Мы выехали в Тераи — равнинные территории на юге Непала, граничащие с Индией, — сразу после рассвета. Воздух был влажным и горячим без малейшего намека на ветер. Настроение у меня была приподнятым: накануне я получил гистологическое заключение о кожной опухоли, которую удалял перед поездкой в Непал. Опухоль действительно оказалась злокачественной, но «границы иссечения чистые» — проще говоря, с раком покончено и необходимости в дальнейшем лечении нет.

В национальном парке Читван есть целая туристическая деревня, специализация которой — поездки на слонах. Прошлогоднее землетрясение нанесло сильный удар по туристическому бизнесу в Непале, и расположенный поблизости городок Саураха с многочисленными барами и небольшими гостиницами выглядел практически пустым.

— Чем они тут живут? — спросил я Дева.

— Надеждой, — пожал он плечами.

Я приметил лишь нескольких западных туристов, которых всегда легко вычислить по мешковатым шортам и футболкам. Я же ношу рубашки с длинными рукавами и брюки — и не просто чтобы выделиться, а потому, что католические миссионеры, у которых я жил пятьдесят лет назад, когда работал в Африке волонтером-учителем, объяснили: это знак уважения к местному населению.

Нас проводили на государственную слоновью стоянку, расположенную на окраине джунглей. Мы шли по залитой солнцем земле, на которую отбрасывали тень редкие высокие деревьями. Тишина здесь царила поразительная. Стоянка представляла собой несколько обветшалых загонов — по сути, крыши из смятых проржавевших железных листов на четырех опорах, окруженные полуразвалившейся электрической изгородью. В центре каждого навеса высился деревянный столб, к которому были привязаны толстые цепи с оковами. Слонов я нигде не увидел.

— Раньше слонов по ночам сажали на цепь, но потом один англичанин показал, как пользоваться электрическим ограждением, — объяснил Дев.

Позади навесов стояли невысокие дома. На веранде одного из них прямо на земле сидели, скрестив ноги, две европейские девочки-подростка в очень коротких шортах. Рядом с ними сидел пожилой темнокожий непалец. Все трое готовили «сухой паек» для слонов: лепили шарики из риса, смешанного со сладостями (предварительно удалив целлофановую упаковку), а затем, придерживая шарик одной ногой, руками наматывали на него длинную траву. Девочки, целиком поглощенные своим занятием, не издавали ни звука. Когда я поинтересовался, откуда они, девочки улыбнулись и сказали, что приехали из Германии. Я не знал, что и думать об этих детях зажиточного Запада, играющих в крестьян.

Внезапно из джунглей показался огромный слон, на шее которого — очень высоко — сидел погонщик. Исполинское создание поражало невозмутимым величием и неожиданной для столь массивного зверя грацией.

Один из последних представителей древней мегафауны на суше, доживших до наших дней.

— На нем-то мы и поедем, — сказал Дев.

Погонщик подвел гиганта к нам, и тот, согнув ноги в коленях, неуклюже улегся на землю. Погонщику и его помощникам понадобилось время, чтобы водрузить слону на спину деревянный каркас на мягкой подстилке, удерживаемый на месте широкой подпругой. Пока они возились, я подошел к слону и заглянул в его маленькие задумчивые глаза — он ответил мне прямым взглядом. За день до того я читал про слонов: про сорок тысяч мышц в их теле и про крупный мозг — больше, чем у всех остальных сухопутных млекопитающих. Слоны — чрезвычайно общительные животные, ведущие высокоорганизованную социальную жизнь. Они утешают друг друга, оплакивают погибших собратьев — у них даже есть своего рода язык, на котором они общаются между собой. Кроме того, они узнают себя в зеркале (что, как правило, свидетельствует о наличии самовосприятия).

* * *

Никто не знает, сколько нейронов нужно, чтобы возникло сознание. Последние исследования указывают на то, что им могут обладать даже насекомые: в их мозге обнаружено сходство со средним мозгом пресмыкающихся и млекопитающих, в котором, по мнению ряда ученых, и зарождается сознательная жизнь.

Чтобы понять, есть ли у существа сознание, надо установить, чувствует ли оно боль, но по сей день доподлинно неизвестно, в какой точке нервной системы возникает боль. Если оказать болевое воздействие на клешню омара, то он потрет больное место другой клешней. Что это? Всего-навсего рефлекторное действие? Больше похоже на то, что он все-таки чувствует боль. Стоит ли напоминать, что мы варим омаров заживо, чтобы их потом съесть?

Когда пациент без сознания, например после черепно-мозговой травмы, мы оцениваем глубины комы, причиняя ему боль. Врач может нажать карандашом на ногтевое ложе одного из пальцев рук пациента либо с силой надавить большим пальцем на супраорбитальный нерв, расположенный над глазом. Если пациент реагирует на это действие — пытается оттолкнуть врача или же, подобно лобстеру, подносит руку к тому месту, в котором чувствует боль, — то мы делаем заключение о наличии некоторого осознанного восприятия боли, пусть даже пациент потом об этом ничего не вспомнит. Если же пациент в глубокой коме, то он либо вообще не реагирует на боль, либо рефлекторно и бесцельно двигает конечностями. В таком случае мы заключаем, что в реакциях пациента отсутствует сознательный элемент и он находится в совершенно бессознательном состоянии.

По другую сторону шкалы — противоположную той, на которой разместились насекомые, — нас поджидает другая загадка: почему мозг китов настолько крупнее нашего? Разумеется, есть и структурные различия (так, у китов нет IV коркового слоя, и у большинства из них отношение вспомогательных глиальных клеток к нейронам больше, чем у нас), но никто не знает, почему в ходе эволюции у них сформировался столь массивный мозг и для чего он им нужен. Впрочем, в последние годы интеллект животных активно исследовался, благодаря чему удалось пролить некоторый свет на этот вопрос. Помимо прочего, ученые выяснили, что одни коровы могут заводить дружбу с другими; в мозге у гриндов (вид дельфинов) больше нейронов, чем у каких-либо других живых существ; скаты манта узнают себя в зеркале, а рыбы способны общаться между собой и совместно охотиться. Мы все дальше отходим от представлений о дуализме души и тела, который проповедовал Декарт, и от его ужасных заявлений о том, что животные — всего-навсего автоматические механизмы.

Однако самосознание — осознание того, что у тебя имеется сознание, способность размышлять о мышлении — пожалуй, куда более сложное явление. Впервые я открыл его для себя в четырнадцать лет во время школьной экскурсии по развалинам аббатства Баттл на южном побережье. Вместе с одноклассниками я пошел на галечный пляж, находившийся вблизи аббатства. Не раздеваясь, я бросился в воду и стоял, ощущая, как бьют по коленям волны, от которых намокла школьная форма. Я простоял так какое-то время, и внезапно меня ошарашило всепоглощающее осознание самого себя, своего сознания. Я словно смотрел в бездонный колодец или же наблюдал за собой, стоящим между двумя параллельными зеркалами, и это ужаснуло меня. Домой я вернулся в полнейшем отчаянии. Я попытался объяснить это чувство отцу, который сидел в своем кабинете, заставленном книгами. Помнится, я даже кричал, что наложу на себя руки. Думаю, моя истерика озадачила его, впрочем, как и меня.

Очевидно, это внезапное осознание себя было одним из признаков полового созревания, когда у мальчиков резко подскакивает уровень тестостерона. Помню, какой шок я пережил, увидев самый первый свой лобковый волос, который рос один-одинешенек. На протяжении следующих двух лет было несколько случаев, которые иначе как мистическими не назовешь: подчас я испытывал нечто вроде глубочайшего озарения — острое чувство единения со всем миром, при этом краски и тени приобретали невероятную глубину и красоту. Мои руки с венами на них выглядели особенно впечатляюще. Я мог долго разглядывать их, изумляясь их видом.

