И все это без причин, сказал я. Нет, это не совсем точно. Есть некоторый нюанс. Роза и Эжен — никаких причин, совершенно верно. Тут ничего ни прибавить, ни отнять. А вот Мазюры — это несколько другое дело. Нет причин? Можно и так сказать. Никаких НАСТОЯЩИХ причин, во всяком случае никаких серьезных причин. Но при этом были все же какие-то их причины. Оправдания. Кое-какая чушь, которой они не желали пренебрегать. Дядя им надоедал?

— Да, но это наш дядя. Брат моего отца.

У Розы и Эжена не возникал вопрос о причинах. Для них это была чистая Сахара. Ни деревца, ни тени. Пустыня, которую они без труда заполняли собой. Заполняли вплоть до самых отдаленных закоулков, вплоть до углов. Эжен, сидя на своем стуле, в распахнутом жилете, хе-хе-хе! Роза со своими грудями и своим задом. И вокруг них — ничего. Ни для чего не оставалось места. Их мир — это были они сами, и все тут. В то время как Мазюры, хотя и следует оговориться, что они занимали меньше места (система, как я уже отмечал здесь, — это всегда некое самоуменьшение), но эту пустоту, которую они оставляли вокруг себя, эту пустоту, которую они могли бы оставить пустой, они ее загромождали. Они совали туда всякие свои ложные обоснования, свои алиби, свои ширмочки. Кстати, надо признать, что они захламляли пространство все-таки не так сильно, как некоторые другие, как, например, моя мать. Незаполненные зоны, зоны тени у них все — таки оставались. Но система уже присутствовала. С ее ловушками. Я спал с Розой и ходил к Мазюрам. Ни то, ни другое не имело причин, не имело никаких оснований. Это была просто привычка. Так уж все сложилось, сложилось само собой. Но Роза по крайней мере знала об этом. И не пыталась что-либо объяснять, искать причины. В то время как Мазюрам нужны были оправдания, объяснения, алиби. Потребность оправдываться (а перед кем, спрашивается?).

— Дядя жил у нас. Он любил играть в карты. Вот мы и пригласили Мажи. Он хорошо играет в карты.

Ловушка. Это уже давала о себе знать система. Уходя от Розы и Эжена, чтобы отправиться к Мазюрам, я не только менял одну улицу на другую (хотя они жили в верхней части улицы Жана-Жака Руссо), я менял мир, я оставлял свободу в обмен на причины. Или на их карикатуру: на оправдания. Я входил в заранее обусловленный мир. Это сохранилось даже потом, когда дядя и тетя, наконец, уехали. После того как исчезло первоначальное оправдание, Мазюры машинально стали искать другое. Надо же было оправдать привычку видеть меня у себя.

— Вы придете завтра, Мажи? Обязательно, без всяких церемоний. Вы же холостяк. Вы, наверное, чувствуете себя одиноким.

А госпожа Мазюр:

— Ну, конечно же, господин Мажи. Когда вы приходите, мой муж по крайней мере не идет в свое кафе. В эти прокуренные залы.

Хотя в «Улитке» хозяин установил вентиляторы. Но система не дремала. Система, которой в какой-то мере плевать и на вентиляторы, и на истину. И она исподтишка садилась мне на плечи. Сначала — оправдание. Потом оправдание превращалось в обоснование, в причину. Возникла причина. По прошествии какого-то времени у меня появилась причина. Так себе. Пустячок. Маленькая причина. Даже не причина: простая фраза.

Это случилось в воскресенье днем. Я едва пришел, как появились друзья, начальник отдела, где работал Мазюр, господин Раффар и его жена. Любезные. Доброжелательные. Улыбающиеся.

— Вот так сюрприз, господин Раффар!

— Хороший, надеюсь?

— Великолепный, господин Раффар.

Мазюр в конце концов предложил сыграть в вист.

— Я знаю, что вы любитель, господин Раффар.

— О! Господин Мазюр, я вижу, вы знаете его слабые стороны.

— У нас здесь как раз наш друг Мажи…

Но Раффар стал возражать:

— А госпожа Мазюр? Я очень хочу видеть госпожу Мазюр с картами в руках.

— Я играю очень плохо, господин Раффар.

— Красивая женщина всегда играет превосходно, госпожа Мазюр, — сказал он, лукаво посмотрев на нее.

И тут Ортанс произнесла:

— Оставьте их, господин Мажи. Идите к нам. Молодежь будет играть в рами.

МОЛОДЕЖЬ БУДЕТ ИГРАТЬ В РАМИ. Я не знаю, понимаете ли вы. Молодежь? И меня тоже воспринимали как часть молодежи? Понятно ли, почему я удивился? Почему это меня взволновало? Да, взволновало. Эта фраза поразила меня. Сад, старый сад, сухой, запыленный, окруженный стеной. И в глубине — родник. Маленький родничок. НО ЖИВОЙ. Молодежь? В конце концов мне ведь действительно было только двадцать пять лет. Столько же, сколько старшей дочери четы Мазюров. В общем, не больше. Но я забыл об этом. Еще интереснее, я не знал этого. И другие до настоящего времени тоже, казалось, не знали этого. Двадцать пять лет? Но ведь, когда я приходил к Мазюрам, я приходил к родителям. К дяде.

Мазюр говорил:

— Один из наших друзей.

Он не говорил:

— Друг наших девочек.

