Изабелла Хэйл Монкриф, вдовствующая герцогиня Войн, лежала на узкой корабельной койке в носовой каюте пакетбота «Аурелия». Веки ее были сомкнуты, плотная шерстяная шаль укутывала грудь по самый подбородок. Камеристка сидела подле нее на стуле и штопала чулки при тусклом свете фонаря, время от времени бросая встревоженный взгляд на морщинистое лицо герцогини. В ногах койки стоял, делая своим присутствием тесную кабину еще теснее, герцог Войн, вполголоса переговариваясь с доктором.

И камеристка и герцогиня – обе жадно прислушивались к их голосам, хоть и пытались делать это незаметно друг от друга. Камеристка прятала любопытство за работой, а герцогиня делала вид, что спит.

– В настоящее время она, безусловно, слишком нездорова, чтобы продолжать путешествие, – говорил доктор, рассеянно почесывая у себя за ухом.

«Блохи», – с презрением подумала герцогиня, наблюдая за ним сквозь чуть приоткрытые веки. – Вероятно, уже много лет не расчесывал свой парик.

– Настоятельно рекомендую поместить ее в гостиницу, пока не оправится полностью.

«Оправится... – подумала герцогиня. – Быть может, он имеет в виду «пока не умрет»? Убежден, что дни мои сочтены, это совершенно очевидно, иначе тон не был бы таким покровительственным. Старый болван! Я докажу ему, что не намерена умирать в этом неприглядном и ничтожном английском графстве. Дождусь возвращения домой». Она и впрямь не чувствовала себя умирающей, несмотря на терзавшую ее лихорадку, от которой болела голова, горло, грудь. И верила, что ничуть не похожа на женщину на смертном одре. По ее просьбе Берта перед его приходом поднесла ей ручное зеркальце, и она тщательно рассмотрела себя. О, быть может, слегка исхудала. Берта тщательно нарумянила ей щеки и припудрила волосы (что было, разумеется, проявлением тщеславия, поскольку они и так совершенно седы), затем укутала шотландской шалью с цветами Монкрифов – яркие сочетания голубого, белого и зеленого безотказно подчеркивали изумрудную яркость ее глаз, некогда слывших самым прекрасным на ее и без того приковывавшем внимание лице. И обе они – и Берта, и она сама – признали, что более чем удовлетворены результатами своих стараний.

– Дня три-четыре, возможно, неделю, – услышала она заключительные слова доктора и хотела было взглянуть на него, но, подняв глаза, обнаружила, что ее внучатый племянник полностью его загородил. Ян Монкриф стоял скрестив на груди руки и слегка сутулясь, чтобы не задеть головой потолка. Свет фонаря позволял разглядеть его резко выступающие скулы и гордый орлиный нос, поразительно похожий, как вынуждена была признать герцогиня, на ее собственный.

Эта мысль заставила ее улыбнуться, несмотря на ломоту в костях. Уже по одному этому носу она тотчас узнала его, когда они впервые увиделись в Париже меньше чем месяц тому назад. Нос да еще надменность, неизменно сопутствовавшая ему, которой он был обязан своему воспитанию в гораздо большей степени, чем сам это сознавал или соглашался признать. Высокомерие – этой чертой все Монкрифы были наделены в удручающей степени, и герцогиня весьма скоро обнаружила, что Ян Монкриф – при всем том, что он незаконнорожденный, – тоже обладал этой чертой в избытке. У французов есть для этого точное слово – «sang froid» или что-то подобное – ее притупившаяся память перевела его как «хладнокровие», что, безусловно, соответствовало характеру новоиспеченного герцога Война.

Герцогиня подавила зевок. Нет, их первая встреча, безусловно, была не особенно приятной, и она сейчас слишком утомлена, чтобы поразмышлять об этом. Утомленная, истерзанная болью, она чувствовала, как лихорадка точно железным обручем стягивает ей голову и шею, и всем сердцем желала, чтобы...