Спустя годы, во время занятий по анатомии, я был особенно очарован анатомическим строением человеческой руки. В Длинном зале — помещении, где лежали трупы, которых студенты должны были препарировать, — имелся большой полиэтиленовый пакет с отрезанными руками на разных этапах препарирования. Рука человека — исключительно сложный механизм с многочисленными сухожилиями, суставами и мышцами; набор рычагов и шкивов, соединенных шарнирами. Я делал подробные акварельные наброски этих рук, но, к моему величайшему сожалению, впоследствии потерял свои тетради по анатомии.

Позже, читая Олдоса Хаксли, я обнаружил, что мои мистические переживания аналогичны ощущениям, которые он испытал, когда попробовал мескалин. Существует разновидность эпилепсии — так называемая лимбическая эпилепсия (считается, что ею страдал Достоевский), — при которой люди испытывают чувство причастности к некой высшей силе, зачастую интерпретируя это как близкое присутствие Бога. Лимбическая система — часть мозга, отвечающая у человека за эмоции, а у низших млекопитающих она отвечает главным образом за обоняние. Когда я учился в Оксфордском университете, большинство моих друзей экспериментировали с ЛСД, но я так и не осмелился попробовать этот наркотик. Иногда я покуривал травку, но мне не нравилась вызываемая ею беззаботность.

По мере того как я взрослел, мистические переживания поблекли, а затем и вовсе покинули меня, возможно вытесненные сексуальным желанием и возбуждением. В то время как мои сокурсники ходили на вечеринки и учились целоваться с девушками, я сидел в своей комнате на верхнем этаже огромного дома в Клэпхеме и взахлеб читал книги. Я вел дневник, который через несколько лет уничтожил в приступе смущения и стыда. Сейчас я жалею об этом: полагаю, многие проблемы, которые не дают мне покоя на пороге старости, беспокоили меня уже в те годы, когда я только начинал искать смысл жизни. К тому же сегодня меня наверняка позабавило бы то, каким наивным я был в юности и насколько серьезно принимал себя.

Отец порекомендовал мне много книг, начиная с Рэймонда Чандлера и заканчивая работой Карла Поппера «Открытое общество и его враги», которая, как мне кажется, существенно повлияла на мою жизнь. Поппер научил меня подвергать сомнению неоспоримость власти, а также тому, что моральный долг человека — бороться со страданиями путем «поэтапной социальной инженерии», а не с помощью четко спланированной схемы действий, порождаемой той или иной идеологией. Такой подход, безусловно, не противоречил христианской этике и вере в социальную справедливость, которые привили мне родители, и не отрицал важности доказательной базы, что я усвоил, будучи медиком. С другой стороны, врачам за работу платят — причем весьма неплохо, и им ничего не остается, кроме как помогать людям (за исключением случаев, когда помочь невозможно).

Выполнение наших обязанностей не требует от нас дополнительных моральных усилий. Из-за этого мы легко впадаем в грех самодовольства — худший из грехов, которые может совершить врач.

Этическая сложность работы врача состоит в том, чтобы относиться к пациентам так, как мы хотели бы, чтобы относились к нам, но при этом уравновешивать профессиональный подход и доброту эмоциональной отчужденностью, без которой медику не обойтись. Поиск золотой середины между состраданием и профессиональной отчужденностью и является первостепенной задачей для любого врача. Решить ее очень непросто — и сложнее всего, когда имеешь дело с нескончаемой чередой пациентов, которым зачастую не в силах помочь.

Поработав некоторое время санитаром, я решил стать хирургом. Я вернулся в Оксфорд, чтобы завершить обучение и попробовать затем поступить на медицинский факультет. Вскоре после возвращения в Лондон мне представилась первая в жизни возможность совершить половой акт (с милейшей девушкой из Лестера, которая сжалилась надо мной), но я потерпел неудачу. Это лишь усугубило мой внутренний кризис. Я начал страдать от навязчивых мыслей и принялся выискивать всевозможные удивительные связи между абсолютно несовместимыми вещами. Поначалу это вдохновляло меня, но постепенно начало пугать. Вертевшиеся в голове мысли выходили из-под контроля, и чувство исключительного понимания всех тайн мироздания сменилось страхом, ощущением присутствия рядом со мной некой злой сущности.

Теперь я понимаю, что какая-то часть меня пыталась через страх воззвать к помощи. (Любопытно отметить, что существует разновидность лимбической эпилепсии, при которой люди ощущают присутствие не Бога, а зла.) По совету друга — еще одного человека, перед которым я в неоплатном долгу, — я обратился к психиатру. К тому самому, которого я, несмотря на все отцовские уговоры, отказался посещать годом ранее, после того как бросил учебу. Меня ненадолго положили в психиатрическую больницу.

Меня поместили в отдельную палату, и первую ночь в больнице я провел, чувствуя себя глубоко несчастным и напряженным. Ко мне заглянула дружелюбная медсестра родом из Вест-Индии и спросила, не хочу ли я выпить снотворное.

— Нет, мне это не нужно, — наотрез отказался я, тут же заняв оборонительную позицию.

— Ладно. Меня зовут Шарли, и если вы передумаете, то я буду в конце коридора, — улыбнулась она.

Уснуть мне не удавалось. Я пал так низко, что передо мной больше не осталось будущего. Я достиг дна бездонного колодца, из которого невозможно было выбраться. Я стал душевнобольным. Я был абсолютно одинок.

Я плакал и плакал, чувствуя, как вместе со слезами что-то внутри моего сердца оттаивает, словно осколок заколдованного зеркала, который проник в сердце мальчика из сказки Ганса Христиана Андерсена «Снежная королева».

Я столько времени боролся с собой и все это время смотрел на окружающих как на зеркало, в котором пытался разглядеть собственное отражение (увы, от этой привычки я не избавился и по сей день). Мечтал ли я превратить свое сердце в лед, желая подавить безнадежную и неуместную любовь к женщине, которая меня поцеловала? Не знаю. Однако незадолго до рассвета я встал с кровати и пошел к Шарли: она сидела на другом конце длинного темного коридора и в неярком свете настольной лампы читала газету, лежавшую на столе. Я попросил снотворное (в те дни для этой цели использовали ныне запрещенный «Могадон») и, совершенно выбившись из сил, уснул. А наутро с некоторым удовольствием увидел в зеркале ванной комнаты, что мои внутренние страдания наконец-то стали реальными — во всяком случае, теперь их можно было разглядеть. Под глазами у меня было два огромных синяка — что ж, гораздо лучше, чем резать руку осколком разбитого стекла.

Всю следующую неделю я по часу в день изливал душу приятнейшему пожилому психиатру, избавляясь от эмоционального груза. Теперь я испытывал необъятную любовь ко всему и всем на свете. Казалось, будто я родился заново.

После выписки я на машине поехал в Чилтерн-Хилс. Стоял чудесный осенний вечер. Я ощущал напряжение во всем теле, как будто только что пробежал марафон. Помню, с каким трудом я перелез через деревянный забор, окружавший поле (ворота были заперты). Это был самый счастливый день в моей жизни.

Исследования показали, что влюбленность редко длится дольше шести месяцев. Со временем эйфория развеивается, и на смену ей приходят более приземленные чувства, необходимые для того, чтобы поддерживать успешные отношения. Ну, по крайней мере полгода — это дольше, чем радостное возбуждение, которое я испытал, начав принимать холодный душ.

