Дороги юбилейного, 1967 года! Трудные, ответственные, интересные... Сколько их было! И в каждой — кропотливый труд, бесконечные поиски побед и горечь поражений. В каждой оставлен кусочек сердца.

Встречи с людьми, чаще — с хорошими, реже — с плохими. Новые друзья, новые впечатления, задушевные беседы, раздумья. Оглядываюсь назад — и заново переживаю промелькнувшие события.

Миллион разрядников, тысячи мастеров спорта и рекордсменов родила в своем могучем движении IV Спартакиада народов СССР. И каждая спортивная схватка — на земле, на воде, в небе — это буря страстей, это напряжение всех физических и духовных сил человека.

Позади победные старты летчиков Кузбасса — чемпионов Сибири, РСФСР и СССР. Вот их имена: мастера спорта, члены сборной команды СССР Валентина Григорьева и Валентин Пономарев, мастер спорта Иван Коваленко. 23 золотые, 2 серебряные, 7 бронзовых медалей — таков итог наших усилий в 1967 году. Мне тоже не раз удавалось побеждать грозных соперников. Безусловно, я радовался каждой победе. Но ни с чем не сравнима радость тренера, когда побеждают его ученики. Сознаюсь: они подарили мне в этом году немало счастливых минут.

Самой яркой страницей знаменательного года был для меня воздушный парад в Домодедове, посвященный пятидесятилетию Советской власти. Рекордсменке мира Наташе Прохановой и мне было поручено выступить с индивидуальным пилотажем на этом, беспримерном за всю историю авиации, параде.

Утро 9 июля солнечное, праздничное. Уютный подмосковный аэродром. В четком строю замерла армада самолетов, которая через час с ювелирной точностью выпишет в небе дорогое каждому человеку слово: Ленин.

Участники парада сосредоточены и торжественно взволнованы. Ведущие групп и мы с Наташей по контрольному хронометру тщательно (в который раз!) проверяем бортовые часы. Авторучкой пишу на ладони время взлета, выхода на боевой курс и начала пилотажа. Так надежнее: бумажку можно потерять.

Оглушительно хлопает ракетница. Запуск! Мощный рокот пятидесяти двигателей сотрясает окрестности. Один за другим поднимаются в воздух самолеты. Я взлетаю последним. Оживленно, тесно стало в московском небе, вдоль и поперек «исполосованном» инверсионными следами реактивных самолетов. В наушниках шлемофона слышатся четкие команды. Узнаю спокойный голос «Рубина» с главного командного пункта. Высота — 800 метров. Справа, у самой линии горизонта, вижу цепочку разноцветных дымов, указывающих курс. Направляюсь туда, запрашиваю:

— «Гранит»? Я — «Рекорд». Разрешите занять боевой курс?

— «Рекорд»! Я — «Гранит». Разрешаю. Вы идете с опережением в двадцать секунд. Будьте внимательны! Под вами «Изюбры».

Далеко внизу, у самой земли, серебристые громады тяжелых машин, растянувшись кильватерным строем, легко обгоняют мой маленький ЯК. Вот он, боевой курс — строгий режим полета по высоте, скорости, месту и времени. Сколько раз я читал и слушал о нем рассказы летчиков-ветеранов!

Мой долг сегодня — с точностью до пятнадцати секунд выйти на цель, стрелу из полотнищ рядом с Домодедовским аэровокзалом. Там, на трибуне, члены правительства, зарубежные гости, на аэродроме — сотни тысяч взыскательных зрителей. Если опоздаю на 16 секунд — мое выступление снимут с программы. Взгляд с приборов — на карту, с карты — на контрольные ориентиры местности и снова на приборы. От напряжения пот выступает на ладонях рук. Остается двадцать секунд. Впереди, рядом — стрела. Вижу только ее, да секундную стрелку часов. Мысли, чувства, воля неразрывно связаны с ее движением. Полный газ, штурвал от себя. Максимальная скорость. Стрела теперь точно подо мной, а стрелка секундомера коснулась «нуля».

— Добро! Пока все идет нормально!

