Капитан Левии и я вступаем в бой с французским капером. — Победа остается за нами. — Моя месть непримиримой француженке. — Мы отводим свой приз в Ливерпуль.

Ветер дул слабо, и мы достигли устья реки, когда солнце было уже на закате. Здесь мы отпустили своего лоцмана, и когда вышли в открытое море, я, согласно своему обещанию, спустил дружественный флаг на виду у французского каперского судна, следовавшего за нами на расстоянии не более четырех миль. Во избежание ошибки или недоразумения я условился с капитаном Левии, что, когда выйду в залив ночью, зажгу огонь на бизань-pee, и потому приказал теперь поднять туда зажженный фонарь. Это облегчило французам возможность следовать за мной и являлось как бы вызовом им.

Я приказал марсовым зорко смотреть, не покажется ли где «Стрела» Мы увидели ее около половины девятого, лежащую в дрейфе.

«Стрела», по обыкновению, убрала паруса, но по огню на моей рее, на «Стреле» тотчас же узнали, что это я, и дали мне подойти вплотную. Окликнув капитана Левии, я просил его готовиться к бою, предупредив, что приеду к нему для переговоров. Это вызвало, конечно, общую тревогу на «Стреле», и я поспешил на нее, предупредить, чтобы они не зажигали огней, затем рассказал капитану Левии о всем и сообщил, что французский капер в данный момент не более, как в пяти милях от нас. Мы решили, что я не буду гасить фонаря на рее и уйду немного вперед, чтобы увлечь француза под ветер от порта и вместе с тем на подветренную сторону «Стрелы», т е. под ее левый борт.

Кроме того, «Стрела» спустит свои паруса, чтобы не быть замеченной французом до тех пор, пока он не пройдет мимо нее, после чего я начну сражение, оставаясь под парусами, и буду биться до тех пор, пока «Стрела» не подойдет ко мне на помощь. Порешив таким образом, я поспешил вернуться на свое судно и, держась несколько в стороне от товарища, стал поджидать неприятеля.

Через каких-нибудь полчаса мы различили во мраке ночи его очертания на расстоянии не более одной мили, идущего на всех парусах.

Так как я убедился, что мой шунер был несравненно быстроходнее моего противника, то подпустил его на расстояние четверти мили от своего борта, затем, описав пол-оборота, приказал открыть бортовой огонь по верху, желая прежде всего лишить его оснастки. Едва только мы дали в него залп, засыпав палубу своей шрапнелью и картечью, как я круто повернул руль и стал уходить в прежнем направлении, поставив еще добавочные паруса, чтобы увеличить расстояние, разделявшее нас. Этот самый маневр я проделал трижды, и все три раза с одинаковым успехом.

Я имел удовольствие увидеть, что фор-марс противника сбит, но когда я в четвертый раз повернулся к нему бортом, то он сделал то же самое, и мы обменялись бортовым огнем. Его несравненно более сильная артиллерия, конечно, дала себя знать, так как мои снасти и паруса значительно пострадали, но к счастью, этот залп не нанес нам особенно существенных повреждений, которые могли бы повлиять на быстроту нашего хода, и я снова стал уходить от него, обмениваясь на ходу выстрелами, но на таком расстоянии, когда неприятельский огонь не мог особенно вредить мне.

Несомненно, что на таком расстоянии мои орудия оказывались еще более безобидными для врага, но я стрелял только для того, чтобы дразнить француза и заманить его подальше от берега так, чтобы «Стрела» могла встать между ним и портом и отрезать ему отступление. Так продолжалось около часа времени, когда я вдруг увидел, что на французском судне установили новый фор-марс и подняли паруса. Затем они выкатили свои носовые орудия и продолжали стрелять из них, опасаясь потратить время на то, чтобы повернуться ко мне бортом и дать мне время уйти еще дальше. Я же время от времени поворачивался к нему бортом и старался снести его снасти, но при всем том мы сохраняли приблизительно все ту же дистанцию. Наконец одно метко пущенное им из носового орудия ядро снесло у меня верхушку грот-мачты, и мой гафель упал на палубу.