Низкий голос вырвал ее из навалившейся на нее дремоты.

– Можете открыть глаза, мадам. Доктор Кеннеди ушел.

– Да? – Превозмогая острую боль в суставах, герцогиня приподнялась в постели. – И что он счел нужным сказать вам?

– Бьюсь об заклад, что вы это слышали сами. Герцогиня с раздражением посмотрела на своего внучатого племянника.

– Вы отлично знаете, что я не могла расслышать ни слова, поскольку вы нависли надо мной, как медведь...

– Ну, он сказал, что ни оспы, ни холеры у вас нет.

– О-о! И сколько же он получил за столь блестящий диагноз? Разве я не говорила вам, что в детстве уже переболела оспой? Что же касается холеры...

Монкриф не дал ей договорить:

– Учитывая ваши годы и в связи с тем, что так и не сумел понять причину, вызвавшую вашу лихорадку, он порекомендовал задержаться на несколько дней здесь, в Норфолке.

– Я отказываюсь даже...

Но Монкриф не позволил себя прервать:

– Я узнал, что ближайшая гостиница находится в шести милях к северу, в селении Бродхэм, так что с вашего позволения распоряжусь, чтобы вас немедленно перевезли туда.

Бродхэм... В мозгу герцогини шевельнулось смутное воспоминание. Что-то неуловимо знакомое было в этом названии, но что именно – она не в состоянии вспомнить... Во всяком случае, пока не пройдет эта ужасающая боль.

– Мадам...

Она медленно повернула голову. Ее внучатый племянник смотрел на нее сдвинув брови, и сумрачная нетерпеливость, проступившая на его лице, придавала ему что-то поистине сатанинское...

– Это будет после десяти часов, – продолжал он. – Я пойду, а вы тем временем отдохните.

– Могли бы, по крайней мере, притвориться, что моя болезнь для вас нечто большее, чем просто обуза, – недовольно проговорила герцогиня.

Выражение его лица не переменилось.

– Зачем? Это ни на миг не обмануло бы ни вас, ни меня.

Герцогиня поджала губы.

– Да, вероятно.

– Можно подождать и до завтра, – неожиданно предложил он. – Сейчас холодно, и туман особенно густ. Если вы не готовы отправиться в путь...

Теперь он нависал над нею темной громадой, его широкие плечи заслоняли свет фонаря. Герцогиня подняла руку и погладила его по щеке.

– Разумеется, готова, мой дорогой.

Ей было приятно убедиться в том, что ее ласковый жест тронул его, и, когда он стремительно выпрямился и повернул к двери, она скривила губы в довольной усмешке.

– Знаешь, Берта, – заметила она, когда дверь за ним закрылась и можно было позволить себе наконец откинуться на подушки, – по-моему, он проникается ко мне симпатией.

– Ну уж... – произнесла Берта и, не поднимая глаз, перекусила зубами нитку.

– Слава Богу, мы на месте! Мне уже казалось, что нам никогда не доехать! – Геркуль Грей засмеялся, осаживая грызущую удила кобылу перед гостиницей у края книглиннской дороги. Ярко освещенная вывеска возвещала ее название – «Фрэзере Инн» и имя владельца – «Джозеф Карн».

Несмотря на поздний час высокие окна были освещены, и сквозь стекла наружу вырывались неясный говор и смех.

– Немало удивлюсь, если буду завтра в состоянии двигаться, – добавил Геркуль, кривясь от боли и потирая зад.

– Не преувеличиваешь? – насмешливо произнесла его сестра, тоже осаживая свою лошадь. – Признайся уж, что тебе просто приятней заночевать здесь, чем на конюшне в Вулли-Энде.

– Нет, я не слишком в этом уверен, – возразил Геркуль, спешившись, и, по-прежнему растирая нижнюю часть тела, повел кобылу мимо бесконечных розовых клумб в стойло.