Включаю декоративные дымы, отмечающие траекторию полета, и начинаю пилотаж, отшлифованный на многих тренировках и одобренный специальной комиссией. В головокружительной карусели вращаются перед глазами разноцветная масса зрителей, здание аэровокзала, бетонная полоса и небо. Быстрые контрольные команды самому себе: «Высота!», «Скорость!», «Не уклоняться на зрителей!», «Качество!», «Место!» И так пять минут. Всего пять минут. Но каковы они для летчика!

— «Рекорд!» Я — «Рубин», вам остается тридцать секунд.

Высота — двадцать метров. Вишу на ремнях вниз головой, поэтому отвечаю с тирольскими переливами в горле: «Вас понял. Точку освободил».

Выполняю посадку у самой бровки взлетно-посадочной полосы и быстро — на рулежную дорожку. Задерживаться нельзя, счет идет на секунды: полоса нужна другим самолетам. Останавливаюсь рядом с машиной Прохановой, выключаю двигатель. Тут же, у самолета, сбрасываю спортивный костюм, надеваю чистую сорочку и тщательно отутюженный костюм. Направляемся к правительственной трибуне, куда нас пригласили после полета.

Парад в самом разгаре. Все внимательно следят за выступлением военных летчиков. Молниями, с характерным могучим рокотом, мчатся по воздушной арене сверхмощные ракетоносцы, из громкоговорителей льется мелодия хорошо знакомой с детства песни:

Трудно себе представить авиационный праздник без этой замечательной песни, создающей приподнятое настроение. Но здесь, на трибуне, праздничной помпезности нет, нет зрителей, жаждущих развлекательных зрелищ. Атмосфера деловая, настроение — рабочее. Здесь сейчас судит о полетах строгая, хорошо знающая свое дело комиссия, которая дает точную и справедливую оценку колоссальному труду, связанному с подготовкой и проведением воздушного парада. Короткие замечания, пояснения, оживленное обсуждение очередного выступления. Как-то особенно ярко представляешь себе всю грандиозность совершаемого. Каждый воздушный парад — новая ступень, новый рубеж развития советской авиационной техники. Вспомним главную сенсацию праздника 1955 года: ею был ТУ-104. А в 1961 году в небе над Тушиным пронеслись новейшие для того времени боевые машины. Но такого количества и такого разнообразия сверхзвуковых, высотных и сверхдальних машин, как в юбилейном 1967 году, не было еще ни на одном авиационном празднике.

К нашей группе подходят члены правительства, среди них товарищи Л. И. Брежнев, А. Н. Косыгин, Н. В. Подгорный. Без команды выстраиваемся в шеренгу. Очень волнуемся. Вижу, как расправились плечи убеленных сединами прославленных асов нашей Родины. Стали они еще выше, стройнее, моложе. Рядом с ними маленькая Наташа, с ее прической, ярким платьем и «шпильками», кажется цветочницей Анютой, но никак не летчицей, которой покорны современные сверхзвуковые самолеты. Руководители партии и правительства каждому пожимают руку, каждому говорят теплое слово.

А над аэродромом творится невообразимое: оглушительный грохот орудийного салюта, сказочно расцветившего воздушную арену, слился с громоподобными раскатами откуда-то из поднебесья, где пробивают звуковой барьер чудо-самолеты. Могучие удары следуют один за другим, вздрагивает от невиданной силы, мечется в поисках выхода взбудораженный воздух, лопаются несколько толстых стекол в здании аэровокзала. Незаметно наблюдаю за выражением лиц военных представителей капиталистических стран. Они явно потрясены происходящим. Ну что, господа! Смотрите и хорошенько запомните этот день, этот час.

Орденом Трудового Красного Знамени наградила меня Родина в юбилейном году. Эта высокая награда — ваша заслуга, мои земляки, давшие мне крылья, волю и мастерство!

