя судно, которым теперь совершенно овладели заговорщики, под управлением нового штурмана быстро пошло вперед.

 

ГЛАВА XLVI. Все очень осложняется

Трусливое отступление Ванслиперкена не было замечено никем из его экипажа, все сначала полагали, что он наверху, между тем как лейтенант бежал в носовую часть и там скрылся не только от заговорщиков, но даже от своего собственного экипажа, крайне удивленного таким неожиданным вооруженным нападением в мирное время.

Все оружие хранилось внизу, в каюте командира, а каюта эта была теперь занята неприятелем, и даже в проходе был поставлен сильный караул.

— Ну, я, признаться, ничего понять не могу! — сказал Кобль. — В мирное время быть взятыми на абордаж! Да это настоящий разбой! И думается мне, что в этом деле Ванслиперкен не без греха.

— Да! — сказал Шорт.

— Как бы то ни было, но я не намерен сидеть здесь взаперти! Сколько бы их там ни было, все же их должно быть меньше, чем нас! Неужели мы не попробуем добыть оружия и сделать против них вылазку или открытое нападение?!

— Mein Gott, все оружие в каюте, у нас здесь одни штыки да пары три пистолетов! — сказал капрал.

— У нас есть ганшпуги! — воскликнул Билль Спюрей. — Давайте их сюда!

— Лучше подождем до утра! — заметил Кобль.

— Да! — сказал Шорт.

— Но что они могли сделать со шкипером? Он точно в воду канул, а собаку его выгнали из каюты!

Матросы принялись собирать и готовить оружие; решено было, как только рассветет, сделать нападение на караул в проходе у дверей каюты.

Тем временем Рамзай, Вильгельмина и иезуит, расположившись в каюте, нашли и вскрыли все депеши, ознакомились с их содержанием, и если бы не желание спасти своих друзей в Портсмуте и на острове, то Рамзай пошел бы прямо в Шербург. Но надо было успеть предупредить друзей, и потому он решил идти сперва к острову.

Все это время экипаж, устроив баррикаду из своих коек и гамаков и распределив между собой шесть пистолетов и 200 патронов, произвел атаку на стражу у дверей каюты.

Экипаж «Юнгфрау» первым открыл огонь и ранил одного из людей Рамзая. Те отвечали тем же, но за своею баррикадой матросы были неуязвимы.

Имея уже несколько человек раненых и боясь обессилить себя еще более, Рамзай решил покинуть каюту. Через верхние люки вытащили на палубу ящики с золотом, затем высадили Вильгельмину, и все бежали наверх, заперев решетки всех люков, у которых были расставлены вооруженные люди, которые не давали никому показаться вблизи решетки, целясь прямо в голову. Весь день куттер оставался на военном положении и даже ночью было сделано несколько попыток вырваться на палубу, но заговорщики не дремали.

Судно шло с свежим попутным ветром, искусно управляемое опытной рукой. Вся нижняя палуба была теперь во власти экипажа, но выйти наверх им не удалось. На следующее утро был уже в виду остров Уайт. Рамзай страшно спешил прибыть скорее к цели, так как ни он, ни Вильгельмина и никто из его людей не имели за все это время никакой пищи. Около полудня куттер подошел к Черному хребту.

Сначала Рамзай рассчитывал удержать за собою судно и перевезти на нем в Шербург всех своих единомышленников с острова и из Портсмута, но теперь это уже было невозможно: у него было шесть человек раненых, и он не мог отправиться в бухту на своем вельботе, оставив на судне недостаточное количество людей, чтобы отстоять его от экипажа. Таким образом, ему оставалось только снести в вельбот свои сокровища и вместе с Вильгельминой и со всеми остальными отправиться на остров и уже оттуда послать оповестить всех своих единомышленников в Порстмуте и предложить им собраться на остров — ожидать предстоящего нападения.

Принимая в расчет, что ветер неблагоприятный, и что куттер не скоро придет в Порстмут, можно было рассчитывать успеть предупредить вовремя своих порстмутских единомышленников. Но, — увы! — при отступлении из каюты забыты были на столе королевские депеши, которые, если бы были уничтожены, дали бы заговорщикам вполне достаточно времени для бегства во Францию, так как дубликаты этих депеш могли бы прийти в Порстмут не ранее, как через неделю. А так как их не захватили и не уничтожили, то Ванслиперкен тотчас по приходе в Портсмут должен будет представить их по начальству, а то уже распорядится арестовать всех упомянутых лиц и занять пещеры на острове.

Но теперь было делать нечего, и потому люди Рамзая под его руководством уложив ящики с золотом и своих раненых в вельбот, заняли свои места на балках и отчалили от судна, предоставив его воле судеб.

Экипаж вскоре заметил, что неприятель покинул судно, и поспешил выбежать на верхнюю палубу.

— Что же нам теперь делать? — спросил Кобль. — Смотрите, ребята, ведь они перерезали все винты и снасти! Экие негодяи!..

— Будет работки, сколько времени с этим провозимся! — заметил Спюрей.

— Кой черт, что они со шкипером сделали, за борт его бросили или с собой увезли?

— Да! — сказал Шорт.

— Mein Gott! Это хорошенькая история! — заметил капрал.

— За одно им спасибо, что они нас избавили от него! Надеюсь, что они его повесят!

— Mein Gott! Да! — подхватил капрал.

— Я бы хотел посмотреть, как его вздернут! — сказал Кобль.

— Теперь, когда его повесили, давайте, ребята, повесим и его пса! Ура!

— Я сейчас приведу его! — вызвался капрал.

— И ты посмеешь, негодяй! — заорал чей-то голос, — и Ванслиперкен с саблей наголо устремился на капрала.

Тот взял под козырек и встал навытяжку.

— Откуда черт его принес! — пробормотал Спюрей. Шорт только пожал плечами.

На этом и кончилось.

Приступили к исправлению снастей, но когда все было готово, сделался такой мертвый штиль, что куттер не мог двинуться с места. Только поздно вечером на другой день пришел он в Портсмут, а Ванслиперкен мог доставить свои депеши лишь на следующий день поутру.

Таким образом вышло, что, когда Ванслиперкен явился со своими депешами к командиру порта, все заговорщики были уже предупреждены и успели скрыться.

Лейтенант очень правдоподобно доложил, как его на пути окликнул вельбот, в котором, по его заявлению, находился якобы королевский посол, и как куттер взяла на абордаж какая-то вооруженная толпа, а его и весь экипаж загнали вниз, как они отстреливались и сопротивлялись и как, наконец, вытеснили пиратов из нижней палубы и принудили покинуть куттер, причем особенно лейтенант выставлял на вид свою распорядительность и энергичное сопротивление.

