Среди моих учеников особенно дорог мне этот. Лет десять назад, когда я работал в Томске, пришел к нам в летную группу невысокий черноглазый крепыш. Взгляд открытый, руки большие и сильные, держится просто и уверенно. Ребята стайкой так и крутятся возле него — чувствуется сильный характер. Читаю анкету. Студент четвертого курса политехнического института Валерий Шамов, увлекается лыжами, мотоциклом, шахматами, фотоделом... Далее следует перечень его разрядов по различным видам спорта.

Я, инструктор группы, остался доволен первым знакомством — сильный кандидат. И летал он здорово. Однако хлопот доставлял много — вечно что-то изобретал, придумывал новшества: то предлагал «детально разработанный план» побития всесоюзного рекорда на дальность полета, то выносил на обсуждение новый трюковый номер прыжка с парашютом. Выпуская Валерия самостоятельно в воздух, я каждый раз побаивался, что он придумает что-то такое, отчего самолет полетит хвостом вперед. Не раз я стоял перед суровым начальством, строго требующим от всех нас неукоснительного соблюдения установленных правил в полетах, и слушал отнюдь не хвалебные оды в адрес и учителя, и его «любимчика». В возрасте нас с Шамовым разделяли всего три года, поэтому мы быстро и как-то незаметно перешагнули через традиционную официальность во взаимоотношениях между инструктором и спортсменом. Я часто бывал у Валерия в студенческом общежитии, беседовал с его друзьями. Впрочем, беседовал — не то слово. Мы спорили до хрипоты обо всем: о смысле жизни, о работе, любви, искусстве... Мне очень нравились эти жадные до всего ребята...

Валеркиной энергии, фантазии и любознательности приходилось только удивляться. Везде он успевал — и в институте, и на аэродроме: он даже придумал «теорию антирежима», суть которой сводилась к следующему: если взять за исходные данные 8 часов сна из 24 в сутки, то за 90 лет жизни 30 лет человек будет находиться в преступном бездействии. Это парня не устраивало, и он решил обходиться четырьмя часами сна...

Он экономил время, как только мог, даже ел часто на ходу. Постоянно в его «антирежиме» дня была водная процедура: каждое утро, будь то летом или в тридцатиградусную зимнюю стужу, выбегал обнаженный по пояс во двор и просил облить его водой. Приятно было смотреть, как играли мускулы на широкой Валеркиной спине, когда он шумно плескался.

Иногда меня злила его торопливость. Припрыгает на аэродром на своем стареньком мотоцикле и — сразу: «Шеф, мне бы сегодня по маршруту сходить в сторону Колпашева: хочется посмотреть запасные площадки для планеров» (Валера любил планеризм).

Я был воспитан в лучших традициях авиаторов чкаловских лет, прочитал к этому времени от корки до корки капитальный труд Голубева «Вопросы методики летного обучения», увлекался авиационной психологией и считал себя прямым последователем Макаренко, только в области авиации. Поэтому, сделав возможно более строгий вид и переходя на «вы», принимался его воспитывать:

— Торопыга вы, Шамов. А в авиации поспешишь — людей насмешишь. Вы же знаете, что согласно оргметодическим указаниям я не имею права выпускать вас в полет, пока вы не пройдете предварительной и предполетной подготовки.

— Ясно, Воло.., то есть товарищ инструктор. Только знаешь, время идет, а столько еще хочется успеть сделать.

Летная площадка располагалась в живописном месте, в нескольких километрах от города, на берегу Томи. С одной стороны — зеленый, усыпанный цветами бархат летного поля теснил столетний сосновый бор, из которого выбегала холодная и болтливая речушка. С другой стороны виднелись озера вперемежку с кустарником и полями, а чуть дальше, за понтонным мостом, на высоком речном берегу темнели силуэты жилых кварталов города.