Чувство просветленности и оптимизм, осознание себя частью чего-то большего, не покидавшие меня после выписки из больницы, в точности походили на описанные в книгах примеры «божественного откровения», которое переживает человек, обратившийся в ту или иную религию. Да только в тот момент я не верил в присутствие божественной силы — ни в моей жизни, ни в целом мире. Источником моих ярких чувств, очевидно, служил тот же механизм, что активируется в головном мозге, когда мы влюбляемся. За счет этого механизма близость любимого человека делает нас счастливыми и он кажется нам невероятно прекрасным.

У зебровой амадины и других птиц в начале брачного периода, когда они принимаются активно искать партнера и стараются привлечь его песнями, в головном мозге формируются новые нейроны. Интересно, не происходит ли нечто подобное и с нашим мозгом, когда мы влюбляемся? И еще интересно, способны ли животные испытывать экстаз. Было выдвинуто предположение, что большой мозг дельфинов и китов — созданий, славящихся своей игривостью, — действительно позволяет им ощущать бурный восторг. В это запросто можно поверить, когда смотришь на плывущих по морю дельфинов, то и дело норовящих выпрыгнуть из воды. Испытав исступленный восторг, я не обрел веру в Бога, но окончательно убедился в чрезвычайной загадочности собственного разума, а также в том, что все священное и мирское неразрывно связано между собой. Должно быть, в мозге есть участок, благодаря работе которого первобытный инстинкт размножения, присутствующий у всех живых существ, переплетается со сложными чувствами и с абстрактным мышлением, которым в процессе эволюции научился наш большой мозг. Осознание того, насколько загадочно мое собственное сознание (правда, уже без исступленного восторга), начало усиливаться в последние годы — по мере приближения моей жизни к ее неизбежному концу. Полагаю, это служит мне заменой религиозной веры и в каком-то смысле помогает подготовиться к смерти.

Во время одной из поездок в Судан я посетил крохотный зоопарк, расположенный на территории бескрайней сахарной плантации в пустыне, на берегу Белого Нила , в нескольких сотнях километров к югу от Хартума. Там был бетонный пруд с пятью нильскими крокодилами, которые сверлили меня глазами, наполовину погрузившись в воду (они нападают и на людей). Рядом стояла клетка с одиноким слоненком. Разлученный с матерью и лишенный необходимого слонам общения с сородичами, он явно сошел с ума: об этом свидетельствовали те же нелепые повторяющиеся движения, что характерны для детей с серьезными формами аутизма и для хронических шизофреников, которых я повидал достаточно, работая медбратом. Следом за клеткой с несчастным слоненком разместился небольшой вольер с молодыми шимпанзе — судя по всему, тоже спятившими. Суданский коллега — которому я очень симпатизировал — разразился смехом, поймав мой озабоченный взгляд.

— Эх вы, англичане! Все такие мягкосердечные! — сказал он.

* * *

Когда на непальском слоне затягивали подпругу, он печально взглянул на меня маленькими красными глазками, и в его взгляде я прочел — во всяком случае как мне показалось — бесконечное смирение.

Нас подвели к посадочной площадке высотой четыре метра. Трухлявые ступеньки лестницы, по которой мы поднимались, заросли мхом. Слона подвели к платформе; мы с Девом и два проводника забрались на деревянные носилки, расселись по углам спиной друг к другу и обхватили ногами по одному из четырех столбов каркаса. На носилках обнаружилась тонкая подушка, и в итоге ехать было гораздо удобнее, чем я ожидал.

Слон неспешной походкой двинулся к джунглям, и сперва мне, сидевшему на его спине в четырех метрах над землей, было не по себе от этих плавных покачивающихся движений. Мелькнула мысль, что путешествие быстро наскучит мне: как только я привыкну к качке, заняться будет нечем. Однако вскоре я начал получать удовольствие от поездки, хотя по-прежнему гадал, что же думает по поводу всего происходящего сам слон.

Погонщик держал в руках серп и палку. Время от времени он расчищал серпом путь, помогая слону, который ловкими движениями туловища тоже ломал встречные ветки. Я читал, что, кроме того, серпом слону режут уши, если он вдруг выходит из-под контроля. А еще я читал, что при подготовке молодых слонов дрессировщики иногда проявляют чудовищную жестокость, хотя многие авторы также упоминают, что между погонщиками и слонами порой развиваются очень близкие отношения и что доход, получаемый от катания туристов на слонах, помогает охране местной природы.

Слона не заставишь делать то, чего он не хочет. То, как погонщик и животное вместе выбирали маршрут, напоминало непрерывный процесс переговоров.

Погонщик направлял слона, слегка пиная его уши ногами, подобно пилоту самолета, нажимающему педали ножного управления, но слон далеко не всегда соглашался с рекомендациями. Верхом мы преодолели реку — гигантское животное без труда перебралось на противоположный берег — и продолжили углубляться в чащу вдоль едва различимой тропы. На небольшой поляне мы заметили грациозных пятнистых оленей, которые, испугавшись нас, тут же скрылись из вида. Водились в резервации и тигры с леопардами, но, как мне объяснили, на глаза они попадались редко. Около часа мы медленно двигались между деревьями, укорачиваясь от хлестких листьев, и наконец достигли луга, трава на котором местами была не ниже слона. Погонщик указал на участок примятой травы и что-то сказал Деву.

— Лежбище носорога, — перевел Дев.

У реки мы и впрямь наткнулись на носорога с детенышем, который мгновенно спрятался за матерью, увидев приближающегося слона с пятью людьми на спине. Зато его мать нас словно и не заметила: она продолжала невозмутимо щипать траву, пока мы восхищались шипованной броней ее кожи и единственным рогом, который столь высоко ценят китайцы и вьетнамцы, использующие порошок из него как афродизиак и лекарство от рака. В результате носороги оказались на грани вымирания.

— И чем им не угодила «Виагра»? — сетовал я, когда мы оставили носорога с детенышем позади. — Уверен, они еще и сэкономили бы.

Слон величественной поступью рассекал высокую траву, а я принялся расспрашивать погонщика. Тот сказал, что слонихе (выяснилось, что это самка) сорок пять и что она, вероятно, проживет до семидесяти, хотя недавно здесь потеряли нескольких слонов из-за вспышки туберкулеза. У нее было четыре детеныша, но трое умерло, не дожив и до трех лет.

— А когда слонят забирают у матерей, чтобы начать обучение? — поинтересовался я.

— В три года.

Я спросил, держат ли всех слонов поодиночке, и получил утвердительный ответ. Когда на обратном пути мы перебирались через реку, слониха вдруг громко затрубила.

— А это что значит? — спросил я.

— Она почуяла другого слона, — перевел Дев слова погонщика.

Вернувшись на слоновью стоянку, мы спустились по лестнице, и нам пришлось подождать какое-то время, пока не появились водитель и телохранитель Дева. Мы уселись на солнце рядом с группой хижин, строительство которых, очевидно, финансировала иностранная благотворительная организация. Перекошенная трухлявая табличка гласила, что перед нами Центр помощи матери и ребенку. Текст выцвел на солнце, и прочесть его было сложно, однако он представлял собой длинный перечень, и кое-что я все же разобрал: «Компьютерный литорий» (орфография сохранена), «Обучение спорту» (видимо, любому), «Окружающая среда», «Забота о диких животных (раненых)», «Животные-сироты», «Образовательная программа по профилактике ВИЧ/СПИДа» и другие программы, организованные из лучших побуждений на иностранные средства. Здесь набирали «неквалифицированных волонтеров». Была и другая табличка, тоже обшарпанная и с едва различимым текстом: на ней виднелись логотипы благотворительных организаций, специализирующихся на защите птиц, и сообщалось о программе восстановления популяции стервятников. Здания успели обветшать, а крыши из гофрированного железа давно проржавели. Магазин был практически пуст: тут продавались лишь кое-какие товары из Китая; за прилавком сидела женщина, которая не улыбнулась, когда я вошел, что для Непала нетипично.

