Вернувшись в Оксфорд, я отправился проверить дом смотрителя шлюза. Со смешанными чувствами я шел по тропе мимо безмолвных лодок, пришвартованных к берегу. Капли дождя падали с угрюмого серого неба в невозмутимую зеленую воду канала. В воздухе пахло мокрой опавшей листвой. Кое-кто из друзей сказал, что я спятил, раз решил привести в порядок это место после полувекового запустения. Если учесть весь мусор, накопившийся в саду за полсотни лет, и отсутствие удобного подъезда к дому, мне придется вложить очень много труда и денег. Всю сантехнику выдрали воры, заработавшие несколько жалких фунтов на содержавшейся в ней меди, штукатурка со стен местами отвалилась, а оконные рамы сгнили. Старые бакелитовые электрические розетки и выключатели не работали. Крыша осталась нетронутой, но лестница и многие половицы в трех спальнях были насквозь проедены личинками древоточца.

Старик, живший здесь когда-то, теперь был мертв, и сам дом тоже умер. Жизнь сохранилась лишь в одичавшей зелени сада, где за пятьдесят лет полной свободы буйно разрослись сорняки.

На изготовление новых окон у меня ушло несколько месяцев. Я смастерил отменные рамы — не обычные прямоугольные, а с килевыми арками. Застеклить их было непростой задачей, отнявшей немало времени. Перед отъездом в Непал я вместе с украинским коллегой, с которым мы давно стали друзьями, выломал старые окна и аккуратно установил на их место новые. Пока я был в Катманду, вандалы их разбили. Полагаю, они сделали это назло мне — в знак мести за металлические решетки, установленные мной изнутри. Как бы то ни было, ворам удалось раздвинуть прутья решетки на окне с тыльной стороны дома, и они все-таки проникли внутрь. К счастью, я предусмотрительно сложил все самые ценные электроинструменты в два огромных стальных ящика с надежными замками. Катить их по узкой бечевой дороге на тележке было нелегко, в какой-то момент один из сундуков, весивший почти сотню килограммов, едва не угодил в канал.

Судя по всему, воры водрузили один из ящиков на тележку, но потом бросили эту затею, потому что не смогли открыть входную дверь: я потратил много часов, чтобы установить исключительно надежный врезной замок.

С другой стороны, моя старшая сестра — выдающийся специалист по истории архитектуры — заметила, что килевые арки не очень-то подходят по стилю к этому дому. Возможно, вандалы разделяли непреклонные взгляды моей сестры относительно архитектурного наследия.

После этого я решил установить снаружи металлические роллеты, что полностью разрушило мое первоначальное намерение украсить дом нарядными арочными окнами. Тогда вандалы переключили внимание — когда я снова был в отъезде — на дорогие мансардные окна с многослойными стеклами. Они залезли на крышу, переломав в процессе немало черепицы, а затем пробили одно из окон куском массивной водопроводной трубы. Насколько я мог судить, это было сделано просто ради удовольствия, а не для того, чтобы проникнуть внутрь, — так сказать, из любви к звуку бьющегося стекла. Я утешал себя мыслью о том, что у подростков лобные доли мозга еще не полностью миелинизированы (то есть нервные волокна не полностью покрыты защитной миелиновой оболочкой). Именно этим принято объяснять то, почему молодые люди получают такое удовольствие от рискованных поступков: лобные доли их мозга — место, которое контролирует социальное поведение человека и просчитывает соотношение между потенциальным риском и пользой, — не развились окончательно, в то время как повышенный уровень тестостерона, связанный с половым созреванием, подталкивает юношей к агрессивным поступкам (пускай даже всего-навсего по отношению к окнам ручной работы), готовя их к дракам и соперничеству, что с точки зрения эволюции является необходимым условием поиска партнера.