Служебных построек на аэродроме было немного. В одноэтажном бревенчатом доме, самом крупном сооружении в лагере, помещалась столовая. Над ней, на крепком высоком шесте — традиционная «колбаса». Несколько дощатых сарайчиков с выкрашенными зеленой краской дверями, на которых виднелись солидные надписи: «Санчасть», «Методкабинет». Ближе к песчаному озеру четкими рядами стояли два десятка палаток: там мир неунывающих курсантов. И у самой стены леса — шеренга учебных самолетов, металлические физиономии которых как будто выражали восхищение красотами окружающей природы. Впрочем, их чувства разделяли все труженики спортклуба. Уж кто-кто, а летчики и техники знали толк в тройной ухе, грибной солянке или тушеной уточке. И все это под рукой, бери — не хочу.

Одному лишь человеку не нравился этот пейзаж — нашему новому начальнику Петру Федоровичу Паниоте: «Эк меня угораздило приехать в такую дыру! Ни базы, ни средств, ни условий для нормальной работы. Летный состав — анархисты какие-то, не признающие элементарного порядка...»

— Дневальный! Ко мне!

На редкость неуклюже подходит дневальный, долговязый, нескладный курсант 17—18 лет.

У Паниоты бешено вращаются зрачки.

— Что за вид?! Вы — мокрая курица, а не курсант! Позовите мне инструктора-летчика Мартемьянова. После выполнения приказания два часа займетесь строевой подготовкой!

Громадного роста, в безукоризненно подогнанной форме, с тонкими, плотно сомкнутыми губами и пронизывающим взглядом стального отлива, Паниота приводил в невольный трепет любого. Свои шевретовые перчатки, независимо от времени года, он не снимал, даже здороваясь.

— Слушай, сынок, — «сынок» у Петра Федоровича звучит как «мальчик», — ты здесь не последняя скрипка, как-никак комсорг, — разгневанно обращается он уже ко мне, — да и летаешь, кажется, неплохо...

Он делает паузу, и я невольно вспоминаю вчерашний проверочный полет в зону на пилотаж. Попотел я изрядно, горя желанием показать новому начальнику, что мы здесь, в Сибири, тоже не лыком шиты. И мне казалось, что все было сделано как надо: «петли» были круглыми, как по циркулю, «бочки» получались «бочками», а не «кадушками», и «боевой разворот через плечо» был не менее, чем «королевским»...

Как бы между прочим Паниота взял управление на себя («Дай-ка, сынок, я разомнусь»), и... я был в восторге от его мастерства — «шарик» стоял точно в центре и не стучался, как у меня, в лонжерон, скорость выдерживалась до одного километра в час, крены — до одного градуса. Это был эталон академического полета!

— Так вот, сынок, летаешь ты неплохо, и любишь летать — это главное. Я из тебя сделаю первоклассного аса. Но я надеюсь, — голос Паниоты зазвенел металлом, — что и парторг, и ты, комсорг, будете поддерживать меня в установлении твердого порядка. Руководить должен один, остальные — исполнять. Только в этом случае я гарантирую успех в работе. Согласен ты со мной? Если нет — побеспокоюсь, чтобы у меня был другой комсорг.

Да, сложный и противоречивый человек — наш начальник. Вот он на старте, за пультом руководителя полетов: четкие команды, быстрая и правильная оценка воздушной обстановки, волевые решения — и закрутилась в образцовом порядке сложная машина, именуемая учебными полетами. А как он сам летает! Это же ас! Вот бы самому так овладеть самолетом... Безусловно, с его хваткой и опытом в летном деле наш аэроклуб расцветет.

Но на земле Паниота другой — властный, себялюбивый, не терпящий каких-либо возражений. Мнение коллектива для него — ничто, а дисциплину он видит в беспрекословном подчинении и механическом исполнении приказов.

Как-то начальник снова остановил меня:

— Вот что, комсорг. Не нравится мне наш профорг Горбатов: слишком много сует свой нос куда не надо, — нужно срочно его переизбрать. А тебе поручаю призвать к порядку крикунов из совета аэроклуба. Это твой там вчера кричал: «Где же спорт — планеризм, парашютизм?»

— Да, это один из наших лучших спортсменов — Шамов Валерий.

— Знаю, знаю, что вы с ним друзья. И все же передай ему мое предупреждение: будет болтать еще — выгоню!