Они пустились в этот долгий путь из Вулли-Энда в темноте и холоде на неоседланных лошадях потому, что нашли там лишь пару прогнивших уздечек и ни одного седла, да еще потратили битый час, пока наняли пару пугливых лошадок, которые паслись неподалеку от конюшни. Под конец и брат и сестра выбились из сил, потому что Таунсенд приплыла из Кинг-Линна на встречу с братом много позже восьми. Геркуль в ожидании ее нетерпеливо вышагивал по пристани и обрушил на нее жаркую отповедь, которую она вскоре прервала, пожаловавшись на адский голод. Геркуль сменил гнев на милость, ощипал подстреленных ими уток и изжарил на огне очага, сложенного в дальнем конце мрачной конюшни. А к тому времени, когда голод был утолен и остатки трапезы убраны, было уже поздно отправляться в неблизкий путь домой, в Бродфорд-Холл.

Это Таунсенд предложила добраться до гостиницы «Фрэзерс-Инн» и заночевать там, чем провести ночь на куче грязной соломы в вулли-эндской конюшне.

Придорожная, выбеленная известкой гостиница с почтой, множеством уютных обеденных комнат и пивных, с удобными кроватями находилась менее чем в четырех милях от селения Бродхэм. Почти столетие она представляла собой всего лишь непритязательное питейное заведение, посещавшееся мелкими арендаторами да наемными работниками Бродфорд-Холла. Но два года назад она была превращена в образцовое заведение сэром Джоном Греем, отцом Таунсенд, купившим землю, на которой она размещалась, и отказавшимся от намерения снести гостиницу, уступив мольбам... владельцев.

– Кейт позеленеет, узнав, что ты провела здесь ночь без горничной, что не подобает настоящей леди, – проговорил Геркуль, когда они подходили к ярко освещенной двери. При этой мысли он усмехнулся, ибо всем было известно, что их мачеха уже потеряла надежду обучить Таунсенд хотя бы азам общепринятых условностей – задача явно невыполнимая, поскольку, рано потеряв мать, девочка воспитывалась единственном отцом да тремя старшими братьями, несмотря на вечные попытки вмешаться со стороны их громкоголосой тетушки Арабеллы. – Впрочем, не сомневаюсь, что, если понадобится, ты сумеешь ее умаслить. Тебе это почему-то всегда удается.

– Моли Бога, чтобы так оно было и на этот раз, – отозвалась Таунсенд и шутливо толкнула брата.

– Не миновать тебе взбучки, если она решит, что это произошло по твоей вине.

– Да уж я знаю, – произнес Геркуль, но в его голосе не было и тени страха, потому что их мачеха, леди Кэтрин Грей, несмотря на все ее капризы и несдержанный язычок, обладала добрым сердцем, которое за шесть лет, что истекли со дня ее свадьбы с баронетом Джоном Греем, полностью покорило его детей. Особенно нежно привязалась к ней Таунсенд. Лишившись матери в трехлетнем возрасте, она не сознавала величину этой потери, потому что в ее Жизнь вошла деятельная, веселая, любящая Кейт.

– Я уверена, что мистер Карн отведет нам комнаты на втором этаже, достаточно отдаленные от пивной, чтобы даже Кейт осталась довольна, – сказала Таунсенд.

Геркуль был настроен скептически, потому что гостиница выглядела набитой битком, однако сестра оказалась права. Джозеф Карн был достаточно хорошо знаком с леди Грей, чтобы поостеречься скомпрометировать репутацию ее дочери. Он отвел им комнаты по соседству со своими, и, прежде чем пожелать ему спокойной ночи, Таунсенд от души поблагодарила его.

– Ты идешь? – спросила она, повернувшись к брату.

Геркуль, улыбаясь, кивнул головой и объявил, что намерен сперва наведаться в пивной зал, хотя бы для того, чтобы взглянуть, кто там из местных, и порасспросить о качестве отцовского эля.

