Это лето с его дремотными днями и длинными безлунными ночами получило название лета Великого страха. Потому что каждый француз думал о том, что крестьяне находятся на грани бунта, подстрекаемые слухами, невежеством и возрастающим беспорядком. Местные мятежники, по мере усиления жары, становились все многочисленнее; крестьяне похрабрее штурмовали замки феодалов, чтобы грабить, жечь и уничтожать древние земельные архивы. К середине августа в провинции Анжу и Мен уже полыхали пожары. Существовавший несколько столетий стекольный завод в Бак-каре был разрушен, а вековые деревья в лесу Сен-Жермен пошли на дрова. Местная администрация была парализована, а король, к которому обратились за помощью, ответил, как всегда, что бессилен что-либо сделать.

Однако в очаровательной долине Лауры дни проходили в безмятежном спокойствии. В деревнях царила тишина, жатва благополучно закончилась. В этих местах между горожанами, крестьянами и дворянами не существовало особой вражды. Большинство богатых землевладельцев, таких, как Боревезы – бывшие владельцы Сезака, либо давно отказались от своих феодальных прав, либо, как граф де Грив, возвращали крестьянам значительную часть получаемых податей.

«Тем не менее было бы глупо с моей стороны считать, что нет повода для беспокойства», – писала Таунсенд родителям в ответ на их недавнее письмо, в котором они настоятельно убеждали ее и Яна вернуться в Англию. – «Мы слушали вчера, что в Дофинэ были разграблены и сожжены дотла два замка, и говорят, что королевский чугунолитейный завод в Эльзасе разрушен толпой, вооруженной пушками. Но это отдельные эксцессы, и Ян считает, что только что созданная Национальная гвардия вскоре наведет порядок. Его зять назначен командиром парижской городской гвардии, и он уверяет нас, что людей можно убедить сложить оружие, и Национальное собрание намерено обратиться с воззванием на этот счет. В сущности...»

Она подняла голову, и перо застыло над письмом. В сущности, ей не хотелось ехать домой. Пока еще нет. Ей хотелось, чтобы это длилось вечно. Никогда в жизни не была она так счастлива. И в самом деле, перед глазами Таунсенд, когда набирало силу лето Великого страха, были не бунты, не феодальное рабство и убийства, а зреющие виноградные лозы Сезака, ясное небо и река, катившая по их владениям свои чистые и глубокие воды.

Она понимала, что просто закрывает глаза на все происходящее во Франции, притворяется, будто за стенами Сезака ничего не существует, но этого она в письме не написала. Не хотела пугать родных, дать им понять, что она отгоняет от себя мысль об опасности. Ей хотелось сохранить в памяти эти несколько драгоценных дней, которые, если смотреть правде в глаза, могут очень скоро закончиться. Она столько вынесла, что поняла: Таунсенд прежних дней и счастливые дни девичества безвозвратно ушли. Но, молодая, охваченная своей первой, всепоглощающей любовью, она сейчас думала лишь о том, как строить жизнь для себя и Яна, ничто другое ее не интересовало.

«Я учусь виноделию», – писала Таунсенд, – решив, что сложные вопросы лучше отложить или вовсе оставить без ответа.

«Вас удивит, отец, как легко мне понять это теперь, после наставлений, полученных от вас и Париса относительно винокуренного завода в Бродфорде. По правде говоря, перегонка лавандового масла намного сложнее, чем выжимание сока из винограда и превращение его в вино.И должна вам признаться, что у меня великолепный учитель».

– Ты и вправду так считаешь?

Это был Ян. Положив руку ей на плечо, он склонился, чтобы прочесть написанные ею строки. Он только что вернулся с полей, и Таунсенд ощущала чистый запах пота и кожи, земли и воздуха, пропитавший его одежду. И слегка шевельнулась, когда его загорелая щека коснулась ее щеки.

– Ты поел? – спросила она, обернувшись. Его похожие на темные сапфиры глаза впились в нее.

– Нет. Но должен сознаться, что жажду сейчас отнюдь не ужина. На шее Таунсенд забилась жилка.

– Вот как? – выдохнула она.

Он отнял у нее перо, отложил в сторону, сжал руками ее локти и поднял ее со стула. Лучи предвечернего солнца потоком лились в высокие окна за их спиной, когда он откинул назад ее голову и поцеловал.

– Приласкай меня, – прошептал он, оторвавшись на миг от ее губ.

Она чуть было не расхохоталась.

– Опять?

– Это было страшно давно, – возразил он. – Несколько дней назад.