Дороги юбилейного года... Трудные, ответственные, интересные. Сколько их было! Сибирь и Прибалтика, Кавказ и Карпаты, небо Москвы, Варшавы, Берлина. Будапешта и Вены... Длительные, изнуряющие перелеты на маленьком, спортивном самолете. Не раз под колыбельную песню мотора, спеленутый на долгие часы «привязными» ремнями и лямками парашюта, я боролся с непобедимой дремотой. «Клюнешь» носом в приборную доску, ошалело захлопаешь налитыми свинцом глазами, а земля уже вздыбилась набок, а самолеты друзей где-то далеко в стороне. Начинаешь петь песни или выстукиваешь ногами по полу кабины самые фантастические ритмы, чтобы как-то разогнать застоявшуюся в жилах кровь. Сорок способов борьбы с сонливостью придумали тогда мы с моим другом Алешей Пименовым.

Утром 18 августа три наших спортивных самолета, пройдя границу Польской Народной Республики и ГДР, приближались к Берлину. Ведущий запросил аэродром Шенефельд.

На ломаном русском языке нам ответили:

— Советские пилоты, доброе утро! Вам подход разрешается, посадка на левую полосу с курсом 250 градусов.

С этих минут и до конца соревнований наша спортивная делегация была окружена братским вниманием организаторов интереснейшей встречи 18 лучших пилотов из социалистических стран. Кроме меня, два других краснокрылых ЯКа в Магдебург привели мастер спорта СССР международного класса Алексей Пименов и мастер спорта из Куйбышева Игорь Егоров. Как старых хороших друзей встретили нас чемпион ГДР Гюнтер Бернер, шестикратный победитель национальных соревнований Польши Станислав Касперек, спортсмены из Венгрии Дьюла Розман и Шандор Фаркаш.

Изъявила желание участвовать в соревнованиях вне конкурса француженка Мадлен Делькруа. Но власти Федеративной Республики Германии запретили ей перелет через территорию ФРГ. А чтобы обойти «запретную зону», требовалось время. Мадлен прибыла в Магдебург наземным транспортом, когда три упражнения были уже разыграны. Свое летное мастерство она показала лишь на воздушном празднике (на самолете аэроклуба ГДР), который состоялся после состязаний.

Не буду рассказывать подробно о всех перипетиях этой борьбы, остановлюсь лишь на хорошем уроке, полученном мною в Магдебурге. Мне здорово не везло с первого дня соревнований: то вытяну первый номер по жеребьевке, то последний, когда приходилось выполнять пилотаж уже в сумерках, а в одном из пяти полетов программы открылась пробка масломерной линейки, в результате чего я вынужден был принять горячую масляную ванну. Но все же удавалось лидировать по всем трем упражнениям полуфинала. И вот, когда победа была близка, наступил неожиданный срыв — я пропустил обратную петлю в произвольном комплексе. «Баранка» за фигуру, такая же круглая, как сама петля! Первая за все мои выступления на соревнованиях. Видимо, сказалась усталость от многочисленных предыдущих спортивных баталий. Шансы на победу моего друга Пименова, буквально наступавшего мне «на пятки», резко возросли. Вечером, тут же на аэродроме, судья объявил результат многоборья: мы с Алексеем набрали одинаковую сумму — 886,1 очка. Нам назначили дополнительные вылеты. В этом единоборстве «двух сибирских медведей» мне не удалось добиться победы — и не столько спортивной, сколько психологической, более трудной — над самим собой. Вот уже семь лет Алексей «наседал на пятки», показывая следующие за моими результаты. С каким благородством подходил он ко мне и первым поздравлял с очередной победой, хотя чего греха таить — и ему хотелось быть первым. В этом году на первенстве СССР по второму упражнению мы тоже набрали с ним одинаковую сумму очков — победу тогда присудили мне — у меня было лучшее время. В знак крепкой дружбы мы распилили золотую и серебряную медали и, спаяв соответствующие половинки, долго смеялись над получившейся гравировкой — обладателем одной медали был «Пимемьянов», другой — «Мартенов».

Поэтому сейчас, еще перед вылетом, мое «я» раздвоилось: каждый мускул, каждый нерв одного «я» молил о покое и отдыхе (кому проигрывать, ведь своему же, а не чужому), и этот «я» размагнитился, сдался еще до решающей схватки. Другой, более самолюбивый и волевой, хотел только победы, разжигал спортивную злость. Но спортивная злость уступила место мягкотелости. Бессонной ночью, когда самолюбие испытывало почти физическую боль и горечь поражения, состоялся «диалог» этих двух «я».