– Я бы на твоем месте не стала задерживаться, – предостерегла его Таунсенд, думая о Кейт. – Завтра надо выехать как можно раньше, и я должна вернуться домой до полудня.

В сопровождении Томаса, черного хозяйского кота, она медленно поднялась по лестнице и оказалась свидетельницей забавной сцены: в дальнем конце темного коридора две служанки стояли перед закрытой дверью, совали друг другу поднос и шепотом переругивались. Она подошла ближе. Узнав ее, они вежливо присели, но выражение их лиц не изменилось.

– В чем дело, Мэгз? – обратилась Таунсенд к старшей из них.

– О мисс! – с готовностью откликнулась Мэгз, прослужившая в «Фрэзерс-Инн» достаточно долго, чтобы знать, что здесь всегда найдется ухо, которое выслушает тебя с сочувствием. – Это все из-за мистера Карна! Он велел отнести ее милости поссет, вон туда... – она ткнула пальцем в сторону двери, – а ее трясет какая-то жуткая лихорадка, и нам неохота подхватить заразу!

– Холера... – шепнула вторая служанка, толстая, круглолицая, чьи расширенные зрачки сверкали при свете свечи, как глаза загнанного зайца.

– Этого быть не может, – строго произнесла Таунсенд, стараясь не рассмеяться. – Мистер Карн в таком случае не предоставил бы ей ночлега.

– Да разве мог он сказать «нет!» – возразила Мэгз. – Это очень важная шотландская леди. – Это доктор Кеннеди написал в записочке, которой предупредил о ее приезде.

– И кому из вас велено принести ей посеет? – неожиданно резко спросила Таунсенд.

– Ей! – произнесли обе, указывая друг на дружку.

– Дайте мне поднос! – приказала Таунсенд. – Я отнесу вместо вас.

Служанки раскрыли рот от удивления.

– У меня уже была раньше холера, – с подобающей серьезностью заверила их Таунсенд. – А тот, кто раз переболел, имеет иммунитет, то есть больше не заразится.

Ямочка на ее щеке дрогнула, когда Мэгз с готовностью протянула ей поднос, на котором стояла высокая кружка с горячим напитком.

Отпустив служанок, она негромко постучалась, толкнула дверь и вошла. Дородная, неуклюжая камеристка тотчас поднялась со стоявшего у окна кресла, пытаясь заслонить собою от глаз Таунсенд кровать и лежащую там женщину. Но она была недостаточно проворна, и Таунсенд успела заметить впалые, пылающие от лихорадки щеки и длинный орлиный нос под четкой линией бровей, все еще придававшие выражение властности и силы некогда, должно быть, прекрасному лицу. Старая женщина спала, и в тишине комнаты ее прерывистое дыхание звучало пугающе резко.

У Таунсенд сжалось сердце.

– Она тяжко больна?

– А тебе что за дело? – оборвала ее толстуха и потянулась за подносом. Говорила она с сильным шотландским акцентом и с явной угрозой. Таунсенд благоразумно удалилась.

Мэгз унесла свечу, и в коридоре стало совершенно темно, но Таунсенд этого не замечала. В голове беспорядочно теснились мысли. «Женщина на кровати вполне может быть его двоюродной бабкой», – подумала она. В сущности, она была почти уверена, что это именно так. Ведь нелепо себе представить, что еще какая-то пожилая дама, проезжая Норфолком, заболела и прибегла к услугам того же доктора Кеннеди. И этот орлиный нос, который она успела заметить прежде, чем ее выпроводили из комнаты! Неужели у кого-нибудь, кроме членов этой семьи, мог быть такой? Таунсенд отказывалась этому верить. С другой стороны, у него, в отличие от камеристки, не было шотландского выговора. Во всяком случае, так ей показалось...

Плащ Таунсенд шуршал по полу, пока она ощупью пробиралась по длинному коридору, который вел к комнатам, занимаемым Карнами, и где ей и Геркулю предстояло провести ночь. Томас, чьи глаза были больше приспособлены к темноте, бежал впереди нее и успел увернуться, когда одна из дверей неожиданно распахнулась настежь и ударила Таунсенд по голове.

