Брешь расширяется. Я делаюсь охотником, браконьером, «десперадо» note 20 . Необыкновенно лютый сторож. Я предупреждаю его Он предсказывает, что мы скоро познакомимся с виселицей. Некоторые люди бывают пророками в своем отечестве — он оказывается прав

— Алло, эй вы, барочник! — услышал я, в волнении расхаживая по палубе. Том и его отец были в каюте, поэтому я понял, что окрик относился ко мне. Я поднял голову и увидел осклабившееся, глупое, смеющееся лицо младшего конторщика.

— Почему вы не отвечаете, — продолжал он, — вас зовут. Идите сейчас сюда.

— Кто меня требует? — ответил я, краснея от гнева.

— Не все ли равно, повинуйтесь моему приказанию!

— Не хочу, — светил я, — я не должен повиноваться такому глупцу, слава Богу. И если попадетесь мне под руку, я попробую пробить вашу голову, хотя она очень толста, да и голову вашего старшего.

Он исчез; я продолжал ходить взад и вперед. Гораздо позже я узнал, что за мной посылала м-с Драммонд, желавшая поговорить со мной: Сара рассказала си все, и м-с Драммонд убедилась, что я говорил правду. Она напомнила мужу, как прекрасно я вел себя при м-ре Томкинсе, прибавив, что, вероятно, не без причины со мной произошли такие перемены. Сара достала накладную, которую разорвал главный конторщик; правильность этой бумаги доказала, что я не лгал, а также, что мой начальник замыслил ее уничтожить без причины. М-р Драммонд чувствовал больше, чем хотел сознаться. Он понял, что поступил слишком поспешно; даже мой отказ or денег теперь принял другую окраску; он был изумлен и огорчен. Поэтому м-р Драммонд позволил жене послать за мной. Младший конторщик позвал пеня, и матери Сары передали, что я грозил разбить голову конторщику, так же как и голову Драммонда. Этот мошенник отлично знал, что под словом «старший» я подозревал главного конторщика, но нашел нужным заменить его именем Драммонда. Сара изумилась, м-с Драммонд была поражена, ее муж почти доволен. Таким образом, разрыв между мною и семьей Драммонд сделался шире прежнего; все средства сообщения с ними прекратились. Понятно, я не знал всего в то время. Многое зависит от манеры передавать слова.

Мы отошли от пристани к американской шхуне, где взяли муку, чтобы выгрузить ее в Батерси. Я был доволен, что покинул берег, хотя сердце мое сжималось от обиды. Мои товарищи по барже тоже приуныли; они страдали за меня, и их возмущали поступки конторщиков. Вскоре мы уже плыли против прилива и в начале первого часа бросили якорь выше моста Петни. Том младший, желая поразвлечь меня, предложил мне отправиться на берег погулять. Его отец одобрил это намерение. Он дал Тому денег, поручив ему купить бутылочку на берегу и принести ее с собой.

— Только помни, Том, по чести, — прибавил старик.

— По чести, отец, — сказал Том, всегда державший слово.

Поручи ему в такое время целые бочки спиртных напитков, он не выпил бы из них ни капли.

Когда подвели ялбот, Том позвал с собой и Томми.

— Зачем вам собака на берегу? — спросил его отец. — Томми должен остаться здесь и караулить.

— Ах, отец, почему ты не хочешь позволить бедняге побегать с нами? Я уверен, что ему хочется пожевать травы; а вернемся мы до темноты.

— Хорошо, хорошо, Том, — проговорил старик. Томми вскочил в ялбот; мы отплыли.

— Что ты задумал, Том? — спросил я, когда мы отошли ярдов на десять от баржи.

— Что, Джейкоб? Я хочу пострелять на лугах Уимблдона. Но отец не может видеть у меня в руках ружья, потому что я однажды попал в мою старенькую мать. Правда, я посыпал ее порохом, как пеплом, и в ее старой фланелевой юбке было множество дроби, но толстая материя сохранила ее. А ты стрелок?

— Никогда не стрелял.

— Хорошо, мы будем стрелять по очереди и, если хочешь, бросим жребий, кому выпалить первому.

Пристав, мы отправились в трактир, оставили там бутылку, попросили наполнить ее и пошли на холм Пегни. Томми носился перед нами, с восторгом размахивая своим пушистым хвостом. Вскоре мы были подле трактира «Зеленый Человек», стоявшего на краю уимблдонских лугов.

— Где тут прячутся зеленые люди? — со смехом заметил Том. — Вероятно, они живут в одной стране с синими собаками, о которых иногда говорит отец. Ну, давай заряжать.