Весь мир стремится помочь Непалу, стране не раз выделялись значительные суммы. Однако бóльшая часть денег исчезла без следа, оставив после себя лишь поблекшие таблички и доски для объявлений.

* * *

Дев оперировал восьмилетнего мальчика с большой опухолью мозга, и я с готовностью вызвался помочь, но вскоре пожалел об этом. С первых же минут опухоль начала сильно кровоточить: от нее вели крупные артериализованные вены, из которых интенсивно хлестала кровь, что мешало управляться диатермическими щипцами. Я вспотел. Когда возникают опасения, что пациент может умереть от потери крови, хирург полагается на тесное сотрудничество с анестезиологом. Проблема в том, что здешний анестезиолог не говорила по-английски, да и в принципе отличалась неразговорчивостью.

Пока я боролся за жизнь ребенка, стараясь не дать ему умереть от потери крови, мне пришло в голову, что вряд ли у меня получится обучить местных ординаторов проведению подобных операций. Ну не могу я пассивно смотреть, как они неумело и неловко орудуют хирургическими инструментами, ставя под угрозу жизнь пациента. Легко понять, почему практикантам — чтобы они научились самостоятельно работать на собственном, порой горьком, опыте — так часто разрешают оперировать бедных, обездоленных людей, которые вряд будут жаловаться, случись что не так.

Во всех странах, где мне довелось побывать, богатые влиятельные люди делают все, чтобы не стать учебным пособием для начинающих медиков.

В Судане, Непале и многих других бедных странах количество частных медицинских кабинетов и клиник в последние годы растет взрывными темпами. Профессиональные ассоциации, в основном организованные по старой британской модели, оттеснены на второй план, а профессиональные стандарты пребывают в упадке. Медицина и деньги всегда шли рука об руку, ведь что может быть ценнее для человека, чем его здоровье? К сожалению, пациенты беззащитны перед болезнью и легко внушаемы — как из-за незнания, так и из-за страха, — а врачи и другие медработники частенько поддаются жажде наживы. Да, у системы общественного здравоохранения, как ее принято называть в Америке, много недостатков. Она медлительна и неповоротлива из-за бюрократических проволочек, пациенты воспринимаются не более чем безликие детали на конвейерной ленте, а персонал не заинтересован в вежливом и тактичном поведении. Да и материальных ресурсов нередко не хватает. И вместе с тем все перечисленные недостатки запросто можно победить, если соблюдать высокие моральные и профессиональные стандарты и поддерживать равновесие между клинической свободой и административным контролем, а также при условии, что у политиков хватает смелости увеличить налоги.

Любые недостатки общественного здравоохранения меркнут на фоне расточительности, предвзятости, лживости и стремления к избыточному лечению, которые свойственны частной медицинской практике, построенной на принципах коммерческой конкуренции.

Дев сменил меня в операционной, а я пошел перекусить. К тому времени худшее осталось позади: кровотечение почти прекратилось — но меня порадовала возможность устроить перерыв и отдохнуть прямо посреди операции. Я в очередной раз попытался представить, каково это — на протяжении тридцати лет день за днем работать в одиночку, когда некому тебе помочь, да еще и чуть ли не каждую ночь выезжать по вызову.

На следующее утро я заглянул в отделение интенсивной терапии: мальчик уже пришел в сознание. Он плакал, но поначалу мне показалось, что все хорошо. Однако что-то не давало мне покоя: глаза ребенка были открыты, но взгляд блуждал, ни на чем не фокусируясь. Сперва я этого не заметил, но затем, осмотрев другого пациента, вновь вернулся к мальчику и понял, что он ничего не видит.

— Какое у него было зрение до операции? — спросил я Дева.

— Плохое.

— Должно быть, развился сильный отек диска зрительного нерва из-за гидроцефалии, — предположил я. — Некоторые пациенты в подобных случаях действительно слепнут после операции.

В тот же день, ближе к вечеру, Дев поговорил с матерью мальчика.

— Она сказала, что со зрением у него все было очень плохо.

— Я сталкивался с таким дважды, — заметил я. — Ничего тут не поделаешь.

Не хотелось думать о том, какое будущее ждет этого ребенка.

* * *

Когда я был младшим ординатором, мне довелось оперировать девятилетнего мальчика с острой субдуральной гематомой, которая развилась вследствие травмы после автомобильной аварии. Сосед вез его вместе со своими детьми в зоопарк, когда в них врезалась другая машина. Водитель умер на месте, равно как и его пятилетняя дочь. Мозг моего маленького пациента (до этого я практически не работал с детьми) во время операции так сильно отек, что с трудом удалось вернуть его в черепную коробку, и зашить кожу головы тоже оказалось непросто. При острых субдуральных гематомах такое бывает. Мальчик был единственным ребенком в семье, зачатым после долгих лет борьбы с бесплодием и нескольких попыток ЭКО. Вряд ли его мать смогла бы родить снова. Мне пришлось сообщить несчастной женщине, что ее сын умрет. Я наблюдал за ее реакцией и вдруг осознал, что выношу смертный приговор не только ребенку, но и ей самой. Не очень-то приятно рушить чужие надежды подобным образом. Больница, в которой я стажировался, занимала высотное здание на севере Лондона; окна в отделении интенсивной терапии были широкие, из них открывался чудесный вид на город, лежащий внизу. Помню, как свет, проникавший в палату через эти большие окна, отражался от натертого до блеска пола, пока я вел женщину к кровати, где, подключенный к аппарату искусственной вентиляции легких, лежал ее ребенок с кривой повязкой, которая скрывала грубые стежки на голове.

Когда становишься свидетелем столь жестоких страданий, очень трудно сохранить веру во всемогущее божество, управляющее людскими судьбами.

Разве что, как поется в известном церковном гимне Викторианской эпохи, на небесах действительно есть друг всех детей, который компенсирует им муки земной жизни.

Но я нейрохирург, и я много раз видел, как из-за физических повреждений лобных долей головного мозга люди — их моральные устои и социальное поведение — менялись в худшую сторону, порой кардинально. Да уж, нелегко верить в бессмертие души и в жизнь после смерти, когда сталкиваешься с подобными вещами.

* * *

Амбулаторный прием в клинике обычно заканчивается к шести вечера. Телохранители, словно по волшебству, всегда появляются в нужный момент и отвозят нас домой к Деву, живущему недалеко от больницы. После этого мы обычно сидим в саду, пьем пиво и болтаем.

Люди, шесть лет назад похитившие дочь Дева и Мадху, пришли из долины. Они отравили одну из собак, подбросив ей кусок мяса, после чего перелезли через забор с острыми зубьями.

— Похищением дочки дело не ограничилось. Были и другие попытки вымогательства. Раньше я всегда сам носил свой мобильный, пока однажды мне не позвонили и не сказали: «Вы слышали про группировку Черного Паука? Помните, как мы убили такого-то и такого-то врача?» Они хотели денег, но я не пошел у них на поводу, и теперь Рамеш, мой водитель, носит телефон вместо меня. Во время восстания маоистов ко мне частенько приходили, требуя деньги. Я всегда отказывал, но обещал с радостью оказать бесплатные медицинские услуги.

— Но разве помощник предводителя восстания не был вашим школьным приятелем? — спросил я.