– Ой! – воскликнула она, отпрянув от двери и сердито потирая лоб. Подняв глаза, она увидела Дайну, старшую дочь Карна. Та испуганно смотрела на нее с порога. Обнаженные белые плечи Дайны явственно вырисовывались в дверном проеме, и Таунсенд, хорошо осведомленная о ее репутации, легко представила себе, что обнажены не только плечи, а испугана она так потому, что в комнате у нее мужчина.

– О, благодарение небу! – воскликнула Дайна, подтвердив подозрения Таунсенд. – Я думала, это отец!

В свои восемнадцать лет она была аппетитной толстушкой, столь же соблазнительной, как рубенсовские «ню», с копной медных волос и большой обольстительной грудью. Ни для кого (кроме, быть может, несчастных родителей) не было секретом, что ее милости – предмет яростного соперничества между всеми мужчинами Бродхэма, а также фермерами, грумами, слугами и работниками Брод-форд-Холла. Даже Геркуль как-то раз признался, что попытался отведать ее ласк, хотя Таунсенд сумела выведать у их кузена Перси (вывернув ему руку и усевшись на него верхом), что Геркуль вместо этого последовал освященной веками традиции и, поехав учиться, завел собственную любовницу. Оправившись от испуга, Дайна сообразила, что стоящему перед ней парню в мешковатых штанах нечего делать в этом крыле гостиницы, и строго прикрикнула на него:

– Возвращайся на конюшню! А скажешь хоть слово моему отцу или еще кому – лишишься места!

Томасу, которому было не по душе нависшее в воздухе напряжение, замяукал, подбежал к Таунсенд, стал тереться о край ее плаща. На ходу он толкнул открытую дверь, та распахнулась еще шире, так что Таунсенд могла заглянуть глубже в комнату. Она увидела высокого, по пояс обнаженного человека, который стоял перед камином и неторопливо натягивал бриджи. Словно почувствовав на себе ее взгляд, он обернулся, и отблески камина осветили его лицо.

Можно ли было не узнать эти высокие скулы или раздвоенный подбородок? Таунсенд похолодела. «Нет, – лихорадочно билась в голове мысль, – он не узнал меня, ведь в коридоре темно, а лицо спрятано под капюшоном. И даже если узнал, то, конечно, не вспомнит о том, что...».

– Боже милостивый! – неожиданно произнес он, шагнув ближе. – Дитя болот, не так ли?

В голосе звучало удивление и что-то еще – быть может, легкая насмешка, потому что он принял ее сейчас за простую гостиничную служанку? Или же с досады, потому что охотней приударил бы за ней, чем за этой грудастой Дайной, если бы знал, что она окажется здесь?

При этой мысли Таунсенд глухо вскрикнула и нырнула в темноту. Она бежала до своей комнаты, натыкаясь на стены и не замечая боли. Мысли стремительно проносились в голове. Как могла она – она! – провести вечер в мечтах об этом человеке, в воспоминаниях о том, как чуть не задохнулась, когда он улыбнулся ей, и как красиво, мужественно его лицо. Возможно, он так же таинственно прекрасен, как Люцифер, но явно, как и Люцифер, способен погрузиться в пучину порока. А она, Таунсенд Грей, позволила ему поцеловать себя и даже убедила себя в том, что это было ей приятно.

– Нет, ничуть! – горячо заверила она себя теперь, когда добралась до своей комнаты и, не зажигая свечи, бросилась на кровать. И я нисколечко не похожа на Дайну Карн, которая расточает свои милости любому самцу, который кружит возле нее, независимо от того, красив он, как сам сатана, или нет!

Повернувшись на бок, она зарылась лицом в подушку. Но сон еще долго не шел к ней.