Госпожа Мазюр. И господин Мазюр. И Роза, которой было тридцать девять лет. И Эжен, которому было сорок восемь. Молодежь? И это был я. Молодежь будет играть в рами. Рами — это был я. Молодежь — это был я. Это фраза раскрыла свои объятия именно для меня. Она содержала меня в себе. Таила меня в себе. Служила мне пристанищем.

Уголок девочек… Куда я поглядывал издалека, сидя за столом, где мы играли в вист, угол, который был запретным для меня, закрытым, еще одним яйцом, куда я даже и не мечтал проникнуть. И вот я туда проник. САМЫМ ЕСТЕСТВЕННЫМ ОБРАЗОМ. Что никого не удивляло.

— Ну, конечно, — произнес господин Раффар. — Молодые — с молодыми. Мы ведь обойдемся без них, не правда ли, госпожа Мазюр?

И сам Мазюр, наверное, тоже увидел меня в новом свете, потому что, проходя мимо с бутылкой анисовки, наклонился над нами и произнес:

— Ну, все в порядке, младший класс?

Младший класс? Я? Шарлотта, самая младшая, дразнила меня. Я смеялся. Я РАССКАЗЫВАЛ АНЕКДОТЫ. В какой-то момент я смеялся один, не в силах остановиться. От счастья. На меня смотрели. И господин Раффар, глядя с симпатией поверх своего холодного носа, спросил:

— Веселимся, молодой человек?

— Они такие шумные, — говорила госпожа Мазюр.

— Ничего, госпожа Мазюр. У них сейчас такой возраст. А заботы от них никуда не уйдут.

И позже, прощаясь:

— До свидания, молодой человек. Мне нравится, когда молодежь веселится.

Молодежь? Я? Впервые в моей жизни я настолько проникся этим сознанием, что на следующий же день положил руку на ягодицу хорошенькой шестнадцатилетней девушки, которая приходила к Розе убираться в квартире.

— Что, старуха надоела? — спросила она. — Не слишком ли рано?

Я стыдливо засмеялся. Я смеялся в связи с чем-то неизвестным, которое шевелилось в глубине моего сознания. Но до того, как была произнесена фраза о молодости, мне бы и в голову не пришла мысль об этой хорошенькой маленькой женщине. Как другие не думают о том, чтобы ущипнуть столетнюю старуху.

МОЛОДЕЖЬ БУДЕТ ИГРАТЬ В РАМИ. Кто бы мог подумать? Такая маленькая фраза. И Ортанс со своим крупным спокойным ртом и веснушками. Да, я могу сказать, что эта фраза стала как бы точкой отсчета, что она что-то изменила в моей жизни. Теперь я возвращался к Мазюрам с энтузиазмом, с нетерпением, с волнением. Отмечу, что мне еще не раз приходилось занимать свое место за карточным столом. Из-за моего таланта. Но это все уже было не так, как прежде. И для меня, и для других. Я был как кузен, который долгое время скрывал свое родство. Теперь ко мне относились по-другому. Даже госпожа Мазюр, несмотря на свои манеры. Она еще не осмеливалась называть меня Эмилем, но уже больше не говорила слова «господин». Она называла теперь меня: «Мой дорогой Мажи». Или просто: «Дорогой Мажи». И уже без колебаний просила меня о том или ином одолжении.

— Дорогой Мажи, не могли бы вы помочь мне передвинуть стол?

С девушками дело обстояло так же.

— Господин Мажи, у меня сломалась моя музыкальная шкатулка. Не могли бы вы взглянуть на нее?

Или:

— Что-то случилось с оконной задвижкой. Окно не закрывается. Господин Мажи, у вас ведь такие золотые руки.

И Мазюр, на лице которого вокруг торчащей изо рта трубки появлялись складки удовольствия, говорил:

— Мажи, не позволяйте превращать себя в механических дел мастера.

— Это пустяки, господин Мазюр.

Я преданный друг. Я искусный мастер. Отныне напичканный причинами и разного рода достаточными основаниями.

Однажды сломанным оказался ролик одной из ножек кровати. Самая младшая, Шарлотта, привела меня посмотреть неисправность. Я повозился, покряхтел немного и отремонтировал.

— Готово, — говорю.

— Вы очень любезны, — сказала она.

У нее были круглые щечки, вся округлость которых как бы собиралась в одну точку (в две, скорее, поскольку щечек было две).

— О, — говорю я, — должна быть какая-то компенсация.

И приблизился к ней. Тогда она быстро расстегнула мой пиджак и очень быстро провела рукой по моей груди, с чревоугодливым видом молча глядя на меня.

Время от времени это вновь повторялось. Когда я приходил, она издали, из-за распахнутой двери (у Мазюров все двери всегда были распахнуты) кричала:

— Господин Мажи, а вы знаете, оконный шпингалет, который вы починили, опять сломался!

— Пойдемте, посмотрим.

А Мазюр замечал:

— Мажи, вы слишком слабы. Они скоро начнут веревки из вас вить.

— Ничего, господин Мазюр.

И я шел к Шарлотте. И она повторяла свой жест. Всегда одно и то же. Ничего больше. Ее рука ходила по моей груди, как будто она хотела вытащить у меня бумажник, — но не вытаскивала, надо сказать, я проверял, да и к тому же я кладу свой бумажник в задний карман.