Это уж было не шутка. Мы, конечно, поспешили взять рифт-грот и поднять его на уцелевшей части мачты, но так как у нас теперь не было гафеля, то быстрота хода у нас должна была, естественно, уменьшиться, и неприятель, по-видимому, начинал мало-помалу нагонять нас. Я стал высматривать «Стрелу», но нигде не мог найти ни малейшего признака судна.

Впрочем, было настолько темно, что дальше, чем за полмили, ничего нельзя было различить. Видя, что теперь на скорости ничего нельзя выиграть, я решил изменить курс и поставить свой шунер прямо по ветру, чтобы иметь возможность поставить четырехугольный парус, что дало бы время «Стреле» подойти к нам. Говоря правду, я в этот момент был крайне озабочен, но тем не менее твердо решил продать свою жизнь как можно дороже.

Когда неприятель заметил, что мы идем прямо по ветру, то сделал то же самое, и так как мы находились теперь на расстоянии полумили друг от друга, то продолжали обмениваться выстрелами, причем неприятель, постепенно приближаясь, становился для нас все более опасен своею тяжелой артиллерией. Такое положение дела продолжалось около часа, в продолжение которого мой маленький шунер получил немало повреждений. Но вот, к великой моей радости, стало светать; и при бледных сумерках зарождающегося рассвета я увидел «Стрелу» на расстоянии полутора миль у нас под кормой, идущую на всех парусах. Я указал на нее своей команде, которая при этом почувствовала новый прилив бодрости и мужества.

Но и неприятель тоже заметил лугер и, по-видимому, решил окончить бой еще до прихода этого третьего судна, и у меня явилось опасение, что мне придется быть повешенным на рее, чем бы потом ни закончился бой.

Неприятель решительно надвигался, по-видимому намереваясь отрезать нас от подкрепления, я же продолжал угощать его бортовым огнем, чтобы сбить снасти.

Желая, чтобы «Стрела» подоспела к нам как можно раньше, я убрал свой четырехугольный парус, чтобы не уходить от нее, и вместе с тем стал готовиться к упорному сопротивлению в случае абордажа. И вот между французом и нами было не больше одного кабельтова, а «Стрела» в этот критический для меня момент находилась в целой миле от нас с наветренной стороны.

Сделав еще один залп всем бортом, мы поспешили схватиться за свои тесаки и копья, чтобы отразить атакующих, когда я, к великому своему удовольствию, заметил, что один из наших снарядов распорол надвое гафель француза. Тогда я немедленно повернул по ветру и в тот момент, когда неприятель был от меня на расстоянии пистолетного выстрела, и люди на нем готовились спрыгнуть на нашу палубу, повернул оверштаг и прошел мимо него так близко под правым бортом, что можно было бы перебросить сухарь на его палубу, и благополучно миновал его.

Этот маневр помешал абордажу и, так сказать, спас мою жизнь. Так как гафель у француза был снесен, то он не мог произвести тот же маневр и следовать за мной, а был принужден описать большую петлю, чтобы повернуть за мной, и при этом расстояние между ним и мной увеличилось по меньшей мере на целый кабельтов.

Страшный залп снес в этот момент почти все мои снасти. Паруса, реи, обломки мачты, — все разом обрушилось на палубу, и мое судно сделалось совершенно беспомощным, но, к счастью, я был теперь у него с наветренной стороны, и хотя он, конечно, мог меня утопить своими снарядами, но абордировать и захватить судно и меня не мог до тех пор, пока не установит свой задний парус.

Однако теперь настало и ему время расплаты: свежий противник, почти равносильный по артиллерии и размером, настигал его, и французу оставалось только решить, желает ли он биться или же думает уходить. Понял ли он, что уходить было бесполезно, или же решил взять нас обоих или умереть, — не знаю; во всяком случае, он не повернул своего судна по ветру, а с решимостью стал ждать приближения «Стрелы». Капитан Левин прошел у француза под кормой, угостив его таким бортовым огнем, который снес почти все его снасти, затем атаковал его с подветренной стороны, чтобы таким образом отрезать всякую возможность бегства.