Командир порта распорядился немедленно окружить дом еврея Лазаруса, где никого, кроме старой кошки, не нашли, и приказал Ванслиперкену быть готовым принять на судно войска, чтобы в тот же день после полудня идти к острову Уайту, захватив с собой из доков три больших лодки для высадки солдат на остров, так как куттер не мог подойти близко к берегу.

Но оказалось, что приготовить войска для десанта не так-то легко и быстро, как полагал командир порта, а лодки в доке оказались все в неисправности. Хотя все рабочие занялись чинкой их, все же они не управились ранее следующего утра. Ванслиперкену было приказано высадить войска на берег, оказывая им возможное содействие, самому лично в качестве проводника сопровождать их и служить им прикрытием. Но, увы, никто не знал, где находились упомянутые в доносе пещеры.

В восемь часов утра следующего дня войска в составе 100 человек команды под начальством майора были посажены на куттер, но майор, находя, что на судне слишком большая теснота, приказал трем отрядам по 25 человек сесть на лодки, которые куттер и должен был буксировать за собой. После этого на палубе судна стало просторнее, и «Юнгфрау», наконец, вышла в море.

 

ГЛАВА XLVII. Письма Рамзая и удивление вдовы Вандерслуш

Сдав на руки Рамзаю ящики с золотом и заперев свою контору, синдик ван-Краузе поднялся наверх в свою гостиную и просил Вильгельмину прийти к нему, но та послала ему сказать, что она укладывается. Часов около половины одиннадцатого он еще раз послал звать ее, но ему доложили, что ее нигде не могли найти, а в комнате мингера Рамзая нашли письмо на имя синдика.

Мингер ван-Краузе тут же распечатал его и прочел:

«Дорогой и многоуважаемый сэр, не найдя пока совершено подходящее убежища для вашей дочери, я позволил себе увезти ее с собой на королевском куттере.А так как пребывание в обществе молодого мужчины может показаться и ей, и вам неудобным, то мы решили,прибыв в порт, тотчас же повенчаться, в чем заранее испрашиваю ваше прощение. Что же касается вас самих, то будьте безбоязненны: я надеюсь, что оправдал вас в глазах правительства и короля. Отвергайте всякого рода обвинения и действуйте смело, в сознании своей правоты. Надеюсь, что мы вскоре увидимся. Тогда я возвращу вам доверенные вами мне деньги и бумаги, а также и вашу дочь, которая горячо просит вашего благословения. Преданный вам по гроб

Эдуард Рамзай».

— Какой прекрасный молодой человек! — воскликнул мингер ван-Краузе. — Чтобы спасти мою честь, он увез ее с собой, а чтобы спасти ее репутацию, он женится на ней. Он спас меня и спас мои деньги! Какой чудный, какой редкий друг!

Почти одновременно с этим письмом, которое читал с таким умилением синдик Амстердама, лорд Альбемарль, игравший в карты с герцогом Портландским, также получил письмо с надписью: «крайне важное и безотлагательное». Но, очевидно, Его Светлость считал, что его карточная партия несравненно важнее и безотлагательнее, а потому, отложив в сторону письмо, герцог продолжал играть в карты. Время было уже далеко за полночь, когда он, окончив партию, вспомнил о письме и, отойдя немного в сторону, вскрыл пакет и прочел следующее:

«Лорд Альбемарль, хотя вы мой политический враг, но, отдавая полную справедливость вашей честности и вашему чувству справедливости, я обращаюсь к вам в этом письме с целью избавить правительство от печальной ошибки и снять с его совести осуждение невинного человека, вполне достойного всякого доверия и глубоко преданного Вильгельму Нассаускому и обличить подлого предателя. Мое имя Рамзай, и вы можете быть уверены, что в тот момент, когда вы получите это письмо, меня уже не будет в Голландии, а потому я могу вам теперь сказать всю правду: я прибыл в Амстердам на королевском куттере под командою лейтенанта Ванслиперкена, снабженный несколькими рекомендательными письмами к мингеру ван-Краузе, который, основываясь на этих письмах и считая меня ярым приверженцем Вильгельма Оранского и протестантской религии, принял меня в свой дом и относился ко мне, как к другу. При посредстве лейтенанта Ванслиперкена я получал копии или выдержки со всех государственных и королевских депеш, которые он вскрывал и вновь запечатывал подложными печатями. Но он делал это не только с государственными бумагами, а также и с моими письмами и оказался изменником и той, и другой стороны, несмотря на то, что получал от меня щедрое вознаграждение за свое предательство и нарушение присяги.

Сведения, какие имел мингер ван-Краузе, он получал от меня; я сообщал их ему, чтобы возбудить в нем доверие к себе и уверить в том, что я доверенное лицо при английском дворе, что мне и удалось. Мингер ван-Краузе никогда не знал меня с другой стороны и посейчас еще не знает, что я католик, якобит. Прилагаю дубликаты государственных депеш, сделанные собственной рукой Ванслиперкена, и надеюсь, что они докажут правоту достойного и уважаемого синдика, о которой вам свидетельствует хотя и католик, и якобит, и, если хотите, обвиненный в государственной измене, но во всяком случае не способный вам солгать. С глубоким уважением к вашей высокой личности и прямому, правдивому характеру остаюсь ваш покорный слуга».

Эдуард Рамзай».

— Это еще раз подтверждает мои подозрения! — сказал лорд Альбемарль

— Несомненно! Но что же вы думаете делать? Немедленно доложить об этом королю?

— Нет, король уже отошел ко сну. А синдик и остальные теперь все равно уже отведены в тюрьму. Мы дождемся завтрашнего утреннего доклада и тогда представим королю эти документы, — сказал лорд Альбемарль.

Порешив на этом, лорды последовали примеру своего повелителя и тоже отошли ко сну. А за час до того в Амстердаме были арестованы мингер ван-Краузе, державший себя с большим достоинством и удивительным спокойствием, но потребовавший, чтобы ему, как синдику города Амстердама, было оказано надлежащее уважение. Его другу Энгельбаку, являвшемуся по должности главного префекта арестовать его, показалось неприличным посадить синдика в тюремный каземат еще до решения его дела, по одному только подозрению, — и он арестовал его при Штадт-Хаузе. Кроме синдика, в доме его не было найдено никого, как и следовало ожидать; в доме иезуита также, а вдова Вандерслуш, только что загасившая свою свечу и начавшая сладко дремать, была разбужена стуком полицейского офицера в дверь. Приняв блюстителей порядка за нарушителей его, т. е. за гурьбу пьяных матросов, она приказала гнать их и собиралась снова заснуть еще крепче прежнего, но, — увы! — власти выломали дверь и вошли силой. Узнав, что ее требуют в Штадт-Хауз, вдова Вандерслуш, сообразив, что это, вероятно, для важных показаний против Ванслиперкена, стала поспешно одеваться, приказав Бабэтт попросить г. офицера в гостиную и подать ему бутылочку пива ее собственного изготовления.