Наступило утро, и солнце поднялось из-за горизонта, чтобы коснуться края неба, нежного и сверкающего, как жемчужина. На заднем дворе громко закукарекал петух, а с поля по ту сторону дороги долетело блеяние овец. В дальнем крыле гостиницы заскрипели, захлопали ставни – это поднялась миссис Карн, позволявшая себе по утрам подольше поспать. Ее муж, повара и судомойки уже несколько часов были на ногах, так же как и старшие дети. А вот Геркуль Грей, легкомысленно засидевшийся накануне в пивной, еще лежал с закрытыми глазами в постели, превозмогая отчаянную боль в голове и желудке, не поддаваясь нетерпеливым призывам сестры поскорее встать и одеться.

– Еще толком не рассвело, Таун, – жалобно произнес он, пряча голову под одеяло. – Приходи через час, а еще лучше через два.

Но Таунсенд снова сдернула с него одеяло.

– Я же тебе вчера предупреждала, что надо пораньше вернуться домой.

Геркуль, не открывая глаз, что-то проворчал, а Таунсенд недовольно прикусила губу и, расстроенная, обвела комнату взглядом. Ей не терпелось уехать – прежде чем Дайна Карн подаст постояльцам гостиницы завтрак в столовой. Боялась встретить на лестнице кого-то знакомого...

– Геркуль! – потянула она брата за руку. Рука безвольно упала.

– М-м?

Сердито сдвинув брови, Таунсенд схватила с ночного столика кувшин с водой и выплеснула его на голую спину брата. Воды было немного, но она была холодная, Геркуль охнул и отскочил в дальний угол кровати, откуда, часто моргая, изумленно таращил на сестру глаза.

– А теперь будь любезен одеться, – невозмутимо произнесла она.

– Ничего не поделаешь... – согласился он, потянулся за полотенцем и принялся вытирать голову, опасливо поглядывая на нее. Волосы у него торчали кверху, как мокрая, жесткая половая щетка. – И все это, – добавил он чуть погодя, – только ради того, чтобы не опоздать на примерку!

Тем временем в комнате под ними герцогиня Войн сидела у окна, под которым красовались клумбы с красными тюльпанами, розовыми и желтыми примулами и темно-лиловыми анютиными глазками. Однако их прелесть оставляла герцогиню равнодушной, потому что она тоже провела беспокойную ночь. Жесткие морщины пролегли по обе стороны ее рта, а руки, лежавшие на подлокотниках кресла, неудержимо дрожали. Ее терзала сильная боль, но она желала скрыть это ото всех. Впрочем, от Берты это, должно быть, не укрылось, судя по шуму, который она подняла, когда герцогиня настояла на том, чтобы ждать прихода врача не в кровати, а в кресле. Одно дело узкая койка в тесной каюте, – утверждала герцогиня, – а здесь ничто не может служить извинением дурным манерам.

– Да он, может, прибудет только через несколько часов, – ворчала Берта, в который раз вглядываясь в изможденное лицо своей госпожи.

– Что с того? – упрямилась герцогиня Изабелла, хотя втайне уже соглашалась с ней. Боже милостивый, минувшей ночью боль была невыносимой и сейчас тоже терзает. Она надеялась, что в кресле боль поутихнет, но нет, стало еще хуже. Почему этот болван не поторопится? Она с раздражением сорвала с себя шаль, которой укутала ее Берта, ей не хватало воздуха.

– Где же Монкриф?

Берта в ответ только крепко сжала губы. Больше часу назад, когда луна еще не зашла, а заря только узкой полоской окрасила небо, она видела, как молодой герцог, пока герцогиня беспокойно ворочалась в постели, куда-то ускакал с одним из конюхов. Оба были с ружьями, и Ян Монкриф, считала Берта, выглядел простым крестьянином в сапогах и плаще грубой шерсти, без парика, густые черные волосы перехвачены сзади лентой. Она не сомневалась, что он отправился пострелять диких уток, нимало не заботясь о том, что может понадобиться герцогине.