— Не то чтобы приятелем. Но мы действительно вместе ходили в школу. Христианские учителя-миссионеры его очень любили. В отличие от меня.

— Значит, он был, как мы говорим, зубрилкой?

— Что-то вроде того.

Я спросил о судьбе людей, похитивших его дочь.

— Она вела себя так храбро! — сказал Дев чуть ли не со слезами на глазах. — Когда похитители сказали, что заберут одного из нас, она сразу же вызвалась. Моя шестнадцатилетняя дочь! Я чувствовал себя совершенно беспомощным. Почему она должна страдать из-за моего успеха?

— И чем все закончилось?

— Пришлось заплатить выкуп. Но Медха смогла в общих чертах описать место в Патане, куда ее отвезли: в какой-то момент с глаз у нее сползла повязка. Полицейские провели масштабную операцию и поймали всю банду. Только вот за похищение не было предусмотрено серьезного срока: негодяям грозило не более года-двух в тюрьме. К счастью, полицейские нашли у них наркотики, и их оформили по полной программе: упекли за решетку на пятнадцать лет.

* * *

Дев прекрасно знал, что я мечтаю увидеть вершины Гималаев, однако бóльшую часть времени, что я провел здесь, туман скрывал от взора и предгорье, и горные пики. В конце концов мне все же удалось увидеть их издалека — я был тогда в городе Дхуликхеле, что в часе езды от Катманду: они ненадолго показались ранним утром, но вскоре спрятались за облаками.

Заснеженные горные вершины словно парили в небе над укрытыми туманом холмами и долинами. Они были великолепны и безмятежны и, казалось, не имели никакого отношения к миру, лежащему под ними. К тому миру, к которому я принадлежал. Не нужно было обладать богатым воображением, чтобы представить, будто там живут боги. Я прослезился от счастья: мне повезло прожить достаточно долго для того, чтобы это увидеть. Затем на западе поднялись облака, и в считаные минуты горы исчезли из вида.

Чуть позже, во время второй поездки в Непал, я на несколько дней взял отпуск, чтобы побродить по горам вместе с сыном Уильямом, приехавшим ко мне в гости на две недели. Мы шли пять дней, начав восхождение в Наяпуле — типичном непальском городке, грязном, пыльном и заваленном мусором — и нацелившись на подножье южной вершины хребта Аннапурна. Пыльная дорога обрывается в нескольких километрах от Наяпула, и дальше нужно подниматься по тропе из высеченных в камне ступеней, напоминающих бесконечную каменную лестницу. За первый день мы поднялись более чем на тысячу метров. Температура здесь достигала тридцати градусов по Цельсию. Уильям и наш проводник Шива — приятнейший мужчина, одновременно внимательный и учтивый, — решительно шли вперед, словно не зная усталости, тогда как с меня ручьями струился пот и мне приходилось регулярно останавливаться, чтобы отдохнуть и перевести дыхание. Я всегда считал, что ежедневные упражнения помогают мне поддерживать хорошую физическую форму.

«Старею», — подумал я и вспомнил, как многие пожилые пациенты в Англии протестовали, когда я объяснял, что их проблемы носят сугубо возрастной характер: «Но, мистер Марш, я по-прежнему чувствую себя молодым!»

Поначалу нам еще попадались деревушки с небольшими фермами. Шива рассказывал, какие культуры тут выращивают: в самом низу предгорья — рис, выше — картофель и кукурузу. Хребет Аннапурна является заповедной зоной, и городского мусора здесь нет. То и дело на фоне крутых холмов и гор взору открываются совершенно средневековые сцены: крестьянин, идущий по склону за плугом, который тащит пара буйволов; пожилые женщины, несущие на спине вязанки дров в больших корзинах; вьючные обозы — вереницы мулов, поднимающиеся и спускающиеся с гор по каменным ступенькам.

Постепенно склоны гор становятся слишком крутыми, а температура — слишком низкой для того, чтобы что-то выращивать. Вся округа живет за счет горного туризма, составляющего немаловажную часть экономики Непала. Немного необычно видеть, как местные жители медленно поднимаются и спускаются по каменным лестницам с огромными корзинами на спине или же переносят стволы деревьев и различные строительные материалы, — и рядом бодро шагают зажиточные представители Запада с рюкзаками и, конечно же, в шортах и футболках. Возле одного из гостевых домиков я заприметил туристов из Германии, медленно расхаживавших босиком по острому гравию дорожки. Позже я видел, как они направились куда-то вместе с туристической группой: каждый нес с собой коврик для йоги; полагаю, высоко в горах (равно как и разгуливая по гравию) они искали просветления. Седовласая англичанка, путешествующая в одиночку, сказала нам, что собирается в отдаленную деревню.

— Говорят, там живут пожилые ламы , — произнесла она с ноткой благоговейного трепета в голосе, а затем добавила: — Хотя они могут не пожелать со мной разговаривать.

Указав на очередное заброшенное жилище, Шива заметил:

— Двадцать процентов домов сейчас пустуют.

Численность сельского населения стремительно сокращается: все больше людей перебирается в Покару — ближайший из относительно крупных городов.

Дома в горах обычно возводят из камня и украшают деревянными балконами, кое-где сохранились и традиционные каменные крыши. Некоторые из них завораживают красотой. Но в последние годы для крыш все чаще используют ярко-голубые листы гофрированного железа, которые смотрятся здесь в высшей степени неуместно. Шива рассказал, что его дом сильно пострадал от недавнего землетрясения. Ему нужно заботиться о маленьких детях и престарелых родителях, вот большую часть года он и водит туристов, надеясь собрать достаточно денег, чтобы построить своей семье новый дом. Жилось ему сейчас, по его словам, несладко; мне показалось, что для своих тридцати трех лет он выглядит слишком старым и измученным.

По дороге нам встретилось много вьючных обозов: мулы — невероятно терпеливые создания — несли на себе газовые баллоны, бетонные блоки, мешки с цементом, всевозможные продукты и целые ящики пива. Они осторожно ступали по высеченным в камне ступеням, изысканно позвякивая висящими на шее колокольчиками. Нам не терпелось поскорее увидеть снежные вершины, но они упорно прятались за облаками, и мы созерцали одни и те же высокие горные склоны, покрытые лесом, — собственно, к таким горам мы, европейцы, и привыкли.

Вторую ночь мы провели на высоте 3350 метров над уровнем моря — в туристической деревушке Горепани. Мы с Уильямом оказались здесь единственными посетителями. Наша спальня напоминала большую коробку для чая — тут только и хватало места что для двух кроватей с жесткими матрасами. Стены были обшиты листами клееной фанеры, на которых сохранились черные штампы, поставленные производителем. Мы провели приятный вечер, сидя у печки вместе с Шивой и хозяевами гостевого домика. Печку — а на этой высоте воздух на улице был уже довольно холодный — смастерили из нефтяной бочки. К потолку от нее вела дымовая труба, к которой приварили металлические перекладины для сушки одежды. За окном разразилась грандиозная гроза — первая в этом сезоне. Мы с Уильямом уснули в комнатушке, похожей на чайную коробку, под звуки дождя, который разыгрывал полифоническую симфонию, используя металлическую крышу у нас над головой в качестве инструмента. Шива выразил надежду, что после дождя небо расчистится и на рассвете нам удастся наконец лицезреть Гималаи во всем их величии с обзорной площадки Пун Хилл, пока из долины не поднимутся новые облака и не скроют за собой горы. Таким образом, встали мы в четыре утра.

Хотя в нашем гостевом домике больше никого не было, на тропе словно из ниоткуда появилось много других туристов — мрачных молчаливых силуэтов, гуськом направлявшихся к обзорной площадке в кромешной ночной тьме.