Каждый раз, подходя к дому, я не могу отделаться от нехорошего предчувствия. Что на этот раз пострадало? Сломали маленький грецкий орех или обломали ветки с яблонь? А может, вскрыли металлические роллеты? В прошлом я всегда переживал, когда разряжалась батарея мобильного телефона или он оказывался вне зоны доступа сети: меня пугало, что с одним из моих пациентов может что-нибудь приключиться. Теперь же я переживаю, что кто-нибудь из дружелюбно настроенных соседей — тех, что живут на лодках, — или полицейский сообщит об очередном нападении на дом. Я убеждаю себя, что нелепо переживать из-за какого-то ветхого дома, особенно если учесть, что из ценного в нем только строительные инструменты, надежно запертые в стальных сундуках. Я стараюсь напоминать себе обо всем, чему научили меня годы работы врачом, в том числе в беднейших странах, таких как Непал и Судан. Однако, несмотря на все это, постепенно я стал воспринимать капитальный ремонт как тяжкое бремя. Мысли об этом доме начали пробуждать во мне отчаяние и чувство беспомощности, а ведь я надеялся, что он придаст моей жизни смысл после ухода из медицины.

За несколько недель до отъезда в Непал я принялся разбирать мусор в саду. На окраине сада стоит кирпичная стена, заросшая со стороны канала сорняками и ежевикой. Расчистив заросли, я наткнулся на живописные поилки для лошадей, выточенные из красного кирпича. Кирпичи эти явно ручной работы: на них можно разглядеть следы от пилы. Поилки предназначались для лошадей, которые, идя по бечевнику вдоль канала, тянули за собой баржи. А рядом в стене обнаружились проржавевшие металлические кольца, к которым лошадей привязывали. Земля перед поилками — все еще на моей территории — была вымощена булыжником: раньше его скрывали горы мусора и сорняки, от которых я поспешил избавиться. Пока я трудился, подошла поболтать Эмма, соседка.

— Тут встречается какое-то редкое растение, — сказала она. — Местные сборщики трав пришли в большой восторг, хотя я уже и не помню, как оно называется. Фред и Джон [еще двое обитателей жилых лодок] поцапались с ними несколько лет назад, когда попытались расчистить участок.

— Боюсь, я мог ненароком их выкопать, — ответил я.

Мне совсем не хотелось ссориться со сборщиками трав.

— Да оно вырастет заново, — успокоила меня Эмма. — У него очень глубокие корни.

Мы завели разговор о жившем здесь старике. Эмма сказала, что он очень боялся воров, хотя, насколько я мог судить, красть у него было нечего: жил он главным образом на консервированных сардинах, дешевом пиве и сигаретах. А еще он рассказал Эмме, что в доме водятся привидения. Если верить старожилам, в молодости он был гуленой, но все истории, которые мне довелось о нем слышать, сводились к тому, что иногда, возвращаясь домой на велосипеде, он спьяну падал в канал. У него был сын, который одно время жил вместе со стариком, но затем они, очевидно, отдалились друг от друга. Посреди мусора в саду я нашел несколько жалких сломанных детских игрушек. И там же я нашел пустые блестящие упаковки из-под антидепрессантов — селективных ингибиторов обратного захвата серотонина. Эмма упомянула, что он умер в доме.

— Несколько дней его не было видно, и в конце концов мы вызвали полицейских, которые выломали дверь. Он был уже давно мертвым — сидел в своем кресле.

Мало-помалу в моем дворе образовалась целая гора из нескольких сотен черных строительных мешков, наполненных хламом и мусором, которые накопились за предыдущие пятьдесят лет. Среди прочего тут была огромная — почти в метр толщиной — связка газет «Дейли Мейл», которая за все эти годы под воздействием влаги и солнечных лучей стала твердой, как дерево. Ржавые детали от мотоцикла, заплесневелые старые ковры, полиэтиленовые пакеты, жестяные банки, уйма пустых бутылок (в некоторых по-прежнему плескалась сомнительного вида жидкость), бесполезные поломанные инструменты, детские игрушки — список можно было продолжать бесконечно. Ровным счетом ничего из этого барахла не представляло даже отдаленного интереса. Ковыряясь в вещах старика, я подумал, что археологу, раскопавшему их через пятьсот лет, они тоже показались бы бестолковыми и унылыми.