При этой мысли губы Берты сжались еще плотнее, так что почти совсем исчезли в мясистых складках лица. Почти сорок лет была она в услужении у Изабеллы Войн, теряя молодость и силы, толстея и старея вместе с ней. Она тоже схоронила мужа и детей в суровой земле Шотландии и лучше чем кто-либо знала, какой проницательной, умной и деятельной могла быть старая герцогиня. Никому еще не удавалось обойти ее, хотя – Бог свидетель! – пытались многие, причем дьявольски ловкие. Но, хитроумно затеяв передачу герцогского титула воспитанному во Франции выскочке – такому, как Ян Монкриф... – что ж, в глубине души Берта полагала, что герцогиня наконец нашла кого-то себе под пару.

По мнению Берты, Ян Монкриф не имел ни сердца, ни совести, ни преданности своему роду. Возможно, он так же хорош собой, как мраморный бюст Аполлона, но в точности так же и холоден. У него есть состояние, власть, ум, он в близкой дружбе с Людовиком XVI, королем Франции – доверенные люди герцогини разведали это и многое другое за те месяцы, что истекли после кончины Чарльза Монкрифа, четвертого герцога Война. То обстоятельство, что она прибегла к услугам шпионов, чтобы разузнать о нем все, что только можно, показывало, как страстно она желала, чтобы молодой герцог оставил полную удовольствий жизнь в Версале и вступил во владение своим законным наследством. Но Берта теперь ясно видела, что Ян Монкриф не станет дорожить герцогством Войн, затерянным в далеких и безлюдных горах Шотландии и связанным тесными узами с королем Ганноверским, чей народ и правительство Монкриф, по его собственному признанию, презирал.

«Скажу, что он поскакал навстречу докторскому экипажу, – решила Берта, отвернувшись от окна. – Жестоко будет открыть ей, что он отправился на охоту».

Герцогиня спала, склонив голову на тонкой, как стебелек, шее. Закутанная в шаль, она выглядела такой старой и хрупкой, что Берта наклонилась и ласково разгладила складки ее ночной сорочки.

– Ваша милость, – прошептала она, но ответа не было – в эти минуты герцогине снился Войн.

Она видела поросшие вереском склоны Бен Чалиша и каменный замок, высящийся над соснами в дальнем конце горной долины. Она вплывала в уютную спальню, которая была ее прибежищем последние сорок лет, прикасалась к балдахину из зеленого Дамаска над своей кроватью, его вышивала еще ее бабушка – по слухам, этот роскошный узор из цветов и птиц был начат во время посещения замка самой Марией, королевой Шотландской. Если б хоть на мгновение опустить голову на подушки и послушать, как внизу, в лощине, играет на свирели Мак Криммон – он играл каждый вечер в тот час, когда солнце начинало клониться к глади озера, а кучера, грумы и привратники сходились, по давней традиции, в помещение для слуг, чтобы осушить кружку виски за здоровье герцогини... Но «Аурелию», застигнутую жестоким штормом, швыряло на волнах, пронзительно завывал ветер, и узкая койка в каюте герцогини качалась, качалась...

– Ваша светлость?

Она мгновенно открыла глаза и сердито взглянула на камеристку:

– Что тебе?

– Доктор прибыл.

– Зачем? Кто-то болен?

Легкое шевеление над ее головой – и вместо толстощекого лица Берты перед ней возникло другое: моложе, добрей и куда умнее, чем у доктора Кеннеди.

– Герцогиня? Я доктор Лурд Грей, к вашим услугам. Мой коллега из Кинг-Линна, Эндрю Кеннеди, узнав, что я буду проезжать через Бродхэм, попросил меня осмотреть вас. Надеюсь, у вас нет возражений?