Мы присоединились к беззвучной процессии, которая напоминала скорее толпу беженцев; атмосфера была зловещей. У подножия каменной лестницы, ведущей к вершине, две собаки сцепились в яростной схватке и под громкий лай кубарем полетели вниз по ступенькам, чуть не сбив меня с ног. Всего через несколько минут я взмок от пота и начал жадно вдыхать разреженный горный воздух, ощущая себя так, будто у меня началась паническая атака. Тем не менее в окружении безмолвных спутников я чувствовал, что должен во что бы то ни стало двигаться вверх. Казалось, остальные без труда преодолевают трехсотметровую каменную лестницу: все, что я слышал, — мое собственное тяжелое дыхание. Возможно, меня толкала вверх неуемная натура, которая не привыкла уступать другим. Мысль о том, что кто-то способен меня опередить, была для меня невыносимой, хотя на этом склоне я, наверное, был самым пожилым туристом. Итак, несмотря на сильную одышку, я рвался к вершине.

Все происходящее напоминало подъем в ад (хотя обычно принято говорить, что в ад спускаются). Мы рассчитывали увидеть солнце, встающее над горными вершинами, но что им до наших надежд? Они быстро укрылись за плотной стеной облаков. Мы с Уильямом спешно покинули толпу: большинство туристов держали наготове смартфоны и фотоаппараты, тщетно надеясь все-таки разглядеть горы. Как сказал Шива, в разгар туристического сезона на обзорной площадке Пун Хилл ближе к рассвету собираются сотни людей. Во время спуска я испытал некоторое удовольствие, проходя мимо припозднившихся туристов, которых теперь отчетливо видел в дневном свете: карабкаясь вверх по лестнице, они выглядели не менее запыхавшимися и измученными, чем я себя чувствовал незадолго до этого.

Днем мы шли вдоль горного хребта, пробираясь через рододендроновый лес. Деревья здесь росли огромные, словно дубы, с покрытыми мхом стволами, от которых местами отходила кора. Должно быть, период их цветения закончился совсем недавно: вся земля под ногами была усыпана розовыми и красными лепестками. Следующую ночь мы провели в гостевом доме, из которого, как нам сказали, должен открываться чудесный вид на дальние горы, но, прибыв туда, мы только и увидели что облака и все те же подножия гор. Окна в нашей спальне были не застеклены, их закрывали деревянными черными ставнями, украшенными резьбой. Проснувшись посреди ночи, я разглядел через приоткрытые ставни несколько звезд — появилась надежда все-таки узреть с утра долгожданные горы. Я слушал тихое дыхание сына, спящего на соседней кровати, и вспоминал, как тридцать семь лет назад он появился на свет. Как его положили на живот матери, и он открыл огромные задумчивые глаза и впервые в жизни увидел мир вокруг. Вспомнил я и о том, как он чуть не умер несколько месяцев спустя. С годами мы отдалились друг от друга. Он тогда переживал тяжелый период, и я мог лишь беспомощно наблюдать за происходящим, прекрасно понимая, что сам был частью проблемы и что прошлое, к моему великому сожалению, не изменить. К счастью, тот ужасный период тоже остался в прошлом. Вскоре мне снова удалось уснуть.

На заре я проснулся от одного из тех кошмаров, что часто меня преследовали: во сне я вернулся в университет после годового отсутствия и мне вот-вот предстоит сдавать выпускные экзамены, к которым я совершенно не готов. Мною овладели страх и паника. Я слыхал, что тревожные сны, связанные с экзаменами, — довольно распространенное явление, но мне кажется любопытным то, что мое подсознание так зациклилось на этой теме. После того как меня восстановили в университете, я прилежно учился и получил весьма неплохие отметки, так что понятия не имею, почему во сне так часто боюсь потерпеть неудачу.

Утром я увидел, что там, где прежде были только облака, чудесным образом появились горы. Они словно прибыли откуда-то из другого места, например спустились с небес. Они высились над нами, ослепляя белизной ледников и снежных склонов на фоне голубого неба. Казалось, будто они совсем рядом и до них можно дойти за несколько часов, хотя на самом деле базовый туристический лагерь у подножия южной вершины хребта Аннапурна был в четырех днях ходьбы.

После этого нам предстоял длительный спуск обратно в Наяпул — сначала вдоль крутого склона по мало используемой лесной тропе (величественные горы еще долго виднелись между деревьями, пока не скрылись за поднявшимися из долины облаками). Приходилось регулярно останавливаться, чтобы стряхнуть налипших на ботинки пиявок. Позже мы вернулись на каменную лестницу; мимо нас один за другим поднимались по ступеням вьючные обозы. Всю дорогу нас сопровождал шум реки Моди Кхолы, несущейся по камням далеко внизу.

* * *

— Женщина двадцати двух лет, падение с тридцатиметровой высоты. Кесарево сечение. При осмотре отсутствовала двигательная активность нижних конечностей, у верхних она была слабая, — протараторил ординатор, знакомя меня с очередным случаем.

— Стоп-стоп-стоп! — воскликнул я. — Ну кто так представляет пациента? Насколько хорошо она двигает руками? — какой у нее спинальный уровень?

Выяснилось, что пациентка частично способна напрягать бицепсы и никак не контролирует трицепсы, может слабо пожать плечами и согнуть руки в локтях, но ниже этого уровня полностью парализована — она не в состоянии пошевелить кистями рук, ногами, напрячь брюшные мышцы, контролировать кишечник и мочевой пузырь.

— Итак, ее спинальный уровень где-то в районе С5/С6. Так? И вам ничуть не любопытно, что именно приключилось с пациенткой? Тридцать метров? Как она вообще пережила такое падение? Был ли это суицид? Случилось ли это уже после кесарева сечения?

— Она сорвалась с утеса, когда косила серпом траву. У плода наступила смерть, вот и провели кесарево. После этого она попала к нам.

— На каком месяце она была?

— На седьмом. Муж работает в Корее.

— Ох… Ну что ж, давайте взглянем на снимок.

Снимок МРТ показал перелом и полное смещение позвоночного столба между пятым и шестым шейными позвонками. Спинной мозг не подлежал восстановлению.

— Она не поправится, — заключил я. — Что у нас там дальше на очереди?

На следующий день Дев вместе с одним из ординаторов прооперировал девушку, собрав воедино сломанный позвоночник, однако избавить ее от паралича никакая операция не смогла бы. Что ж, теперь ей хотя бы не придется постоянно лежать на спине в ужасном шейном корсете, да и ухаживать за ней и проводить физиотерапию будет намного проще.

Еще через день, когда мы с Девом совершали обход пациентов, я увидел девушку в отделении интенсивной терапии.

— Если она когда-нибудь покинет больницу, то боюсь, что здесь, в Непале, у нее вскоре разовьются пролежни и почечная инфекция, — заметил я.

Дев состроил мрачную гримасу.

— Вряд ли она долго протянет. Кристофер Рив был миллионером и жил в Америке, но все-таки скончался от осложнений. Каковы шансы у бедной крестьянки из Непала?

Я взглянул на девушку — по крайней мере она не могла понять, о чем мы говорим. Как и многие непальские женщины, она — с невозмутимым, совершенно симметричным лицом, большими карими глазами и высокими скулами — была очень красива. Когда к ней обращались, отвечала она немногословно. Ее голова была зафиксирована с помощью неудобного хирургического воротника из розового пластика. Я сказал, что его можно снять, и Дев согласился, ведь кости сломанного позвоночника были надежно скреплены между собой металлической конструкцией.

— Я установил запирающую пластину, — сказал он. — Очень дорогую. Тысячи рупий.

