Было, однако, очевидно, что твоя мать чувствовала ко мне отвращение, скажу даже, ужас, который не в силах была побороть. Она ничего не говорила, но никогда не смотрела на меня и редко отвечала на мои вопросы. Странно сказать, такое отношение ко мне с ее стороны не только не охлаждало меня, но, наоборот, еще сильнее притягивало к ней. Прежнее чувство влюбленности возгоралось во мне с новой силой. Чем более сторонилась она от меня, тем фамильярнее я становился. Я принял с ней шутливый тон, и капитану Джемсу приходилось иногда вмешиваться и унимать меня. Это был человек с сильной волей, который, в случае надобности, умел бы совладать со мной. Я это сознавал вполне и в его присутствии старался быть почтительным с твоей матерью, но как только он уходил, я становился отвратительно фамильярным. Кончилось тем, что твоя мать выразила желание, чтобы мы ходили на работу не поочереди, а вместе, и оставляли бы ее одну. Я не противился этому, но ненависть моя к капитану стала безгранична. Вскоре, однако, случилось происшествие, освободившее меня от него, и благодаря которому я остался один с твоей матерью. Теперь я должен отдохнуть, подожди часок, и ты узнаешь остальное.

Ночь уже надвигалась, но луна ярко светила и придавала окружающим скалам особенно дикий и суровый вид. Они высоко громоздились одна над другой, а над ними звезды мигали в темной синеве небес, и месяц торжественно сиял в безоблачном эфире. Это была величественная картина природы, и какими ничтожными казались перед ней два живых существа — бедный мальчик и старый негодяй — убийца, готовящийся предстать пред лицом карающего Судии. Сидя неподвижно около него, я испытывал чувство благоговения и трепета, но не страха. Я думал: Господь сотворил все это и весь мир, и его, и меня — так сказано в Библии. Я размышлял о том, что такое Бог, и так просидел часа два, погруженный в свои думы, пока, наконец, не заснул, прислонившись спиной к скале. Меня разбудил слабый голос Джаксона; он просил воды.

— Вот, — сказал я, наклоняясь над ним и подавая ему воду. — Вы давно проснулись?

— Нет, — ответил он, — я только сейчас тебя позвал!

— А я заснул немного.

Напившись воды, Джаксон сказал:

— Я теперь кончу. Бок начинает гореть.

Он рассказал мне следующее:

— Месяца через четыре после смерти твоего отца, мы отправились однажды в овраг за дровами. Капитан шел по краю утеса, я следовал за ним. У каждого из нас было в руках по куску веревки, которой мы связывали дрова. Он вдруг поскользнулся и оступился, но, схватившись за куст, который случайно пустил корни в скале, удержался, хотя уже наполовину висел над пропастью.

— Подай мне конец твоей веревки, — сказал он мне совершенно спокойно, несмотря на страшную опасность, в которой находился.

— Хорошо! — ответил я.

— Скорей, скорей — куст подается!

Я делал вид, что очень тороплюсь, но нарочно запутал веревку вокруг ног и затем долго возился, как бы стараясь распутать ее. В это время капитан опять закричал «скорее!» и едва он успел произнести это слово, как ветка, за которую он держался, оборвалась, — и он полетел вниз.

Я слышал треск от падения его тела на скалу. «Мне отмщение и Аз воздам»! Посмотри на меня, Франк, я умираю, точь-в-точь, как он, на дне пропасти, разбитый насмерть, с изувеченными членами.

Я спустился к тому месту, где он лежал, и нашел его при последнем издыхании. Он только успел сказать: «Да простит тебя Господь!» и затем отдал душу Богу. Это было убийство. Я мог спасти его и не захотел. Последние слова его долго потом звучали в моих ушах. Я убил его, а он молил Бога о моем прощении. Я вернулся в хижину, и как ни в чем не бывало объявил твоей матери о случившемся. Она залилась слезами и стала громко обвинять меня в убийстве не только капитана, но и твоего отца. Я тщетно старался успокоить ее. Несколько недель она была в состоянии полного отчаяния. Я боялся за ее жизнь, но у нее оставался еще ребенок — ты, и для тебя она жила.

Теперь она была вполне в моей власти, но первое время я боялся даже взглянуть на нее. Вскоре, однако, я стал смелее и предложил ей быть моей женой.