– Часов, – поправила она. – И убеждена, что мысль об этом возникла у тебя в ту минуту, как ты переступил порог.

В действительности было иначе. Желание вспыхнуло в нем, когда он вошел в гостиную и застал Таунсенд за письменным столиком, увидел спадавшие на спину небрежно заплетенные золотые косы и сосредоточенно наморщенный гладкий лоб. И в особенности, когда наклонился прочесть, что она пишет, и ощутил свежий запах ее тела.

– Просто не могу тобой насытиться, – проговорил он, неся ее на руках к ней в спальню. – Ты пробуждаешь во мне голод и жажду. Каждый раз, когда я обладаю тобой, я все сильней и сильней хочу тебя.

Он усадил ее на кровать, опустился на колени и ловкими пальцами расстегнул лиф ее платья, высвободив спрятанные под корсетом гладкие, округлые соски, и прильнул к ним губами. Таунсенд затрепетала. Она погрузила пальцы в его волосы, подняла его голову и заглянула глубоко в глаза.

– Отказа не потерплю, – шутливо предупредил Ян. – Как бы убедительны ни были доводы.

Таунсенд улыбнулась ему, лицо ее светилось любовью.

– А я и не собираюсь спорить, – сказала она и поцеловала его.

– Бессовестная кокетка, – пробормотал Ян, когда они наконец оторвались друг от друга.

– Вина целиком твоя, – отпарировала Таунсенд. И, снова откинувшись на подушки, притянула его к себе. – Это ты научил меня приемам любви. Поэтому я всегда хочу тебя и ничего не могу с собой поделать.

Глаза Яна приблизились к ее глазам.

– Докажи, что это правда, – прошептал он. И она доказала. Ее прикосновения, поцелуи заставляли его стонать от желания, пока свет, звуки, все вокруг не померкло и порыв страсти не привел обоих к неизбежному завершению.

Лето зрело, блистало зеленью. Золотые солнечные дни следовали за редкими и короткими часами дождя, который время от времени налетал с запада, – погода сулила Сезаку ранний сбор винограда. На протяжении жарких недель лета Таунсенд вместе с Яном объезжала виноградники, слушая, наблюдая, набираясь опыта.

По словам Яна, нельзя было еще суверенностью сказать, даст ли урожай этого года обычное вино или отменное. Это зависит от усердия виноградаря и капризов четырех стихий – земли, воды, воздуха и огня. «Усердие, – говорил Ян, – означает хорошую почву и хорошие саженцы, иначе хорошего вина нечего и ждать». В первых двух обстоятельствах Ян был уверен, что касается последнего, – нет. Во всяком случае, пока. Правда, сезакским винам уже более тридцати лет, и это прекрасно, хотя даже господин Серо признает, что в последние годы жизни Генриетты Боревэ при легкомысленном управлении Эрве Бретона виноградники не имели должного ухода.

Таунсенд узнала, что и от самого хорошего урожая можно ожидать любых сюрпризов. Никогда в точности неизвестно, когда следует начинать сбор. Что-нибудь столь незначительное, как лишний солнечный день – или даже несколько часов, может дать не просто хорошее вино, а превосходное. Но, с другой стороны, может хлынуть дождь или налететь гроза с ветром и градом, и весь урожай будет погублен.

– Сезак слишком мал, чтобы соперничать с винодельнями Бургундии и Бордо по тоннажу, – не раз говорил ей Ян. – Но я намерен сделать упор на качество сезакского вина. Я хочу, чтобы у нас грозди собирали выборочно, по мере созревания. В четыре-пять приемов, а то и больше. Сознаю, что иду на финансовый риск, но это единственный способ быть уверенным в том, что наши лозы дадут вина лучших сортов. Пусть Нюи Домен обеспечивает необходимые нам количества для отправки наших вин в заморские колонии.

Таунсенд слушала эти объяснения, спокойно сидя в седле. В этот день она была верхом на своей низкорослой кобылке, которую Эмиль привез из Версаля неделю назад, когда они с Китти приехали в Сезак. Час был ранний, солнце лишь чуть-чуть поднялось над кронами деревьев, однако жара уже чувствовалась. Таунсенд была в шляпе с большими полями и вуалью, чтобы защититься от солнца, и в плотно обтягивающей фигуру амазонке из голубовато-серого муслина. Впрочем, из-за жары и потому, что много времени проводила на виноградниках, она привыкла одеваться попроще, почти как крестьянка: соломенная шляпа, вязаная косынка, бумажные юбки поверх простых, ничем не подбитых нижних юбок. И все больше напоминала Яну ту шаловливую девчонку, которую он встретил в норфолкской глуши, и все меньше смелую красавицу-англичанку, покорившую Версаль.