Жителей лодок снабжает углем и газовыми баллонами грузовая баржа под названием «Дасти». Едва вступив во владение домом, я обнаружил в почтовом ящике приветственную записку от Джока и Кэти — владельцев баржи. Они выразили желание познакомиться и предложили свои услуги. Не знаю, что бы я делал без них. С их помощью я погрузил собранный мусор на «Дасти», и мы преодолели небольшое расстояние до того места на обочине проселочной дороги, где знакомый фермер разрешил мне оставить два громадных контейнера с мусором. Пришлось изрядно потрудиться. Когда с делом было покончено, я пригласил Джока и Кэти на обед в ближайший паб. Джок рассказал, что раньше путешествовал с рюкзаком на плечах по всему миру, а потом стал водителем грузовика, но с самого детства мечтал жить на воде. Кэти — учительница начальной школы; она взяла на год отпуск за свой счет, но теперь не спешила возвращаться к работе. Днями напролет они неторопливо плавали взад-вперед по Оксфордскому каналу, развозя мешки с углем и газовые баллоны жителям лодок, каждого из которых хорошо знали лично. Такая жизнь напоминала им деревенскую. Они сказали, что чувствуют себя безмерно счастливыми и довольны неспешной, размеренной жизнью, в которой нет места ненужным вещам. Жили они, кстати, на другой барже, пришвартованной чуть дальше.

Пришлось спилить несколько деревьев — в основном акации высотой более десяти метров, — которые захватили один из углов сада. Как бы я ни любил деревья — а я им почти поклоняюсь, — должен признаться, что ничуть не меньше я люблю их валить. Для этого я обзавелся несколькими отменными цепными пилами. Пара лет практики — и я наконец в совершенстве овладел искусством самостоятельной заточки цепи.

На мой взгляд, между валкой деревьев и нейрохирургией есть нечто общее — в частности, необходимая для работы точность и сопутствующий риск.

Если не сделать два разреза с разных сторон ствола точно в нужных местах, дерево может обрушиться прямо на тебя или упасть на ближайшие деревья и застрять в них, что значительно усложнит дальнейшую работу. Либо шина бензопилы может напрочь застрять в стволе. Да и с самой бензопилой следует обращаться осторожно: был у меня однажды пациент, чья бензопила во время работы отскочила от дерева и задела лицо. Ко всему прочему меня привлекает запах свежеспиленной древесины, особенно дуба, в сочетании с выхлопными газами бензопилы, а также — в зависимости от того, где я нахожусь, — таинственная тишина окружающего леса. Одной из первых книг, которые я прочел в детстве, были «Сказки братьев Гримм» — сборник историй про нечисть, кровавые убийства и неизбежное наказание, и все это — в темной лесной чаще. Присутствует в валке деревьев и доля жестокости — равно как и в хирургии. Есть место и определенному удовольствию от своей власти над живым созданием. Вид падающего дерева, особенно если я спилил его самостоятельно, трогает меня до глубины души. Но есть и различие. Операции на мозге кажутся такими волнующими именно потому, что ты отчаянно желаешь, чтобы пациент после операции очнулся живым и здоровым, тогда как деревья валят, чтобы добыть древесину для поделок или на дрова либо же чтобы освободить пространство для других деревьев. Ну и, конечно, всегда нужно сажать новые деревья взамен срубленных.

Двадцать пять лет назад я приобрел двадцать акров  земли вокруг сельского дома в Девоне, где жили родители моей первой жены. На восьми акрах я посадил целый лес — четыре тысячи деревьев местных пород: дуб, ясень, сосну, иву и падуб. Несколько недолгих лет я с большим удовольствием ухаживал за деревьями, когда бывал в Девоне. Я аккуратно подрезал нижние ветви молодых дубов, чтобы через сотню лет они дали много качественной древесины без сучков. Я смастерил домик для совы и повесил его высоко среди ветвей старого дуба, который рос у живой изгороди, окружавшей мой участок. Однажды я заметил, как перед широким входом в домик с задумчивым видом сидит сова, и пережил мгновение искрометного счастья, но, к моему превеликому сожалению, сова в нем не обосновалась. Я рассчитывал, что после смерти меня похоронят в этом лесу, чтобы каждая клетка, каждая молекула моего тела стала частью деревьев. Я и не догадывался, какая катастрофа постигнет мой брак. При разводе я потерял участок со всеми деревьями, и вскоре его продали. Этот лес, ныне заросший и неухоженный, по-прежнему можно отыскать на снимках «Google Earth». Треть всех деревьев следовало срубить, чтобы оставшиеся выросли более крепкими, но этого никто не сделал.