И он в очередной раз завел свою пластинку: мол, зарубежные компании, выпускающие имплантаты, продают их за полную стоимость даже в странах третьего мира, при этом большинство хирургов получает от производителей двадцатипроцентные откаты, которые пациенты вынуждены компенсировать из собственного кошелька. Дев всегда отказывался участвовать в таких махинациях.

Нечто подобное, пусть и в узаконенном варианте, можно встретить и во многих европейских странах, хотя там дополнительная стоимость, взятая из воздуха, ложится на плечи всех налогоплательщиков, а не конкретных пациентов.

— Что ж, производители выпускают медицинское оборудование, чтобы заработать, а не из альтруистических соображений, — вот и все, что я смог ответить.

Через несколько дней парализованную девушку перевели в обычную палату, но вскоре у нее начались проблемы с дыханием — что в подобных случаях бывает довольно часто — пришлось вернуть ее в отделение интенсивной терапии и подключить к аппарату искусственной вентиляции легких.

— Вчера я поговорил с ее мужем, — сообщил Дев. — Он вернулся из Кореи. Думаю, он уже почти смирился с тем, что она может умереть. Хотя в Непале с этим очень непросто. Если врач предельно честен, могут возникнуть неприятности. Здесь не удастся просто поставить родственников перед фактом. Я сказал ему, что он еще молод. Я сказал, что если она умрет, то по крайней мере у него будет возможность начать все сначала.

— Но сейчас, когда она на искусственном дыхании, стало проще, не так ли? — ответил я, потому что для пациентки гораздо лучше было бы умереть под наркозом, пока она подключена к аппарату искусственной вентиляции легких, чем от пролежней и инфекции в больнице или у себя дома (не то чтобы у нее были шансы вернуться домой).

На следующем утреннем обходе я увидел, что вокруг кровати девушки столпились врачи и медсестры. Она издавала душераздирающие стоны, пока анестезиолог вводила в трахеотомическую трубку гибкий оптоволоконный кабель бронхоскопа. Рентгеновский снимок ее грудной клетки выглядел ужасно. Все время, пока анестезиолог пыталась удалить жидкость из легких, пациентка продолжала жалобно стонать. Накануне мы с Девом сошлись на том, что ей было бы лучше умереть, но положение моего друга было безвыходным. Мог ли он отказаться от операции и оставить пациентку со сломанным позвоночником умирать? Родственники вряд ли согласились бы на это. А может, следовало позволить им забрать девушку в другую больницу, где ее прооперировали бы (скорее всего далеко не так качественно, как здесь)? За все годы медицинской практики мне ни разу не приходилось сталкиваться с проблемами подобного рода.

Мы, нейрохирурги, привыкаем к тому, что у большинства наших пациентов сильно поврежден мозг, из-за чего после операции они находятся без сознания. В результате мы словно забываем, что в отделении интенсивной терапии лежат и парализованные пациенты, которые все прекрасно осознают и чувствуют. Они переживают чудовищные страдания, которые не в состоянии выразить. Может быть и так, что мы попросту закрываем на это глаза. Мне больно в этом признаваться, но, работая нейрохирургом, я старался избегать таких пациентов во время обхода палат — до того горько было видеть их.

Что сказать человеку, полностью парализованному ниже шеи, если он остается в сознании, но из-за подключенного аппарата искусственной вентиляции легких не может произнести ни слова?

Я вспомнил аналогичный случай, с которым столкнулся много лет назад на Украине. Игорь, мой украинский коллега, тогда еще работал в местной государственной больнице «Скорой помощи». Он невероятно гордился тем, что ему удается поддерживать жизнь пациента с помощью искусственной вентиляции легких. «Первый случай долгосрочной искусственной вентиляции легких в стране», — заявил он.

Парня держали в небольшой безрадостной комнатушке, где он пролежал три года. На стенах висели многочисленные иконы. Конструкция трахеостомической трубки позволяла ему говорить, и каждый раз, посещая отделение Игоря, я непременно заходил повидаться с молодым человеком. За ним присматривал брат, немного знавший английский, благодаря чему я смог общаться с пациентом. С каждым моим визитом тот выглядел все слабее. До несчастного случая — парень сломал шею, нырнув на мелководье, — он отличался крепким телосложением, но к моменту смерти от него остались лишь кожа да кости. Поначалу нам с ним удавалось вести полноценные беседы, но постепенно это становилось все труднее. Под конец он принялся расспрашивать меня о религиозных чудесах и о спасении души, о которых говорил со страстью (насколько это вообще возможно, когда в трахею вставлена трубка). Мне нечего было ему ответить. Увидев, что та маленькая боковая комната опустела, я почувствовал некоторое облегчение.

Непальская девушка сломала шею во время фестиваля Дашаин — одного из важнейших религиозных праздников, которых в стране немало. Ежегодно в жертву богине Дурга приносят более пятидесяти тысяч коз и сотни буйволов. В честь нее повсюду размазывают кровь (в том числе и по кузову золотистого «Ленд Ровера» Дева). Правда, защитники животных предлагают использовать для жертвоприношения тыквы вместо овец, о чем я недавно прочитал в местной газете.

Фестиваль продолжается две недели. Двумя днями ранее Дев попросил меня подойти вместе с ним к главным воротам перед его домом. Я обнаружил там припаркованный полицейский джип, возле которого стоял полицейский в форме. Из-за гаража появился второй полицейский: он вел за собой на веревке прекрасную козу с длинными ушами.

— Каждый год на Дашаин я дарю местным полицейским козу, — пояснил Дев.

Козу затолкали в джип, но она тут же выпрыгнула наружу. Ее вернули обратно, и теперь рядом с ней уселся один из полицейских. Машина тронулась, и, пока она не скрылась из виду, коза печально смотрела на меня через заднее стекло.

— Эта коза накормит сотню полицейских, — одобрительно сказал Дев.

Когда мы возвращались в Катманду после поездки в соседний городок, Дев заметил:

— В этом году ни у кого нет настроения для Дашаина. Сначала землетрясение, а теперь продовольственная блокада и топливный кризис.

И тем не менее мы проехали мимо нескольких высоких качелей, которые являются традиционным атрибутом фестиваля. Они представляют собой четыре связанных вместе бамбуковых шеста, достигают шести-семи метров в высоту и обычно украшены разноцветными флагами. Я видел, как непальцы — и взрослые, и дети — восторженно смеются, набирая на этих качелях высоту, хотя мне их конструкция показалась весьма ненадежной.

На следующий день я привычно сидел в библиотеке, занимаясь обучением младших врачей и пытаясь придумать, как повысить эффективность их работы.

— Завтра я возвращаюсь в Лондон, — сказал я группе новоиспеченных врачей, недавних выпускников медуниверситета; все они показались мне довольно бестолковыми.

— Вы хорошие врачи. Но мы хотим, чтобы вы стали еще лучше. Надеюсь, старшие ординаторы, — я одарил их многозначительным взглядом, — продолжат каждое утро проводить собрания в том же духе. Подразнивать новичков разрешаю, но не чересчур.

Довольный своей короткой речью, я спустился в кабинет Дева. И только я собрался отправиться на первый этаж, чтобы начать амбулаторный прием, как внезапно услышал шум в коридоре.

Выглянув за дверь, я увидел, что у стойки регистратора рядом с операционной стоит Дев в окружении нескольких других врачей. У всех на лице застыло одинаково мрачное выражение.

— Девушка со сломанной шеей только что скончалась, — объяснил мне Протюш. — Муж вне себя от злости.

— Дев собирается с ним переговорить?

