Всю жизнь Бородин боролся с временем, как пловец в его песне боролся с волнами.
Казалось, время победило. Как ни спешил Бородин, как ни старался заполнять трудом каждый час, отрывая эти часы от сна и от отдыха, все-таки их не хватило, чтобы все завершить.
Но, к счастью, он был не один. Была могучая кучка друзей. Годы дружбы не пропали даром. Римский-Корсаков и при жизни Александра Порфирьевича помогал приводить в порядок «Князя Игоря». Он хорошо знал не только то, что было уже записано, но и то, что Бородин успел только сымпровизировать.
К тому же они оба были птенцами одного гнезда. Римский-Корсаков мог поэтому работать над бородинскими рукописями почти как сам Бородин.
Был еще и молодой Глазунов с его изумительной музыкальной памятью. Он многое успел запомнить наизусть.
Римский-Корсаков рассказывает:
«После похорон Александра Порфирьевича на кладбище Невского монастыря я вместе с Глазуновым разобрал все рукописи, и мы решили докончить, наинструментовать, привести в порядок все оставшееся после А. П. и приготовить все к изданию, приступить к которому решил М. П. Беляев. На первом же месте был недоконченный «Князь Игорь». Некоторые нумера его, как первый хор, половецкая пляска, плач Ярославны, речитатив и песня Владимира Галицкого, ария Кончака, арии Кончаковны и кн. Владимира Игоревича, а также финальный хор, были окончены и оркестрованы автором; многое другое существовало в виде законченных фортепьянных набросков, прочее же было лишь в отрывочных набросках, а многое и вовсе не существовало. Для II и III действий (в половецком стане) не было надлежащего либретто и даже сценариума, а были только отдельные стихи и музыкальные наброски, или законченные, но не связанные между собой нумера. Содержание этих действий я твердо знал из бесед и совместных обсуждений с Бородиным, хотя многое в проектах он изменял, отменял и вновь вставлял. Менее всего сочиненной музыки оказывалось в III акте».
Прошло несколько недель. Предварительная работа была закончена, и Римский-Корсаков созвал ближайших друзей на совет.
Собрались в квартире, где Бородин провел столько лет своей жизни. На стол рядом с грудами рукописных нот поставили его портрет, чтобы он был, как говорит Стасов, «молчаливым свидетелем и как бы председателем собрания».
«Рассмотрели либретто, приготовленное самим автором, рассмотрели музыку, как уже вполне законченную, так и оставшуюся в набросках и черновых эскизах. Потом рассмотрели прочие сочинения Бородина, еще не опубликованные или недоделанные: некоторые части III-й симфонии, струнный квартет, романсы. После этого Н. А. Римский-Корсаков подробно изложил свой план действия, который не мог не быть одобрен всеми присутствовавшими».
План был такой: Глазунов должен был досочинить все недостающее в третьем акте и записать на память увертюру, наигранную много раз автором, а Римский-Корсаков должен был наоркестровать, досочинить и привести в систему все остальное, недоделанное и неоркестрованное Бородиным.
Стасов пишет:
«Римский-Корсаков теперь уже в третий раз приступил к этому высокому и трогательному делу: заканчиванию для публичного исполнения и всеобщего пользования музыкальных творений крупных русских композиторов после их внезапной смерти; однажды он кончил и поставил на сцену «Каменного гостя» Даргомыжского, другой раз — «Хованщину» Мусоргского; теперь очередь пришла и для «Игоря» — Бородина. Нельзя было уже вперед не быть глубоко уверенным, что такой высокий художник, как Римский-Корсаков, исполнит свое дело с таким священным почтением к памяти усопшего композитора, с таким мастерством и великолепным результатом, как этого не в состоянии был бы исполнить ни один из всех его сотоварищей, какие у нас есть налицо. Собрание радостно утвердило все его предположения…»
Начиная с весны, Римский-Корсаков и Глазунов с жаром принялись за дело, постоянно советуясь между собой.
Как они работали, рассказывает Глазунов в записке, написанной им по просьбе Стасова.
Когда читаешь эту записку, видишь, какой сложный труд выполнили друзья Бородина.
Для увертюры Глазунов выбрал и переписал темы из самой оперы по плану автора. Заключение второй темы он отыскал в набросках, ходы басов — в середине увертюры — нашел на лоскутке.
Пролог, к счастью, был у Бородина готов целиком. Набат для первой картины был найден в эскизе. Русский хор во втором действии Глазунову удалось записать по памяти.
Кое-что ему и Римскому-Корсакову пришлось досочинить, особенно в третьем действии. Но они старались держаться как можно ближе к стилю автора и к его намерениям. Четвертое действие оказалось вполне законченным.
Эту мозаичную работу Римский-Корсаков и Глазунов выполнили так тщательно и любовно, что не отличишь от целого тех кусочков, которые принадлежат не самому Бородину.
Они радовались, когда им удавалось найти в бумагах еще один лоскуток, еще один набросок.
Как надо было любить Бородина, чтобы суметь отречься от себя и перевоплотиться в него!..
И время было побеждено: опера, которую Бородин называл «незаканчиваемой», была закончена.
Произведения Бородина были изданы… Стасов со свойственной ему энергией хлопотал и о памятнике на могиле Бородина и о том, что было еще нужнее, чем памятник из гранита и бронзы.
Чтобы сохранить для будущих поколений живой облик своего великого друга, Стасов попросил Репина написать портрет Бородина.