Начал тот, который был злее:

— Ну как, доволен, добренькая душа, своим поведением? Что ж ты тогда не спишь и «крутишь бочки» с боку на бок?

Второй защищался:

— Ну проиграл, спорт есть спорт. Все бы тебе занимать первые места. Второе — тоже неплохо, меньше будет причин для зазнайства.

— Но твоя победа — не твое личное дело. Ее ждали товарищи, общественность Кузбасса... Что скажешь на это?

— Ты прав, конечно. Я сделаю нужные выводы.

В конце концов «оба» согласились с тем, что в воздухе все — соперники, даже близкие друзья, и надо очень, очень хотеть победы.

Острыми были встречи в небе, теплыми — встречи на земле. Едва умолкали моторы, как на смену им приходили песни на разных языках. Душою этих «магдебургских вечеров» были наши русские песни, а шестиструнную гитару, «неразлучную подругу» Игоря Егорова, всю исписали автографами и теплыми пожеланиями участники спортивной встречи.

Дружбу мы чувствовали повсюду: на аэродроме и в автобусе, по пути на экскурсию в горы к старинным замкам, и на вечере встречи в отряде сельскохозяйственной авиации ГДР, и в интернациональном строю «Ромб» в полете, который на празднике в день закрытия соревнования прекрасно выполнили Пименов, Кале, Кавала и Фаркаш, и на заключительном приеме, где вручались награды победителям.

Вернулись в Москву и через день снова были в пути. Два маленьких ЯКа вел за собой на самолете АН-2 опытный летчик Василий Тычинский. Тушино—Брянск—Киев, Львов—Будапешт—Вена, гостиницы и рестораны («Кукушки», «Верховины», «Интуристы»), котлеты по-киевски, котлеты по-закарпатски — все в пестром калейдоскопе. От этого чувствую смертельную усталость. Сейчас бы наших сибирских пельменей двойную порцию да прогуляться по самой красивой для меня улице в мире — Весенней! Но дело есть дело, — сначала оно.

Раз в два года национальный аэроклуб Австрии проводит большие авиационные праздники в Вене, Вельсе и Линце. Цель этих праздников — реклама авиационной техники и демонстрация мастерства спортсменов. В составе нашей делегации три парашютиста и два летчика-акробата. Перед нами сложная и почетная задача — еще раз доказать, что советские парашютисты и летчики — лучшие в мире.

Трудный перелет подходит к концу. Вот и Вена. Через прозрачный диск вращающегося винта вижу неясные в голубой дымке очертания жилых массивов, кирх и дворцов, серебристую ленту Дуная, разделяющую город на две неравные части. На левой, меньшей — промышленные постройки с острым шпилем двухсотметровой телевизионной вышки, на правой — лабиринт улиц, проспектов и площадей. Что ждет нас в этом городе, мостовые которого обильно политы кровью наших отцов?

На стоянку заруливаем осторожно, грунт аэродрома неровен и каменист. Два года назад киевский летчик Мосейчук сломал здесь винт самолета, попавшего колесом в ямку, случайно прикрытую охапкой сена. Хозяева долго извинялись, с готовностью изъявляя желание возместить причиненный ими материальный ущерб. Но это был не выход из затруднительного положения, в котором оказалась советская делегация — срывался выдающийся по своей смелости и мастерству номер программы — «петля Нестерова» в зеркальном полете «голова к голове» двух самолетов, выполняемый только советскими летчиками. Для замены винта и мотора требовалось два рабочих дня, а до начала праздника оставалось ровно 24 часа. Дальнейшие события развивались так: телеграмма-молния в Москву, через 9 часов из Тушина прибыл спецрейсом ЛИ-2; еще 9 часов — и самолет с новым винтом и мотором был готов к вылету. Руководитель советской делегации от имени ЦК ДОСААФ вежливо отказался от компенсации за поломку винта. Этот факт был самой большой сенсацией праздника.