Только когда речь заходила о вине и лозах, удавалось Яну ненадолго забыть о том, как очаровательна его жена. Он твердо вознамерился научить Таунсенд всему, чему научился сам у Антуана де Лакано на обширных виноградниках Нюи Домена. Причина тому очевидна – Таунсенд явно разделяла его мечты и не гнушалась тяжелой работы. Ян с самого начала понимал, что она никогда не удовольствуется тем, чтобы по примеру прочих жен вести дом, брать уроки греческого, латыни или фортепьяно. Он бы и не потянулся к ней, будь она как все. И принялся обучать ее виноградарству помимо всего прочего из эгоистического желания, чтобы она всегда была рядом – ведь работа на виноградниках вынуждала его проводить долгие часы вне дома.

И теперь, сидя в седле бок о бок с Таунсенд, он указывал хлыстом на золотистые гроздья, аккуратными рядами тянувшиеся перед ними, и говорил о том, что хочет создать сорта, которые намного превзойдут те столовые вина, которыми, главным образом, и известна долина Лауры. Ему хотелось, чтобы сезакские вина не имели себе подобных среди тех, что хранятся в погребах, прорубленных в окрестных известняковых холмах.

Таунсенд внимала ему, и он восхищался сосредоточенным выражением ее хорошенького личика, не подозревая, что слушает она совсем не так внимательно, как кажется, а думает о том, как он хорош собой, как играют свет и тени на высоких скулах его лица. Ей нравилось наблюдать за ним, когда он говорил, и хотелось поскорей вернуться с ним в прохладу спальни, чтобы Ян раздел ее и платье с шуршаньем упало на пол. Этот сон наяву был так ярок, что она почти слышала, как шелестят занавески под напором знойного ветерка, и чувствовала, как его руки скользят по ее телу и нежно раздвигают бедра...

– Возьми меня, – неожиданно произнесла она. Ян удивленно обернулся:

– Что?

Таунсенд нагнулась в седле, и ее губы оказались вблизи от его губ.

– Возьми меня, – повторила она.

– Сейчас?

– Сейчас!

Мгновение он смотрел в ее глаза, потом молча натянул поводья. И, ведя ее лошадь за своим конем, повернул к дому.

Рене был поражен, увидев, что герцог и герцогиня вернулась так рано. Он ковылял за ними по вестибюлю, заламывая руки и бормоча извинения, мол, ужин еще не готов, вино не остужено, укропный суп не успел остыть и стол еще не застелен свежей скатертью. И, провожая их до лестницы, казалось, не замечал выражения глаз герцога и пылающего лица герцогини.

– Кабы я знал, что вы вернетесь так скоро, я никогда бы...

– Успокойтесь, Рене, все хорошо, – сказал Ян, задержавшись на нижней ступеньке лестницы. – Можешь не спешить. Часа тебе достаточно?

Старик пришел в восторг.

– Больше чем достаточно, сударь!

Хохоча, точно проказливые дети, Таунсенд и Ян ринулись к двери Зеленой комнаты, предназначавшейся прежде для приемов, а теперь служившей супружеской спальней. Ногой захлопнув за собой дверь. Ян сорван с себя крестьянскую куртку и, сжав Таунсенд в объятиях, бросил ее на кровать. И не успела она перевести дух, как он был уже рядом и прижался губами к ее губам.

– Боже, как я хочу тебя! – вырвалось у него.

Таунсенд притянула его к себе, а Китти, которая, не замеченная ими, складывала в шкафу белье, неслышно выскользнула из комнаты. В коридоре ей встретился Эмиль, взглянувший на нее долгим, пытливым взглядом. Китти вспыхнула, потупилась и молча прошла мимо. Однако это послужило для него красноречивым ответом, и он с ворчаньем отказался от намерения проверить состояние многочисленных жилетов герцога – не понадобится ли приобрести что-либо к близящейся осени. Решил отложить это занятие до того часа, когда спальня вновь опустеет.

– Не уходи, – прошептала Таунсенд, когда Ян наконец оторвался от нее и сел, приглаживая растрепавшуюся шевелюру.

Он ласково рассмеялся и провел по ее носу кончиком пальца.

– Твоя бы воля, мы бы никогда не покидали спальню.

Она прижалась к нему.

– Разве это было бы так уж скверно? Его суровое лицо смягчилось.

– Нет, конечно. Но на меня после объятий нападает зверский аппетит.