— Я сейчас! Сейчас! Я вас не задержу, г. офицер! Вот теперь мы увидим, мистер Ванслиперкен, — говорила вдова, — теперь мы увидим!.. Попробуйте моего пива, г. офицер, оно, наверное, понравится вам… Все хвалят мое пиво… Да, г. Ванслиперкен, теперь-то мы посмотрим!..

Наконец она вышла и в сопровождении офицера и нескольких человек солдат направилась в Штадт-Хауз и была приведена к мингеру Энгельбаку, который в этот день или, вернее, в эту ночь был в весьма дурном расположении духа.

— Вот вдова Вандерслуш, мингер! — доложил офицер.

— Хорошо, ведите и ее туда же!

— Вести меня! Куда?

Но вместо ответа двое дюжих солдат подхватили ее под руки и привели к отворенной двери, у которой стоял третий солдат не менее внушительного вида.

Вдова увидела вымощенный каменными плитами пол и каменные стены обыкновенной тюремной камеры, но прежде чем успела что-либо спросить или сказать, ее втолкнули в эту неприглядную келью; дверь захлопнулась, — и она услышала, как щелкнул ключ в замке.

Теперь только ей стало ясно, что ее самое арестовали за государственную измену по доносу Ванслиперкена.

«Да неужели же это возможно? Неужели этот негодяй восторжествовал надо мной? — спрашивала она себя сотни раз, то ломая руки от злобы и отчаяния, то восклицая угрожающим тоном, — но мы еще посмотрим, г. Ванслиперкен, еще посмотрим!»

 

ГЛАВА XLVIII. Кампания против юбок

Прибытие Рамзая и его спутников было совершенно неожиданное, и часовые у пещер, полагая сначала, что это новая высадка с королевского судна, немедленно приняли все меры к обороне, заранее обдуманные на случай неожиданного нападения. Костлявый, который на этот раз стоял на часах с мушкетом в руках в короткой юбке, не прикрывавшей его тощих длинновязых ног, грозно окликнул: «Кто идет», — когда группа людей с ящиками на спине подошла тому месту, где спускалась лестница, которая теперь была убрана наверх.

— Друзья! — ответили снизу на оклик. — Скажите мистрисс Алисе, что прибыл Рамзай!

— Неужели это женщина, Эдуард? — спросила Вильгельмина, глядя на Костлявого.

— Ничего не могу сказать, я не имею удовольствия быть с ней знакомым

Между тем Костлявый доложил мистрисс Алисе и, вернувшись, отвечал:

— Проходи, Рамзай! Все благополучно! — и, сделав на караул своим мушкетом, одним прыжком очутился на нижней площадке и спустил лестницу.

Как только Рамзай с Вильгельминой поднялись наверх, все наличные силы были употреблены на то, чтобы как можно скорее внести в пещеры ящики с золотом. Рамзай представил Вильгельмину леди Барклай и рассказал о всем случившемся и о том, чего следовало ожидать. Нельзя было терять ни минуты времени, и Нанси Корбетт была немедленно откомандирована в Портсмут — предупредить всех живущих в этом городе друзей и единомышленников о грозящей им опасности и пригласить всех собраться на остров, в пещеры, для общей обороны. Нанси в ту же ночь прибыла в Портсмут, и всю ночь якобиты по двое, по трое и в одиночку перебирались все в женском платье в лодках рыбаков и перевозчиков, кто с раками, кто с овощами, кто с другими товарами на остров. К рассвету все до единого покинули город.

В селении Райд их ожидала Могги Салисбюри, которой одной была знакома дорога в пещеры; под ее предводительством отдельными группами в несколько человек потянулись заговорщики через весь остров к Черному хребту.

В числе этих переодетых женщинами людей были и те двадцать отчаянных молодцов, которые скрывались постоянно в доме Лазаруса, людей, готовых на все по первому слову тех, кому они служили. Тотчас по прибытии и всех остальных единомышленников на вершины Черного хребта пошли самые энергичные приготовления к серьезной осаде. Всем распоряжался Рамзай, так как сэр Роберт был на том берегу, и никто не знал, когда он опять будет сюда. Экипаж его шлюпа удвоил бы силы защитников пещеры или же дал бы возможность всем находящимся на острове якобитам переправиться, если представится удобный случай, на тот берег, прежде чем войска успеют атаковать их неприступную крепость. Нанси, как известно, не была заподозрена в государственной измене и потому осталась в Порстмуте наблюдать за действиями неприятеля, как она выражалась.

Куттер благодаря всевозможным задержкам прибыл лишь на второй день поздно вечером, — и Ванслиперкен явился с донесением и депешами к командиру порта только на следующее утро. Тогда началась суета и приготовление к походу на якобитов, а в это-то время, пользуясь всеобщей сутолокой, Нанси втиралась всюду и поспевала повсюду. Ей без труда удалось узнать, какая именно части войск будут отправлены на остров, кто ими будет командовать, что предполагается сделать и как действовать. При этом у нее явилась блестящая мысль, которую она тотчас же применила к делу. Пробравшись на полковой двор, она столкнулась с сержантом Таннером, знакомым ей.

— Правда ли, сержант, что вы собираетесь в поход?

— Да, мистрисс Корбетт, и мне приказано отправляться в числе участвующих.

— С чем вас могу поздравить! Вы всех сразите и победите! Ха! Ха! Ха!.. А знаете, против кого вы идете сражаться?

— Против кого? Против контрабандистов, горсти отчаянных парней, головорезов!

— Против контрабандистов! Да на острове нет ни одного контрабандиста! Ха, ха, ха! Там находятся одни только женщины. Славный поход против юбок! Ха! Ха! Ха! Целый отряд солдат, сержантов, капралов, обер-офицеров, лейтенант, майор, — все это отправится воевать с юбками… Да все вас теперь будут звать женоубийцами!

— Да неужели вы говорите правду, Нанси? — сказал слышавший весь этот разговор лейтенант Диллон.

— Клянусь честью, там одни только женщины! Посмотрим, кто будет лучше драться, солдаты или бабы! Смотрите, не осрамитесь перед женщинами; они там все, говорят, отчаянные!

— Как это неприятно! Я не позволю своим людям стрелять по женщинам! Это ни на что не похоже!.. Будь это воплощенные дьяволы, все же это женщины!.. Но, если не ошибаюсь, там должны быть и мужчины, те, что покинули куттер и пристали к острову! — заметил лейтенант.

— С 46-ю ящиками золотой монеты, да?! Но неужели вы думаете, что они будут дожидаться, когда вы отнимите у них это золото? Еще вчера в ночь эти люди на своей лодке переправились на тот берег, увезя с собой свои драгоценности, и теперь все, вероятно, благополучно прибыли в Шербург. Я это знаю из письма одного из этих людей, который писал об этом своей милой, приглашая и ее переселиться во Францию. Однако я здесь заболталась, мне пора и идти! Прощайте, женоубийцы! Ха! Ха! Ха!