Я отчаянно скучаю по тому месту — не только по полям и лесу, но и по мастерской, которую устроил в одном из старых глиняных амбаров рядом с домом. Окна (которые я сделал своими руками) напротив верстака (который я тоже сделал сам) выходили на низкие холмы к северу от Девона, в сторону плато Эксмур. Под стропилами обосновались ласточки, чьи птенцы учились летать, порхая от одной балки к другой. Их родители пулей проносились через открытые двери. Завидев меня, они сначала совершали кульбит прямо передо мной — потоки воздуха от их крыльев омывали мое лицо, — после чего снова устремлялись наружу. Но довольно скоро птицы привыкли к моему частому присутствию. К концу лета птенцы уже вовсю резвились во дворе фермы, группками рассаживаясь по проводам, протянувшимся от дома к амбарам, словно ноты небесной мелодии. Не успевала наступить осень, как ласточки улетали зимовать в Африку. Двадцать лет спустя я вернулся, чтобы взглянуть на старую ферму. Я объяснил новому владельцу, что связывало меня с этим местом. Он с гордостью показал мне, как усовершенствовал усадьбу. Наверное, не стоило мне оставлять ее: амбары вместе с мастерской превратились в домики для отдыха, и ласточек безвозвратно выселили.

* * *

Очистив сад от тонн мусора, я посадил пять яблонь и один грецкий орех. Сорта яблонь выбрал традиционные: оранжевый пепин Кокса и ранет Бленгеймский. Такие же деревья росли неподалеку отсюда — в фруктовом саду, разбитом вокруг дома, в котором моя семья жила шестьдесят лет назад.

Отец приобрел его в 1953 году, когда мне исполнилось три года. Раньше там была ферма, которая прекратила свое существование всего за несколько лет до нашего переезда. Это был чрезвычайно изысканный каменный дом Елизаветинской эпохи. От фермы также остался двор с соломенными конюшнями, большой амбар, крытый черепицей, сад с шестьюдесятью яблонями и прочими фруктовыми деревьями и маленькая рощица — настоящий рай и целая вселенная для маленького ребенка, которым я тогда и был. Ферма располагалась на окраине Оксфорда, где город граничил с полями. Сейчас там, где расстилались поля, пролегает объездная дорога. Место соседней фермы заняли автозаправка и гостиница. Большинство яблонь срубили, и вместо них вырос унылый жилой массив. Амбар и конюшни снесли. Между жилых домов и припаркованных машин по-прежнему стоит одинокая сосна, некогда охранявшая вход в рощу. В детстве я очень боялся туда ходить, поскольку верил, что в ней обитают ведьмы и прочая нечисть, сказки о которых я так любил читать. Помню, как шестьдесят лет назад стоял возле этой сосны — она, наверное, была гораздо меньше, хотя и казалась мне огромной, — и не решался сделать шаг, чтобы попасть в густую темную чащу. И это несмотря на то, что я мечтал быть отважным странствующим рыцарем! Стоя там, я иногда слышал, как в ветках над головой завывает ветер, и меня переполняло будоражащее чувство соприкосновения с чем-то невероятно таинственным, с чем-то таким, что можно лишь ощутить, но не увидеть.

У нас было много домашних животных, в том числе исключительно умный лабрадор по кличке Бренди. Он принадлежал моему брату, но мне очень хотелось научить его сидеть и стоять на задних лапах. Даже не знаю, откуда у меня возникло такое желание — сейчас я ненавижу смотреть, как животных обучают подобным трюкам. Я дрессировал Бренди довольно жестоко — с помощью кнута, сделанного из электрического провода, и печенья. Он быстро начал выполнять мои команды, и я наслаждался ощущением власти над ним, пока мама не застукала меня с этим бедным созданием. В качестве безмолвного напоминания о содеянном мной пес до конца жизни больше никогда не оставался со мной наедине, как бы я ни старался убедить его в своей любви. Я ощутил глубочайший стыд, и это чувство навсегда осталось со мной, а кроме того, пришло болезненное понимание того, насколько легко можно поддаться жестокости. Наконец, это был один из первых уроков о том, как власть портит людей, и порой я задумываюсь над тем, что благодаря этой истории стал более добрым хирургом, чем мог бы иначе быть.