Герцогиня заморгала, туман в мозгу медленно рассеялся, и она уже отчетливо видела обратившегося к ней человека в аккуратном черном парике, того же примерно возраста, что Ян Монкриф. Несомненно джентльмен, хоть и менее хорош собой, чем ее внучатый племянник. Его черты показались ей странно знакомыми, и чем дольше она всматривалась в него, тем глубже погружалась в минувшие годы, пока, наконец, не нахлынул поток всех тех воспоминаний, которые она отгоняла от себя с той минуты, как Монкриф предложил ей остановиться в этом мерзком селении.

– Ну, разумеется! – вскричала она, напугав камеристку и доктора неожиданным взрывом смеха. – Бродфордские Грей!

– Прошу прощения?

– Вы сын Дженет Хэйл, не так ли? Ну, конечно же – вы точная ее копия! Я поняла это с первого взгляда!

Она откинулась в кресле, торжествующе глядя на него.

– Да, девичье имя моей матери Хэйл, – подтвердил доктор Грей. – Но ее уже больше пятнадцати лет нет с нами. Как случилось, что вы были знакомы с ней?

– Знакомы?! Да мы с ней в родстве! Я сама, да будет вам известно, урожденная Хэйл и только по мужу Монкриф. Тетушка Дженет вышла замуж за своего кузена Арчибальда Хэйла, который мне доводился племянником, и венчались они в пресвитерианской церкви у нас в поместье. Таким образом, многие Хэйлы и Грей состоят в родстве. – Она впилась в него взглядом, который впервые за много месяцев не был затуманен болью. – Вам случалось слышать обо мне?

– Да, – ответил Лурд, смутно припоминая, что отец много лет назад как-то упомянул о том, что в семье его матери есть герцогиня. И с обезоруживающей улыбкой продолжал:

– Ну что же, я охотно приступлю к осмотру, если, конечно, вы ничего – не имеете против того, чтобы вас осмотрел ваш правнук или внучатый племянник, или кем я вам довожусь?

– Я готова услышать от вас самое худшее, – заверила она его.

Они улыбнулись друг другу. Лурд откашлялся, шутливый тон исчез. Жена и дети ожидали его в экипаже. Они выехали из Кинг-Линна на рассвете, чтобы поскорее добраться до Бродфорд-Холла, и ему не хотелось задерживать их дольше, чем необходимо. Но по виду этой женщины было ясно, что она нуждается в помощи.

– Доктор Кеннеди сообщил мне, что вы страдаете от лихорадки, причина которой не установлена. Сопровождается ли она какими-то болями? Ломотой?

Отойдя в сторонку, чтобы не мешать, но не слишком далеко, на случай, если она понадобится, Берта не спускала с доктора прищуренных недоверчивых глаз. Сама она редко прибегала к услугам лекарей, но вынуждена была признать, что этот куда более ей по душе, чем запинающийся, бормочущий себе под нос олух, которого Ян Монкриф приволок накануне на пакетбот. Несмотря на то, что этот одет весьма скромно – в черном сюртуке и коротко стриженном парике, платье на нем аккуратно выглажено и руки безукоризненно чисты. По ее мнению, он выглядел именно так, как и подобает доктору.

Герцогиня была того же мнения, судя по любезному тону, каким она отвечала на его спокойные, методические вопросы, – ничего общего с тем презрительным молчанием, которое она хранила во время торопливого и неумелого визита доктора Кеннеди. Быть может, на нее успокаивающе действовало присутствие человека, с которым ее связывало какое-то, пусть отдаленное, родство? Неважно. Берта была готова поверить, что герцогине уже стало лучше: глаза сверкали, голос звучал оживленно, щеки наконец-то зарумянились не от лихорадки. Берту радовало, что эта упрямая, вспыльчивая старая женщина обрела на время друга, и эта мысль пробудила в ней надежду. Путешествие из Шотландии во Францию было для обеих нелегким, тем не менее появились основания верить, что судьба смилостивилась над ними и с этой минуты все пойдет по-другому.

Так оно и произошло, хоть и совершенно неожиданным для Берты образом.