Были ли у меня подозрения в самом начале, когда этот Дюгомье стал появляться в моей квартире? Нет.

Доверял ли я ему или Ортанс? Тоже нет. Истина состоит в том, что очень долго этот вопрос просто не возникал у меня. Если бы я задал себе этот вопрос, я хорошо знаю, какой бы у меня получился ответ. Какой — то тип заходит повидать мою жену. Друг детства? Часто приходит? Иногда в мое отсутствие? Случись это с кем-нибудь другим, я бы до следующего утра смеялся над его легковерием. Но вот это случилось со мной, и я ни о чем не думал. Потому что есть вещи, о которых не задумываешься. А, может, еще и потому, что это меня не очень интересовало. Кроме того, я плохо представлял себе Ортанс в роли, которая ей вроде бы совсем не подходила.

Так вот, в один прекрасный день она говорит мне:

— Отгадай, кто пришел повидать меня? Виктор. Виктор Дюгомье.

— Кто это такой, этот Дюгомье?

— Да это сын госпожи Дюгомье. Ты ее знаешь. Они были нашими соседями. Потом он уехал в Индокитай.

— А, держу пари, что он немного желтого цвета.

— Как желтого?

— Да так. Люди, которые побывали в Индокитае, возвращаются шафрановыми, это всем известно.

— Он совсем не шафрановый.

Ладно. Я говорил, что…

— Он будет рад познакомиться с тобой.

Вот когда мы обменивались такими фразами, я чувствовал, не знаю уж почему, что Ортанс живет своей жизнью, а я своей. А между нами — облако.

— Завтра он придет к нам на обед.

Он оказался костлявым, этот Дюгомье. Это поражало — обилие в нем костей. Причем крупных, это чувствовалось. Большие щеки, крупный нос, длинный подбородок. Его лицо двигалось, как угол стены. И разговорчивый, любитель рассказывать анекдоты. О жизни в тех краях. О путешествиях. Они вроде бы развивают человека. Корабль. А потом он пригласил нас в ресторан.

— Маленький ресторанчик, который мне удалось обнаружить.

Люди, подобные Дюгомье, никогда не ходят в ресторан, они «обнаруживают» ресторан.

В этом он немного походил на Гюстава, этот Дюгомье.

— Патрон!

И они, эти люди, всегда знают патрона. А тот плевать на них хотел.

Затем он пришел к нам на обед. Потом — вечером. Потом — в воскресенье. Короче говоря, друг семьи. Вскоре я понял, хотя и не задерживаясь на этой мысли, что когда-то он был влюблен в Ортанс. И что даже женился бы на ней. Но отец его умер, не оставив никакого состояния, его бедная мать, его сестра…

— Мама, сестра, — говорил я. — Ну точно, как у меня. Бывают же совпадения.

— Да, — соглашался он.

Но весь его вид показывал, что его мама и моя — тут далеко до совпадения.

И вот, из-за своей бедной матери, из-за сестры он смело отправился в Индокитай, чувствуя свою ответственность за них в качестве главы семьи.

— Но когда я увидел, как берега Франции заволакивает дымкой…

Это если не считать, что отплывал-то он из Генуи. Система. Этот парень сидел по уши в системе.

— Я думал обо всем том, что оставлял за собой…

И он смотрел на Ортанс. А она смотрела на него. Каждый с вопросом в голове, надо полагать. Спрашивая себя, не лучше ли им было подождать друг друга.

— …обо всем том, что я не очень-то надеялся когда — либо увидеть снова.

Потом они смотрели на меня. Возможно, сравнивая. Чтобы сделать для себя горькие выводы. Чтобы мысленно посетовать. Это было видно. Так что мне было приятно мозолить им глаза. Я охотно зубоскалил.

— Мне, — говорил Дюгомье, — нравится мебель в стиле ампир.

— Это вопрос вкуса, — отвечал я. — Я лично предпочитаю деревянную. Ха-ха-ха!

Ошарашенные, они тоскливо смотрели на меня.

Или, например:

— А как там с девками обстоят дела, господин Дюгомье, вы, я уверен, немало там перепробовали.

Он пытался уклониться. Я настаивал:

— Они там не слишком жирные, желтые женщины?

Или я вдруг начинал коверкать язык, подлаживаясь под крестьянский говор. Его это сильно раздражало. А я веселился вовсю.

— И кудый-то задевалась моя трубочка-то? Моя славненькая трубочка.

Он страдальчески улыбался.

— А вы не смейтесь, господин Виктор, славненькая трубочка — это стоит женщины.

Он не выдерживал:

— Называйте меня просто Виктором хотя бы…

— О, я бы не посмел, господин Виктор…

Так что иногда он лишь поднимал глаза к потолку. Вздыхая. Наверное, он говорил себе: и вот кого она предпочла мне. Я думаю, ему было тяжело. Тем более что Ортанс, стараясь сгладить эффект от моих высказываний, с любезной улыбкой говорила:

— Он всегда шутит, мой муж. Ты уже заметил это, Виктор.

И он мучительно улыбался. Кислой, как лимон, улыбкой (естественно, Индокитай). Ах, если бы я был грубияном, бабником, пьяницей — это, конечно, его больше бы устроило, потому что грубый муж или муж — бабник — это вписывалось бы в систему. А я представлялся просто дурачком. И он страдал. Явно. Он досадовал. И не знал, что делать.

Но, несмотря на все это, я повторяю, поначалу я не думал, что они могли меня обманывать. Глупо с моей стороны? Но я никогда не считал себя хитрее других. Кстати, он мне был скорее даже симпатичен, этот Дюгомье. Мне нравились его анекдоты. Я поддразнивал его, но был рад его приходу. Тем более что он всегда приносил конфеты. Для малышки. Но три четверти из них съедал я. Это его удручало. Однажды Ортанс заявила:

— А вот я больше всего люблю глазированные каштаны.