С французского капера отвечали на огонь с расстановкой, не толково; я отозвал своих людей от орудий и приказал всем заняться установкой парусов, так как после того как «Стрела» атаковала французов, они совершенно перестали обращать внимание на нас, т. е. на мое судно. После славного с обеих сторон боя, длившегося около получаса, грот-мачта французского судна упала за борт; этим, можно сказать, решилась участь врага, так как теперь он не мог более держать судно по ветру, отчего оно стало отставать и тем самым подверглось губительному огню артиллерии «Стрелы». Вскоре бушприт француза очутился между снастями и такелажем «Стрелы», опустошившей его палубы своими выстрелами. Я тем временем успел установить часть парусов на носовой части судна и хотел во что бы то ни стало принять участие в развязке боя. Вдруг я заметил, что француз намеревался кинуться на абордаж на люгер и собирался перебросить весь свой экипаж на бак; пользуясь этим моментом, я решил вкось подойти к французу, чтобы абордировать его с кормы, что поставило бы француза, так сказать, между двух огней.

Схватка была в самом разгаре; французы устремлялись на абордаж, рвались вперед; люди капитана Левин отбрасывали их назад, когда я со своим шунером подошел к французу с кормы и прежде, чем нас успели заметить, соскочил на его палубу вместе с горстью уцелевших людей моего экипажа. Тогда французы кинулись на нас, желая отбить нашу атаку, но тем ослабили свои силы против экипажа «Стрелы». В результате получилось, что они были не только оттеснены экипажем «Стрелы», но и абордированы им под предводительством капитана Левин.

Очутившись на палубе французского судна, я думал только о том, чтобы разыскать их капитана. В первую минуту я не видел его, но когда его экипаж стал отступать перед натиском капитана Левин и его людей, я заметил его, бедного, изнеможенного, но все еще пытающегося собрать своих людей. Желая захватить его живым, я устремился вперед, обхватил его обеими руками и после нескольких секунд отчаянной борьбы повалил его на спину.

Тем временем французы принуждены были отступить, т. е. очистить палубу. Я подозвал двух матросов и передал им французского капитана, предупредив, что они ответят мне головой, если он бежит или наложит на себя руки. Я приказал им перевести его немедленно на наше судно, поместить в моей каюте и неотступно сторожить до моего возвращения. Покончив с этим, я разыскал капитана Левин и обнял его.

— Ну, вы подоспели ко мне не слишком рано! — сказал я ему, утирая кровь с лица.

— Вы правы, я, действительно, чуть было не опоздал, и если бы не ваши разумные маневры, то вы были бы разбиты; ведь ваше судно — сущая ореховая скорлупа в сравнении с этим. Вы действовали прекрасно; даже более того, продержаться так долго не всякий бы смог. Много вы потеряли людей убитыми и ранеными?

— Мы отправили вниз десятерых перед тем, как абордировали это судно, а что было дальше, я еще не знаю. Француз-капитан под стражей в моей каюте, а это главное.

— Да, я видел, как ваши люди переправили его с этого судна на ваше. Теперь самое важное — исправить полученные повреждения, а затем обсудим, что нам делать. Я пошлю к вам своих людей, чтобы они помогли вам; «Стрела» почти не пострадала, и мне сейчас можно обойтись с небольшой командой. Как только мы очистим палубы от раненых и убитых, то позавтракаем вместе и обсудим наши дела.

На уборку палуб потребовалось целых два часа, а потому мы расстались, и «Стрела» временно приняла на себя заботу о призе.

Когда у меня на судне все было приведено в порядок, я прежде чем сесть в шлюпку и ехать завтракать с капитаном Левин, зашел в свою каюту, где французский капитан лежал связанный на моей койке под надзором двух часовых.

— Вы готовы к условленной расплате, monsieur? — спросил я.

— Готов, сэр! — отозвался мой пленник. — Теперь я понял, что вы хотели сказать, говоря, что я встречусь с равною силой; никого винить я не могу; я сам вынудил вас на этот поединок, заставил согласиться с вами, — и вот я пойман в свой собственный капкан. Это только справедливо, но лишь тогда, когда дело оборачивается против нас, мы сознаем, что женщина всему виной.

— Я так и думал, сэр, — сказал я, — я был уверен, что вы действовали по наущению вашей супруги!

— C'est vrai! — проговорил французский капитан сдержанно и спокойно. — Но что сделано, то сделано!