Чехи, венгры, поляки, югославы — лучшие спортсмены своих стран — прибыли в Вену с интересной программой выступлений. Знакомые лица, известные имена, со многими не раз приходилось бороться в воздухе. Нас представляют штатмастеру (чемпиону) Австрии по высшему пилотажу Гансу Доранту, 43-летнему летчику из Вельса. Коренастый, невысокий, начинающий грузнеть, с маленькими хитрыми глазками — он скорее напоминал дельца, нежели старого воздушного «волка». Услужливо распахнув дверцу своего «мерседеса», Дорант предложил Василию Федоровичу Наумкину, Наташе Прохановой, переводчику и мне подвезти нас до гостиницы. Завязалась беседа.

— Вы, русские, — удивительный народ! Просто диву даешься, как на таких самолетах-малютках вы смогли преодолеть такое колоссальное расстояние.

— У нас есть хорошее слово НАДО, и расстояние для него не помеха. Мы привыкли к большим расстояниям.

Обращаясь ко мне, Дорант спрашивает:

— Вы, вероятно, прибыли в Вену на своем самолете... Какая марка вашего личного самолета, вашего личного автомобиля?

— Вам будет трудно понять меня, господин Дорант. Дело в том, что у нас очень тесно переплетаются понятия «мое» и «наше». В моем распоряжении много наших самолетов и автомобилей.

Дорант продолжает наступать:

— Да, но за свой самолет не надо платить, а за НАШ надо. Я, к сожалению, еще не имею своего самолета, поэтому вынужден платить аэроклубу за каждый час налета большие деньги, от 400 до 600 шиллингов, но все же мое финансовое положение позволило мне налетать в 1967 году 25 часов. Сколько вы налетали, господин вельтмастер?

Не скрывая улыбки, отвечаю:

— Не густо у вас получается, господин штатмастер! В этом году я налетал 200 часов и не платил за это, обратите внимание, ровно ничего...

В маленьких глазках Доранта недоверие и любопытство:

— Сколько же лет вы летаете и каков ваш общий налёт?

— Мой налёт за 13 лет работы составляет около 3 тысяч часов. По нашим понятиям, это немного — летчики Аэрофлота имеют в несколько раз больше.

Обескураженный моим ответом, штатмастер произносит:

— О, теперь я понимаю, почему вы вельтмастер. Мой налёт много скромнее — всего 800 часов, хотя я летаю уже 20 лет. Но все же вашим цифрам я верю с трудом.

Наш разговор поддерживает Василий Федорович:

— Мартемьянов говорит правду. Если хотите проверить — приезжайте к нему в Кемерово, там в течение месяца вы бесплатно получите 50-часовую тренировку.

— Благодарю вас. Но Сибирь — это холодно, это оленьи и собачьи упряжки! Это — не для меня. Вы ведь недавно в Сибири, господин Мартемьянов? Я слышал, что вас туда сослали за какую-то провинность.

Я не выдержал, расхохотался:

— Ваши понятия о Сибири, господин Дорант, устарели ровно на 50 лет. Сибирь — это передовая индустрия, наука, искусство. Меня никуда не ссылали, я родился и вырос в Кемерове и никогда не променяю этот город на другой.

Позднее такие словесные дуэли случались довольно часто, и каждая из них заканчивалась нашей победой. Какой поддержкой в них было чувствовать в нагрудном кармане красную книжку — паспорт гражданина СССР!

До праздника оставалось трое суток.

Все эти дни мы были на ногах, знакомились с историческими памятниками и достопримечательностями Вены. Очень понравился нам фонтан в городском парке. Над гладью живописного водоема, у самой поверхности, медленно вращается небольшой, метра полтора в диаметре, круг. В него вмонтировано около двух десятков металлических трубок и разноцветных прожекторов. Наклон трубок, скорость вращения круга, напор водяных фонтанчиков и освещение находятся в строгом соответствии с заданной программой. В вечерних сумерках фонтан напоминает сказочный цветок.

До глубины души потрясло меня посещение гитлеровского концентрационного лагеря Маутхаузен, ставшего трагическим памятником 122 тысячам жертв фашизма.