Зарядили; брошенная медная монетка показала, что я должен стрелять первый, жребий же назначил целью трясогузку. Я хорошо прицелился (так мне показалось), по крайней мере я водил за птицей дулом минуты три или четыре, пока она бегала взад и вперед; наконец, выстрелил. Томми залаял от восторга; птица улетела.

— Думаю, я попал в нее: я видел, как она махнула хвостом, — заметил я.

— Скорее это доказывает, что ты промахнулся, — возразил Том. — Попади ты в нее, она никогда больше не шевельнула бы хвостом.

— Ничего, — сказал я. — На следующий раз посчастливится больше.

После этого Том сшиб с ветки черного дрозда и, зарядив ружье, передал его мне; на этот раз мне посчастливилось больше: я попал в воробья.

Мы весело шли через луг, иногда попадали в песочные ямы, наполовину наполненные водой, иногда встречали болотца, и нам приходилось делать обходы. Мы стреляли, но наш мешок наполнялся медленно. Нам бывало досадно, когда мы делали промахи, но Томми радовался после каждого выстрела, весело прыгал и радостно лаял. Наконец мы устали, сели в кустах, вынули убитую дичь и разложили ее перед собой. Послышался шелест и жалобный вопль. Наша собака пробралась в чащу и поймала зайца, раненного каким-то охотником и скрывшегося в кусты, чтобы умереть там. К досаде Томми, мы отняли его добычу и восхищались ею, положив убитого зверька между нами. Вдруг подле нас раздался голос:

— Ах вы, бессовестные браконьеры, попались! Мы подняли глаза и увидели лесного сторожа.

— Идите, идите за мной, здорово попадет вам, запрем мы вас. Давайте ружье.

— Не отдадим, — ответил я. — Ружье наше, а не ваше, — и я повернул к нему дуло.

— Как? Вы хотите совершить убийство? Ах вы, такие мошенники!

— А вы хотите ограбить нас? — с бешенством возразил я. — Если так, то я совершу убийство. Я застрелю его, Том.

— Нет, Джейкоб, нет, ты не должен стрелять в людей, — сказал Том, видя, что я готов сдержать слово. — Да и не можешь, — шепнул он мне на ухо. — Ружье-то не заряжено.

— Вы отказываетесь отдать ружье? — спросил сторож.

— Да, — ответил я, поднимая курок, — уходите!

— Ах вы, бродяги. Вы скоро увидите виселицу, это верно. Значит, вы отказываетесь идти со мной?

— Полагаю, — ответил я.

— Отказываетесь? Вспомните, я поймал вас на месте преступления с мертвым зайцем в руках. Разве вы не знаете, что вся дичь, вся трава, болота и гравий на этой равнине принадлежат графу Спенсеру?

— И все черные дрозды, чижи, воробьи, а также все дураки, — ответил я

— Да, а я охотничий сторож. Немедленно отдайте мне зайца.

— Видите ли, — ответил Том, — мы не убили зайца; его поймала собака, и эта дичина — ее собственность. Если Томми отдаст вам зайца, хорошо. Сюда, Томми. Вот этот джентльмен говорит (тут Том указал рукой на сторожа), что заяц (и Том показал на зайца) — не твой. Что ты хочешь: сторожить или отдать?

При слове «сторожить» Томми положил передние лапы на зайца, показал страшный ряд зубов, свирепо посмотрел на сторожа и заворчал.

— Слышите, что он говорит? Значит, поступайте, как вам угодно, — продолжал Том, обращаясь к сторожу.

— Прекрасно, прекрасно, я вижу, что вас со временем повесят. А теперь приведу человек шесть, которые помогут мне стащить вас обоих в тюрьму.

— Ну, берегитесь, — ответил я, вскочил и прицелился в него из ружья.

Томми тоже поднялся и хотел броситься на него, но Том остановил собаку за ошейник. Сторож пустился со всех ног и, очутившись вне выстрела, обернулся, погрозил нам кулаком и снова бросился за подкреплением.

— Жаль, что ружье не заряжено, — сказал я.

— Что с тобой, Джейкоб? Неужели ты стрелял бы в него? Ведь он же только исполнял свою обязанность; мы не должны быть здесь.

— Я не согласен, — ответил я. — Зайцы в лугах столько же принадлежат мне, как и лорду Спенсеру. Луг общий.

— Я тоже так думаю, но, тем не менее, если он нас поймает, то отправит в тюрьму, а потому предлагаю тебе скорее убежать в противоположную сторону.

Мы так и сделали. Однако через четверть часа на повороте увидели перед собой нашего врага и его трех помощников.

— Бежим, — крикнул Том, — и спрячемся!