Паниота рьяно претворял свои замыслы в жизнь, перетасовывал командные должности, засучив рукава, наводил в спортлагере внешний лоск и воинские порядки.

Теперь рабочий день начинался на 15 минут раньше общим построением-смотром. В четком строю замирали инструкторы-летчики, техники самолетов, шоферы, радисты, девушки из санчасти. Чертом подъезжал «газик» начальника. Паниота распрямлялся во весь свой двухметровый рост и, поскрипывая тщательно начищенными сапогами, шагал к нам. Оглушительно звучала команда: «Смир-р-но!». Паниота здоровался. Затем следовал беглый, но проницательный осмотр:

— Инструктор-летчик Кульгин! Вы снова не бриты! Даю вам десять минут. Выполняйте!

Паниота давал указания своим помощникам и командирам всех степеней, выказывая при этом незаурядные знания в хозяйственных и организационных вопросах.

И дела вроде шли на лад. Лагерь преобразился. У въезда появился шлагбаум, возле которого день и ночь стоял бравый дневальный. Вокруг палаток натруженные руки курсантов сняли лопатами дерн и посыпали дорожки мелким речным песком. Транспаранты пестрели призывами и руководящими указаниями. Штакетник в методическом городке и наши сарайчики-помещения регулярно белились, хотя, как и раньше, не укрывали нас от холода и комаров. Переднюю линейку стоянки самолетов выложили кирпичом, покрасили красной краской противопожарные ящики с песком. Но зимой техники по-прежнему делали регламентные работы самолету и двигателю на открытом воздухе, иногда при 30 градусах мороза. «Это и есть романтика трудностей», — любил говорить Петр Федорович. Он не торопился с постройкой ангара или хотя бы полутеплого капонира. Главное, чтобы были порядок и дисциплина.

Поднаторел наш начальник в вопросах ведения летной документации. А документов в авиации очень много: хронометраж и плановая таблица полетов, рабочие и летные книжки инструктора и курсанта, полетные листы, бортжурналы, барограммы.

Полет по кругу длится всего шесть минут, а чтобы зафиксировать его в перечисленных выше документах, требуется времени в несколько раз больше. Летали же мы в день по 4—5 часов. Придешь после полетов, с глубокой нежностью и тоской посмотришь на кровать: поваляться бы часок, чтобы прошел звенящий гул в голове, да нельзя, садишься заполнять каллиграфическим почерком документацию, тщательно подбирая оптимальные формулировки ошибок в действиях курсантов.

Эх, попрыгать бы сейчас с курсантами у волейбольной сетки, поплавать бы в Песчаном озере или почитать свежий номер журнала, да некогда: неумолимо бегут стрелки часов, безжалостно констатируя уходящее время.

Паниота во всем любил стандарт: и чтобы постели у летчиков и курсантов были заправлены одинаково, и в радиообмене не должно быть ни одного лишнего слова — уж если сказал начальник, что посадку надо запрашивать по радио вот так: «Стрела», я — 273, шасси выпустил, законтрил, зеленые горят, разрешите посадку!», то так оно и должно быть, раз и навсегда.

Конспекты и наглядные пособия для проведения занятий с курсантами у инструкторов должны быть одинаковые, стандартные, модели самолетов покрашены одной краской. И главное, чтобы нигде и ни в чем курсант не отклонился от имеющихся инструкций и наставлений и его, Паниоты, личных указаний.

— И никакой отсебятины, товарищи летчики! Ни-ка-кой!

Шло время. Крутилась машина. Каждый месяц выполнялся план полетов, прекратились аварии, аэроклуб по основным показателям становился одним из передовых в стране, о чем очень ярко и красочно свидетельствовали многочисленные графики, диаграммы и умело составленные сводки, которые регулярно шли в вышестоящие инстанции.

— Учитесь, как надо руководить. Пригодится, — частенько поучал нас Паниота. — Главное — не лезть на рожон: погода портится — немедленно на посадку. Сейчас уже мир лаптями не удивишь — летать надо культурно, без излишеств.