Она отвернулась от меня с негодованием. Я прибегнул к другим средствам. Я не давал ей есть. Она бы сама, вероятно, охотно умерла с голода, но не могла видеть твоих страданий.

Мало-помалу она начала угасать и через шесть месяцев скончалась, умоляя меня об одном — не делать тебе вреда, и если представится к тому случай, отвезти тебя к дедушке. Я похоронил ее под утесом, рядом с другими. Нет сомнения в том, что я был виновен в ее смерти, как и в смерти твоего отца и капитана. Жизнь моя стала для меня мучением. Я не смел убить тебя, помня предсмертную просьбу твоей матери, но ненавидел тебя всеми силами души. Мне оставалось одно лишь утешение, одна лишь надежда, а именно: сознание того, что я владею бриллиантами, и когда-нибудь, быть может, вернусь на свою родину. Взгляни на меня теперь и скажи: не достаточно ли я наказан за все свои преступления?

Помолчав немного, Джаксон продолжал:

— Франк, омертвение в боку быстро увеличивается. Я чистосердечно покаялся тебе во всех моих грехах. Можешь ты простить меня и дать мне умереть со спокойной душой? Вспомни слова молитвы Господной: «Остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим». Отвечай мне, Франк!

— Да, я могу простить вам, Джаксон! Я скоро останусь один на этом острове и уверен, что чувствовал бы себя очень несчастным, если бы не простил вам.

— Спасибо! Ты хороший мальчик, да благословит тебя Господь! Еще не скоро день?

— Да, скоро, как только станет рассветать я почитаю вам что-нибудь из библии или из молитвенника. Они тут, со мной.

— Я еще не в состоянии слушать тебя. Боль невыносимая, и мне становится хуже с каждой минутой; но перед смертью наступит облегчение, и тогда…

Джаксон застонал и перестал говорить.

Несколько часов подряд он сильно страдал.

Пот крупными каплями струился с его лба. Дыхание было затруднено.

Солнце встало и опять уже близилось к закату, когда Джаксон вновь очнулся.

— Дай мне воды, — проговорил он слабым голосом. — Боль утихает и смерть близка. Теперь ты можешь почитать мне. Но погоди, — пока я не забыл — мне надо сказать тебе, где ты найдешь состояние твоего отца!

— Я знаю, под досками твоей постели. Я видел, когда ты поднимал их ночью.

— Правда. Больше мне нечего сказать — скоро конец.

— Когда я умру, прочти надо мной похоронную службу, а теперь, пока я еще жив, почитай что-нибудь, — а я буду молиться!

Я начал читать и дошел до притчи о Блудном сыне.

— Это подходит ко мне, — сказал Джаксон, — теперь дай мне помолиться и помолись за меня, Франк!

— Я не умею: вы никогда не учили меня!

— Увы, нет!

Джаксон умолк. Его бледные губы изредка шевелились. Я отошел на несколько минут, а когда вернулся — его уже не стало. Я сел в некотором отдалении. Мне было жутко оставаться рядом с мертвецом. Смерть страшила меня — я в первый раз видел ее. Я просидел на утесе, пока солнце не стало садиться. Боясь темноты, я бросился назад к хижине. У меня кружилась голова от голода и волнения. Поев, я лег на постель и тотчас же крепко заснул. Когда я проснулся, солнце было уже высоко. Я чувствовал себя более спокойным и, увидав Библию и молитвенник, которые лежали рядом со мной, вспомнил свое обещание прочесть над Джаксоном погребальные молитвы. Я взял книгу и пошел к тому месту, где лежало его тело.

Вид его был еще ужаснее, чем вчера. Я прочел службу и закрыл молитвенник. Меня смущал вопрос о том, как похоронить Джаксона. Я боялся дотронуться до него и, наконец, решил накрыть его тело большими камнями, которые лежали везде вокруг.

Покончив с этим, я поспешил оставить это место, решив в душе, что никогда больше не вернусь сюда. Я почувствовал облегчение, когда добрался до хижины. Я был один, но по крайней мере не в присутствии покойника.

Долго я не мог собраться с мыслями и сидел погруженный в раздумье, но, наконец, лег спать и на другое утро встал освеженный, способный действовать и думать.

На душе, однако, у меня было тяжело. Я еще не мог привыкнуть к мысли, что я теперь совершенно один, что не с кем сказать слова, не с кем обменяться впечатлением.