Первой заговорила со мной об этом Элиза. Однажды она явилась в министерство и стала расспрашивать.

— Ну, — сказала она. — Что-то тебя не видно? Что она хотела этим сказать? Мы и раньше виделись не больше шести раз в год.

— А что Ортанс?

— Ортанс! Я их накрыл.

— Не может быть.

— Именно. И я выгнал этого Дюгомье пинками под зад.

— А Ортанс?

— Она сожалеет.

— Тогда что, это официально?

— Как официально?

— Ну, то есть могу я, наконец, говорить об этом? До сих пор я не осмеливалась.

— Ты ведь видела столько же, сколько и я, разве не так?

— Это было немножко иначе, Эмиль.

Ну вот. Она опять о своей заднице. Она стала свидетельницей драмы. Мужчина и женщина на ее глазах занимаются любовью. Другой мужчина страдал. Или мог бы страдать. Семья дала трещину. И вот из всего этого что она вынесла? Что в какой-то момент чья-то рука легла ей на задницу. Просто невероятно.

Короче говоря, на следующий день, вернувшись домой, я застаю Ортанс в слезах, а перед ней госпожу Мазюр со строгим, серьезным лицом, какое у нее бывает по торжественным дням. А вокруг них — что-то вроде запаха. Запаха слов. Не знаю, обращали ли вы внимание, но комната, в которой много говорили, пахнет не так, как другие комнаты. Там появляется какой-то своеобразный запах. Особенно, когда там произносили серьезные, решительные слова, когда там разворачивались сцены.

— Здравствуйте, мамочка.

Она поднимается.

— Эмиль, — говорит она мне, — я плохо о вас думала. Прошу вас простить меня.

Вот они, люди. Тебя считают дрянью. Ладно. Потом хотя ты нисколько не изменился, а просто потому, что рядом появилась другая дрянь, ты оказываешься сразу не такой уж дрянью. Где логика? А может быть, она, госпожа Мазюр, обрела теперь какой-то покой. Прежде она считала меня шалопаем. Теперь же я стал просто рогоносцем. То есть в каком-то смысле все упрощалось.

— Мой бедный Эмиль!

В словаре Мазюров слово «бедный» означало, что тебе определяют высшую степень уважения, возносят на вершину. Вершину, конечно, относительную, поскольку абсолютная вершина предназначалась всего нескольким лицам, отмеченным особым знаком судьбы: господину Раффару, Главному Начальнику.

— Ты понимаешь, Ортанс, ты должна поблагодарить его.

Еще бы.

— Просто вот так простить тебя — это благородно.

В следующее воскресенье — визит всей семьи, в полном составе. Включая Шарлотту. Та смотрела на меня любезно. С интересом. Хотя я и не изменился, можно было, очевидно, предположить, что статус рогоносца как бы лишал меня какой-то части моей зловредности.

А знаки уважения!

— Эмиль, вист! Это отвлечет вас.

Я напустил на себя удрученный вид.

— Если вы желаете, дорогой тесть.

Госпожа Мазюр бросала на Ортанс строгие взгляды. Или даже комментировала:

— Ну не несчастье ли! Такой всегда был веселый мальчик.

Надо сказать, что система Мазюров обычно проявляла себя в том, чтобы ни о чем не говорить, ничего не замечать. Но на этот раз, не знаю уж почему, система заколебалась. Я стал рогоносцем, и они, не переставая, говорили об этом. Но тактично. Как-то раз Мазюр по рассеянности позволил себе рассказать анекдот о рогоносце. Что тут было! Госпожа Мазюр так его отругала:

— И тебе не стыдно. Этот бедный мальчик.

Я продолжал играть свою роль. Не без удовольствия.

— Оставьте, мамочка, я…

Исполненный доброй воли, подбородок вперед.

— Я ХОЧУ забыть.

— Это благородно, Эмиль. Ты слышишь, Ортанс?

— Да, мама.

Шарлотта улыбалась. А Элиза:

— О! Я не боюсь за него. У него, у Эмиля, характер сильнее, чем это кажется.

А она все про свою задницу! Она была тут, между нами, ее задница. Между ней и мной. Как круглый столик в кафе. Просто наваждение. Во всех взглядах Элизы, в каждой ее фразе.

Однако месяц спустя я понял, что Ортанс снова начала мне изменять. О! Я сразу понял это. Эта женщина умела врать не лучше, чем я кататься на акваплане. Однажды я спрятался на улице, и когда она вышла из дома, последовал за ней. Она направилась в кафе на улице Абукир, где ее уже ждал Дюгомье. Оттуда они пошли в гостиницу на той же улице. Чего я так и не узнал, так это каким образом она объяснила ему историю с бумажником. Сумела ли она убедить его, что была ни при чем? Или объяснила, что я действительно отдал деньги бедным? (А к тому же разве они были не бедные, эти дамочки с улицы Синь? Будь они богатыми, разве занимались бы они этим ремеслом?) Или, может быть, у него совсем не было гордости, у этого Дюгомье. Просто противно, что иногда любовь делает с человеком.

Должен сказать, что в каком-то смысле мне было все равно. Что меня угнетало, так это то, что они возобновили свои дела без меня. Я был снова исключен. Отброшен. Меня ни во что не ставили. И мне снова нужно было найти способ, чтобы выбраться из этого одиночества. Из одиночества, в которое эти двое упорно толкали меня. И вот в одно воскресное утро я отправился к Дюгомье. Он жил на улице Жюльет-Додю. Звоню. Появляется старая жаба.

— Пожалуйста, мне нужен господин Дюгомье.

— Мой сын?

Хорошенький вопросик. Кому лучше знать, чем ей?

— Если вам будет угодно, мадам.