Лейтенант передал услышанное от Нанси и другим офицерам, наконец это дошло и до командующего отрядом майора. Он был крайне раздосадован и немедленно отправился объясняться с адмиралом.

— Действительно, — сказал адмирал, — и в депеше говорится, что там одни женщины!

— В таком случае мы не дождемся от этой экспедиции ни славы, ни чести, — заметил майор.

— Зато за вами останется слава исполнения данного вам начальством предписания, майор Линкольн, — сказал адмирал, — а для доброго солдата и этого немало!

Майор ничего не ответил и удалился, весьма недовольный и раздосадован «Сражаться против женщин, да это позор!» — думал он. То же думали и его подчиненные и весь экипаж, когда узнали, что им предстоит стрелять по женщинам и воевать с дамами. Общее недовольство замечалось среди людей; почти все уверяли, что не станут стрелять в женщин.

После всего вышесказанного весьма понятно, что ни солдаты, ни экипаж куттера не намерены были проявлять особенного усердия при осаде Черного хребта и его пещер. Нанси, весьма довольная тем, чего ей удалось достигнуть в ночь, вернулась в пещеру; в ту же ночь прибыл и сэр Роберт со своими людьми, что было чрезвычайно благоприятно для обитателей пещер. Шлюп и лодка Рамзая были втащены на скалы и запрятаны в ущельях, а на следующее утро часовые, расставленные на вершине хребта, донесли, что куттер уже в виду.

Нанси подошла к сэру Роберту и сообщила ему о том, что она сделала, прибавив, что всего благоразумнее было бы нашим защитникам пещеры переодеться в женское платье, так как этим способом они скорее освободятся от врага, чем своими мушкетными выстрелами.

Сэр Роберт, признав эту мысль резонной, созвал всех мужчин и объяснил им, в чем дело, после чего все мужское население пещеры превратилось в женщин; другого наряда, кроме юбок, косынок и платков, не было и в помине.

 

ГЛАВА XLIX. Атака окончательно отбита

Около часа пополудни войска были посажены на шлюпки и под предводительством майора Линкольна двинулись к острову, где и высадились спустя четверть часа на берег. Увидав запрятанные лодки контрабандистов, солдаты несколько приободрились, рассчитывая не без основания, что, вероятно, в пещерах не одни женщины, а есть и несколько человек мужчин.

Очутившись на нижней площадке, непосредственно под той, которая служила площадью перед пещерой, войска нигде не могли найти дороги; всюду кругом стояли отвесные скалы.

— Стой! — скомандовал майор, видя, что нет никакой возможности идти дальше.

Битый час проискали они хода к пещере и не нашли нигде. Тогда майор и подчиненные ему офицеры решили, что они могут без всякого кровопролития вернуться обратно. Все обошлось бы благополучно, если бы в тот момент, когда солдаты садились на шлюпки, чтобы вернуться на судно, Могги Салисбюри, исполнявшая в это время должность часового, не вздумала в качестве знамени поднять на шест пеструю женскую юбку и тем не выдала, где именно находится пещера. Один из солдат, увидев импровизированный флаг, указал на него своему начальнику, который после этого не счел себя в праве отступить и вернулся обратно, чтобы атаковать пещеру, как ему было предписано. Войска снова стали взбираться наверх по скалам. Могги с ружьем на плече мерным шагом расхаживала по краю обрыва; ее вскоре заметили снизу, и по всей линии войск прошел шепот. Когда майор выступил вперед, она вскрикнула:

— Эй, солдаты, что вы здесь делаете? Уходите вон подобру-поздорову, не то я вам всажу пулю в куртку!

— Мы не желаем делать вам зла, добрая женщина, но вы должны сдаться!

— Сдаться! — воскликнула Могги. — Кто смеет говорить о сдаче? Эй, подымите наш флаг! — и женская сорочка взвилась на флагштоке.

Солдаты громко засмеялись.

— Но, голубушка, мы должны исполнить предписание нашего начальства! — продолжал майор.

— А я должна исполнять предписание своего! — возразила Могги. — Эй, вызовите сюда гвардию!

Минуту спустя целый батальон женщин с ружьями на плече, под предводительством маленькой Лилли, появился на краю обрыва.

— Клянусь честью, это слишком забавно! — сказал майор, — я, право, не знаю, что нам делать.

Полагая, что по ту сторону хребта есть доступ к пещере, майор двинул туда свои войска с намерением разыскать этот проход и так или иначе положить конец этим военным действиям.

— Попрошу удалиться, — сказал Костлявый, сменивший теперь Могги на часах, — не то я буду стрелять!

Однако, невзирая на угрозу, майор двинулся дальше. Тогда Костлявый спустил курок, и майор упал.

— Черт бы ее побрал эту бабу! — воскликнул лейтенант Диллон, подоспев к своему начальнику, — вы ранены, майор?

— Да, я не могу шевельнуться! Идите дальше, лейтенант!

В этот момент раздался другой выстрел, от которого упал сержант.

— Гром и молния! Что же нам делать?

На выстрелы выбежал из пещеры целый отряд контрабандистов, переодетых женщинами, в юбках и чепцах; и выстрелы посыпались как горох. Солдаты валились как мухи, не имея даже возможности стрелять по неприятелю, который, находясь над самой их головой, скрывался в скалах и за камнями. Сначала солдаты отказывались стрелять по женщинам, но когда увидели падавших кругом убитых и раненых товарищей, то и сами стали отвечать на неприятельский огонь, но в это время уже более половины их выбыло из строя.

Матросы, не видя из-за ехал, насколько сильно пострадал отряд майора, и находясь в отдалении, чтобы служить прикрытием или резервом на случай надобности, хотя и стреляли, но не целясь, просто зря, для того лишь, чтобы исполнить команду.

Между тем майор был убит. Лейтенант Диллон тяжело ранен, и команду принял на себя совершенно молодой, неопытный офицер.

— Что вы скажете про такое сражение с женщинами, сержант Таннер? — спросил один из команды. — Ведь у нас выбыло более двух третей народа!

— Мы потеряем и остальных, прежде чем найдем ход в эту проклятую пещеру! Это просто позор всему полку, это дело! Лучше бы убили! — сказал сержант. — Нас малые ребята засмеют!

Между тем Рамзай приказал мужчинам стрелять по команде куттера, служившей прикрытием, и по матросам, находившимся при шлюпках. Стоя на берегу, те были все на виду, тогда как команда Рамзая скрывалась за камнями и за скалами.