«Как я жалел, дорогой Илья, что Вы не были сегодня на репетиции. Мне кажется, если б у Вас даже м ал о было расположения и времени теперь писать Бородина, все-таки Вас бы тут что-то словно ужалило, и Вы бы помакнули свои кисти в краску. Что это за колосс, что за грандиозная сила, красота, страсть, очарование! У меня чуть не все время слезы дрожали в глазах. Такого после Глинки не было — это родной брат Мусорянина нашего бедного».
Вот тогда-то Репин и написал портрет Бородина. Словно живой, стоял композитор у белой колонны концертного зала.
Но Стасов не ограничился этим. Он обратился ко многим из тех, кто знал и помнил Бородина мальчиком, студентом, молодым ученым.
По его просьбе о Бородине написали воспоминания брат умершего, Щиглев, старик Гаврушкевич, профессор Доброславин.
Больше всего могла рассказать Екатерина Сергеевна. Но она была смертельно больна. Она так хотела умереть на руках у мужа, а он опередил ее.
Весть о смерти Александра Порфирьевича привез ей в Москву Дианин. Это был для нее такой удар, что она снова тяжело заболела.
Весной, немного оправившись, она взялась за собирание материалов для биографии, которую подготовлял Стасов. Писать она была не в состоянии и вынуждена была диктовать свои воспоминания.
Она пережила мужа только на четыре с половиной месяца.
Собрав все, что можно было, Стасов написал биографию Бородина и напечатал ее вместе с теми письмами, которые были в его распоряжении.
Он приложил к биографии также и статьи Бородина о музыке. Эти глубокие по содержанию и блестящие по форме статьи было не легко разыскать в старых номерах «С.-Петербургских Ведомостей», где они были напечатаны. Вместо подписи стояла первая буква фамилии — «Б», а иногда и последняя — твердый знак.
Так спасено было от разрушающего действия времени много живых черт, мыслей Бородина и событий из его жизни.
Когда Стасов писал эту биографию, главной его целью было: показать гениального композитора во весь рост.
Ведь не все понимали еще тогда, как велик Бородин, или не хотели это признать.
Когда-то Лист писал: «Высшее общество ожидает, чтоб они (русские композиторы) имели успех в других местах прежде, чем аплодировать им в Петербурге».
Произведения Бородина с триумфом исполнялись во многих странах мира. Перед ним преклонялась на родине студенческая молодежь и вся передовая интеллигенция. У него были последователи и продолжатели. Но «высшее общество» все еще воздерживалось от аплодисментов.
После смерти Бородина был дан концерт, посвященный его памяти. Статья Стасова об этом концерте заканчивается словами:
«Могучая опера «Князь Игорь» — достойный брат «Руслана»… Таких глубоко вдохновенных и оригинальных созданий мало на свете».
Редактор зачеркнул слова «на свете» и заменил их другими: «в русской музыкальной литературе». Этому маленькому человечку показалось страшновато поставить великана Бородина рядом с лучшими на свете композиторами.
А в «Энциклопедии Брокгауза и Ефрона» было сказано весьма осторожно и сугубо «объективно»:
«По мнению одних, в числе которых находится Лист, Бородина нужно было считать одним из наиболее выдающихся европейских композиторов; по мнению других — он человек большого таланта, принявший «худое» направление…»
Время Бородина настало по-настоящему только после Великой Октябрьской социалистической революции.
Пришел тот слушатель, которого не хватало Глинке и о котором мечтали Мусоргский и Бородин. Этот слушатель — весь народ. Искусство для немногих избранных стало искусством для всех.
У нас теперь такая Бесплатная школа, какую не могли и представить себе балакиревцы. Миллионы детей и взрослых занимаются музыкой не только в консерваториях, музыкальных школах и техникумах, но и в кружках самодеятельности на заводах и в колхозах.
Наши общедоступные русские симфонические концерты стали действительно доступными всем.
Бородина слушают сейчас и в рабочих дворцах культуры, и в колхозных клубах, и в горных кишлаках, и в поселке строителей, только что выросшем среди пустыни, и на полярной станции, где среди белых снегов одиноко виднеется домик и радиомачты.
Миллионы людей одновременно слушают мощные звуки увертюры «Князя Игоря».
Вот медленное вступление, которое так хорошо передает безбрежные просторы родной страны. Музыка делается порывистой — это скачут всадники в степи. Одна тема сменяется другой. И вдруг люди, слушающие музыку, с радостью узнают давно знакомую и давно любимую арию Игоря.
Мысль невольно переносит их в Москву. Те, которые бывали там, живо представляют себе Большой театр, пять раззолоченных ярусов, украшенных прихотливой лепкой, красный бархат барьеров, канделябры и люстры с сотнями электрических свечей.
Перед оркестром — дирижер. Его движениям— то плавным и мягким, то энергичным и резким, — повинуются и медные инструменты справа, и контрабасы слева, и деревянные духовые прямо перед ним. Он словно один играет сразу на ста инструментах.
И все это для того, чтобы передать и зрителям в зале и радиослушателям в разных концах страны ту мощь вдохновения, которую когда-то вложил в звуки композитор.
Все свои дарования, все силы отдал Бородин музыке, науке, вот этому народу, этим миллионам людей.
Бородин продолжает отдавать себя родине и в наши дни. Он близок каждому из нас — этот великий музыкант, ученый, патриот, гуманист, Человек с большой буквы.