Но что начинало угнетать меня, так это их блаженный вид. Вид счастливых людей. Вид довольных людей. Мне кажется, Ортанс даже пополнела от этого. У нее улучшился цвет лица. По вторникам и пятницам, вернувшись вечером домой, я находил ее играющей с малышкой, напевающей песенку. Я поддразнивал ее, но безрезультатно. К счастью, Дюгомье был более чувствительным. Так как он, разумеется, продолжал приходить также и когда я был дома. По вечерам или в воскресенье. Или даже приходил обедать. Ел за моим столом. Ну и наглость, если вдуматься! Время от времени он поглядывал на Ортанс. Бросал на нее тяжелый, пристальный взгляд. Причем глупый. Он походил на хорошего мужа, довольного своей судьбой. Это, естественно, раздражало меня. Поставьте себя на мое место. Тогда я начинал разговор:

— Вам бы надо жениться, господин Виктор. Это же ведь не жизнь. Вчера вечером, в постели, я говорил об этом Ортанс.

— Вы уделяете мне слишком много внимания, Эмиль, — сказал он с недовольным видом.

А я продолжал:

— Посмотрите, например, на меня. Каждый вечер, ложась спать, что я нахожу в моей постели? Такую вот красивую женушку, как моя Ортанс. Вы не находите, что это приятно?

— О! Я уверен в этом.

— А без этого кто я такой? Бедный сирота. И нужно было бы еще ходить к проституткам. В грязные кабаки. Где можно подхватить какую-нибудь болезнь.

Ортанс начинала с беспокойством посматривать на него, на своего Дюгомье. Но он возмущался:

— Ничего подобного. Проститутки — это не мой жанр.

— А как же вы тогда устраиваетесь? Может быть, они вам не нужны, женщины? Есть, похоже, такие мужчины. Им не нужны женщины.

— Мой дорогой Змиль, вы задаете нескромные вопросы.

— Эмиль, — призывала Ортанс.

— А что? Какие секреты между друзьями? К тому же, вы знаете, господин Виктор, я все разгадал. О! Я все разгадал.

Я делал паузу. Снова зажигал трубку. Я выжидал.

— Славная трубочка.

— Что вы разгадали, мой дорогой Эмиль?

Глупый Дюгомье. Ему не удавалось даже спросить так, чтобы голос не дрожал.

— Э, должно быть, когда человек попробует цветную женщину, то другие его уже не интересуют. Это правда?

— Я никогда не имел дела с цветной женщиной.

— Нет? Запах, может быть, не нравится?

Но все это… Я согласен, это действовало им на нервы. Но у них оставались их вторники и пятницы. Вот что надо было бы им еще отравить.

И вот однажды, после полудня, я стоял на своем месте у замочной скважины. А они, они лежали, но не двигались. Антракт, я думаю. Я машинально оглядел комнату. И вдруг заметил на камине бумажник Дюгомье. Как я уже говорил, этот свинтус раздевался обстоятельно, как у себя дома. И как у себя дома клал свой бумажник на камин. Вдруг у меня возникла мысль. Я встаю. Нажимаю на щеколду. Секунда уходит у меня на колебания. Я ВХОЖУ. Раздался мышиный писк. Ортанс. И больше ничего. Тишина. Они оба лежали на постели. Одеяла наполовину откинуты. Рука Дюгомье под Ортанс. Два устремленных взгляда. Без единого слова.

— Браво, браво, — произнес я.

Я беззвучно, кончиками пальцев аплодировал.

— Мои поздравления, Ортанс. С каждым разом все лучше.

Я направляюсь к камину. Беру бумажник.

— Э!

Это Дюгомье издал какой-то неясный звук.

— Что, господин Виктор, — говорю я. — Вы должны были бы уже понять, что мое скромное жалованье не может обеспечить нам комфорт, в котором мы с Ортанс испытываем потребность.

Кладу бумажник к себе в карман.

— Но это же мое жалованье за месяц, — кричит он.

— Именно поэтому Ортанс и посоветовала мне обождать, господин Виктор.

По правде говоря, я об этом заранее не думал, но все складывалось как нельзя лучше.

— Ортанс? — произнес он.

Бедняга! В какой-то момент мне даже стало жалко его. Он пытался встать, но Ортанс цеплялась за него, я думаю, машинально. Насколько я знал ее, в этот момент она еще ничего не поняла.

— Но вы…

И он смотрел на Ортанс.

— Ах и ах! Господин Виктор! Это вы нас очень удивляете. Откровенно говоря, вы из всех первый, кто так жеманится. Фи! Вы что, думаете, пять дней с Ортанс, те пять раз, что я оставлял вас в покое, не стоят вашей месячной зарплаты?

Тут он что-то промычал. Ортанс все удерживала его. Он грубо оттолкнул ее. Отбросил одеяло. А я направился к выходу. И, переступая порог, еще крикнул ему:

— Куда же вы? Оставайтесь. Не спешите. А если в бумажнике остались какие-то личные бумаги, я вам перешлю их по почте.

И сбежал по лестнице.

Я надеялся побыть немного в кафе, где я устроился за столиком, чтобы произвести инвентаризацию бумажника. Я был скорее разочарован. Не в том, что касается денег, нет. Как он и сказал, в бумажнике была вся его месячная зарплата. Три тысячи двести франков. Я, кстати, думал, что он зарабатывает больше. С его манерами, с его гонором. Но что касается личных бумаг, то их практически не было. Несколько писем, не представлявших интереса. Какие-то женские фотографии. Подаренные на память, наверное. Или фотографии его сестры, о которой он все время говорил. Я их отправил ему, подрисовав усы. Фиолетовыми чернилами. Потому что мне было весело. Мне хотелось шутить. Я смеялся сам с собой. К тому же я был доволен собой. Мне казалось, я блестяще сыграл эту маленькую сцену. Настолько элегантно, что впору было самому удивляться. Обычно я не столь красноречив. А тут, в спальне, слова сами приходили ко мне. Как в состоянии опьянения. Но опьянение было легким, веселым, приятным.

Из кафе я пошел к зубному врачу. Потом к Розе — это был как раз наш день. Что касается трех тысяч двухсот франков, то по тридцать франков за гостиницу с Розой, по шестьдесят — когда с профессионалкой — считайте сами.

Плюс брошь за тысячу двести франков, которую мне пришлось подарить Розе, которая собиралась свести число наших встреч к одному разу в неделю.