В несколько минут на экипаже «Юнгфрау» было перебито более половины людей. Ванслиперкен, метавшийся все время из стороны в сторону, ища надежного местечка и нигде не находя его, приказал снести раненых в его шлюпку и, захватив с собой еще двоих матросов, отправился на куттер за снарядами, как он объявил, предоставив весь остальной экипаж самому себе.

— Я так и знал, что ему тут жарко покажется! — заметил Билль Спюри.

— Да, — сказал Шорт и упал, раненный пулей в бедро.

Один за другим падали матросы, раненые или убитые, но никто не покидал своей опасной позиции, а солдаты, оставшись без начальства, так как и молодой офицерик выбыл из строя, рассеялись, как овцы между скалами, стараясь спрятаться от выстрелов. Из ста человек посланного в эту экспедицию отряда уцелело едва человек 20; что касается матросов, то они были перебиты и почти все до одного получили более или менее серьезные раны.

Томительный зной вызвал мучительную жажду у здоровых и в еще большей степени у раненых; победители и побежденные одинаково измучились.

— Пора, сэр Роберт! Их почти никого не осталось. Один смелый шаг, — и все мы спасены!

— Да, Рамзай! Ребята, долой бабье платье, подпоясывай свои сабли и готовь пистолеты за поясом! Кто здоров — за мной!

Через несколько секунд 40 человек бодрых, отважных мужчин стояли наготове. Спустили лестницу, и все они проворно сбежали по ней вниз к лодкам, захватили их и направились к куттеру, неподвижно лежавшему в дрейфе.

 

ГЛАВА L. План сэра Роберта и его осуществление, торжество якобитов

Главною трудностью в данном положении якобитов был недостаток в судах для переправы всех единомышленников сэра Роберта на французский берег. Переправляться отдельными партиями было совершенно невозможно, а шлюпа контрабандистов и десятивесельного катера Рамзая было, конечно, недостаточно для того, чтобы вместить всех собравшихся на Черном хребте.

Ввиду этого план сэра Роберта состоял в том, чтобы воспользовавшись поражением, которое потерпел от них совершенно обессиленный враг, отбить у него куттер и на нем переправить всех своих единомышленников в Шербург, переправить разом, со всем их имуществом, наиболее ценным, а затем предоставить пещеру в руки врага. Итак, зная, что теперь их женам и дочерям и невоинственной части якобитов не может грозить серьезной опасности от этой рассеянной горсти солдат и нескольких человек уцелевших матросов на берегу, вооруженная толпа в 40 человек заговорщиков кинулась к лодкам. Оставшаяся на куттере часть экипажа «Юнгфрау» заметила это движение неприятеля и поспешила уведомить о нем Ванслиперкена, который, чтобы не подвергать свою драгоценную жизнь опасности, ушел в свою каюту. Теперь он вышел на палубу и видел, как неприятель, завладев лодками, направился к куттеру.

— Они собираются нас атаковать, сэр! — сказал Кобль, оставшийся за старшего на куттере в отсутствие Ванслиперкена и потому уцелевший.

Ванслиперкен побледнел как полотно: он увидел на носу первой лодки Рамзая с саблей наголо.

Экипаж куттера, ослабленный теперь донельзя потерею большей половины своих людей, едва ли мог противостоять якобитам, но Кобль, Янсен и капрал старались приободрить их.

— Эх, черт побери, ребята! Да дайте же вы нам хоть разок их угостить порядком! — кричал, воодушевляясь, Янсен.

— Mein Gott, да! — поддерживал его капрал. Но Ванслиперкен вскочил, как ужаленный.

— Это будет совершенно бесполезно! — кричал он. — Их трое против одного! Это бесполезно — губить жизнь. Мы не можем себя отстоять, мы должны сдаться. Да! Идите все вниз, все! Слышите? Вы должны исполнять мои приказания!

— Да, и также донести о них адмиралу! — пробормотал Кобль. — Я пятьдесят лет служу в королевском флоте и еще никогда не слыхал такого приказания!..

— Капрал ван-Спиттер, я приказываю вам идти вниз, — горячился Ванслиперкен, — я командую этим судном!

— Mein Gott, да! — сказал капрал и, повернувшись с невозмутимым спокойствием, пошел вниз.

Это повиновение капрала чрезвычайно смутило остальных; некоторые последовали за ним, но Кобль и Янсен продолжали оставаться наверху.

— Да, я и сам теперь вижу, что это бесполезно, но вниз не уйду! — упрямо твердил Кобль и, бросив свой тесак, хмуро поплелся на бак; другие последовали за ним; только Янсен все еще колебался.

Кобль оглянулся на него, выхватил у него из рук тесак и швырнул его за борт, как раз в то время, когда причалили шлюпки.

— Черт побери! — воскликнул Янсен, скрестив на груди руки.

В этот момент на палубу ворвалась гурьба якобитов с Рамзаем во главе. Заметив, что люди стоят, ничего не предпринимая против них, Рамзай поспешил остановить своих, устремлявшихся вперед с оружием в руках.

Ванслиперкена нигде не было видно, он убежал в свою каюту и заперся в ней.

— Я очень рад, ребята, что вы не пробуете отстаивать своего судна против силы, вчетверо большей вашей! Это было бы бесполезным безумием, тем более, что я не намерен причинять вам ни малейшего зла! — начал Рамзай, обращаясь к экипажу «Юнгфрау». — Но вы должны теперь идти вниз и предоставить палубу в полное наше распоряжение. Если кто-нибудь из вас желает взять ваши шлюпки и отправиться на берег за ранеными товарищами, то мы не будем этому препятствовать. Берите шлюпки и отправляйтесь с Богом!

— Очень вас благодарим, сэр, за это разрешение, а куттер останется в вашем распоряжении, и мы не будем стараться вновь завладеть им. Не так ли, ребята? — сказал Кобль, — вы обещаете не препятствовать им?

— Обещаем! — послышались голоса.

— Ну, а теперь живо на шлюпки! Надо наших-то поскорее сюда доставить, кто еще жив остался! — заявил Кобль.

Дик Шорт да еще 10 человек из экипажа «Юнгфрау» были перевезены товарищами на судно, остальные же убитые или успевшие уже умереть были оставлены на берегу.

Оставив часть своих людей на куттере, Рамзай и сэр Роберт вернулись на остров покончить расчеты с горстью уцелевших солдат. Выйдя на берег, Рамзай выкинул белый флаг на конце штыка.

— Сержант Таннер, — сказал один из солдат, — смотрите, вон белый флаг!

— Аа, ну, я очень рад; ведь их двое против одного! Да и они здесь дома, а мы как в глухом лесу! Я выйду к ним навстречу!