— Да, — сказал я и вышел из каюты, чтобы сесть в шлюпку и ехать на «Стрелу», где меня ждал к завтраку капитан Левин.

— Ну, Эльрингтон, — спросил меня Левин, когда мы сели за стол, — что вы намерены делать с французским капитаном?

— Во всяком случае, я не повешу его, — отвечал я подумав, — но мне хотелось бы дать ему и его жене хороший урок! — и я рассказал Левин про ненависть француженки.

— Она вполне этого заслужила, — сказал капитан Левин, — не одобрите ли вы мой план, Эльрингтон?

— Говорите!

— Я хотел предложить вам следующее: они там в Бордо не знают, что я оказал вам поддержку, так как не имеют ни малейшего представления о моем присутствии в этих водах. Так вот, как только мы приведем в исправность французское судно и ваше, я останусь здесь и не тронусь с места, а вы войдете в устье Гаронны с поднятым английским флагом на своем судне и английским флагом над французским, на вашем призе. Это заставит их думать, что вы взяли французский капер без посторонней помощи. Когда вы будете на расстоянии пушечного выстрела от фортовых батарей, дайте выстрел и затем прикажите вздернуть на мачту чучело человека и оставайтесь на месте для того, чтобы на берегу думали, что вы действительно повесили французского капитана. А с наступлением ночи, распустите паруса и уходите на соединение со мной. Это будет достойным наказанием ей и неприятностью для всех остальных!

— Да, действительно, это превосходная мысль! Она, без сомнения, поддастся на обман и долгое время не узнает истины!

Весь день мы провозились над оснасткой и починкой судов, и только под вечер я тронулся вместе с французским шунером, на который был посажен экипаж с судна капитана Левин, и до наступления ночи вошел в устье реки. На рассвете следующего дня я вошел в Гаронну и направился к гавани, не подняв никакого флага; теперь только мне пришло на ум, что я причиню им еще большее разочарование, если введу их в заблуждение и позволю сперва подумать, что победа осталась за ними. Ввиду этого, подойдя на расстояние около шести миль от города, я поднял французский флаг на французском шунере и французский же флаг на моем судне, над английским флагом.

Итак, я продолжал подвигаться вперед, пока не подошел на две с половиною мили от батарей, когда мы ясно могли различить толпу, спешившую к пристани, чтобы быть свидетелями триумфального возвращения в порт их каперского судна с призом.

Вдруг я приказал держать круто по ветру, лег в дрейф, убрал свои паруса и, заменив французские флаги английскими, а английский французским, дал выстрел из носового орудия. Дав пройти с полчаса времени, я приказал разрядить еще одно орудие; вслед за этим выстрелом, по моему распоряжению, было вздернуто на рею чучело, долженствовавшее изображать собою несчастного французского капитана. После того я простоял на том же месте вплоть до самого полудня с убранными и свернутыми парусами, чтобы из гавани явственнее можно было видеть фигуру повешенного.

После полудня мы увидели большой катер под белым дружественным флагом, направлявшийся к нам. Я продолжал стоять, где стоял, и позволил катеру причалить к моему судну.

В катере сидел один из тех офицеров, который дал клятву сообщить супруге французского капитана об условиях поединка; подле него находилась сама жена капитана с низко опушенной головой, по-видимому, убитая горем и прятавшая лицо свое в платке, смоченном слезами.

Офицер взбежал на палубу и подошел ко мне с почтительным поклоном. Ответив на его поклон, я приветствовал его как желанного гостя и осведомился, чему обязан честью его посещения.

На это он сказал мне:

— Сэр, счастье благоприятствовало вам, и, как вижу, вы привели в исполнение условия поединка, коих я был свидетелем! Я, конечно, ничего не могу сказать против этого, так как мой покойный друг, без сомнения, поступил бы точно так же. Но мы, сэр, враждуем только с живыми, а не с мертвыми, не так ли? И я явился сюда по просьбе несчастной жены — умолять вас выдать ей

' тело ее супруга, предать его земле согласно обрядам христианской церкви.

— Сэр, — отвечал я, — я согласен на вашу просьбу, но лишь при условии, что эта дама сама явится ко мне сюда с просьбой!