— Да, но нужно подкрепление: здесь, в Непале, родственники больных могут на нас напасть. Ждем охранников.

Через полчаса я стоял в углу приемного покоя, откуда мог наблюдать за тем, что происходило в переговорной. Я видел Дева, но не обозленного мужа. Дев молча выслушивал продолжительные громкие тирады и что-то тихо произносил в ответ. Вскоре я ушел оттуда, не желая становиться невольным свидетелем очередной человеческой трагедии.

— Порой я жалею, что не продолжил работать на английское здравоохранение, — сказал Дев тем вечером, когда мы по традиции сидели в саду. — Или по крайней мере о том, что не остался единственным нейрохирургом в Непале. К тому же приходится постоянно изыскивать средства, чтобы удерживать больницу на плаву. Она до сих пор толком не приносит прибыли, и это спустя десять лет напряженной работы! Двадцать лет назад я мог запросто сказать родственникам пациента, что ничего нельзя сделать, и они воспринимали это спокойно.

— Как прошла встреча с родственниками? — спросил я.

— Да… обычное дело. Сейчас такое случается каждые несколько месяцев, хотя раньше это было немыслимо. Муж заявил, что я убил его жену, проведя трахеостомию. Бред, конечно. На самом деле, уже через полгода он снова женится. Если бы она выжила, это был бы кошмар для них обоих. Каждое утро я пытался объяснить ему это. Он вел себя так учтиво, словно я бог какой-то. Ну а теперь я стал для него дьяволом. Уверен, в городе нашелся другой нейрохирург, который сказал, что если бы семья обратилась к нему, то все было бы в полном порядке.

— Нельзя ожидать, что люди смогут вести себя рассудительно сразу же после ужасной потери, — попытался я подбодрить друга.

— В Непале все по-другому, — ответил Дев. — Я переживаю за сегодняшних стажеров, которые рано или поздно станут старшими врачами. Как они смогут работать в стране, где люди столь невежественны? А ведь я больше не смогу их защитить. Во всех больницах из-за подобных проблем круглосуточно дежурит полицейский в штатском. Мне угрожали, что объединятся с родственниками всех остальных пациентов и устроят осаду больницы. Угрожали сжечь ее. Требовали денег. Я знаю многих врачей, у которых таким образом вымогали деньги. В этом проблема частной практики. «Мы заплатили вам, чтобы вы ее вылечили, — говорят они, — а теперь она мертва». Раньше, когда я работал в больнице Бир, все было гораздо проще. Только вот государственное медицинское обслуживание в Непале тоже пришло в упадок. От нашего здравоохранения камня на камне не осталось. И что я сейчас делаю первым делом, встречаясь с новым пациентом? Нет, я не обсуждаю оптимальное в его случае лечение — я спрашиваю, что он может себе позволить. До чего же вам, британцам, повезло с Национальной службой здравоохранения.

— Ну… Все-таки смерть была наилучшим исходом для пациентки.

Было грустно видеть Дева таким подавленным: обычно он лучится энергией и энтузиазмом.

— И даже не с кем поговорить об этом. Моя жена только расстроилась бы и напугалась, — добавил он.

— Только нейрохирург сможет понять, насколько тяжело ощущать на себе чужую ненависть, особенно если учесть, что ты сделал все возможное и старался изо всех сил.

Я вспомнил одну из первых трагедий, виновником которых стал, уже будучи старшим врачом.

Я отложил операцию, которую следовало провести немедленно, и пациент — ребенок — из-за этого умер.

Мне показалось, что можно спокойно подождать до утра, но я ошибся. Администрация больницы назначила внутреннее расследование.

Мне не пришлось разговаривать с родителями ребенка лицом к лицу, но как-то я прошел мимо них в коридоре. Непросто было забыть полный ненависти взгляд, которым одарила меня мать.

— Можете начинать. — Дев указал на бутылку пива, стоявшую передо мной. — А мне еще, возможно, придется вернуться в больницу. Не хочу, чтобы от меня пахло спиртным.

Через два часа меня позвали ужинать. К своему удивлению, я обнаружил за столом руководство больницы в полном составе — шестерых человек, включая водителя: все они пришли поддержать Дева. Меня это тронуло. Когда я сталкивался с подобными катастрофами на работе, у меня никогда не было такой поддержки.

Беседа за ужином была весьма оживленной, хотя бóльшая ее часть от меня ускользнула, так как говорили на непальском. Мне объяснили, что семья пациентки угрожала устроить голодовку, созвать пресс-конференцию и даже уговорить родственников других пациентов присоединиться к ним.

— Семь целых пять десятых, — внезапно сказал Пратап, менеджер больницы, не отводя глаз от смартфона.

Оказалось, такова сила землетрясения, только что произошедшего в Афганистане и Пакистане. Магнитуда землетрясения, которое произошло в Непале полугодом ранее, обернувшись национальной катастрофой, равнялась 7,8. На некоторое время это стало главной темой разговора, после чего все опять вернулись к обсуждению родственников умершей девушки и вероятного развития событий.

— Все из-за того, что мы теперь работаем за деньги, — сказала Мадху, сидевшая рядом со мной. — Мы этого не хотели, но выбора не было. Мы не можем всех лечить бесплатно.

Утром в день отъезда из Непала я сидел в саду, попивая кофе. Вокруг ворковали голуби и кукарекали петухи. На камфорном дереве снова о чем-то бурно спорили серые вороны, хотя не исключено, что они обсуждали свои супружеские разногласия или бурого мангуста, который иногда пробегал через сад грациозными зигзагами. А возможно, они волновались перед фестивалем Тихар, который должен был начаться через две недели: в первый его день люди поклоняются воронам, поднося им подносы с едой. В воронах я смыслил не больше, чем в непальском обществе. Две птицы с пышными перьями на ногах — я не знал, что это за вид, — важно расхаживали по лужайке рядом с беседкой.

Как всегда, после завтрака я отправился на работу. Шел десятый, самый важный, день Дашаина, поэтому дорожное движение было менее напряженным, чем обычно. Женщины, которые встречались на моем пути, надели самые изысканные свои наряды — яркие платья красных, синих и зеленых оттенков, а к ним — золотые и серебряные украшения и всевозможную бижутерию, поблескивавшую на солнце. Они осторожно лавировали между лужами, горами мусора и сточными канавами.

Добравшись до больницы, я обнаружил у входа двенадцать полицейских, вооруженных длинными коваными дубинками; они сидели прямо на траве рядом с магнолией. Неподалеку стояли родственники погибшей пациентки и сочувствующие им граждане.

Мы с Девом созерцали эту картину из окна его кабинета.

— И сколько еще так будет продолжаться? — спросил я.

— Да пока не похолодает, — усмехнулся он.

К счастью, хорошее настроение и жизнерадостность вновь вернулись к Деву.

— Я даже не уверен, что она действительно косила траву на утесе. У ее мужа все-таки водятся деньги — вряд ли она стала бы собирать там траву, — заметил он. — Подозреваю, она решила покататься на качелях, установленных в честь праздника.

Двумя днями ранее в больницу положили шестидесятипятилетнего мужчину — со сломанной шеей и полностью парализованного. Он как раз и упал с качелей.

— Во время Дашаина такое случается сплошь и рядом, — объяснил Дев.

Я обратил внимание, что поодаль — за спинами полицейских, которые ожидали начала амбулаторного приема, и обозленных родственников умершей девушки — на рисовом поле начали собирать рис. Картина показалась мне довольно живописной и совершенно средневековой, хотя на заднем фоне выстроились в очередь у заправки многочисленные потрепанные грузовики. Вершины Гималаев, высившиеся где-то вдали, были скрыты от взгляда.