— Вы понимаете, сержант, что мы могли бы принудить вас сдаться или перебить всех до последнего, — проговорил Рамзай, — но не хотим лишних человеческих жертв. К чему эта лишняя кровь! Ведь вас и так слишком много убыло! Вы присланы сюда с предписанием овладеть этой пещерой! Мы предоставим вам овладеть ею, если вы согласитесь сейчас удалиться немного отсюда и позволите беспрепятственно посадить на куттер всех наших. А как только мы будем вне опасности от преследования, мы предоставим лодки в ваше распоряжение, и вы будете иметь возможность увезти ваших раненых. Пока же, если вы согласны на эти условия, соберите их там у берега и окажите им посильную помощь! — сказал сэр Роберт. — Согласны вы на это?

— Да, согласны! Это решено, говорю я за себя и от имени всех моих товарищей; я теперь остался за старшего! — отвечал сержант. — Эй, ребята, стройся, складывай оружие! — скомандовал он, и солдаты охотно повиновались ему, сознавая всю невозможность сопротивления.

Пока шли переговоры, вся кладь и ящики с деньгами были приготовлены; теперь десятки рук разом взялись за дело, и в какие-нибудь полчаса первая партия якобитов прибыла на куттер, куда незадолго перед тем Кобль успел перевезти своих раненых. Вскоре стали прибывать с острова и остальные якобиты; когда последняя партия готовилась отчалить от берега, сэр Роберт обратился к сержанту и, указав ему на спущенную лестницу, предложил овладеть пещерой, добавив, что там найдется, чем вознаградить себя за труды. Но сержант осведомился только, найдется ли там вода, так как раненые умирали от жажды.

Рамзай принял последнюю партию эмигрантов-якобитов на судно, а лодки, как было обещано, отослал с некоторыми матросами «Юнгфрау» на остров для перевозки раненых солдат в Портсмут. Затем сэр Роберт приказал взломать дверь каюты и вытащить из нее запрятавшегося там Ванслиперкена, после чего каюта была предоставлена в распоряжение леди Алисы, Лилли и Вильгельмины; а Ванслиперкена привели наверх.

 

ГЛАВА LI. Казнь двух главных действующих лиц этого романа

Двое из людей сэра Роберта Барклая вытащили Ванслиперкена наверх. Все из экипажа «Юнгфрау», кто только мог стоять на ногах, поспешили следом за ним наверх, чтобы видеть, что из этого будет.

Когда лейтенанта привели и поставили перед сэром Робертом, ноги под несчастным подкашивались, губы дрожали, и сам он был бледен как мертвец.

— Вы были одним из нас, вы получали от нас деньги и обманывали ради них ваше правительство! — начал сэр Барклай, обращаясь к Ванслиперкену, — Но этого предательства и измены вам показалось мало, и вы позволили себе сделать то же самое и по отношению к нам! Между тем мы предупреждали вас, что за всякую подобную попытку вас ожидает смерть! Невзирая на это, вы предали нас. За это вас ожидает обещанное вам возмездие. Вы должны умереть.

— Я, умереть? Нет!.. Я не готов к смерти!.. Я не хочу умирать!.. — взмолился Ванслиперкен, кидаясь на колени. — Пощадите, Бога ради, пощадите! Мистер Рамзай, скажите вы хоть одно слово за меня!..

— Я могу сказать в утешение только то, — отвечал тот, — что если мы не повесим вас теперь, то вам все равно не миновать виселицы в Портсмуте, так как я передал вашему правительству все выдержки и копии с королевских депеш, которые вы передавали мне, и вы осуждены на повешение и ими, как и нами. А так как вы теперь в наших руках, то мы и оставим за собой первенство в этом деле!

— О, Боже мой! — воскликнул Ванслиперкен, упав лицом на палубу.

— Как изменник своему правительству и как изменник по отношению к нам, вы подлежите одинаково смерти через повешение, — продолжал сэр Роберт, и так, готовьтесь умереть! Даю вам пятнадцать минут для того, чтобы вы могли примириться с Богом.

— Ребята, — сказал Рамзай, — подите, отыщите веревку и приготовьте, что надо!

Пока несколько человек возились с приготовлениями для повешения Ванслиперкена, как раз против той мачты, на которой для него виселицу, какая-то долговязая женщина готовила другую виселицу.

Сэр Роберт стоял все время с часами в руках и следил за движением стрелок.

— Вам остается еще пять минут времени, сэр! — проговорил он наконец.

— Пять минут! — воскликнул Ванслиперкен, вскочив на ноги. — Пять минут! Всего только пять минут. Нет! Погодите! У меня много золота, очень много, я могу купить себе жизнь… Возьмите его и пощадите меня!..

— Целые горы золота не могли бы спасти вас! — мрачно ответил Барклай.

— О-о… Кому же я оставлю все свое золото?! Надо расстаться с ним! Как это ужасно!..

— Надеть ему петлю на шею! — приказал Барклай. — Вам остается еще 2 минуты, сэр!

Капрал ван-Спиттер, который, как известно, был любитель всякого рода пыток и казней, собственноручно накинул петлю на шею Ванслиперкена.

В этот момент долговязая женщина появилась наверху ступени лестницы, волоча за собой на веревке Снарлейиоу, упиравшегося изо всех сил. С помощью Джемми Декса виселица для собаки была теперь тоже готова, и на шею ненавистному всем псу накинули петлю.

При виде Снарлейиоу Ванслиперкен разом забыл о всем; он только и видел ее, только и думал о ней…

— Моя собака! — воскликнул он душу раздирающим голосом, — Женщина, оставь мою собаку! Как ты смеешь дотрагиваться до нее!

Вдруг женщина быстрым движением сорвала с себя чепец и платок, окутывавший ее стан и плечи, и повернулась лицом к лейтенанту.

— Костлявый! — воскликнул в один голос весь наличный экипаж «Юнгфрау».

— Боже милосердый! Боже правый!.. Пощади! Помилуй! — восклицал, не помня себя от ужаса, Ванслиперкен.

— Как вижу, вы теперь узнали меня, сэр! — насмешливо произнес Костлявый.

— Неужели море отдает назад свои жертвы? Разве мертвые воскресают? — лепетал совершенно обезумевший Ванслиперкен.

— Нет, я никогда не умирал и никогда не утопал благодаря той диете, на которой вы всегда держали меня. А так как вас теперь, как вижу, сейчас повесят, то я, как добрый христианин, от души прощаю вас, но только при условии, если вас повесят, не иначе!

Ванслиперкен, понявший теперь, что Костлявый каким-то чудом спасся, несколько ободрился и пришел в себя.

— Если ты меня прощаешь, прошу тебя, не истязай и не мучь моей собаки! — сказал он.

— Вам-то я готов простить, так как вы как будто христианин, а если и не христианин в самом деле, то все же крещеная человеческая душа! — отвечал юноша. — Но собаке этой я не могу простить; у нас с ней длинные счеты, и надо их, наконец, свести раз навсегда, а потому, когда вас вздернут тут, я вздерну там. Это так верно, как и то, что я стою здесь.