На высоком холме, окруженном глубокими оврагами, — зловещие сооружения. Вот отмеченные печальной известностью «ворота смерти», куда входили тысячи военнопленных и откуда вышли лишь единицы. Массивная каменная стена, над ней мрачно нависли сторожевые вышки, как бы хранящие тяжелую поступь кованого сапога эсэсовцев. За стеной ровными рядами — бараки заключенных между ними — широкая площадь. Сколько человеческих страданий и мук помнит она! И высшая степень бесчеловечности, звериной жестокости, оставшейся на века позорным пятном в истории Германии, — газовые камеры и крематории.

Вместе с туристами из разных стран осматривали печи, где палачи сжигали несчастных узников. Навсегда замерла у хищной пасти топки железная тележка-носилки, безмолвная свидетельница тягчайших преступлений фашистов. На стенах множество снимков погибших, в дорогих и бедных рамках, под стеклом и без стекол; венки, букеты цветов, увядших и свежих. Нет такого дня, чтобы здесь не лились слезы матерей. Читаю на стене одну из многих надписей: «Мы никогда не забудем это! Советские туристы, 1966 г.». Поверх надписи рука недобитого подонка коричневым карандашом торопливо намалевала нацистскую свастику. Не помня себя от негодования, в ярости рисую по свастике пятиконечную звезду подвернувшейся под руку пятишиллинговой монетой, загоняя ее на полдиаметра в штукатурку стены. Старая женщина с покрасневшими от слез глазами, видимо, полька, увидев эту сцену, подошла ко мне и говорит: «Так, так, хлопчик, так бардзо добже».

Больше мы там не могли оставаться, стало душно и невыносимо тяжело. Глотая подступивший к горлу комок, вместе с товарищами я спешу на улицу. На громадной площади лагеря возвышаются памятники. Самый впечатляющий — на месте гибели пламенного патриота нашей Родины, Героя Советского Союза генерала Карбышева. Из белоснежной мраморной глыбы выступают лицо, грудь и руки человека, чье имя стало символом мужества, несгибаемой воли и несокрушимой веры в правоту своих убеждений. Кажется, что и сейчас еще бьется в холодном мраморе горячее сердце настоящего человека, коммуниста, воина, ученого.

С утра хмурое, в тяжелых клочьях облаков небо роняло редкие капли дождя, поддерживая у нас гнетущее впечатление от вчерашней поездки в Маутхаузен К двум часам погода улучшилась, выезжаем на аэродром.

В пятидесяти метрах от бетонной полосы — многотысячная толпа зрителей. Зонтики, тирольские шляпы с перышками, короткие, до колен, брюки, полосатые гетры — австрийцы любят свой национальный костюм.

В три часа в воздух поднялся первый самолет, и номера стали следовать один за другим. С интересной программой выступает группа чешских пилотов. Внимание зрителей приковано к полету ярко раскрашенного самолета западногерманского чемпиона Герхарда Паволки.

Старый знакомый! Встречался с ним в Испании и в Москве Ему 47 лет, однако выглядит моложе. Как-то разоткровенничался с нами, сообщил, что воевал в минувшей войне на восточном фронте. Помню, как Пименов с присущей ему прямотой и непосредственностью спросил у него: «Сколько сбил наших?»

Герр Паволка замялся, невнятно пробормотал что-то о «железном кресте», о «солдатской присяге», о том, что он-де тоже не сторонник войны.

Недавно я прочитал его комментарии блестящей победы сборной команды СССР на чемпионате мира в Москве: «Советское правительство не скупится на затраты для развития самолетного спорта, в стране создан большой парк великолепных спортивных машин. Из сотен юношей и девушек, имеющих возможность осваивать высший пилотаж, на многочисленных национальных соревнованиях выявляются наиболее талантливые и перспективные спортсмены, составляющие основу сборной команды, которая в свою очередь, находится в наиболее благоприятных условиях». И далее сетует: «Мы не можем похвастаться состоянием самолетного спорта у нас в стране: тренировочные сборы национальной команды не проводятся, спортивную честь государства защищают случайные, недостаточно подготовленные пилоты, имеющие собственные самолеты устаревших конструкций».