Он оделся и, видя, что Таунсенд не собирается вставать с постели, игриво пошлепал ее по соблазнительным округлым обнаженным ягодицам.

– Останься, – повторила Таунсенд, почувствовав, что в нем тоже просыпается желание. Голос у нее был низкий, гортанный – такому трудно противиться.

Ян нагнулся к ней, прижал к груди.

– Вечером... – пообещал он шепотом, у самых ее губ.

– Тогда хоть поцелуй меня, – выдохнула она, обнимая его за шею.

Он охотно выполнил просьбу. Их языки соприкоснулись, сплелись, и в обоих неотвратимо вспыхнуло вновь желание.

– О Господи! – воскликнул Ян. – Это становится наваждением. – Его пальцы зарылись в ее волосы, стирая время, мысли, память...

– Ваша почта, сударь, – сказал Рене, когда они на следующее утро сидели за завтраком. – И одно письмо для мадам.

– Это от Геркуля, – радостно закричала Таунсенд, срывая печать.

Ян мысленно усмехнулся. Какое она еще дитя! И какое наслаждение это прелестное дитя доставляет ему.

– Что он пишет?

– Подрался на дуэли и чуть было не вылетел из заведения. – Она сощурилась и приблизила письмо к глазам. Почерк ее братца, насколько Ян мог судить, был чудовищно неразборчив. – А поводом послужил спор относительно беспорядков здесь, во Франции. Похоже, что в Англии большинство винит Национальное собрание за то, что намеренно не призывает к спокойствию, считая, что уничтожение привилегий – необходимое условие для выживания нации.

– Весьма возможно, что так оно и есть, – задумчиво произнес Ян.

– Геркуль того же мнения, но, в отличие от прочих, он не поддерживает насилия. Он пишет, что, если только народ не выйдет вовсе из повиновения, не будет ничего худого в том, чтобы благородные семейства были, наконец, принуждены отказаться от своих феодальных прав, поскольку это всегда было несправедливостью по отношению к бедному люду.

Она взглянула поверх письма на мужа.

– Похоже, твой брат умнее, чем я думал.

– Отец был в ярости, – продолжала Таунсенд, улыбнувшись. – Но имей в виду, не из-за взглядов Геркуля, а потому, что ему пришлось поехать в Кембридж, чтобы уладить дело. Зная Геркуля, я убеждена, что он предпочел бы, чтобы его во время летней сессии спровадили домой.

– Угу, – согласился Ян, хотя и несколько рассеянно. Слушая ее, он одновременно просматривал почту, а затем безраздельно углубился в стопку лежавших перед ним густо исписанных бумаг.

Уверенная в том, что он скажет ей, если там окажутся важные известия, Таунсенд поднялась из-за стола. Потягиваясь, зевая, она подошла к окну и выглянула в сад. Ничто на свете не любила она так, как эти долгие, праздные утра, которые они проводили с Яном за завтраком. Теперь, когда на полях шла жатва, Ян предложил раза два в неделю вставать попозже, чтобы насладиться обществом друг друга, неторопливо завтракая, не думая об ожидающих обоих трудах и заботах. Когда созреет виноград, придется достаточно много потрудиться, что вынудит их подолгу быть врозь.

Распахнув двери на галерею, Таунсенд шагнула в сад, и сразу же окружило ее пьянящее, буйное благоухание позднего лета. Она всей грудью вдохнула в себя запахи цветов, раскаленной земли и пыли, которую ветерок поднял с садовых дорожек. Сев на балюстраду, она закрыла глаза и подняла лицо к солнцу. Никогда прежде не знала она такого знойного, яркого солнца, как это. В Норфолке оно светило редко и никогда не было таким ослепительным. Таунсенд успела уже почти полюбить его и с сомнением подумала о том, сумеет ли привыкнуть к сырому, холодному Войну, когда они с Яном вернутся туда навсегда.

– Когда состаримся, – говорил он каждый раз, когда она спрашивала, как скоро это произойдет. И целовал, словно желая показать, что считает вопрос решенным, с чем Таунсенд охотно соглашалась. Если Ян желает остаться тут, в Сезаке, что ж, она очень рада. Правда, в глубине души она порой тосковала по дикой красоте северных краев и размышляла над тем, что же представляют собой их шотландские владения, которых она никогда не видела. По временам вдруг вспоминалась Изабелла Монкриф, которая написала им один-единственный раз, чтобы узнать, поправляется ли Ян после ранения, и беззастенчиво осведомиться, зреет ли уже в утробе Таунсенд дитя.