За любое отклонение от инструкций Петр Федорович строго наказывал. Не было, пожалуй, ни одного летчика, который не имел бы взысканий. Мы теперь привыкли на итоговых или посвященных какой-нибудь знаменательной дате собраниях слышать, что с инструктора-летчика такого-то, в качестве поощрения, снимается ранее наложенное взыскание.

Случалось, к нам приезжали комиссии с проверкой работы. Паниота всегда каким-то образом узнавал об этом заранее. Все оставшиеся дни были сплошным авралом: начальник не успокаивался до тех пор, пока все не блестело ослепительно, начиная со шлагбаума и кончая дутиками самолетов. Паниота умел предусмотреть все: что будут смотреть и делать члены комиссии и даже какие вопросы они будут задавать.

— Вы, товарищ Корсаков, подготовитесь теоретически, вы, товарищ Фролов, проведете показательную предварительную подготовку, ты, комсорг, слетаешь на проверку техники пилотирования.

Комиссию принимали с помпой, курсанты научились так свирепо и громогласно здороваться, что с противоположного конца озера ракетой взмывали вверх ошалевшие утки. Затем «сынки», не жалея новых сапог, старательно маршировали.

звенели мальчишеские голоса, и размагничивались суровые сердца членов комиссии, разглаживались лучики морщин на бронзовых лицах, тронутых улыбкой.

Паниота очень тактично и вовремя предлагал осмотреть именно те объекты, которые были запланированы для показа. Завершалась программа, как правило, грандиозной рыбалкой — «пусть московские товарищи немного отвлекутся от своих важных дел». Потом наступал ответственный момент — писалось заключение о состоянии дел. Кто-то из гостей не может скрыть своего восхищения:

— Ну и силен же, черт! — это о Паниоте. — И дисциплина у него, и порядок, летают без нарушений, методика на высоте, документация — комар носа не подточит. Вот разве что со спортом в аэроклубе не все благополучно. Планеристов явно зажимаешь, по маршруту летать не даешь, парение ограничиваешь...

— Помилуйте, товарищи, — сразу брал слово Паниота, — какие тут маршрутные полеты на планерах? Здесь же кругом тайга. А если сядет кто на «вынужденную»? Не убьется — так медведи сожрут, пока его найдешь. Да и парящих условий здесь нет. В нашей работе прежде всего — безопасность полетов.

Всесокрушающее слово «безопасность» работало безотказно. Петра Федоровича слегка журили за отставание в спортивной работе, на этом все и кончалось.

...Этот, один из немногих сибирских летних дней выдался на славу. О лучшем Валерка не мог и мечтать. К одиннадцати часам утра над полями, за Песчаным озером, стала образовываться гряда кучевых облаков. «Кучевка» — кто из планеристов не начинает взволнованно дышать при одном только упоминании о ней! К вылету Валерий готовился давно — для него он имел принципиальное значение. Получив разрешение командира звена, руководящего полетами, на длительное парение, Шамов стартовал в 11 часов утра. На высоте шестьсот метров отцепился от буксировщика и, не торопясь, направился на юг, вдоль Томи. Солнце, поднимаясь к зениту, все сильнее, прогревало поля, образуя мощные термики. Вместе с солнцем поднималась «кучевка», давая возможность набрать большой запас высоты. Легкий планер вздрагивал в потоках, как живой, стрелка вариометра колебалась выше нулевой отметки, показывая подъем 3—4 метра в секунду. На душе у Валерия было легко и радостно...

Прошло более четырех часов. Самолеты-буксировщики уже пришвартовали на стоянку планеры, разошлись на отдых спортсмены, пообедали летчики и техники. А Валерия все не было. Командир планерного звена убежденно доказывал Паниоте:

— Подождем. Я разрешил ему длительное парение. Шамов давно готовился к полету на рекордное время.

— Мне наплевать на ваши рекорды, товарищ командир звена, — безапелляционно рубил начальник. — Что это за самодеятельность?! Прошло уже шесть часов. Где сейчас Шамов, вы, конечно, не знаете. Может быть, давно разбился, а вы тут сидите, сложа руки...