Нечто отдаленно похожее произошло со мной, когда я работал санитаром в шахтерском городке на севере страны. В местной больнице был один пожилой анестезиолог — чудовищно некомпетентный, как я теперь понимаю. Когда я впервые ему ассистировал, у него возникли сложности с интубацией пациента, который начал синеть на глазах (так называемый цианоз, являющийся следствием кислородного голодания). Совершенно без задней мысли я спросил, всегда ли его пациенты синеют во время анестезии. Не помню, что он ответил, но другой санитар упал со смеху, когда я рассказал ему про этот случай. Несколько дней спустя у того же врача возникли сложности с интубацией еще одного пациента, который начал отбиваться: бедняге явно не сделали нормальную анестезию.

Анестезиолог попросил меня подержать пациента, и я с радостью согласился.

В школьные годы я любил хорошую драку (но были и постыдные случаи, когда сила и агрессия брали надо мной верх и я доводил до слез своих противников).

В этот момент в наркозную комнату зашла старшая операционная медсестра Доннели и увидела, как я удерживаю пациента мертвой хваткой. «Генри!» — только и сказала она, потрясенная увиденным.

Я никогда этого не забуду. Возможно, именно из-за этих двух случаев я испытываю отвращение, когда вижу, как небрежно другие врачи порой обращаются с пациентами.

Несколькими годами позже, работая младшим медбратом в психогериатрическом отделении психбольницы, я заметил, что атмосфера в каждой палате определялась в основном тем, какой пример подавали всем старшие медбратья, большинство из которых понимали, насколько это ответственная и непростая задача — круглосуточно ухаживать за недееспособными больными. Но постепенно власть в больницах стала переходить от медицинского персонала к управляющим, которые не имеют к медицине никакого отношения; их главная задача — выполнение установленных политиками плановых показателей, и они никак не контактируют с пациентами. Поэтому не стоит удивляться тому, что качество медицинского обслуживания ухудшилось.

В старом оксфордском доме с чудесным садом — моим маленьким раем — я жил вольно, словно счастливый дикарь; как младшего из четырех детей в семье, меня изрядно баловали. Когда мне исполнилось десять лет, мы переехали в Лондон, и для меня это было равносильно изгнанию из Эдемского сада.

* * *

Итак, я шел по бечевнику к дому смотрителя шлюза и размышлял: ради чего все-таки я решил купить это место и почему счел необходимым приводить его в порядок самостоятельно? Бóльшая часть жизни позади, любой физический труд начал даваться мне все тяжелее и, как правило, перестал вызывать особый энтузиазм. Иногда казалось, что работа не продвигается, а, наоборот, все становится только хуже, не говоря уже о нанесенном вандалами уроне. Когда я вырезал в старой штукатурке отверстия для новых розеток, она большими кусками отваливалась со стен. А в комнате на первом этаже штукатурка, нанесенная на сетку на потолке, и вовсе рухнула, подняв облако пыли, когда я попытался отодрать приклеенные к потолку полистирольные плитки. Все изготовленные мной новые окна были разбиты, и мне предстояло заново их стеклить, а теперь к ним добавилось еще и одно из мансардных окон на крыше. И вообще, если я когда-нибудь и закончу с ремонтом, что я буду делать тогда?