На следующее воскресенье он приносит пакетик. Маленький. Он был экономным. Ортанс в тот момент куда-то вышла.

— О! Глазированные каштаны.

И запускаю в пакетик руку. А когда Ортанс вернулась:

— Дорогая, ты должна побранить меня. Я все слопал. Но господин Виктор принесет тебе еще. Не правда ли, господин Виктор?

Так что у меня были кое-какие развлечения. Очевидно, именно это и мешало мне взглянуть на происходящее более внимательно. Но меня навела на мысль Роза. Я рассказал ей о визитах Дюгомье и о своих проделках. И вот как-то раз, не потому, что это так уж ее интересовало, а, я думаю, скорее просто из вежливости, она меня спросила:

— А что Ортанс? По-прежнему спит со своим Дюгомьенчиком?

— Она спит? Вовсе нет.

— Нет? Почему?

Роза, всегда такая непосредственная. И вот тогда я подумал про себя… В конечном счете… Короче говоря, на следующий день, ровно в три часа я отпросился из министерства и пошел домой. Вхожу в квартиру на цыпочках. Нужно сказать, что наша квартира находилась в старом доме и вместо одной двери имела несколько дверей, которые выходили прямо на длинную лестничную площадку. Кстати, чтобы яснее представить происходящее, может быть, полезно нарисовать план.

ПЛАН КВАРТИРЫ НА ПРОВАНСАЛЬСКОЙ УЛИЦЕ А: спальня Б: кладовая В: столовая

Г: гостиная (стиль Мазюр) Д: кухня Е: туалет

Ж: лестничная площадка и лестница 1: супружеская кровать 2: зеркальный шкаф 3: кроватка малышки.

Итак, вхожу. Черт побери! Точно в десятку. Он тут, этот Дюгомье. Его шляпа висела на вешалке, на лестничной площадке, шляпа вполне в его духе, жемчужно-серого цвета, совсем новая, с модным заломом полей. Я поскорее в кладовку, остановился у двери спальни и слушаю. Ни звука. Их тут нет. У двери столовой. Тоже ни шороха. Проскальзываю в столовую. Когда двери столовой закрыты, поскольку она не имеет окон, там совершенно темно. Там спала Марта. Я слушаю у двери гостиной. Они были там. Но занятые спокойной беседой.

— Мать чувствует себя уже не так хорошо, как раньше, — говорил Дюгомье.

— Возраст, — отвечала Ортанс. — Мама тоже жалуется.

— Ну у твоей-то матери железное здоровье по сравнению с моей.

Ничего. Зря, значит, побеспокоился. И я ушел. Воспользовался непредвиденным свободным временем и отправился на улицу Синь к одной дамочке, с которой недавно познакомился. Только ее не было дома. Тогда я пошел бродить.

Значит, ничего. Но факт был фактом: Дюгомье находился у меня дома. Может, это было совпадением (Ортанс не скрывала от меня, что иногда он приходил во второй половине дня). Но могло быть и так, что он приходил часто. Разве не так?

Надо было проверить.

Дней через десять я поинтересовался у Ортанс:

— Сегодня во второй половине дня ты выходишь из дома?

— Нет.

В три часа возвращаюсь. Кладовая. Дверь спальни. Черт, они были именно там. Я слышал их голоса. Я припал к скважине: они в этот момент раздевались. Черт, ситуация прояснялась. Точнее, я предположил, что Ортанс раздевалась, так как в замочную скважину я видел только, как раздевается Дюгомье: не спеша, как у себя дома. Его пиджак — на спинке стула, брюки, ТЩАТЕЛЬНО СЛОЖЕННЫЕ; его ключи с бумажником — на камине. Они не торопились. А страсть? Что, страсть разве не существует? Может, я должен был помешать им. По правде говоря, эта мысль даже не пришла мне в голову. К тому же зрелище меня заинтересовало. В поле моего зрения появилась Ортанс. Голая. Она целовала Дюгомье, прижималась к нему. Да! Трудно себе представить, насколько это любопытно — и интересно — видеть, как те же жесты, которые обычно предназначались тебе, теперь предназначаются другому. А я-то думал, что знаю Ортанс. Однако теперь, видя ее с Дюгомье, я понял, что почти не знал ее. Да оно и понятно. Ведь когда она меня целовала, что я мог видеть? Ее лицо, ее плечо. Но не спину. И не впадины у нее под коленками. А ведь это существует, подколенные впадины. У них есть свои средства выражения.

Итак, это мне было интересно. И в то же время у меня возникло ощущение, будто это меня не касается. Это был спектакль, который, естественно, не был мне предназначен, и который, следовательно, в определенном смысле меня не касался. К тому же я различал их довольно плохо. К счастью, дверь была старой модели, и отверстие замочной скважины было широким, как мой глаз. Но кровать была расположена с той же стороны, что и дверь, около которой я находился, и когда они перешли в горизонтальное положение, я видел их не непосредственно, а только в зеркале шкафа. То есть довольно плохо. Фрагментами. Не говоря уже о том, что они, как какие-нибудь мещане, спрятались под одеяла. (ПОД одеяла: какая уж тут страсть!) Так что мне приходилось прибегать к воображению. Но я ждал. Терпеливо. Я взял табурет. Они много разговаривали. Я понял, что в постель они забрались всего во второй раз. Во второй раз. А ведь Дюгомье посещал наш дом уже полгода. Вот расхохоталась бы Роза, если бы я рассказал ей про это. Хотя нет, не расхохоталась бы: просто весело и снисходительно посмотрела бы. В своем стиле.