– Не сомневаюсь, – сказал тогда Ян, скомкав и отшвырнув письмо Изабеллы, – что она поставила на мне крест и надеется обрести нового, более сговорчивого наследника в моем сыне.

Таунсенд после его ухода подобрала письмо и, разгладив, прочла, чтобы написать затем любезный ответ. Она догадывалась, что прощание Яна с его двоюродной бабкой было горьким, и надеялась, что сумеет восстановить их отношения, разумеется, спустя какое-то время. Ян Бен Монкриф не из тех, кого легко подтолкнуть в ту или иную сторону. Однако Таунсенд теперь тоже принадлежала к роду Монкрифов, подданные герцога были и ее подданными, и она почему-то не могла о них забыть, как забыл Ян.

Чья-то рука погладила Таунсенд по щеке и пробудила от задумчивости. Она открыла глаза – над нею склонился Ян, он был без шляпы, и солнце припекало его голову.

– Что случилось? – голос ее звучал непривычно резко. Великий страх не был неведом и здесь, в Турени, вопреки всем заверениям Таунсенд в последнем ее письме домой.

– Я вынужден на какое-то время уехать, – спокойно ответил Ян.

Таунсенд соскочила с балюстрады.

– Уехать?

– Куда?

– Назад, в Версаль.

– Нет! – твердо заявила она.

– Я сам огорчен, но там неприятности, Таунсенд. В письмо, которое я получил от д'Аркора, вложен экземпляр воззвания, выпущенного Национальным собранием двадцать шестого августа. Они называют это «Декларацией прав человека и гражданина». Никогда не читал более удивительного, идеалистического и просвещенного документа.

– Тогда зачем тебе ехать? Чем он плох? Мне кажется, он послужит тем компромиссом между народом и монархией, на который так рассчитывал граф де Грив.

Ян сжал ладонями ее лицо. Таунсенд смолкла.

– Дело в том, что Людовик совершил ужасную ошибку, отверг его как слишком неопределенный. Ему представился последний шанс спасти монархию, но он, похоже, не сознает этого. Д'Аркор рассчитывает, что я сумею склонить его к благоразумию. Сам он уже отчаялся убедить Людовика.

– Ты и вправду обладаешь таким влиянием на короля? – удивилась Таунсенд.

– В данном случае я очень на это надеюсь.

– Тогда я поеду с тобой.

– Нет! – решительно бросил Ян.– Я поеду один. – Он увидел, как проступает на ее лице негодование, и продолжал: – Версаль теперь иной, Таунсенд. Это уже не место увеселений, каким он тебе запомнился. Напряженность, возникшая между королем и народом, с июля возросла до угрожающих размеров. Я не хочу подвергать тебя таким испытаниям...

– Неужели? А как насчет тех испытаний, которым ты подвергал меня прежде? Ты полагаешь, что Версаль был для меня и впрямь местом увеселений, когда я последний раз там была?

Он метнул в нее сердитый взгляд. Что мог он на это ответить? Она была права, ей действительно там пришлось нелегко.

– Я полагал, Версаль пришелся тебе по душе... – Это прозвучало по-мальчишески глупо, но ничего лучшего в ту минуту ему не пришло в голову...

– Так было раньше, – невозмутимо парировала Таунсенд. – Теперь будет иначе. Иные обстоятельства – гораздо более благоприятные для меня.

– Ты полагаешь? Я уже говорил тебе, что Сен-Альбан имел при Дворе много друзей. И хотя герцог Орлеанский выступил в мою защиту и Людовик простил мне его смерть, они-то наверняка не простили. Я нажил себе при Дворе новых врагов, Таунсенд, и они станут и твоими врагами тоже. Просто потому, что ты моя жена.

– И как твоя жена я настаиваю на том, чтобы поехать с тобою, – не сдавалась Таунсенд. – Просто потому, что хочу быть возле тебя. Но, может быть, ты этого не хочешь?

Ян тяжело вздохнул и поцеловал ее, ласково приподняв рукой ее подбородок.

– Я поеду с тобой, – повторила Таунсенд, когда он оторвался от ее губ.

– Таунсенд...

Она привстала на цыпочки и обхватила ладонями его лицо. В ее глазах была нежность и сила, и такими же нежными, сильными были ее губы, когда она прильнула к его губам. Это был поцелуй женщины, полной такой преданности и любви, что устоять было невозможно.

– Я по твоей милости состарюсь прежде времени, – проговорил Ян, когда она, отпрянув на шаг, улыбнулась ему сладостной улыбкой, от которой затрепетали все струны его души. И он уже больше не пытался помешать ее намерению снова последовать за ним.