— О, пощадите! Сжальтесь над бедной собакой! Сжальтесь ради всего святого! — молил Ванслиперкен, совершенно забывая о своей судьбе и тревожась об участи своей возлюбленной собаки.

Между тем, время, назначенное сэром Робертом, давно уже прошло, но он не хотел еще прерывать этой любопытной сцены.

— Довольно! — промолвил он, наконец. — Пора!

— Ну, Джемми, не зевай! — скомандовал почти одновременно Костлявый, держа обеими руками собаку на весу.

— Одну минуту! Бога ради!.. Прошу у вас всего только еще одну минуту — воскликнул Ванслиперкен с рыданьем в голосе.

— На что? — угрюмо спросил сэр Роберт.

— Чтобы поцеловать в последний раз мою собаку! — сказал Ванслиперкен с рыданьем.

Как ни забавно было это желание, но в словах Ванслиперкена было столько потрясающе трогательного, что никто из присутствующих не рассмеялся, и на всех этот сердечный порыв такого человека, как Ванслиперкен, произвел потрясающее впечатление. Это сердечное чувство, не имевшее ничего общего с низменными побуждениями этой черствой и подлой души, точно яркий солнечный луч, пролилось отрадным светом на закат этой недостойной жизни.

Сэр Роберт утвердительно кивнул головой, и Ванслиперкен с петлей на шее направился к тому месту, где Костлявый держал в руках его собаку; склонившись над ней, несчастный стал порывисто и горячо целовать ее в голову, в морду, в ее окривевший глаз.

— Довольно! — сказал сэр Роберт.

Но Ванслиперкен как будто забыл о себе; он думал только о своей собаке, не спускал с нее глаз, и собака тоже смотрела на него. С минуту их оставили в этом положении, затем сэр Роберт Барклай подал знак, и двое приговоренных были разом вздернуты на мачте куттера. Так окончили свою жизнь один из величайших негодяев и одна из сквернейших собак, когда-либо существовавших.

Оба эти существа при жизни заслуживали виселицы, и смерть не разъединила их: они не пережили друг друга. Судя по рукописным документам якобитов, эта двойная казнь произошла 3 августа 1700 г.

 

ГЛАВА LII. Из Портсмута в Шербург, а оттуда в Амстердам

Мало кто из людей не примиряется даже с самым заклятым своим врагом после того, как этот последний перестал принадлежать к числу живых; смерть примиряет все! И никто из присутствующих не мог теперь смотреть без содрогания на предсмертные муки Ванслиперкена. Но один человек изо всей этой толпы ни разу даже не взглянул в ту сторону, его занимал исключительно только Снарлейиоу, его естественный враг, как он говорит, это исчадие ада, это дьявольское отродье, не раз возбуждавшее даже в нем самом суеверный страх.

— Наконец-то, — со вздохом облегчения промолвил Костлявый, — наконец-то я тебя сжил со света, и на этот раз ты уж не оживешь и не вернешься сюда смущать нас! Говорят, что у кошек девять жизней, ну, а у этой собаки их было по меньшей мере девятнадцать!

В продолжение четверти часа, пока тела повешенных болтались на виселицах, на палубе куттера царила мертвая тишина. Налетел ветерок и зарябил поверхность воды легкою рябью. Это было настолько важно для якобитов, что нельзя было терять ни минуты. Сэр Роберт собрал вокруг себя всех людей экипажа «Юнгфрау» и заявил им, что намерен немедленно отправиться с их судном в Шербург, высадить там всех своих и выгрузить их имущество, после чего он предоставит им вернуться в Портсмут. Единственное требование, какое он теперь предъявлял к ним, это чтобы все они были спокойны и покорны во время пути, на что Кобль от имени всего экипажа отвечал, что им довольно трудно было бы бунтовать при данных условиях, когда контрабандистов впятеро больше, чем матросов, кроме того, они не питают к ним никаких враждебных чувств. И хотя они, конечно, сожалеют о случившемся, так как многие из их товарищей пострадали и поплатились жизнью, но это дело военное; они нападали по приказанию начальства, а теперь, когда их разбили, победители вольны делать с судном, что им угодно; в Портсмут они еще всегда успеют вернуться.

— Ну, а теперь, ребята, перережьте эту веревку и спустите труп в море! — докончил сэр Барклай.

— Только эту пусть не перерезают! — запротестовал Костлявый, — я ей еще не доверяю, этой чертовой собаке! Нет! Джемми, притащи сюда балласт, да потяжелее! Я привяжу его ей на шею и только тогда успокоюсь, когда спущу ее на самое дно!

Джемми исполнил просьбу: трупы были спущены в море.

— Ну, теперь я надеюсь, что она никогда не будет больше кусать меня, хотя, конечно, как знать!.. А теперь пойду-ка я вниз и оденусь, как подобает доброму христианину, который родился не для того, чтобы носить юбки! — проговорил Костлявый.

Теперь, когда все следы казни были уничтожены, женщины вышли на палубу, а некоторые из отцов иезуитов, оказавшиеся искусными хирургами и врачами, осмотрели раненых, сделали всем перевязки и успокоили их товарищей, объявив, что смертельных ран нет ни одной.

— Все вы будете плясать у капрала на свадьбе! — весело сказал Кобль, обращаясь к раненым. — Только обидно, что нам нельзя будет пойти из Шербура в Амстердам, вместо того чтобы идти в Портсмут.

— Mein Gott! Да, это очень обидно! — подтвердил капрал и отправился отыскивать Рамзая, которому рассказал свой роман со вдовой Вандерслуш и о том, как она была во дворце в Гаге с доносом на Ванслиперкена, как бы он и весь экипаж теперь желали отправиться в Амстердам, где его ждет невеста, вместо того, чтобы идти в Портсмут.

Это было как раз кстати для Рамзая, который теперь только и думал о том, как бы отправить письмо к мингеру ван-Краузе, чтобы успокоить его относительно судьбы его дочери, и потому он тотчас же дал капралу обещание, что они могут отправиться прежде в Амстердам, а там, смотря по обстоятельствам, идти в Портсмут или не идти.

— Об этом я позабочусь! — сказал Рамзай. Капрал почтительно взял под козырек и, повернувшись на каблуках, поспешил на бак — объявить всем эту приятную новость.

— По этому случаю, Джемми, спой нам что-нибудь, как бывало! Без твоих песен точно и веселья на судне не стало! — сказали бывшие товарищи Джемса Салисбюри, и тот по обыкновению не заставил себя просить.