— Шамову разрешен полет в районе крупных сел: Курлик, Варюхино, Зеледеево. Сядет там — сразу к телефону.

Закончило свою работу на старте самолетное звено, а Валерки все не было. Мы уже поужинали и выходили из столовой, оживленно обсуждая шамовский полет, строя всевозможные прогнозы. Так долго здесь, в Сибири, еще никто не парил.

— Сидит где-нибудь в болоте. Ну, братцы-планеристы, держитесь — всыплет вам Паниота по первое число, да и нам достанется — придется вытаскивать Шамова вместе с планером.

— Не придется, ребята! По-моему, летит... Точно, он! Смотрите — левее и выше вон той сосны...

И все мы бросаемся к месту предполагаемого приземления планера.

Широко распластав крылья, планер бесшумно соскользнул с вечернего поднебесья, долго несся, гася скорость, в полуметре от усыпанного цветами летного поля зашелестел по траве единственным колесом, остановился и мягко лег на крыло.

У Валерки лицо усталое, но черные глаза полыхают радостью. Смешно поднимает ноги — разминает. Обступаем его. Поздравляем. Расспрашиваем. Шутим.

— Валера, как же ты восемь часов терпел, а?

— Не беспокойтесь, — смеется Валерий, — все было предусмотрено: я утром съел бутерброд с икрой и стакан сметаны... А икра и сметана, как известно, усваиваются организмом почти на сто процентов.

Прибежал посыльный — Шамова к начальнику.

Валерка скрылся за дверью кабинета Паниоты. Добрых полчаса доносились возбужденные голоса. Наконец, появился Валерка — лицо в пятнах, на скулах играют желваки. Спрашиваю:

— Ну, что шеф?

— А что от него доброго услышишь?! «Пока, — говорит, я здесь начальник — никаких маршрутных полетов на планерах не будет». Одним словом, перестраховщик, он даже комиссию убедил, что на планерах здесь опасно летать.

— Что ты намерен делать дальше?

— Что делать? Летать, конечно.

— Ты, Валера, пожалуй, зря на Петра Федоровича напустился. Он ведь беспокоится за нас, порядка требует.

Мы не раз спорили на эту тему. Я, как комсорг, выступал на стороне начальника, что только добавляло масла в огонь.

— Эх ты, добренькая душа! Наш начальник больше думает о себе, ему наплевать и на спорт и на достижения.

Теперь уже начинаю кипятиться я:

— Аэроклуб под руководством Паниоты поднялся на ноги? Поднялся! Хоть одна авария была? Нет!.. Подумаешь, обиделся — на маршрут не пускает... Ну, допустим, ты доказал сегодня, что летать на юг, вдоль Томи, можно... Так это ведь все мелочь по сравнению со всеми нашими делами.

— Нет, Володя, далеко не мелочь. Наши планеристы из года в год проигрывают на международных соревнованиях. Почему? Да потому, что такие вот, как Паниота, боятся идти на риск, зажимают подготовку планеристов. Да и не только планеристов. Возьми, к примеру, себя. Сколько лет подряд ты занимаешь первые места на областных соревнованиях. А пробовал ты свои силы на всесоюзных или хотя бы зональных первенствах? Нет! Паниота не отпускает. Занимайся, говорит, «сынок», своей летной группой. Потому, что для него превыше всего план и покой. Вот и мнет нас всех, как глину. Ты погляди на ребят. Ведь это же не ремесленники, а мастера-спортсмены, да еще какие! И не давать им дорогу? Знаешь, как все это называется?

Валерка помолчал. Затем более спокойно:

— Согласен, что работать стали лучше, без аварий, но ведь это — заслуга всего коллектива, а не одного Паниоты. А какой ценой даются успехи?! Ты присмотрись — ведь люди перестали улыбаться. На собраниях молчат — боятся идти против Паниоты. Подавление творчества и инициативы — это, дорогой товарищ инструктор, идет вразрез с нашей моралью. И быть просто беспринципным наблюдателем я не хочу и не могу.

— Ну, это ты, загнул. Выходит — я хочу?