Пришлось признать, что я делаю все это не просто чтобы доказать: несмотря на преклонные годы, я способен справиться с подобной работой, но и для того, чтобы по возможности отсрочить будущее. Словно если я как следует намучаюсь сейчас, то каким-то волшебным образом смогу избежать мучений в дальнейшем. Словно работа, необходимая для приведения этого места в порядок, была своего рода искуплением, мирским аналогом самобичевания, которое встречается во многих культурах (например, среди жителей Тибета, которые ползают на четвереньках вокруг горы Кайлас в Гималаях). Вместе с тем я ощущал некоторый стыд за то, что пытаюсь задобрить судьбу, ремонтируя дом, — не самое полезное занятие, если учесть, сколько в мире бед и страданий. А возможно, я попросту мазохист, которому нравится привлекать к себе внимание. Что ж, я всегда был еще тем показушником.

Одолеваемый этими гнетущими мыслями, я приблизился к дому. Но стоило мне увидеть его, как все сомнения — точно так же, как и во время первого визита сюда, — отпали. Я смотрел на одичавший сад и старые кирпичные поилки для лошадей: перед ними лежал безмятежный канал, а позади них — озеро, на одном из берегов которого росли ивы. Пара лебедей была тут как тут: они казались ослепительно-белыми на фоне темной воды. За ними виднелся увядший с наступлением зимы камыш, а чуть дальше — железнодорожные пути: ребенком я не раз наблюдал, как по ним мчат паровозы.

Когда я зашел в дом — во тьму, потому что разбитые окна были заколочены досками, — лучи света из дверного проема упали на блестящие осколки стекла, разбросанного по всему полу и хрустевшего под ногами. Впрочем, меня это больше не беспокоило.

Я восстановлю это скромное, но прекрасное жилище. Я изгоню из него дух мертвого старика и выброшу весь оставленный им хлам. Посаженные мной яблони и грецкий орех зацветут. Я развешу по деревьям скворечники и смастерю домик для совы вроде того, что когда-то повесил в девонском лесу — на старом дубе у живой изгороди.

Я оставлю после себя чудесный дом, который обязательно принесет кому-нибудь радость.

Я решил установить высоко на стенах дома прожекторы с датчиками движения, а также камеры видеонаблюдения: с вандалами и ворами надо было что-то делать. Для этого пришлось бы взбираться вверх по лестнице вплоть до свеса кровли. Не могу сказать, сколько стариков, упавших с лестницы и сломавших шею или получивших серьезную черепно-мозговую травму, я повидал, пока работал в больнице: сбился со счета. Даже падение с высоты одного-двух метров может оказаться смертельным. К тому же существует прямая связь между травмами головы и преждевременным наступлением деменции. Для начала я просверлил в стене ряд отверстий, в которые вставил болты с кольцами наподобие тех, что используют альпинисты, и привязал лестницу к кольцам. Надев страховочный пояс, я с помощью карабина закрепил его на лестнице. Вот таким образом я и устанавливал прожектора и проклятые видеокамеры, орудуя огромной дрелью, которой проделывал в стенах дома штрабы под кабели.

Когда я работал, кто-то зашел во двор. Я спустился с лестницы. Передо мной стоял мужчина моего возраста с золотистым ретривером. Тот с удовольствием исследовал одичавший сад, пока мы разговаривали.

— Я жил здесь в детстве, лет шестьдесят назад, — объяснил он. — Это было в пятидесятых, еще до того, как здесь поселился Деннис, рабочий канала. Мы с братом жили тут вместе с родителями. Самые счастливые годы их жизни.

Выяснилось, что мы действительно ровесники и когда-то жили менее чем в миле друг от друга. Он достал черно-белые фотографии, на которых этот дом был запечатлен чистым и ухоженным, с большим цветущим сливовым деревом во дворе. Было видно, что в саду ровными грядами росли многочисленные овощи. У ворот стояла женщина в переднике — мать моего гостя.

— Здесь я развеял прах родителей. — Он указал на противоположный берег канала, заросший травой; к нему вел мост. — Время от времени я приезжаю сюда, чтобы с ними поговорить. Сегодня я сообщил, что их внук только что окончил университет. Они бы так им гордились!

Я провел его в дом. Он смотрел по сторонам, словно зачарованный, — должно быть, воспоминания нахлынули.

— Отец любил сидеть здесь, в углу кухни, где раньше стояла печка. В руке он держал горсть свинцовых шариков, которыми кидался в крыс, когда те заходили через переднюю дверь. Не знаю, попал ли он хоть раз.