После него пели и другие, кто умел, а так как большая часть жилого помещения была отведена под раненых, под женщин и детей, то остальные пассажиры судна собрались на верхней палубе; песни и беседы тянулись до утра. На рассвете куттер вошел в гавань Шербура. Когда явившиеся на судно французские офицеры удостоверились, что это был английский куттер, то заявили, чтобы он немедленно уходил, но на строгом исполнении этого заявления власти не особенно настаивали, так что дали сэру Роберту и его единомышленникам полную возможность высадиться и перевезти на берег все свое имущество, после чего, по просьбе Рамзая, французское правительство изготовило такого рода депешу: «В Шербург прибыл отбитый какими-то неизвестными людьми, успевшими с него бежать, английский куттер, который не был принят французскими властями, так как такого рода поступок мог показаться неприятным английскому правительству. Вверив упомянутый куттер одному из своих офицеров, французское правительство, зная, что его величество король находится в данное время в Гаге, препровождает ему это судно с выражением глубокого сожаления о случившемся.»

Как только сэр Роберт и все его единомышленники со всем их имуществом покинули судно, явился французский офицер с вышеприведенной депешей, капрал ван-Спиттер получил письмо Рамзая к мингеру ван-Краузе, и «Юнгфрау» тотчас же снова вышла в море, держа путь на Амстердам. На третьи сутки поутру куттер благополучно прибыл к месту назначения и бросил якорь на своем обычном месте стоянки.

 

ГЛАВА LIII. Все устраивается ко всеобщему благополучию и удовольствию

Французский офицер, прибывший на куттере с депешей от своего правительства, немедленно отправился в Гагу и был принят лордом Альбемарль, затем представлен самому королю.

— Мы постараемся в свою очередь отблагодарить французское правительство за это доказательство доброго к нам расположения, — сказал король в ответ на депешу и разъяснения офицера, — а пока вы, лорд Альбемарль, позаботитесь о том, чтобы этому джентльмену был оказан надлежащий прием!

Когда же молодой офицер откланялся, Вильгельм переглянулся с своим любимым советником, проговорив:

— Прикажите повнимательнее следить за этим французом: эта излишняя любезность французского правительства мне не особенно нравится. Это опять какие-нибудь новые козни!

Не прошло получаса с момента, когда «Юнгфрау» бросила якорь, как Кобль и капрал съехали на берег. Их первым долгом было явиться местным властям и испросить у них распоряжения о размещении раненых по госпиталям, что и было сделано в этот же день. Затем они отправились ко вдове Вандерслуш, которая без дальнейших объяснений была выпущена из заключения на другое утро и теперь вдвойне торжествовала, узнав от возлюбленного капрала о том, что труды ее и страдания не пропала даром, и что Ванслиперкен повешен, а также и его собака.

— Теперь мы можем хоть завтра повенчаться! — воскликнула вдова.

— Mein Gott! Да, даже сегодня!

— Ну, нет, нет, не сегодня! — запротестовала она, и затем, по общему соглашению, решено было отложить свадьбу до выздоровления раненых, которые все должны были присутствовать на пиршестве владелицы Луст-Хауза.

После этого вдова Вандерслуш подробно рассказала капралу и Обадиа Коблю о том, как ее ночью схватили и бросили в тюрьму, и как на следующее утро и ее, и мингера синдика ван-Краузе выпустили, как на рассвете озлобленная и возмущенная мнимой изменой толпа разграбила, разорила и сожгла дом синдика, и как потом, когда он был объявлен ни в чем не повинным, так же толпа с триумфом несла его на руках по улицам города, как на следующий за тем день синдик был торжественно принят королем на особой аудиенции, и как король предложил ему занять прежнюю должность, но синдик, обиженный столь несправедливым обращением, отказался от этой должности, которую принял на себя его приятель и товарищ, мингер Энгельбак.

Выслушав все это, капрал вспомнил, что должен передать письмо Рамзая мингеру ван-Краузе, о котором он чуть было не забыл. Но осторожная вдовушка не отпустила капрала, а послала письмо с Бабэтт, которая доставила его мингеру ван-Краузе, не возбудив ни в ком подозрения.

Ван-Краузе был очень обрадован письмом Рамзая и даже не особенно удивился, узнав, что его зять — якобит и католик; нанесенное ему Вильгельмом III оскорбление так уязвило его, что он сильно охладел к своей партии.

Он покинул Амстердам и поселился в Гамбурге, став совершенно безучастным к тому, кто правит в Англии, Вильгельм ли Оранский или Яков Стюарт.

Рамзай, женившись на Вильгельмине, тоже стал менее горячим сторонником якобитских интересов, так как благодаря своей женитьбе сделался богатым человеком и поселился вместе с своим тестем в Гамбурге. Вследствие всего этого якобиты не стали более его тревожить, не считая нужным впутывать в свои заговоры.

Тем временем на «Юнгфрау», потерявшую своего командира с большею половиною экипажа в госпитале, надо было назначить нового командира, на что потребовалось около месяца срока; по истечение этого времени, еще до прибытия нового командира, все пострадавшие в схватке с контрабандистами уже выписались из лазаретов, и свадьба вдовы Вандерслуш с капралом ван-Спиттером была отпразднована с необычайным торжеством; весь экипаж «Юнгфрау» от мала до велика пировал всю ночь до утра на счет содержательницы Луст-Хауза. Но ни капрал, ни вдова не расщедрились на угощение, а только предоставили своим гостям истратить возможно больше денег в честь этого торжества. Надо, кстати, заметить, что никогда еще экипаж «Юнгфрау» не расходовал столько денег в Луст-Хаузе вдовы Вандерслуш, как в это пребывание свое в Амстердаме, а между тем никто из них уже несколько месяцев не получал казенного жалования, — и странно, что самым сильным богачом был, по-видимому, Костлявый, затем капрал. Некоторые полагали, что их обогатило золото Ванслиперкена, так что, как выражалась молодая фрау ван-Спиттер, «лейтенант Ванслиперкен оплатил все ее свадебные расходы».

На свадебном обеде присутствовали все избранные друзья капрала, мистер Шорт, старший офицер куттера «Юнгфрау», мистер Вильям Спюрей, боцман, мистер Джемс Салисбюри с супругой и, наконец, мистер Филипп Костлявый, эсквайр, который с тех пор, как стал состоятельным человеком, отличался особенной изысканностью и франтоватостью туалета. Вскоре после обеда началось торжество и в самом Луст-Хаузе, обильно изукрашенном гирляндами зелени и множеством добавочных свечей. Стечение народа было столь велико, что вместо расходов этот день принес новобрачной чете совершенно необычайные доходы, что было сочтено ими за хорошее предзнаменование.

— Вот кутеж так кутеж! — сказал Джемми Декс, выходя с остальными на улицу из дверей Луст-Хауза, когда уже совершенно рассвело. — Не так ли, Боб Шорт!

— Да! — по обыкновению лаконически ответил Боб Шорт, направляясь к шлюпке.