Меня впускают в комнату, что-то вроде гостиной. С сувенирами из Индокитая. Входит Дюгомье.

— Вы?

Очевидно.

— Вы отъявленный негодяй, — сразу бросает он мне.

Вот и он тоже принялся ругать меня. Ах! Странный я все-таки был рогоносец. Если бы не Мазюры…

— Господин Виктор, — говорю я, — неужели вы настолько мало уважаете вашу любовницу, что не хотите совсем уважать ее мужа?

Он отвесил мне легкий поклон.

— Вы правы.

Система. С этим человеком достаточно просто было прибегнуть к системе. Слова. Как намордники. Как наручники.

— Тем более что я пришел к вам по вопросу, который касается моей жены. И даже от ее лица.

Я существовал. Я вновь обрел красноречие, легкость, НЕПРОИЗВОЛЬНОСТЬ, как в тот день, когда я застал их в постели. Бывают моменты, когда кажется, что в тебе начинает жить какое-то другое существо (нет, просто существо); что оно раздувается от каждого твоего жеста, от каждой твоей фразы и постепенно заполняет тебя до кончиков пальцев. Мы стояли друг против друга: Дюгомье и я, муж и любовник, каждый в своей роли, наполняя ее до предела, до закоулочков. Я чувствовал при этом, что это своего рода избавление, своего рода облегчение — стать, наконец, САМИМ СОБОЙ.

— Объясните, что вы имеете в виду, — сказал он.

Высокомерный, элегантный, руки в карманах пиджака. Домашнего пиджака, коричневого, с отворотами из черного атласа. У него был очень непринужденный вид. Слишком непринужденный. Я должен был вывести его из этой непринужденности. Я перехожу на просторечие.

— Коли взглянуть-то, месье Виктор, вы блудите с моей женкой.

— Я?

— А что, есть еще кто-то? Мы тогда с вами, значит, оба рогоносцы?

Можно сказать, прямо под дых. Дюгомье вынул руки из карманов.

— Однако я, месье Виктор, должен заботиться о моей бедной матери.

— Я тоже, — сказал он мне.

С его стороны это было глупое замечание, вы не находите?

— Да, но на мне еще и Ортанс. Господин Виктор, разве это честно, справедливо пользоваться женщиной, расходы по содержанию которой несет другой?

— Месье!

Все, что он нашел сказать.

— Почему вы больше не называете меня Эмилем?

Он смотрел на меня.

— Я навел справки, господин Виктор. Это не значит, что я сам хожу к проституткам, но некоторые из моих коллег иногда пользуются их услугами. И, понимаете, любая, даже самая захудалая из них, берет как минимум двадцать пять франков. Но вы-то, я уверен, вы-то не стали бы брать самую захудалую. А к этому еще прибавьте номер в гостинице, чаевые. Так что, каждый раз вам потребуется не меньше семидесяти пяти франков, господин Виктор. Каждый раз.

Здесь он пошевелил головой, как человек, попавший летом в клубок танцующей в воздухе мошкары.

— О чем вы говорите?

— Хе, я говорю о том, сколько вы экономите, благодаря Ортанс.

В этот момент, по моим подсчетам, он должен был бы разозлиться, этот Дюгомье. Когда людям начинаешь говорить о деньгах, в какой-то момент они начинают злиться. Да и фраза моя была не из самых приятных. Однако он не злился. Он казался, скорее, испуганным. Испуганным и настороженным, словно ждал какого-то выпада. Обе его руки были слегка выдвинуты вперед.

— Я говорю об экономии, которая у вас получается, господин Виктор, за мой счет и за счет Ортанс.

Эта мысль появилась у меня внезапно, как сквозь пальцы проскользнула.

— Понимаете! За счет Ортанс, если называть вещи своими именами.

Вы бы стерпели, чтобы такое говорили о вашей любовнице? А он стерпел. Я засмеялся. Он улыбнулся. Жалкой улыбкой. Она глупо витала посреди его крупного лица. Но настороженность на нем сохранялась.

— Восемь или девять раз в месяц, подсчитайте сами, господин Виктор. Так что, если я попрошу у вас банкнотинку в пятьсот франков, то, я думаю, это не будет слишком много.

— Пятьсот франков!

Наконец он оживился. Люди, как только дотрагиваешься до их кошелька…

— Пятьсот франков, Эмиль…

Слащаво. Обращаясь, как к больному. Ему было страшно. Я мог бы поклясться, что он испугался.

— Для большего удобства и комфорта нашей дорогой Ортанс, господин Виктор. Не так ли? Я как раз хотел купить ей красивые домашние туфли. Да, да, домашние туфли.

— Да. Ну что ж! Это очень хорошая мысль.

— И еще я купил бы себе домашний пиджачок. Что — нибудь вроде вашего.

Я протянул руку, чтобы любезно пощупать его ткань. Но он отстранился, продолжая с опаской смотреть на меня.

— Пятисотфранковую банкнотинку, господин Виктор. Я добавлю, если не хватит. Вы ведь дадите мне их, не правда ли?

Мой тон был совсем не угрожающим. Я просто просил. И тем не менее он умирал от страха, это было видно.

— Охотно. Охотно, Эмиль. Но, Эмиль, у меня их нет при себе.

Он говорил это мне, как пьяному. Как ребенку. За кого он меня принимал?

— А если хорошо поискать, господин Виктор.

— Уверяю вас.

— Бедная Ортанс. Она так будет страдать, если я вернусь с пустыми руками.

Он слегка занервничал.

— Но, Эмиль, это слишком.

— Слишком?

Я выкрикнул это. Он даже подпрыгнул.

— Небольшое усилие, господин Виктор. Поищите. Хорошенько.

Он все-таки дал мне их, эти пятьсот франков. Мерзавец!