Внимательно наблюдаю за полетом Паволки: ведь мой вылет следующий. Низко, в пяти метрах от земли, проносится, надрывно гудя слабомощным мотором, его машина. Ну что ж, ваш замысел ясен, господин Паволка: хотите пощекотать нервы зрителям длинными проходами над самой землей, каждую секунду рискуя сломать свою шею, но в остальном у вас пилотаж, извините... Нет сложных, красивых фигур, оригинальных комбинаций, нет элегантности и темперамента. Такой пилотаж наши спортсмены называют «развесить в небе сосиски». Однако не посвященная в тонкости высшего пилотажа публика награждает немца аплодисментами.

Трудно мне будет: готовился показать сложный классический комплекс, теперь надо перестраиваться на ходу, придется импровизировать в воздухе.

Летал в состоянии редкого вдохновения, когда ум с сердцем в ладу, когда летчик и самолет — одно целое. Рисковал, но твердо был уверен в своих силах. Иначе нельзя. Зарулил на стоянку. Мой самолет окружают возбужденные зрители, среди них работники советского посольства в Вене. Подходит и Герхард Паволка.

— Я бы не хотел, — говорит, — встретиться с вами в воздушном бою.

Я подумал: всем бы вам так... поумнеть, а вслух отвечаю:

— В этом нет никакой необходимости, господин Паволка, и, будьте уверены, мы сделаем все возможное, чтобы этой необходимости не было никогда.

С блеском выступили все наши ребята, а Наташу Проханову за отличный пилотаж назвали «хозяйкой венского неба».

Самый радостный день в заграничной командировке — день отлета на Родину. Словно зная о самом большом нашем желании, жаркое солнце, поднявшееся с той стороны, куда нам нужно было лететь, быстро прогрело землю, превратив редкий туман в небольшую кучевку. Ломиками быстренько выкручиваем из земли штопоры, за которые мы швартовали самолеты, и становимся свидетелями веселой сцены.

В день прилета сюда мы долго мучились, тщетно пытаясь вогнать металлические штопоры в плотный, каменистый грунт. Понятно, наш техник Евгений нервничал и произносил разные крепкие слова в расчете на то, что его, кроме нас, никто не понимает. Один из стоящих рядом австрийцев, плотный солидный господин, на сносном русском языке вдруг посочувствовал: «Что, Иван, не получается?» На это наш техник в сердцах ответил: «Черта с два здесь вкрутишь!» Австриец о чем-то сосредоточенно подумал, потом достал из кармана блокнот и авторучку и с любопытством спросил: «Что есть «чиортаздва»? Мне незнакомо это слово». Евгений сначала оторопел, но быстро нашелся и, пнув ногой штопор, ответил: «Так называется эта штука».

Австриец поблагодарил его и аккуратно записал новое слово в блокнот. Мы посмеялись и скоро забыли эту историю. И вот когда мы начали уже выруливать к взлетной дорожке, вдруг видим — бежит этот господин рысцой за АН-2 и кричит теперь уже нам непонятные слова: «Эй, русские! Черта с два!». Тычинский в недоумении остановил машину.

Задыхаясь от бега, австриец взволнованно сообщил:

— Вы забыли... забыли... этот свой черта с два! — и показывает на оставленный второпях штопор... Мы так хохотали, что вежливый господин даже обиделся. Пришлось нашему технику выйти из самолета и сознаться во всем. Теперь уже смеялись все.

Летим на восток, под нами Альпы и голубой Дунай. От одной только мысли, что возвращаемся домой, хочется петь. На весь эфир. Правда, в инструкции по радиообмену это не предусмотрено, но все же решаюсь нажать на кнопку передатчика:

Отпускаю кнопку, слушаю, что скажет командир лидера. Василий сочным басом подтягивает:

В его бас хорошо вплетается тонкий голосок Наташи. И вот мы уже все трое с чувством поем о том, что «кругом земля чужая, чужая земля», а наши мечты, опережая самолеты и песню, летят к самому дорогому, что есть у человека, — родному краю.