В то время как офицер возвращался на свой катер, я спустился вниз и приказал развязать и освободить французского капитана, после чего подошел к нему и сказал:

— Ваша супруга здесь, она явилась просить, чтобы я отдал ей ваш труп, который, как она полагает, висит на грот-рее: я ведь, действительно, приказал вздернуть туда чучело, чтобы наказать ее, как она того заслуживает; но я не желал лишить вас жизни, капитан, и теперь готов сделать для вас даже больше: я не только дарю вам жизнь, несмотря на навязанные мне вами самими условия, но дарю вам и свободу; таково будет мое мщение!

Слушая меня французский капитан смотрел на меня недоумевающим взглядом, но не проронил за все время ни слова.

Я вышел на палубу, где застал жену капитана, которую успели уже поднять наверх по борту судна. Ее подвели ко мне, и не подымая глаз на меня, она упала на колени, но прежде чем она успела вымолвить слово, покачнулась и лишилась чувств, так трудно ей было победить себя по отношению ко мне. Я приказал отнести ее вниз в каюту и, не давая никаких объяснений, предложил французскому офицеру, явившемуся с ней, последовать за ней; не желая сам быть свидетелем неожиданной встречи этой женщины с ее мужем, я остался наверху. Оставшись один, я приказал своим людям спустить чучело, что они и сделали, весело перекидываясь шутками и остротами за счет французских матросов, которые до этого времени даже не подозревали, что повешенный — не их капитан, а просто только чучело. Я подошел к борту и, перегнувшись вниз, успокоил французских матросов, сказав, что капитан жив и здоров и сейчас сойдет и сядет на катер. Это вызвало громкие крики радости и удивления, а тем временем в каюте происходило объяснение между супругами.

Несколько минут спустя на палубу вышел французский офицер и, подойдя ко мне, стал превозносить мой образ действий.

— Вы дали жестокий урок этой несчастной женщине, сэр, но не совершили варварского поступка, не повесили хорошего и честного человека, поддавшегося в минуту слабости наущениям свой жены!

Я поклонился в ответ на его речь и обернулся лицом к французскому капитану и его супруге, вышедшим в этот момент на палубу. Теперь эта женщина не знала, как высказать мне свою благодарность; она готова была целовать мои руки, но я не допустил ее до этого, сказав:

— Теперь, по крайней мере, мадам, у вас нет основания питать ко мне ненависть, как вы это делали до сих пор. Если я имел несчастие при самозащите убить вашего первого супруга, то взамен того возвращаю вам второго вашего супруга, жизнь которого была в моих руках, а потому разойдемся теперь друзьями, или, по крайней мере, без ненависти и злобы!

На это капитан крепко пожал мне руку, но не сказал ни слова. Я предложил им скушать что-нибудь, но они отказались, спеша вернуться в город, чтобы успокоить своих огорченных друзей и родственников. Я, конечно, не стал их удерживать; когда катер их отчалил, то экипаж его приветствовал меня троекратным «ура!»

Когда катер был уже недалеко от пристани, я приказал спустить флаги на обоих судах и пошел на соединение с капитаном Левин.

К вечеру я был уже на месте и после заката отправился на «Стрелу», где за ужином рассказал Левин обо всем происшедшем. Он был чрезвычайно доволен результатами этой истории. После некоторого обсуждения дальнейшего плана действий, мы с ним решили возвратиться в Ливерпул, чтобы отвезти туда наш громоздкий приз. Ввиду того что французский шунер требовал большого экипажа, а капитан Левин за время моей стоянки в гавани успел взять еще два приза, на которые он также посадил своих людей и отослал в Ливерпул, у нас не хватало теперь команды, и французский шунер сильно стеснял нас. С рассветом мы пошли на север и неделю спустя были уже в своем порту, куда привели с собой и мой приз; оба других приза, ранее отправленные капитаном Левин также благополучно прибыли в Ливерпул несколько раньше нас. Судовладелец остался чрезвычайно доволен нашим, хотя и очень непродолжительным, но весьма прибыльным для него плаванием и отзывался о нас обоих, т. е. о капитане Левин и обо мне, с большой похвалой.