Минут десять мы бежали изо всех сил, наконец спустились в болотистую низину и, увидев, что наших преследователей нет в виду, спрятались в густой чаще кустов. Томми был с нами. Мы лежали тихо.

— Они ни за что не найдут нас, — сказал Том, — если только мне удастся заставить собаку лежать спокойно. Лежи, Томми, молчи и лежи.

По-видимому, собака поняла: Томми лег между нами и не шевелился.

Приблизительно через полчаса мы услышали говор. Я хотел было зарядить ружье, но Том отказался дать мне пороха. Голоса приблизились; Томми тихо заворчал, а мой товарищ зажал ему рот руками. Вот подошли к кустам, и охотничий сторож сказал:

— Маленькие бродяги, конечно, недалеко, они, наверно, в этой ложбине. Пойдем.

— Да я по колени в болоте! — вскрикнул один из его спутников. — Ни за что не пойду дальше.

— Ну так осмотрим окраины топи, — возразил сторож. — Я пойду впереди!

Голоса стали удаляться, на наше счастье, потому что нам пришлось, не переставая, бороться с собакой, особенно в последнюю минуту: я держал передние лапы Томми, а Том зажимал ему пасть. Теперь мы успокоились, но не смели выйти из нашего тайника. Наконец, через долгое время, Том высунул голову из кустов и огляделся — мы решили вернуться к берегу. Однако пошел сильный снег. Вместе с наступившим сумраком он мешал нам видеть дорогу. Поднялся ветер, метель усилилась, тяжелые хлопья били нам в глаза и ослепляли нас, но мы все-таки шли вперед, каждую минуту надеясь выйти на большую дорогу. Мы молчали; я нес ружье, Том зайца, закинутого за плечо, Томми брел за нами. Но дороги мы не нашли. Над нами было черное небо. Ветер выл; наше платье отяжелело от снега, мы чувствовали сильную усталость и наконец остановились.

— Том, — сказал я, — я уверен, что мы сбились с дороги: ветер дул справа, и снег заносил нас с той же стороны, теперь не то. Что нам делать?

— Идти вперед, — ответил Том. — Не повернуть ли нам обратно и не идти ли так, чтобы ветер опять дул на нас справа? — предложил я. Мы так и сделали, но идти становилось все труднее. Мы проваливались в топь, спотыкались о коряги, и если бы я однажды не схватил Тома, он свалился бы в песочную яму. Это заставило нас пойти в другом направлении; наконец, выбившиеся из сил от холода и усталости, мы начали приходить в отчаяние.

— Не лучше ли нам, Том, — сказал я, — залезть в кусты и дождаться окончания метели?

Зубы Тома стучали от холода, но раньше, чем он мог ответить, они застучали от страха: над нами раздался громкий вопль.

— Что это? — вскрикнул Том.

Сознаюсь, я испугался не меньше приятеля. Вопль повторился; он казался сверхъестественным. Звучал нечеловеческий голос, что-то среднее между воем и карканьем. Снова повторился страшный звук и замер в порыве бури. Мы не говорили, не двигались, даже собака свернулась и дрожала; ружье выпало у меня из рук, заяц валялся подле Тома; мы держались друг за друга и простояли неподвижно более четверти часа. К счастью для нас, снег перестал идти, тучи уплыли в левую сторону, и в высоте открылось ясное небо, усеянное тысячами мерцающих огоньков. Мы перестали страдать телом и душой. Первое, что я увидел, был столб ярдах в двух от нас. Я посмотрел на него и, к своему ужасу, увидел, что на нем качалось подвешенное на цепях человеческое тело. Едва я оправился от потрясения, как показал на него Тому. Взглянув, он отшатнулся, упал на собаку, снова вскочил и вдруг громко засмеялся.

— Это старый Джерри Эбершоу, — сказал Том. — Я хорошо знаю его, и знаю также, где мы.

Вот в чем было дело. Года за три перед этим Эбершоу повесили на цепях в уимблдонской низине, и сверхъестественный звук, который поразил нас, вызывал скрип заржавленного железа.

— Все в порядке, Джейкоб, — сказал Том, посмотрев на ясное небо и поднимая зайца. — Через пять минут мы будем на дороге. — Я вскинул на плечо ружье и мы побежали. — Ей-Богу, — продолжал Том, — этот мошенник сторож сказал правду. Он уверял, что мы скоро увидим виселицу: так и вышло. Ну, хорошая шутка!

— Следующий раз посчастливится больше, Том, — ответил я. — А все вышло по вине этого болотного мошенника. Жаль, что его нет здесь.

— На что он тебе?

— Я бы снял с виселицы старого Эбершоу, а его вздернул бы.