— Не обижайся, хочешь, не хочешь — а молчишь. Научился хорошо, по правилам, летать — и доволен...

Валеркин рекорд окрылил планеристов: значит, все-таки есть условия для парения, значит, можно летать по маршруту, готовиться и участвовать в крупных соревнованиях. На очередном отчетно-выборном собрании членов совета аэроклуба, проходившем на редкость бурно, планеристы потребовали от начальника в корне изменить отношение к планерному спорту. Явно вопреки желанию Паниоты Шамов был избран председателем совета аэроклуба. Конечно, решения совета не являлись законом для Паниоты, но и не считаться с ними он не мог — знал силу общественности. Это была первая победа энтузиастов авиационного спорта и не последнее поражение Паниоты.

Осенью, когда закончился сезон работы, проведенной на таком высоком уровне, что Томский аэроклуб занял второе место в стране, когда гордый и важный Паниота произносил в разных инстанциях патетические речи, — вдруг обнаружилось: многие работники аэроклуба не разделяют его оптимизма. Более того, одно за другим посыпались заявления об уходе по собственному желанию. Сначала Паниота хорохорился: мол, пусть уходят. Это все лодыри и бездельники, боящиеся трудностей. Но, когда стали увольняться летчики и техники, забегал, заволновался: «Парторг! Комсорг! Вы куда смотрите? Ведь мы так останемся без кадров!»

По нескольку раз в день он вызывал «неблагодарных» в свой кабинет, угрожал, уговаривал, обещал золотые горы — не помогало: опытные специалисты брали расчет.

Помню слова пожилого техника Будкевича:

— Уж больно ты, Петр Федорович, круто взял. Не любишь ты людей, не уважаешь! Двадцать пять лет я в авиации, много разных начальников видел. И худого слова не слышал. А от тебя — одни только взыскания. Ухожу я, не хочу работать за страх, хочу работать за совесть.

Отношения с коллективом стали все больше обостряться, на собраниях все чаще раздавались резкие голоса в адрес Паниоты. Долго приглядывались люди к методам и приемам его руководства, медленно накапливалась у них горечь и обида — и вот чаша переполнилась. А тут еще спортсмены подняли в газетах шум, дело дошло до областного руководства. Вызвали, поставили, как мальчишку, на ноги и целый час воспитывали. Паниота клятвенно заверил, что он устранит все недостатки. Начал с того, что удивил весь коллектив: попросил у него прощения.

Однако в душе Паниота остался прежним. Лихорадочно искал пути упрочения своего положения. Помог ему случай.

В 1962 году городские власти Томска приняли решение построить высоковольтную линию электропередачи, которая по проекту проходила в непосредственной близости от нашего аэродрома и перекрывала единственное рабочее направление взлета и захода самолетов на посадку. Паниота узнал об этом одним из первых. Узнал и не стал возражать.

Спортсмены во главе с Шамовым встревожились. Паниота поспешил заверить «крикливую молодежь», что ничего страшного не происходит: областное руководство ДОСААФ и он как начальник аэроклуба примут меры — и убедительно просил «паникеров» не вмешиваться.

Но могучие опоры одна за другой вставали у аэродрома. Поняв безнадежность положения, авиаторы собирали чемоданы.

Когда началась агония Томского аэроклуба, и мы с женой, тоже инструктором-летчиком, переехали в свой родной Кемерово.

Через два месяца, после настойчивых рапортов, Паниота был переведен начальником одного из украинских аэроклубов, оставив «расхлебывать кашу» своих помощников. Летом самолет ЯК-12 сделал последний полет с аэродрома — летное поле, еще хранящее следы от шасси самолетов, с выгоревшими от солярки пятачками, перепахали. Аэроклуб, вырастивший за полтора десятка лет многие сотни авиационных специалистов, прекратил свою жизнь.

А что же стало с Валеркой и его друзьями? На три года я потерял с ними связь: старые друзья по работе в Кемеровском аэроклубе, новые — по сборной команде страны, события и впечатления, связанные с выступлениями на международных соревнованиях, отодвинули на второй план воспоминания о бывшем Томском аэроклубе и его людях.